---

В. А. КОВТОНЮК

РАЗЪЕЗД ТЮРА-ТАМ

МОСКВА

Издатель И. В. Балабанов

2008

ББК 84(2Рос=Рус)6 К56

Ковтонюк В. А.

К56 Разъезд Тюра-Там. — М.: Издатель И. В.Балабанов, 2008. — 296 с.

ISBN 978-5-901049-85-3

О жизни испытателей в непростых условиях, о том, как усилия каждого из них, складываясь воедино, укрепляли государственную позицию на международной арене.

О том, каким невероятным образом испытания ракет оказались вдруг связанными с гибелью советского вертолета во Франции, о любви, о розыгрышах и курьезах, о счастливых случайностях и драмах рассказывается в этой книге.

Автор не претендует на документальное изложение событий, поэтому совпадения с реальными событиями и людьми случайны.

Для широкого круга читателей.

ISBN 978-5-901049-85-3

(Ковтонюк ) Балабанов

В. А., 2008 И. В., макет

Благодарю Юрия Дмитриевича Баженова и Эдуарда Борисовича Бабенко за бескорыстную помощь и дружескую поддержку, оказанную при написании этой книги.

Выражение лица Анатолия Павловича Июдина, начальника отдела лётных испытаний, подошедшего к Ковалёву в середине рабочего дня, было таким, будто он вознамерился сделать своему сотруднику приятный подарок. Июдин, не стирая этого выражения, терпеливо ждал, пока остановится, закончив считать, громоздкая немецкая счетная машина «Рейнметаль», сотрясавшая стол движением громоздкой каретки и наполнявшая комнату стрекочущим звуком деталей, занятых вычислением параметров очередного испытанного на стенде двигателя.

— Так, Владимир, выписывай командировки себе и мне, завтра летим на полигон, — распорядился он, довольный произведенным эффектом, так как уловил вспыхнувший в Ковалёве прилив чувств, что были сродни радости молодого телёнка, которого выпускают из-за изгороди на свободу луга. — Запиши номер телефона «королёвского» авиаотряда и позвони им, как оформишь командировки. Может быть, у них найдется ещё парочка мест для нас.

Июдин достал из внутреннего кармана кожаной куртки небольшую записную книжку в потёртой обложке и стал её перелистывать в поисках нужного телефона. Он стоял между Ковалёвым и окном, и его длинноватый с горбинкой нос, слегка скошенные лоб и подбородок делали профиль его головы похожим на птичий.

Июдин начал работать у Валентина Петровича Глушко ещё в Казани, в то время специальное конструкторское бюро НКВД, а попросту «шарашка», работало над ракетными ускорителями для пикирующих бомбардировщиков. Анатолий Павлович входил в число тех немногих «могикан», которых Глушко забрал с собой при переезде в Химки.

Несколько странная фамилия Анатолия Павловича давала возможность таким же, как он, «старожилам», подтрунивать над ним, не опасаясь отмщения или интриг с его стороны в силу положения, занимаемого ими на «фирме».

Наиболее успешно проделывал это главный бухгалтер предприятия Михаил Куприянович Топоров:

— Это какой отдел? — спросил он однажды, бесцеремонно распахнув входную дверь. — Шестьдесят третий?

Услышав громкое «да», хором произнесённое сотрудниками в ожидании непременной ядовитой выходки маленького, хромого на правую ногу, но подвижного и эксцентричного главбуха, Топоров проскрипел:

— А начальник отдела у вас Июдин? А почему Июдин, а не просто Юдин? — делано удивился он и, обрезая, резко взмахнул рукой: — А, всё равно еврей!

Июдин знал, что поездка на полигон была для Ковалёва долгожданным событием с тех пор, как более года назад, в начале сентября, тридцать выпускников Московского авиационного института стояли в сквере перед проходной «фирмы» Валентина Петровича Глушко в Химках. Руководитель преддипломной практики, делая перекличку, называл отделы, и каждый мог выбрать, в какой отдел пойти работать и делать дипломный проект.

Одни выбрали работу конструкторов в отделе агрегатов автоматики, другие пожелали заняться проектированием турбонасосных агрегатов. Ковалёв же, хорошо понимая, что начинающих конструкторов ожидает, скорее всего, простейшая работа вроде «проектирования гаек», попросился в отдел лётных испытаний. С надеждой, что работа в этом отделе даст возможность многое увидеть, изучить, познакомиться с интересными людьми и поучаствовать в испытаниях ракет, то есть поработать на заключительном этапе, когда усилия, умение и разум многих тысяч людей уже воплощены в конечный продукт.

Все, кто пришел в отдел из Московского авиационного института или Московского высшего технического училища имени Баумана одновременно с Ковалёвым, успели побывать на полигоне, кто по одному, а кто и по два раза.

Ковалёва же изначально включили во вновь созданную группу из нескольких опытных сотрудников отдела, которой предстояло заниматься испытаниями новой межконтинентальной баллистической ракеты. Группа, знакомясь с тонкостями конструкции, отслеживала появление новых, более мощных, чем прежде, двигателей с первых линий на чертежах. Позже, когда чертежи материализовались в детали и сами двигатели, Ковалёва отправили в лабораторию огневых испытаний, поработать на испытательном стенде.

Стенд представляет собой некое грандиозное сооружение на склоне оврага, образованного неказистым с виду ручьем, носящим простонародное название «река Химка».

Ручей вытекает из небольшого пруда, подпитываемого родниками и расположенного на территории предприятия у самой кромки леса. Пруд до сих пор кишит карасями на редкость крупного калибра, но никто из сотрудников не решается посетить его с удочкой — двигатели, испытываемые на стенде, работают на жутко токсичных компонентах топлива.

До недавнего по историческим меркам времени чахлый с виду ручеёк расщеплял надвое реликтовый дубовый лес, в котором, судя па роману Алексея Толстого «Хождение по мукам», водились разбойники, и петлял через Тушино в сторону Москвы-реки. До тех пор, пока по его руслу не выкопали канал, названный именем столицы нашей родины.

Несмотря на свою невзрачность, Химка оказалась довольно-таки плодовитой на названия — дала имя городу и водохранилищу, вытекая из него рудиментарным отростком по краю бывшего Тушинского аэродрома.

Первые отечественные двигатели, прототипом которых были моторы немецкой ФАУ-2, работали на жидком кислороде и спирте, и долгожители предприятия по понятным причинам вспоминают те времена, как постоянный праздник. Позже спирт был заменен керосином. Знаменитые королевские «семерки», оснащенные двигателями на компонентах жидкий кислород-керосин вот уже более пятидесяти лет выводят на орбиту спутники и пилотируемые космические корабли. Но для боевых ракет применение кислорода в качестве окислителя не обеспечивает постоянной готовности к пуску. Поэтому для них разрабатывались двигатели, работающие на более высококалорийном и высококипящем топливе: в качестве окислителя применялись — азотная кислота или азотный тетроксид, а горючим был гептил (несимметричный диметилгидразин).

Азотная кислота и азотный тетроксид в представлении не нуждаются — читатель в большинстве своем знаком с ними со школьной скамьи. Ему нужно только вообразить, что в стендовые емкости или бак ракеты заправлена иногда не одна сотня тонн этого продукта, и станет понятно, насколько высокий профессионализм требуется как от создателей ракеты, так и от обслуживающего персонала.

Что же касается гептила, то необходимо подчеркнуть его чрезвычайно высокую токсичность — концентрация в одну десятитысячную миллиграмма гептила в одном литре воздуха — летальная доза для человека. К этому можно добавить всепроникающий и совершенно непереносимый запах тухлых яиц. Кажется, будто запах сочится через стальные стенки абсолютно герметичных баков, также заправленных не одной сотней тонн гептила.

Наверное, будет справедливым отдать должное разработчикам и изготовителям в промышленных масштабах материалов и сплавов для топливных баков, трубопроводов, уплотнений, работающих в агрессивной среде, создаваемой компонентами топлива. А также создателям поездов, обеспечивших безопасную перевозку ядовитых веществ по железным дорогам общего пользования на многие сотни и тысячи километров от заводов-производителей этих чрезвычайно опасных продуктов до стендов и стартовых позиций.

Работе именно с «азоткой» и гептилом и следовало обучиться Ковалёву.

Стенды начали строить после войны с помощью немецких специалистов, работавших с Вернером фон Брауном над ракетой ФАУ-2. Американцам достался сам Вернер фон Браун, нам — непосредственные исполнители. И трудно сказать, кто выиграл больше.

Немцам построили уютные коттеджи, называемые в то время финскими домиками, по правому берегу Химки ниже по течению, платили зарплату в два-три раза больше, чем советским рабочим и инженерам, безропотно жившим в бараках в абсолютной нищете.

Немцы и заложили основу советской школы ракетостроения — конструкции двигателей и ракет, культуру производства, применяемые материалы, методики расчетов и стендовых испытаний, средства измерений.

После того, как немцы уехали в свою Германию, стенды достраивались, перестраивались, сносились и строились вновь под новые, все более мощные двигатели и компоненты топлива.

К тому времени теоретическая база уже позволяла надежно спроектировать двигатель. С достаточной точностью выполнялся термодинамический расчет, определялось соотношение окислителя и горючего (стехиометрическое соотношение) в зависимости от применяемых компонентов топлива, при котором обеспечивалось устойчивое горение в камере сгорания. Достоверно рассчитывались температуры пристеночного слоя и в центре камеры сгорания, давление, состав газов, теплопередача и охлаждение камеры сгорания, потребные расходы компонентов через насосы и многое другое.

В принципе, вновь созданный таким образом двигатель выдавал параметры, заложенные в техническом задании на проектирование, если бы не одно «но».

— Пока существуют ЖРД (жидкостные ракетные двигатели), будет существовать и высокая частота, — такой афоризм выдал однажды в светской беседе во время обеденного матча в домино талантливый расчетчик отдела лётных испытаний Коля Прядкин, опуская в копилку, как проигравший партию, свои кровные десять копеек.

Роль копилки исполнял раздвоенный стальной трубопровод, бесхитростно именуемый «штанами», по которому, в случае установки его на двигатель, один из компонентов топлива подаётся от насоса к двум камерам сгорания.

При установке же на обычный конторский стол в отделе лётных испытаний, трубопровод превращался в копилку, и «козлы» вместо того, чтобы на потеху остальным сотрудникам, бескорыстно блеять «по-козлиному» из-под стола, опускали монеты через щели в заваренных фланцах. По десять копеек каждый.

Как совершенно справедливо утверждается в детской песенке: «с голубого ручейка начинается река». Результатом же активной повседневной деятельности «козлистов» становились сто пятьдесят — двести рублей, страшно большие в те времена деньги, выгребаемые из «штанов» с периодичностью один раз в три-четыре месяца, перед праздниками, в те редкие моменты, когда из командировок возвращалось максимальное количество сотрудников отдела.

И отдел в полном составе, включая Заместителя главного конструктора по лётным испытаниям Виктора Сергеевича Радутного, демократично настроенного по случаю праздничного мероприятия, направлялся в парк Сокольники. В единственную московскую в меру заплёванную пивнушку, именуемую высокопарно «Пивным баром». Пивнушка имела радикальное отличие от других подобных заведений — здесь торговали чешским пивом «Пильзеньский праздрой».

Здесь не опускались до торговли «Жигулёвским» — пивом отечественного производства, стеклянная полулитровая кружка которого стоила в других забегаловках двадцать две копейки. Стыдливо добавленные к этой цене три копейки гарантировали кружку высококачественного чешского пива.

По мере опустошения своего предшественника за прилавок выкатывался очередной алюминиевый бочонок литров на пятьдесят, под страждущими взорами посетителей удалялась пломба, пробка вывинчивалась ловкими касательными ударами молотка по её расклёпанному краю. Вязкий отрывистый звук, сопровождавший этот процесс, удостоверял полную заправку бочонка к радости посетителей, истомившихся в предвкушении прохладной пенной горечи.

К первому занятому столу постепенно придвигались другие, освобождавшиеся. Вскоре передовая техническая мысль, запросто оперировавшая тройными интегралами и биквадратными уравнениями, с ощущением небывалой сплочённости всего коллектива единомышленников, в дружном порыве принималась наливаться, хмелея, заграничным напитком.

Заключались пари, и теперь молодой, подающий надежды, но засекреченный и потому не известный широкой общественности, ученый мог запросто выпить четырнадцать кружек пива. А может и больше. Просто на этой цифре проигравшая сторона обычно сбивалась со счёта.

Понятно, что достаточно быстро такому количеству усвоенного пива требовался выход, с которым стандартные решения, имевшиеся в углу пивнушки, были не в состоянии справиться ввиду недостаточной пропускной способности.

Но первого же представителя прослойки между рабочим классом и трудовым крестьянством, то есть советского интеллигента, вынужденного прибегнуть к помощи кустов, густым кольцом окружавших пивнушку, поджидала опасность.

Как только он, пошатываясь и вдыхая запах, специфический до щекотки в ноздрях, прицеливался, чтобы пустить тугую, напористую струю точно под корень куста, на периферии его взгляда появлялся чей-то блестящий, слегка припорошенный пылью, сапог. Уличённый в нарушении общественного порядка не имел сил прервать свою пронзительную радость, но и хозяин сапога понимающе дожидался окончания процесса, зная наперёд, что у клиента в кармане обязательно припасен казначейский билет достоинством в три рубля. В случае непредусмотрительности, клиент немедленно доставлялся в вытрезвитель, и на следующий день на предприятие уходила «телега» с образным описанием «подвигов», придуманных представителями власти или действительно совершённых несчастным. Несчастным потому, что будь человек хоть семи пядей во лбу, поступление в отдел кадров предприятия документа о приводе в милицию означало если и не увольнение с работы, то уж точно закат его карьеры.

Но в отделе летных испытаний работали только предусмотрительные товарищи, поэтому на «разборе полётов», проводившемся на следующий день, потерь личного состава не отмечалось. Неформальное собрание, на котором в мельчайших деталях, подогревавших интерес женской составляющей отдела, по определению не принимавшей участия в «культурном походе», в атмосфере всеобщего веселья восстанавливалась картина вчерашнего мероприятия, постепенно переходило к рассмотрению производственных вопросов и заканчивалось спором на вполне научную тему — о природе «высокой частоты» и методах борьбы с ней.

Появление «высокой частоты» — высокочастотных колебаний давления в камере сгорания — штука совершенно непредсказуемая. «Высокая частота», входя в резонанс с собственными колебаниями отдельных элементов конструкции двигателя, почти мгновенно приводит их к разрушению или взрыву. Взрыв же ракетного двигателя, если он установлен на ракете, приводит к её неминуемой гибели, инициируя взрыв нескольких сотен тонн компонентов топлива в полёте или при падении машины на землю. Лучше в полёте. Обломки ракеты, по крайней мере, упадут в отведенный коридор, но стартовая позиция останется целой. А если взрыв, паче чаяния, произойдёт на старте, то будет уничтожены сложнейшие стартовые сооружения, иногда настолько грандиозные, что иной раз трудно поверить, что они созданы человеком. На начальном этапе лётных испытаний как бывало со всеми ракетами. Но наибольший урон наносила в силу гигантских размеров ракета Н-1, предназначавшаяся для полётов на Луну. Взрыв более чем двух тысяч тонн компонентов топлива не только уничтожал всё, что было построено на старте, но, подобно миниатомному взрыву, в радиусе трёхсот-четырёхсот метров превращал песок в мелкодисперсную пыль.

Для того чтобы достоверно определить, высокочастотные ли колебания становились причиной взрыва двигателя, испытатели должны «рыть землю», но найти кронштейны камер сгорания, с помощью которых камеры крепятся к раме. Если на кронштейнах есть следы «наклёпа», значит, двигатель навестила «высокая частота».

Но трудность создания ракетного двигателя заключается ещё и в том, что, добившись устойчивой работы камер сгорания в тех узких диапазонах, где удалось уйти от «ВЧ», необходимо обеспечить возможность регулирования давления в них, чтобы получить требуемые параметры полета ракеты. Это намного усложняет процесс доводки двигателя. Для решения задачи приходится проводить сотни стендовых огневых испытаний — конструкторы опробуют головки камер сгорания с различным расположением форсунок, насыщением пристеночного слоя избытком того или иного компонента топлива, определяют зоны устойчивой работы по соотношению компонентов и давлению в камере.

Пока умные головы в отделах камер сгорания, турбонасосных агрегатов, агрегатов автоматики обдумывают очередные варианты конструкции, в лабораториях «проливают» водой дроссели, клапаны, насосы и пересчитывают результаты «проливок» на реальные компоненты топлива.

Отдел компоновки и увязки параметров двигателя координирует весь процесс доводки, выдает задание на следующий вариант опытного двигателя заводу, выпускавшему до войны самолеты ПС-84 («Дугласы»).

Одни детали и сборочные единицы двигателя можно сделать быстро, для изготовления других требуется значительное время. Для того, чтобы опытные двигатели поступали из сборочного цеха своевременно, такие трудоемкие элементы конструкции, как камеры сгорания или корпуса турбонасосных агрегатов начинают изготавливать за полгода до окончательной сборки двигателя.

Но пока завод делает детали, стендовые испытания идут полным ходом. По их результатам у конструкторов появляются всё новые и новые идеи, как добиться надежной работы, и конструкторы должны вносить изменения детали и сборочные единицы, находящиеся в данный момент в производство. Понятно, что требование конструкторов что-то поменять в почти готовом агрегате, вызывает страшное противодействие со стороны завода.

Вот и обязан начальник отдела Михаил Рувимович Гнесин не только анализировать результаты огневых испытаний или определять причину взрыва двигателя на стенде, но и особым чутьём предвидеть, составляя план заводу, какие элементы конструкции решат вдруг изменить конструкторские отделы.

Двигатель поступает на стенд, который был, как правило, частично разрушен предыдущим испытанием, особенно, если речь идет о начальном этапе огневых испытаний нового двигателя. Но к моменту поступления очередного двигателя стендовая бригада, работая круглосуточно и без выходных, обязана восстановить стенд. Через стендовые переходные устройства двигатель упирается в тензомессдозу — стальной цилиндр с наклеенными на него тензометрическими датчиками. По едва уловимым деформациям цилиндра, регистрируемым тензодатчиками при работе двигателя, определяют силу тяги.

Топливные магистрали двигателя через сильфоны соединяются со стендовыми трубопроводами. Мотористы через технологические трубки подключают к многочисленным штуцерам двигателя датчики для измерения параметров, проверяют герметичность стыков.

Особого контроля требует установка трубок к датчикам. Дело в том, что температура газов в камере сгорания достигает 3500 градусов по Цельсию, и понятно, что даже кратковременный проток по трубке газов с высокой температурой приведет к прогоранию штуцера на камере сгорания.

Чтобы этого не случилось, в соответствии со стендовой инструкцией мотористы перед установкой на двигатель должны заполнить трубки спиртом.

Но это — если бы работали немецкие мотористы. Те всё сделали бы точно по инструкции на проведение огневых стендовых испытаний.

Наши же доморощенные умельцы построили график замерзания спиртоводной смеси в зависимости от температуры окружающей среды и исправно им пользуются, не давая напрасно пропадать такой стратегически важной жидкости, как спирт.

Мотористы, работающие на стенде, в основном бывшие матросы-подводники Северного флота, то есть те люди, которые воспитаны трудной долей подводника и принципом «все за одного, один за всех». Дисциплинированность и чувство ответственности у таких ребят въелись в кровь.

Вот и ведёт пальцем по графику, в который раз, чтоб не ошибиться, Валерий Вахтин, вот и доливает он бережно, по капле, бесцветную, заменяющую валюту, жидкость со знакомым, веселящим запахом из одной мензурки в другую. И уж тут можно быть уверенным, все будет сделано точно по графику, лишь бы по непредвиденной причине не перенесли испытание на вечер, когда мороз станет забирать всё круче и круче.

Огневые испытания в те времена проводились сразу же, по готовности двигателя и стенда. Единственным аргументом в пользу задержки пуска было направление ветра в сторону Москвы. Но в таком случае, даже если двигатель стоял на стенде, с подключением трубок к датчикам можно было подождать.

Если направление ветра не менялось в течение суток, то испытание все равно проводили. Тогда грохот работающего двигателя был слышен даже на Соколе. Струя раскалённых газов, под наклоном вылетающая из сопел двигателя, ударялась в железобетонный отражатель на дне оврага, рядом с Химкой, и взлетала ввысь, может быть, на километр. И только через несколько минут на близлежащий прекрасный дубовый лес с шуршанием начинал осыпаться дождь черных крупинок прореагировавших компонентов.

Пуск двигателя, наблюдение за его работой и останов осуществляются из пультовой — бетонного сооружения со стенами такой прочности, что не под силу никакому взрыву.

Пожалуй, только взрыв атомной бомбы только мог бы перевернуть его, да и то, если бы эпицентр располагался в непосредственной близости.

Пусками руководил Марк Маркович Рудный. На этом человеке, ставшем начальником стенда всего через пару лет после окончания института, лежала вся ответственность за испытание.

Техническим заданием на огневое стендовое испытание задавалось время работы двигателя и диапазоны изменения давления в камере сгорания. Как правило, время работы устанавливалось от ста до двухсот секунд, это в том случае, если двигатель работал нормально. Если же в процессе работы появлялась «высокая частота», Рудный должен интуитивно, в доли секунды, по одному ему ведомым признакам, нажатием кнопки выключить двигатель до взрыва.

Выключать же двигатель беспричинно раньше заданного времени недопустимо, в этом случае задание на испытание считается невыполненным.

На каждом испытании Марк Рудный, находясь в состоянии невероятного напряжения, наблюдал через бронестекло за работой двигателя. И уж если он нажал пресловутую кнопку, то необходимость выключения двигателя обязательно подтверждалась в последствии записью параметров на осциллограммах.*

* Огневые стендовые испытания ракетных двигателей, проводившиеся практически ежедневно в течение тридцати лет, не нанесли реликтовой дубраве никакого вреда.

Но совсем скоро она будет безжалостно уничтожена новой платной дорогой на Санкт-Петербург.

По мере достижения успехов в доводке двигателей, их производство и испытания перекочевали в Днепропетровск, на Южный машиностроительный завод.

И тут ЖРД вновь показали свой неуемный характер: двигатели, прекрасно, без замечаний, работавшие в Химках, на стендах в Днепропетровске вновь стали взрываться.

Те же материалы, такие же высокоточные детали, точно такие же двигатели — в Химках работали, а в Днепропетровске — взрывались. Южмаш делал двигатель за двигателем, специалисты из Химок, находясь в командировке безвылазно, месяцами работали от зари до зари, на стенде перебывало руководство даже самого высокого ранга, а двигатели всё равно взрывались.

Наконец, в Министерстве общего машиностроения, образованном вновь после снятия Хрущева, не выдержали, и на Южмаш прилетел Сергей Александрович Афанасьев.

— Если допустишь отставание от Америки, я тебе голову оторву! — по-товарищески, как коммунист коммунисту, пообещал Леонид Ильич Брежнев на заседании Политбюро Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, утверждавшего Афанасьева на должность Министра общего машиностроения.

Афанасьев, проработавший в Великую Отечественную войну на сталеплавильных печах одного из Пермских заводов, человек могучего телосложения и двухметрового роста, с искривлённым, перебитым носом, отчего его лицо выглядело свирепым и бескомпромиссным, собрал в кабинете Главного конструктора ракеты Михаила Кузьмича Янгеля совещание. На совещание был вызван и Главный конструктор двигателей академик Валентин Петрович Глушко.

Для доклада министру были подготовили необходимые графики, таблицы, схемы и руководитель нашей выездной бригады Игорь Клепиков рассказал обо всем Глушко, a тот на совещании — министру.

Министр, может быть, для самоутверждения, а может, раздраженный тем, что сорваны все сроки, установленные Центральным комитетом и Комиссией по военно-промышленным вопросам, а двигателя все нет, рассматривая график устойчивой работы двигателя по давлению в камере сгорания и соотношению компонентов топлива, принародно, в том числе в присутствии подчинённых Главным конструкторам сотрудников, сказал в адрес Глушко довольно-таки грубым тоном:

— Для того чтобы изобразить такой график, можно и не быть академиком!

Так, листом бумаги-миллиметровки с парой кривых линий, проведенных через россыпь точек, отмечавших результаты испытаний, выглядела черная кошка, пробежавшая между двумя высокопоставленными людьми, игравшими ключевые роли в отечественной космонавтике. И след, оставленный ею, сохранил злопамятную свежесть до самой смерти одного из них.

Тем не менее, допинг, полученный от министра и сверхнапряженная атмосфера, сложившаяся на стендовых испытаниях маршевых двигателей, заставили всех участников процесса пошустрее шевелить извилинами и привели к положительному результату. Предположили, казалось бы, невероятное: наустойчивую работу двигателя каким-то образом оказывают влияние стендовые трубопроводы. Оказалось, что в Днепропетровске сильфоны, соединяющие стендовые трубопроводы окислителя и горючего с соответствующими магистралями двигателя, другой конфигурации и жесткости, чем в Химках.

Как только сильфоны были заменены, умопомрачительный грохот отлично заработавших двигателей показался всем самой мелодичной из всех ранее слышанных песен.

До отъезда Химкинской бригады в Москву был один день, и химчане радостно двинули на пляж.

В Днепропетровске пляж находится на Комсомольском острове и путь на него лежит через парк, который во всех городах Украины непременно называется именем Тараса Шевченко. Видимо, это является своеобразной гарантией от частых переименований.

Едва испытатели вошли в парк, как путь им преградил шинок, расчётливо поставленный поперёк парковой аллеи. Учитывая праздничное состояние души, попыток миновать его не было и в помине. Шинок был набит, казалось, до отказа полулитровыми бутылками, наполненными вином «Надцнипряньске» стоимостью рубль и семнадцать копеек за бутылку. Каждую бутылку украшала лубочная этикетка, наспех и вкось приклеенная в каком-нибудь соседнем колхозе.

Метров через тридцать на пути к пляжу поджидал второй шинок, а дальше — третий.

Местность, на которой расположен парк, имеет довольно значительный уклон в сторону реки, и пешеходный мост, ведущий на остров с пляжем, как бы продолжает этот уклон.

Мост подвешен на вантах к двум высоким полукруглым аркам, причем каждая арка одним концом опирается о берег, куда, миновав соблазны, прибыли испытатели, а другим — в остров.

Надравшись приторно-сладкой храбрости, по крайней мере, двое из группы были вполне подготовлены пройти на пляж не по настилу моста, что представлялось будущим кандидатам и докторам наук слишком простым делом, a по аркам.

Когда они, частично сняв для удобства кое-что из одежды, оказались в верней точке арок, то неожиданно для себя обнаружили, что по другую сторону моста арки почти вертикально уходят вниз, так как остров значительно ниже берега, с которого они только что стартовали.

Мгновенно собравшаяся многочисленная толпа зевак подбадривала их дружными криками, наиболее азартные зрители заключали пари, делая ставки. Поэтому возвращение назад по пологим уклонам арок было равносильно позорному бегству с поля боя.

Необходимость развернуться на почти двадцатиметровой высоте, чтобы спуститься в сторону острова ногами вперед, протрезвила их, заставив утопить часть верхней одежды, опрометчиво прихваченную с собой.

Но если штаны и рубашки они утопили ненароком, то пожертвовать туфлями Игоря Клепикова уговорил Ковалёв: Ковалёв вырос в горах Кавказа и знал, что забираться на скалы и спускаться с них лучше босиком.

Нащупывая пальцами ног выступающие шляпки стальных заклёпок, цепляясь руками за головки заклёпок на боковой поверхности арок, благодаря эксплуатационников за то, что давно не красили арки и металл поржавел, а ржавчина впитывала влагу вспотевших ладоней, они, протрезвев от риска сорваться с высоты, перепачканные ржавчиной, проявив недюжинную волю к победе, все же переправились на остров. Всего лишь для того, чтобы благополучно угодить в распростертые объятья милиции, впрочем, тут же отпустившей их по единодушной просьбе зрителей.

Ha следующий день к поезду бригада химчан отправилась на «рафике». В открытые окна микроавтобус врывался тёплый ветер, развевая занавески из плотной синеватой ткани, в салоне машины — радостное настроение людей, дождавшихся возвращения домой из длительной командировки,

Автобусные остановки заполнены толпами местных жителей, удрученных длительным ожиданием транспорта. У одной из них «Рафик» притормаживает перед поворотом на другую улицу Игорь Клепиков, которому надоело наблюдать мрачные физиономии местных жителей, беспричинно вспомнив, что неподалёку от Днепропетровска есть город Кривой Рог, перекашивает вдруг страшной гримасой свою и без того колоритную физиономию, высовывает её в окошко машины и объявляет к большому удовольствию толпы:

— Мы из Криворожья!

Едва успели разместиться в купе вагона, как бывалые командированные бросили призыв:

— Братцы, дружно пошарим по карманам, может, нагребём на бутылку! В Синельниково поезд стоит целых восемь минут! Кто у нас самый молодой? Ковалёв? Вот он и сгоняет!

— Пробежишь через вокзал на площадь, и — сразу направо. Там гастроном. В очереди не стой, всей силой убеждения проси, чтоб пропустили. Очередь обычно входит в положение, — наставлял, как опытный товарищ, Вася Казимиров.

Перед самым отъездом, едва он вышел из столовой в вестибюль гостиницы, его обидели две девицы. Будучи неженатым, он весело, с оттенком лёгкой развязности, предложил им:

— Ну что, девчонки, поехали со мной в Москву!

Девушки, опешив вначале, хихикнули:

— Да вы уже старый!

Удивлённый, уверенный в своих силах, Василий, которому едва исполнилось тридцать, убеждённо сказал, вконец развеселив девушек своим ответом:

— Старый конь борозды не портит.

— Но и глубоко не пашет, — крикнули, убегая, девчонки, залившись серебряным смехом.

Убеждённый теперь в том, что в его возрасте не подобает бежать за водкой, словно мальчишка, Вася продолжал инструктировать:

— Между нашим поездом и вокзалом в Синельникове есть путь, по которому проходят встречные поезда. Будь внимательней.

Bee дружно полезли по карманам брюк, курточек, вещей, брошенных в чемоданы. Каждый оставил себе по пятаку на метро и по гривеннику на автобус. Остальную мелочь свалили в кучу.

Поезд ещё притормаживал, а Ковалёв, зажав в руке два рубля восемьдесят семь копеек, спрыгнул на перрон и, пробежав по нему несколько шагов, поворачивая по дуге налево, помчался через рельсы свободного пути к вокзалу, умоляя судьбу, чтобы обратную дорогу не перекрыл проходящий поезд. Такие случаи бывали, и посланец, делегированный единодушным голосованием, отставал от поезда к большому разочарованию и досаде уехавших товарищей.

Co стеклянным аргументом, удостоверяющим уважительную причину отставания, он тогда обращался к начальнику станции. Опытный путеец, бросив беглый взгляд в сторону бутылки с зелёной гадиной, тут же давал необходимую бумажку, предъявив которую можно было доехать до станции Лозовая. A через Лозовую поезда на Москву шли один за другим.

Пробежав через вокзал, Ковалёв выскочил на площадь и увидел справа зазывную надпись «Гастроном».

Это был магазинчик с характерным для небольших населённых пунктов набором продуктов. У прилавка организованно стояла очередь из местных старушек.

— Доченька, дай мэни ще ирмишели тилограмчик, — неторопливо заказывала первая бабулька.

Ревностно, взглядом контролёра, проследив, на каком делении остановилась стрелка весов, старушка, решая, чего бы ещё купить, принялась рассматривать витрину, защищённую стеклом. Очередь предупредительно отступила на шаг, чтобы обеспечить старушке обзор выставленных круп и ценников.

— Доченька, мэни ще рису тилограмчик, — выбрала, наконец, старушка и полезла за кошельком.

Ковалёв, дожидаясь, почувствовал, как от безнадёжности становится тоскливо где-то внизу живота.

— Скильки з мэнэ? — спросила она продавщицу.

Та, постучав костяшками на счётах, назвала сумму старушка, поплевав на изнурённые работой пальцы, с нескрываемым сожалением принялась отсчитывать «три карбованца и двадцать копиёк», одновременно прикидывая в уме, на сколько «нагрела» её продавщица.

Тут на свою беду Ковалёв взглянул на «авоську» — сумку, сплетённую из ниток в виде сетки, дрожавшую в старческой руке, и увидел, как из порвавшегося рыхлого бумажного пакета стекает на пол тонкая струйка сахарного песка.

— Бабушка, — сказал он. — У вас песок на пол сыплется.

— А ты, растуды твою мать, — ошибочно решив, что Ковалёв намекает на её старость, и оттого неожиданно рассердившись, благообразная старушка предрекла: — А ты доживёшь до моих лет, с тебя ещё не так песок посыплется!

— Давай! — понимающе потребовала продавщица. — Без сдачи?

— Без сдачи, — Ковалёв аккуратно высыпал мелочь в пухленькую руку симпатичной полненькой продавщицы.

Зажав бутылку мёртвой хваткой в правой руке, Ковалёв на одном дыхании промчался сквозь вокзал, пересек свободный первый путь, поскользнувшись на маслянистом рельсе и пробежав, будто собака с перебитой передней лапкой, опираясь на левую руку, несколько метров, и вскочил на нижнюю подножку уже покатившегося вагона.

Так завершился этап стендовых испытаний двигателей, a доставка на полигон первой ракеты нового типа должна была состояться летом будущего года.

Для приобретения опыта появилась возможность поработать на пусках ракеты предыдущего поколения.

Для многих сотен людей — проектировщиков, монтажников, гражданских и военных строителей, офицеров и их жен, выпускников военных академий, солдат срочной службы, представителей опытно-конструкторских бюро и промышленных предприятий путь на полигон начинался по-разному.

Одни ехали несколько суток железной дорогой, пропитываясь специфическим запахом немытых, потных тел, неубранных сортиров, грязной одежды и постельного белья, усиленных солнцем в раскалённых вагонах, до станции Тюра-Там. Другие, если это было зимой, летели самолетами Ту-104 до Ташкента. Летом Ту-104 в Ташкент не летал — в невыносимую ташкентскую жару тяга двигателей этого авиалайнера резко уменьшалась, и её не хватало, чтобы поднять в обратный путь самолёт, под завязку заправленный керосином и полностью загруженный пассажирами. Летом выручал Ил-18.

В Ташкенте пересаживались в поезд и, переночевав в вагоне, приезжали, но уже с юга, на ту же станцию.

Для Июдина и Ковалёва путь на полигон в холодный ноябрьский вечер начинался прямо в Химках, откуда заводская «Волга» повезла их по Ленинградскому шоссе через центр Москвы в аэропорт «Внуково».

Поскольку на полигоне приказом начальника генерала Захарова был официально установлен «сухой закон», каждый, кто летел в командировку, обязан был прихватить хотя бы одну бутылочку коньяка. Если же человек приезжал с двумя бутылками, то, по крайней мере, на несколько дней становился для всех другом, товарищем и братом. Приезд в командировку без коньяка приравнивался к смертному греху.

Поэтому, на Пушкинской площади рядом с магазином «Армения» Июдин попросил шофёра остановиться.

Ковалёв после короткого изучения роскошной витрины, решил купить коньяк KB (коньяк выдержанный высшего качества):

— Мне, пожалуйста, две бутылки коньяка «Армения» и парочку кубинских сигар.

— А зачем ты берёшь дорогой коньяк? — спросил Июдин, — Возьми коньяк «три звёздочки», он недавно на международной выставке получил золотую медаль. И стоит четыре двенадцать, а не семь сорок. Можно вместо одной бутылки «Армении» купить две трёхзвездочных бутылки. Всё равно из одной бочки наливали.

— Нет, Анатолий Павлович, — решил Ковалёв. — Вдруг встречу там ребят, с которыми учился в институте. Пусть для них будет маленький праздник. А сигары — это, конечно же, баловство, я их в жизни не пробовал. Одну сам выкурю, другую подарю кому-нибудь.

К назначенному времени Июдин и Ковалёв стояли у газетного киоска в самом старом и, вероятно, самом первом здании аэропорта, на фасаде которого чеканными буквами говорилось о том, как успешно самолеты бороздят воздушное пространство страны и какие города приблизились к Москве благодаря авиации.

Пассажиры, поджидавшие свои рейсы, с интересом разглядывали непонятную для них группу людей, к которой со стороны лётного поля подошел человек в форме пилота и начал, заглядывая в ученическую тетрадь, делать перекличку, тут же бегло проверяя командировочные удостоверения.

Одна из женщин, то ли сгорая от любопытства, то ли опасаясь пропустить регистрацию на свой рейс, спросила:

— Куда ваш самолет летит?

— Куда билет дали, — ответил ей за всех Июдин.

— А куда билет дали? — не унималась женщина.

— В карман! — нашёлся Июдин, гордый своей причастностью к тайне, и, обращаясь к Ковалёву, посоветовал: — Ты, Володя, садись в автобус последним, а на стоянке выйдешь первым и первым садись в самолет на лавку по правому борту, у самой пилотской кабины.

Автобус, покружив по летному полю, подъехал к стоянке авиаотряда, приписанного к «фирме» Сергея Павловича Королева. Самолеты отряда стояли компактной группой на площадке между взлетной полосой и рулежной дорожкой.

Как и советовал Анатолий Павлович, Ковалёв первым вышел из автобуса, первым забрался в самолет и занял место у самой пилотской кабины по правому борту. Это был транспортный Ли-2, поэтому пассажирам пришлось разместиться на алюминиевых сиденьях, откинутых с бортов.

Попутчиками оказались несколько офицеров в форме артиллеристов и одна женщина, по поведению которой было видно, что она летит к мужу.

Все успели крепко замерзнуть. В замкнутом пространстве фюзеляжа, казалось, было еще холодней, чем на улице, от которой пассажиров отделяла только обшивка из дюраля толщиной в доли миллиметра, приклепанная к открытым, безо всякой отделки, шпангоутам и стрингерам. Пока самолет выруливал на взлетную полосу, от дыхания людей обшивка покрылась коркой льда.

Как только самолет лег на курс и под черный силуэт правого крыла поплыли огни Москвы, командир, занятый до этого взлетом, видимо, поинтересовался у борттехника:

— А ты включил обогрев пассажирской кабины?

— А как же, — ответил тот, — давно, как только «движки» прогрелись.

И, привычно нащупав в темноте кабины нужный рычажок, передвинул его.

Тут же под сиденьем, на котором разместился Ковалёв, из трубы диаметром сантиметров тридцать, вмонтированной в стенку пилотской кабины, хлынул под приличным давлением раскаленный воздух, а еще через пару минут Ковалёв почувствовал, что сидит скорее на сковороде, чем на аскетичном сиденье самолёта, и принадлежащий ему Божий дар уверенно превращается в глазунью.

Для того чтобы не дать своему начальнику насладиться результатами розыгрыша, Ковалёв поднялся и под ехидными взглядами попутчиков перешел в хвост самолета, где лежали свернутые чехлы, и улегся на них.

Ho для остальных праздник жизни продолжался.

Офицеры, возвращавшиеся из отпусков с чемоданами внушительных размеров, дружно поставили их «на попа», летевшие в командировку положили свои небольшие чемоданчики сверху, в результате чего в проходе образовалось подобие длинного стола, тут же уставленное бутылками с коньяком, бутербродами, французскими булочками, изобильно начиненными красной икрой.

Импровизированное застолье сближает людей, а тем более застолье, отрепетированное за несколько лет полетов на полигон. После того как «прошлись» по первой, из кабины пилотов появился командир экипажа, будто для того, чтобы проверить порядок в пассажирской кабине. Убедившись, что полет проходит нормально и в духе традиций, он без лишних церемоний выпил предложенный ему двухсотграммовый стакан коньяка и удалился только для того, чтобы ему на смену вышел второй пилот, или, проще говоря, «правак». Так называют вторых пилотов, потому что они сидят за штурвалом на правом кресле.

За «праваком» вышел третий член экипажа, совмещавший в одном лице обязанности борттехника, радиста и штурмана — так было недавно установлено приказом по Аэрофлоту для экипажей самолетов Ли-2 и Ил-14.

Ковалёв же, завернувшись в чехлы в хвосте летевшего сквозь ночь самолета, под монотонный рокот его моторов думал о том, как прозаически протекает этот полет на Ли-2, на «Дугласе», а совсем недавно...

А совсем недавно, как только в небе появлялся самолет, он с мальчишками, бросал все дела и мчался на аэродром.

Городишко, в котором жил тогда Ковалёв, расположился на стыке рек Кубани и Теберды в каких-нибудь сорока километрах от Главного Кавказского хребта. Раньше он назывался Микоян-Шахаром. После того как в феврале 1944 года выселили местных жителей, карачаевцев, Сталин отдал эту территорию Грузии.

Городишко переименовали в Клухори, в школах ввели изучение грузинского языка и в Клухори стали прилетать самолеты из Сухуми и Тбилиси.

Небольшая площадка, самоуверенно именуемая аэродромом, ограничивалась с одной стороны высокой скалистой горой, с другой стороны — пропастью с бурлящей внизу Кубанью. Co стороны города, откуда чаще всего самолёты заходили на посадку, пилотов дисциплинировал крутой склон к Теберде, и, наконец, вдали, с аэродромом граничила деревня, населённая исключительно осетинами. Официально деревня носила имя осетинского поэта Коста Хетагурова. Народ же для простоты произношения называл её Осетиновкой.

Перелет «Дугласа» из Сухуми через Кавказские горы, если он протекал нормально, с затратой времени на взлет и посадку занимал каких-нибудь сорок минут. Как только старший авиационный начальник и, в том же лице, единственный сотрудник аэродрома Гогия, грузин неправдоподобно больших размеров, получал уведомление о вылете самолёта, он тут же принимался выстрелами из ракетницы разгонять с летного поля худосочных осетинских коров, черных, похожих на гончих собак, свиней и флегматичных ишаков.

Летчикам приходилось снижаться, маневрируя между двумя остроконечными пиками, нырять в ущелье Кубани выше по течению и рассчитывать посадку, снижаясь над рекой, тесно зажатой горами.

Ho y пилотов был богатейший опыт, приобретённый на войне, закончившейся недавно, — посадку они выполняли с ювелирной точностью.

Мальчишки, сидя на травке неподалеку, с благоговением наблюдали, как пилоты, словно боги, выходят из «Дугласа», как звонко потрескивают остывающие цилиндры моторов, как непередаваемо красив абрис фюзеляжа и как изящно нависает над ними правое крыло со стреловидной передней кромкой.

Посадкой пассажиров всегда руководил Гогия. В этот раз к нему, подобно назойливой мухе, приставал с просьбой пропустить в самолет щупленький горбатый соплеменник.

— Если тебе так необходимо лететь, почему своевременно не купил билет? — спрашивал по-грузински Гогия.

— Пули ки ара! (Денег нет!) — отвечал жалобно горбун.

— Нельзя сажать в самолёт лишнего человека, — объяснял горбуну Гогия по-грузински. — Полет проходит на высоте четыре километра над Клухорским перевалом Главного Кавказского хребта, и малейшее превышение грузоподъёмности делает полёт опасным.

Летчики терпеливо дожидались конца перепалки. Какой может быть перегруз? Они вылетели из Сухуми с полной загрузкой самолёта и запасом горючего до Клухори и на обратный путь. И ничего. Преодолели перевал без вопросов. Половину горючего уже сожгли, что облегчило самолёт почти на тонну. А тут горбун. В самом деле, что весит тот горбун? Баран больше весит, чем горбун. Они сейчас на прогрев моторов сожгут больше бензина, чем весит весь горбун вместе с ботинками.

Но они не вмешивались, всё-таки Гогия — официальное лицо, пусть он и решает.

Гогия же стоял в самолете, полностью закрыв собой дверной проем, а горбун, глядя на него снизу вверх, на трапе. Оба они, подогреваемые южным темпераментом, отчаянно жестикулировали, громко, почти криком, доказывали на грузинском языке — один, что ему позарез необходимо лететь, а другой — что не имеет права пустить в загруженный самолет.

— Цади акед! (Иди отсюда!) Tope мовклав ахла! (А то убью!) — кричал доведенный до белого кипения Гогия.

— Шени чириме! (Дорогой!) — умолял горбун. — Мэ минда аэропланши! (Я хочу в самолёт)!

Наконец, терпению начальника пришел конец. У Гогия от бессилия (в самом деле, не драться же с щуплым горбуном) непроизвольно появилась на лице гримаса отчаяния, похожая на ту, что появляется перед тем, как человек заплачет. И Гогия, объяснявшийся до сих пор c горбуном только по-грузински, вдруг вскинул вверх правую руку с поставленной на ребро ладонью и оттопыренным большим палыдем, и, будто взмолившись, как можно убедительнее привел последний аргумент:

— Ти щто, русский язик не понимаешь?

После этого горбун как-то сразу сник и под хохот любовавшихся самолётом мальчишек уселся рядом.

Лётчик, дождавшись, когда Гогия сойдёт на землю, втянул трап внутрь самолёта и закрыл дверь.

В наступившей тишине где-то в недрах самолета запел разгоняемый маховик стартера, из выхлопных патрубков вместе с языками пламени вылетели клубы голубого дыма, и тысячесильные моторы, заставляя петь наши души от восторга перед такой мощью, повлекли самолет на старт в самую крайнюю точку аэродрома.

Взлетать на город запрещалось, поэтому машина развернулась в сторону Осетиновки, и нетерпеливо дрожала, удерживаемая тормозами, пока летчики проверяли у моторов работу контуров зажигания.

Но вот тормоза отпущены и самолет, почти сразу же оторвав хвост от земли, набирая скорость, пошел на взлет и, как всегда, окончательно поднялся в воздух перед самой Осетиновкой.

Мальчишки, делясь впечатлениями, пошли было с аэродрома, но необычный звук натужно работающего мотора заставил их оглянуться — «Дуглас» возвращался на аэродром со стороны Осетиновки на одном правом моторе.

Ребята видели, будто в замедленном кино, как при соприкосновении с землей у самолета подломилась левая стойка шасси, самолёт лёг на законцовку левого крыла и, пока скорость большая, двигался почти по прямой. Но скорость с каждой секундой падала, и самолет начало закручивать по архимедовой спирали, разворачивая его в обратном направлении.

В этот момент центробежная сила перевесила все остальные силы, и самолет, ломая правую стойку шасси, визжа брюхом по камням, боком пополз к обрыву, под которым буйным нравом пенилась река Кубань. Мальчишки, думая, что самолёт, с таким трудом спасённый лётчиками на посадке, неминуемо свалится в пропасть, в страхе закрыли глаза. А когда в наступившей тишине открыли их, то увидели, что самолет на излете энергии падения, уперся гондолой правого мотора в куст барбариса и остановился так, что обвод правого борта фюзеляжа один в один повторил контур обрыва. Летчики уже успели сбросить левую грузовую дверь, перепуганные пассажиры, выпрыгнув из самолёта, бежали в сторону аэродромного домика.

А рядом с мальчишками, гортанно выкрикивая какие-то грузинские слова, в дикой пляске кружился горбун...

Захотелось пить.

— Открой дверь к пилотам, там есть бак с водой, — посоветовал Ковалёву Анатолий Павлович.

В кабине пилотов было темно. На приборной панели успокаивающе зеленели контрольные лампы. Командир спал в своем кресле, привалившись к борту левым боком, второй пилот дремал, привалившись к борту правым боком, туловище третьего летчика лежало на аппаратуре справа от прохода, его ноги — на аппаратуре слева от прохода, a то, что соединяет эти части тела, висело над проходом.

Самолет на автопилоте со скоростью триста километров в час поглощал пространство в направлении на Тюра-Там.

Впервые Сергей Павлович Королев появился в этом районе Казахской степи, когда в пятидесятом году двадцатого века началось строительство стартовой позиции для ракеты Р-7, а на кульманах конструкторов стала вырисовываться, принимая логичные очертания, сама ракета, «семерка». Машина, подобную которой Соединенные штаты Америки к тому времени даже не замышляли.

Полигон Капустин Яр, предназначенный для работы с одноступенчатыми ракетами, для запусков многоступенчатых ракет не годился, так как не обеспечивалась безопасность населенных пунктов под трассами полетов.

К тому же, чем ближе к земному экватору, тем выше линейная скорость вращения Земли с запада на восток, а это значит, что ракета может достигать требуемых скоростей с меньшими энергетическими затратами, или доставлять в космос более тяжелые грузы.

После тщательного изучения карт, возможных углов наклона орбит будущих спутников к экватору Земли, близости железной дороги, наличия или отсутствия незаселенных мест под траекториями полета и в районах падения отработавших ступеней ракет и было выбрано это место. Кроме этого, требовалось обеспечить возможность быстрого поиска обломков аварийных машин, что немаловажно для установления истинных причин отказов различных систем ракет.

Неподалеку от ничем не примечательного разъезда Тюра-Там, затерянного в песках пустыни на правом берегу реки Сыр-Дарьи, было начато строительство центральной площадки № 10.

А уже через пару лет пассажиры поездов, прильнув к окнам, с удивлением наблюдали, как с одной стороны возник, подобно сказочному миражу, белокаменный, весь в зелени, город, a c другой стороны — в пустыню, в неизвестном направлении, уходят заасфальтированное шоссе и ветка железной дороги.

Постепенно, то ли стараниями политуправления, то ли единодушием жителей, уставших к тому времени от переименований Сталинграда в Волгоград, Сталино в Донецк, Сталинабада в Душанбе, к городу прижилось название Ленинск. Имя Ленина казалось непогрешимым, все думали, что если назовут центральную площадку полигона этим именем, то уж точно навеки.

Но вскоре американцы заставили задуматься о переименовании. 1 мая 1960 года над полигоном со стороны Ирана пролетел американский самолет-разведчик U-2, пилотируемый Френсисом Гарри Пауэрсом.

Было объявлено, что в районе Свердловска (ныне Екатеринбург) зенитной ракетой «американец» сбит, а пилот погиб.

Американцы несколько дней уверяли весь мир, будто у них и в мыслях не было засылать в воздушное пространство Советского Союза самолет с разведывательными целями. Тем более, что наметилось потепление в отношениях между СССР и США. Недавно в Америке побывал с официальным визитом Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущёв. В Москве прошла с огромным успехом Американская выставка.

Москву с подготовкой визита Дуайта Эйзенхауэра посетил вице-президент США Ричард Никсон. Буквально со дня на день ожидался приезд президента Соединённых Штатов.

Разве могут такие славные ребята, как американцы, послать самолёт-разведчик, чтобы шпионить за друзьями? Это пилот, такой неопытный, что его стало жаль всему миру, потерял ориентировку в тренировочном полете, заблудился и залетел так далеко вглубь территории СССР,

Но как только они выговорились, через несколько дней Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев на очередном съезде с хитрой улыбкой простолюдина произнес примерно следующее:

— Несколько дней назад мы объявили, что сбили американский самолет и летчик погиб. Но н-е-т, товарищи! — протянул ядовито Хрущев. — Летчик жив и дает показания. Мы и пленки проявили, на которые он снимал.

В качестве вещественных доказательств, Хрущев показал делегатам ворох проявленных пленок и, к ужасу спецслужб, обеспечивающих секретность работ по ракетной тематике, произнёс:

— Вот тут сфотографированы наши аэродромы, самолеты, ракеты...

Как только была произнесена эта фраза, американцы тут же поняли, что маршрут разведывательному самолету они рассчитали и проложили правильно. И это подтверждено первым лицом государства — противника.

Вот и стали после этого все чаще называть «десятку» третьим именем — именем казахского поселка «Байконур», расположенного примерно в трехстах километрах северо-восточнее станции Тюра-Там, авось «бестолковые» американцы клюнут на приманку и введут в свои ракеты координаты этого Богом забытого стойбища.

Но американцы не клюнули, и на полигоне во время подготовки ракет к пускам все чаще раздавался сигнал «Скорпион», по которому замирала работа полигонных радиостанций и радиолокаторов. Это на территории Ирана включались в работу американские средства электронной разведки.

Двадцать первая «Волга» мчалась по прямой асфальтированной дороге, настолько прямой, каким может быть только кратчайшее расстояние между пунктами «А» и «Б» в школьном учебнике арифметики.

Неистовое среднеазиатское солнце, спалившее к этому дню в середине ноября всю живую растительность, превратило степь в остывающую пустыню. Дорога вдали, у горизонта, отражая голубое небо, казалась спокойной рекой, безмятежную гладь которой оживлял неотрегулированным дизельным мотором четырехосный тягач «ураган».

— Как тебе показался «Золотой клоп»? — спросил, полуобернувшись, Ковалёва Анатолий Павлович.

«Золотым клопом» у командированных называлась безымянная гостиница, расположенная в одноэтажном бараке на дальней окраине «десятки». Все, кто впервые приезжал на полигон, жили в ней по три-четыре дня, пока соответствующей службой проводилась непонятная дополнительная проверка.

— Конечно, не сравнить с гостиницей для космонавтов, — предположил Ковалёв.

Гостиница для космонавтов, главных конструкторов и генералов размещалась выше по течению Сыр-Дарьи в небольшом ухоженном парке, отгороженном от остальной площадки.

— Но жить можно, — Ковалёв добавил бодрости в голос, с тоской вспоминая прошедшие три ночи. — В номере человек десять, перед тем, как улечься спать, выключали свет. Те, чьи кровати стояли у стен, вооружались ботинками. Когда начинался шорох, по команде свет включался, и мы ботинками давили их прямо на стенах. И хотя стены покрашены масляной краской, мне вначале показалось, что на них наклеены обои из нежного розового ситца. Ну и запах соответствующий.

— А знаешь, чем отличается оптимист от пессимиста? — неожиданно спросил, загадочно улыбаясь, Анатолий Павлович и, поняв по выражению лица Ковалёва, что тот не знает, продолжил: — Пессимист считает, что коньяк пахнет клопами, а оптимист — что клопы пахнут коньяком. Надеюсь, ты устоял, чтоб не выпить то, что купил в Москве?

«Волга» пошла на обгон тягача. Четыре маховика колес, вращающихся справа от «Волги», ставшей вдруг такой маленькой рядом с тягачом, делали «ураган» похожим на паровоз, a устройства для автоматической подкачки колес еще больше усиливали это впечатление.

Неожиданно «ураган» стал принимать влево, спихивая «Волгу» с дороги. To ли водитель-солдат зазевался (известно, что водитель-солдат по созданию опасностей на дороге занимает первое место, на втором — велосипедисты), то ли ему померещилось какое-то препятствие.

Шофер «Волги», словно это было ему не впервой, не снижая скорости, съехал с дороги, перевалил через пологий кювет и, завершив обгон, вновь выехал на дорогу прямо перед контрольно-пропускным пунктом.

— Дорога прямо, — пояснял Анатолий Павлович, — ведет на Королевскую площадку № 2, оттуда стартовал Гагарин.

Вдали виднелись жилые домики, массивное серое здание МИКа (монтажно-испытательного корпуса), ажурные конструкции старта.

— За ней, дальше в степь, — продолжал Анатолий Павлович, — стартовые и жилые площадки Челомея. А нам направо. Коля, поворачивай направо, — обратился он к шоферу

— Довезем товарища на сорок третью площадку.

Теперь одноколейная железная дорога рассекала барханы справа от нас, а слева, на дальней возвышенности, просматривались очертания площадки № 32 — запасного старта для «семерок». И хотя от шоссе до старта несколько километров, его сооружения, отдельные детали которых уничтожались расстоянием, поражали своими размерами.

— Ты не читал последнюю «Правду»? — спросил Ковалёва Анатолий Павлович. — Там напечатаны координаты акватории Тихого океана, куда вы скоро будете пускать, до Нового года ожидается примерно десяток пусков.

«Волга» объехала громоздкий каток, забытый солдатами после летнего ремонта дороги. Возмущение при мысли о том, что ночью можно запросто влететь в него, особенно, если встречная машина ослепит фарами, тут же сменялось улыбкой — на мощном бампере катка солдат-шутник написал крупными белыми буквами: «Удирай, a то задавлю!».

Да и Владимир Ильич Ленин в неизменной кепке, приветливо и добренько улыбающийся с придорожного агитационного щита, подтверждал правильность выбранного нами курса на 43-ю площадку: «Верной дорогой идете, товарищи».

— Ты думаешь, если газета «Правда» опубликовала границы акватории Тихого океана и попросила иностранные корабли и самолеты покинуть ее, то все тут же бросились наутек? Как бы не так! Сейчас туда на полных парах спешит американский флот, и его корабли станут вокруг буя, что в центре координат, как вокруг елки, вперемешку с нашими кораблями. Акватория-то в международных водах, — пояснял Ковалёву Анатолий Васильевич Сафонов, начальник бригады, в которой работал Ковалёв.

Они стояли на вершине холма под навесом смотровой площадки у фасада небольшого одноэтажного здания — измерительного комплекса, увенчанного параболическими антеннами. Именно на антенны поступала с борта ракеты телеметрическая информация о работе двигателей и бортовых систем.

Во время полета ракеты антенны поворачивались за ней, отслеживая полет, словно шляпки подсолнухов за солнцем.

К зданию со стороны, противоположной направлению пусков, примыкала солдатской казармой, гауптвахтой, клубом, двухэтажными домиками общежитий для офицеров, столовой, двумя гостиницами для представителей промышленности жилая часть площадки.

Стартовые позиции, обнесенные прямоугольником забора из колючей проволоки, расположились в полукилометре от измерительного комплекса там, где заканчивался довольно-таки крутой склон холма.

Контрольно-пропускной пункт (КПП) врезан в правую сторону ограждения со стороны шоссе, по которому Ковалёв приехал на площадку. Шоссе прямой светло-серой линией уходило дальше за горизонт, в сторону 63-й площадки. Ещё правее утвердился массивный бетонный параллелепипед монтажно-испытательного корпуса (МИК). Железная дорога исчезала в чреве МИКа.

— Левее КПП, видишь, там, где складированы бетонные блоки, никак не начнут ремонтировать в очередной раз первую стартовую позицию для ракеты Р-16, — продолжал Анатолий Васильевич. — Как только пуск выполняется с этого старта, так авария. Будто какое-то проклятие висит над ним. Либо старт разнесёт, либо авария в полёте, и обломки приходится искать по всей степи...

— Ну что, все в сборе? — спросил пилот вертолёта Ми-4, поправляя ларингофоны так, чтоб они плотнее прилегали к голосовым связкам, но, в то же время, не пережимали шею.

Кабина пилотов на этом типе вертолёта размещалась значительно выше грузового отсека, в котором на отштампованных из алюминия сиденьях, откинутых от бортов, устроились пассажиры — инженеры-испытатели из Химок и Днепропетровска: Анатолий Михайлович Харитонов, Владимир Павлович Юрченко, Марк Борисович Каминский, Сергей Александрович Шумаков и представитель полигона. Всем им хотелось, чтобы вертолёт быстрее взлетел, тогда в кабине начнётся хоть какое-то движение воздуха, пусть горячего, потому что находиться дальше в этой закупоренной алюминиевой скорлупе было просто нестерпимо.

— Кто у вас главный? Подойдите, пожалуйста, на пару слов.

Харитонов подошел к двери в кабину пилотов. Летчик, не поднимаясь со своего кресла, повернулся к нему, показывая карту:

— Давайте познакомимся. Меня зовут Александром. Вот район поиска, вот метеостанция, где мы будем базироваться. Как решим, сразу на метеостанцию, или по пути что-нибудь поищем?

— Анатолий, — протянул для знакомства руку Харитонов. — Я думаю, летим курсом на метеостанцию, а как войдем в район поиска, походим галсами, может, найдем какой обломок.

Из пассажирской кабины было видно, как летчики включают многочисленные автоматы защиты электрических сетей вертолёта, потом в недрах машины что-то, набирая скорость, завыло, летчики в темпе подкачивали бензин заливочным шприцем. Наконец, лопасти несущего винта медленно сдвинулись с места, вертолет закачался в такт их вращению, выхлопные патрубки выбросили облако голубого дыма от сгоравшего масла, и мотор, басовито работая цилиндрами, вышел на малые обороты.

— Я и не предполагал, что авиационный мотор так сложно запускается, — сказал Юрченко. — Думал, как на машине: повернул ключ в замке зажигания, да и всё.

— Ещё бы, у тебя в машине четыре цилиндра и мощность мотора каких-нибудь девяносто силёнок. А тут четырнадцать цилиндров, мощность больше двух тысяч лошадей, да всяких шестеренок тьма. Попробуй, раскрути всё это! — прокричал в ответ Харитонов, прочувствовавший однажды на своей шкуре сполна, что такое запуск двигателя на Ми-4.

Тогда нужно было найти вторую ступень ракеты, упавшую где-то вблизи Ангары километрах в трёхстах севернее Братска. Братск только начинал строиться, но небольшой аэропорт, до которого они добрались самолётом, там уже был.

В Братске им выделили вертолёт для облёта района поиска. Лётчик, бывавший в тех краях, сказал, что видел там охотничью заимку, но живет ли кто-нибудь в ней, он не знал. Потому, что когда он пролетал над тем местом, на звук мотора никто не выходил, как это обычно бывает, когда пролетаешь над глухими местами.

Во всяком случае, они решили базироваться на той заимке, чтобы от неё летать на поиски.

Но им повезло — заимка оказалась обитаемой. Там жил ещё бодрый и подвижный дед. Вечером, когда за знакомство и предстоящий удачный поиск обломков было выпито необходимое количество спирта, Степаныч признался в том, в чём в ЧК не признался бы даже под пыткой.

— Степаныч, и откуда у тебя такие манеры? — спросил Харитонов, удивленный тем, что дед, дозируя спирт по стаканам, вначале наливает несколько капель себе, потом разливает остальным, и, в заключение, опять себе, как было принято тогда, когда бутылки запечатывались пробками и пломбировались сургучом. Это чтобы в фужеры дорогих гостей не попала, не дай Бог, крошка от пробки.

Но больше всего выдавал Степаныча тот ушедший от нас навсегда аромат русского языка, несущий в себе традиции древности, и существовавший до двадцатых годов прошлого столетия. Степаныч, общавшийся, в лучшем случае, только раз в год с геологами, случайно забредшими к его избе, сам того не замечая, сохранил его вековую первозданность. Слово «высокий» он произносил «высокоай», выговаривая вместо буквы «и» некий синтез из букв «о» и «а». Большая парадная комната была для него не «залом», а «залой», то есть существительным женского рода, вместо «великие события» он говорил «великия события».

— Да, — сказал, картинно вскинув седую голову оттаявший душой Степаныч. — Я поручик царской армии. Я не продавался красным, как делали это некоторые генералы. Потому что не боялся смерти. Да, я служил в армии генерала Каппеля.

— Степаныч, успокойся, пожалуйста. Нас не интересуют детали твоего прошлого, — пытался остановить поток признаний Харитонов.

Но Степаныча было не остановить. Он признался, что он, бывший офицер-белогвардеец, в гражданскую войну был ранен, уйти за кордон не сумел, поэтому забился в глухомань и безвылазно прожил здесь, считай, всю жизнь. Более того, он воспитанник Пажеского корпуса, встречался, бывало, с царем-батюшкой, о котором очень тепло отзывался.

— Степаныч, колись, много красных положил? — задавали ему провокационный вопрос.

— Да откуда же мне знать? — отвечал Степаныч. — Стрелять, стрелял, есть грех на душе. А вот сколько раз попал, кто ж его знает. А что в немца попадал, так это точно. — Степаныч умолкал, его начинали донимать воспоминания. — Только скажу я вам, ребята, страшней гражданской ничего не бывает.

Выполнив над тайгой несколько полётов, они поняли, что дальнейший поиск бесперспективен, поэтому они решили на следующий день вернуться в Братск.

Утром следующего дня они с удивлением обнаружили, что двигатель вертолёта не запускается. Вместо гула электромотора, предназначенного раскрутить маховик стартёра, слышались лишь щелчки тумблеров. За ночь напряжение в аккумуляторах упало до критической величины.

А тут ещё протрезвевший Степаныч, мучаясь, что позволил себе сболтнуть лишнего, подходил ко всем по очереди и просил:

— Умоляю вас, не сообщайте обо мне в ГПУ, очень прошу вас! Очень прошу!

— Слушай, Степаныч! Да сейчас ГПУ нет, сейчас везде КГБ! Но всё равно не бойся, среди нас стукачей нет.

Тем временем летчики извлекли откуда-то пусковую рукоятку.

— Братцы, кто хочет поработать «кривым стартёром»? Рукоятка была очень длинной, сам борттехник с трудом попал ею в храповик.

Крутить её можно было только вдвоём. Они готовы были без сил упасть на траву, но тут следовала команда лётчика. Они прекращали крутить, пилот включал муфту, мотор выдавал несколько синих колец из выхлопных патрубков, но никак не желал запускаться.

Они, обессилев, в течение нескольких часов вновь и вновь пытались запустить мотор, и когда мотор, наконец, заработал, они поняли, какое это счастье — вернуться из первобытного состояния в цивилизацию. Потому что преодолеть полторы сотни километров пути до Братска по горам, через тайгу, через речки, впадающие в Ангару, они бы просто не смогли.

На этот раз лётчики в такую жару быстро дождались прогрева головок цилиндров до нужной температуры, установили мотору обороты, требуемые для взлёта, и Харитонов видел со своего места, как рукоятка шаг-газа, находящаяся слева от кресла второго пилота, будто самопроизвольно двинулась вверх. Харитонов понял, что взлет выполняет командир вертолета, и это он, поднимая вертолёт, тянет вверх свою рукоятку шаг-газа.

Вертолёт, набрав десяток метров высоты, повисел несколько секунд, словно проверяя, надёжно ли его держит в воздухе несущий винт, потом снизился и над самой землёй, едва не касаясь её передними колесами, поплыл над аэродромом в сторону пустыни, плавно набирая высоту.

Под ними плыли нескончаемые пески с редкими вкраплениями белесых солончаков и отдельными кустиками саксаула. Казалось, русскому человеку, привыкшему к тенистым и прохладным лесам, густым и сочным травам, тихим, берущим за душу, рекам, невозможно прикипеть к этим, противоестественным для него, местам.

И действительно, многие не выдерживали испытание пустыней. У одних от частых командировок и, следовательно, частой смены климата, не выдерживали почки, другие не в силах противостоять длительному одиночеству, спивались или сходили сума. А офицеры, дослужившиеся до пенсии в цветущем возрасте, возвращались в среднюю полосу России совершенно изношенными людьми.

Второй пилот снял ларингофоны, положил шлемофон на приборную панель и, обернувшись, помахал Харитонову рукою, приглашая поменяться местами. Так летчики делали всегда, будь то на вертолёте или на самолете — над местом поиска в кресло второго пилота усаживался кто-нибудь из испытателей, чтобы показать лётчику, интересует ли ракетчиков тот или иной обломок и стоит ли его подбирать. Потому что каждая посадка самолета или вертолёта в пустыне, на песок, сопряжена с определённым риском. Самолёт на, казалось бы, твердой поверхности может неожиданно провалиться колесом в рыхлую яму, засыпанную песком, и «сделать капот», то есть, встать на нос, поломав винт, а вертолёт при подходе к земле поднимал такие тучи песка, что лётчики теряли ориентировку в пространстве.

К тому же, песок может засасываться в двигатель, попадать в подшипники несущего и хвостового винтов, в трущиеся и скользящие части. Поэтому, посадка вертолёта в пустыне представляется, в некотором смысле, предприятием даже более сложным, чем посадка самолёта.

Харитонов, перед глазами которого в верхней части обзора мелькали, как кадры в несовершенном дозвуковом кино, тени лопастей несущего винта, ощупывал взглядом пустыню.

— Там что-то интересное, — Харитонов показал лётчику направление, и вертолёт завис над этим местом на такой высоте, чтобы винт не сдувал песок.

Все рассматривали, пытаясь понять, что за предмет зарылся в землю.

— Похоже на ТНА (турбонасосный агрегат), — предположил Юрченко, и его поддержали остальные.

Вертолёт сделал круг с таким расчётом, чтобы сесть как можно ближе к ТНА «по-самолётному», то есть не вертикально, a c такой горизонтальной скоростью относительно земли, при которой песок, поднятый вихрем от несущего винта, отставал бы от вертолёта.

Турбонасосный агрегат оказался практически целым, от него, разогретого солнцем, казалось, до такой степени, что он вот-вот начнёт светиться, тянуло тухлыми яйцами гептила и кислинкой азотной кислоты.

Все вместе подтащили двухсоткилограммовую глыбу ТНА к распахнутым сзади дверям вертолёта, приятно обдувавшему несущим винтом на малых оборотах двигателя, и затолкали её, чтоб не изменилась центровка, почти до пилотской кабины.

Вертолёт взлетел и вновь стал рыскать над пустыней, меняя курс и высоту.

Но вот в полёте вертолёта наметился какой-то смысл, наверное, Харитонов увидел что-то интересное. Бывало, что после расшифровки плёнок с телеметрической информацией поисковики знали конкретно, обломки какого узла или агрегата им следует найти и доставить на площадку. Зачастую же, на испытаниях ракет происходит так, что все параметры на плёнках падают мгновенно и одновременно, и в этом случае определить первопричину аварии очень сложно. Поэтому испытатели, участвующие в поиске аварийной ракеты, рады любому найденному обломку.

Вертолёт, заходя на посадку, вновь сделал круг. Летчики очень ценили каждый метр в секунду скорости встречного ветра, стараясь как можно точнее выставить посадочный курс. И действительно, если задуматься, при скорости ветра пять метров в секунду посадочная скорость относительно земли уменьшается на пятнадцать километров в час. А это очень существенно при посадке в пустыне.

Поэтому пилоты вертолётов, которым приходится работать в глухих местах без соответствующего наземного обеспечения, прибегают к очень простому способу определения правильности ориентировки вертолёта при посадке на ветер — на лобовое остекление машины наклеивается ниточка длиною сантиметров пятнадцать. Её называют колдунчиком. Если вертолёт неправильно сориентирован на ветер, то пилот, выдерживая направление на место посадки, интуитивно парирует несущим винтом снос вертолёта ветром. В таких случаях колдунчик будет отклоняться воздушным потоком от несущего винта в ту или иную сторону Лётчику достаточно и беглого взгляда на колдунчик, чтобы нажатием на левую или правую педаль довернуть машину на ветер.

Юрченко наблюдал в боковое окно, как сближаются тень вертолёта и земля, плывущая ей навстречу. Вот уже сказывается влияние несущего винта — несколько впереди вертолёта видна граница, за которой песок начинает подниматься в воздух, чтобы позади машины заклубиться непроглядным смерчем. Земля ближе и ближе, вот-вот наступит момент, когда перед самым касанием песок на мгновенье завихрится, закроет иллюминаторы рыжим колючим облаком, и тут же начнет оседать, постепенно проясняя окрестности. Это опытный летчик, взяв ручку управления «на себя», осадит вертолёт, будто бегущую лошадь, и, тут же, движением рукоятки шаг-газа вниз, уберёт подъемную силу несущего винта и переведет мотор на малые обороты.

А делалось так из-за двух передних стоек шасси, оснащенных колёсами малого диаметра, сразу же зарывавшихся в песок при посадке «по-самолётному».

Для испытателей, часто и много летавших на поиски аварийных ракет, это стало привычным и ординарным.

Но теперь, когда расстояние между тенью от передних стоек вертолёта с колесами малого диаметра и землёй оставалось несколько сантиметров, вертолёт внезапно кинуло вверх левым бортом, у которого сидел Юрченко. В иллюминаторах мелькнуло белесое от зноя небо, раздался немыслимо сильный сухой треск ударов о землю и ломающихся частей машины, и все стихло. Исчез даже привычный рокот мотора, оживлявший безмолвный ландшафт пустыни.

Все, кто находился в грузовой кабине, в панике кинулись к боковой двери, через которую они обычно загружались в вертолёт. Но её заклинило, и она никак не хотела открываться.

— Сейчас взорвётся! — крикнул кто-то, и все, обезумев, в отчаянии стали кричать нечто несвязное, от матерщины до мольбы.

Потом в этой какофонии звуков возник, будто ниоткуда, чей то голос, наполненный хоть каким-то смыслом, всё более слышимый ими по мере того, как они успокаивались. Этот голос принадлежал лётчику. Он доносился откуда-то сзади. Они оглянулись и увидели, что задняя стенка кабины выломана вместе со створками грузовых дверей, и на её месте зияет дыра в размер диаметра фюзеляжа.

Они сидели в узкой полуденной полоске тени от разбитого корпуса машины. Песок вокруг был изрыт разрушавшимися лопастями винта, хвостовой балкой и фюзеляжем, крутившимся в реактивном моменте. Песок, извлечённый из глубины, был несколько другого цвета, чем на поверхности, и поэтому казалось, будто он влажный и долго не может высохнуть.

Было разбито всё, в том числе, радиостанция. На радость лётчикам уцелел «бычий глаз» — компас с картушкой, плавающей в специальной жидкости, по которому можно было хотя бы приблизительно определить направление на метеостанцию, карта и ракетница. Испытателям же на радость или на горе осталась слегка помятая канистра со спиртом, по установившейся традиции непременный атрибут оснащения поисковой группы.

На радость потому, что хотя официально спирт и был необходим для промывки найденных фрагментов ракеты, но, на самом деле, несмотря на страшную жару, он чаще всего использовался приемом внутрь для поддержания высокого тонуса работоспособности участников экспедиции, а так же для укрепления «дружеских связей» с местным казахским населением. Причём, эти «дружеские связи» имели значительное материальное наполнение в виде вкуснейших шашлыков и бешбармаков.

А на горе потому, что сейчас канистру предстояло тащить по пустыне людям, которые от ушибов и порезов осколками едва могли двигаться. А в канистре плещется спирт, и это напоминает пытку, потому что так похоже на плеск воды.

А воды у них нет. Они рассчитывали всего через час после вылета быть на метеостанции, а там вода из артскважины. Но то, что на вертолёте можно было сделать за час, им теперь предстояло выполнить хотя бы к вечеру следующего дня.

Александр, командир вертолета, отметил на карте место, где они находились, и, учитывая магнитное склонение для данной местности, делал самый настоящий штурманский расчёт.

— Саш, скажи, что вдруг произошло? Почему мы гребанулись? — спросил Юрченко.

— Скорей всего, разрушился подшипник заднего винта, вот нас и крутануло, — Александр на мгновенье отвлекся от расчётов. — Хорошо, что в нашем безнадёжном положении при передвижении пешком можно не учитывать скорость и направление ветра. И хотя нас не «сдует» с курса, точный выход на метеостанцию будет считаться большой удачей. И, помолчав, добавил:

— А ведь у нас, братцы, теперь ещё один, общий для всех, день рождения. Слава Богу, что все мы можем двигаться самостоятельно. До станции, судя по карте, двадцать восемь километров.

Пусть каждый в силу своего воображения попытается представить, как эти люди добирались до метеостанции под среднеазиатским солнцем, нагревавшем песок под их ногами до семидесяти градусов. Скажу только, что мучение от жажды многократно усиливалось влажным бульканьем спирта в канистре, отполированной с обеих сторон песком до блеска, почти до дыр, потому что они, связав два поясных ремня, волокли её по очереди.

На метеостанции они смогли попить воды, хоть и противной на вкус, но такой желанной, помыться, стерилизовать раны спиртом, сделать перевязку, связаться с аэродромом, на котором, кстати, даже не переполошились по поводу того, что они так долго не выходили на связь, но пообещали доложить начальству и прислать за ними другой вертолет.

Жизнь налаживалась, и, успокоив себя умеренным количеством спирта, они завалились спать и спали до тех пор, пока их не разбудил рокот мотора вертолёта, прилетевшего за ними.

— Это вам, — Харитонов отдал оставшийся спирт вместе с канистрой метеорологу. — Мало ли, вдрут понадобится что-нибудь протереть, или в медицинских целях.

Они заняли места в прилетевшем вертолёте. Приунывший Александр, командир разбившейся машины, произнёс:

— Впервые лечу в качестве груза. Спишут меня теперь, наверное. Так уж повелось, что лётчики виноваты во всех авариях.

— Ну не скажи! Это если бы мы, не дай Бог, гробанулись, тогда точно, всех собак на тебя бы повесили. А так, поработает комиссия, и тебя еще к ордену представят, за то, что ты нас вывел с того света, — заспорил с ним Харитонов.

Вертолёт стал взлетать. Лётчик, как и полагается по инструкции, подвесил его на высоте метров десять и только хотел, наклонив нос, перейти в набор высоты, как Юрченко, сидевший у левого борта увидел через иллюминатор, расположенный на противоположном борту, выбежавшего из домика метеоролога.

— Мужик что-то сообщить хочет! — крикнул Юрченко Александру, указывая рукою.

Александр бегло взглянул в иллюминатор, тут же дернулся к кабине пилотов и вертолёт прервал взлет.

Метеоролог бежал в направлении вертолёта, размахивая поднятой вверх рукой с зажатой в ней бумажкой. Его рот был открыт, видимо, он кричал, пытаясь остановить вертолёт.

— Наверное, радиограмма, — решили все, наблюдая за метеорологом.

Человек, месяцами находившийся в одиночестве, один на один с пустыней, чудом не одичавший до того, как неожиданно оказался в обществе людей, делающих дело государственной важности, и эти люди улетают как раз в тот момент, когда он принимает радиограмму на их имя.

Он бежал, движимый чувством ответственности, со стороны правого борта, чтобы вручить радиограмму командиру вертолёта, сидевшему по левому борту. А командир в это время выполнял посадку на забетонированную площадку «по-вертолётному», и вертолёт, опустив хвост, приближался к земле.

— Куда он! — рванулся Александр, будто хотел удержать метеоролога, и тут же со стороны хвоста раздался звук, похожий на тот, что бывает, если по штакетнику резко провести палкой.

Теперь, уже со стороны левого борта из-под вертолёта выбежал человек, у которого вместо головы было кровавое месиво, но его тело продолжало двигаться, выполняя установки, выданные не существующим теперь мозгом.

— А обломки той ракеты не стали больше искать, так они и валяются где-то в пустыне вместе с обломками вертолёта, — Сафонов умолк под тяжестью воспоминаний.

Потом, словно очнувшись, продолжил:

— Кстати, при подготовке к пуску ракеты Р-16 именно на этой, первой стартовой позиции, погиб 24 октября 1960 года главком ракетных войск и артиллерии маршал Митрофан Иванович Неделин, прихватив с собой еще около сотни человек. Да и из нашего отдела трое — заместитель главного конструктора по летным испытаниям Фирсов и инженеры Кошкин и Сергеев. Сергеев только пришел на «фирму» после института, и в первую же командировку...

К тому времени ракета этого типа уже достаточно надежно летала, и народ совсем потерял чувство осторожности. У ракеты, заправленной двумястами тонн азотной кислоты и гептила, толкались даже те, кому там вообще делать было нечего.

Заместитель Янгеля Лев Берлин и наш Георгий Фролович Фирсов что-то поясняли Неделину. В это время специалисты по системе управления забрались даже в люки второй ступени, хотели что-то дополнительно проверить, раз время пуска перенесли.

Тут и произошло самопроизвольное, как считают, но во что трудно поверить, срабатывание электропневмоклапана, в результате чего запустился маршевый двигатель второй ступени. А дальше — взрыв двухсот тонн компонентов, самовоспламеняющихся при контакте друг с другом. Такое невозможно вообразить даже воспаленным умом, а я это видел.

Ho c этим стартом связана еще одна история, на этот раз курьезная, — продолжал Сафонов. — После Неделина главкомом ракетных войск и артиллерии назначили маршала Москаленко. Человека, в общем-то, далекого от ракетной техники.

После той катастрофы с Неделиным ввели правило — как только начинался обратный отсчет времени отправлять со старта с интервалами в пятнадцать минут в эвакуацию всех, кто не был нужен для дальнейшей подготовки пуска.

Когда до пуска оставалось минут пятнадцать, отсюда, со смотровой площадки, было видно, как от командного бункера на стартовой позиции отъехала черная «Волга» главкома Москаленко и автомашины его свиты.

Минут через пять они подъехали сюда. Маршал и сопровождавшие его крепкие адъютанты-полковники вошли под навес, огороженный со всех сторон штакетником на высоту примерно в метр. Co стороны стартовой площадки неогороженным оставлен вход, перед входом расположена дверь в бункер, под землю.

Маршалу подали стул, он уселся так, чтоб столбы, удерживающие крышу, не мешали наблюдать за пуском, то есть, перед входом под навес и, соответственно, перед входом в бункер. Адъютанты встали рядом с ним по сторонам. У всех на лицах такое выражение, какое бывает у публики в театре или цирке в предвкушении зрелища. Вполне вероятно, что Москаленко впервые присутствовал при пуске межконтинентальной баллистической ракеты.

Co старта слышны все команды, подаваемые по громкой связи. Некоторые команды транслируются дополнительно еще и обшарпанным динамиком, при беглом взгляде на пластмассовую коробку которого угадывалось, что она была когда-то белого цвета.

Таким образом, присутствующие всегда находились в курсе событий.

Все ракеты уходят со старта чуть левее дороги на 63-ю площадку, то есть и измерительный комплекс, и смотровая площадка перед ним, находятся практически с обратной стороны от этого направления.

Но в том пуске ракета отрывается от пускового стола, поднимается на несколько метров и, поколебавшись, медленно заваливается в сторону измерительного комплекса. Такого сбоя в системе управления ракеты не наблюдалось больше никогда, ни до, ни после этого случая.

У адъютантов мгновенно срабатывают освоенные, по-видимому, еще в войну условные рефлексы, они подхватывают маршала подмышки и бросаются в бункер. Маршал, не успевший понять, что адъютанты спасают его, как сидел, согнувшись, так в той же позе и повис на руках адъютантов. Но дверь в убежище узкая, и с разбегу все трое в ней плотно застряли. Пришлось потом с силой выдёргивать одного из адъютантов за ремень.

А ракета взорвалась внизу, уничтожив старт в очередной раз.

Теперь туда завезли бетонные блоки, но восстанавливать старт для пуска ракеты Р-16 не спешат — начало срабатывать суеверие.*

* Только через два-три года решили переделать старт под другое изделие (так в то время было принято называть ракеты даже среди тех, кто их делал и обслуживал), и с него без замечаний стала летать ракета «Вертикаль».

Зато со второго старта, расположенного левее в ста метрах от заклейменного проклятием первого, ракета Р-16 летала настолько хорошо, что это позволило набрать необходимую статистику для принятия ее на вооружение и постановку на боевое дежурство, — Сафонов посмотрел в сторону монтажно-испытательного корпуса.

Там на железнодорожную станцию медленно втягивался состав из двух десятков «теплушек», подталкиваемый мотовозом.

«Теплушками» в те времена называли грузовые вагоны-пульманы, оборудованные полками во всю ширину вагона с каждой стороны от дверей и печками-«буржуйками».

Это прибывал со своими солдатами, офицерами, автомобилями, полевой кухней, штабом и даже дровами очередной вновь сформированный ракетный полк.

Считалось, и вполне резонно, что если полк самостоятельно, под присмотром полигонных служб, проведет на полигоне в соответствии с нормативами подготовку ракеты к пуску и сам пуск, то он, уже «обстрелянный», может заступать на боевое дежурство.

Как это бывает в Казахстане с его резко континентальным климатом, тыловая часть циклона принесла с собой леденящий северо-восточный ветер, обильно сдобренный смесью снега и местного песка. От полковых теплушек и полевой зимней одежды офицеров потянуло дымком березовых дров, так что сразу можно было определить, с кем общаешься в данный момент, с аборигеном или стажером.

В тепле монтажно-испытательного корпуса офицеры, от одежды которых исходил манящий запах подзабытых турпоходов с пионерскими кострами, перегружали ракету из вагонов на полигонный установщик.

Как говорил когда-то Никита Сергеевич Хрущев, побывавший в сборочном цехе завода-изготовителя, ракеты у нас, в СССР мы делаем, как сосиски. Бывавшие в том же цехе, могут от себя добавить, что если бы мы в то время делали сосиски так, как делали ракеты, мы бы досыта накормили страну еще тогда.

В начале цеха на рельсы устанавливаются две платформы, на которые краном укладываются корпуса первой и второй ступеней. Через определенное время все платформы перемещаются одновременно на следующие сборочные операции, a на освободившееся место вновь устанавливаются две пустых платформы. После выполнения сборочных операций в этой позиции, все платформы передвигаются одновременно для следующих сборочных операций, и так далее, чтобы в конце цеха готовые ступени загрузить в вагоны. Эти вагоны по внешнему виду ничем не отличаются от обычных багажных вагонов и перевозятся к местам назначения в составе пассажирских поездов.

Вот и получается — если хочешь что-либо лучше спрятать, то положи его на виду.

Удивляют размеры цехов и монтажно-испытательных корпусов. Построят, например, в Москве, стадион размером с футбольное поле, с крышей без единой колонны, проектировщикам и строителям сейчас же государственные премии, о них говорит радио, их показывает телевидение.

В здании же цеха или МИК можно разместить сразу несколько авиалайнеров, но проектировщики и строители этих сооружений остаются безвестными, и в этом ощущается какая-то несправедливость*.

* Старожилы вспоминают, будто давным-давно Валентин Петрович Глушко, под чьим руководством созданы самые мощные ракетные двигатели в мире и ракета «Энергия», говорил своему сыну:

— Будешь плохо учиться, будешь портным.

Ну и что? Кто теперь помнит Глушко и его безмерный вклад в создание величия и мощи страны? А вот Славу Зайцева, этого великовозрастного дядю, которому давно следовало бы называть себя по имени-отчеству, знают все.

Представитель двигательной «фирмы» из Химок Дмитрий Евгеньевич Астахов наблюдал, правильно ли военные устанавливают технологические заглушки в камеры сгорания, подсоединяют шланги для подачи воздушно-гелиевой смеси и готовят к работе гелиевый течеискатель.

На риторический вопрос Ковалёва «как дела?», Астахов ответил:

— Наблюдаю, как бойцы Красной Армии проверяют герметичность.

На ракете этого типа топливные магистрали, идущие из баков, отделялись от соответствующих магистралей двигателей электропневмоклапанами (ЭПК), которые дублировались мембранами из материалов, стойких в азотной кислоте и гептиле.

После команды «Пуск», автоматические операции подготовки к старту, протекающие в ракете, сначала открывают ЭПК, компоненты топлива подходят к мембранам. В момент запуска маршевых двигателей, мембраны подрываются пиропатронами, большая часть компонентов попадает в камеру, где самовоспламеняется.

Образовавшиеся газы истекают через сопло, создавая при этом реактивную тягу. Другая часть компонентов попадает в газогенератор, где они тоже самовоспламеняются, но за счёт переизбытка одного из компонентов горят при значительно более низкой температуре, чем в камере сгорания. Образовавшийся газ раскручивает турбину привода насосов. При последующей работе двигателя, насосы подают компоненты топлива в камеру под давлением, превышающим давление в камере сгорания.

Герметичность стыков на фланцах трубопроводов, уплотнений, резьбовых соединений и т.д. очень важна, чтобы не допустить соприкосновения компонентов топлива в других местах, кроме камеры сгорания и газогенератора. Иначе непредсказуемый взрыв, гибель ракеты и, возможно, людей.

— Дмитрий Евгеньевич, объясни, пожалуйста, почему вся ракета зеленого цвета, а антенна системы телеметрии — белого? — спросил Ковалёв, резонно полагая, что на правах новичка, впервые приехавшего на полигон, его не сочтут бестолковым и он может задавать любые вопросы.

— Это значит, что по системе телеметрии проводится какой-то эксперимент и в случае удачного пуска, всем, кто участвует в подготовке, будет премия, Как ты понимаешь, неважно, вся ракета белая, или какая-нибудь ее часть, — пояснил Астахов. — Иногда тут собирается столько народу, что кажется, если бы всем присутствующим хватило места на поверхности ракеты, чтобы понадёжнее ухватиться за неё, то они раскачали бы её и забросили куда надо и без двигателей. Но если на ракете нет ни одного элемента белого цвета, то за подготовку пуска премии не будет.

Установщик (или попросту «телега»), на котором теперь лежали обе ступени ракеты и головная часть — это многоосная платформа длиной примерно сорок метров. Для установки ракеты на пусковой стол платформа установщика может поворачиваться вокруг оси в хвостовой части мощным гидроцилиндром, устанавливая ракету из горизонтального транспортного положения вертикально на пусковой стол.

Скоро ступени и головную часть состыкуют между собой пироболтами, «прозвонят» электрические цепи, протрут спиртом («обезжирят») те места, которых касались руками, закроют лючки, и перед нами предстанет во всей красе баллистическая межконтинентальная ракета длиною тридцать пять метров, немногим более трех метров в диаметре, увенчанная изящным конусом головной части массой пять тонн.

Ворота МИК откроются и мощный тягач «ураган», сделанный на Минском автозаводе, со скоростью пешехода повезет «телегу» на стартовую позицию.

Ракета установлена на пусковой стол. И хотя стол добавил к длине ракеты, ставшей теперь высотой, еще два метра, ракета, установленная вертикально, зрительно будто бы уменьшилась в размерах.

Теперь стартовая команда пристыковывает к ней наземные коммуникации, необходимые для заправки компонентами топлива и подачи команд для очередной проверки бортовых систем и пуск.

А в одноэтажном здании, расположенном в сотне метров от стартовой позиции, заседает государственная комиссия.

По аскетизму, которым веет от стен, небрежно оштукатуренных и покрашенных темно-синей масляной краской, от бетонного пола, окрашенного красным, будто старались сымитировать ковровую дорожку, по неистребимому запаху немытых тряпок, которыми протирали эти полы и стены, можно с уверенностью утверждать, что здание построено и обслуживается солдатами.

Да и вообще здесь, на полигоне, все делалось, обслуживалось и эксплуатировалось военными.

Но отсутствие уюта и казенность интерьера этого здания неизменно отступали перед теплом, в которое попадали испытатели после пронизывающего казахстанского степного ветра, несущего вперемешку снег с песком. Видимо, ответственный за отопление площадки казах лейтенант Шуев Хура знал свое дело. И не обижался. Несмотря на то, что на всех листках телефонных справочников, разложенных по номерам гостиниц, в штабе, МИКе, клубе и на гауптвахте, первые буквы имени и фамилии старательного лейтенанта, где карандашом, а где ручкой, поменяло местами единодушие изменчивого населения площадки, от рядовых до маршалов и от слесарей до главных конструкторов.

Даже в том, что лежал на столе перед генералом, председателем комиссии.

Очередной офицер, ответственный за подготовку к пуску той или иной системы ракеты или стартового комплекса, перечислял монотонным голосом, присущим только эксплуатационнику, подопечные ему бесчисленные ЭПК (электропневмоклапаны) и ПЩС (пневмощитки стартовые), называя по памяти их многозначные порядковые номера. Эта процедура, длившаяся несколько часов, и тепло, которым дышали батареи, медленно погружали в состояние гипнотического сна и старших офицеров, занимавших передние лавки, и представителей промышленности, оккупировавших галерку.

От сна спасало только происходившее за окном. Оно, в конце концов, увлекло галёрку настолько, что представители промышленности, не связанные военной дисциплиной, начали комментировать происходившее.

Строй офицеров в зимней полевой форме и противогазными сумками через плечо, отрабатывал нормативы установки ракеты на пусковой стол.

Звуков оттуда не было слышно, поэтому происходившее за окном воспринималось, как театр мимики и жеста.

Командир, стоявший перед строем, держал в вытянутой правой руке секундомер, Он взмахивал левой рукой, из его рта вылетал парок, тут же исчезавший на ветру. Исполнители, насколько у них хватало ловкости, карабкались на «телегу», и, заняв свои места по расчету, принимались крутить всевозможные маховички.

Результатом их усилий был подъем ракеты, пожертвованной полигону заводом-изготовителем в качестве макета, и установка ее на тренировочный пусковой стол.

После этого офицеры вновь строились, и начинался «разбор полетов». Особенно крепко доставалось тому, кто стоял ближе всех к окнам, где проходило заседание комиссии. Полненький лейтенант, из-за маленького роста оказавшийся вдали от своего «номера», то есть, на другом конце строя, все время опаздывал.

Торопясь добежать до своего рабочего места, он то спотыкался о какой-то кабель, то натыкался на другого офицера, бегущего ему наперерез, то цеплялся бушлатом за кронштейн, выступающий на «телеге».

He укладываясь в нормативы, что, по мнению командира полка, несомненно, было на руку американским империалистам, этот офицер, безусловно, своей нерасторопностью позорил весь полк. Об этом и напоминал ему всякий раз командир. Да так, что парень уже чувствовал себя уничтоженным, его лицо покраснело от принятого позора и, несмотря на мороз, покрылось капельками пота.

Может быть, командиру стоило расставить подчинённых ближе к обслуживаемым ими «номерам» боевого расчёта. Но тогда строй наверняка потерял бы армейскую строгость. He опускался бы по прямой от правофлангового к этому неловкому толстячку, будто головы офицеров упирались в невидимую, но вполне реальную планку. Строй напоминал бы частокол, устроенный на пересечённой местности. Что для командира было совершенно неприемлемо.

После «разбора полетов» изо рта командира вновь вылетал парок, и «бойцы» бросались укладывать ракету на телегу в горизонтальное положение.

Команда «Товарищи офицеры!» прозвучала так неожиданно и резко, что не только разрушила идиллию теплого мирка госкомиссии и отвлекла всех от зрелища за окном, но и заставила встать по стойке смирно.

В комнату вошел Министр обороны Советского Союза маршал Малиновский Родион Яковлевич в сопровождении свиты из нескольких атлетически сложенных полковников.

Наверное, в армии, как и на гражданке, действует правило «держись подальше от начальства», особенно если это начальство заезжее и очень высокое, можно незаслуженно и под раздачу попасть. И прощай, карьера!

Поэтому офицеры переместились к гражданским, на галерку, освободив высоким гостям первые ряды.

Маршал стянул с головы папаху и повелительно сказал председателю комиссии:

— Продолжайте!

Цвет лица маршала и так достаточно ярко свидетельствовал об успешной борьбе с невзгодами и лишениями военных лет, когда он мог послать на гибель десятки и сотни тысяч людей одним только росчерком красного карандаша на карте, да так талантливо, что даже немцы удивлялись, как это русским генералам не жалко своих солдат.

Теперь же, дополнительно обработанное на морозе ветром, песком и снегом, оно стало еще краснее.

Но когда маршал расстегнул верхние пуговицы темно-зеленого полушубка непередаваемо красивой выделки и откинул лацканы, его лицо из-за рефлексов от подкладки алого цвета вовсе стало медным.

Через несколько минут стало ясно, что тепло и монотонный ход комиссии действуют на маршала точно так же, как на многих членов комиссии. Но специалисты, готовившие пуск ракеты, хотя бы понимали, о чем идет речь, в любой момент их, как представителей промышленности, могли спросить, допускают ли они то или иное отклонение от документации, которое обнаружилось в процессе подготовки ракеты к пуску.

Бесконечное же перечисление ПЩС и ЭПК вызвали у маршала такой бесцеремонный и смачный зевок, что по залу легким бризом прошелестел шумок, а председатель вынужден был на мгновение сделать паузу и, как бы поправляя голос, легонько покашлять.

И тут маршал совершенно случайно глянул в окно. Конечно, там такой родной и привычный строй офицеров, готовых беспрекословно подчиняться одному человеку и не задающих лишних вопросов, связанных с техническими тонкостями. Там настоящая боевая жизнь, там идут практические занятия по отработке установленных нормативов. He то, что эта скучная и непонятная процедура, называемая заседанием Государственной комиссии, с её нелогичными номерами каких-то ПЩС и ЭПК.

Происходившее за окнами настолько заинтересовало маршала, что он никак не мог отвлечься от зрелища и вернуть своё внимание в зал, чтобы отслеживать ход госкомиссии.

А там, за окнами, изо рта командира по-прежнему вылетал парок, и его подчиненные разбегались по местам и азартно крутили маховички. Ракета медленно, несколько противореча скорости вращения маховичков, поднималась и устанавливалась вертикально.

Изо рта командира вылетал парок, все бежали по местам, крутили маховички в другую сторону, и сигара длиною в тридцать пять метров укладывалась на тележку.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось изучение маршалом этого процесса, но только на третьем или четвертом цикле его любопытство, наконец, взяло верх и он, так же бесцеремонно вклиниваясь в ход комиссии, как перед этим зевал, громко и ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

— А что это они её, то положат, то поставят?

И в наступившей пронзительной тишине вдруг прозвучал ответ известного балагура и шутника Бориса Александрова из Днепропетровского Южмаша:

— Да это они компоненты перемешивают!

Дружный хохот, презирающий субординацию, чины и ранги, подкосил всех. Смеялись, глуша горечь мысли «кто нами командует?», лейтенанты и полковники, гражданские и даже генерал — председатель комиссии, рискуя напрочь погубить дальнейшее повышение по службе.

В дверь 35-го номера гостиницы «Люкс» деликатно постучали. Почему гостиницу назвали именно так, сказать трудно. Единственное, чем она отличалась в лучшую сторону, так это полным отсутствием клопов, не успевших к тому времени преодолеть стометровый участок пустыни, который отделял трехэтажное здание этой гостиницы от других домов.

— Войдите, — разрешил Ковалёв, пристроив на пепельницу дымящуюся и жутко крепкую кубинскую сигару.

Вошел старший лейтенант, показавшийся Ковалёву знакомым. Было такое ощущение, что они уже встречались.

— Скажите, — после приветствия спросил старший лейтенант, — где можно разыскать Васю? Простите, что я так фамильярно, просто я не знаю его настоящей фамилии. Его ждут на старте, есть вопросы по системе наведения и он должен помочь их разогнуть.

Вася Лешко, представитель киевского завода «Арсенал» жил в номере напротив Ковалёва.

— Я стучал туда, но там никто не отвечает, — сказал старший лейтенант, — наверное, опять поддатый, все время нас подводит. Давайте заглянем вместе. Можно мне сигару попробовать? — неожиданно попросил он. — Никогда еще не курил сигар.

— Сейчас подарю Вам свеженькую, — Ковалёв нашел в тумбочке алюминиевый пенал и протянул его старлею. — Скажите, а вы не Кузьмин? — неуверенно спросил Ковалёв, потому что резкими движениями и манерой перескакивать с одной темы разговора на другую старлей напомнил Валерку Кузьмина, с которым пришлось жить на съемной квартире во время учебы на первом курсе, то есть, десять лет тому назад.

— А я тебя тоже узнал. На улице бы встретились, ни за что бы ни узнал. А немножко поговорили...

Дверь гостиничного номера, где жил Лешко, оказалась незапертой, а Вася спал безмятежным сном.

— Ну вот, я так и знал. Только комсомольцам тридцатых годов все было по плечу, а нынешним абсолютно всё по-херу, — прокомментировал Кузьмин и, окинув взглядом то безобразие, что творилось на Васином столе, закурил сигару.

Тонкая струйка едкого сигарного дыма делала попытку подняться от сигары вверх, но мощно всасываемый Васей воздух заставлял ее поворачивать прямо в ноздри его носа.

Вася стал ворочаться на кровати, скрипеть зубами и стонать, как на пытке, видно злобный, тяжелый дым кубинской сигары перехватывал ему дыхание.

Вася был единственным представителем Киевского завода «Арсенал», кто прижился на площадке, и ему прощались все его фокусы. Несмотря на свое перманентно хмельное состояние, основной функцией его пребывания на полигоне было всё же наведение ракеты на цель. И он отменно справлялся с этой задачей.

Дело в том, что боевая баллистическая ракета после отрыва от пускового стола полностью управляется бортовыми системами. На активном участке траектории данные акселерометров (приборов, измеряющих кажущееся ускорение) по трем осям пространства интегрируются в кажущуюся (то есть, полученную по приборам) скорость.

А в программу системы управления заложены значения скорости, которой должна обладать ракета в каждой конкретной точке траектории. Если между кажущейся скоростью и скоростью, задаваемой программой, есть рассогласование, то система управления выдает команды либо на поворот камер сгорания рулевых двигателей в нужную сторону, либо на увеличение или уменьшение тяги маршевых двигателей.

Основным элементом системы управления является гиростабилизированная платформа, сохраняющая благодаря вращающимся гироскопам неизменное положение в пространстве. Так достигается соответствие теоретической и фактической траекторий. И, как следствие, попадание в цель по дальности.

По курсу наведение на цель выполняется на стартовой позиции сложными оптическими и электронными системами, с помощью которых в бортовую систему управления вводится необходимая величина разворота ракеты вокруг собственной оси после старта. Величина разворота может составлять всего сотые доли градуса.

При этом вертикальная плоскость, в которой лежит будущая траектория полета, должна проходить по земной поверхности через точку старта и точку цели.

А поскольку, ракетчики, подобно артиллеристам, любят говорить «прицеливаться», а не «наводить», то за Васей за непревзойденное в любом состоянии умение точно прицелиться, закрепилась кличка «Вася Целкин».

Известно, что максимальный разрушающий эффект достигается в том случае, если бомба взрывается на определенной высоте над поверхностью земли. Поэтому некоторые головные части оснащаются парашютами. Вначале раскрывается тормозной парашют, купол которого сшит из прочных капроновых лент так, что они образуют квадратные ячейки, заполненные тонкой парашютной тканью из каландрированного капрона. В свою очередь, каландрированный капрон разрезается по обеим диагоналям от угла и до угла каждой ячейки.

После выполнения своей функции, то, что остаётся от тормозного парашюта, сбрасывается, и раскрывается основной парашют.

В таких случаях, раз уж головная часть спасаемая, в неё устанавливают какую-нибудь экспериментальную аппаратуру.

Но мы, русские, не были бы сами собой, если бы нам не было присуще тонкое азиатское коварство. Для того, чтобы у американцев изначально не возникало желания перехватить нашу «головку» и их корабли не предпринимали таких попыток, в некоторые головные части, особенно при пусках в акваторию Тихого океана, без какой-либо закономерности, так, чтобы каждый раз это выглядело неожиданным, закладывалось 150 килограммов взрывчатки. Эти «головки» взрывались прямо над буем.

На командном пункте в бункере, в ожидании, когда под руководством Васи Целкина закончится процесс наведения на цель по курсу, делились впечатлениями от японского мультфильма.

Фильм был достаточно крамольным, поэтому к его просмотру допустили только высший командный состав полигона, а от представителей промышленности — заместителей главных конструкторов и начальников отделов.

В фильме показали, как американцы готовят к пуску свою ракету. Шикарные пульты, комбинезоны с яркими и безумно красивыми эмблемами. Подготовленную ракету доставляют на старт на шикарной «телеге». Американец, ответственный за установку ракеты на пусковой стол, нажимает кнопку на пульте, и ракета начинает подниматься.

Но как только наклон ракеты достигает примерно сорока пяти градусов, раздается сигнал на обеденный перерыв. Американец бросает ракету в наклонном положении и уходит. Он заканчивает установку только после сытного обеда. С самонадеянным выражением лица он нажимает кнопку «пуск» и ракета взрывается.

Дальше показали, как подготавливают ракету русские.

Голые по пояс люди в солдатских галифе и домашних тапочках болтаются подле ракеты, а из открытых люков торчат задницы, обладатели которых старательно сучат хилыми ножонками. Командует всем этим с помощью мятого рупора офицер с таким лицом, которое могло бы стать яркой иллюстрацией дегенерата из фильма ужасов.

«Телега», которую тащат на стартовую позицию за дышло несколько человек, переваливается с боку на бок на яйцевидных колесах.

Чтобы поставить ракету на пусковой стол, бородатый мужик вращает какую-то рукоятку. Когда наклон ракеты достигает примерно сорока пяти градусов и раздается сигнал на обеденный перерыв, мужик продолжает вращать рукоятку одной рукой, а другой рукой лезет в карман, достает сухарь и принимается его грызть.

После нажатия кнопки «пуск» ракета благополучно улетает, a c орбиты доносится голос спутника: «бип, бип». Из распахнутых окон здания, по словам рассказчика, сильно смахивающего на нашу гостиницу «люкс», раздаются пьяные вопли отмечающих успех русских ракетчиков.

— Ну что ж, скоро увидим, так ли это? — говорит, улыбаясь, подполковник Матренин Иван Иванович, который руководит всеми операциями по подготовке и пуску Матрёнин, без преувеличения, самый главный на старте человек.

Безграничное уважение вызывает этот деликатный и предельно скромный человек, чей облик и манера общения никак не гармонируют с формой подполковника. Удивительно, как он может удерживать в своей памяти, не пользуясь схемами или чертежами, весь стартовый комплекс и системы ракеты с их бесчисленными ПЩС, ЭПК, кабелями, топливными магистралями, системами управления, последовательностью срабатывания и многое другое. Да не просто удерживать в памяти, а знать на какой стадии находится подготовка к пуску, какие операции выполняются в текущий момент и какие действия он должен предпринять в случае аварийной ситуации на том или ином этапе подготовки.

И при этом никакой нервозности или суеты. Предельное спокойствие и деликатность, граничащая с доброжелательностью. Вот что значит технарь, увязывающий в единое целое все разрозненные стартовые и ракетные системы, спроектированные разными конструкторскими бюро и изготовленные на множестве разных предприятий!

Общаясь с Матрёниным, Ковалёв вдруг поймал себя на мысли, что вообще не припомнить случая, чтобы руководитель высокого ранга позволял себе повысить голос на подчиненного. Даже под мощным прессингом высшего руководства страны, требовавшего неукоснительного соблюдения сроков. Наделенные неограниченной властью, и Валентин Петрович Глушко, и его заместители Владимир Иванович Курбатов и Виктор Сергеевич Радутный даже в самые, казалось бы, провальные моменты, вели себя предельно корректно и доброжелательно.

В самом деле, что стоило Члену ЦК КПСС, Депутату Верховного Совета СССР, распаляясь, стереть в порошок и выгнать с работы молодого специалиста, каким был Ковалёв, за любой промах в работе?

А они понимали, что если человек работает за кульманом, на стенде, или травишься гептилом и азоткой на летных испытаниях, значит этот человек их единомышленник. За что и получали взамен безграничную любовь и уважение.

Между тем, команды следовали за командами, заправка компонентами топлива закончилась, и Матренин по громкой связи объявил пятнадцатиминутную готовность.

Ковалёв вышел из бункера. Ночь. Ни одного автобуса. Рядом, подсвеченная прожекторами, стоит заправленная и подготовленная к пуску ракета. Дверь в бункер за спиной Ковалёва задраили изнутри.

Пришлось бежать в сторону КПП к выходу с площадки. Команда «ключ на старт» прозвучала из динамиков, когда Ковалёв пробегал мимо бетонных плит и блоков, предназначенных для ремонта первого старта. Можно было бы бежать и дальше, еще есть несколько минут, но шальная мысль «прочувствовать пуск» заставила Ковалёва повернуть в лабиринт проходов между бетонными блоками, припасёнными для ремонта первого старта, и спрятаться за ними.

А в это время в ракете, одиноко стоявшей на пусковом столе обезлюдившей стартовой площадки, раскручивались гироскопы системы управления, компоненты топлива через открывшиеся клапаны подошли к мембранам, а в измерительном комплексе началась протяжка пленок телеметрической системы.

Команда «Пуск», прозвучавшая в динамиках, заставила сердце стучать прямо в уши, отсчитывая последние секунды от той минуты необратимого процесса, что отделяет эту команду от запуска рулевых двигателей.

Вспышка запустившихся рулевых двигателей осветила округу на секунду низко-низко, у самой земли, и тут же невообразимый грохот и свет пламени трех маршевых двигателей, поднимающих от пускового стола перед собой три сотни тонн, заполнили собой все пространство.

Ракета медленно уходила все выше и выше. Вот уже факелы пламени, длина которых больше, чем длина самой ракеты, рвут скачками уплотнения воздух, не достигая земли. Ракета, повинуясь системе управления, наклонилась, ложась на траекторию, и оттого, что теперь двигатели жерлами сопел смотрели на Ковалёва, звуковое давление стало настолько сильным, что все внутренние органы задрожали, будто обрываясь, и Ковалёв, попытавшись кричать, не смог издать ни звука.

«Семьдесят пятая секунда. Давление в камерах в норме. Восьмидесятая секунда. Полет нормальный». Это доносилось из динамиков на фоне удаляющегося рокота.

Под впечатлением пережитого апокалипсиса Ковалёв побрёл к измерительному комплексу A c опустевшего старта доносилось: «...цатая секунда. Разделение ступеней нормально». Через сорок — сорок пять минут поступило сообщение, что головная часть поразила цель. Это радостное и трепетно ожидаемое сообщение на полигоне называется «квитанцией».

— Кто нас учит, мудаков? — вырывается из общего шума голос крепко подвыпившего человека.

— Глеб Михалыч Табаков! — отвечает ему дружный хор слившихся в едином порыве глоток.

Глеб Михайлович Табаков до недавнего времени был директором предприятия под Загорском, на котором прежде, чем приступить к летным испытаниям, проводили огневые стендовые испытания ракет или их отдельных блоков, таких, к примеру, как боковые блоки ракеты Р-7. Теперь Табакова назначили Заместителем министра Общего машиностроения.

Вся гостиница, совсем как в том мультфильме, праздновала удачный запуск.

Валентин Романов, слесарь-сборщик их Химок, открыв дверцу холодильника «ЗИЛ», цедил через прозрачную полиэтиленовую трубку спирт из зеленой бутыли, занимавшей весь внутренний объем холодильника, в стеклянный графин. На графине, чтоб его было невозможно спутать с точно таким же, но наполненным водой, белой эмалью нарисован зазывно улыбающийся череп и перекрещенные кости с гипертрофированными мослами.

А Валерка, то есть, старший лейтенант Кузьмин, довольный тем, что удалось так удачно прицелиться, тянул к Ковалёву очередной граненый стакан. Он грамотно держал стакан, в котором плескалась нагревшаяся при дозировке смесь спирта с водой, двумя пальцами за самое донышко, чтоб чокнуться верхом, а вслед за этим, донышком. Тогда стаканы поют лучше всякого хрусталя.

— А помнишь?

Конечно, Ковалёв помнил. Помнил деревню Щукино, они так и писали адрес: Москва, деревня Щукино. Помнил трамвай 21-го маршрута, что ходил от Сокола. Его кольцо находилось над теперешней станцией метро Щукинская.

От кольца в сторону канала вели под острым углом две дороги.

Одна перпендикулярно упиралась в канал, и в дни авиационных праздников ее продолжением становился понтонный мост на Тушинский аэродром.

Другая дорога оканчивалась причалом. Оттуда за пятак речные трамвайчики перевозили желающих в деревню Строгино, что вытянулась двумя рядами изб вдоль правого высокого берега Москвы-реки.

Ночлежка же, где они жили, находилась неподалеку от трамвайного кольца в самой вершине острого угла. He исключено, что раньше это был сарай, потом в его стены врезали окна, изнутри оклеили обоями, в одном из углов выложили печь, и получили нечто пригодное для сдачи студентам первого курса МАИ, которыми они и были в то время. Ночлежка принадлежала заведующему скобяным отделом в магазине хозяйственных товаров рыжему еврею Сахарову, мужчине очень крупного телосложения.

Лицо и руки Сахара, как звали его студенты, настолько плотно покрывали веснушки, что не поймешь, где кожа, а где веснушка, ну как у зебры, не понятно, какая основная масть — чёрная или белая, и как идут полоски — черные по белому или белые по черному?

В ночлежке они жили вчетвером. Кроме Ковалёва и Кузьмина, которого Сахар почему-то называл Австрийцем, хотя тот приехал из Магадана, еще Саша Костенок с приборного факультета и «радист» Виктор Латышев.

Перед экзаменационной сессией, а первый экзамен тогда сдавали перед новым годом, числа 29-30 декабря, Ковалёв и Костенок, в силу свойственной студентам неорганизованности, «дочерчивали» примерно в полночь курсовую работу по черчению — пересекали сферы бестолково расположенными квадратными отверстиями. За окном градусов двадцать пять мороза. Латышев читал книжку про конденсаторы.

Австриец же, сдав в срок несколько радиосхем, начертить которые было явно проще и быстрее, чем приходилось Ковалёву и Костенку, успел к этому позднему времени посмотреть несколько снов, и они, безусловно, завидовали ему. К тому же его сладкое равномерное похрапывание сделало их зависть изобретательной.

Известно, что зависть относится к категории нехороших чувств. Едва переглянувшись, они поняли, что сейчас сделают. Ковалёв дотянулся до самого ненавистного предмета, роль которого в ночлежке вне всякого сомнения принадлежала будильнику, установил время звонка на семь двадцать утра и перевёл стрелки на семь пятнадцать. Так надо, чтоб все вошли в роль и смогли достоверно изображать, будто чертили всю ночь.

Костенок поставил стул между столом и раскладушкой Австрийца. На стул, поближе к уху австрийца, пристроили будильник. Пружина в будильнике была настолько мощной, что, начиная звонить, он подрыгивал и заваливался набок. Да они и сами хотя и ожидали звонок с некоторым душевным трепетом, всё же резкий, пронзительный, удивительно противный для организма, звук заставил их вздрогнуть.

He так уж давно уснувший Австриец вскакивает с постели, секунду смотрит на всех потусторонним непонимающим взглядом, постепенно осмысливая, что опаздывает в институт, и рвется к умывальнику. Но Костенок не пускает его, легонько отталкивая:

— Куда лезешь! Моя очередь, спать надо меньше!

И даже, для большей убедительности, (какая жертва!) умывается.

Ковалёв закручивает в рулон ватман с чертежами.

Наконец, они великодушно позволяют Австрийцу умыться, одеться, схватить чемоданчик с лекциями и уехать в институт. В половине первого ночи. На последнем трамвае.

Вернулся он пешком, часа в три ночи, под завывание метели, замёрзший.

— Ггггады, — простучал он зубами под хохот ребят, продолжавших чертить.

— Ну и остался бы в институте, — посоветовал Костенок.

— Да вахтёрша на проходной пере...рала, погрозилась милицию вызвать, — оттаивал Австриец. — Даже погреться не пустила.

— А помнишь?

Конечно же, Ковалёв помнил!

Софочка, слегка откинувшись, сидела на шикарном диване. Сашка Костенок, Ковалёв, Витька Латышев и Валерка Австриец разместились полукругом на стульях напротив, разглядывая ковры, которыми были увешаны все стены комнаты. Ковры смягчали звуки и кричащей роскошью, не сравнимой с убожеством ночлежки, где ютились студенты, очень смущали их.

Софочка, поигрывая холеными пухленькими пальчиками правой руки, лежавшей на валике дивана, вела беседу, в основном, с Костенком. Ее пальчики, украшенные перстнями, были будто перетянуты ниточками, и это делало их похожими на миниатюрные сосиски.

Костенок был старше остальных ребят года на три, до поступления в институт учился в летном училище и даже начал летать. Но во время игры в футбол ему стукнули бутсой в позвоночник. И хотя это никоим образом не отразилось на его жизнедеятельности, из училища его всё же отчислили.

Костенок казался ребятам очень взрослым. Он по-прежнему увлекался гимнастикой, запросто крутил на турнике «солнце», а на кольцах делал «крест», его тело было мускулистым, a фигура красивой.

Идут они, к примеру, всей компанией где-нибудь в районе Сокола, а навстречу — красивые барышни.

— Саш, а вот ту ни за что не сможешь! — шепчет ему Австриец под ехидными взглядами остальных, показывая украдкой на одну из них, самую гордую с виду.

Через два-три дня она обязательно в ночлежке, развенчивая в очередной раз миф о неприступности женщин, который все еще жил в юных мальчишеских душах.

А еще через часок они, выставленные на мороз на время сеанса, проводимого Костенком, слышат едва заглушаемый тонкими досчатыми стенами несдерживаемый крик этого неприступного с виду божества, улетающего на небеса в припадке страсти. К этому времени они уже побывали в магазине и их руки держат очередную проигранную Сашке партию водки в количестве трех бутылок.

Вот почему все они на фоне Костенка казались примерно сорокалетней опытной Софочке угловатыми недоразвитыми щенками.

— Я работаю ученым секретарем в ... — Софочка, глядя обреченным кроликом в Сашкины немигающие желтоватые глаза хищника, несколько раз произнесла название научно-исследовательского института, которое, впрочем, никому ни о чем не говорило.

— Слушайте, мужики, кто скажет, почему Софочка несколько раз сказала, что она ученый секретарь? — спросил Ковалёв после того, как, отдав по двести рублей «с рыла», по выражению Сахара, все вышли на улицу.

— Это для того, чтоб Санька не подумал, что она работает в скобяной лавке вместе со своим Сахаром, — догадался Латышев. — Саш, а почему бы тебе не походатайствовать через Софочку перед Сахаром? Пусть скинет квартплату. Хотя бы до сотни, — предложил он с улыбкой.

Улыбка была при этом и добродушной, и ехидной, но такой широкой, что курносый нос на Витькиной рязанской физиономии стал казаться зажатым щеками.

При стипендии в двести девяносто рублей идея Латышева показалась заманчивой.

— И чтоб хоть раз в неделю бабу присылал, пусть убирает. В ночлежку войти страшно, — добавил Ковалёв с мыслью «гулять, так гулять».

Чем больше они выдвинут самых невероятных условий, тем меньше вероятность того, что Костенок выполнит их, а, значит, меньше и вероятность проигрыша. Но и вполне вероятный проигрыш всё равно был выгоден. Так или иначе, но купленную водку Костенок один пить не станет.

— И пусть нам сам Сахар дрова возит, — добавил, ухмыляясь, вконец обнаглевший Австриец, отличавшийся умением генерировать самые невероятные идеи.

В тот воскресный день закатное солнце уже окрасило снег непередаваемыми красками, какими закат отличается от рассвета, когда за окном нашей ночлежки послышался шум подъехавшего автомобиля.

Австриец, оторвавшись от надоевших дифференциальных уравнений, выглянул в окно и, увидев Сахара, выбиравшегося из-за руля четыреста-первого «москвича», удивленно воскликнул:

— Сахар зачем-то приехал!

А дальше Австриец аж нос сплющил, прильнув к стеклу:

— Братцы! Сахар дрова привез!

Еще через пару дней в дверь крепко постучали и в на пороге ночлежки появилась могучая, будто с агитплаката или из поэмы Некрасова, женщина. Зычным голосом, прямо с порога она весело объявила:

— А ну-ка, архаровцы, пошли все вон! Буду убираться!

Все выскочили сразу, а обалдевший Австриец замешкался, за что был взят некрасовской дамой, которой и конь нипочем, за шиворот и выброшен в коридор, будто нашкодивший котенок.

— Да, женщины — страшная сила! Аксиома!

Кузьмин положил опустевшую армейскую фляжку на стол и поднес спичку к открытому горлышку. Фляжка огрызнулась изнутри пламенем и, вращаясь, пролетела над столом прямо в руки Валентину Романову

— Понял, — сказал тот, оценив нестандартный прием, которым была передана фляжка, и, открыв холодильник, в очередной раз привычным движением поднес трубку ко рту.

Как показала статистика примерно пятидесяти пусков ракеты Р-16, отклонения от цели, как по дальности, так и по курсу головной части массой пять тонн, пролетевшей двенадцать тысяч километров, а иногда и более, составило от тридцати до пятидесяти метров.

Серия пусков ракеты Р-16 закончилась за неделю до нового года. В пусках ракет на всех площадках наметился перерыв. Представители промышленных предприятий, командированные на полигон, разъезжались по домам.

Ковалёв ехал в Ташкент в продуваемом, пустом, наводящем тоску, купе поезда Москва-Ташкент.

Он сел в поезд около десяти часов вечера. По его прикидкам пассажиров в вагоне было всего человек восемь, не больше. Наверное, это стало причиной того, что проводницы решили не разжигать печку, с помощью которой отапливался вагон. Остывшая печка при резком покачивании вагона сиротливо хлопала створкой для загрузки угля.

Вагон-ресторан был закрыт и расчёт Ковалёва на то, что можно будет перекусить в поезде, не оправдался.

Едва поезд отошёл от станции Джусалы, проводницы со всего поезда собрались в первом купе вагона, в котором ехал Ковалёв, и устроили «девичник».

Известно, что компания более чем из двух женщин в состоянии подпития ведёт себя вызывающе и вскоре становится развязней, чем компания из одних только мужчин.

He прошло и получаса, как из первого купе стали доноситься громкие выкрики пьяных женских голосов, смакующих скабрезные анекдоты, и вскоре оттуда полилась похабная песня, исполняемая хором пронзительно нежных голосов:

Я сначала не давала, А потом дала...

Колёса вагона скороговоркой пересчитали стрелки, переведенные на нужный путь, на мгновение, заглушив слова песни, вагон резко качнуло, и колёса вновь, через равные промежутки времени, парно застучали на стыках рельсов. Героиня песни, вначале стойко защищавшая свою честь, вдруг обречённо сдалась однополчанину, домогавшемуся её любви, и теперь, перехватив инициативу, сама подбадривала его:

Так нажми на все педали, Всё равно война!

В вагоне было холодно, и Ковалёв, чтоб согреться, подложил под себя два матраца и улёгся на них на правый бок, носом к стенке, взвалив на себя вместо тонкого шерстяного одеяла свою меховую куртку и два матраца.

Вагон был старый, стены купе оклеены лидерином тёмно-синего цвета, на стыках тиснённого выпуклого рисунка скопилась липкая многолетняя грязь.

Ковалёв никак не мог согреться. В полудрёме, похожей на состояние анабиоза, он по молодости лет совершенно не беспокоился о том, удастся ли купить билет на московский самолёт. Он вяло размышлял, чего бы такого особенного купить в Ташкенте, чтобы в предновогодней Москве это выглядело необычным и свидетельствовало, в каких далёких краях ему пришлось побывать.

И когда утром поезд, сбавляя скорость, медленно причаливал к Ташкентскому вокзалу, Ковалёв решил, что обязательно купит большую дыню.

Привокзальная площадь встретила Ковалёва дымами множества мангалов, жаривших ароматные, парализующие волю, шашлыки и люля-кебабы. Ковалёв ещё в поезде составил очерёдность своих действий в Ташкенте. И хотя первым пунктом его плана значился переезд от железнодорожного вокзала в аэропорт и покупка билета на самолёт, и только потом еда и поиски дыни, он почувствовал непреодолимый приступ голода. Его челюсти заныли так, будто он получил несколько ударов по лицу, и он принялся обходить продавцов острых восточных яств, покупая у каждого по шашлыку, пока не исчезло чувство голода.

Без проблем купив в аэропорту билет на вечерний рейс, Ковалёв направился искать дыню.

Алай-базар, бурливший летом разноголосицей продавцов и покупателей, будто потревоженный улей, заваленный таким изобилием арбузов, дынь, абрикос, персиков и виноградных гроздьев, что невольно возникал вопрос, неужели всё это можно продать, казался теперь вымершим. Ковалёва поразили пустые прилавки и царившая здесь тишина.

Чувствуя, как тает надежда выполнить задуманное — купить дыню, он вошёл в один из немногих открытых магазинчиков. На полупустых полках лежало несколько маленьких, начавших портиться, желтых дынь.

— А дыни только такие? Хороших, больших дынь нет? — спросил Ковалёв у продавца.

— Нэт, тэпэр нэ сэзон, — ответил продавец.

— А в других ларьках тоже нет? — продолжал расспрашивать Ковалёв. — Понимаешь, очень хочется в разгар зимы привезти в Москву настоящую узбекскую дыню.

— Нэт, там тоже нэт, — безразлично ответил продавец.

— Если хочешь дыня, поехали ко мнэ дом, там много дыня, продам тэбэ, вся жизн будешь поминат мнэ, — неожиданно предложил шофёр грузовика, подъехавшего с товаром.

— А далеко ехать? — поинтересовался Ковалёв. — На самолёт не опоздаю?

— Нэт, совсэм близка. Старый город.

— А сколько с меня возьмёшь за дыню?

— Сколка, сколка! Пятёрка даёшь, такая дыня берёшь, вся жизн мнэ поминат будешь, — начал повторяться шофёр.

— Хорошо, едем, — согласился Ковалёв.

ГАЗ-51 въехал в лабиринт старого города и долго петлял между высоких, более чем в рост человека, глухих глиняных заборов.

Наконец, по признакам, известным только шофёру грузовика, он остановился у каких-то ворот.

За глинобитной стеной спрятался просторный двор, прикрытый сеткой с крупными ячейками, сантиметров по двадцать пять на сторону, сплетёнными хозяевами из прочного шпагата. По ячейкам вилась виноградная лоза с остатками высохших листьев.

На грядках, окружавших двор, рослыми перьями зеленел лук.

Открытая веранда, примыкавшая к дому со стороны двора, по периметру увешана крупными, килограмм по десять каждая, зеленовато-рябыми яйцеобразными дынями.

Дыни своими острыми скруглёнными концами опирались на веревочное кольцо, которое, в свою очередь, с помощью четырех отрезков шпагата, равномерно распределённых по окружности кольца, подвязывалось к балкам перекрытия.

— Вот, выбирай сам, какой дыня на тэбэ смотрит! — не без чувства гордости предложил шофёр.

Судя по внешнему виду, все дыни были одного сорта и примерно одинакового размера.

— Я плохой специалист в этом деле, поэтому полагаюсь на твой опыт и знания. Выбери мне дыню сам, — предложил Ковалёв хозяину.

Шофёр, польщенный доверием покупателя, прошелся по веранде, изучая дыни.

— Вот этот дыня самый хороший, — легонько похлопал он одну из дынь.

— Хорошо, я возьму её, — согласился Ковалёв и протянул новенькую, хрустящую, голубоватого цвета пятёрку из премии, полученной за удачные пуски.

И вдруг почувствовал, что шофёр, получив деньги, потерял к нему интерес.

— Может, ты меня вывезешь отсюда хотя бы до трамвая, a то в этих дувалах я самостоятельно не найду дороги, — попросил Ковалёв.

— Айда, поехали, — согласился шофёр.

В салоне самолёта, находившегося в воздухе без малого четыре часа, вспыхнули транспаранты «He курить. Пристегнуть ремни» и Ил-18 пошёл на снижение.

— Температура воздуха в районе аэропорта Внуково минус двадцать семь градусов, — объявила по радио бортпроводница.

«Надо что-то предпринять, чтоб не заморозить дыню, подумал Ковалёв. — Заверну-ка я её в куртку, а сам добегу до аэровокзала в свитере, авось не замёрзну», — решил он.

«Волга», встретившая самолёт в конце взлётно-посадочной полосы, катила через ночь по хитросплетению рулёжных дорожек, подводя самолёт всё ближе к аэровокзалу

«Всё, автобуса не будет, — понял Ковалёв. — Во Внуково к прилетевшим самолётам автобусы не подают, стоянка находится достаточно близко от аэровокзала».

«Волга» провела самолёт через пустующую стоянку, и это значительно сэкономило время. Потому, что следующий самолёт подкатит к стоянке и будет полчаса дожидаться тягача. Тягач развернет его и теперь уже хвостом вперёд втолкнёт на стоянку между хвостами двух прилетевших раньше самолётов.

«Компактное размещение машин. Молодец, кто придумал такой способ, — решил Ковалёв. — Самолёты делают всё больших и больших размеров, и если их устанавливать не в шахматном порядке, никакой поляны не хватит. Жаль только, что наземные службы столь неорганизованны и неторопливы. Вот и наш самолёт уже полчаса на стоянке, а трап до сих пор не подали. Авиаконструкторы бьются за создание всё более скоростных самолётов, проектируют сверхзвуковой пассажирский самолёт, но все их усилия сводятся «на нет» нерасторопностью, нарочитой медлительностью и низкой квалификацией персонала наземных служб».

Наконец подали трап, и Ковалёв мелкой рысцой, прижав к груди, будто малого ребенка, обёрнутую в куртку дыню, подгоняемый ядрёным морозцем, потрусил к аэровокзалу.

Проскочив через зал прилёта, он выбежал на стоянку такси.

— До Химок, а потом до Старбеево — сказал Ковалёв шофёру.

— А, знаю, где это, — вспомнил таксист. — Червонец, — объявил он цену

— Погнали!

— Что это, вы мёрзнете, а в куртку завернули что-то такое, что важнее собственного здоровья? — поинтересовался таксист.

— Дыня там ташкентская, везу к Новому году.

— Здорово! — похвалил таксист. — Среди зимы, и вдруг — дыня!

В последний в этом году рабочий день Ковалёв пришёл домой пораньше.

— Ольга Васильевна, — зашёл он к хозяйке избы, в которой снимал комнату. — Разрешите, пожалуйста, нам сегодня немного пошуметь. Ко мне придут сотрудники из отдела, в котором я работаю. Отметим крестины дочери и проводим старый год.

Ольга Васильевна Ахапкина — потомственная старбеевская помещица. Великая Октябрьская Социалистическая революция застала её юной, прекрасной девушкой.

Местный пьяница, живший в полуразвалившемся сарае на дальнем конце деревни, стал вдруг председателем комитета бедноты, где-то добыл кожаную чёрную куртку и кожаную чёрную фуражку. А из маузера, которым его снабдили московские товарищи, он и порешил родителей Ольги Васильевны прямо у неё на глазах рядом с домом, там, где только что расцвели, благоухая на всю округу, неправдоподобно крупные пионы.

— А ты живи, раз не успела ещё попить народной крови, — милостиво разрешил он.

Из родительского дома её переселили в обычную бревенчатую избу.

Теперь это была полная старуха с властным выражением лиц, украшенного короткими тёмными усами, a по бокам подбородка — прозрачным ореолом пучков седых волос.

По зову генетической памяти, Ольгу Васильевну до сих пор навещали местные старбеевские старухи.

— Ладно уж, празднуйте, — разрешила она Ковалёву. Вечером в маленькой, жарко натопленной комнате, что снимал Ковалёв у Ольги Васильевны вместе с летней верандой за двадцать пять рублей в месяц, собрался практически весь отдел. Пили водку, закусывали, пели песни и частушки:

Из-за леса показалась Конная милиция. Поднимайте, девки, юбки Будет репетиция.

— А теперь — десерт, — объявил Ковалёв, доставая десятикилограммовую дыню. — Братцы, если вдруг она окажется невкусной, не казните меня, — взмолился, перестраховываясь, он.

Комната, пропахшая дымом торфяных брикетов, которыми, в основном, топили печь, наполнилась вдруг свежей прохладой медового запаха.

Украинец Юрченко, измеряя толщину съедобного слоя, поднёс к желтоватой мелкозернистой мякоти свою ладонь. Но мякоть дыни выступала за пределы вытянутых четырёх пальцев.

— Ого! Даже в Хохляндии сало тоньше!

— Ладно, давай нашу!

Прощай милая моя, Улетаю в Азию. И поэтому сейчас На тебя залазию!

В стеклянные банки слили полтора литра дынного сока, которого как раз хватило всем, чтобы запить тост «на посошок».

Старший лейтенант Петр Борисов на закате летнего дня вышел с площадки № 10 к станции Тюра-Там. Ловить какую-нибудь попутную машину он не стал. С одной стороны, идти до станции предстояло всего километра два, a c другой стороны, солдаты-шоферы не останавливались, даже если голосовал, предположим, полковник. Они проезжали мимо, делая вид, что спешат по важным делам. Поэтому Борисов не стал позориться, а решил добраться пешком. Тем более, что до прибытия поезда Москва — Душанбе оставалось еще более часа.

Дневная невыносимая жара сегодня побила, кажется, собственный рекорд, подняв столбик термометра, висевшего в тени на северной стене казармы, до отметки сорок пять градусов. Но это в тени, как принято измерять температуру у метеорологов.

А где ж ее взять, ту тень, если вокруг пустыня, а узкие полоски тени можно найти только за северными стенами зданий, построенных на площадках? Воздух, подогреваемый раскаленным песком, дрожит маревом, летняя армейская форма — рубашка с короткими рукавами и распахнутым воротником, шляпа на голове, поля которой лишь создают видимость тени — не спасают. Может, не зря здешние аборигены всех национальностей носят ватные халаты круглый год?

А что? Зимой такой халат не дает улетучиться теплу, создаваемому телом, то есть выполняет ту же роль, что и пальто или полушубок. А летом наоборот, удерживает под собой температуру тела. Под халатом всегда тридцать шесть и шесть, в то время как снаружи все шестьдесят. Правда, запах от этих местных мужиков такой, к которому, как и к жаре, привыкнуть невозможно.

Boт и получается, рассуждал Борисов, летом приходится переносить жару градусов под семьдесят, а зимой бывает и до тридцати мороза. Перепад температур в течение года составляет, таким образом, около ста градусов.

Может ли человек, живший до этого постоянно в северных широтах, без вреда для своего здоровья привыкнуть к таким суровым условиям?

Борисов удивился тому, как быстро наступила темнота. Это в Мценске, откуда он был родом, сумерки растягиваются на целый час. А тут, на юге, раз — и уже темно. Хорошо, что дорога изучена, можно смело идти, глядя вон на ту лампочку, что светится у железной дороги.

— Дядь, «Московски» надо? — послышался неожиданно шепот юного коммерсанта, когда Борисов поравнялся с убогими казахскими глинобитными домиками, стоявшими у дороги.

— Нет, — твердо ответил Борисов, зная, что пацан продаст ему бутылку поганой водки за цену, без малого вдвое превышающую ту, которую он скоро заплатит в вагоне-ресторане.

Борисов прошел по слабо освещенному перрону к той лавке, неподалеку от которой обычно останавливались вагоны-рестораны поездов, идущих на юг. Судя по станционным часам, ждать ему осталось всего несколько минут. Если поезд не опаздывает.

«Успел», — обрадовано подумал Борисов. С этой проклятой 63-й площадки пока выберешься. Железной дороги туда нет, мотовоз не ходит. Хорошо, что сегодня, когда наступила его очередь, приезжал «газик» за почтой.

Борисов вспомнил майора-вербовщика, сулившего студентам пятого курса Московского авиационного института «золотые горы». Вербовщик в форме артиллериста ходил по группам, зазывал на службу в ракетные войска, обещал, что те, кто даст согласие, будут работать на самых важных и ответственных должностях, у них будет бесплатное офицерское обмундирование, доплаты за должности и звания. Получалось, что как только они начнут служить, зарплата будет двести пятьдесят рублей, в то время как у инженера на гражданке всего сто десять.

Co всего курса майор набрал шесть человек. И все они попали сюда, на полигон.

Больше всех повезло Витязеву, его распределили в вычислительный центр при штабе на десятке. Другим поручили создавать учебные кабинеты в монтажно-испытательных корпусах.

А Борисову досталась 63-я площадка. И когда он напомнил, что им обещал вербовщик и что потенциал знаний, полученных в МАИ, тратить таким бездарным образом нерационально, кадровик, полковник по званию, налился кровью:

— Кто вам сказал, лейтенант Борисов, что боевое дежурство не самое важное и ответственное поручение? — возмущался кадровик. — Для чего, по-вашему, Советский народ строит ракеты? Чтоб защитить от империалистов нашу страну. Вам народ доверяет самое грозное в мире оружие, направляет вас на передовые рубежи, а вы...

— Ну, сволочь, и звездобол! — у Борисова заныли зубы.

Он впервые понял, что после студенческой вольницы попал туда, где придется подчиняться каждому придурку, если он выше тебя по званию. А если и дальше пытаться искать правду, то запердолят в такую задницу, что 63-я площадка покажется венцом цивилизации.

Площадка встретила Борисова совсем неожиданно. Перед КПП стоял, согнувшись и покачиваясь, стараясь удержать равновесие, пока еще не знакомый лейтенант. На кучке песка, когда-то сдвинутого лопатой, грелся жуткий с виду варан, отрешенно изучающий мир немигающим взглядом, направленным куда-то вдаль. Борисов тут же прикинул, что с высоты песчаной кучки даль для варана заканчивалась не далее пяти метров.

Лейтенант, как это и подобает артиллеристу, обкладывал со всех сторон голову варана плевками. Но варан проявлял невиданную стойкость и даже не шевельнулся, упорно продолжая смотреть вдаль, когда слюна лейтенанта, изрядно сдобренная спиртом, попала ему прямо в глаз.

Ракета Р-16, покрашенная в зеленый цвет, стояла метрах в двухстах от двухэтажного здания казармы. Она, подобно тому, как в авиации есть самолет-лидер, который летает больше всех других самолетов такого же типа, была подготовлена к пуску, заправлена, в систему управления введена программа. Даже головная часть была на ней, правда, неизвестно, с каким зарядом. В бункере постоянно, сменяя друг друга, дежурили два офицера. Все, как где-нибудь в тайге, куда на боевое дежурство отправлялся «обстрелянный» на полигоне полк.

На первом этаже казармы находился штаб площадки, караульное помещение, комната-сейф для хранения оружия и небольшая столовая.

Несколько офицеров и солдат жили на втором этаже.

Из окна комнаты, где поселился лейтенант Петя Борисов, открывался вид на пустыню. И хотя при взгляде со второго этажа, горизонт раздвигался километров до двух, Борисов в отчаянии понял, что вряд ему суждено увидеть больше, чем знакомому варану.

— На 43-й площадке хоть повариха горбатенькая есть. Наташкой, кажется, зовут. Мужики говорят, что она самая счастливая из всех баб, какие только есть на свете.

Потому что на площадке на неё одну приходится двадцать два метра члена и два мешка яиц. He зря же начальник отдела, у которого работает Ковалёв, поворачивая свой длинный нос за пробегавшей мимо Наташкой, цинично изрёк: «Счастливая. Одна на всех. Но мы за ценой не постоим! Правда, лучше всего её между грядок класть». Американцы давно бы открыли массу кабаков, стриптиз-баров, навезли бы сюда баб, — распущенно, не по-коммунистически, продолжал рассуждать Борисов. — Тут же только кино крутят. А фильмы-то привозят какие? Чтоб не возбуждали. «Чапаев» да «Чапаев». Народ уже изучил всю картошку, что двигает Василий Иванович. А тут, на 63-й, и этого нет. Одна надежда на Дуньку Кулакову. И это притом, что на полигоне собраны тысячи молодых, здоровых ребят.

Вот и договорились между собой офицеры, служившие на площадке, раз в месяц после получения денежного довольствия по очереди ездить на станцию, садиться в вагон-ресторан и пускаться во все тяжкие.

Луч прожектора, блуждавший вдали по пустыне слева от Борисова, и приглушенный гудок возвестили о приближении поезда.

Борисов приободрился, комкая в ладони правой руки красный червонец, как собака, почуявшая дичь. Теперь главное уболтать проводницу соседнего с рестораном вагона, чтоб пропустила его. Осечка не допускалась, так как поезд стоял всего одну минуту и к другому вагону он не успел бы добежать.

Сбавлявший скорость тепловоз обдал Борисова запахом разогретых движением механизмов и не полностью сгоревшей солярки, зашипели тормоза, остановившие точно в расчетном месте вагон с открытым тамбуром, проводница которого протирала поручни.

— Проходи, — сказала она, обрадовавшись свалившемуся на нее счастью в виде мятой десятирублевки. — Сейчас поедем, и я провожу тебя, — пообещала она Борисову

Проводница была русской. Она, заперев двери тамбура, протиснулась между ним и стенкой, многообещающе сжав об него свою грудь.

— Может, я заскочу в ресторан, возьму чего-нибудь и вернусь? — робко предложил Борисов.

Она в ответ заговорщицки засмеялась:

— Давай. А я тем временем договорюсь с напарницей, чтоб подежурила за меня. Зайдешь сразу в первое купе.

В ресторане он сел за неубранный столик ближе к входу. Ветер из приоткрытых окон шевелил занавески, за окном в кромешной тьме мелькали редкие огоньки, и он в который раз удивился тому, как ночью оживает, казалось бы, безлюдная пустыня.

Борисов заказал котлеты, колбасу и яблоки. Но когда дело дошло до двух бутылок водки, официантка заявила, что ресторан навынос не торгует.

— И так всю посуду растащили, — заявила она. Но, увидев червонец, положенный перед ней Борисовым на край стола, она спросила: — А ты в каком вагоне? В соседнем? Ну, хорошо, только утром принеси, или пусть она принесёт.

В ресторане было шумно. Почти за каждым столиком таджики пили коньяк и громко разговаривали между собой, перекрикивая и стук колес и голоса других посетителей.

За отдельным столиком возле буфета толстый таджик перекидывал костяшки на счетах и что-то неторопливо записывал в блокноте.

— Барыши подсчитывает, сволочь, — решил Борисов. — И откуда у этих паразитов столько денег? Все сидят на шее русского народа, разворовывая казну.

Как только он вошел в заветное купе, проводница, выглянув в коридор, заперла дверь.

Он поставил водку и закуску на стол, на котором уже предусмотрительно стояли два стакана, и сел рядом с ней. В купе для проводников полки были только с одной стороны.

Проводница, устраиваясь удобнее, придвинулась к Борисову так, чтобы ее бедро касалось его ноги. Она была постарше Борисова. «Но симпатичная, много водки не потребуется, чтоб организм восстал на неё», — цинично подумал Борисов.

Он вспомнил, как на третьем курсе их пригласили в гости девчонки, с которыми они познакомились на первомайской демонстрации, В гостях он со своими друзьями чрезмерно подналег на спиртное, а поутру девчонки их спросили:

— Мальчики, а в каком институте вы учитесь?

— В МАИ, — ответили они.

— Это что, Московская артель инвалидов? — рассмеялись подружки.

С тех пор Петя дал зарок не напиваться сразу, когда приходил в гости к женщине.

— Надя, — назвала проводница свое имя. — А тебя как зовут?

— А я Петя, — сказал Борисов.

— Ну, тогда наливай по чуть-чуть, Петя. Сильно истосковался по бабе?

— Как ребёнок по сиське, — ответил Борисов, ласково берясь за нее.

В дверь постучали.

— Ребята! Скоро Кзыл-Орда, — предупредила Надина сменщица.

— Я не хочу возвращаться, — неожиданно для самого себя сказал Борисов.

— Что ты, Петенька, отдохнул, развлекся немножко. Так нельзя, все у тебя ещё будет, ты такой молоденький, — утешала его проводница.

— Понимаешь, даже в этом поезде жизнь кипит. Сидят там, в кабаке, кровососы, жрут, пьют, баб русских скребут, потому что своих Коран запрещает. А там...

— А ты думаешь, здесь сладко? — проводница упаковала бюст в чашечки лифчика и повернулась к Борисову спиной. — Помоги застегнуть.

Борисов дрожащими пальцами застегнул крючки.

— Вот живу я с дочерью, она ещё маленькая. Муж помер по пьянке, — продолжала проводница. — Приходится кататься. A что делать? Хорошо, что пока молодая, так на работу взяли. Повсюду начальники таджики. Чуть постарше — и уже не возьмут. Видел, какой в ресторане директор?

Борисов вспомнил толстого, с лоснящейся потной ряшкой, директора ресторана, и ему стало противно.

— А попробуй, не дай ему! Мигом вылетишь с работы, — пожаловалась проводница.

Борисову стало до слез жалко и её, и себя. Он полез в карман брюк, достал оттуда деньги и протянул их проводнице:

— Возьми, Надежда, купишь подарок дочке.

И Борисов стал рассказывать ей, как совсем недавно, и недели не прошло, утром, после того, как они перекусили той ерундой, что каждый раз готовил им, переводя продукты, солдат, и офицеры, свободные от службы, разошлись по своим комнатам, в коридоре вдруг раздался такой крик, от которого кровь стынет в жилах.

В то время как любопытные подбежали к дверям комнат, где они жили, и распахнули их, чтобы выглянуть в коридор, раздалась автоматная очередь, выпущенная вдоль коридора по стенам так, что народ едва успел спрятаться. Пули, отлетая от стен, пробивали двери, заставили упасть на пол.

Вслед за этим раздался топот в направлении лестницы, наиболее смелые, выглянув снова в коридор, увидели, что это с автоматом в руках бежит лейтенант Щербак, тот, что обкладывал плевками варана.

Лейтенант выбежал из казармы, на мгновение остановился, дал очередь из автомата в направлении ракеты, стоявшей на боевом дежурстве, но, к счастью, промахнулся. Если бы попал, то вряд ли кто-нибудь остался бы в живых. Все поняли, что лейтенант либо сошёл с ума, либо пьян. Но то, что он бежал, не пошатываясь и не петляя, убеждало всех, что он сошел с ума.

Часовой успел спрятаться за бетонную стенку, ограждавшую подземный проход под периметром площадки, обнесенным колючей проволокой. И хотя часовой при исполнении и автомат у него с боекомплектом, но он не смог стрельнуть в человека, потому что был ещё совсем мальчишкой.

Начальник караула, дежурившего в тот день, капитан Володя Бобырев с «макаровым» в руке, расчетливо дождавшись, когда бедолага нырнет в подземный переход, рывком преодолел расстояние от двери казармы до перехода.

Пуля, сбившая сумасшедшего с ног, раздробила ему таз. Он корчился, размазывая кровь по раскаленному асфальту, и кровь тут же запекалась в черное, неряшливое пятно.

Белые губы на ещё совсем юном лице, обильно смоченном бисеринками пота, едва слышно шептали:

— Братцы, добейте меня! He могу больше терпеть. Такая боль!

Bсe c ужасом смотрели, как из него медленно, почти осязаемо, уходит жизнь, и ничего не могли поделать. Вот по его рукам от плеч к кистям волной пробежал легкий трепет, а из левого глаза выкатилась мутная, похожая на жемчужину, слеза. Бобырев сидел, сжав отрешённо голову руками, по ту сторону колючей поволоки. Отброшенный пистолет валялся в песке.

На обратном пути Борисов вновь обосновался в вагоне-ресторане и, предупредив официантку, что едет до Тюра-Тама, заказал две бутылки водки и принялся пить.

— Давай эту тамбур! Напилас, казол! — командовал директор ресторана, поглядывая на стол, уткнувшись лицом в который вырубился Борисов.

На скатерти, разукрашенной радужными разводами пролитых подлив и обильно посыпанной крошками хлеба, стояла бутылка с этикеткой «Столичной», в которой плескались остатки водки. Вторая бутылка в такт движению поезда перекатывалась под столом, опустошенно позванивая об его стойки.

Официантки привычно вытащили Борисова в тамбур, открыли дверь вагона и, стараясь уложиться в минуту, которую стоял поезд, потащили его в сторону скамейки, где он сидел вчера, поджидая мимолётное счастье. Но минута прошла быстро, и официантки бегом вернулись в вагон, оставив Борисова лежать на бетоне перрона там, где их застал гудок тепловоза.