04 Неизвестный космодром

...И путь укажите
к немеркнущим звездам.

В.С. Соловьев, XIX в.

Мне нисколько не трудно
рукою небесного свода коснуться.

Сафо, VI в. до н.э.

Самое поражающее явление во Вселенной — это галактика: заверченный неведомой силой вихрь из трехсот миллиардов Солнц. Но еще поразительнее то, что одну галактику — звездный остров М-31 — можно видеть невооруженным глазом. Природа как будто нарочно дала возможность разумному существу посмотреть на место своего обитания со стороны и изумиться, постигнув размеры размытого пятнышка — туманности Андромеды.

Перед лицом этих безмерных пространств и времени мысль стремится охватить в едином процессе: от изучения к миру газа, к тверди, к живому веществу, к возникновению нервных клеток, к мозгу, сознанию, разуму, социуму и снова к мысли, которая этот процесс постигает. Теперь уже почти очевидно, что сообщество разумных существ может стать существенным фактором эволюции Вселенной. И мы, наши современники, волей судеб оказались в самом начале этого бесконечного пути. Примечательно, что страна, начавшая практическое освоение космического пространства, создала и оригинальную, жизнеутверждающую философию Космоса. Философия эта, основоположниками которой мы с гордостью называем русских мыслителей Н.Ф. Федорова, К.Э. Циолковского, В.И. Вернадского, А.Л. Чижевского, П. Флоренского, аккумулирует на новом витке все достижения античной натурфилософии (Демокрит, Лукреций, Сенека, Плиний Старший), светлые элементы философии Возрождения (Дж. Бруно, Бернардино Телезио, Т. Кампанелла, Дж. Кардано, Парацельс, Ф. Патрици). Характерно, что создание собственной версии картины микро— и макрокосмоса и места в них человека было по плечу только мыслителям энциклопедического масштаба — людям, работавшим сразу во многих отраслях науки (полигисторы).

Идеи отечественного космизма настолько самобытны, что мы без боязни конкуренции широким русским жестом можем взять себе в духовные собратья и предшественники Александра фон Гумбольдта с его удивительным пятитомным сочинением «Космос».

Еще более примечательно, что при всей необъятной широте и всемирности воззрений названных русских философов у каждого из них можно указать и свою, только ему присущую грань космизма, разработанную им наиболее подробно и глубоко. Федоров — космос и проблема личного бессмертия. Циолковский — пределы и беспредельность развития техники. Вернадский — влияние человечества на космос. Чижевский — влияние космоса на живое. Флоренский — Вселенная и знаковые системы. Число этих граней — бесконечно, как бесконечен сам космос. Но есть, по крайней мере, два среза, которые будут актуальны всегда. Космос и мораль, космос и духовная культура. У основоположников это есть, но отрывочно. Современные исследователи методологических проблем космонавтики много пишут об этих проблемах, но, к сожалению, совершенно неконкретно. На уровне общих слов, призывов и заклинаний. Вроде того, что осваивать звездные дали призваны только совершенные, всесторонне развитые люди. Против этого трудно что-либо возразить. Но что такое истинные вершины культуры, что гармонично, что безобразно? Что такое хорошо, что такое плохо? Вот здесь-то наши исследователи-мыслители и останавливаются.

И вместо принципиального и жесткого своего мнения (если оно, конечно, есть) начинаются «плюралистические» сентенции на философско-интеллектуальном уровне горьковского Луки: ни одна блоха — не плоха, все — черненькие, все — прыгают... так-то. А потому и симфонии П.И. Чайковского — хорошо, и «хэви-рок» — тоже хорошо, так-то.

Честные и нелицеприятные оценки давать опасно, можно и схлопотать... неприятности. Заметим в этой связи, что у всех без исключения великих мыслителей тяжелая личная судьба.

Внимательно вчитываясь в их тексты (опубликованные и рукописные), можно многое вынести о взаимосвязи духовного, культуры и космоса. Особенно ценны бескомпромиссные суждения А.Л. Чижевского, новые документы В.И. Вернадского.

Итак, космос и мораль, нравственность, духовные ценности. Очевидно, что тема эта — необъятных объемов, многих толстых томов. Поэтому поставим задачу обратную — сформулировать основные исходные принципы, затратив минимальное число строчек.

За долгий путь человечество выработало несколько так называемых триадных лозунгов, к которым не следует относиться иронично, несмотря на некоторую схоластичность их. Например, свобода — равенство — братство; православие — самодержавие — народность; истина — добро — красота; вера — надежда — любовь. Каждый из этих лозунгов претендует на то, что в какой-то сфере действительности он обнимает все, а во взаимодействии — объясняет все. Конечно, с комментарием, который позволяет некоторую свободу в интерпретации и в глубине обобщения.

Мое прочтение философии космизма дает мне право утверждать, что ее основатели в качестве наилучшего приближения выбрали бы триаду истина — добро — красота. В этих трех категорийных (наивысшего обобщения) понятиях зашифрованы все исходные постулаты мира.

«Истина» означает науку, знание, информацию, с помощью которой человек пытается постичь устройство Вселенной, создать объясняющую теорию явлений, верно предсказывающую дальнейшее развитие и новые открытия и потому пригодную для практического применения в технике, технологии и организации. Истина вбирает в себя и антропный принцип. Другими словами, истина — это теория того, как человек познает мир. Но «истина» включает в себя не только науку, философию познания, но и суждения об умонепостигаемых вещах и явлениях. Дабы не быть заподозренным в какой-либо мистике, оккультности, в качестве примера приведу умонепостигаемую на сегодняшний день проблему смысла существования всей Вселенной в целом.

Известны и еще шесть проблем такого же уровня. Долгие штудии привели меня к мысли о том, что все-таки на сегодняшний день конструктивной теории получения новых научных знаний, по существу, нет и можно только помечтать, каким широким потоком потекли бы открытия, если бы она была. Так что в одном слове «истина» закодирована целая программа, может быть, на весь первый век третьего тысячелетия.

«Добро» в смысле «добролюбие» означает этические и экономические отношения между людьми. Эта категория в философии космоса вбирает в себя все положительные морально-нравственно-этические установки, накопленные человеческим обществом за 60 веков письменной истории, и в наиболее компактной, концентрированной форме воплощенные в христианстве. (В христианстве в свою очередь просвечивают элементы восточных древних этических учений.) Вбирает и делает следующий шаг. Этот шаг заключается в формулировании социалистической идеи. Социалистическая идея есть идея абсолютного предела личных доходов индивидуума. Сейчас миллиардеры (которых на 1 января 1990 года было в мире 157 человек) получают для личного потребления доходы, приближающиеся в максимуме к миллиарду долларов в год. И не существует верхней границы для их увеличения. Вот самый главный философско-этический вопрос — должно ли так быть вообще, принципиально, с точки зрения этики, с точки зрения высших разумных существ космоса.

Те, кто отвечает на этот вопрос отрицательно, являются, по определению, сторонниками социалистической идеи. Если должен быть предел, то следует указать способ его исчисления. Предел может быть достаточно высокий, подвижный во времени.

Важно лишь принципиальное существование этой границы личных потребностей, устанавливаемых современным обществом законодательно и сознательно — относительно низшего предела.

Сознательно еще и потому, что в результате уникального трагического опыта XX века человечество прояснило глубочайшую связь между мерой имущественного неравенства и мерой производительности труда. Связь почти прямо пропорциональная. Значит, можно было бы сделать вывод о целесообразности максимального неравенства, о наивысшей производительности и, как следствие, о высшем возможном материальном достатке всех членов общества. К сожалению, такой вывод делать неправомерно.

Политические реалии Европы, Северной Америки и Японии указывают на такие отрицательные стороны максимального неравенства, которые сводят на нет все положительные достижения наивысшей производительности.

И уничтожение собственной среды обитания — одна, но не самая главная отрицательная сторона. Из этих реалий вытекают конкретные ответы на вопросы, что есть добро, что есть зло, что нравственно, что безнравственно и аморально. Так по предвосхищению К. Э. Циолковского формируется Этика Космоса.

«Красота» означает не только очевидный смысл этого понятия, но главным образом процесс приобщения молодого индивидуума к прекрасному, к высшим духовным ценностям, добытым человечеством. Основное здесь — научиться самому, самостоятельно отличать гармоничное от безобразного. Привить устойчивый иммунитет к пошлости, низкопробной дешевой «культурке», к полузнанию, которое хуже полного невежества.

Возможно, что на будущем пути землян освоение мировой культуры окажется самым трудным. Речь, конечно, идет не об отдельно взятых личностях, а об огромных массах, миллиардах людей.

Настоящая культура, с одной стороны, бесконечно велика, огромна и трудна, а с другой стороны, очень хрупка и беззащитна. Если говорить только о «книжном ядре» цивилизации, то как из миллионов томов отобрать одну-две тысячи книг, которые может вобрать в себя один человек, но отобрать так, чтобы перед его мысленным взором открывались все тайны и глубины микро— и макрокосмоса, космоса души человеческой? Верую, что объединенное и просвещенное человечество осуществит отбор великих произведений в литературе, музыке, изобразительных искусствах и найдет пути для донесения их до вновь входящих в жизнь. И этот процесс обновления и создания новых ценностей будет вечным и изливающимся во Вселенную.

Александр ЧИЖЕВСКИЙ:

И отвечаете мне своими светло-голубыми лучами,

Такой же жалкий и такой же одинокий странник,

Вселенский разум и астрал.

Юрий ГЛАЗКОВ (летчик-космонавт СССР):

Как и многие в юности, Сын мечтал о небе. Правда, нынешнее небо планеты было тяжелым и смрадным, цвета окисленного свинца, с грязными, набухшими облаками, низко стелющимися над городами и полями. Сын мечтал о другом небе. Откуда-то из глубин памяти ему представлялось голубое, высокое и чистое небо с белыми, легкими облаками, плывущими в золотистых лучах желтой звезды, дающей тепло и радость существования. Но живущие на планете не видели своего светила. Его от них отгородила непроглядная оболочка. И только рассказы и фильмы космонавтов могли передать планетянам всю красоту Космоса и звезд, среди которых была и та, которая дала им Жизнь. Верилось и не верилось. Космос снился Сыну почти каждую ночь... и нежилая, красивая планета, плывущая в том, что называли Вселенной. Он любил эти сны и каждый раз, просыпаясь, с тревогой и болью возвращался в реальность своей планеты. Ее жители были угрюмы, они разучились улыбаться, их покинула радость Жизни. Театры, стадионы давно стали пустыми... Планета еще жила, но сама Жизнь на ней угасала и была похожа на агонию.

Космические корабли поднимались в космос и опускались на планету вновь, доставляя все более страшные картины ее умирания. Космонавты работали. Некоторые из них погибали по дороге туда, за облака, или при возвращении обратно. Некоторые остались в космосе, навечно застыв в холодных, промерзших кораблях, летящих среди ярких и немигающих звезд. Живущие на планете скорбили, но посылали в космос новые экипажи, пытаясь все-таки найти путь к спасению планеты. Надо было во что-то верить.

«Зачем они возвращаются в этот отвратительный мир лжи и горя? Я бы хотел долго лететь среди прекрасных лучей и улететь далеко-далеко к изумрудной планете, где живут такие же, как и мы, но с большими и умными глазами».

— Расскажи мне, Сын, о планете-сне, — сказал однажды Отец.

Сын был еще молод, он стеснялся своих снов и своей мечты. Запинаясь и краснея, он начал свой рассказ:

— Планета уже давно кружится у Железной Звезды, греясь в ее лучах. Когда смотришь на нее издалека, то она кажется живой, даже больше напоминает голубой глаз, будто кто-то смотрит внимательным взглядом. Небо планеты нежно-синее. Ветер гуляет над ней, разнося песнь деревьев и трав, гор и долин, на морях и океанах поднимаются волны, на кораблях надуваются паруса, и они бегут вперед и вперед. В лесах и травах много животных, насекомых — они бегают, ползают, скачут. В чистых, прозрачных водах плавают удивительные рыбы. Они живые, Отец. И разумные там счастливы. Они поют песни! Представляешь! Они танцуют, читают стихи, работают, радуются и любят друг друга! Они добрые, Отец, планета их понимает, а они понимают ее. У них рождаются красивые, здоровые дети. Дети продолжают дело отцов... Они дышат чистым воздухом, Отец, они ходят без масок, и на улицах их городов нет кислородных заправок... Ты не поверишь, в их небе летают птицы... Там...

— Ты вырос, Сын, а как еще наивен. Ты ведь рассказал о нашей планете. Вернее, о ее молодости. Да, так было. Было, правда, давно...

— А почему же теперь не так? — Искренне удивился Сын. — Разве так, как сейчас, было не всегда?

— Не всегда. Ошиблись наши прародители, ошиблись деды и отцы, да и мы тоже.

— Ты знаешь, Сын, я журналист. В архивах я смог прочитать много книг, журналов, газет. Я сумел заглянуть в наше прошлое, понял наше будущее. Сначала мы понимали Природу, а она понимала нас. Мы жили в дружбе, дополняли друг друга. Мы, разумные, были тем ветром, который должен был разнести споры Жизни по Вселенной. Но вдруг наступило время Недоверия, и начался стремительный бег к краху... Больше самолетов, больше пушек, больше спутников-шпионов, больше... больше, больше. Страх и Недоверие гнали нас все дальше и дальше в соревновании «кто сильнее»... и планета страдала, чахла, прожигая то, что она копила для нас миллиарды лет. Газеты и журналы кричали о покорении водной стихии, захлебывались от восторга. Ордена, медали, премии сыпались на грудь ученых и тех, кто стоял у штурвалов. А на поверхности морей и океанов широко разливались нефть, мазут, бензин. В них задыхались и умирали киты, дельфины, рыбы. Ядерные отходы, яды губили все живое. Появились растения-убийцы. Моря стали гниющими сточными ямами. Смерть поселилась в морях и океанах.

Мы восторгались огромными электростанциями, а расплатой за бегущую по проводам энергию становились затопленные поля, остановившиеся реки, болезни, расползающиеся вокруг. Заводы-гиганты, из чрева которых лились реки расплавленной стали и чугуна, выбрасывали в небо дым, гарь, серу, кислоты... Умирали птицы, задыхались животные и мы, умирали деревья и травы. Мы спасли себя масками. Но нельзя же надеть маски на животных, рыб и птиц!

Сын с ужасом смотрел на Отца, он никогда не видел его в таком отчаянии.

— Да, да... — продолжал Отец. — Даже деревья начали умирать. Да что там деревья. Умирали города. Кислотные дожди съедали здания, съедали камень, уничтожали посевы. Города становились похожими на тронутое оспой лицо. Все говорили о прогрессе, о светлом будущем, которое где-то рядом, не за горами, а оно так и не пришло. Нас становилось все больше и больше, а поля, моря и реки уже не могли прокормить всех. Масса неразрешенных проблем захлестнула нас: проблема питания, проблема транспорта, проблема народонаселения, проблема прав... Все это переплелось в один клубок, не имеющий ни начала, ни, к сожалению, разумного конца. Нужно было всего, буквально всего больше и быстрее. Сейчас, сегодня, сию минуту. Металла, пашни, цемента, энергии. Мы метались: то искали спасения в химии, то в атоме, то в космосе... и появлялись «Титаники», Чернобыли, «Треннеры», «Челленджеры». Одна война, другая... Небо заслонили самолеты, ракеты, воду — корабли и подводные лодки; пестициды, гербициды: всё в землю, всё в воду, всё в воздух, всё в нас. Мы безнадежно больны. Вот так-то, Сын. Вода — отрава, пища — яд, воздух — удушье, любовь — и та стала смертельно опасной. Я тоже в этом виноват.

— Мы стали понимать, что нам скоро негде будет жить, что мы погубили планету. Тогда мы бросились в космос. Мы думали, что это спасение. Но оказалось совсем не так...

И он прикрыл рукой стопку бумаг, испещренных словами. На верхнем листе было написано: «Мы приблизились к осуществлению нашей мечты...»

Шли годы. Сын вырос, стал журналистом: Он умел писать правду о планете, о морях и реках, о заводах и полях, о небе, о космосе. Его репортажи были правдивы и трагичны. Его любили и ненавидели. Он поднимал волны возмущения и гнева в тех, кто жил в мире, созданном его родителями. Мир взбунтовался против своей истории, против себя, против отравы, против тухлых рек... против, против, против.

Зачем атом? Зачем космос? Зачем, зачем, зачем? Наступила пора отрицания. То, что казалось спасением, стало казаться бедой. Но от этого жизнь не стала легче. Бесстрастные картины планеты, переданные телекамерами, уже не волновали. Нужно было что-то громкое, притягательное, нужно было вдохнуть боль и вопль в увиденное из космоса. Журналист в космосе! Сын придумал эту идею. Она охватила всю планету. Газеты, журналы были полны броскими лозунгами: «Хотим правду», «Трезвая оценка превыше всего», «Хватит монополии ученых в космосе», «Хотим видеть планету нашими глазами». Мир жил и ждал чего-то.

Сын был крепок и умен. Он готовился к полету. С упоением работал на тренажерах, летал на самолетах, прыгал с парашютом, проводил часы изнурительной работы под водой, мерз в тундре и изнывал от жары в пустыне. Он все терпел. Падал в изнеможении, но вставал и делал все вновь и вновь. Он работал. Он держался. Жизнь сжалась, превратившись в сложный тренинг, тренинг сегодня, завтра, даже во сне. Шаг за шагом шел он к своему старту.

«А как же те, кто проходил это пять, шесть раз? Что оставалось им для жизни? Годы провести в космосе, годы подчинить, готовности к полету? И опять их тянет туда! Почему? Что там, в этом космосе?» Много он передумал, но ответов так и не нашел. Нужен был полет.

Сын взлетел в космос. Полет был коротким, увидеть и почувствовать он был должен много. Невесомость невзлюбила его. Он мучился, голова распухала от обилия крови, сердце стучало редкими, ощутимыми ударами. Он рассматривал в плывущем окне планету, и ему хотелось тошнить. В иллюминаторе где-то далеко внизу или вверху, он так и не сумел решить — где именно, проплывала обезображенная планета с развороченными пространствами, с серыми смрадно-жирными пятнами городов, с искореженными горами, с черными озерами нефти в морях и океанах. Жизнь внутри невесомого механизма была мучительной. Взгляд его все чаще отрывался к звездам. Они были чистыми. Там могла быть планета его снов и мечтаний. Он смотрел, запоминал, фотографировал, записывал, думал.

Спуск был еще труднее, перегрузка сдавливала грудь, до ломоты вжимала в кресло. Дыхание превратилось в сплошной стон, в хрип. Корабль все глубже зарывался в атмосферу, он летел в бушующем пламени, огонь лизал иллюминатор, их трясло, бросало, давило. Что-то взрывалось то тут, то там. Он смотрел на своих товарищей, и силы каждый раз возвращались к нему с их спокойствием. Стремительный бег корабля прервался сильным рывком, и началось плавное скольжение.

Что-то опять загрохотало, корабль подпрыгнул, ударился и, прокатившись, успокоился. «Сели», — решил он. Командир что-то деловито нажимал. И тут он почувствовал свою планету. Тяжесть навалилась сразу на каждую частичку его тела. Руки стали тяжелыми, словно в них влили свинец, голова кружилась, ноги противно подрагивали.

— Не переживай, у всех так было. Отойдешь и опять потянет туда, — пообещал командир.

Сын вспомнил черную глубину, яркую желтую звезду, восход и заход в космосе... и ему стало страшно. Гораздо страшнее, чем перед полетом, чем перед спуском, который грозил роковым ударом о Землю... Почему? Медленно, слишком медленно он осознавал это.

Он увидел то, что стало навек недоступно планетянам. То, что они никогда не увидят, умирая на своей отравленной планете. Нужны ли им теперь его слова? Какими они должны быть? И чем — лекарством или утешением обманутым? На что они способны? Есть ли эти нужные слова вообще в природе? Вопросы один тяжелее другого били в сознание. Казалось, все будущее Планеты зависит теперь от него одного. И поэтому, а не из-за недавней невесомости, колени подгибались, собственная тяжесть гнула к земле. Но все равно надо было встать и сделать первый, самый трудный, шаг.