Первая Р-36, белоснежная, будто невеста в свадебном наряде, стоит на старте, построенном на вершине холма примерно в трех километрах от 43-й площадки.

Теперь рельсы железной дороги не обрываются, как раньше, в МИКе, а выходят из корпуса с противоположной стороны сначала прямо, а затем, поворачивая налево, пересекают шоссе и приводят на стартовую площадку. Огибая большой дугой с дальней стороны пусковой стол, подземные емкости с топливом и стартовый командный пункт, железная дорога упирается тупик и обратным ходом, через стрелочный перевод подходит к единственному на площадке пусковому столу. Пусковой стол единственный, потому что после успешных испытаний с наземного старта начнутся лётные испытания ракеты с пусками из шахты. Боевое дежурство ракеты Р-36 на открытых стартовых позициях не предусматривалось, только в шахтах.

Да и статистика лётных испытаний ракеты Р-16 позволяет рассчитывать на минимальное число пусков новой ракеты с наземных позиций для признания ее вполне надежной машиной.

Р-36 так же, как и предшественница, доставляется в багажных вагонах в составе пассажирских поездов, но перегружается в МИКе на специальную железнодорожную платформу-установщик. После многочисленных и кропотливых проверок, первая, вторая ступени и головная часть состыковываются пироболтами, и после стыковки сразу же видно внешнее отличие двух машин. У Р-16 вторая ступень меньшего диаметра по сравнению с первой ступенью, и это делает ракету похожей на многократно увеличенный винтовочный патрон. У новой ракеты диаметры первой и второй ступеней одинаковы, а безукоризненный внешний вид лишь подчеркивается выступающими обтекателями рулевых камер сгорания. По четыре на каждой ступени.

Платформа-установщик для транспортировки и установки ракеты на пусковой стол оканчивается кольцом в хвостовой части. Кольцо установщика служит промежуточным звеном между опорами первой ступени ракеты и пусковым столом. На кольцо установлена коробочка кольцу контакта подъема, a штырек контакта подъёма, выдающий при пуске определенные команды, утапливается в коробочку одной опорой ракеты.

В шаровые баллоны платформы под высоким давлением закачан воздух. По командам оператора воздух из баллонов через редукторы вытесняет трансмиссионное масло, которое, в свою очередь, вращает турбины привода колесных пар платформы. Платформа со скоростью пешехода бесшумно движется на стартовую позицию.

Отпала надобность в тягачах «ураган», с силой выбрасывающих в обе стороны голубой перегар солярки, и солдатах-водителях, под аккомпанемент офицерских ёбов вписывающих в повороты автопоезд чрезмерно большой длины.

Оператор видит небольшие местные неточности в укладке рельсов, несколько нарушающие стройную картину ведущей вдаль колеи. Он видит и мелкий камешек на правом рельсе, попавший на нее при отсыпке насыпи. Камешек не представляет для установщика никакой угрозы, колеса, переехав его, сотрут камешек в пыль. Но представитель завода, сопровождающий установщик, пытается ногой сбросить камешек с рельса. Он волнуется, в спешке в который раз промахивается, и при очередном движении ноги его стопа попадает под колесо платформы.

Слышится крик, неудачник падает навзничь на насыпь, но оператор не имеет права останавливаться, и установщик движется дальше до тех пор, пока, уже находясь на площадке, не остановится в тупике. После этого, оператор задним ходом осторожно подаст его в сторону пускового стола до упоров в подъёмник. Специалисты, проектировавшие наземное оборудование стартовой позиции, соединят платформу установщика с подъёмником, и шток гидроцилиндра начнет подъём платформы вокруг упоров в вертикальное положение. Вместе с ракетой, которую теперь обнимают площадки для обслуживания, смонтированные на платформе.

Трудно представить размеры подъёмного механизма, упрятанного под землю, но размеры штока поражают. Хромированный и отполированный до блеска шток гидроцилиндра в диаметре около метра и длиной примерно пятнадцать метров играючи устанавливает платформу с ракетой на пусковой стол. Перед пуском он отводит платформу от ракеты на угол примерно тридцать градусов и удерживает ее в наклонном положении, пока ракета не улетит.

Несмотря на то, что с открытого наземного старта предполагалось выполнить всего лишь несколько пусков, стартовая позиция для ракеты Р-36 по удобству установки ракеты, операций по её заправке, предстартовым проверкам систем и мерам для обеспечения безопасности обслуживающего персонала стала значительным шагом вперёд по сравнению со стартами для ракет Р-16.

А вот пусковой стол изначально не вызывает доверия.

— Очень уж упрощенный, — говорит Сафонов Валентину Петровичу Глушко, прилетевшему на полигон по случаю первого пуска новой ракеты. — Опоры не выше одного метра, отражатели пламени сделаны из бетона в форме пересекающихся параллелепипедов и не смогут отвести в стороны пламя из сопел двигателей. При отстыковке от борта заправочных трубопроводов, — Сафонов показал на выходящие из-под земли гибкие трубы в металлической оплетке, — возможен удар их замками по соплам камер сгорания.

Сафонов легонько покачал еще не пристыкованные к ракете трубопроводы, показывая, как свободно они достают до сопел.

— Забоина на внешней стенке сопла может привести к перекрытию потока охлаждающей жидкости, местному перегреву, прогару стенки сопла и взрыву двигателя.

Несмотря на то, что была середина августа, от вчерашнего пекла не осталось и следа, будто бы его и не было вовсе. Северный ветер принес с собой небывалое для этой местности похолодание, от которого могла спасти разве что меховая куртка, но никак не пиджак — самая теплая верхняя одежда, прихваченная Ковалёвым в командировку, да и то для того, чтоб не замерзнуть на обратном пути в Москве.

Глушко в изысканном светло-сером демисезонном пальто посмотрел на посиневшие губы Ковалёва и сказал:

— Что же вы не позвонили мне? Я бы привез теплую одежду

Ковалёв переглянулся с Сафоновым: во-первых, если бы они позвонили, их бы ни за что не соединили с Глушко, а, во-вторых, даже если бы они изложили просьбу начальнику отдела Июдину или заместителю Главного конструктора Радутному, те ни за какие пироги-коврижки не пошли бы к Глушко с этим вопросом.

— Назавтра обещают потепление, — нашелся Анатолий Васильевич, хотя ни он, ни я даже не интересовались прогнозом погоды.

Внимательно осмотрев новую стартовую позицию, Глушко негромко произнес:

— Да, чувствуется прогресс по сравнению с теми стартами, — кивнул он, полуобернувшись в сторону сорок третьей площадки.

Действительно, здесь не чадили «ураганы», не гудели мощными насосами автомобили-топливозаправщики, да и обслуживающего персонала было намного меньше, чем на пусках Р-16.

На подземном командном пункте, или попросту, в бункере, где основным действующим лицом был подполковник Матренин, все почтительно встали, приветствуя Глушко.

Михаил Кузьмич Янгель в неизменной летней светло-серой шляпе, похожей на соломенную, но из перфорированного синтетического материала, пожал Глушко руку:

— Здравствуйте, Валентин Петрович. Как вы доехали, как устроились?

— Спасибо, нормально. Успел осмотреть и ракету, и старт, — ответил Глушко. — Приятно, что целый ряд предстартовых операций переведен на автоматику или на управление с командного пункта, это намного снижает влияние человеческого фактора.

Глушко отошёл, как бы невзначай, в сторону, увлекая за собой Янгеля.

— Ho есть и настораживающие технические решения.

— Какие? — спросил Янгель.

— Очень низкий пусковой стол, чрезмерно упрощены, если не сказать, что совсем отсутствуют, отражатели пламени. Это может привести к перегреву днища первой ступени ракеты и ее гибели. Кроме этого, гибкие заправочные магистрали при отстреле их от борта ракеты повредят сопла камер сгорания.

— Придется с вами согласиться, — ответил Янгель. — Но пуск назначен на завтра, крайний срок — послезавтра, по его результатам выплывут и другие вопросы, поэтому мы его отменять не будем.

На самом деле, и Янгель, и Глушко (в меньшей мере это касалось разработчиков систем, связанных с управлением ракетой), вынужденные играть в аппаратные игры на самых высоких властных уровнях, понимали, что, прежде всего, это в их интересах не отменять пуск или переносить его на более поздний срок.

Дата старта первой опытной ракеты нового поколения известна не только председателю партийной комиссии по военно-промышленным вопросам генералу Смирнову и Министру Общего машиностроения Афанасьеву, но и генеральному секретарю «нашей партии» товарищу Брежневу Леониду Ильичу

А тут главные конструкторы решили вдруг перенести пуск на неопределенное время по причине необходимой переделки стартовой позиции из-за очевидных ошибок, обнаруженных при первом же беглом осмотре старта! Даже если этот перенос спасёт баснословно дорогую ракету.

«Что это? Непрофессионализм?» — наверняка подумают наверху. — «Почему такой пустяк не заметили при согласовании документации? Какие это Главные конструкторы!»

Взорваться же первой опытной ракете вроде бы на роду написано, и когда она разнесет старт, тогда в перечне вероятных причин взрыва и будет указана необходимость переделки пускового стола. По результатам лётного испытания.

Но при этом, сроки первого лётного испытания будут выдержаны.

Площадка для эвакуации всех, кто служит, работает по найму на 43-й площадке или прибыл сюда в командировку, никак не оборудована и находится прямо в пустыне за монтажно-испытательным корпусом. Это территория определена комендатурой, как место, прямо противоположное курсу полета ракет, запускаемых со стартовых позиций площадки.

В то же время, эвакуация населения на это же место при пусках королёвских «семерок» с 32-й площадки не поддается логике, так как находится на продолжении прямой, соединяющей 32-ю и 43-ю площадки, только на полтора километра дальше последней. Сбившаяся с курса ракета с равной вероятностью может угодить как в саму 43-ю площадку, так и в место эвакуации.

Поскольку время пусков ракет зависит от так называемого «стартового окна», то пуски могут выполняться не только днем или в тёплую погоду, но и ночью, и в лютые морозы. Это означает, что и эвакуация проводится в любое время суток и при любой погоде.

Но неудобства эвакуированных с лихвой компенсируются фантастическими зрелищами пусков, особенно если речь идет о ночном старте королёвской «семерки». На большой высоте происходит отстрел пиропатронами четырех боковых блоков, выработавших топливо. Двигатель, расположенный в центре, продолжает уводить облегченную ракету дальше в космос, a «боковушки» разлетаются в стороны. Жидкий кислород, остатки которого дренируются из баков в атмосферу, рисует в ночном небе гигантский призрачный голубоватый крест, наблюдаемый даже с Алтая. Это вызывает в душе очевидца непередаваемо сильные чувства, заставляя утвердиться в величии человеческого разума на мистическом фоне, отдающем холодом потустороннего мира.

Люди, живущие за тысячи километров от полигона, не имея объяснений такому явлению, воспринимают его почему-то, как северное сияние. Даже в разгар лета.

Вот и теперь с площадки эвакуации видна призрачная на фоне голубого неба белая ракета Р-36, а вся картина из-за слeгкa расплывчатых очертаний, размытых расстоянием и маревом, невольно ассоциируется с картиной Верещагина «Мавзолей Тадж-Махал».

Сюда, в зону эвакуации, не доносятся предстартовые команды, но замершая многотонная транспортно-установочная платформа, будто игрушка, отведенная от ракеты на угол тридцать градусов, сигнализирует о приближении момента пуска.

Как в немом кино, бесшумно, по горизонтали, вспыхивает малиновое пламя запустившихся рулевых двигателей.

Одновременно с долетевшим звуком запустившихся «рулевиков» стартовая площадка беззвучно скрывается в огненном шаре взрыва двухсот тонн компонентов топлива. Ожидание звука чем-то похоже на ожидание боли человеком, порезавшим руку, — факт состоялся, а досада и боль придут только через несколько секунд.

Хлёсткий звук ударной волны поднимает невесть откуда взявшегося зайца. Он перепугано мечется, выполняя немыслимые прыжки, уворачивается от многочисленных охотников, пытающихся ударить его ногой, брошенным предметом или набросить какое-нибудь покрывало, прихваченное для того, чтобы присесть в ожидании пуска. Азарт охоты увлек всех, даже появившихся недавно на полигоне военнослужащих-девушек.

Расшифровка пленок телеметрии, проведенная нами в тот же день в вычислительном центре на «десятке», показала, что межконтинентальная баллистическая ракета нового типа, прежде чем уничтожить стартовую позицию, преодолела расстояние в 20 миллиметров.

Высота полета была зарегистрирована датчиком контакта подъёма.

— Мужики! Знаете, какое кино будет сегодня в клубе?

Назаров появился с наружной стороны МИКа, где Ковалёв и Астахов с помощью брандспойта отмывали от гептила и азотного тетроксида обломки камер сгорания. Обломки были собраны собранные в радиусе не менее полукилометра от пускового стола.

— Чапаев! — предположил Астахов

— He угадал, — голос Назарова звучал взволнованно.

— Тогда про то, как на Марсе будут яблони цвести, — Астахов увидел, что Назаров отрицательно качает головой. — Ну, тогда не томи, говори.

— «Бабетта идёт на войну» — глаза Назарова торжествующе сверкали оттого, что он так удивил всех, отчего и получил возможность наблюдать обалдевшие физиономии.

— Врешь, поди, — осторожно предположил Коля Прядкин.

— Нет, нет, правда, — продолжал убеждать нас Назаров.

— Тогда это серьезный просчет в работе политорганов, — заметил Астахов. — Ну и почему ты еще здесь? Ну-ка беги в клуб и бери билеты на всех. Знаешь, сколько народа понаедет со всех площадок?

Назаров собрал с присутствующих по двадцать копеек и помчался за билетами.

Назаров во время учебы в институте был отчислен после первого курса за неуспеваемость, военкомат тут же подгрёб его и отправил служить на Черноморский флот. «Курортный флот», как называл его Назаров за рюмкой спирта, вспоминая о морской службе.

— Представляете, — простодушно говорил он, — только попал на корабль, как сразу же схлопотал наряд на камбуз. А там мне говорят, что в макаронах очень часто попадаются гвозди и поэтому необходимо продуть несколько коробок макарон, чтоб хватило на всю команду Пока я продувал, двери на камбуз не закрывались, вся команда прибегала смотреть на меня, салагу. А когда пошли в поход, то меня поставили на самый нос корабля, дали лопату и заставили разгонять ею туман.

В память морской службе Назарова прозвали «Адмиралом», и это несмотря на то, что он частенько позорил столь высокое звание — в усмерть пьянел от граненого стакана спирта, вульгарно разбавленного водой, после чего направлялся «в люлю», то есть, в свою койку.

Во сне он был страшен — скрипел зубами, стонал и невыносимо храпел в перерывах между стенаниями и зубовным скрежетом. Результатом было перетаскивание Назарова на матраце на предстоящую ночь в ванную комнату, где его укладывали на пол, головой под постоянно журчавший унитаз.

Если же к тому времени, как народ начинал собираться в кино, Назаров не успевал уснуть, то увязывался вместе со всеми. Тогда на сеансах на непечатном языке звучали громкие комментарии к происходящему на экране, нелестные для героев фильма.

Как и ожидалось, слух о том, что на 43-й вечером будут крутить французский фильм, разнёсся по всему полигону.

У клуба толпились интеллигентно тихие инженеры, представляющие ракетные, двигательные и управленческие фирмы, и матерые загорелые и краснорожие монтажники наземных и шахтных стартов, прокаленные жарой, морозами, ветрами и невероятным количеством спирта, прошедшего через их желудки.

Клуб на полторы сотни мест не мог вместить даже аборигенов площадки, шансы же заезжих представлялись вообще призрачными. Солдат-киномеханик напрочь отказывался крутить ещё один сеанс.

— Да забирают у меня его, сразу же после сеанса! — отбивался он от внушительных монтажников, всем своим видом демонстрировавшим непреодолимое желание посмотреть на эту худосочную французскую глядь, хотя несколько лет назад они уже видели её.

— Ишь ты, сразу политруки спохватились, небось сами втихаря смотреть будут.

— Слышь, мил человек, — говорил один из них киномеханику. — Надоела, понимаешь ли, эта Анка-Пулемётчица. Очень хочется взглянуть на Бриджитку, она такая изящная.

— К нам на площадку приезжала одна такая. Страсть, какая стройная, — не без благоговения вспомнил другой. — Мне именно такие и нравятся. Я только с ней танцевать начал, a тут мужик, крепко под этим делом, — монтажник выразительно постучал себя по горлу, — подходит и тащит её от меня. Тоже танцевать с нею хочет.

— Я Мишин! — кричит.

— Уйди, мужик, от греха, — говорю я ему. — Представляешь, что будет, если я сейчас рвану тельняшку на груди и крикну: «Я Гриша!»

А он снова орет: — Я Мишин!

— Ну, я и въехал ему промеж глаз! Откуда мне было знать, что это Зам самого Королева? А бабе сразу же уехать пришлось. Думаю, она здесь больше не появится.

Монтажники, которым все равно, что строить, лишь бы строить, — невероятно сложные и гигантские старты для ракет, плотины гидроэлектростанций или египетские пирамиды, знали, что им простят любые шалости, потому что без них всё равно не построят, стояли на своем:

— Пока не посмотрим фильму, ни за что не уедем!

Все командированные из Химок благодаря стараниям Назарова, под цепкими взглядами чужаков, в которых зависть и презрение перемешались поровну, едва протолкнулись в клуб, чтоб насладиться тем, как юная, стройная и непередаваемо прекрасная Бриджит Бардо приезжает из провинции в Париж, чтобы по протекции поступить на работу в публичный дом.

Она даже не успевает согрешить — начинается война. Девушки на какой-то подводе уезжают из Парижа. Но тут налетают немецкие «Юнкерсы» и начинается страшная бомбежка.

— Если дело так пойдет и дальше, — щебечет одна из девушек, — то немцы положат нас на обе лопатки!

— Ха, — отвечает ей подруга, — если им это и удастся, то не бесплатно!

Те, кому доводилось слышать звуковое сопровождение фильма, находясь, например, в парке за оградой летнего кинотеатра, помнят, как загадочно звучат голоса актеров, и какое непреодолимое желание увидеть происходящее на экране возникает при этом.

За треском отдираемых досок на мгновенье не стало слышно бурного хохота зала. В стене, что отделяет клуб от бескрайней пустыни, на высоте человеческого роста появился широкий черный провал, заполненный колоритными физиономиями монтажников, по которым загуляли блики происходивших на экране событий.

По результатам первого пуска новой ракеты сняли с занимаемой должности главного конструктора стартового стола, a стол и отражатели пламени сделали такими же, как на стартовом комплексе ракеты Р-16. Под новую высоту опор стартового стола пришлось доработать и платформу установщика.

Может быть, привычка наступать два, а иногда, и три раза на одни и те же грабли является нашим национальным достоянием, но два последовавших за этим успешных пуска притупили бдительность испытателей и возродили пофигизм.

Решимости отказаться от эвакуации после подготовки к старту очередной ракеты добавляли ночь да пронизывающий ледяной ветер, беспрепятственно пролетающий над пустыней многие сотни километров. От такого ветра не спасает даже непробиваемая куртка из сверхпрочной ткани, называемой чертовой кожей, подбитая изнутри овечьим мехом.

Как уже говорилось, ракета Р-36 изначально проектировалась и создавалась для стартов из подземных шахт. Поскольку в шахтах в течение всего времени боевого дежурства, a это десятилетия, поддерживается оптимальный микроклимат со стабильной положительной температурой и влажностью, то это обстоятельство не только продлевает сроки службы применяемых материалов, но и при проектировании двигателей определило выбор одного из компонентов топлива — окислителя.

При пусках с наземных стартовых позиций азотный тетроксид с температурой замерзания -11 градусов по Цельсию требует дополнительного внимания, особенно зимой. Конечно, сотня тонн тетроксида в баке хоть и лимитирует время до пуска, сразу не замерзнет. Но некоторые трубки и емкости с минимальным содержанием этого компонента приходится подогревать. Вот почему, если пуск предполагается в морозную погоду, на головную часть надевается чехол из плотной стеклоткани, снабжённый электроподогревом. С помощью пиропатронов чехол отстреливается минут за пятнадцать до пуска и падает рядом с пусковым столом.

Так и на этот раз. Подполковник Матренин щелкнул тумблером автомата защиты сети, нажал кнопку отстрела чехла. Пиропатроны сработали, о чем просигналила лампа на табло.

Народ, загружавшийся в автобус для эвакуации, видел, как после щелчков на высоте более тридцати пяти метров, довольно-таки тяжелый чехол соскользнул с головной части и повис на антенне системы телеметрии. Знатоки, а таковыми были все очевидцы, отметили, что нагрузка от чехла удачно пришлась на наиболее прочное ребро антенны, и он вряд ли повредил её. Но сигнализации о том, что чехол не упал на землю, а повис на антенне, на командном пункте не было, а это означало, что там продолжают выдаваться команды на пуск ракеты. Вот и теперь по громкой связи прозвучала очередная команда.

Единственная возможность сообщить о нештатной ситуации — ломануться в двери бункера. Это удалось как раз в тот момент, когда солдат, дежуривший у входа, крутил изнутри маховики запоров бронированной двери. Отчаянные удары в дверь снаружи заставили солдата лениво спросить:

— Кто там ещё?

— Открывай, тут ЧП!

— Какое ещё ЧП?

— Открывай немедленно!

— He имею права! — уперся солдат.

До назначенного времени старта оставалось не более 10 минут, вот-вот пройдет команда на включение гироскопов.

— Бегом, скажи подполковнику Матренину, что чехол повис на антенне!

— Какой ещё чехол? — спросил флегматично солдат, боявшийся обратиться к высоким чинам, сидевшим за командными пультами.

— Глядь такая, — загрохотали мы руками и ногами в дверь. Мысль о том, что мы не успеваем предупредить о зависшем чехле, что угроза взрыва ракеты реальна в случае, если процесс запуска примет необратимый характер и пламя из сопел двигателей разложит нас на молекулы, мелькнула у всех нас одновременно. А нас было семеро. Понятно, что бить в дверь мы принялись с удвоенной энергией.

— Кто там ломится? — послышался за дверью голос, принадлежавший другому человеку. — А ну открой!

Вслед за этим раздался звук открываемых задвижек и на пороге бункера появился заместитель главного конструктора Южмаша Будник.

При взгляде с земли на двенадцатиэтажный дом его высота воспринимается адекватно, а вот ракета такой же высоты кажется почему-то невысокой.

Поэтому на резонный вопрос подполковника Матренина:

— Что делать?

Будник, выигрывая время, заметил:

— Извечный вопрос, донимающий русскую интеллигенцию, — и тут же предложил Матренину: — Ну, не сливать же нам топливо! Давай команду на задержку пуска часа на два и будем срочно искать пожарную машину с лестницей.

— Такая машина может быть только на «десятке», потянулся Матренин к телефону. — Штаб? Срочно узнайте у пожарных, какой максимальной длины есть у них лестница? Я на связи. Тридцать метров? Дайте команду, чтоб она была у нас на площадке в возможно короткое время. С личным составом.

— С лестницы не достать. Нужно найти какой-нибудь шест и попытаться сдернуть, — Будник смотрел на повисший чехол, оценивая высоту его нижней кромки, легонько раскачиваемой ветром. Один из замков чехла постукивал при этом о стенку заправленного бака ракеты. — Какая сейчас температура?

— Минус пятнадцать, — ответили ему.

— Может, обойдется, — предположил Будник вслух. — Странно.

Будник окинул взглядом собравшихся вокруг офицеров и, обращаясь к Матренину, сказал:

— Эвакуацию давно объявили, а откуда столько зрителей?

Подполковник Матренин, догадавшись, как можно убрать с площадки зевак, не подавая команд, которые могли бы обидеть офицеров, старше его званием, объявил:

— Вот-вот подойдет пожарная машина с лестницей, кто полезет чехол сдергивать?

Расчет Матренина оказался правильным, полковники исчезли незаметно, по-английски, как и появились.

— Ну что ж, — подытожил Матренин. — Придется искать комсомольца-добровольца.

Его взгляд остановился на Ковалёве.

Пожарная машина влетела на площадку минут через сорок после вызова. Её установили в непосредственной близости от пускового стола так, чтобы можно было при выдвижении лестницы выиграть буквально каждый сантиметр длины. Опереть лестницу о ракету Будник и Матренин категорически запретили.

Лестница в основании была с перилами и такая широкая, что показалась Ковалёву парадной. Но последующие секции становились все уже и уже, и, наконец, начались секции без перил.

Последняя секция была шириной не более тридцати сантиметров. Удержаться на ней можно было, только уцепившись за продольные стойки так, чтобы тело вплотную прилегало к ней. Поскольку лестница висела в воздухе без опоры, она закручивалась вокруг продольной оси, и Ковалёв повисал спиной вниз. Невероятными усилиями тела у него получалось направить движение лестницы в обратном направлении, тогда она вновь и вновь проскакивала нормальное положение, и Ковалёв вертелся спиной вниз, только в другую сторону.

Внизу вновь собралась толпа полковников, выползших из потайных щелей, они с интересом наблюдали за Ковалёвым, похоже, если бы рядом оказался тотализатор, они бы бросились делать ставки.

Ковалёв извивался на самой верхушке лестницы менее чем в метре от баков, заправленных двум сотнями тонн ракетного топлива. Матренин же находился у командного пульта, чтобы не допустить случайного включения какого-нибудь тумблера. (Бывает же, что и опытные пилоты убирают шасси самолета на стоянке).

Наконец, Ковалёву удалось схватить угол чехла и прижать его к продольной стойке лестницы, а затем, несмотря на то, что чехол был из стеклоткани, уцепиться в него зубами. Так Ковалёв и стащил его, удачно разжав зубы в тот момент, как чехол соскользнул с антенны.

О нескольких представителях промышленности, предотвративших аварию на старте, забыли, едва чехол коснулся земли. Включилась гигантская машина пуска, слежения, регистрации параметров и прогнозирования погоды по всей трассе полета от стартовой позиции до полигона на Камчатке. Эвакуироваться было не на чем, и они двинулись в сторону проходной, в одноэтажный, похожий на барак, домик для совещаний.

— Там есть бачок с водой, будет чем прополоскать рот, — говорили Ковалёву сотрудники.

Домик располагал довольно-таки большой комнатой с затоптанными полами, интерьер которой украшали лавки вдоль стен и единственный стол.

Похоже, все места скопления большого числа людей объединяет одна характерная особенность — если там имеется бачок с водой, то будет и алюминиевая кружка, обязательно посаженная на цепь. Вот и здесь мятая алюминиевая кружка висела на массивной стальной цепи.

— Протяжка, — прошла очередная команда.

Все сгрудились у окон в сторону старта, наблюдая, как от ракеты отклонилась и замерла под углом тридцать градусов к ней транспортировочная платформа.

— Ключ на старт!

Ракета стоит неподвижно, и непосвященному трудно предположить, что в это время в ней протекают таинственные процессы, превращающие её в живое существо.

— Пуск!

Те, кто насмотрелся художественных фильмов, вызывающих саркастическую улыбку у специалистов, о запусках ракет, ожидают, что вслед за этой командой раздастся оглушительный грохот двигателей, и ракета по замысловатой траектории устремится в небо. Яркой иллюстрацией такой наивности представляется монумент, сооруженный неподалёку от станции метро «ВДНХ». Злые языки, а в ракетной технике их хватает, сразу же, как только монумент появился, нарекли его «мечтой импотента».

На самом же деле, от команды «пуск» проходит примерно минута, в течение которой в ракете завершаются необратимые процессы. Результат — пламя запустившихся рулевых двигателей, пламя несуществующего в природе малинового цвета, вслед за которым через доли секунды обязан последовать грохот маршевых двигателей.

Надо сказать, что этого момента всегда ждут с замиранием сердца, особенно на первых пусках ракет новых конструкций. Что последует после запуска рулевых? Гром маршевых двигателей, переходящий в ровный рокот по мере удаления ракеты, сопровождающийся через каждые десять-пятнадцать секунд комментариями с пункта управления, такими ласковыми для слуха испытателей: «двадцатая секунда, полет нормальный», «...секунда, давление в камерах в норме», «...секунда, разделение ступеней нормальное», «...секунда, отделение головной части нормальное». Или взрыв, разрушающий старт настолько, что на его восстановление потребуется не один месяц. И появляется у Министра Афанасьева Сергея Александровича время, чтобы на коллегиях устраивать публичную «порку» главных конструкторов и директоров, уличенных, не дай Бог, в том, что авария произошла по вине их КБ или завода.

Хорошо ещё, если по какой-либо причине Министр задерживается, и заседание коллегии ведет один из его заместителей, да и отвечать разрешили с места.

Стоит тогда директор крупного завода, насчитывающего несколько десятков тысяч рабочих, и как нерадивый школьник у доски, отвечает на вопросы, а коленка его опорной ноги дрожит частой, мелкой собачьей дрожью.

Но если по ходу коллегии появляется Министр, по залу прокатывается шум, будто бы издаваемый провинившимися школьниками, а не маститыми руководителями предприятий и конструкторских бюро. Этот шум означает лишь одно — настоящая «порка» только начинается, и те, чьи вопросы рассмотрели до прихода министра, могут считать себя счастливчиками.

Течение коллегии принимает настолько изощренный характер, угроза снятия с должности, к которой человек двигался по служебной лестнице в силу своих знаний и ума, становится настолько реальной, что некоторые руководители, несмотря на закалку в аппаратных играх, срываются, получают инфаркт, и их прямо с коллегии увозит «скорая помощь».

Это и произошло в 1971 году даже с таким выдающимся человеком, каким был академик Михаил Кузьмич Янгель.

Вернувшись на предприятия, начальники раздают своим заместителям, начальникам отделов и цехов тот заряд ответственности, перемешанный со страхом увольнения, который они получили на коллегии Министерства общего машиностроения.

Поэтому «фирмы» всячески стараются не признавать свою вину в очередной аварии, и, по возможности, стараются переложить ее на коллег.

Вот и теперь, рулевые двигатели работали целую секунду, а грома маршевых всё нет, маршевые почему-то никак не запускались. Все так и смотрели бы зачарованно на ракету, малиново освещавшую окрестность рулевиками, но чей-то удар ногой с разбега в раму окна на противоположной стороне с одновременным нечеловеческим криком «Отрыв!» вывел всех из оцепенения.

Жар взрыва, озарив бескрайнюю даль, в сторону которой они и бежали, опалил затылки, когда они находились уже за пределами площадки, а запоздавший на мгновенье раскаленный ураган ударной волны бросил их открытыми, судорожно дышащими ртами в песок.

— Бля, неужели живой? — спросил, будто из другого мира, чей-то удивленный голос.

Этот удивлённый возглас будто открыл створку, через которую хлынул поток других голосов, и вскоре по дружному хору и нервным смешкам стало понятно, что радость жизни захлестнула всех.

— Интересно, кто из нас самый шустрый? — поинтересовался Ковалёв, выплевывая песок пустыни Кара-Кум.

— Да тот, кто дальше всех убёг! Васька Целкин!

Отряхиваясь, отплевываясь, матерясь, беспричинно смеясь, они возвращались на то место, что до недавнего времени называлось стартовой площадкой.

— Я давно заметил, что у машин, как и у людей, у каждой своя судьба, — высказал, слегка заикаясь, философскую мысль Вася Целкин. — Приговорённая она была, с самого начала.

— А я чуть не сорвался с лестницы, когда чехол стягивал. Знать бы, что так получится, можно было бы и не рисковать.

Домик, из которого они только что драпанули, стоял без окон, некоторые простенки были разрушены, внутри что-то горело. Мачты освещения погнуло, наверное, от перегрева металл дошел до пластичного состояния, и они сложились под собственным весом. Искореженная транспортировочная платформа с завитой в спираль рамой отброшена в сторону.

Но наиболее сильное впечатление производил цилиндр подъемника, указывающий обломком штока в ночное небо. Было впечатление, что его сломали через коленку, как тростинку. Но это впечатление многократно усиливалось тем, что трудно было представить силу, сломавшую стальной шток диаметром в один метр.

Удачей было то, что все, кто успел сбегать в пустыню, утратив осторожность, метров семьдесят не дошли до пускового стола.

Мощный взрыв бросил их навзничь, на бетон, и над их головами пронеслись обломки, до этого мирно догоравшие на стартовом костре.

Тут-то Ковалёв и вспомнил начальника пожарной части своего завода Петра Семеновича Демещенкова, запрещавшего строителям применять некоторые отделочные материалы.

— Если этим материалом запрещаешь обивку стен, я обобью стены листами нержавейки, — исчерпав аргументы, заявил ему как-то начальник цеха.

На что Демещенков, сняв фуражку и почесав затылок, резонно ответил:

— Знаешь, Николай Спиридонович, и танки горят!

Так и тут, пламя нежно, словно собака языком, ласкало швеллеры и тавры металлоконструкций, оранжевым переливающимся ковром стелилось по бетону, слизывая остатки компонентов топлива.

— Мы же, придурки, о «голове» забыли, — сказал Целкин, имея в виду головную часть ракеты, упавшую в огонь на месте старта.

На головную часть, или «голову», снаружи, как и на космический корабль, наносится слой теплоизоляционного материала, внешне похожего на текстолит. При входе в атмосферу материал разогревается до свечения и постепенно сдувается потоками воздуха, но, обладая низкой теплопроводностью, он не позволяет высокой температуре проникнуть через свой слой.

На этот раз для самоликвидации в «голову» зарядили 150 килограммов взрывчатки, она лежала в костре и прогревалась ровно столько времени, сколько потребовалось испытателям, чтобы сбегать в пустыню и вернуться.

А причина аварии ракеты оказалась до слёз простой. Крепление коробки контакта подъема к кольцу платформы установщика выполнялось одним болтом через кронштейн в нижней части коробки.

При запуске рулевых двигателей от вибрации крепление ослабло за какие-то доли секунды, и коробка развернулась вокруг болта крепления. Штырек контакта подъема выскочил, как при уходе ракеты с пускового стола, и выдал команды на отстрел кабелей, соединяющих ракету с командным пунктом. И подача на ракету любых команд, в том числе и команды на запуск маршевых двигателей, стала невозможной.

А дальше — осталось только ждать, пока от пламени рулевиков металл ракеты нагреется до пластичного состояния и ракета осядет в костер.

Осталось только до сих пор не выясненным и не понятным, как это всем, будто выдающимся спортсменам, удалось перемахнуть через ограждение площадки, выполненное из колючей проволоки на высоту два метра и двадцать сантиметров. Но об этом в заключениях по разбору причин аварии ничего не написано.

В самолёте Ил-14 летело всего три пассажира. В просторном салоне у правого борта установлена навстречу друг другу пара массивных мягких кресел, обитых бежевой декоративной тканью, между креслами привинчен раскладной столик. Место у левого борта, спинкой к илюминаторам, занял диван, выполненный в том же стиле, что и кресла.

Несмотря на то, что этом на самолёте раньше летал какой-то партийный «туз», интерьер бывшего персонального самолёта ощущения роскоши не вызывал. Скорее наоборот, заявленная претензия резко контрастировала с потёртостью обивки и её азиатской пестротой, а тяжеловесный вид мебели довершал противоречие с принадлежностью её к авиации.

Но, как обнаружил Ковалёв, у такого интерьера всё же было одно весомое преимущество — можно лететь лёжа.

Вначале он улёгся так, чтобы, положив голову на диванный валик, смотреть вперёд по курсу полета. Но летевший, сидя в кресле, Юрченко заявил, что положение Ковалёва ногами вперёд наводит на грустные размышления, и Ковалёв развернулся. Теперь он летел вперёд головой. И хотя такая поза ни у кого не вызывала отрицательных эмоций, перед взором Ковалёва маячила теперь значительно менее интересная картина в виде картонной упаковки двух холодильников «ЗИЛ». Сбить и выбросить деревянную обрешётку нас заставили лётчики ещё в аэропорту «Внуково».

Ожидалось, что «Экспедиция» Южного машиностроительного завода, которой на сорок третьей площадке принадлежали три гостиницы и столовая, вот-вот закрепит за нашей фирмой номер в гостинице «Люкс», и в отсутствие кондиционеров два новых холодильника были призваны сыграть определяющую роль в создании минимального комфорта.

— Сейчас в Пензе подсядем, дозаправимся, и двинем дальше, — сообщил один из пилотов, прогулявшись по салону.

Ковалёв сел так, чтобы хоть немного видеть вперёд. Ему был хорошо виден весь левый мотор и часть диска вращающегося винта. Если ущелье поворачивало влево, то накренившееся крыло и капот левого мотора помогали предугадать путь, по которому они сейчас пролетят.

Самолёт летел в мощной кучевой облачности, но пилоты находили между облаками разрывы, напоминавшие глубокие ущелья, и, постепенно снижаясь, вели самолёт небольшими разворотами, перекладывая его с борта на борт, так, чтобы он не касался крыльями облаков, словно облака были твердью. Ковалёв с увлечением наблюдал за игрой пилотов, не желавших попадать внутрь облака.

Видимо, самолёт впустили в аэродромный посадочный круг к четвёртому развороту, потому что за характерным стуком выпущенных шасси и торможением закрылками не последовало каких-либо эволюций, самолёт, приглушив моторы, летел, слегка рыская, по прямой, пока не замелькали плиты взлётно-посадочной полосы.

Стоянка была свободна, и экипаж подрулил почти к аэровокзалу.

— А здесь также холодно, как и в Москве. Правильно, что мы сразу оделись потеплей, — сказал Юрченко, спускаясь по трапу — Лучше сразу напялить меховушку, чем тащить её, подвязав к чемодану.

Отсюда, из буфета, где Ковалёв и Юрченко, оба в меховых куртках и унтах, жевали абсолютно безвкусную еду, опираясь локтями на высокий буфетный столик, через большие витражи нового аэровокзала, было видно, как к их самолёту подъехал бензовоз и заправщики, подав на центроплан длинные шланги, начали заправку топливом.

— А ты напрасно взял курицу, лучше бы, как и я, купил сосиски, — сказал Ковалёв, обращаясь к Юрченко. — Почему-то в буфетах всех аэропортов продают таких несвежих, позеленевших кур. Чтобы не отравиться такой курицей, перед едой необходимо хлопнуть хотя бы стакан водки.

— Да ну, ерунда, ответил Юрченко. — He может быть, чтоб в советском буфете продавали начавшую пропадать еду

— He скажи, — Ковалёв ткнул вилкой во вторую сосиску — Однажды я с приятелем возвращался из командировки. А в буфете кроме таких же позеленевших кур, нечем было перекусить. Но я купил ещё стакан водки, а приятель отказался от выпивки. На следующий же день после возвращения домой его на скорой помощи увезли в больницу с отравлением.

На вопрос врача, что он ел, он рассказал про курицу и удивился, почему он отравился, а я нет. «Значит, он пил водку», — сразу же предположил врач. — «Если бы вы тоже долбанули водки, то не попали бы в больницу на целый месяц».

— Раз так, пойду, возьму стакан, — решил Юрченко. Бензозаправщик на базе автомобиля «КрАЗ» такой длины, что вызывало удивление, как удаётся шофёру маневрировать между самолётами, наконец, отъехал. Заправка закончилась, Ковалёв и Юрченко пошли к самолёту.

У выхода, примостившись на подоконник витража, дожидались своего самолёта мать и дочь. Девчонке было не больше пятнадцати. Она неотрывно, с тех пор, как Ковалёв и Юрченко отошли от столика, смотрела на них, выделявшихся из прочей скучной публики меховыми куртками и унтами, выдававшими их причастность к чему-то особенному, неординарному. Глаза её горели нескрываемым восторгом.

Повеселевший Юрченко, по сознанию которого как раз ударила выпитая доза, резко остановился и протянул девчонке руку:

— Ну, что смотришь? Полетели со мною!

И юная красавица подала вдруг ему руку и пошла за ним.

— Стой! — всполошилась мать. — Щас же отпусти девку! Ишь ты, паразит такой.

Она кинулась колотить Юрченко кулаками, но, сообразив, что своими ударами отбить отчаянную девчонку не сможет, ухватила дочь за другую руку и с силой оторвала её от Юрченко.

— Да пошутил я! Прекратите! — добродушно улыбался Юрченко.

Девчонка села на подоконник, свернувшись в клубочек, и её ещё детские плечи задрожали от плача.

— Ну и что бы ты с ней делал, дурак старый, если б мамке не удалось оторвать её от тебя? — спросил Ковалёв.

— А чёрт его знает! — чистосердечно признался Юрченко. — Меня сейчас больше волнует другое обстоятельство. Все-таки я отравился. Придется теперь весь полёт провести там, — он кивнул в сторону хвоста.

— Ну вот. А представь, как бы ты оконфузился, если б девчонка сейчас летела с нами. Такой супермен, в её глазах, конечно, и вдруг — такая проза. Совсем, как в её родной деревне, — усмехнулся Ковалёв и выдал умозаключение: — Как только самолёт оборудовали унитазом, он сразу же из аэроплана превратился в воздушное судно.

Едва самолёт приземлился на полигоне, как тут же ребята, встречавшие не столько Юрченко и Ковалёва, а долгожданные холодильники, сообщили Ковалёву потрясающую новость:

— Твой друг Австриец женился!

Острая нехватка юношей призывного возраста из-за резкого спада рождаемости в годы Великой Отечественной войны заставила набирать в армию девушек. С ними заключали трудовые договоры, одевали в форму офицерского покроя и качества. Погоны рядовых, ефрейторов и сержантов не делали девчонок менее привлекательными, потому что все равно их было несоизмеримо меньше, чем молодых, здоровых и сильных защитников родины — мужчин.

Среди них были и дурнушки, и красавицы, но объединяло их одно — авантюрный склад характера, зажатого рамками социализма и уравниловкой заработной платы.

Такие люди были во все времена. Их не устраивало равномерное течение жизни, их все время куда-то влекло, даже если там ожидала призрачная выгода.

Из таких людей, которых никак не привлекает скучная повседневность, и пополняются ряды Христофоров Колумбов и Ерофеев Хабаровых, Чингисханов и Наполеонов, Адольфов Шикльгруберов и Владимиров Ульяновых. А поскольку на исторической сцене места для всех маловато, то другим выпадает доля Соньки Золотой Ручки, Маты Хари и звёзд эстрады. Остальные вливаются в ряды уличных мошенников, карточных шулеров и воров в законе.

В результате, многие из них, ничего не добившись в жизни, зачастую превращаются в невезучих, несчастных людей.

Так и теперь. Девчонки, не сумевшие мало-мальски устроить свою жизнь к определённому возрасту, пошли на службу в армию. Одни, чтобы уехать из деревни, где практически задаром приходилось горбатиться на износ в сельском хозяйстве, чтобы к тридцати годам стать похожей на старуху, другие — хлебнув неудачного замужества и оставив нажитых детей матерям, третьи — с целью заполучить после всех неудач надёжного мужа-офицера, находящегося к тому же под присмотром политорганов. Пусть теперь, в случае чего, попробует развестись. Девчонки знают, что в Советской Армии разводы не допустимы. Сразу же милок вылетит из партии. А если исключат из партии, тогда — конец.

Понятно, что появление в суровой мужской среде некоторого, хоть и ограниченного количества искусительниц добавили головной боли как командованию и политорганам полигона, так и женсовету, возглавляемому генеральшей, женой начальника полигона, призванному бдительно следить, чтоб кто-нибудь из муженьков в связи с вновь открывшимися возможностями не пустился во все тяжкие.

Девчонок сразу же распределили по штабам. Вскоре, не прошло и месяца, как за ними закрепилось прозвище — бойцыцы.

На одной из таких бойцыц по имени Татьяна и женился неожиданно для самого себя старший лейтенант Кузьмин.

Военное начальство полигона проявило заботу о молодой семье, выделив им вторую от угла здания комнату площадью в четырнадцать квадратных метров на первом этаже гостиницы, где обычно селили командированных на площадку монтажников.

В гостинице «Люкс» не было свободных номеров, вопрос с выделением Химкинскому предприятию номера на постоянной основе пока не решился, поэтому Ковалёв и Юрченко попали на этот раз в угловую комнату гостиницы для монтажников, как раз рядом с той, которую занял Кузьмин.

Единственным украшением семейного гнезда молодожёнов, которое успела сделать Татьяна, были яркие, достающие до пола, шторы, исключавшие возможность осмотра комнаты с улицы в длинные зимние вечера.

Кроме штор, убожество комнаты оживлялось казённой кроватью, покрытой синим суконным одеялом, и старым покосившимся столом в углу, рядом с входной дверью. На столе стоял, источая крепкий запах горючего, закопчённый керогаз, увенчанный, в свою очередь, литым алюминиевым чайником.

Кровать вплотную придвинута к перегородке с комнатой, в которой нашли временный приют Ковалёв и Юрченко.

Изучающий и оценивающий взгляд, хрипловатый голос, небольшая татуировка между большим и указательным пальцами и расплывчатый шрам от попытки убрать её, несколько контрастировали с миловидными чертами лица Татьяны, но в то же время красноречиво свидетельствовали о её недалёком прошлом.

Подарив молодым по бутылке коньяка и пожелав им семейного счастья, Ковалёв и Юрченко вернулись в свою угловую комнату, насквозь продуваемую ледяными степными ветрами. Было так холодно, что, к их изумлению, исчезли даже клопы, подавшись, видимо, по своим потайным ходам в более теплые гостиничные апартаменты.

Грубые суконные одеяла не спасали от холода. He помогали согреться и короткие меховые куртки, наброшенные сверху.

— Чайком бы согреться, что ли? — размечтался Юрченко.

— Раз стаканы имеются, сейчас решим эту проблему. Ковалёв оглянулся. На тумбочке стоял стеклянный графин.

— Володь, возьми графинчик, смотайся за водой, — попросил Ковалёв. — А я тут пока приспособу одну сделаю.

Ковалёв достал из сумки бритвенное лезвие, нашёл в тумбочке обрывок медного провода в виниловой изоляции. Разрезав провод на две равные части, очистил их от изоляции сантиметра на два с обеих сторон и тщательно закрепил скруткой каждый провод к лезвию.

Наполненные водой стаканы поставили на подоконник, поближе к розетке.

— Попробуем? — спросил Ковалёв, опуская лезвие в первый стакан и осторожно втыкая оголённые концы проводов в розетку.

Мощного гул короткого замыкания, помещённого в воду, вскипятил её менее чем за шесть секунд.

— Может, у тебя и заварить чем найдётся? — спросил Юрченко.

— Есть, только, к сожалению, не со слоником, не индийский чай, и даже не краснодарский, — Ковалёв достал из сумки упаковку грузинского чая: — Во, травка-муравка.

Вкус заваренного чая действительно напоминал вкус сена, ошпаренного кипятком.

— Ладно, не в нашем теперешнем положении рыло воротить, a то оно от холода так и останется перекошенным, — согласился Юрченко.

— Ой, что это за звуки? — прислушался он.

В завывание ветра в щелях оконных рам вплёлся звук, похожий на звук, издаваемый мехом при разжигании горна в кузнице. Скоро в него вплёлся звук лёгкого поскрипывания, как бывает на несмазанной оси рычага, сжимающего и разжимающего те же меха.

Паузы между звуками сокращались, но сами звуки становились всё громче и громче. Наконец, Ковалёв догадался об их происхождении:

— Да это Австриец Татьяну топчет! А заодно — греется. Звуки в соседней комнате переросли в сладострастные стоны, и вот вершину блаженства увенчал утробный животный крик, будто он вырвался у партизанки, подвергнутой невыносимой и жестокой пытке. Кровать, царапая пол, со скрежетом отъехала от стены, и всё стихло.

— Вот это да! — восхищённо воскликнул Юрченко. — Вот это молотобоец!

— А ты, завидуешь, что ли?

— Интересно, каким должно быть орудие пытки, чтоб так достать бабу? Ты жил с ним, может, видел? — не унимался Юрченко.

В ту весеннюю ночь перед чистым четвергом все обитатели Сахаровской ночлежки доделывали курсовые работы. Все, кроме Австрийца. Он в очередной раз «свалил» в срок все курсовые, и теперь спал на раскладушке безмятежным сном. У него, как самого лёгкого жителя ночлежки, раскладушка была в таком состоянии, словно её только что доставили из магазина. У остальных такие же кровати, сделанные из тонких алюминиевых трубок, провалились, и они спали фактически сидя на полу.

По привычке, выработанной прошедшей зимой, вечером печку хорошо протопили. В относительно тёплую весеннюю ночь ночлежка выхолаживалась медленно, поэтому, не смотря на позднее время, в комнате было жарко.

Все так и работали бы сосредоточенно над заданиями, если бы вдруг крепко спавший Австриец, пытаясь сбросить одеяло, не стал делать ногами такие движения, какими велосипедисты крутят педали.

— Видать, упарился! Ишь, разметался как во сне! — Латышев, дремотно водивший до этого циркулем, изобразил жизнерадостную улыбку на своей широкой физиономии.

Взглянув на Австрийца, Сашка Костенок тут же оценил уникальность ситуации:

— Ребята, а ведь через два дня пасха.

Латышев, уловив идею, моментально засверкал невинными глазами:

— Самое время яйца красить.

И они, не размышляя долго, принялись претворять идею в жизнь.

— Да ты из его же ручки и накапай чернил, — советовал Латышев Костенку, добавляя особой пикантности мероприятию.

Костенок добротно покрутил мягкую беличью кисть в чернилах и, отстранившись головой, как это делают маститые художники, вытянутой рукой нанёс первый штрих.

Австриец, увидев, наверное, первые кадры эротического сна, довольно хрюкнул и расплылся в блаженной мечтательной улыбке.

Костенок, зажав зубами, чтоб не расхохотаться, кулак свободной руки, продолжал наносить всё новые мазки, каждый из которых сопровождался невнятным, но явно довольным бормотанием Австрийца.

С этой затеей будущий специалист по авиационному приборостроению справился намного быстрее, чем с унылой курсовой работой, и прервался на мгновение, чтобы оценить результат.

Скорее всего, одновременно с приостановкой творческого процесса прервался и сладкий сон Австрийца. В поисках ускользнувшего блаженства Австриец капризно заёрзал на раскладушке и повернулся на живот, предоставив Костенку белевший, как загрунтованный холст, карт-бланш для продолжения творческой деятельности.

В чистый четверг дружный коллектив обитателей ночлежки решил навестить баню, что на Соколе, неподалёку от пожарной части.

Австриец раздевался, отвернувшись к стене и аккуратно складывая вещи на лавку. Вот он изогнулся, потянул с себя черные сатиновые трусы, в которые мог бы поместиться, по крайней мере, ещё один такой же Австриец, и вниманию посетителей бани открылась картина неугомонной стаи предвестников весны.

Австриец чувствовал, что все безудержно ржут именно над ним, но никак не мог понять причины всеобщего веселья. О том, что ему покрасили божий дар, он догадался стоя под душем, увидев, что с него стекает вода, подкрашенная будто синькой.

С тех пор, как только бывшим обитателям ночлежки попадается на глаза картина Саврасова «Грачи прилетели», они вспоминают ту весеннюю предпасхальную ночь.

— Вроде бы ничего выдающегося, — ответил Ковалёв. — Просто люди, наконец, дорвались друг до друга, вот и не могут сдержать эмоций.

На следующий день Кузьмин заглянул в одну из комнат монтажно-испытательного корпуса, где работали специалисты из Химок.

— Валер, ты бы пощадил нас, командированных. Мы — народ впечатлительный, неделями, a то и месяцами, в отрыве от дома, от семьи. А тут такие трели! Особенно, когда кровать отъезжает от стены.

— Да я, братцы, сам удивляюсь. He женщина, а стихия! Ручки тоненькие, хилые с виду, а упрётся в стенку рукой в кульминационный момент, да как распрямится, будто отпущенная пружина, и кровать, как из пушки, на середину комнаты. A y кровати, как назло, нет роликов на ножках. Так что придётся вам терпеть, стихию укротить я не в силах.

День в середине февраля выдался солнечным и безветренным, а в красках этого дня появились едва ощутимые акварельно прозрачные весенние мотивы.

Белая ракета под ровный рокот двигателей ярким силуэтом прочерчивала темнеющее к вечеру небо. Спокойный голос, характерно высушенный динамиком, привычно отсчитывал секунды нормального полета: «...секунда, давление в камерах нормальное».

Вот за ракетой потянулся яркий, почти вертикальный, инверсионный след, и сама ракета ещё ярче засияла в лучах солнца, властвовавшего на высоте более десяти километров. Но к этим краскам неожиданно стал подмешиваться вначале едва заметный малиновый оттенок, с каждой секундой он становился все ярче, а когда ракета достигла высоты, на которой пропал белый инверсионный след, за ней тянулся, подобно трассеру, клубящийся малиновый шлейф. И хотя динамик голосом офицера, сидевшего в закрытом командном бункере, продолжал уверять нас в нормальном полете «изделия», специалистам, стоявшим под навесом подле измерительного комплекса, стало ясно — это авария.

Маршевые двигатели еще продолжали толкать ракету, но в ее полете появилась какая-то неуверенность, будто у собаки, потерявшей след. С земли невооруженным глазом было видно, как ракета стала рыскать по курсу и тангажу, это система управления, потеряв кажущееся ускорение, стала отрабатывать рулевыми двигателями возникшие рассогласования. Но тяга маршевых двигателей падала все сильнее, у рулевых двигателей больше не хватало силы удерживать ракету на траектории, и она стала, нехотя опуская нос, заваливаться все больше и больше. До тех пор, пока не наступил момент, когда сила гравитации разорвала пироболты, стыкующие первую и вторую ступени, и они, кувыркаясь с носа на хвост, покатились по небу за горизонт.

Вспышка взрыва, взгляд на секундную стрелку часов, звук, число секунд на скорость звука, минус расстояние от точки наблюдения до пускового стола — ступени упали на расстоянии одиннадцать-двенадцать километров от места старта.

Обстановка со сдачей ракеты на вооружение была настолько напряженной, что на полигон специально на этот пуск прилетел Председатель партийной комиссии по военно-промышленным вопросам генерал-лейтенант Смирнов.

Едва донёсся звук взрыва, представители конструкторского бюро из Химок, занимавшие высокие должности, прикинув сложившуюся обстановку, объявили, что двигатели в аварии не виноваты, и улетели в Москву.

В самом деле, если при разборе причин аварии телеметрия подтвердит, что двигатели не при чём, то для подписания заключения хватит и одного Ковалёва. Если же вина двигателей будет доказана, то вероятность того, что полетят головы ответственных сотрудников, становилась чрезвычайно высокой. Генерал Смирнов славился своим необузданным нравом, мог кричать и на «промышленников», занимавших высокие посты, даже в присутствии их подчиненных. Поговаривали также, что генерал принимал активное участие в снятии Хрущёва со всех государственных постов.

Но и на этот случай только одного Ковалёва было достаточно. Во-первых, по причине абсолютного отсутствия ценности его головы, а во-вторых, Ковалёв мог повысить свой статус в случае, если ему удастся отразить обвинения в адрес двигателей.

Направляя экспедицию утром следующего дня на поиски обломков, заместитель Янгеля по лётным испытаниям Виктор Васильевич Грачев сказал Ковалёву:

— Ищи головку камеры сгорания второго двигателя, — и назвал номер, выбитый на ней. — И кронштейны крепления этой головки к раме. Скорей всего, причина в них.

Такое напутствие могло означать только одно: вина двигателей стала очевидной сразу же после расшифровки пленок телеметрии.

Экспедиция загрузилась в БМП (боевая машина пехоты, те же, кому довелось повоевать на ней, расшифровывают аббревиатуру более мрачно: братская могила пехоты) и, зверски подпрыгивая на неровностях, напрямую резво покатила на место падения, где её ожидали два кратера гигантских размеров. Да, именно кратеры, а не воронки, ярко расцвеченные парашютами спасенной головной части, ядовито-желтыми всполохами на снегу, куда не достал жар взрыва, и сдобренные тяжелым гептильным запахом тухлых яиц.

Весь день народ бродил в поисках интересующих деталей, обследовав и дно кратера, образованного взрывом первой ступени, и его периметр, и окрестности. Кронштейн с нужными цифрами маркировки, через который головка камеры сгорания крепится к раме двигателя, Ковалёв нашёл на гребне кратера, то есть почти у эпицентра взрыва, а интересующая всех головка камеры улетела за километр от этого кронштейна.

Разыскали и фрагменты обшивки, и обрывки кабелей, тех, с чьей помощью можно было сложить цельную картину причины аварии.

Причина аварии, вычисленная по пленкам телеметрии, подтвердилась, как только горячей водой из брандспойта смыли наледь и остатки компонентов топлива с привезенных обломков, и Ковалёва тут же поставили перед разъяренными очами генерала Смирнова.

— Вы кто? — властно спросил генерал.

Ковалёв назвал свое имя.

— Меня не интересует, Иванов вы, Петров или Сидоров. Я спрашиваю, какую должность вы занимаете?

— Инженер-экспериментатор.

Генерал окинул Ковалёва взглядом, похожим на взгляд собаки, у которой из-под носа увели любимую кость.

— А где ваши руководители?

— В Химках, на «фирме», — ответил Ковалёв генералу, нисколько не робея ни перед его мундиром с множественными орденскими планками, ни перед его брюками с широкими красными лампасами, делающими его похожим на задиристого петуха.

Здесь, на полигоне, генералы встречались довольно часто, с некоторыми из них приходилось даже пить спирт, что в некоторой степени девальвировало в сознании Ковалёва звание генерала.

— Чтобы сегодня, к вечеру, было заключение о причинах аварии, — сказал генерал, оглядев Ковалёва с оттенком сомнения во взгляде. — Вы ответственный.

Между тем, пока происходили эти события, у Ковалёва, как и у всякого другого человека, чья мысль непрерывно работает над решением какой-либо задачи, сложился вполне вразумительный текст заключения, осталось его только выложить на бумагу.

Безусловно, это виновато пневмореле, которое через трубку подключено к головке камеры сгорания и призвано выдавать определенные команды при достижении давления 35 атмосфер. После запуска двигателя оно потеряло герметичность, по трубке пошел поток раскаленных газов, которые и прожгли штуцер.

А далее — нарочно не придумаешь. Кабельный ствол от системы управления, проложенный с внутренней стороны по обшивке ракеты, как раз напротив штуцера распадался на множество ответвлений, и именно в этот узел била под давлением в сотню атмосфер струя газов из камеры сгорания.

Такой вывод устраивал всех. Нас, потому что конструкторы получали возможность спокойно осмыслить случившееся и внести в будущем возможные коррективы в расположение форсунок на головке камеры сгорания. Южный машиностроительный завод, потому, что он, нарабатывая задел, изготовил много двигателей и много ракет и переделать их невозможно. Но их специалисты получали достаточно времени на разработку приборов для неразрушающих методов контроля качества сварки.

Такой вывод устраивал и самого генерала Смирнова, который сильно рисковал бы своей должностью, если бы решился своей неограниченной властью приостановить испытаний ракеты нового поколения.

В конце концов, все знали, что в ракетной технике надёжность девяносто пять процентов считается очень высоким достижением.

Заключение, дружно подписанное представителями «фирм», я положил вечером на стол генерала Смирнова. Прочитав его, генерал связался по ВЧ с руководством «фирмы» и порекомендовал лишить Ковалёва премии за текущий месяц. Что и было сделано. Только лишь для того, чтобы в следующем месяце выплатить Ковалёву премию в двойном размере.

В соответствии с программой лётных испытаний, с наземного старта осталось запустить только одну ракету Р-36, и если этот пуск будет удачным, следующие ракеты будут стартовать из шахты.

Дороги на 32-ю и 43-ю площадки расходятся под острым углом, на биссектрисе которого уже построена новая шахта.

А пока ракета, поступившая для наземного старта, уложена на платформу-установщик. В сопла двигателей первой и второй ступеней установлены специальные заглушки, через штуцеры во внутренние полости двигателей закачана воздушно-гелиевая смесь.

Испытатели проверяют герметичность стыков. Гелиевый течеискатель ноюще, но однотонно, свистит, подтверждая герметичность очередного стыка. Валентин Романов уже стал выбираться из двигательного отсека первой ступени, как вдруг течеискатель резко взвыл. Валентин поводил им ещё в зоне утечки гелия, и к своему изумлению обнаружил негерметичность по валу турбонасосного агрегата. Такой дефект встретился впервые за всю историю лётных испытаний ракет.

Решения демонтировать двигатель и заменить его другим (или снять с этого двигателя турбонасосный агрегат и заменить его другим) были отвергнуты сразу. Такую работу провести в МИКе невозможно из-за очень высокой трудоёмкости, отсутствия оснастки и специалистов, освидетельствованных для проведения этой работы. Проще вернуть ракету на завод и дождаться следующую.

Мгновенно вся цепочка поставки ракет на полигон остановилась там, где её застала весть о негерметичности. В Днепропетровске остановилась сборка, на неизвестной станции загнали в тупик багажные вагоны со следующей ракетой, на полигоне в опустевшем монтажно-испытательном корпусе сиротливо замерла несостыкованная ракета. Все ждали, какое решение предложит конструкторское бюро Валентина Петровича Глушко.

Было понятно, что это не конструкторский, а производственный дефект, и представителей Химкинского КБ это в какой-то мере утешало. Но прошел день, другой, неделя, вторая, а решения не было.

Разъехаться по домам нельзя, только уедешь, а тут и подоспеют технические рекомендации.

Все устали от безделья — надоело ездить на «десятку», чтоб искупаться в Сыр-Дарье или в очередной раз посмотреть «Чапаева». Надоело просыпаться и, сходив в столовую, валяться до обеда, а после обеда — до ужина. Надоело всё. К тому же, спирт, выписанный ранее для подготовки замершей в МИКе ракеты, закончился. А прибытие новых ракет, на работы с которыми можно было бы выписать спирт, приостановлено.

И настал день, когда вынужденное безделье нашло выход.

Перед взорами тех, кто в тот день бесцельно томился, сидя на подоконниках распахнутых окон, неожиданно предстала удивительная картина, заставившая всерьёз задуматься о том, как прекратить столь безрадостное существование.

Три украинских хлопца с Южмаша, одним из которых был еврей Марк Каминский, перешагнув порог гостиницы, тут же улеглись на песок и, извиваясь между чахлыми кустиками саксаулов, поплыли брасом.

Более яркую иллюстрацию всеобщей безысходности трудно было даже представить.

Мозговой штурм, проведенный тут же творцами ракетной техники, привел к тому, что Боб Александров спросил:

— Братцы, a c чего начинается проектирование изделия?

— Как так, с чего? Знамо дело, с совершенно секретной осевой изделия, — ответили ему те, кто недавно защищал диплом и помнил, как в первом отделе им ставили штамп на лист ватмана, на котором была изображена продольная ось будущего творения.

— Значит, в документации на ракету присутствует осевая, — констатировал Александров и, развивая мысль, предложил: — Похоже, что это единственный оставшийся элемент, оставшийся необезжиренным на том изделии, что находится в МИКе. Вот и напишем расчет потребного количества спирта на обезжиривание продольной оси изделия.

Бурный восторг сдерживался лишь одним опасением — утвердит ли этот расчет Заместитель Главного конструктора Южмаша по лётным испытаниям Виктор Васильевич Грачёв.

— Ну, чтобы это узнать, надо решиться и сходить к нему, — протянул Каминский. — Надо, чтобы это был кто-нибудь из Химок.

— А почему из Химок? Продольная ось принадлежит вашему изделию, вы и идите, — резонно заметили химчане.

Расчет написали от руки на тетрадном листке, но по всей форме. Справа, вверху — «утверждаю», ну и так далее, ниже — таблица с указанием длины продольной оси, её диаметра, величины поверхности в квадратных метрах, нормы расхода спирта на один квадратный метр и вытекающего из всего этого потребного количества спирта, равного восемнадцати литрам.

Бумагу снизу подписали руководители групп.

На вопрос «Кто смелый?», резонно заметили:

— Инициатива наказуема!

Александров пожал плечами, взял листок с расчетом и, с видом обреченного на заклание, отправился к Грачёву

Однако, пока Александров спускался на второй этаж, ему удалось убедить себя в исключительной важности подготовленного документа, и он подошёл к номеру, в котором жил Грачёв, с ощущением того, что он сейчас является посланцем всего народа, собравшегося на 43-й площадке.

Виктор Васильевич, спасаясь от жары, несколько по-домашнему, с оголённым торсом, сидел за столом, накинув на плечи мокрую простыню.

— Сейчас спросит строгим голосом: «Ну что там у вас?» Я подам эту бумагу, а он строго скажет: «Ишь, чего надумали!» — и выгонит меня, — переминался с ноги на ногу Александров, дожидаясь, пока Виктор Васильевич закончит просматривать какой-то документ.

— Так, ну что там у вас? — спросил Грачёв, откладывая папку в сторону.

Александров неуверенно положил на стол «Расчет».

— Ишь, чего надумали! — воскликнул строго Грачёв, отчего у Александрова мелькнуло: «Ну вот, сейчас состоится вынос тела!»

— А мне чайничек нальёте? — неожиданно скромно спросил Грачёв.

Речь шла о небольшом фарфоровом чайничке, который стоял на столе рядом с «Расчетом».

Необъяснимо, каким образом весть о том, что удалось выписать почти полную канистру спирта, облетела площадку. Но едва Александров вышел от Грачёва, как его тут же перехватил шофёр ГАЗ-69, присланный военными соратниками. Когда «газик» подъехал к спрятанному под землю складу, внушительная фигура капитана Пивоварова, начальника склада горюче-смазочных материалов, трудилась над амбарным замком, способным своими размерами разрушить захватнические планы любого воришки.

Пивоваров безо всяких просьб и извинений, положив массивную правую лапу на деревянную рукоятку (как в бане у крана с кипятком), первым делом налил себе полный трёхлитровый чайник. Такое бессовестное растаскивание народного добра Александрову пришлось безропотно пережить.

Пивоваров, налив спирта в канистру «на глазок», сунул внутрь мерную линейку.

Приложив линейку к канистре снаружи, Пивоваров молча провел пальцем линию там, где был бы уровень спирта, если бы налили восемнадцать литров, потом провел линию на три литра ниже, которая удивительным образом совпала с влажной отметиной на мерной линейке, указывающей фактический уровень, после чего торжествующе взглянул на Александрова.

— Профи! — коротко похвалил Александров.

— Как только сработали пиропатроны, компоненты топлива попадают в камеру сгорания полным расходом, потому, что в камере перед началом работы двигателя либо атмосферное давление, если запуск двигателя происходит на земле, либо, как на второй ступени — вакуум, то есть, нет противодавления. — Коля Прядкин, рисуя график поведения давления в момент запуска двигателя, водит прутиком по влажному пляжному песку на реке Сыр-Дарье. — В камере компоненты соединяются и начинается процесс горения, давление в камере всплеском растёт, расход топлива резко падает из-за уменьшения перепада давления на форсунках, соответственно, уменьшается давление продуктов сгорания в камере. — Прядкин рисует на графике падение давления. — Но в это время уже начал работать газогенератор, и насосы стали подавать топливо в камеру сгорания под давлением. Расход топлива снова увеличился, давление в камере выросло. Начался расчётный режим работы двигателя. To, что на телеметрии параметры некоторых камер выходят за пределы среднестатистических, это не что иное, как ошибки системы измерений, потому что при тех точностях изготовления форсунок, завихрителей в них, критических сечений камер сгорания большого разброса давлений не может быть в принципе.

Поработав в вычислительном центре на «десятке» над расшифровкой параметров двигателей после очередного пуска ракеты, Прядкин, Назаров, Ковалёв и Юрченко в непринуждённой обстановке на краю пляжа разбирали причины «выброса» параметров одного из двигателей первой ступени.

— Понятно, — резюмировал Ковалёв. — Пошли ещё разок искупнёмся.

Широкая река стремительно несла свои мутные, илистые воды, обрамлённые зелёным ожерельем кустарника, через пески пустыни в Аральское море.

На стремнине даже искусный пловец, если бы попытался плыть против течения, вряд ли смог бы удержаться неподвижно относительно берега.

Прохладная вода давала возможность отдохнуть от невыносимой жары.

Заходя в воду выше по течению, они несколько раз проплыли вдоль пляжа по середине реки, потом переместились ближе к берегу, где глубина была примерно по пояс.

— Давай сделаем трамплин, предложил Ковалёв. Он взял руки Юрченко, скрестил их со своими:

— Ну, кто первый?

Первым на своеобразную катапульту стал забираться Прядкин. Встав ногами на скрещенные руки Ковалёва и Юрченко, он для устойчивости придерживался за их головы.

— Раз! — начали отсчет, раскачивая руки.

— Два! — крикнули все вместе чуть громче, увеличивая амплитуду движения рук.

— Три! — крикнули дружно и очень громко, вкладывая в бросок все силы.

Отталкивание Прядкин выполнил на редкость синхронно с броском, красиво взлетел и даже успел всплеснуть руками в стороны, имитируя ласточку. Он вынырнул и, отфыркиваясь, встал в очередь за Адмиралом.

— Раз! Два!

Отсчет велся так же, как бывает, если требуется сдвинуть большим количеством людей тяжёлый груз. Все участники процесса постепенно концентрируют свои силы, чтобы выплеснуть их в единый интегрированный импульс.

— Три!

На крике «три» Коля Прядкин, скорей всего, неожиданно для самого себя приподнял руки и взялся за нижние канты «семейных» трусов Адмирала.

Отталкивание ногами от «катапульты» Адмирал выполнил безукоризненно. В тот самый миг, как из трусов, набирая высоту, вылетели самые незагорелые части Адмиральского тела, в бездонном небе раздался сильный орудийный выстрел, сопровождаемый лёгким угасающим шипением взявшего звуковой барьер самолёта.

Невольно удавшийся фокус привлёк внимание доброй половины пляжа. Ковалёв взглянул в ту сторону, где смеялись громче всех:

— Братцы, смотрите, по-моему, это Вельт идёт!

Ковалёв указал в сторону человека, идущего вдоль берега реки Сыр-Дарьи.

Человек шёл неспешно, словно турист в незнакомой местности, любуясь сильным течением реки, прибрежным кустарником, аккуратно обходя загорающих на пляже. У него явно не было здесь никого из знакомых, и он шёл, не обращая внимания на лица.

В конструкторском бюро его кабинет был рядом с комнатой, занимаемой отделом лётных испытаний. Испытатели не общались непосредственно с ним, а чаще всего обращались за консультацией к конструкторам.

Но Вельт наверняка мог их видеть, двери в его кабинет чаще всего были нараспашку. А им почему-то очень не хотелось, чтобы он узнал их сейчас. Начальник отдела турбонасосных агрегатов Георгий Александрович Вельт был давним сотрудником Глушко, входил в число основных специалистов «фирмы», отобранных временем и деловыми качествами.

С сотрудниками конструкторского бюро, как со своими подчинёнными, так и с конструкторами из других отделов, он общался только на рабочие темы. В этом плане он чем-то напоминал опытного партийного работника, члена парткома предприятия: бесстрастное выражение лица, никаких эмоций, а тем более легковесных комментариев, все действия просчитаны на несколько ходов вперёд. Иной раз, создавалось впечатление, что если бы на парткоме вздумали сыграть партию в домино, то, подержав какое-то время в руках фишки и не сделав ни одного хода, они вычислили бы на какой дубль «рыба». И даже показали бы его, чтобы никто не сомневался в достигнутом консенсусе.

Но Вельт, не удостоив их взглядом, прошёл мимо. Выражение лица Вельта, подсмотренное упавшим носом в песок Ковалёвым, было таким, как у человека, попавшего неожиданно в отпуск на лучший курорт страны. Там, в Москве, ежедневная рабочая рутина, а здесь, в командировке, несколько свободных, умерено жарких, наполненных благодатью, солнечных дней, каких в Москве и в разгар лета большая редкость. А пляж, полный загорелых, молодых тел? Чем не пляж где-нибудь в районе Анапы или Ейска в бархатный сезон? Только вместо лазурного моря там, за рекою, охристые волны бескрайних песков.

Хотя Георгий Александрович Вельт и занимал высокую должность, его, как и всех, приехавших на полигон впервые, поселили в гостинице «Золотой клоп». Это означало, что на сорок третьей площадке он появится не ранее, чем через три дня.

На удивление всем, Вельт, такой неприступный и даже несколько надменный в конструкторском бюро, здесь, в командировке, оказался на редкость демократичным. Самым веским аргументом, с помощью которого он сразу же завоевал безраздельное уважение, стали две бутылки армянского коньяка. Осталось невыясненным, кто сообщил ему об установившейся традиции, но важно другое обстоятельство, которое тронуло сердца покорителей космоса: перед поездкой человек поинтересовался, существуют ли какие-либо традиции при поездках на полигон, и, если существуют, то какие?

Для глоток, закалённых девяностодевятиградусным огнём спирта, коньяк показался чем-то вроде детской микстуры. Его, а также банку консервированного плавленого сыра с ветчиной и пару лимончиков, прикончили настолько быстро, что удивился даже интеллигентный Вельт.

Он глядел на собравшихся за столом с немым вопросом: «Что ж это? Только раззадорились, только почувствовали себя единой семьёй, и всё закончилось? Неужели, пора вставать и уходить?»

Обычно люди, уехав в командировку и попадая в иную атмосферу, чем на предприятии, преображаются и открываются с новой, неожиданной стороны. Валентин Романов так и сказал однажды Ковалёву:

— Будто с цепи срываются. А знаешь, почему? Потому, что мы все, кто здесь, на полигоне, основные игроки, никогда не расскажем на «фирме», как человек вёл себя, и, когда вернёмся, не допустим никакого панибратства при встрече с ним в конструкторском бюро. Вот Вельтушка, — Романов, тронутый простотой Георгия Александровича, произнёс это слово с особой теплотой, — вот Вельтушка и ведёт себя по-человечески. И коньячок привёз, и закусончик, и сам оказался не напыщенным типом.

Валентин взял со стола графин «с костями», открыл дверцу самого вместительного холодильника «ЗИЛ» и, присев на корточки, поправил трубку кембрика в десятилитровой зеленоватой стеклянной бутыли. Полками холодильника пришлось пожертвовать ради размещения в нём этой бутыли.

Тренированно подсосав, Валентин резко перебросил конец трубки изо рта в горлышко графина, и в графин забулькала вожделенная жидкость.

— О! Да у вас там канистрочка! — восторженно произнёс Вельт. — А мне сказали, что у вас тут «сухой закон».

Юрченко метнулся в другую комнату ко второму холодильнику. В отличие от первого, второй холодильник загружен большими спелыми арбузами, разрезанными пополам, и принёс оттуда две половинки охлаждённого, сочного арбуза.

— Это интересно, — сказал Вельт. — He приходилось ещё закусывать арбузами.

Под критическими взглядами искушённой публики Георгий Александрович взял графин, украшенный «костями», изображавшими очаровательную улыбку, плеснул спирта на донышко стакана, из другого, немаркированного графина, долил столько же воды, и под одобрительный ропот знатоков постучал для ускорения реакции раскрытой ладонью по верху стакана.

— Арбузом — спирт? Изумительно! — сделал заключение Вельт. — Однако ж, пора.

— Проводи! — попросил Сафонов Ковалёва.

Уже стемнело. Темнота скрыла унылый цвет песков, окружавших площадку. Вся степь, казалось, ожила, стряхнув с себя оцепенение и вялость дневного зноя, и засветилась огнями даже в тех местах, где днём казалась пустынной. На улице тепло и безветренно. Небо, как бывает только на юге, усыпано бесчисленными звёздами, а через Млечный путь, колеблясь относительно своего курса из-за оптических чудес атмосферы, беззвучно пробирается спутник, и кажется, будто он боится зацепить хотя бы одну из них.

Это недавно американцы запустили «саттелит» и в космосе наполнили его газом, превратив в большой «космический шар» для исследований процесса затормаживания разреженной практически до вакуума атмосферой земли.

— А небо-то какое! — продолжал восхищаться Вельт, теряя равновесие и полагаясь, наверное, только на надёжные руки Ковалёва. — Вот и окончен праздник. Завтра у меня трудный день.

И Ковалёв понял, что Георгий Александрович с этого момента остаётся один на один с проблемой.

На следующее утро в МИКе собрались все, кто коротал, как мог, время в ожидании решения.

— А ну-ка, пощупайте там, где отверстия из «страховочных» пазух между насосами, — просил Романова Вельт.

Романов подносил гелиевый течеискатель к стыку:

— Герметично.

— А теперь проверьте этот фланец.

— Герметично.

— Проверьте ещё разок вал.

Течеискатель воем подтвердил, что существует негерметичность.

— Можно ли найти хотя бы на часик свободную комнату? — спросил Вельт.

— Сейчас освободим для вас ту, в которой мы работаем, — принял решение Сафонов. — Пойдёмте со мною.

Все вышли из комнаты, оставив Вельту на столе пару чистых листов бумаги, ручку и «Техническое решение», в котором была одна единственная фраза: «Пуск ракеты 8К67 № (далее следовала одна из букв слова «груня шла по...», обозначавшая год выпуска, и ряд цифр) с негерметичностью по валу ТНА двигателя 2Д723 № (далее следовал ряд цифр) разрешаю. Начальник отдела турбонасосных агрегатов Вельт Г.А.

Нет ничего проще, Георгий Александрович, берите ручку и ставьте подпись.

«А вдруг «манжета» бракованная? — думал Вельт. Конечно, на валу имеется и шнековый отражатель, и лабиринтное уплотнение. Они не обеспечивают герметичность по определению, у этих уплотнений есть зазор с валом. Они лишь снижают давление компонента на манжету до нескольких атмосфер с величины более ста атмосфер.

Герметичность обеспечивается только «манжетой». В данном случае, протечка гелия может происходить из-за неплотного прилегания усика «манжеты» к валу, которое, в свою очередь, может объясняться пружиной. А вот пружина может быть либо изготовлена из другого материала, либо плохо свинчена перед установкой на «манжету». В обоих этих случаях есть вероятность, что давлением компонента усики манжеты прижмутся к валу и обеспечат герметичность при работе двигателя.

А вдруг манжету порвали при установке на вал? Что тогда? А тогда компонент топлива давлением будет разрушать её дальше, его расход через это место станет резко увеличиваться. А дальше? А дальше всё ясно, как в Божий день: взрыв двигателя, взрыв ракеты, аннулирование старта».

Тут Вельт вспомнил рассказы испытателей о первом испытании новой системы спасения космонавтов на «семёрке», когда заменили катапульту связкой пороховых двигателей. В случае аварии космонавт теперь не «выстреливался» из шарика космического корабля, а весь корабль отделялся от ракеты-носителя и «пороховики» уводили его вверх. Там, на высоте, должны были открыться парашюты и опустить корабль на землю.

Но на первом испытании САС (система аварийного спасения) сработала раньше установленного времени. Хорошо, что первым опомнился Анатолий Павлович Июдин, закричавший на всю округу, и все, кто был на старте, успели удрать оттуда.

Ракета взорвалась, уничтожив старт. А каждому из удиравших, в каком бы направлении он ни бежал, казалось, когда он поднимал голову, будто огромный парашют вместе с кораблём спускается прямо на него. И это добавляло им резвости. А систему аварийного спасения (САС) окрестили системой аннулирования старта.

Воспоминания об этом эпизоде слегка развеселили Вельта, представившего, как драпают по пескам взрослые, обременённые животиками, мужики со скоростью, которой позавидовали бы профессиональные спортсмены.

«Разнесёт старт. Это задержка месяца на полтора. Если отправить ракету на переделку, это тоже задержка месяца на полтора. Но ведь вина не нашей «фирмы», это вина завода. He очень красиво, что приходится не представителям завода, чья вина, а ему, представителю ОКБ, решать вопрос о разрешении пуска ракеты. Ho перед отъездом, — вспомнил Вельт, — Валентин Петрович сказал: «Конечно, не наша вина. Но дело-то общее. Поезжайте, решите честно, как того требует дело. Как решите, так и будет».

Но если пуск будет аварийным, то все сразу же забудут, что виноват завод, а не мы. И это не помешает им всех собак повесить на нас».

Время, отпущенное для принятия решения, заканчивалось.

«Так что же будет, если взрыв ракеты разрушит старт? Он, Георгий Александрович Вельт, лучший специалист страны по турбонасосным агрегатам, будет обвинён в непрофессионализме, а ОКБ в том, что разрабатывает плохие конструкции.

А если он не подпишет «бумагу», и старт не состоится? Он, Георгий Александрович Вельт будет обвинён в непрофессионализме и неспособности принимать ответственные решения. А ОКБ — в том, что оно разрабатывает такие конструкции, которые не в состоянии качественно сделать даже такой завод, как Южмаш».

Вельт взял проект «Технического решения». Простая, казалось бы, бумага, а какой взрывной силой обладает! Силой совсем не технического содержания.

«Интересно, а в Америке ставят человека перед выбором в такой ситуации? А, да что там Америка? He в Америке живём!» — решился Вельт и поставил свою подпись и число, когда он это сделал.

Он молча покинул комнату и пошёл по коридору к лестнице, ведущей в монтажно-испытательный зал.

Испытатели, подождав, пока он повернёт из коридора на лестницу, вбежали в комнату. На столе лежали несколько экземпляров «Технического решения» с аккуратной подписью Георгия Александровича Вельта.

Через два дня состоялся пуск. Ракета успешно выполнила поставленную задачу, открыв путь к началу испытаний из шахты.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Вот она, Германия! — тихо промолвил второй пилот вертолёта Ми-6 Юрий Николаевич Петра.

Далеко впереди из зелено-голубой бесконечности появлялись бледно-бежевые пятна городов, темные массивы перелесков, а под вертолётом празднично серели ленты автобанов с ярко очерченными полосами дорожной разметки.

— He понял, что ты сказал? — переспросил командир экипажа Юрий Александрович Гарнеев.

Петра понял, что когда произносил эту невольно вырвавшуюся фразу, то его большой палец заученно нажал кнопку переговорного устройства.

— Говорю, вот она, Германия! — громче повторил Петра. — Давно хотелось посмотреть на страну, сыгравшую роковую роль в моей жизни.

И задумчиво добавил:

— Да, пожалуй, и не только в моей.

Кабина вертолёта плавно покачивалась в такт вращению лопастей несущего винта, набегающих на встречный поток воздуха.

Несмотря на шум воздуха, отбрасываемого вниз лопастями несущего винта, на пронзительную какофонию звуков, издаваемых великим множеством вращающихся деталей двигателей и редукторов, во время длительных перелётов это действовало, как усыпляющий гипноз. Поэтому, отдельные фразы помогали пилотам отгонять сонливость.

— А сколько тебе было лет, когда началась война? — спросил Гарнеев.

— Да ещё и четырёх не было.

— Неужели ты что-нибудь помнишь из той поры? — засомневался Гарнеев.

Герой Советского Союза Гарнеев был намного старше Петры. Он был из той группы лётчиков-испытателей, в которую входили Галлай, Гринчик, Кудрин, Рыбко, Супрун, Васильченко и многие, многие другие, создавшие славу советской авиации своим трудом, мужеством и высоким профессионализмом.

Петра же всего месяц тому назад окончил школу лётчиков-испытателей, где его инструктором был Гарнеев. В процессе обучения Петра грамотно выходил из ситуаций, создаваемых в тренировочных полётах вводными Гарнеева и за высокий профессионализм и спокойный, открытый и рассудительный характер, полное отсутствие склонности к интригам, был отобран Гарнеевым для полёта на Парижский авиасалон 1967 года в качестве второго пилота.

— Да, учителя были хорошие, не приведи Господь, — ответил Петра. — Ты видел в кадрах военной кинохроники глаза детей, снятых во время бомбёжки? Разве можно такое сыграть в кино? Даже не представляю, как остался в живых и не покалечился, a то разве я сидел бы теперь в правом кресле?

To далёкое солнечное утро летнего дня могло бы быть радостным. Но война привнесла в краски дня такую настороженность, что и на солнце, и на редкие деревья, и на одноэтажные дома посёлка будто набросили пелену и они стали существовать отдельно, а люди со страданиями, перед которыми померк белый свет — отдельно.

— Давай, внучёк, на мельницу сходим, давай ручонку, — это говорила бабушка.

Здание мельницы стояло у перекрёстка двух главных улиц небольшого шахтёрского посёлка на Донбассе. С началом войны продукты в магазинах исчезли, и жители посёлка могли сдать на мельницу добытое неведомыми путями зерно, кто полпуда, а кто пару килограммов, и получить взамен соответствующее количество муки.

Бабушка и Юрик стали в длинную очередь под высокой бетонной стеной мельницы. Стена поразила Юрика тем, что в ней не было ни одного окна, и Юрику это казалось очень странным. Взрослые стояли в очереди плотно, прислонившись к стене, а дети находились рядом, вне очереди, и солнце слепило Юрику глаза и мешало разглядывать стену.

Поэтому, оглянувшись на звуки моторов, доносившиеся сзади, он не сразу увидел стайку серо-черных самолетов, Они летели низко, чуть выше крыш, над той улицей, что шла с запада на восток, и были видны блики на остеклении кабин. Некоторые самолёты на мгновение взмывали в местных потоках воздуха, но лётчики чётко держали строй.

— Пойдём отсюда, внучек, — сказала бабушка и потащила Юрика за руку выходу за ограду.

— Да чего нам бояться, что мы — армия, что ли? — заговорили в очереди. — В поселке ни одного солдата нет. Только в школе раненые. Что, немцы дураки?

— Пойдем, внучек, быстрее, — торопила бабушка.

Юрик увидел, что скрывшиеся за деревьями самолёты вдруг появились на большой высоте и теперь летели цепочкой на значительном расстоянии друг от друга. И когда передний самолёт вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, понёсся вниз, бабушка обречённо сказала:

— Ну вот, начинается.

Самолёт в это время был похож на птицу с картинки, висевшей у них в доме, на которой большая птица с сильными лапами, выпустив ужасные когти, готовилась схватить зайчишку, сжавшегося в ожидании ужаса смерти.

Первая бомба рванула в то время, как они оказались на перекрестке. Юрик упал в дорожную выбоину, бабушка накрыла его собой и... Время остановилось. Один сплошной невыносимый гул.

Но вдруг стало тихо. Сквозь дым и пыль едва просвечивало бельмо солнца, а из звенящей тишины стали постепенно возникать отдельные звуки, чтобы перерасти в крики отчаяния — это кричали раненые, выбрасывавшиеся из окон второго этажа горевшей школы, и их белое бельё контрастировало с копотью, гарью и всполохами огня.

В той стороне, где стояла мельница, слегка дымилась гора щебня, из которой торчали отдельные остатки высокой бетонной стены.

Юрин дом был третьим или четвертым от перекрестка. Когда они вернулись, Юрина мама стирала простыни, а из выбитых окон сквозняком развевало занавеси.

После этой первой бомбёжки по вечерам, едва солнце скрывалось за горизонт, в небе над посёлком высоко-высоко появлялась сверкающая точка немецкого самолёта.

— Разведчик, — говорили взрослые. — Теперь завтра, ровно в десять утра, жди бомбёжки.

И действительно, немцы прилетали с такой точностью, словно для них это была не война.

— Да у нас с такой точностью поезда не ходили даже при царе, — говорил Юрин дед, работавший в молодости кондуктором на железной дороге.

Скоро немцы добились своего: звук мотора стал восприниматься жителями посёлка от мала до велика, как знак смертельной опасности.

Но в немецкой пунктуальности было и рациональное зерно — уверенные, что немцы не допустят подвоха, взрослые спокойно, вплоть до назначенного часа, занимались своими делами, а дети — разведкой всё новых и новых руин

— Я и сейчас могу нарисовать план посёлка Шарапкино, хотя мне было тогда три года. Так хочется побывать там, — мечтательно произнёс Петра.

— А, кляйне руссише швайн, — говорил немец Юрику. Юрик сидел у него на бедре левой ноги.

Стволом пистолета немец больно прижал Юрику верхнюю губу. Юрик знал, что такое пистолет, потому что видел, как немцы убивали из него людей. Прямо на улице.

Юрик тогда подошел к замерзшему, подернутому морозными узорами, окну. Он знал, что если приложить к стелу большой палец и немножечко подержать его, то протает маленькая дырочка, через которую можно увидеть немецкие машины и танки. Особенно поражала Юрика своей несуразностью машина, у которой впереди были колеса, как у всех машин, а сзади длинные гусеницы. Но на этот раз Юрик увидел «своего» немца, чего-то требовавшего у армянина дяди Ашота. Дядя Ашот Абкарьян продавал до войны хлеб и всегда угощал Юрика маленькой, похожей на птичку, булочкой. Только вместо глазика у этой булочки была сладенькая изюминка. Дядя Ашот отвечал немцу. А потом немец достал пистолет. Немцы носили их на ремне спереди, это наши, русские, носят пистолеты сзади.

Из пистолета выпорхнул огонек, и дядя Ашот упал. Немец сделал шаг к упавшему дяде Ашоту, и из пистолета ещё раз выпорхнул огонёк. И дядя Ашот, который лежал, коротко подпрыгнул. А на снегу появилось черное пятно.

Тут бабушка дала Юрику подзатыльник, отогнала его от окна и сказала, что он ещё мал, чтобы смотреть всякие глупости:

— Их бин шиссен, я хочу тебья стреляйт. Ти маленький, кляйне, воришка брала мой цукер, сахар, айне кусок, один кусочек, — говорил немец, нажимая стволом пистолета ещё сильнее на губу.

От пистолета шел непонятный запах, Юрик запомнил его на всю жизнь. Только через несколько лет, когда Юрий стал возиться с техникой, он понял, что тогда был запах машинного масла.

Юрик не понимал, почему немец требует от него кусочек сахара, у немца и так его много, а Юрик ничего не брал. От несправедливости и боли Юрик заплакал.

Бабушка и дедушка только закончили подбрасывать уголь в печку и теперь стояли подле неё, с ужасом наблюдая за происходящим.

— Херр офицер, мальчишка ничего не брал у вас, отпустите его, — попросил дедушка.

— О! — воскликнул немец так, будто только сейчас заметил дедушку. — Тогда это делаль ти, стари хрен, найн, стари хрыч. Ду бист партизан? Ти партизан, да? Комм! Иди ко мне!

Дедушка подошел ближе и поднял до колена правую штанину

— Я инвалид, — промолвил он.

Немец взглянул на синюю с черными пятнами голень дедушки и разочарованно констатировал:

— Йя, инвалид. Когда это тебья?

— В Первую мировую, в пятнадцатом году. Может быть, это был ваш отец, херр офицер, — зачем-то добавил дедушка эту фразу.

— Йя, майн фатер билль ин Русланд, — вспомнил, смягчаясь, немец. — Пошёль вон, кляйне швайн.

Немец, подхватив Юрика подмышки, поставил его на пол и дал лёгкого шлепка под зад.

— Больше не бери дойче цукер, немецки сахар, — сказал он. — Дойче фольке, немецки народ не любит воришка.

Тут распахнувшаяся входная дверь впустила понизу клубок холодного воздуха.

— Наконец-то, доченька, вернулась. Слава тебе, Господи, — поблагодарила Бога бабушка и сообщила маме: — Живая, слава тебе, Господи! А Лиду немцы увезли в Германию.

Пятнадцатилетняя Лида была маминой сестрой, а, значит, Юриной тётей. В посёлке было две молоденьких красавицы-подружки. Все их так и звали: Лидка Любова и Лидка Белозубова. Вот и получилось, что Лидку Любову угнали в Германию, а Лидку Белозубову замучили свои же, русские полицаи, за то, что она связалась с «Молодой Гвардией». Краснодон находился недалеко от шахтёрского посёлка, где жил Юрик.

Из разговоров взрослых Юрик знал, что мама, собрав все имевшиеся в доме шторы и тюлевые занавески, уехала «на Дон к казакам», чтобы выменять хоть чего-нибудь из продуктов.

— Выменяла я за все вещи полмешка кукурузы, — рассказывала мама. — Пришла на станцию Лихая и стала узнавать у наших, русских железнодорожников, какой состав пойдет на Свердловку. И тут налетели наши самолёты. Немцы врут, что разбили наших. Столько самолётов я ещё не видела. Я поставила мешок там, где застал налёт, и побежала со станции. Станцию всю разбомбили вместе с немецкими танками, пушками. И самими немцами. Ну, думаю, столько скиталась, и напрасно, пропала моя кукуруза. Вернулась на станцию, всё горит, а мой мешок целёхонький, где оставила, там и стоит!

Для того чтобы перемолоть кукурузное зерно в крупу и муку, дедушка сделал нехитрое приспособление. В доску он вертикально вставил железный штырь квадратного сечения, заострённый в верхней части. В обрезок круглой трубы по периметру вставил куски проволоки и загнул её концы снаружи с обеих сторон трубы. С одной стороны трубы приварил ручку. Труба надевалась на штырь, в неё сверху засыпались зёрна кукурузы, и при вращении трубы за ручку зёрна перемалывались между проволокой, вставленной в трубу, и штырём.

Для того чтоб намолоть кукурузы на кашу и на несколько лепёшек, Юрику целых полдня приходилось, сидя верхом на доске, крутить проклятую ручку. Это было его обязанностью.

Через некоторое время немцы неожиданно исчезли и в посёлок пришли наши. Юрик запомнил того военного, что зашёл к ним, потому что в полумраке комнаты у него ярко сверкал один из передних зубов. Юрик раньше такого не видел, поэтому и запомнил этого человека. Он сообщил, что воевал вместе с Юрикиным папой и что однажды, когда они отступали к Сталинграду, налетели немецкие самолёты и разбомбили их часть, а от Юрикиного папы удалось найти только одну ногу в брезентовом сапоге. To была точно его нога, говорил военный, потому что больше ни у кого таких сапог не было. И Юрик понял, что остался без папы.

Через некоторое время немцы вновь стали наступать, и наши объявили эвакуацию.

Юрик помнил, как его держала бабушка у открытого дверного проёма большого товарного вагона, а он никак не мог начать писать, хотя ему очень хотелось, потому что поезд шёл на большой скорости, внизу, рядом с вагоном, земля уносилась куда-то назад, и Юрику было очень страшно.

Так они попали на Кавказ.

Стремительная горная река, стиснутая вплотную подступившими горами. Если зайти в воду на перекате, то, вынув плоский камень и перевернув его, можно обнаружить ползающих по нему водяных жучков с раздвоенными усиками хвоста. Их можно собрать и, чтобы высвободить руки, засунуть в рот, пока не наберётся нужное количество. Холодная вода ломит ноги, но необходимо потерпеть, если хочешь наловить рыбы. А рыба в этой реке только одной породы — ручьевая форель.

Дедушка из множества звеньев тонкой блестящей стальной проволоки сделал леску, где-то добыл несколько рыболовных крючков, чуть повыше крючка приладил свинцовый грузик. Поплавка на удочке нет, река бурная и постоянно захлёстывает поплавок.

Рыба ловится на ощущение. Ведешь удочку со скоростью потока, чтоб леска висела вертикально, и когда форель хватает наживку, по удилищу на руку передается биение рыбы, тут и надо её тащить. Рыба не очень большая, но в иные дни, если повезёт, её можно наловить на одну-две сковородки, потому что есть всё равно нечего, кроме картошки, лебеды или крапивы. Юрик помнит слегка желтоватую воду пустого, из одной картошки, супа.

Дедушка говорит, что скоро рыбы и зверья станет очень много — всех местных жителей выселили за два дня. Говорят, за предательство. Будто бы, когда немцы наступали, а наши уходили по ущельям к перевалам Главного Кавказского хребта, то некоторые местные жители стреляли в наших солдат, и много поубивали. А потом подарили немцам для Гитлера белого коня в золотой сбруе.

Юрик видел этих местных жителей. Однажды в вечерние сумерки к ним в дом вошли несколько женщин с узелками и детишек. Их сопровождали четыре солдата с автоматами. Подгнившие доски деревянного мостика через небольшой ручеёк, впадавший в реку недалеко от дома, провалились под задними колёсами «студебеккера», и чтобы не вытаскивать машину ночью, солдаты решили отложить это хлопотное занятие до утра. Все равно по дороге не поедет ни одна машина, их «студер» был последним.

Они все, и местные жители, и солдаты, спали на голом полу вперемешку, и никто из местных жителей не предпринимал попытки уйти, потому что идти им было некуда — за двое суток был выселен целый народ.

В той глухомани дедушка работал «объездчиком». Что это такое, Юрик не понимал. Как можно быть объездчиком, и не иметь хотя бы лошади, чтобы что-то «объезжать».

Скоро в одну из пустующих комнат барака заселилась Манаевские, и у Юрика появился дружок-сверстник Сашка.

Первое, что сделал Сашка, научил Юрика курить.

— Как покуришь, жрать не так хочется, — говорил Сашка.

— Я покурю, а бабушка унюхает и поколотит, — боялся Юрик.

— А ты как придёшь домой, сразу покушай «киржин», — учил Сашка.

«Киржином» местные жители называют кукурузные лепёшки.

Юрик видел, как дедушка делает самокрутку, поэтому она получилась сразу достаточно хорошей. Сашка угодливо поднёс спичку из прессованной бумаги.

— А теперь потяни её, набери побольше дыма в рот и ахни: «А, наши едут!» — и затянешься в первый раз. A то пять лет человеку, а он ещё ни разу не курил.

Юрик «ахнул», но сказать «наши едут» уже не смог, дыхание перехватило, из глаз от удушья потекли слёзы, голова закружилась так сильно, что он вынужден был прилечь. Но минут через десять он пришел в себя.

— У твоего деда, как входишь в комнату, справа стоит мешочек с табаком. Когда никого не будет, набери немножко табаку, a то придется сушеные листья курить, — продолжал просвещать Сашка. — И сделай так, как было, чтоб не засекли, стопочку поставь, как стояла, а мешочек чутьчуть подёргай за края. Тогда получится, будто никто табак не трогал.

В тот день рыба почти не клевала. Они прошли по берегу реки несколько километров, по тем местам, где к ней можно было подойти, там, где река уходила от скал к другому берегу

Дальше пути не было. Река повернула в эту сторону и билась о каменную осыпь, образовавшуюся от взрыва скалы при прокладке дороги. Дорога была далеко вверху, каменная осыпь обильно поросла крапивой. Крапива всегда начинает расти там, где человек проявляет свою небрежную деятельность.

Свистящий шум, будто выпускали пар под высоким давлением, заставил их насторожиться, они, задрав головы, смотрели на дорогу, так как было полное впечатление, что по дороге едет неизвестная им машина.

Ho по дороге ничего такого не ехало, а свистящее шипение нарастало. Юрик опустил глаза, жуткая картина заставила его оцепенеть. Из-под свода Сашкиной босой стопы выползала толстая чёрная змея. Стопа была покрыта цыпками, с задубелой кожей подошвы от постоянного хождения босиком по камням и острой щебёнке, с разбитыми в кровь при спотыкании пальцами. Да и из всей одежды и на Юрике, и на Сашке были только трусы.

Сашка смотрел, как глаза Юрика расширяются от неподдельного ужаса, и его глаза стали тоже расширяться.

— Сашка, гадюка! — преодолел оцепенение Юрик, судорожно указывая рукой на змею.

Сашка проследил взглядом за рукой Юрика, и в тот же миг, бросив удочки, они преодолели усеянную крапивой каменистую, почти вертикальную, осыпь, и оказались на дороге, а ещё через мгновение они были почти дома.

— Как мы очутились на дороге, даже не обстрекавшись крапивой? — удивлялись они, впрочем, как и теперь удивляются, через много лет.

— Сашка! Сашка! Немцам жратву привезли! Побежали нюхать!

Пленные немцы строили дорогу на перевал. Они бурили и подрывали скалы, вручную сбрасывали в пропасти крупные осколки, образовавшиеся при взрыве, совковыми лопатами сгребали мелкую щебёнку. Работали они не спеша, и никто их не подгонял.

Сотни две немцев, работавших рядом с домом Юрика, охранял всего один солдат. Да и тот дремал на пригорке, покуривая от безделья. Он разленился до такой степени, что самокрутку, набитую моршанской махоркой, посасывал, не вынимая изо рта, и у него из полузажмуренного глаза, ближайшего к источнику едкого дыма, сочилась слеза.

Теперь Сашка и Юрик жили километрах в пяти от города, в посёлке, пустующем после выселения местных жителей. В город они будут ходить, когда начнут учиться в школе.

Лагерь для немецких военнопленных был выше по течению реки, примерно в семи километрах от посёлка.

Когда наступал обед, из лагеря приезжал американский грузовик «шевроле», который своей необъяснимо строгой красотой, крыльями, эдакими слегка изогнутыми лопухами, и деревянным рулем сводил Юрика с ума, как впрочем, и все американские машины — «виллис», «додж 3/4» и «студебеккер». Разумеется, «студебеккер» был в этом ряду вне конкуренции.

Немцы, прервав работу, выстраивались цепочкой в очередь, каждый вынимал из голенища сапога алюминиевую ложку, склёпанную с вилкой одной заклёпкой по середине ручки. Заклёпка служила осью, вокруг которой можно было повернуть ложку и вилку относительно друг друга. Немцы, погромыхивая этим нехитрым приспособлением по котелкам, размеренно, шаг за шагом, приближались к грузовику, протягивали котелки, и солдат в поварском колпаке плюхал туда увесистую порцию рисовой или гречневой каши, сдобренной американской тушенкой.

Для постоянно голодных Юрика и Сашки пытка начиналась после того, как они, определив направление ветра, усаживались на траву так, чтоб ветер, пролетев над открытым термосом, попадал в их носы. Солдат открывал термос, а ветер подхватывал и доносил мучительный, до потери сознания вкусный, запах американской тушёной говядины.

«Шевроле» уезжал, а немцы, получив порцию каши, усаживались неподалёку и неспешно ели, видимо, понимали — чем быстрее съедят, тем быстрее придётся начинать работу.

— У, гады, наших папок поубивали, а их ещё и кормят! — возмущался Сашка. — Нам бы хоть попробовать дали!

После сеанса своеобразной токсикомании Юрик и Сашка бежали обследовать заброшенные дворы, сараи и дома. И каждый раз, как они входили в опустевшие дома, им казалось, будто вместе с ними здесь присутствует кто-то невидимый, и этот невидимый наблюдает за ними с немым укором.

На этот раз они забрели в сарай. В стене, противоположной от входа, отсутствовало несколько досок. Они выглянули наружу и увидели, что рядом с сараем проходит строящаяся дорога и немец долбит киркой то место, которому предназначено стать кюветом.

— Сашок, давай наломаем подсолнухов и надаем ему по жопе, — предложил Юрик.

Самую мясистую и увесистую шляпу подсолнуха они разодрали на несколько частей и приготовились обстреливать ими немца.

Немец по-прежнему работал спиной к ним. Он монотонно поднимал и опускал кирку, при этом, в такт лязганью кирки о многочисленные камни, внутри его штанов шевелились худые ягодицы.

Первым, зажмурив левый глаз и прицеливаясь вытянутой рукой, запустил в немца свой подсолнух Юрик. Но промахнулся.

Сашка оказался более метким, его подсолнух, издав чавкающий звук, врезался, рассыпаясь на мелкие куски, точно в середину задницы немца. Немец перехватил кирку так, что она мгновенно стала похожей на автомат, развернулся в их сторону и издал звук «та-та-та». Его глаза злобно смотрели из тени от козырька солдатской кепи. Две пуговицы над козырьком, к которым пристёгнуты клапаны, опускаемые зимой на уши, и маленькая блестящая кокарда над ними, будто вернули ребят года на два назад, в период оккупации.

Они упали носами в слежавшуюся пыль и поползли к выходу из сарая.

— Юрка, айда рыбу глушить!

Юрик выглянул в окно. Дружный хор, вызывавший его на улицу, состоял из голосов Пети Авсарагова, Тимура Галоева, Коли Тавгазова и Сашки, без которого не могло состояться ни одно важное мероприятие, тем более такое, опасно щекочущее нервы. Сашка стоял впереди группы осетинчат, прибежавших из деревни со странным названием Джинджирик, расположенной выше по течению реки, и его голос звучал громче всех.

Юрик отложил в сторону листок местной газеты, с одной стороны которого было что-то напечатано, а другая сторона была чистой, если не считать отдельных темных пятен проступившей типографской краски, и на ней можно было рисовать. Цветной карандаш, поделенный на два цвета — синий и красный, подарил ему солдат Андрей Артюхов, шофёр «студебеккера». Другие солдаты звали его «Артюх», и Юрик тоже думал, что его зовут так на самом деле, и поэтому звал его «дядя Артюх».

Солдаты, проезжая рядом с домом, где жил Юрик, часто останавливались и заходили в гости. Бабушка угощала их кипятком, а они рассказывали всякие новости.

— Дядь, дай проехать, — просил солдата Юрик, пока тот шел от дома к машине.

Солдаты иногда давали Юрику порулить «виллисом», «доджем 3/4» или «шевроле».

Но самой большой наградой было согласие Артюха. «Студебеккер» мощным, басовитым звуком двигателя, шипением воздушных тормозов, горбатым капотом и пластмассовым рулём необычайно красивого зеленого цвета вызывал в душе Юрика благоговейный трепет.

Юрик не доставал педалей, ими и рычагом переключения передач управлял Артюх, а Юрик рулил, стоя на полу кабины.

В первый раз он подумал, что от поворота руля до поворота колёс машине потребуется какое-то время, так как от руля до колёс большое расстояние, и машина проехала, слегка угодив в кювет на повороте. Юрик тут же понял, что его команда выполняется машиной сразу, и очень скоро Артюх, доверяясь Юрику, получил возможность вертеть головой по сторонам, осматривая подробности живописных гор. Юрик готов был рулить и пять, и десять километров, даже не взирая на то, что ему после этого приходилось возвращаться босиком по каменистой горной дороге.

Однажды, когда за окном сеял мелкий, нудный дождь, в дом вошёл Артюх и с порога радостно сообщил:

— Победа!

Все ждали, когда она наступит, эта победа, а она вошла в дом неожиданно и буднично. Бабушка и дедушка вдруг присели на лавку и тихо, беззвучно заплакали, вспоминая Юриного папу и дядю Ваню, сгинувших на войне, и тетю Лиду, угнанную в Германию пятнадцатилетней девчонкой.

Артюх, не ожидавший такой реакции на своё радостное сообщение, смущённо спохватился:

— Ах, да, это тебе, — и протянул Юрику цветной карандаш. Юрик начал было вертеть в руках этот сказочный подарок, но Артюх отобрал карандаш, заточил его финкой с обеих сторон и нарисовал розу. И хотя листья на стебельке розы получились синего цвета, Юрик был потрясён тем, как на клочке бумажки из ничего родился маленький шедевр.

И Юрик стал рисовать. Дом, в котором они жили, цыпленка, выглядевшего на рисунке замёрзшим, потому что он был синего цвета, дедушку, сидевшего на бричке, двух лошадей, которыми управлял дедушка, потому что дедушка теперь работал конюхом в аптеке. И даже пленных немцев в их солдатских кепи, так непривычных русскому глазу

Но приглашение глушить рыбу оказалось сильнее желания рисовать, и Юрик выбежал на улицу.

— Смотри, что у нас есть! — самый молодой из всей компании, пятилетний Петя Авсарагов, глубоко запустил руку в рубище, в которое он был одет и которое было когда-то пиджаком, и извлек гранату-лимонку

В том месте, где они глушили рыбу, в реку вдавался кусок скалы с вершиной, срубленной дорогой. Скала отбрасывала течение реки к противоположному берегу, а за ней образовался залив со спокойной водой. Если гранату кинуть в этот залив, то оглушённую рыбу не успеет унести течением, пока они будут собирать её.

Сначала они решили развести костёр, чтобы была возможность согреться после ледяной воды, из которой придется вылавливать рыбу, да и поджарить её можно было бы на палочках.

Когда костёр разгорелся, Галоев со словами «кто не спрятался, я не виноват» швырнул в него горсть винтовочных патронов.

Они тут же разбежались метров на десять от костра и упали на землю, как можно плотнее прижавшись к ней, кто за небольшой, едва выступавший из травы, камень, кто за перегиб земли, а кто просто на траву.

Вместе с треском разорвавшихся патронов исчезли и сами патроны, и костер, только слабая струйка пепла, извиваясь обессилевшим джином, поднималась вверх.

Это было для них обычной шалостью, как они говорили — для проверки бдительности.

Спичек больше ни у кого не осталось, и они дружно напустились на Галоева.

В то время как они отвешивали тумаков Галоеву, Петя Авсарагов рукою пытался выдернуть чеку из лимонки, но у него нехватало силёнок, и когда они обратили на это внимание, Авсарагов поднёс гранату ко рту и уцепился за кольцо зубами. На своём детском жизненном опыте он уже знал, что зажать и выдернуть что-нибудь зубами иногда получается лучше, чем пальцами ещё слабых рук.

— Петька, прекрати, всё равно не добросишь до воды! — закричал Юрик, понимавший, что граната пропадет бесполезно, потому что у Петьки не хватит сил, чтоб забросить её в реку, и они не наглушат рыбы, a o том, что вот-вот произойдет, у Юрика и мысли не промелькнуло.

— Петька, не дури, отдай гранату! — закричал Тавгазов и сделал шаг к Авсарагову, чтоб отобрать её.

Но Авсарагов, защищаясь, повернулся к ним спиной и они увидели, что в тот момент, как ему удалось выдернуть чеку, граната выскользнула из его рук и упала, чуть откатившись, на траву у его ног.

— Беги! — закричали они хором, метнувшись за спасительный бугорок земли, но Авсарагов стоял, зачарованно уставившись на гранату.

После того как рвануло, они, казалось, даже не взглянув на то, что осталось от Пети Авсарагова, изо всех сил удрали с того места. Удивительно, как сумел человеческий разум поместить такой мощный сгусток энергии в такой маленький объём?

Но и через много лет в их памяти возникала та лужайка у бурной реки, черная ямка на месте взорвавшейся гранаты и неестественно уменьшившаяся в размерах по сравнению с живым Петей небольшая горка тряпья в черных пятнах с прилипшей к ним землей.

Позже, на уроке военной подготовки в школе, Петра, сравнивая нашу и немецкую гранаты, обратил внимание на то, что чека у нашей гранаты вырублена из стального листа, и даже многочисленные учебные выдёргивания не смогли зачистить заусенцы по её периметру Чеку для немецкой гранаты выточили на токарном станке.

— He могу я его принять! He имею права, ему нет еще семи лет, — говорила директор школы.

— Так ему вот-вот семь лет и стукнет, — убеждала её мама Юрика.

— Милая, так сентябрь уже заканчивается, поздно уже, только на следующий год, — не соглашалась директор.

— Он у нас и читать умеет, и пишет, — не сдавалась мама.

— Да ведь он ещё совсем маленький, — продолжала упорствовать директор.

— Как так маленький, давайте, я позову его, он тут, в коридоре, стоит, — тоном, в котором звучала последняя надежда, попросила мама.

— Ну, хорошо, позовите, — сдалась директор. Мама ввела Юрика за ручку в кабинет директора.

— О, да ты совсем взрослый парень! — польстила Юрику директор. — Ну-ка, дружок, подойди к доске, посмотрим, что ты умеешь.

Юрик подошел к черной доске, расчерченной тонкими коричневыми наклонными линиями.

Директор взяла мел и написала на одной из строчек наклонный крючок с изящным хвостиком внизу

— Нарисуй мне, дружок, таких же десять штук, — дала задание директор.

Юрик впервые держал мел, поэтому первый крючок получился некрасивым, но он тут же понял, что мел нужно держать острым углом к доске. Следующие крючки получились намного красивее.

Директор попросила у него мел и нарисовала на доске красивый наклонный овал. Юрик нарисовал десять таких же овалов.

Директор пересчитала крючки и овалы.

— Молодец, — похвалила она Юрика. — Оказывается, ты не только писать умеешь, но и считать.

— Ладно, — сказала она, обращаясь к маме Юрика. — Так уж и быть, беру парня, что ж ему лишний год дурака валять!

— Ну что, прямо сейчас и пойдем в класс, как, ты готов? — повернулась она к Юрику.

Юрику страшно хотелось посмотреть, что такое класс, и он согласно закивал головой.

Ему не приходилось бывать в таких больших домах, каким было здание школы, поэтому коридор показался ему длинным-предлинным, а окна в том коридоре огромными-преогромными. Наконец, директор остановилась у белой двери, на которой висела табличка «1в». Из-за двери доносился голос учительницы, что-то объяснявшей детям.

Директор уверенным движением открыла дверь, в классе сразу стало тихо. Слегка отстраняясь, директор взяла его за плечо, подтолкнула в сторону класса и сказала:

— Давай, Юра, проходи.

И Юра шагнул в первый раз в первый класс. Столько детей, собранных вместе, он ещё не видел. Раньше, когда они ещё жили на Донбассе, а мама и nana были учителями в той самой школе, из которой выпрыгивали раненые после бомбежки, он, может быть, и видел, но не помнил этого, и теперь ему казалось, что он и вправду видит столько много детей впервые. Кое-что помнить он стал как раз после той бомбежки.

— Ребята! — обратилась директор к классу. — Этого мальчика зовут Юра, и он будет учиться с вами. Проходи, Юра, садись за парту.

Юре было интересно, что парта — это черный наклонный столик с откидными створками внизу, с полкой, на которую можно положить книжки и тетрадки, с приделанной к нему коричневой лавкой, на которой удобно сидеть, потому что у неё есть спинка.

Он положил на полку парты сумку с книгами, сшитую бабушкой из мешка, в углубление наверху парты поставил чернильницу-непроливайку, положил рядом с ней деревянную ручку со стальным блестящим, ещё не испачканным чернилами, пером, и стал слушать урок.

Громкий звонок возвестил об окончании урока, но дети не спешили выходить из класса, и Юра вскоре понял, почему: в класс внесли эмалированный тазик с кусочками черного хлеба по числу учеников. Хлеб тут не раздавали, а просто поставили таз на стол учителя, и все дети кинулись к нему

Юра тоже подошёл к столу, перед ним на мгновенье никого не оказалось, он протянул руку и взял кусочек хлеба. И тут же получил в левую щеку удар ручкой. Удар такой силы, что в щеку вошла половина стального пера.

До сих пор в том ограниченном круге детей, с которыми он общался до школы, никто ни с кем так не обращался, и Юра даже не предполагал, что можно так безжалостно ударить кого-нибудь. Ну, дать тумака, подставить подножку, побороться, в конце концов дать в нос. Делом чести было прекратить драку после появления первой крови. Но чтобы вот так, стальным пером в щеку.

И впервые в жизни Юра понял, что такое терять рассудок. Он видел перед собой только ненавистное лицо обидчика, не чувствовал боли от встречных ударов.

Дети расступились, освобождая место для драки, и по их крикам Юра понял, что они почему-то поддерживают его обидчика. От такой несправедливости он на мгновенье потерял силы и был тут же подножкой опрокинут затылком на угол парты. Из пробитой головы потекла кровь, это вновь взбодрило его, теперь уже ему удалось опрокинуть обидчика на пол, и он продолжал бить кулаком в ставшее ненавистным лицо, пока какая-то неведомая сила не подхватила его за ворот и не отшвырнула его в сторону.

Через много лет на одной из врачебно-лётных комиссий его спросили, откуда на голове шрам. И он вспомнил свой первый школьный день, и тот выделяемый заботами государства кусочек черного хлеба. И то, что в классе к его приходу уже сложилась некая иерархия, невольно созданная голодными пацанами, по своей сути мало отличавшаяся от иерархии зоны, a он, сам того не ведая, взял горбушку черного хлеба. Горбушка же, как самый вкусный элемент буханки, к его приходу в класс уже стала привилегией начинающего пахана.

«Пионер, не теряй ни минуты...» — доносилась на вершину сопки, где стоял Юра майским утром 1950 года, бодрая пионерская песня из «ревуна», установленного на окраине порта. «Ревун» был настолько мощным, что наверняка был слышен всему городу.

В это солнечное утро с сопки была видна бухта Находка, наполненная непередаваемо красивой морской водой, настолько красивой, что даже не верилось, что такое может быть реальностью; порт с похожими на жирафов подъемными кранами, железная дорога, упиравшаяся в сопку на границе порта, бесконечные колонны заключённых, петлявшие по дороге в полном соответствии с очертаниями берега, зенитки, наклонными, будто падающими, столбами торчавшие из леса на противоположном берегу бухты, за посёлком «Рыбстрой»

«Пионерским салютом утро, солнце встречай...» — продолжал крикливый динамик.

И яркое утро в конце мая, и живописная бухта, и высокое небо без единого облачка, и даже эта, такая ненавистная зимой, песня наполняли его душу какой-то светлой радостью. He то, что зимой, когда, чтобы добраться до школы, приходилось затемно вставать и, под завывание метели, спускаться с одной сопки, пересекать долину ручья, в которой начиналась застройка микрорайона «Пятачок», и переваливать другую сопку. Чтобы, спустившись с неё, оказаться на пути многочисленных конвоиров-автоматчиков, идущих навстречу по заснеженному тротуару. Конвоиры никогда не уступали дороги, школьники вынуждены сторониться их, забираясь в придорожные сугробы, a иногда барахтаясь в них.

Слева от тротуара, с монотонным рокотом, вскриками покашливаний, приглушённых влажным холодным морским воздухом, брели тысячи заключённых. Русских мужчин. Чьих-то отцов, сыновей, братьев.

Юра слышал, как мама говорила своей подруге:

— Война закончилась пять лет назад, а в тюрьмах по всей стране сидят миллионы мужиков, не сотни или тысячи, а миллионы мужиков. А русские бабы стареют без них. А бабам хочется иметь детей. Вон Розка молодая совсем, пропадает. A ведь какая красивая, словами не передать! А муж где? В лагере. Потому что в плену был у немцев. Что это такое? Пленные япошки свободно шляются по Находке, всех собак пожрали, a своих мужиков под конвоем гоняют! Ну и что будет с русским народом?

В это время из соседнего подъезда выходила прямо в развороченное бульдозерами строительное безобразие, в которое превратилась практически вся территория застраиваемого «Пятачка», нарядная полупьяная кампания. Первым вышел гармонист, в белоснежной рубашке, с бриллиантово-зелёным трофейным немецким аккордеоном. Остальные придержали ему двери, подчеркивая этим, что он и есть душа компании. Дождавшись, когда к нему присоединятся девушки в соотношении десять к одному, в красивых платьях с модно подложенными ватными плечиками, парень развернул свой необыкновенный, с белыми мехами, аккордеон, и вся теплая компания, запев самую популярную песню, сочинённую Борисом Мокроусовым, «На Волге широкой», двинулась в сторону бухты.

— Ну, что я говорила? — услышал Юра комментарий мамы. — Вишь как, гроздьями повисли на нём. Десять девок на одного мужика. А ещё удивляемся, почему мужики такие наглые стали! — удивленно сказала мама и, немного помолчав, добавила: — Эти вербованные, видать, только приехали, оголодать ещё не успели. А кто приехал раньше, от голода пухлые лежат.

Вербованными назывались люди, заключившие с государством договоры, по которым обязывались отработать на стройках несколько лет. В соответствии с договорами, им выплачивались «подъёмные» и стоимость проезда до места работы, но они лишались права на период, оговоренный в договоре, покидать стройки.

Как всегда, и Находка в этом не была исключением, огромные массы людей, зачастую, с малыми детьми, прибывали на новые, необустроенные, места, и им негде было жить и нечем было кормиться.

В Находке бараки для первых партий вербованных должны были построить пленные японцы. Но до расконвоирования японцы успели построить только один барак, а потом их подчинили гражданским прорабам. После чего заставить работать хотя бы одного японца стало невозможно. Они дожидались прибытия своего японского парохода, который пришел в начале весны 1950 года, и «жопаны», как их называли вербованные, благополучно отплыли в страну восходящего солнца.

Но, по-видимому, на бумагах бараки были построены, поэтому вербованных завозили тысячами. И они, оказавшись зимой под открытым небом, понимая, что в этом их спасение, безо всяких понуканий строили мало-мальски пригодное жильё.

А вот снабжение продовольствием катастрофически не налаживалось. Кроме хлеба, комбижира и дешевой водки, называемой «сучком», в магазинах ничего не было. Малочисленные местные жители давно продали приезжим все запасы картошки.

Люди начали голодать. Приезжающее на стройку порта Находка высокое начальство обещало исправить положение. Но перемен к лучшему не было.

Когда же начальство приезжало в следующий раз, его забрасывали кирпичами.

— Да они в таких тулупах, что их и кирпичом не прошибёшь! — кричали вербованные рабочие.

Начальство с позором покидало стройку, но положение, разумеется, не улучшалось. Люди начали опухать от голода. И Юра видел эти одутловатые, пепельные лица.

По сравнению с лицами вербованных даже измождённые лица заключённых выглядели намного жизнерадостнее. Да и само прозвище «вербованный» стало чем-то вроде клейма.

Немудрено, что пути веселой и жизнерадостной компании рано или поздно должны были пересечься с группой озлобленных, голодных людей.

He прошло и пятнадцати минут, а избитый гармонист в одиночестве, бессвязно выкрикивая проклятия, бежал к дому. От его некогда нарядной белоснежной рубашки уцелел только окровавленный воротник, плотно облегавший шею, а от прекрасного немецкого трофейного аккордеона на плечах гармониста висела измазанная грязью правая клавиатура.

Юра, возможно, и внимания не обратил бы на приезд новой партии вербованных. Что тут такого особенного — вербованные, как вербованные. Он и сам такой, раз его мама вербованная. Но это в том случае, если бы среди них не было её.

Казалось бы, какое дело пятикласснику, только начавшему смутно догадываться, что в отношениях между мужчиной и женщиной существует какая-то тайна, до взрослой женщины? Безусловно, никакого. Но Роза была сказочно красива броской цыганской красотою, и её красота полностью соответствовала образу Кармен, возникавшему у человека при знакомстве с той давней испанской историей.

При взгляде на неё Юра необъяснимо для себя робел, в его душе начиналось неведомое ранее смятение, и он тут же отводил смущённый взгляд.

И это происходило с ним впервые в его жизни.

Как большинство женщин авантюрного склада характера, Роза имела татуировку на кисти левой руки между указательным и большим пальцами, которую она пыталась вывести, изуродовав кожу кислотой. Татуировка явно свидетельствовала о бурной жизни Розы до приезда в Находку. Это тоже почему-то безотчётно и больно ранило Юрину душу.

Поговаривали, что Роза повадилась навещать заключённых, и это убивало Юру, Он невольно зажмуривался, представляя, как чьи-то грязные и грубые лапы обнимают её. Но она была настолько красива, что Юра тут же отгонял эти мысли. К такой красоте, казалось, не могла прилипнуть никакая грязь.

Мальчишеские заботы брали верх, и он убегал с ребятами то поплавать в бухте, то строить плотину, чтобы перегородить ручей, стекавший с сопок, по берегу которого проложена заброшенная узкоколейная железная дорога.

Железную дорогу они, представляя себя партизанами, заваливали старыми шпалами, колёсные пары от вагонеток дружно катили в гору, как можно дальше от места разыгрываемой диверсии, и, спуская их с горки, наблюдали, как они медленно набирают скорость, чтобы, разогнавшись до скорости настоящего поезда, врезаться в завал из шпал. Колёса от удара поднимались высоко в воздух и, кувыркаясь, летели под откос, в глубокий пруд. А мальчишки радовались такому зрелищу, представляя, что и они, наконец, отомстили немцам.

Правда, как-то быстро и незаметно вдоль правого берега ручья построили глухой забор, отгородив значительную территорию, по верху забора протянули колючую проволоку, а над прудом поставили вышку с постоянно дежурившим автоматчиком. За забор по утрам загоняли заключенных, и там развернулась стройка сразу целого квартала жилых домов.

Часовой на мальчишек не обращал внимания, и мальчишки, занятые своими играми, забывали о нём. Устроив очередную успешную «диверсию», мальчишки, наслаждаясь теплом рано пришедшего лета, ложились загорать на удивительно мягкую низкорослую травку, покрывавшую противоположный от забора берег ручья, пока ещё не тронутый стройкой. Юра говорил при этом ребятам, что если бы они были на Кавказе, то ни за что не смогли бы упасть на такую травку, потому что именно такую травку любят гуси, и вся поляна была усеяна гусиным помётом.

Отдохнув, мальчишки полезли в пруд доставать колёса. Крик часового с вышки прозвучал так неожиданно для них, что они вначале не обратили на него внимания. Но последовавший за криком знакомый треск автоматной очереди выбросил их из воды на берег. Они, дети войны, привыкли вначале прятаться от опасности, и только потом рассуждать, что это за опасность и откуда она угрожает.

Они понимали, что мягкая травка и несколько низкорослых кустиков не спасут. Но других вариантов спрятаться всё равно не было. Юра поднял голову и осмотрелся.

В сотне метров слева от них через безлюдную лужайку, покрытую такой же ласковой травой, на которой лежали они, от забора с заключёнными бежала Роза. Без сомнения, и окрик часового, и предупредительный выстрел относились к ней.

Сердце Юры сжалось, он впервые увидел и убедился, что народная молва не врет. «Как может такая божественно красивая женщина заниматься такими низменными делами, как визиты к заключённым»? Громкий, приказной окрик часового: «Стой, буду стрелять!» — предсказал ход последующих событий.

«Разве солдат не видит, что бежит женщина? Там, в зоне, одни мужчины. Женщин-заключённых нет! Зачем же стрелять в неё»?

Роза продолжала бегом пересекать лужайку в сторону барака, где жила.

Солдат-часовой действовал по инструкции. Он обязан был открыть огонь на поражение, и он сделал это.

Короткий треск автоматной очереди, и попавшая пуля заставила Розу сделать сальто и утробно, громко и истошно вскрикнуть.

От забора с заключёнными по направлению к ней бежала небольшая группа военных.

— Побежали, посмотрим! — предложил кто-то из ребят, и они тоже побежали к упавшей Розе.

Как всегда в момент опасности, будто неведомая сила замедлила бег времени и затмила яркий солнечный день, подёрнув солнце пепельной, как при взгляде через закопчённое стекло, дымкой.

Она лежала, раскинув руки, окруженная охранниками, и Юра видел, как медленно и неотвратимо, цвет кожи на её руке, той самой руке, на которой виден след татуировки, преобразуется из цвета, присущего живому человеку, в мертвенно желтый.

Кольцо охранников с той стороны, где была зона, расступилось, и в круг втолкнули заключённого в чёрной робе. Оттренированным ударом приклада между лопаток его тут же поставили на колени.

— К тебе бегала? — строго спросил капитан-охранник и после утвердительного кивка заключённого продолжил: — Ну и где вы встречались?

— За плитами, — тихо ответил заключенный.

— Ловко вы сумели снюхаться! — удивился капитан.

— Мы не снюхивались, — сказал заключённый. — Это моя жена. Она каким-то образом нашла меня.

Капитан носком сапога повернул голову Розы, чтобы лучше рассмотреть её лицо.

— Ух, какая красивая, — удивился он. — И что она в тебе, таком плюгавом, нашла?

Он перестал разглядывать Розу и вновь обратился к заключенному

— Как её звали? — в прошедшем времени спросил капитан.

— Роза.

— Имя какое-то цыганское. А что за татуировка была на руке? — капитан приподнял кисть руки убитой, чтобы было видно заключённому.

— Там было моё имя. Паша.

— Но если между вами была такая любовь, зачем же она пыталась вытравить его?

— Вы же знаете, гражданин начальник, раз я попал в плен, то должны посадить мою семью. Вот она не только отреклась от меня, но и вытравила моё имя, — заключенный обессилено опустил голову и его плечи стали вздрагивать.

Капитан помолчал некоторое время, видимо, случившееся тронуло и его привыкшую ко всему чёрную душу

— Уберите, — приказал наконец он.

Охранники стали заворачивать Розу в старую плащ-палатку.

— А этого — в карцер! Тоже мне, Паша! — злобно, будто стыдясь своей минутной слабости, сказал капитан.

С высоты сопки, где теперь стоял Юра, видно то страшное место. Он перевел взгляд в сторону порта и дальше, туда, где выход из бухты в открытое море, обозначенный силуэтами острых пиков двух скал, Брата и Сестры, будто выросших из воды. Сейчас в той стороне должна появиться группа самолётов. Только затем, чтобы полюбоваться ими, он и приходит сюда каждое утро.

Вот видны их точки, они, вырастая в размерах, несутся над самой водой, входят в долину над строящимся «Пятачком», и Юра видит их сверху. Четвёрка красавцев-истребителей Ла-9 стремительно проносится под ним, чтобы там, где смыкаются сопки взмыть вверх и раствориться в бескрайнем небе.

Юра сидел на берегу пруда и удивлялся луне, выплывавшей из-за пригорка, на котором разместилась небольшая казачья станица. Казалось, будто диск необычайно больших размеров, слегка перечеркнутый далеким облачком, в темных пятнах лунных океанов и морей, купается в светлых сиреневых сумерках.

В горах такой луны не увидишь. Там она появляется обычным, светящимся во всю свою лунную силу, диском. А здесь, на равнине, Луна, словно в доказательство порядка вещей, установленного природой, безмолвно подтверждала бренность всего сущего на Земле, никчемность человеческих страстей и устремлений, не имеющих смысла перед лицом бесконечной вечности.

А может, впечатление от такого необычного зрелища обострялось тем, что в Юриной жизни наступал значительный перелом — позавчера, 20 июня, он сдал последний экзамен на аттестат зрелости. Его письменные работы по алгебре и русскому языку были направлены в краевой отдел народного образования, и, если полученные на экзаменах пятерки там подтвердят, то Юра получит золотую медаль. Ждать осталось недолго. Он и билетом в Москву уже запасся, на 4 июля. Только в Московский авиационный институт. Только туда, и никуда больше.

Вчера в школе был выпускной вечер. Два выпускных класса до двенадцати ночи танцевали танго и фокстроты под школьную радиолу «Урал». А потом их класс собрался на квартире одной из учениц, и они впервые в жизни пили вино и водку.

Было забавно возвращаться домой на рассвете, чтобы переодеться и успеть в школу к назначенному времени для поездки в колхоз. Юра шел по левой стороне улицы, а Володя Куралесов по правой. Юра закрывал глаза только для того, чтобы моргнуть, а когда открывал их, оказывалось, что они поменялись местами — теперь Куралесов пошатывался, неуверенно перебирая ногами, слева, а Юра — справа. Обоим было беспричинно весело и смешно.

К восьми утра они собрались в опустевшей школе. Там, у окошка, стояла никому не нужная теперь радиола, а на низкой скамейке, стоявшей вдоль стены, ютился Коля Махоткин. Было забавно наблюдать, как он подкладывал под щеку руку, выпрямлялся, готовый предаться сонной неге, но узенькая скамья теряла равновесие из-за слишком свесившейся части тела, и он падал на пол.

Но делать было нечего, колхозные машины, на которых они должны были ехать на прополку кукурузы, ещё не подошли, и Махоткин вновь и вновь пытался усмирить нрав строптивой скамейки.

Они не горели особым желанием помочь колхозу. Но понимали, что вот так, полным составом двух классов, съездят на прополку, вернутся, спрыгнут с кузовов машин, разойдутся по домам и больше не соберутся никогда. На этот раз ехали все, даже те, кто раньше отлынивал от колхозных работ, ссылаясь на выдуманные причины.

Поездка предстояла дальняя, на равнину. Там колхозу, который не мог в горных условиях запастись кормами, выделили, или, как говорили колхозники, «прирезали», несколько гектаров земли под кукурузу. Вот на этих «прирезках» они теперь и работали.

Как зачастую бывало, агитировали и собирали массу людей, увозили их на работу в необжитые, новые места, и благополучно забывали о них.

На этот раз забыли привезти воду. А когда, наконец, подвезли её, она оказалась настолько пропахшей керосином, что пить её было невозможно. Поэтому, как только на легковой машине приехал розовощекий и упитанный секретарь райкома комсомола, юношеская полвина встретила его такими отборными эпитетами, перед которыми спасовал бы речитатив бывалого боцмана.

Конечно, это чепуха по сравнению с тем, о чём рассказывал Мишка Гаранин. С ним пару лет тому назад Юра чуть не сбежал на целину. Он уже и вещи тайком собрал. Но за два дня до намеченного побега мама каким-то образом узнала об этом. Она плакала и била его обыкновенной палкой:

— Ты что, забыл Находку? Опять захотелось приключений?

А ему хоть и было больно, но он не плакал, потому что чувствовал себя взрослым и полным сил, ему жаль было подводить Мишку.

Из динамиков неслись песни «Мама, не скучай, слёз не проливай, справить новоселье поскорее приезжай. Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я». Эти слова, видать, добавили маме чувства безысходности, а вместе с ним, и силы, и она с удвоенной энергией продолжила наставлять дубиной Юру на путь истинный. Но как только запели «Ой ты, зима морозная, ноченька ясно-звёздная, здравствуй, простор широкий, весну и молодость встречай свою», Юра представил одинокого Мишку в бескрайней степи, его сердце сжалось от сострадания, и он решил отговорить Мишку от сумасбродного поступка.

Юра молча перехватил палку, в очередной раз занесенную для удара, спокойно, безо всякого усилия, отобрал её у мамы и легко переломил орудие воспитания через колено.

— Ладно, я никуда не еду, — сказал он решительно и отдал обломки палки маме.

И мама поняла, что её сын стал взрослым, что в дальнейшем прибегать к помощи орудий насилия нельзя.

Но Мишка уперся и, несмотря на самые убедительные аргументы, приводимые Юрой, все же уехал в Казахстан.

Каково же было удивление Юры, когда за пару дней до последнего экзамена его неподалёку от школы окликнули, и в подошедшем человеке Юра с трудом узнал Мишку. И хотя на его лице по-прежнему сияло доброжелательной улыбкой, и интонации голоса, рассказывающего о своих злоключениях, были теми же, что и два года тому назад, Мишка изменился настолько, будто побывал на другой планете. Он был абсолютно лысым, до солнечного зайчика, блестевшего в том месте, где у новорожденных родничок, без бровей и ресниц.

В жуткий мороз несколько десятков человек на волокушах, буксируемых тракторами, завезли в заснеженную пустыню и бросили там, забыв о них. Обмороженные, несколько дней они добирались до станции, и там, с удивлением для себя, открыли, что никому не нужны. Они мыкались по Казахстану до тех пор, пока, никем не предупрежденные, не попали под облучение от ядерного взрыва.

Мишка рассказывал об этом, а сам светился широкой доброй улыбкой, красноречиво говорившей о том, что в силу молодости, у которой пока ещё хватало сил бороться со смертельным недугом, он так до конца и не осознал, в каком катастрофическом положении оказался.

Юра решил стать лётчиком или авиаинженером ещё тогда, когда учился во втором классе. В школьном учебнике был изображён самолёт и летчики в унтах и меховой одежде, а текст под рисунком утверждал: «мы летаем далеко, мы летаем близко, мы летаем высоко, мы летаем низко». Иными словами, охватили весь диапазон дальности и высоты. Эту картинку, а также денежную купюру достоинством три рубля, на которой лётчик в шлемофоне, стоя перед винтом своего истребителя, всматривался в ту точку неба, куда его в скором времени доставит самолет, Юра мог рассматривать часами.

После седьмого класса, работая на каникулах, он стал зарабатывать деньги на поездку в Москву, потому что пенсии за отца, погибшего на войне, едва хватало на килограмм самой простой колбасы. Конечно, в том случае, если она появлялась в магазине.

Тем летом он и Куралесов нанялись к геодезистам в качестве подсобных рабочих. В их обязанности входила переноска теодолита и треножной подставки к нему. Казалось бы, ничего особенного, если бы им предстояло таскать на себе теодолит по равнине.

Но теодолит с ящиком весил около тридцати килограммов, затаскивать его предстояло на вершины Главного Кавказского хребта.

Они поселились на небольшой сванской ферме у истоков реки Даут. Ферма стала для них чем-то вроде базы, где они оставляли всё, что не нужно для предстоящего восхождения на вершину. Восхождения планировались так, чтобы к вечеру возвращаться на ферму.

Относительно просто они поднимались на перевал Эпчик, причем оба геодезиста — грузин и русский — бессовестным образом ехали на лошадях, а Юра и Куралесов тащили поклажу на себе. Через этот перевал, на высоте две тысячи метров над уровнем моря, шла тропа из ущелья реки Даут в ущелье реки Теберды.

Если стать лицом к ущелью Даута, то налево от перевала начинался пологий склон горы Канделляр-Ляр, постепенно переходивший в скалистый гребень, чем-то отдаленно похожий на кремлёвскую стену. Гребень лёгким изгибом дуги вправо, приводил к вершине горы на высоте 3416 метров. Высоту и взаимное расположение вершин зачем-то уточняли землеустроители, пользуясь теодолитом и прибегая к помощи тригонометрических вычислений.

Ширина гребня колебалась от полуметра до метра, по обе стороны он обрывался практически отвесно. А там, внизу, на высоте примерно две с половиной тысячи метров, четко рисовалась граница вечного снега, очерчивая вершину по горизонтали и прихотливо извиваясь на выступах и углублениях рельефа.

Кроме этого многовековые невзгоды испещрили гребень, и он ощетинился рваными беспорядочными зубцами. Некоторые камни запросто отваливались от прикосновения руки.

Ползти по гребню приходилось на четвереньках, теодолит, притороченный к спине, значительно приподнимал общий центр тяжести, поэтому приходилось балансировать, буквально впиваясь ногтями в камни. При любом взгляде вниз по телу пробегал неприятный холодок страха, а воображение тут же начинало рисовать живописные картины летящего в пропасть тела и разлетающегося на щепки теодолитного ящика.

Через десять — двенадцать шагов сердце начинало колотить в голову и уши, и эти частые остановки давали возможность успокоиться и взять себя в руки.

Вершина горы оказалась скалой в форме конуса, настолько тесной, что на ней едва могли разместиться два подростка и один геодезист. Да и то потому, что у самой вершины образующие конуса были достаточно пологими. Когда один работал киркой, высекая небольшой крест в самой верхней точке скалы, уменьшая тем самым на несколько миллиметров её высоту, остальные вынуждены были дожидаться, лёжа ногами в сторону пропасти и держась за выщерблины на поверхности скалы.

Геодезист ставил треногу над крестом так, чтобы отвес указывал конусом стального наконечника в перекрестие, регулировал горизонталь площадки в верхней части треноги и закреплял на ней теодолит. Начиналась съемка. Геодезист долго вертел теодолит в направлении разных вершин, разворачивал его и вновь нацеливал на вершины, сверяя данные измерений.

В это время у ребят появлялась возможность полюбоваться сказочным величием кавказских гор. Самый первый и самый почтительный взгляд, безусловно, принадлежал Эльбрусу, заслонившему половину неба сверкавшими на солнце вечными снегами. Лёгкое прозрачное облачко кокетливо висело над двумя его скруглёнными вершинами, хотя это было игрой высоты и расстояния. На самом деле облачко было намного ближе к нам.

Мир гор и мир Эльбруса был неоспоримо величественным и монументальным, представлялся незыблемым и вечным, существовавшим параллельно миру людей и отдельно от него, как бесстрастная декорация, на фоне которой происходят войны, великие переселения народов, борьба за власть и смена поколений.

Величие Эльбруса заставило ребят впервые почувствовать, какие они на самом деле песчинки, пыль, перед лицом мироздания, и породило в их душах потребность соразмерять свои поступки в предстоящей жизни с бренностью человеческого бытия. Хотя им в их возрасте жизнь казалась бесконечной.

В яркий летний день здесь, на высоте, было точно так же жарко, как и внизу, и казалось странным, что снег не тает в такую жару. Но совершенно точно, от Эльбруса веяло прохладой, хотя до него было около тридцати километров.

Кроме Эльбруса гребень Кавказского хребта украшался несколькими вершинами, подобными той, на которой они находились. На одну из них, Кышкаджер, 3840 метров, им предстояло взобраться в ближайшие дни.

Горы в сторону севера, разрезанные ущельями и похожие на жгуты, будто сползали на равнину, и на глаз ощущалось, как уменьшается их высота.

На тех вершинах, может быть, до сих пор, стоят геодезические «туры», сложенные из камней, отколотых от скал с помощью кирки. В «туры» вложены пустые консервные банки с записками-посланиями будущим смельчакам, написанные дрожавшими от усталости мальчишескими руками. «Туры» прикрывают собой перекрестия, высеченные в самых верхних точках первых в их жизни покорённых вершин.

— Всё, хорош! — говорит Юра.

Камень-песчаник от взорванной скалы, заброшенный в кузов самосвала, укладывается на свое место и теперь точно не свалится в пути.

Юра садится за руль загруженного «под завязку» самосвала на базе ЗИС-150. Самосвал выпущен Кутаисским автозаводом.

Он включает зажигание, нажатием ноги на кнопку стартёра запускает мотор, по манометру контролирует набор давления воздуха в тормозной системе. В кабине рядом с Юрой — два одноклассника. Толик Панченко и Володя Куралесов. Этим летом они работают на стройке. Загружают самосвал камнем и песком. Панченко хочет поступить в лётное училище и зарабатывает на поездку в Актюбинск, а Куралесов влюбился в химию и ждет не дождется, когда поедет в Харьков, в политехнический.

Им нравится работа. Потому что Николай, шофёр самосвала, недавно вернувшийся после службы в армии, отдаёт им машину, а сам, истосковавшись по гражданской жизни, исчезает на весь день и появляется в заранее условленном месте только к вечеру.

На первой передаче Юра, газнув, заставляет задние колёса самосвала перевалить через камни, подложенные для страховки, и на малой скорости выводит машину на дорогу.

Тяжелая машина с трудом, перегревая мотор, едет по горной дороге, которая приводит на стихийно образовавшуюся стоянку у ручья.

Здесь водители подливают воду в систему охлаждения перетруженных моторов, местные жители продают абрикосы и помидоры, первые после войны туристы зачем-то фотографируются на фоне низких по местным понятиям гор, не предполагая, какие величественные виды поджидают их уже за ближайшими поворотами. Галдящие цыганки в окружении чумазых детей, широко размахивая подолами многочисленных юбок при переходе от одного автобуса к другому, предлагают предсказать безоблачное будущее изнеженным на вид молоденьким москвичкам. А те не сводят удивленных глаз со смуглых, босых, в одних трусиках, неунывающих и нагловатых цыганчат:

— Тёть, дай денежку, на пузе станцую, глаза выверну!

Москвички, сидя в автобусе перед открытыми окнами, отворачиваются, краснеют от неудобства перед таким напором. Но интерес, как это танцуют на животе, да ещё с вывернутыми глазами, берёт верх, и одна из них царским движением руки, оттопырив изящный мизинчик, протягивает цыганчонку рубль.

Куда цыганчонок спрятал рубль, неизвестно. Но в следующее мгновение заученным движением обеих рук он вывернул верхние веки красным, с прожилками кровеносных сосудов, нутром наружу, отчего холеная барышня в ужасе отшатнулась вглубь автобуса.

А цыганчонок, честно отрабатывая полученные деньги, тут же, где стоял, упал голым животом в дорожную пыль, щедро сдобренную мелкими острыми осколками щебня, и, отталкиваясь от земли ладонями вытянутых рук и коленками, плоско подпрыгивая, завертелся, во всю глотку подпевая в ритм своих движений:

— Гарбуз-дыня, звезда синя, гарбуз-масло, звезда красна, гарбуз черный, хер моторный!

Несмотря на приглушенную тень внутри автобуса видно, как зарделись смущением белые, незагорелые лица юных москвичек. Но одна из них не выдержала и прыснула смехом, и тут же весь автобус откликнулся раскрепощенным хохотом.

Юра, наблюдая эту сцену, нес в резиновом ведре, склеенном из автомобильной камеры, воду для радиатора. Общий хохот заставил его рассмеяться, как бывает в таких случаях, он на мгновенье обессилел, камера с водой выпала из его рук, и вода хлынула под цыганчонка.

Цыганчонок вскочил, невозмутимо осмотрелся и двинулся попытать счастья к другому автобусу.

Красавец Николай ждал их не один, a c прорабом и в окружении свиты девчонок.

О том, что в больших городах существует ГАИ, было известно, но там, в предгорьях Кавказа её представителей не видели к тому времени ни разу.

Поэтому девчонки гурьбой полезли в кузов самосвала, где устроились ребята и прихваченная по пути цыганская семья.

Самосвал буквально летел по гладкой, хорошо укатанной проселочной дороге. Девчонки, захваченные непонятной эйфорией, галдели, визжали и смеялись. Одна из них, заигрывая с Юрой, занимавшим на корточках задний правый угол кузова, присела перед ним на правый борт.

— Сядь в кузов! — крикнул он ей. — Сядь, не то выпадешь!

Она, неотрывно глядя на него, лишь бесшабашно улыбалась.

Пробы и ошибки, именуемые жизненным опытом, пусть ещё коротким, но собственным опытом, уже подвели Юру к ощущению, что мысль материальна.

Дорога в том месте делала едва заметный левый поворот. Но безумная скорость самосвала породила на этом повороте центробежную силу, которая стала непреодолимо клонить девчонку за борт. Юра ухватился за её лёгкое ситцевое платьице, но ткань не выдержала.

Он видел бешено вращающееся колесо, струящийся из-под него в том месте, где колесо опиралось на дорогу, острый клинышек пыли, который, превращаясь в плотное облако, клубился позади самосвала, и ударившееся о землю рядом с этим клинышком тело девчонки.

Самосвал пролетел около сотни метров. Куралесов и Панченко побежали к упавшей девчонке.

— Ничего ей не будет, — спокойно сказал цыган. — Бабы все живучие, почти как кошки.

А Юра оторопело смотрел на красный лоскуток ситчика, все еще зажатый в руке.

Позже, когда Юра приезжал из Москвы на каникулы, он иногда встречал её. Она, беспричинно улыбаясь, бродила бесцельно по улицам, и из её рта постоянно стекала тонкая струйка слюны.

«Почему нет, нет, да и происходят события, которые своей непоправимостью разрывают плавное течение жизни на «до» и «после»? — думал Юра. — «Может, чтобы в очередной раз призвать людей к осмотрительности и осторожности»?