— Эй, друг! He найдется закурить?

За воспоминаниями и размышлениями Юра не услышал, как верхом на одной лошади подъехали два паренька.

— He курю, наверное, к вашему сожалению, — ответил он.

— А ты откуда?

— Мы вон там, — Юра кивнул по направлению, где они работали, — Нас на прополку кукурузы прислали.

— А! — понимающе протянули мальчишки, привыкшие к сельским работам.

Им было лет по пятнадцать.

— О, дывысь, перепьолки йдуть! Щас мы им устроим! — воскликнул один из них, забыв о Юре, на той смеси украинского и русского, который выработался у кубанских казаков за три столетия после того, как Екатерина Великая переселила в эти края Запорожскую Сечь.

От станицы к пруду, громко смеясь и о чем-то болтая, спускалась стайка девчонок.

Один казачок прыгнул на лошадь и тут же скрылся за пригорком, а другой осторожно, приседая, вошел в пруд и тихо, не расплескивая воду, поплыл в сторону противоположного берега.

Тем временем, девчонки подошли к пруду, разделись, беспечно бросив платьица на берегу, и вскоре с того берега донёсся радостный плеск воды, визг и счастливый девичий смех.

Луна теперь светила ярче, чем догоравшая закатная заря, и Юре было видно темную точку головы казачка и расходящиеся от неё, будто от плывущей змеи, усики слабых волн. Когда казачок незамеченным почти добрался к цели, Юра, услышав топот копыт, увидел на том берегу тень скачущего галопом всадника.

Казачок, подплывший к девчонкам, издал вдруг ужасный, душераздирающий крик, на который перепуганные девчонки ответили таким дружным визгом, что у Юры стало мокро в ушах. Они опрометью, расталкивая друг дружку, выскочили из воды и метнулись по направлению к одежде, но в это время всадник, перегнувшись на полном скаку, сгреб её и ускакал за пригорок.

Это был настоящий девичий переполох на фоне бесстрастной наблюдательницы-луны. В нем было столько естественного, столько от матушки природы, веяло непосредственностью, и, несмотря на тонкую шаловливую грань, дышало чистотой и целомудрием.

«Дети природы, — подумал Юра с завистью. — Они тут рождаются, растут, учатся, повзрослев, работают, женятся и выходят замуж. Им никуда не нужно ехать от родного места, не то, что мне. Как там будет, в Москве?»

— Знаешь, на днях я улетаю на Парижский авиасалон. Гарнеев, мой инструктор в школе летчиков-испытателей, включил меня в свой экипаж. Буду у него вторым пилотом. Будем показывать противопожарный Ми-6. Я уже и документы получил.

Петра ещё на первом курсе института поступил в аэроклуб, научился летать на вертолёте Ми-1 и участвовал в воздушном параде 1961 года.

При распределении ему удалось получить направление в конструкторское бюро Михаила Леонтьевича Миля, на лётно-испытательную станцию. Там он начал работать инженером-экспериментатором, но ведущий лётчик-испытатель фирмы Капрэлян узнал, что Юрий летает в Центральном аэроклубе имени Чкалова, и стал всё чаще сажать его в кресло второго пилота. Тогда шли интенсивные испытания вертолёта Ми-6.

Лётно-испытательная станция находилась в северной части Химкинского водохранилища, неподалёку от деревни Алёшкино, раскинувшейся на западном берегу Бутаковского залива.

По маршруту летали они не часто, все полётные характеристики снимались, в основном, на режиме висения.

Юрию нравилось поднимать в воздух самый большой в мире вертолёт, зависать на разных высотах рядом с испытательной станцией. Иногда, в безветренную погоду, можно было, медленно разворачивая машину, осмотреть окрестности. Он с интересом рассматривал город Химки, где теперь жил на улице Гоголя, берег канала, заваленный брёвнами между Бутаковским заливом и Ленинградским шоссе, сам канал с идущими под арочный мост теплоходами, деревню Химки перед мостом со стороны Москвы, стоянку окрашенных в зелёный цвет летающих лодок «Каталина» у ближнего берега. А за ними — шпиль речного вокзала, многочисленные теплоходы у причалов, взлётную полосу из бетонных шестигранных плит, которая постепенно начинала превращаться в улицу Свободы. Небо рябило тенями лопастей несущего винта, и было слышно, как каждая лопасть, пробегая перед вертолётом, отбрасывает вниз с шипящим свистом свою порцию воздуха.

Позже Петра занимался испытаниями сельскохозяйственного вертолёта Ми-2, который он перегнал с этой целью из Польши.

А теперь вот — Парижский авиасалон.

— Да, Гарнеев — выдающаяся личность. И уж если он приглашает тебя в свой экипаж, значит, ты его устраиваешь и как высококлассный пилот, и как человек, и мне остаётся только гордиться тем, что мы с тобой друзья, — с оттенком зависти сказал Ковалёв. — А вот я невыездной.

Петре, несмотря на дружеские отношения между ними, сообщил Ковалёву эту новость только тогда, когда у него всё уже было решено и ничто не могло сломать его планы.

— Это чтобы не сглазить, — сказал Петра.

— Так это же замечательно! Я очень рад за тебя. Возьми с собой кинокамеру, очень хочется посмотреть, какие новинки покажут на салоне, — посоветовал Ковалёв.

У Петры была простенькая любительская кинокамера «Аврора», она снимала без записи звука на половину шестнадцатимиллиметровой плёнки. Когда одна половина была отснята, кассета с пленкой переворачивалась и съемка продолжалась на другую половину плёнки.

После проявления пленка разрезалась вдоль на две половины, склеивалась, и можно было под стрекотание проектора начинать просмотр фильма.

Отечественные цветные пленки отдавали почему-то налётом зеленого цвета, единственными красными пятнами были лица.

— Посмотри, какая у тебя красная физиономия! Вот настоящий индикатор количества выпитого спиртного! — потешался Петра до тех пор, как на экране появлялось его лицо с носом морковного цвета. Наступала очередь подтрунивать над ним:

— Такому носу уже никакой кефир не страшен!

— Да мы еще не так и плохи, есть ещё возможности роста! — взбадривались операторы, когда на экране появлялись свекольные лица детей, катающихся на санках в морозную погоду.

И всё же, это было самостоятельно снятое кино, своё кино, и его просмотр доставлял всем сказочное удовольствие, несмотря на то, что многочисленные рационализаторские предложения, вероятно, принятые на заводе-изготовителе пленки, сделали цветопередачу совершенно невыносимой.

— А какая замечательная, естественная, цветопередача в наших первых цветных фильмах! Вспомни «Садко» или «Кубанских казаков». Наверняка, соблюдались немецкие технологии при производстве пленки. Её ведь начинали делать после войны на немецком оборудовании.

— Может, у них, за бугром, есть шестнадцатимиллиметровая пленка, купишь там, — предположил Ковалёв. — А не будет, то, что ты снимешь на отечественную плёнку, тоже с удовольствием посмотрим.

Они шли тёплым майским вечером по Химкам, но Ковалёву почему-то вдруг вспомнилась встреча этого, тогда ещё Нового, 1967 года. И необычная ёлка, которая с самого начала по непонятным причинам ассоциировалась у него с символом судьбы.

— Юрий Николаевич, где ты нашёл такую ёлку? — спросил Ковалёв Петру.

— Понимаешь, очень хотелось купить пушистую елочку, такую, знаешь, коническую, правильной формы. Перебирал, перебирал, и нашел её. Всё-таки год предстоял необычный. Вот-вот должен был окончить школу лётчиков-испытателей, Гарнеев взял вторым пилотом, документы сдал на оформление для участия в авиасалоне.

Ёлка действительно была не совсем обычной. Почти посередине, на высоте полутора метров от пола, её ствол делал правильную замкнутую спираль, образуя внутри отверстие, в которое можно было стержень диаметром в детский кулачок. Дальше ствол рос, как ни в чём не бывало. Наверное, в далёком лесхозе кто-то решил пошутить, потратив на выращивание такой ели несколько лет. И шалость ему вполне удалась.

Часа в два ночи, после встречи Нового, 1967 года, Ковалёв и Петра брели по заснеженным Химкам в парк имени Толстого. Тихая новогодняя ночь, лёгкие снежинки, медленно опускающиеся на землю, делали слегка приглушённым праздничный шум многочисленной толпы.

Они были слегка навеселе, и непочатая бутылка коньяка, прихваченная с праздничного стола с твёрдым намерением выпить её в парке в необычных условиях, приятно оттягивала карман.

— Представляешь, уже шестьдесят седьмой наступил, прошло десять лет, как мы поступили в МАИ. Всего десять лет, а мы уже совсем другие люди. Я на лётные испытания ракет летаю, а ты, наконец, стал профессиональным лётчиком.

— И почти пять лет после окончания института, — подхватил Петра. — Всего пять лет прошло, а забыты все институтские невзгоды, и кажется, будто тогда постоянно была хорошая погода, всегда было солнечно.

В парке было темно, снег едва отражал на чёрные стволы вековых лип мягкий рассеянный свет, и только вдали сквозь частокол деревьев у кинотеатра «Космос» ярко просвечивал центр ночного веселья.

Высокая городская ёлка, у которой веселился народ, украшенная бумажными игрушками, была огорожена штакетником. Опираясь о штакетник передней лапой, стоял ярко раскрашенный фанерный заяц с удивительно наглым выражением на физиономии. Другой передней лапой он держал ружьё-двухстволку. Это выражение, так искусно переданное художником, наверное, неожиданно для самого себя, провоцировало посетителей парка, потому что подгулявшая толпа неустанно обстреливала зайца снежками.

За зайцем теплилось включенной электрической лампочкой оконце избушки, вставленной фанерными стенками в натуральный сугроб.

— Это что, заяц избушку охраняет?

— А мы заберемся в неё с тыла!

Ковалёв и Петра перелезли через забор. В дальней стенке избушки оказалась небольшая дверца, через которую они проникли внутрь.

— Давай, открывай! — сказал Петра, доставая раздвижные походные стаканчики.

Они налили коньяк, чокнулись, приветствуя друг друга с новым годом. Наблюдавшая за ними толпа завистливо шумела и улюлюкала, что и привлекло дежурных милиционеров.

Им предложили покинуть гостеприимную избушку, привели в пустующий зал кинотеатра, где совместными усилиями с советской милицией и была прикончена бутылка коньяка.

После новогодних праздников Петра выпилил из ёлки изогнутый спиралью участок ствола и поставил его на пианино.

— Представляешь, что было бы, если бы менты тогда прицепились? — спросил Петра.

— Накатили бы по «телеге» тебе и мне на предприятие. Мало того, что прославился бы каждый из нас, но и не видать тебе Парижского салона. А вообще-то, в том приподнятом состоянии души и тела мы, наверняка, попытались бы удрать. После пятого курса наша группа была на практике на военном аэродроме в Кричеве, это в Белоруссии, нам рассказывал один лётчик забавную историю. Во время войны их вызвали в Кремль, чтобы вручить награды. А на банкете, сам представляешь, только душу растравили. А душа невыносимо просила праздника. Тогда они в магазине на улице Горького купили водки, свернули в ближайшую подворотню, бутылку ещё и откупорить не успели, как к ним пригребались менты. Представляешь? Они лётчики, боевые офицеры, а тут какие-то тыловые крысы. С точки зрения боевых лётчиков, разумеется.

И пришлось летунам стрельбой из личного оружия, пистолетов ТТ, уложить ментов на асфальт, связать их, а самим — тут же на вокзал и на фронт, хотя могли бы побыть в Москве ещё пару дней. А менты во все времена одинаковые.

— Будешь лететь над Германией, вспомни, как отливались кошке мышкины слёзы, — продолжал Ковалёв. — На аэродроме мы уговорили одного лётчика, майора Семёна Хоминича, рассказать нам, как он воевал. Он согласился. Мы собрались на очень милой лужайке у опушки леса.

В самом начале войны его из аэроклуба направили в полк, летавший на истребителях Як-1. Ему повезло, что его не сбили в первом же бою, как многих ребят, с которыми он учился летать в аэроклубе. Потому что перед первым боевым вылетом им удалось слетать всего лишь по два-три круга на новом для них типе самолёта, который разительно отличался от Ут-2. Некоторые на посадке сделали «капот», а он несколько раз уходил на круг, но посадил машину, ничего не подломав.

Все тонкости, связанные с пилотированием самолёта, когда приходилось действовать либо на пределе технических возможностей самолёта, либо на пределе возможностей организма лётчика, приходилось осваивать в ходе боёв.

Труднее всего было уходить от атаки Фоке-Вульфа, если он оказывался в хвосте. Вираж приходилось крутить на грани срыва в штопор, до потемнения в глазах, чтоб у немца не было возможности взять упреждение при стрельбе. Скорострельность немецких пулеметов была такой, что самолёту, если он подставится, буквально обрезало крылья.

С 1943 года он воевал на американском истребителе-бомбардировщике «Аэрокобра». Они летали, в основном, на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Поэтому счет сбитых немецких самолётов у него небольшой, всего шесть штук.

К концу войны наше господство в воздухе стало подавляющим, и «Аэрокобра» всё чаще использовалась в качестве бомбардировщика, к ней подвешивали пятисоткилограммовую бомбу или две бомбы по двести пятьдесят килограммов. После сброса бомб на цель, она действовала, как истребитель. Так было и при штурме Кёнигсберга.

— Представляете, на высоте трёх тысяч метров в кабине невозможно дышать от дыма, так горел город, — рассказывал Хоминич. — Сквозь разрывы в дымных облаках иногда можно мелькал транспортный «Дуглас», или, как его называют теперь, Ли-2, и в открытую дверь кто-то из экипажа выкатывал бочку с горючим. Бочка, кувыркаясь, падала на город, чтобы добавить огня.

Когда наши войска взяли город, мы сели на «виллис» и поехали посмотреть, что это за город такой, Кёнигсберг. Столица Восточной Пруссии, невероятно сильно укреплённая, летать на её бомбёжку было всё равно, что летать на верную смерть. Город, на стенах которого чёрной краской написаны фашистские призывы не сдаваться, ещё горел. Улицы забиты нашими танками. На гусеницах танков — тряпьё остатков немецкой формы, в которую были одеты немцы, раздавленные этими гусеницами, кишки и кровь.

Танкисты приглашают:

— Эй, летуны! Вы помогли нам взять город, давайте к нам, отметим это дело!

— А что вы пьёте?

— Спирт! Тут у немцев заводик неподалёку,

— А не боитесь, что спирт отравлен?

— Нет, не боимся! У нас тут индикатор имеется.

Танкист большим гаечным ключом постучал по броне. В открытый верхний люк показалась голова немца, которого подталкивал кто-то из чрева танка.

— Вот видите, мы немца с собой возим. Сначала даем ему попробовать, и если всё нормально, тогда пьем сами.

Хоминич был со своей эскадрильей в воздухе, когда по радио прозвучало сообщение об окончании войны. И приказ — бомбы сбросить на поля, где нет людей, и возвращаться на свой аэродром.

Эскадрилья к этому времени пополнилась молодыми лётчиками, только что прибывшими из лётных училищ. У ребят был первый боевой вылет. A y каждого немцы замучили и убили или мать, или отца, или брата, или сестру. Или всех вместе.

И вдруг эти ребята отваливают от меня в сторону Данцигского коридора — шоссе, соединяющего Восточную Пруссию с основной территорией Германии. Шоссе забито бегущими в панике из Кёнигсберга чудом уцелевшими немцами, почему-то удиравшими в Германию, хотя бежать уже было некуда. В Германии наши войска вышли на берег Балтийского моря.

С первого захода каждый самолёт сбросил бомбы, не мелочь какую-нибудь, а пятисоткилограммовую или по две двухсотпятидесятикиллограммовые. А потом стали поливать шоссе из пушек и пулеметов.

В хорошую погоду, какая была в тот день, шоссе блестело, как во время дождя. Только отблеск тот был красного цвета.

Поэтому, можно считать, что отмщенье состоялось.

Кстати, Хоминич потом воевал в Корее. Оказывается, ему первому из наших лётчиков удалось сбить реактивный американский истребитель «сейбр». «Клинок», по-нашему.

— А он рассказывал что-нибудь о войне в Корее? — спросил Петра.

— Рассказывал, только предупредил перед этим, что о той войне не следует много болтать. Но это было тогда.

— Но мы же допущены к секретам, — аргументировал Петра.

— Официально участие наших лётчиков в той войне не признавалось. Летали они на реактивных самолётах МиГ-15. И для того, чтобы у американцев, которые воевали под флагом Организации Объединённых наций, не было возможности уличить СССР в участии в войне, в кабинах самолётов прикрепили фанерные таблички с переводом на китайский язык наиболее часто употребляемых в воздушном бою слов. Например, написано слово «вверх», и тут же это слово по-китайски, но русскими буквами, русское слово «прикрой», и тут же это слово по китайски, но русскими буквами. А фанерными таблички были на всякий случай, если собьют, то и табличка сгорит без следа вместе с самолётом и лётчиком.

Вот летят наши доблестные асы и «мяукают» по-китайски. А навстречу — американцы на «сейбрах». И начинается драка. На высоких скоростях наши самолёты мелькают перед глазами вперемешку — и наши, и американские. Где уж тут смотреть на табличку!

И начинается в эфире запарка боя с самыми крепкими выражениями, типа «Ваня, прикрой, я его щас грёбну!»

Американцы пишут эти радиопереговоры на магнитофон и — в Организацию Объединённых наций: «Русские воюют в Корее». Мы, дескать, так не договаривались.

Представителем Советского Союза в ООН был в то время Андрей Януарьевич Вышинский, тот самый известный в конце тридцатых годов прокурор.

— Да что вы, господа! Это же в рядах китайских народных добровольцев сражаются потомки белых казаков-семёновцев! А СССР? Нет, СССР тут не при чём.

Американцам так и не удалось юридически доказать участие СССР в войне, потому что для этого нужно было захватить в плен хотя бы одного нашего лётчика.

Зато они крепко обиделись на англичан, продавших нам лицензию на реактивный двигатель «НИН», получивший у нас обозначение ВК1 (Валерий Климов — 1). На базе этого двигателя конструкторскому бюро Микояна удалось создать истребитель не только более лёгкий, чем американский «сейбр», но и имевший более мощное вооружение — три пушки против четырех пулемётов у «американца».

В суматохе боя на высоких скоростях очень трудно отличить свой самолёт от самолёта противника. И те, и другие машины со стреловидным крылом, рассмотреть опознавательные знаки тоже не было человеческой возможности, так всё мелькало во время боя, поэтому пришлось, как говориться, брать «репу» в руки и хорошенько думать.

И выход нашёлся неожиданно быстро. В ближайший боевой вылет все наши самолёты ушли с носами, окрашенными в красный цвет. Вокруг воздухозаборника и до самой кабины.

Каково же было удивление наших лётчиков, когда они увидели, что им навстречу летят американцы, у которых носы «сейбров» окрашены в черный цвет! Оказывается, и у наших, и у американцев были одни и те же проблемы с распознанием самолётов в бою, и обе стороны решили их совершенно одинаково, только разным цветом. Наверное, американцы при выборе цвета сразу отвергли красный, решив, что русские очень любят этот цвет и непременно покрасят свои самолёты красным. И не ошиблись.

Воздушные тормозные щитки и форсажные камеры появились сначала у американцев. Выходит наш самолет американцу в хвост и только готов открыть стрельбу на поражение, a тот выпускает тормозные щитки и мгновенно проваливается вниз. Наш самолёт проскакивает над ним. Хорошо, если в этот момент американец не успеет задрать нос своему самолёту и ударить из четырёх пулемётов, которыми вооружён «сейбр».

Появление «сейбров» с форсажной камерой повысило результативность воздушных боёв в пользу американцев. Но это было до тех пор, пока нашим лётчикам удалось «завалить» первого «сейбра» такой модификации.

Обломки «американца» направили в Москву и, к чести нашей авиапромышленности, уже через месяц на вооружение советских частей поступили первые «МиГи», сначала с воздушными тормозными щитками, а чуть позже, с форсажными камерами.

Едва наши лётчики провели несколько воздушных боёв на машинах новой модификации, как на аэродром прибыла внушительная делегация братьев-китайцев, в составе которой было несколько генералов. Китайцы быстро «просекли», что в одинаковой ситуации воздушного боя русский самолёт уходит от «сейбра», а китайский сбивают.

Китайцы не скрывали удивления, осматривая самолёты. На первый взгляд, машины совершенно одинаковые и не понятно, что просить у русских? Ходили и смотрели до тех пор, пока один въедливый китаец не углядел, что у самолётов с форсажной камерой диаметр сопла чуть больше. Он что-то пошептал одному из генералов, тот долго заглядывал самолётам под хвост, потом подошёл к нашему командующему Ивану Никитовичу Кожедубу:

— Дайте нам самолёты, у которых в хвосте больше дырка.

На родных по прошедшей войне «аэрокобрах» в Корее летали австралийские лётчицы. Зачем их послали в Корею, непонятно. С реактивных «МиГов» их можно было бы сбивать, как куропаток. Но наши мужики их не трогали. Пристраивались сбоку и характерными жестами приглашали к нам, показывая, что не прочь заняться с австралийками любовью.

Когда же заморские дамочки начинали злиться, наши отваливали в сторону и уходили прочь.

— Мы ещё увидимся до твоего вылета? — спросил Ковалёв Петру.

— Наверное, не получится. Послезавтра мы вылетаем, а дел ещё много.

— Как видишь, современная история — это история локальных конфликтов. В них так или иначе замешана наша страна. Сразу после второй мировой — Корея, затем арабо-израильские войны, сейчас Вьетнам. Чем дальше от наших границ эти конфликты, тем безопаснее внутри страны. Но в таком противостоянии противник может нанести удар совсем в другом месте. Сейчас наметилось потепление отношений с Францией, и противнику выгодно нанести такой удар, чтобы посеять недоверие между СССР и Францией и разрушить достигнутое. Поэтому заклинаю тебя — будь осторожен. А теперь, до свидания, счастливого пути. И удачи.

Они простились на пересечении улицы Чкалова с улицей Мира. Я смотрел в след своему другу, такому другу, каких бывает у каждого человека всего один-два на всю долгую или короткую жизнь, пока его силуэт не исчез в вечернем мраке.

— Так вот она какая, Германия! — повторил Петра. — Страна, забравшая у меня отца, заставившая полтора десятилетия выживать в голодной нищете, при которой я мог подорваться при взрыве гранаты, и не подорвался. Мог быть покалеченным случайной пулей из патрона, брошенного в костёр неразумной детской рукой или сорваться в пропасть с вершины Кавказа под непосильной ношей. Утонуть в ледяной горной реке или лишиться руки при стрельбе из «поджига» — самодельного пистолета, пробивающего доску в пятьдесят миллиметров толщиною. Так случилось со многими моими сверстниками. И не видать тогда авиации, и не стать лётчиком.

Лидер группы — вертолёт Ми-6, видимый сверху из-за превышения каждого последующего вертолёта над предыдущим, чтобы не попасть в спутную струю, скорректировал курс на Берлинский аэропорт «Шёнефельд» (в переводе на русский — «красивое поле»), и вся вереница вертолётов, следовавших друг за другом, довернула вслед за ним.

— Я тебе сейчас расскажу случай, который видел на одном из аэродромов, чтобы ты повеселел немножко, — сказал Гарнеев. — Смотрю, сел Ми-6, повернул на рулёжку и катится по ней. А на рулёжке его встречает техник, который должен поставить вертолёт на стоянку. Техник поднял руки и движением ладоней показывает лётчику — давай, мол, на меня. А сам пятится, пятится, и вдруг упирается спиной в столб, на котором закреплён громкоговоритель, оглядывается, видит, что это столб, бочком обходит его и продолжает пятиться, по-прежнему показывая ладонями, давай, мол, на меня.

Петра будто воочию увидел перед собой эту картину. И оба Юрия рассмеялись.

Президент Французской республики Шарль де Голль сидел на пологом лысом склоне холма почти у самой вершины.

Внизу на фоне девственно чистой, ласкающей глаз, зелени, какая бывает только в конце весны, вырисовывались постройки его родовой усадьбы — белый с колоннами дом, гараж, конюшня, другие хозяйственные постройки, чья нарядность подчеркивалась ярко-красной черепицей крыш.

За усадьбой начиналась небольшая рощица, темная зелень которой причудливой линией рисовала горизонт. Редкие прозрачные облака только подчеркивали безграничность пространства.

«Только здесь, уединившись на пару дней, и можно придти в себя и, переосмыслив происходящие в мире события, попытаться найти то решение, предложив которое поведешь развитие своей страны в правильном направлении, — размышлял Президент. — Безусловно, миссия Президента хотя и может удовлетворить тщеславие любого, кто рискнул бы избираться на такую должность, но очень изматывает нервы. Быть все время в центре внимания не только своей великой страны, но и всего мира, следить за каждым своим жестом, шагом, словом, поворотом корпуса, улыбкой. Ни в одной, даже, казалось бы, самой безвыходной ситуации, не показаться растерявшимся, озабоченным, потерявшим самообладание, не дать ни малейшего повода вездесущим газетчикам или телевизионным репортерам застать себя врасплох. Любой твой промах будет для них подобен вожделенной кости, которую они будут грызть месяцами, изобретая такие небылицы, что их трудно даже представить обычному человеку».

Президент вспомнил напряженные дни предвыборной кампании, потребовавшей затраты стольких душевных сил, пышные шоу и выступления на многолюдных митингах, поглотившие такую массу денег, которую не сможет компенсировать жалование Президента за весь срок пребывания в этой должности.

Хорошо, что помогли друзья из некоторых промышленных концернов. Эта поддержка стала особенно ощутимой теперь, после его визита в Россию.

Он, выступая в узком кругу перед промышленниками, обозначил новый стратегический курс страны:

— Нас значительно опередили русские. Вся мощь стран, входящих в НАТО, не идет ни в какое сравнение с военной мощью русских. Мы должны вернуть стране независимость в принятии стратегических решений, Мы должны выйти из военной составляющей НАТО и обеспечить самостоятельно оборону страны по всем азимутам.

Конечно, некоторая обособленность Франции от НАТО была для Соединенных штатов Америки все равно, что красная тряпка для быка на корриде. Но и нести ответственность за необдуманные поступки мелких стран, таких, что их и не разглядишь на карте, но входящих в НАТО, Франция более не намерена.

Когда он стал Президентом, первой дилеммой, которую пришлось решать, был выбор, в какую страну нанести свой первый визит — в Америку или Россию? В мире этому придается большое значение, так как многие усматривают в этом негласную демонстрацию предстоящего стратегического курса страны.

Конечно же, Америка была давним союзником и лидером военного блока НАТО.

Но в памяти Президента все еще были свежи воспоминания военных лет. В те времена к нему, как к лидеру освободительного движения, стекались патриоты со всей Франции, оккупированной немцами, не желавшие служить предательскому правительству Виши.

Несмотря на значительные силы, которые удалось собрать в то время Президенту, с которыми уже невозможно было не считаться, ни Президент Соединенных штатов Франклин Делано Рузвельт, ни командующий американскими войсками в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр, ни англичане в лице маршала Монтгомери будто бы не замечали его. У него даже стало складываться впечатление, что и Америка, и Англия хотели бы видеть на карте Европы вместо Франции ряд мелких государств с марионеточными режимами.

И только Советская Россия в лице Вячеслава Михайловича Молотова заключила с ним договор о взаимопомощи, один из пунктов которого гласил, что Советский Союз всеми имеющимися в его распоряжении средствами будет содействовать восстановлению территориальной целостности и возрождению величия Франции. Разумеется, де Голль понимал, что за решимостью подписать с ним такой договор стоял сам маршал Сталин.

Это не только спасло Францию от исчезновения, но и позволило ей на равных, как одной из четырех великих держав, принять лавры страны победительницы, да так, что фельдмаршал Кейтель, подписывавший от имени Германии акт о безоговорочной капитуляции, от удивления воскликнул:

— Как, и Франция нас победила?

Но лавры эти имели, как известно, не только моральную, но и материальную сторону, предоставляя Франции право участия в дележе имущества Германии после победы над ней, в получении равной со всеми странами зоны оккупации. Кроме этого, Франция становилась постоянным членом Совета безопасности в Организации объединенных наций, то есть, получала возможность выполнять миссию одной из ведущих стран мира.

Теперь же Москва деликатно молчала, давая президенту право выбора, но тут же, едва он объявил о предстоящем визите в Соединенные Штаты, прислала приглашение посетить Советский Союз.

И надо отдать должное, он до сих пор, хотя и прошло более полугода, находился под впечатлением от того визита в Россию. Мало того, визит повлиял на его мировоззрение, заставил отказаться от конфронтации с Россией, проводимой его предшественниками, и взять курс на сотрудничество в промышленности и торговле. У многих из тех, с кем он встретится сегодня, такой поворот до сих пор вызывает недоумение, а, возможно, и противодействие. Но намерения посетить русскую делегацию на авиасалоне в ле Бурже ничто не сможет поколебать. И для углубления сотрудничества, для перевода его в русло деловых отношений, предложить их большому противопожарному геликоптеру поработать на юге Франции, где скоро наступит сезон лесных пожаров.

Президент вспоминал, как на следующий день после пышного приема в Москве, Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев пригласил его отправиться в загадочную русскую Сибирь, чтобы ознакомиться с недавно созданной там Академией наук.

«Похоже, русские осуществляют программу перевода стратегически важных центров вглубь страны», — подумал тогда президент.

На площадке перед аэровокзалом Внуково-2 стояли три самолета — два авиалайнера Ил-18 и «Каравелла», на которой де Голль прилетел из Парижа.

На вопрос президента де Голля, почему у русских так странно называются самолеты, авиационный атташе Франции пояснил, что у русских, как и у немцев во время войны, принята маркировка самолётов первыми буквами фамилий главных конструкторов. В частности, перед ними авиалайнеры, спроектированные Ильюшиным, тем самым, чьи самолеты-штурмовики прославились во Второй мировой войне.

Генеральный секретарь держал себя раскованно, как и подобает хозяину Он подозвал к себе представительного чиновника и сказал ему, кивнув в сторону соседнего, более просторного зала:

— Давай, отправляй эту звездобратию.

Де Голль, благодаря усилиям слегка запнувшегося переводчика, услышал эту фразу в следующей интерпретации:

— Господин генерал, пожалуйста, отправляйте в путь представителей прессы.

Переводчик постоянно переводил Президенту то, о чём говорил Генеральный секретарь членам русского правительства, а также отдельные выкрики из толпы журналистов, фрагменты беседы между незнакомыми президенту людьми. Делал он это тихим голосом, стоя за спиной Президента и улавливая, на что обращает внимание Президент в ту или иную минуту. Его перевод звучал, как шум прибоя, если обратишь на него внимание, то слышишь его, а если не обращать внимания, то шум пропадает. Кроме этого, переводчик, будучи давним сотрудником посольства Франции, знал многих лично, а некоторых по газетным публикациям и передачам русского телевидения, и считал своим долгом пояснять отдельные детали происходящего. Поэтому Президент был полностью в курсе общей тональности обстановки, царившей перед отлётом в здании аэровокзала.

Президент так же узнал, что чиновник, которому Генеральный секретарь только что дал распоряжение отправлять первым самолётом прессу, до недавнего времени был личным пилотом Генерального секретаря, когда тот работал в Казахстане. Теперь он — заместитель министра Гражданской авиации русских.

Генеральный секретарь посчитал своим долгом пояснить Президенту, что решение отправить журналистов первыми продиктовано пожеланием, чтобы у них было время для отдыха и приведения себя в порядок. Это взбодрит их энтузиазм освещения встречи лидеров двух стран в аэропорту города Новосибирска.

Но журналисты, улетевшие в Сибирь, так и не дождались правительственного самолёта ни в этот, ни в следующий день. Самолёт словно исчез. Представители русских властей в ответ на попытки выяснить местонахождение самолёта с Президентом и Генеральным секретарём только вежливо улыбались.

Позже знакомые журналисты говорили президенту, что никогда ещё не чувствовали себя в такой изоляции от всего мира. Впрочем, как выяснилось позже, таинственность только добавила шарма в их репортажи.

В том полете, Президент и Генеральный секретарь вели содержательную, не скованную протоколом, беседу, из которой Президент сделал вывод, что русские очень внимательно изучают его выступления в прессе, на телевидении и по радио.

Благожелательным тоном Генеральный секретарь рассказывал Президенту о необозримых просторах своей страны, о несметных богатствах её недр. Для освоения этих богатств, в чём, несомненно, заинтересована также и Европа, усилий только России недостаточно.

— Слишком много ресурсов — промышленных, научных, людских, финансовых — приходится расходовать на оборону, так как, к сожалению, холодную войну пока никто не отменил, — открыто посетовал Генеральный секретарь.

Но если бы к этому процессу подключилась Франция, и помогла бы России машинами, материалами, оборудованием, то освоение пространств пошло бы значительно быстрее.

Было бы крайне желательно, чтобы Господин Президент своим авторитетом способствовал привлечению к этому процессу и других стран Европы.

Русские же взамен смогли бы предложить Европе, и прежде всего Франции, сырьё, которого так не хватает, — нефть, газ, руду.

Впервые тогда у Президента мелькнула мысль о том, что это — стоящее дело.

Видимо, Генеральный секретарь был неплохим психологом и уловил перемену в настроении Президента.

— Господин Президент, — сказал Генеральный секретарь таким тоном, будто эта идея пришла к нему совершенно неожиданно. — Мы как раз пролетаем то место, на траверзе которого находится наш полигон для испытаний межконтинентальных баллистических ракет. Если нам отвернуть немного в сторону от теперешнего курса, то примерно через час самолёт сможет там приземлиться.

На самом деле, Леонид Ильич Брежнев давно, ещё с прошлой зимы, вынашивал идею показать наши ракеты авторитетному лидеру какой-нибудь европейской страны.

В тот день охота в Завидово была на редкость удачной. Он, стоя на вышке, наблюдал, как на заснеженную поляну к кормушкам вышла стая диких кабанов. Ветер дул от стаи в его сторону, и кабаны совершенно не чуяли опасности. Он не стал стрелять в самого большого, а не спеша прицелился в голову годовалого экземпляра. Он видел, что именно его выстрел, а не выстрел егеря, затаившегося неподалёку, высек на лбу кабанчика, будто на броне танка, небольшой фонтан и, как боксера на ринге, уложил его в нокаут. Кабанчик удачно упал, подставив ухо для второго выстрела.

Вечером, когда за ужином собрались все приехавшие в Завидово члены Политбюро, Генеральный секретарь, умиротворенный свежим воздухом, заботами по разделке туши кабанчика и парилкой, хлопнул рюмку водки и, пока Косыгин и Подгорный замешкались, обсуждая какую-то новость, послал вдогонку за первой рюмкой вторую. Подождав, пока водка приятным теплом разойдется по всему телу, Генеральный секретарь начал беседу:

— Что-то мы эти ракеты делаем, делаем, а Запад нас не боится.

Алексей Николаевич Косыгин, Председатель Совета Министров СССР, пожевал тонкими, синими губами, при одном взгляде на которые казалось, что ему постоянно холодно:

— По-моему, мы всё это чрезмерно засекретили.

Николай Викторович Подгорный, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, неожиданно поддержал Косыгина:

— С тех пор, как Никита во время Кубинского кризиса подкинул американцам ежа в штаны, мы закрылись, вползли, как улитка в раковину, и ни кому ничего не показываем. Меня вот и «демократы» спрашивают, надежен ли советский щит?

Подгорный имел в виду страны Народной демократии.

— А некоторые даже просят показать им пуски ракет, хотят поучаствовать в кооперации.

Так за неспешной беседой было решено, что самым выгодным будет как бы случайно показать пуски ракет с полигона в Казахстане Президенту Франции Шарлю де Голлю, а уж он расскажет о впечатлениях главам всех государств, включая Президента Соединенных штатов Линдона Джонсона.

Примерно за полтора месяца до обозначенной даты визита Президента Франции главным конструкторам Челомею, Мишину, Янгелю, Глушко, Исаеву, Косбергу (Косберг умер 3.01.65!) и службам полигона была дана команда на подготовку выставок в монтажно-испытательных корпусах, а также подготовку пусков всех типов ракет, имевшихся на то время в СССР. А имелось многое: надежно летали челомеевская ракета «Протон», королёвская «семёрка», янгелевские Р16 и Р36. Причем, ракету Р36 предполагалось запустить как с открытой стартовой позиции, так и впервые, хотя это было связано с невероятным риском, из шахты.

Сотни солдат срочной службы, вооружённых палками с забитыми в них снизу заострёнными гвоздями, ходили ежедневно в течение полутора месяцев по обе стороны дорог, накалывая обрывки газет, тряпки, пакеты и другой мусор.

Самым мастеровым солдатам поручили сделать кровать увеличенной длины, на которой мог бы поместился высокорослый, похожий на журавля, Президент Франции, смотревший в данный момент в ясные глаза Генерального секретаря, сделавшему только что предложение, не входившее в согласованную ранее программу визита.

— Господин Генеральный секретарь, — начал Президент Франции и тут же удивился тому, как это звучит: самого главного коммуниста страны назвать господином, но и товарищем назвать у воспитанного де Голля не повернулся язык, поэтому после небольшой паузы он продолжил: — Но это ваши национальные секреты, я не могу вторгаться в эту сферу.

Безусловно, приглашение посетить русский полигон было для Президента неожиданным. Он знал, что русские даже по телевидению не показывают своих ракет. Это американцы превратили пуски своих ракет в шоу для всего мира.

— Ну что вы, господин Президент! Вы наш гость и друг. А какие могут быть секреты от друзей?

«Раз назвал другом, то, не приведи Господь, полезет целоваться», — испугался Президент, часто наблюдавший с помощью телевидения, как темпераментно, будто представитель соответствующей сексуальной ориентации, Генеральный секретарь смачно, взасос целует прибывающих гостей.

Президент перед визитом в СССР консультировался со своими специалистами, как вести себя в такой ситуации. Его несколько успокоили, сказав, что Генеральный секретарь изливает свою любовь, в основном, на глав правительств стран народной демократии и секретарей компартий, а поскольку де Голль является представителем «загнивающего капитализма», то любовь Генерального секретаря на него не распространяется. Тем не менее, если возникнет ситуация, при которой Генеральный секретарь не сможет контролировать свои чувства, то интересы Франции...

Но подстраховаться все равно не помешало бы, и Президент, придав голосу оттенок признательности, сказал:

— Франция ответит вам такой же откровенностью во время вашего визита.

Генеральный секретарь оторвал своё крепкое тело от кресла, заставив де Голля обречённо подумать:

— Ну вот, начинается!

Но Генеральный секретарь, придерживаясь за спинки кресел, направился к пилотской кабине. Де Голль облегчённо вздохнул.

«Видимо, где-то здесь, в этих местах, несколько лет назад они сбили Пауэрса, а теперь сами предлагают мне посмотреть все это», — подумал Президент.

Через открытую дверь было видно, что пилоты, защищаясь от яркого солнца, опустили шторки на остекление кабины, и там царил уютный полумрак. Пилот, занимавший кресло капитана, оглянулся, и, выслушав указание Генерального секретаря, стал разворачивать самолёт вправо, ложась на новый курс.

Русские показали ему всё. Их огромные ракеты стартовали безукоризненно, оглашая округу мощным, ни с чем не сравнимым рёвом, заставлявшим дрожать всё в груди. Управляемое извержение огня, медленный полёт на старте, нарастание скорости, белый, возникающий внезапно, будто вспышка, след инверсии.

Президент не сможет забыть тот павильон, сколоченный из тонких, изящных дощечек, который защищал их группу от солнца. Павильон одиноко стоял посреди пустыни, так напоминавшей Президенту Северную Африку. Вспомнить солдатское прошлое помогло и полное отсутствие у русских комфортабельных туалетов.

Генеральный секретарь, поглядывая на часы, собирался показать Президенту некий сюрприз, и в ожидании назначенного времени Президент под снисходительным взглядом первого коммуниста России делился воспоминаниями военных лет.

Позже Президенту сказали, что в годы войны Генеральный секретарь в звании полковника участвовал в морских десантах, чудом остался в живых, и немудрено, что годы, проведенные Президентом в африканской пустыне, могли показаться Генеральному секретарю пребыванием на комфортабельном курорте.

Генеральный секретарь коротким словом «пора» прервал беседу и показал рукой в ту сторону, где должно было состояться зрелище, хотя спокойное однообразие пустыни по-прежнему не предвещало его.

Неожиданно, песчаный холм («Как он называется по-русски? — пытался вспомнить президент. — Ах да, кажется, «бархан»), расположенный в полукилометре от навеса, раскололся на две равные части. Обе половины раздвинулись, из-под земли вырвались клубы дыма и языки пламени, а из центра бесновавшейся стихии медленно вырастал, поднимаясь вверх, четкий силуэт белой ракеты со скругленной вершиной головной части.

А ведь на Западе как-то и не очень верили, что русским удалось создать такую мощь. Несмотря на то, что Россия вышла разорённой из Второй мировой войны, русским удалось это сделать всего за двадцать лет.

Кстати, эксперты, которым Президент поручил проанализировать ракетные пуски русских, совместно с американцами, чей флот наблюдал падение головных частей ракет в акваторию Тихого океана, подтвердили, что все пуски прошли без единой аварии или сбоя.

Но больше всего Президента поразили фотографии американских и европейских городов, сделанные с русских спутников. И хотя это были первые фотоснимки из космоса, на них были видны пусковые установки ракет на мысе Канаверал, боевые самолёты на военных аэродромах с пятнами опознавательных знаков на крыльях, Белый дом в Вашингтоне и даже отдельные люди с кейсами в руках.

Президент отдал должное деликатности русских — на стендах не было представлено ни одной фотографии территории Франции.

Президент поражённо рассматривал фотоснимок Белого Дома, и как-то получилось само собой, что он спросил:

— А где здесь Линдон Джонсон?

— Сейчас доложу о вашем приходе шефу, — прощебетала мягким вкрадчивым голосом миловидная девица, официально исполнявшая роль референта.

О том, чем она могла заниматься с шефом за пределами офиса, можно было запросто догадаться при беглом взгляде на её фигуру и коротенькую юбчонку, едва скрывавшую трусики.

«Какое же умение требуется этим барышням, чтоб скрыть от посторонних глаз самое сокровенное, ведь юбка такая короткая, будто бы в стране внезапно наступил дефицит тканей», — подумал Билли, оглядывая «явочную» квартиру, куда его пригласил на беседу бывший шеф.

В последнее время Билли совсем забыл о прелестях жизни из-за постоянной занятости переделкой старых летающих лодок «Каталина» для тушения лесных пожаров с воздуха. — Кажется, остается исключить из одежды маленький лоскуток, размером не более фигового листика, и вот они — врата рая! Трудно представить, во что обходится шефу право сделать этот маленький шажок!

— А, Билли! Входи, входи, старина, столько времени прошло, как я видел тебя в последний раз.

Бывший шеф вышел из-за стола и, улыбаясь открытой, обаятельной улыбкой, двинулся навстречу Биллу.

— Да ты всё такой же, старина, ну ни капельки не изменился. Разве что слегка прибавил в весе. Но это всё от безделья, оттого, что нет настоящей работы, к которой мы оба привыкли ещё с молодости, от застоя, которого так не любит наше тело. Конечно же, ты работаешь, можно сказать, на износ, но разве работа без риска — для нас? Теряются навыки, нюх, натренированность. Падает самодисциплина. Никакой пользы нет от этой спокойной жизни.

Билли слушал речь бывшего шефа, пытаясь найти, угадать в ней скрытый смысл.

— С тех пор, как президент этих лягушатников побывал в России, над твоей идеей предложить французам этот летающий хлам, «Каталины», нависла угроза. Чего доброго, тебе придется вышвыривать своих специалистов на улицу. А мне этого очень не хочется. Настал момент, которого я так опасался: в связи с потеплением отношений межу французами и Россией, во Францию ринутся русские. Это будет подобно тому, как хлынет вода через брешь в плотине. Небольшая, безобидная на первый взгляд, струйка быстро превращается в струю, бьющую под большим давлением. Прорыв станет расширяться всё больше и больше до тех пор, пока не хлынет мощный поток, который погубит не только твой бизнес, Билли, но и всю нашу демократию. Вначале высадится их десант: балет Большой, опера, цирк, другие деятели искусств. А теперь мне сообщили, что де Голль пригласил русский геликоптер с экипажем поучаствовать в тушении лесных пожаров на юге Франции, то есть заняться тем, чем мечтал заняться ты, Билли, со своими летающими лодками.

Наступает горячий сезон, Билли, не только в природе, но и у нас. Нам следует закрыть пресловутое отверстие в плотине как раз в то время, пока через него сочится тонкая и слабая струйка.

Шеф поднял из кресла своё натренированное, поджарое тело и, утопая башмаками в податливом, приглушающем звуки, ковре, подошёл к окну.

Сложив жалюзи, он бросил, собираясь с мыслями, взгляд вниз. Отсюда, с высоты двадцать седьмого этажа, улица казалась маленькой, но бурной рекой, текущей разноцветными автомобилями по дну глубокого каньона, отвесные берега которого образованы махинами небоскрёбов. Делая небольшой поворот у небоскрёба напротив, поток дробился на мелкие струйки и, перетекая по лепесткам эстакад, исчезал в дымке, окутавшей промышленную часть города.

Люди с высоты и вовсе казались мелкими букашками, копошившимися непонятно зачем там, внизу.

«Однако, это не так, — думал шеф. — Каждое из этих насекомых сражается за свою жизнь, стараясь заполучить как можно больший доступ к массе удовольствий, созданных ими же самими. Каждое из этих насекомых боится потерять жизнь и готово оплатить любой счёт, лишь бы выжить».

Ещё мальчишкой во время первого полёта на самолёте шеф был пленён высотой, создававшей иллюзию превосходства над другими. С тех пор он любил высоту и в буквальном, и в переносном смысле.

— Да, Билли, поездка президента Франции в Россию действительно резко изменила ситуацию. Поговаривают, будто президент до сих пор не может опомниться от всего того, что показали ему разоткровенничавшиеся русские. Да-да, Билли, русские показали ему все свои секреты, всё то, что несколько лет назад не сумел подсмотреть Пауэрс и за что ему едва не оторвали голову. А президенту Франции показали добровольно.

Билли готов был услышать все, что угодно, но только не это. Не заложен ли в этом какой-то дьявольский смысл?

— Правильно ли я понял вас, шеф? Они что, показали ему даже свои баллистические ракеты? — глаза у Билли лихорадочно светились. — Но это были наверняка искусно выполненные макеты. Хорошо сработанные макеты, не более того. Говорят, ещё со времён Екатерины Великой русские большие мастера на такие проделки — на время проезда императрицы строят поодаль от дороги новую деревню и показывают ей, будто настоящую.

— Нет, дорогой Билли. Это были не макеты. Это были настоящие межконтинентальные баллистические ракеты. Мы сопоставили время старта, время и точность падения головных частей. Наши радары в Иране фиксировали подготовку ракет к пускам, несмотря на то, что русские пытаются нас сбить с толку, подавая сигнал «скорпион». Ты ведь ещё помнишь, что по этой команде они прекращают все работы, связанные с посылом радиосигналов.

Президент до сих пор вспоминает, как в его груди вибрировало от немыслимого грохота, издаваемого русскими ракетами. Особенно ему нравится повторять слово «бархан», ну, это у русских что-то вроде холма. Это слово он повторяет, будто заклинание, всякий раз, как вспоминает пуск русской ракеты из шахты.

А недавно он объявил, что Франция выходит из военной составляющей НАТО. Вот так, Билли, не прилагая никаких существенных усилий, русским удалось пробить брешь в нашей обороне. Мы просто обязаны сделать ответный ход. Нам необходимо сделать неожиданный и эффективный ход в таком месте и в такое время, чтобы у русских не появилось подозрения, что в этом замешаны спецслужбы Соединенных штатов. Вот тут и начинается настоящая работа для вас, Билли! — несколько патетически воскликнул шеф.

— Моя задача, шеф? — Билли приготовился слушать ещё внимательнее.

— Среди французов, чья родословная начинается во тьме веков, нам вряд ли удастся найти кандидатов, готовых пойти на контакт с русскими лётчиками. Но Франция приютила массу эмигрантов. Следует найти среди них таких, не менее двух человек, не знакомых друг с другом, кого можно было бы завербовать для решения нашей задачи. Я ведь просил вас о подобной услуге, Билли, надеюсь, вы не забыли об этом? — шеф не спеша пошел в сторону Билли, чтобы занять удобную позицию для наблюдения за выражением его лица.

«Да он еще хоть куда!» — подумал Билли, окидывая взглядом фигуру шефа, загорелое тело которого резко оттенялось белой сорочкой с короткими рукавами. Русые волосы шефа были тронуты сединой, а голубые глаза неотрывно льдинками блестели в сторону Билли. Он и теперь своей фигурой почти не отличается от того молоденького лейтенанта, принимавшего участие в челночных полетах на бомбардировки Германии на Би-17. На аэродроме в Полтаве русские спецслужбы подловили его на свидании с местной девицей, да так основательно, что наши разведчики мечтали через него устроить игру с русскими «чекистами» — вспомнил Билли название русских разведчиков.

— У нас, старых кадров, сам собой, независимо от нас самих, идет процесс накопления информации в самых, казалось бы, неожиданных ситуациях. Несмотря на то, что мне давненько не приходилось появляться у вас, осмысливая ход событий, происходящих в нашем динамично меняющемся мире, я постоянно прикидываю, кто из знакомых мне людей может пригодиться для той или иной операции. И у меня, как мне кажется, есть на примете именно такой человек, который нужен для вашей, как я понимаю, жесткой, а может, и жестокой, игры.

— Кто же это? — спросил шеф.

Билли запустил руку в нагрудный карман, вынул фото и протянул его шефу.

— Так, так, — шеф взял фото и пошел к столу, разглядывая его. Сел в кресло.

— Глядя на этого парня, ни за что не подумаешь, что он способен на пакости, не так ли? — произнес он удовлетворённо.

— Да, шеф, — вытянулся по привычке старый служака Билли, почувствовавший, как в нем, несмотря на отставку, поднимается волна небывалой, но привычной бодрости, словно у хищника, выслеживающего добычу — Я откопал его на военно-воздушной базе. Парень был во Вьетнаме

— Малыш нравится мне всё больше. Он что, всерьёз надеется победить коммунизм? — шеф, размышляя, двинулся в путь по кабинету. — Разве дело только в коммунизме? Коммунизм — это для нас только идеологическая ширма. Представьте себе, Билли, что коммунизм в России каким-то невероятным, сказочным образом исчез. И что? Вы думаете, что Россия сразу станет другом, как для Америки, так и для Запада? Нет, Билли, Россия всегда была, есть и будет одновременно и нашим врагом, независимо от того, какой там общественно-политический строй, и желанным лакомым куском. По той простой причине, что на её просторах сосредоточена львиная доля всех полезных ископаемых. Надо же, — удивлённо воскликнул шеф, — малая горстка от населения планеты контролирует одну шестую часть суши! Это всё потому, Билли, что русские никогда не стремились иметь заморские колонии, они приращивали страну только за счёт соседей. В то время, как Колумб с большим риском пересекал Атлантический океан, направляясь в неведомое, русские казаки последовательно, без отрыва от своей земли, присоединяли Сибирь и Приморье к России. Если учесть, что территории Японии и Китая расположены рядом с этими регионами России, Сибирью и Приморьем, и ни японцы, ни китайцы не сумели их занять раньше русских, то контроль, установленный русскими над этими землями, безусловно, свидетельствует о силе духа, стойкости в сражениях и необычайном авантюризме казаков. Их продвижение через Сибирь даже на Аляску и западное побережье Соединённых штатов ни в чём не уступает открытию Америки Колумбом.

Империя, созданная русскими, прочна, потому что, Билли, русские никогда не уничтожали самобытную культуру и веру покорённых народов. И не уничтожали тотально и сами народы.

«Шеф всегда умел мыслить масштабно. Поэтому он, а не я, занимает такой важный пост в разведуправлении», — подумал Билли.

— Поэтому, наша задача на все времена — обкладывать Россию военными базами, насаждать по её периметру угодные нам режимы, всеми способами, даже неприглядными с точки зрения морали, провоцировать её, разорять её, пока она не рассыплется на мелкие «удельные княжества». Шеф снова подошёл к Билли.

— Что-то я с вами разоткровенничался. Но это лишь потому, что я вас давно знаю и доверяю вам. — Он согласен работать с нами? — перешел к делу шеф.

— Чтобы ответить на этот вопрос, мне необходимо ваше согласие на встречу с ним с целью зондажа.

— Нам нужны такие люди, Билли. Это, безусловно, ваша находка. Нет, не напрасно мы дорожим такими испытанными борцами за свободу, как вы, Билли, — шеф снова перешел на патетику, но, вспомнив вдруг о только что обсуждавшейся кандидатуре, он обеспокоено сказал: — Только вы теряйте времени, Билли, а то, как бы не подстрелили сорванца, пока мы тут с вами беседуем. И подыщите второго. Для отвода глаз.

Борис Великанцев сидел в непривычном одиночестве в номере отеля. Его экипаж уехал на аэродром, как всегда, на рассвете. А он остался в отеле.

Как могло случиться, что, бортовой инженер, ведущий инженер по лётным испытаниям противопожарного вертолёта Ми-6, один из лучших специалистов «фирмы» Михаила Леонтьевича Миля, остался вдруг за бортом, никому не нужным и никому не интересным?

Почему сочли целесообразным отстранить его от работы в составе экипажа Гарнеева, и кто принимал это решение, заведомо зная, что присланный вместо него специалист всего лишь борттехник? Чулков, безусловно, знающий, опытный, надёжный человек и специалист, но всё же борттехник, а не бортинженер.

Великанцев тупо смотрел на свой чемодан, куда осталось бросить бритвенный прибор, и вещи собраны, можно отъезжать. Но куда отъезжать? Домой, в Советский Союз?

Ну вернётся он, придет на любимую лётно-испытательную станцию (ЛИС), которой отдано без малого десять лет жизни. И что?

Начальник ЛИС, с которым у Великанцева до этого были дружеские отношения, скажет, отводя глаза в сторону и смущённо улыбаясь:

— Борь, тебя вызывают в партком и в кадры, смотайся туда.

Начальник деликатно не станет говорить, что задолго до приезда Великанцева ему звонил помощник начальника предприятия по кадрам и распорядился не допускать Бориса к работе.

И придётся дожидаться партсобрания, рассмотрения на нём его, Великанцева, персонального дела. Дожидаться, находясь в подвешенном состоянии — и не уволенным, и не допущенным к работе. Понятно, что рассмотрение на парткоме закончится исключением из партии и автоматическим увольнением с работы.

Куда он после этого пойдёт работать? Где его возьмут?

На какое бы предприятие он ни пришёл, отлаженная кадровая система, действующая по всей стране, заставит написать автобиографию и заполнить анкету. В этих документах он вынужден будет написать причину увольнения, главный кадровик позвонит в отдел кадров «фирмы» и ему наговорят такого, что и сам Великанцев о себе не знает.

Великанцев вдруг понял, что перед ним во всей своей сложности встал вопрос — как зарабатывать на жизнь? Вплоть до того, что придется, обшаривая урны и мусорники, собирать пивные да водочные бутылки. А ведь совсем недавно, летом прошлого года, будучи в отпуске в городе Ейске, он смеялся над одним таким мужиком.

Великанцев и теперь, находясь в катастрофичном положении, не сумел сдержать улыбки, вспомнив того мужика.

Борис с семьёй обосновался в палатке на Ейской косе, той самой косе, где когда-то базировались летающие лодки. Берег из мелкого ракушечника, неглубокое дно пляжа, уходящее далеко в лиман, в котором вода была ласковой и спокойной даже тогда, когда открытое море по другую сторону неширокой косы бурлило мутными волнами. Дешевая, только что сорванная с дерева, черешня, привозимая местными жителями прямо на пляж. Всё это делало их стоянку раем для маленьких детей.

Два раза в день — утром и вечером — на пляже появлялся местный мужик. Ходил он в белой, давно не стираной, рубахе, какие раньше одевали офицеры под китель, в заношенных офицерских галифе, сандалиях на босу ногу и новенькой, неизвестно при каких обстоятельствах добытой, форменной авиационной фуражке с яркими золотыми крылышками и крабом.

При взгляде на мужика поражали два несоответствия — военные галифе вместо сапог соседствовали с сугубо гражданскими сандалиями, и мощная, словно принадлежавшая богатырю, верхняя часть тела, к которой взяли, да и пристыковали ноги низкорослого человека.

Однажды, ранним утром, Великанцева разбудил крик:

— Это что же, голой бабе уже и искупаться нельзя!

Он, переходя от сна к неторопливой во время отпуска повседневной жизни, открыл глаза, увидел, что палатка подсвечивается оранжевым цветом, значит, взошло солнце.

Женский голос вновь прокричал:

— Нет, ты подумай, гад какой, продолжает смотреть!

Великанцев понял, что предыдущий окрик не был сном и решил выбраться из палатки.

Берег на полкилометра влево от палатки, и на таком же расстоянии вправо от палатки, был абсолютно пуст. Почему дамочке щёлкнуло искупаться нагишом прямо перед палаткой, где жил с семьёй Великанцев, неизвестно, наверное, и самому Господу Богу. Но поскольку женская логика есть не что иное, как отсутствие всякой логики, Великанцев решил не задумываться над объяснением решения, принятого дамой, а взять, да и проследить взглядом в том направлении, куда было направлено возмущение обнажённой особы.

Там, на месте небольшой свалки консервных банок, вырос жидкий куст крапивы, за которым и засел санитар пляжа. Но едва он приподнялся, чтобы взглянуть без помех на запретный плод, как горизонтальные лучи восходящего солнца упали на золотую кокарду новой пилотской фуражки, заставив её предательски засверкать.

Его, может быть, не особенно и напугали женские крики, но увидев выбравшегося из палатки Великанцева, мужик, наверное, решил, что искусительнице подоспела подмога. Он встал во весь рост и, давая понять всем своим видом, что его интересовали и интересуют только бутылки, описав большую дугу, двинулся с пляжа. Но потрясение, испытанное им, всё же сыграло злую шутку — он ненароком попал на ту половину пляжа, где собирала бутылки конкурентка-старушка, которая, подбадривая себя громкой матерщиной, без предупреждения кинулась в бой, обнаружив прыть, неожиданную для её возраста.

«Воистину, справедливо — от тюрьмы да от сумы не зарекайся», — подумал Великанцев.

Как могло случиться, что весь состав дружного экипажа стал вести себя с ним крайне сдержанно, фактически не общаясь с ним, а только сухо отвечая на его, Великанцева, вопросы?

Может, падение началось, когда он познакомился с француженкой Элен? Или когда Никишев, руководитель их группы, назначенной для работы на юге Франции, пытался сделать его, Бориса, осведомителем? Или, как проще называет таких людей народ, «стукачом»?

«Нет, — вынужден был признать Великанцев. — Это началось давно, ещё тогда, когда я учился в пятом классе. Просто я не мог предположить, что обстоятельства выстроятся в цепочку, которая и приведёт к нынешнему моему положению».

Он и теперь не смог бы объяснить, почему в новом для него пятом «а» классе, куда его перевели после делёжки их четвёртого «в», ему вдруг понравилась одна девчонка. По мере того, как они подрастали, она нравилась ему всё сильней.

Он непередаваемо мучился, если она улыбалась другому мальчишке, пытался привлечь её внимание или заслужить её благосклонность какой-нибудь выходкой, в большинстве случаев, как он теперь понимал, абсолютно дурацкой, а, зачастую, и опасной для его жизни.

Систематические занятия спортом сделали его высоким, стройным и сильным. И учился он отлично.

Но красавица оставалась холодной.

После окончания школы он уехал учиться в Москву, а она в другой город.

Первое письмо от неё он получил, когда оканчивался второй курс института. Письмо было совершенно неожиданным и разбередило его душу, воскресив все школьные воспоминания. Он ответил. На летних каникулах они встретились в том небольшом городке, где учились в школе.

Вместе с бывшими одноклассниками ночи напролёт они бродили по городу, горланя песни типа «Любимый город может спать спокойно...», а потом оставались одни, не позволяя себе зайти дальше поцелуев.

Во время учёбы на третьем курсе он почти ежедневно писал ей письма, на которые сначала приходили редкие ответы, а потом она и вовсе перестала отвечать.

Но однажды всё изменилось. Будучи студентами пятого курса, они всей комнатой дружно игнорировали в тот день какую-то лекцию, по несчастью для неё, лекции, оказавшейся первой. То есть, спали. В дверь негромко постучали. Они, просыпаясь, вначале недовольно заворчали на раннего посетителя, посмевшего разбудить их, но дверь приотворилась, и серебряный голосок робко спросил:

— Здесь живёт Великанцев?

Это была она.

И снова в душе, уже почти забывшей её, бешеный огонь страсти, женитьба и первое протрезвление — ему так хотелось после ЗАГСа прокатиться по Москве на такси, чтобы как-то поделиться своей радостью с ребятами из своей группы, бывшими у них свидетелями. Но, как нарочно, такси всё не попадалось, и не прошло и пары минут, как она, злобно сдвинув брови, резко произнесла:

— Ну и где твоё такси? Буду я его ждать! Как же, нашел дурочку!

Притихшие ребята, гнетущее ощущение того, что он сделал непростительную глупость, заставили его замкнуться и молчать всё время, пока они ехали в «общагу» на трамвае.

Позже, работая на «фирме», он получил комнату площадью четырнадцать квадратных метров. Иногда, погостить и повидаться с внучкой, издалёка, раз в год, приезжала его мать.

Первый день поведение жены было нормальным, зато потом — что бы ни сделала мать, встречалось руганью. Без оглядки на соседей, с криками на всю улицу.

А ведь он работал не где-нибудь на овощной базе, а на лётно-испытательной станции, где люди рискуют жизнью, и оттого, что после очередной семейной драмы он может невольно допустить ошибку, зависела жизнь людей. Все сослуживцы были в курсе плохих семейных отношений, превративших его жизнь если не в пытку, то уж точно в безрадостное существование.

В отношениях с женой он почему-то должен был всегда оправдываться. Задержался на работе — виноват, потому что дома именно в этот день нужно было забить какой-нибудь гвоздь. Он пытался объяснить ей, что не мог не задержаться, потому что у них в этот день, как на грех, получились неважные результаты, а главный требовал разобраться, почему.

Тогда она принималась кричать, что как работать, так хоть домой не ходи, а как в должности повысить, так это, в первую очередь, других.

Иногда жена доводила его до исступления, и ему начинало казаться, что все аргументы исчерпаны, остаётся последний — ударом кулака в обезображенную криком физиономию прекратить этот крик раз и навсегда.

Он одевался и уходил из дома, чтобы побродить по парку и успокоиться или, если была возможность, брал очередной отпуск, даже в самое неподходящее для отпуска время, и уезжал к матери, чтоб хоть как-то успокоиться. Но через неделю жена присылала телеграмму, сообщая о болезни дочери, и он возвращался.

Жена вроде бы радостно встречала его, а на следующий день вновь начиналась пытка.

Ему давно уже стало понятно, что жена вышла за него замуж не по любви, а по какой-то другой причине, которая навсегда останется для него тайной. Потому что её поведение невозможно объяснить ничем, кроме отсутствия любви. Когда же у него возникала мысль о разводе, перед ним появлялись любящие глазки пока ещё несмышлёной дочки, и он гнал от себя эту мысль.

Теперь он ненавидел свою жену и перестал выполнять то, что называется супружескими обязанностями. Она же в ответ стала жаловаться своим подружкам, что её муж стал импотентом. Когда до него дошли эти слухи, он ещё сильнее возненавидел эту проклятую им жизнь и невольно, всё чаще и чаще, стал заглядываться на других женщин.

Тем не менее, он всё же продвигался по служебной лестнице, и даже вступил в партию, потому что это необходимо для полётов в заграничные командировки. Не членов Коммунистической партии Советского Союза, не женатых и не имевших детей в загранкомандировки не пускали, наверное, чтоб не сбежал в какую-нибудь страну. Известно, что только в загранкомандировках можно было чуть больше заработать, чем в Союзе, а также получить талоны для посещения магазина «Берёзка», где продавались заграничные товары, которые в обычных магазинах купить было невозможно.

Поскольку его биография формально соответствовала критериям отбора для заграничных полётов, Великанцева включили в состав экипажа Гарнеева, как ведущего инженера по испытаниям.

После посещения нашей делегации на Парижском авиасалоне президентом Франции генералом де Голлем, экипажу, к всеобщей радости всего личного состава, который насчитывал семь человек, объявили, что их командируют на юг Франции, в Марсель. Там они будут реально участвовать в тушении лесных пожаров, с завидной закономерностью опустошающих каждое лето леса на побережье Средиземного моря.

Совместно с летающими лодками «Каталина», снабжёнными противопожарным оборудованием.

— Конечно, — говорили французские специалисты, — не только грузоподъемность «Каталины» не идёт ни в какое сравнение с геликоптером русских, но и её маневренность. Русский геликоптер может вылить свои двенадцать тонн воды очень точно на угрожающий очаг огня, в то время, как «Каталина» это делает пролётом. Зачастую, вода, вылитая ею, испаряется, не долетая до земли. И всё же, мы хотели бы, чтобы и геликоптер, и «Каталина» поработали вместе. Результаты вашей работы не исключают того, что мы можем заказать Советскому Союзу партию геликоптеров, может быть, несколько десятков штук. Мы надеемся, что возможности вашего геликоптера вы раскроете во всей полноте.

Они перелетели на юг Франции в первой половине июня. В этот же день, как только им определили место стоянки и заправки вертолёта горючим и водой, а также места в отеле, мэрия города Марсель устроила банкет в их честь.

Кроме официальных властей Марселя на банкете присутствовали представители местного отделения компартии Франции и шесть французских специалистов, которые по очереди будут летать с ними, оценивать эффективность вертолёта и обучаться работе с противопожарным оборудованием.

Получилось так, что переводчица получила место за столом как раз напротив Великанцева. Она, мило грассируя даже тогда, когда говорила русскую часть фразы, уверенно переводила то, что говорилось обеими сторонами в официальной части банкета. А говорилось, что местные власти благодарны могучему Советскому Союзу, он снова пришёл на выручку Франции, как это не раз было в истории взаимоотношений между двумя странами, что французская сторона сделает всё от неё зависящее, чтобы русские соколы ни в чём не нуждались.

Постепенно, с ростом числа выпитых тостов, помощь переводчицы требовалась всё реже и реже, а когда на банкете, как и следовало по логике вещей, наметился всплеск советско-французской дружбы, Великанцев, как и она, воздерживавшийся от обильного употребления спиртного, пригласил её потанцевать.

Гарнеев, бывавший за границей много раз, свободно беседовал с представителем властей, а Петра — с французом по имени Мишель.

Они двигались между разбившимися на пары французскими и русскими мужчинами с потными лицами, что-то объяснявшими или доказывавшими друг другу, под непонятный, мурлыкающий напев, который Великанцев не смог бы назвать ни танго, ни фокстротом, ни твистом.

— Биг мен! — восторженно тыкал в грудь нашего штурмана Нестеренко маленький, толстенький и очень лохматый француз итальянского происхождения.

— А вот я, к примеру, не знаю итальянского языка в принципе, — чуть ли не стучал себя в грудь Нестеренко, убеждая представителя французской стороны. — А кличку запросто прилеплю тебе на итальянском! Скажи мне, ты итальянец?

— Си, си, итальяно! — отвечал тот и согласно кивал головой. Они общались так громко и экспрессивно, что к ним стали прислушиваться остальные.

— Тополино! — торжествующе объявил Нестеренко под одобрительный гул.

— Мышонок! О, теперь так будут звать не только его, но и его детей! — перевела Элен то, как оценил прозвище француз по имени Патрицио. — Но вы ведь знаете, мсье Борис, что ваш Гоголь сказал нечто подобное ещё в прошлом веке.

— Я знаю то, что у французов всегда был свой путь в лёгкой музыке, — ответил Великанцев, придерживая её правой рукою за талию. — Как бы вы назвали этот танец — медленный фокстрот, танго?

— О, нет, — ответила она. — Это просто песня такая. Это французский шансон.

— Уж не Ив ли Монтан поёт?

Великанцев вспомнил, как в конце пятьдесят шестого года в Москву приехал этот известный французский актёр со своей женой Симоной Синьоре. Студенты тогда на всех вечеринках распевали: «Когда поёт Иван Монтан, пустым становится студенческий карман, и сокращаются расходы на питанье, когда поёт Иван Монтан». Когда же компания достигала потребной их душам кондиции, в ход шёл другой, куда более похабный напев: «Сиськи во! Жёпа, как абажюр, я совсем не тужю, что на тебе лежю...» Ну, и так далее. Разумеется, Великанцев, держа в руках такую красавицу, не стал распространяться об этом.

Он медленно, не зная предстоящей реакции, но действуя так, чтобы не вызвать преждевременного гнева, приподнимал пальцами правой руки край кофточки у неё на спине. И когда его пальцы проникли под кофточку и коснулись кожи, по всему её существу пролетел лёгкий трепет.

«О, какая она заводная. Что значит француженка! — с восторгом подумал Великанцев. Ему была очень лестна её реакция. — Такая смугленькая, несмотря на европейские черты лица. Не иначе, у неё в роду кто-то был туземцем. У них, французов, это модно, всякие там колонии».

— Как думаете, обойдутся тут без нас? — спросила она его.

— О, мадмуазель, уверен, переводчик им, по крайней мере, на сегодня, уже не нужен.

— В таком случае, беру на себя смелость пригласить вас на прогулку по морскому побережью. У меня тут недалеко припаркован автомобиль.

К удивлению Великанцева, средиземноморское побережье Франции оказалось очень похожим на Кавказское побережье Чёрного моря. Разве что дорога была более ухоженной да сглажены мостами дальние заезды в русла ручьёв с крутыми поворотами в глубине ущелья, называемые у нас на Кавказе «тёщиными языками».

Роль пассажира у такого юного и прехорошенького водителя, какой была Элен, для Великанцева была необычной. В Советском Союзе с его проблемными дорогами, отсутствием сервиса и дефицитом автомобилей женщина за рулём редко встречалась.

Здесь же, во Франции, автомобиль давно перестал быть роскошью, и выполнял изначальное предназначение, как средство передвижения.

Обычно водители, попадая на пассажирское сиденье, начинают тормозить, едва не проваливая ногой пол кабины, если манера езды сидящего за рулём окажется несколько иной. Им кажется, что уже давно пора тормозить, в то время, как тот всё ещё жмёт на акселератор.

Элен же вела машину уверенно, и её манера вождения ничем не отличалась от манеры вождения, какую имел Великанцев, поэтому он любовался морем, пейзажами и, разумеется, коленками Элен.

Перехватив его взгляд, она на одном из поворотов свернула на незаасфальтированную узкую дорогу, которая очень скоро вывела их «пежо» на уютную полянку, окруженную со всех сторон лесом. Посередине полянка была украшена небольшим прудом.

Элен остановила машину той стороной к лесу, где сидел Великанцев. Она вышла из машины и, оставаясь спиною к ней, взялась за подол платья и потянула его вверх.

Великанцев с пересохшим от волнения ртом наблюдал, как появились её загорелые бёдра и ягодицы. Ему показалось, будто она без трусиков, но это было не так. По её талии шла узкая полоска ткани, от которой посередине уходила вниз, исчезая между ягодицами, такая же узкая полоска.

На ней не было и лифчика. Когда она на мгновенье развернулась, чтобы швырнуть платье на сиденье машины, Великанцев увидел её небольшую грудь, и без лифа хорошо державшую изысканную форму.

Она, видимо, бывала довольно часто на этой полянке, потому что разбежалась в известном ей направлении и, оттолкнувшись от берега, в красивом полёте, выдававшем в неё спортсменку, нырнула.

Великанцев не знал, что ему предпринять, потому что ему вдруг стало стыдно. Стыдно за свои широкие, длинные и чёрные трусы, которые на родине называют «семейными», стыдно, оттого, что не было возможности взять из гостиничного номера плавки, изготовленные из того же чёрного сатина, что и трусы.

Он открыл дверь машины и, развернувшись, поставил ноги на траву, оставаясь сидеть спиной к пруду. До него доносились радостные всплески воды и призывы Элен, зовущей его искупаться.

Наконец ей надоело его звать, она Афродитой, освещенной закатным солнцем, вышла из воды и, нисколько не смущаясь своей почти наготы, направилась к машине. Почти, потому что её лобок прикрывался маленьким треугольничком ажурной ткани, прижимавшей к телу темные волосики, что, впрочем, не мешало самым непокорным из них проникать сквозь эту условную преграду.

— Борис, — перекатила она во рту шарик буквы «р». — Пойдемте купаться. Вода здесь чистая и прохладная.

Её кожа, охлаждённая купанием и лёгким ветерком, в капельках не высохшей воды, подтянулась на плечах и груди мелкими пупырышками «гусиной кожи», сделав фигуру Элен ещё более стройной и упругой.

«Такую фигуру грех скрывать. Вот оно — совершенство человеческого тела!» — подумал Великанцев. Потом он представил, как предстанет сейчас перед этим идеалом в «семейных трусах», и ему стало грустно.

— К сожалению, я не готов. Для меня сейчас купание — экспромт. Я не захватил с собой плавки, — произнёс он смущенно.

— О, вам не во что раздеться? Признаться, я думала, что причина более веская, например, вы не умеете плавать. А если причина в том, что нет плавок, то это не беда. Это условности, ведь здесь кроме нас никого нет.

Она немного подождала и, поняв, что Великанцев по-прежнему не желает раздеваться, подошла к нему вплотную и стала расстёгивать пуговицы его рубашки. Обнажив его волосатую грудь, она ласковым движением, почти не прикасаясь, погладила её ладошкой с растопыренными пальчиками, её руки скользнули вниз и нащупали пряжку ремня.

— Не стесняйся, у нас нагишом купаются даже на городских пляжах, — шептала она, парализуя его волю. А, если признаться честно перед самим собой, он и не очень-то хотел сопротивляться.

Она требовательно потянула штаны вниз, и её пышные волосы коснулись его, как когда-то в далёком детстве во время купания касались волосы его матери.

Он, переминаясь с ноги на ногу, высвободился из брюк и, слегка разбежавшись, оттолкнулся от берега в том месте, где недавно отталкивалась она.

«Удивительно, — подумал он. — Оказывается, во Франции, рядом с такими большими городами, как Марсель, сохранились укромные, заповедные уголки».

Эта полянка была теперь лишь для них, двоих.

— Как это? Ля шваль, это лошадь. В русском языке есть много слов, взятых из французского, — заговорила она, приходя в себя после первого безумия. — Когда Наполеон бежал из холодной, заснеженной России, то его армия оставила там много павших лошадей. Мертвые лошади валялись повсеместно. Русские, словно прилежные ученики, стали с тех пор называть словом «шваль» всё ненужное, бросовое, не имеющее ценности. Но я не об этом. Я забыла, как по-русски называется лошадь в мужском роде, которая дает продолжение лошадиному племени.

— По-нашему — это жеребец, — подсказал Великанцев.

— О, да! Жеребец! — вспомнила одновременно с подсказкой Элен и точёным указательным пальчиком ткнула в волосатую грудь Великанцева. — Ты настоящий жеребец!

И Великанцев, давно поставивший крест на радостях жизни, почувствовал, как неизведанное, запретное, и оттого более обострённое, счастье переполняет его, отчего у него из спины осязаемо вырастают настоящие крылья. Он впервые почувствовал себя желанным мужчиной, самцом, животным, которому необходимо взять её ещё раз! И он теперь не робко, как было в первый раз, а властно, требовательно и сильно привлёк к себе эту необычайно красивую женщину.

Было темно, когда она подвезла его к отелю.

— Элен, можно задать тебе один вопрос? — попросил он. — Только ты не обижайся, пожалуйста.

Она внимательно посмотрела на него, словно старясь предугадать, о какой пакости, если заранее извиняется, он надумал спросить, и согласно кивнула.

— Элен, ты такая юная. Откуда такой богатый опыт в интимных делах?

— Регулярно читаю детские журналы, — ответила она усмехнувшись. — У вас, в Советском Союзе, тоже есть такой журнал. Называется «Мурзилка».

И, засмеявшись, нажала на акселератор.

Такие встречи были у них почти ежедневно, пока шло оборудование площадки на берегу живописного озера рядом с небольшой французской деревней.

Жители вначале протестовали, особенно после того, как при выборе места под площадку на берегу озера приземлился такой гигант, как Ми-6. Вся деревня сбежалась наблюдать, как он с неимоверным шумом своих двигателей заходил на посадку.

Но властям кантона удалось убедить жителей деревни, что оборудование площадки для заправки геликоптера водой в их интересах, так как гарантирует им спасение их деревни от лесного пожара.

Менее чем за месяц при непосредственном участии Великанцева удалось сделать бетонированную площадку, установить насосы, проложить необходимые трубы, шланги, рукава и подвести электричество. Теперь заправка двенадцатью тоннами воды обеспечивалась за считанные минуты, не требуя выключения двигателей геликоптера.

После пробных полётов им пришлось кое-что подправить в технике, и заправка водою заработала отлично. Они начали выполнять полёты на тушение пожаров.

Жара стояла нестерпимая. Весь экипаж — пилоты Гарнеев, Петра, штурман Нестеренко, бортинженер Великанцев, ещё трое наших ребят, участвующих в заправке водою и отслеживающих работу оборудования «на слив» летали в рабочих комбинезонах прямо на голое тело. Двое, иногда трое французов — Мишель, Патрицио и Тополино, обучающиеся работе с противопожарным оборудованием, летали по очереди. Элен, как переводчица, летала постоянно.

Наиболее сильно ежедневные полёты изматывали Гарнеева и Петру. Оказалось, что пилотировать вертолёт, даже такой большой, как Ми-6, в условиях, когда под ним горит лес, намного сложнее, чем в обычных условиях.

Дело в том, что с ростом температуры воздуха мощность двигателей уменьшается. Теоретически, наибольшую работу можно получить, если рабочее тело, в нашем случае — воздух, на входе в двигатель сильнее охладить, а в двигателе, путем впрыска топлива, как можно сильнее его нагреть.

А тут температура воздуха достигает почти сорока градусов по Цельсию. Мощности двигателей едва хватает, чтобы поднять полезный груз в двенадцать тонн. Когда же вертолёт оказывается над очагом пожара, окружающий его воздух разогрет ещё сильнее. Это снижает мощность двигателей, но пока вертолёт летит от места заправки водой до пожара, он израсходует значительное количество керосина, а, значит, уменьшится общий вес машины. Поэтому, мощности двигателей хватает, чтобы держать машину в воздухе. Но над пожаром разогретый воздух резко уходит вверх, создавая невероятные завихрения, называемые турбулентностью. А рядом с пожаром холодный воздух мощно подсасывается в сторону огня, подпитывая процесс горения кислородом, а это означает, что где-то неподалёку от пожара есть мощные нисходящие потоки воздуха. И пилоты обязаны движениями органов управления машиной мгновенно парировать возникающие возмущения воздушной среды.

Так они работали в течение полутора — двух недель, пока однажды вечером руководитель делегации Никишев не попросил Великанцева зайти к нему в номер.

— А, Боря, привет, заходи, присаживайся, — пригласил Никишев.

Не бывавший ни разу у Никишева в номере, Великанцев сразу же отметил для себя, что тот неплохо устроился. В то время как все изнывали и выбивались из сил от жары и работы по двенадцать часов в день, здесь, в номере, царила приятная прохлада — через отверстие в стене, обрамлённое красивой решёткой, шелестел охлаждённый кондиционером воздух. Окна прикрывали лёгкие белые пластины жалюзи.

— Интересно, почему теперь всё чаще, приглашая сесть, говорят «присаживайтесь»? — спросил Великанцев.

— Ха, — хмыкнул Никишев. — Да потому, что всё равно посадят! Он обошёл вокруг небольшого столика и тоже погрузился в кресло. Протянув руку к холодильнику, достал бутылку оранжада и, плеснув его в стаканы, подтолкнул один из них в сторону Великанцева.

«Чего это он принялся разыгрывать из себя босса? С такой-то рязанской рожей», — подумал невольно Великанцев, наблюдая, как манерничает Никишев, словно в зарубежном детективе.

— Ну, как работается? — спросил Никишев, придав голосу простецкий оттенок.

— Да ничего, нормально, — ответил Великанцев на дежурный вопрос дежурной фразой.

— Это хорошо. А как «лягушатники»? Привыкают помаленьку к нашему советскому ритму работы? Усваивают передовую технику?

— Да вроде бы, усваивают. Особых трудностей в общении с ними нет, — ответил Великанцев.

— Ха, ха, ха, — рассмеялся Никишев. — Да ты, Великанцев, оказывается, юморист! Какие же могут быть трудности, если ты завоёвываешь их любовь и расположение к нашей Советской Родине не только самоотверженным, честным трудом, но и... — Никишев показал глазами и кивнул головой в известном направлении — молотобойцем!

— Кстати, — продолжал Никишев, — скажи-ка по секрету: у неё, случайно, не поперёк?

У Великанцева резко пересохло во рту. Он уже слышал подобную байку от конструктора известного планёра МАК-15 Михаила Александровича Кузакова, тунгуса по национальности. Но Кузакова, как наивного представителя матери-природы, разыгрывали сразу же после окончания войны наши лётчики, сходившие с ума от одной мысли, что остались в живых.

Кузакову, пилоту «Дугласа», возившему Патриарха всея Руси Алексия 1 по фашистским лагерям смерти, приходилось бывать по вечерам в ресторанчиках и казино поверженной Германии и наблюдать там, как дружно сдаются нашим офицерам немки, ошалевшие без своих немецких мужчин.

Он ещё подумал тогда, что не напрасно в старину победители отдавали своим солдатам взятые ими города на трое суток, и что вряд ли женское население тех городов так уж сопротивлялось победителям. Может, и здесь не обходится без тайных, непознанных человеком, законов природы, старающейся в интересах здоровья и выживания человечества перемешивать кровь географически дальних народов.

На укоризненный вопрос Кузакова, познавшего церковные обороты речи в общении с высокопоставленными священнослужителями: «Братцы, а что это вы пустились во все тяжкие?», в одном из казино, куда Кузаков зашел перекусить, ему дружно объяснили:

— А ты разве не знаешь? Говорят, у них бывает поперёк.

— Ну и что, хоть одна такая попалась? — спросил сын Подсменной Тунгуски.

— Да в том-то и дело, что пока не попалась. Вот мы изо всех сил и ищем!

Но тогда только что окончилась война, и дурачился народ, выживший в войне. И байка, рассказанная Великанцеву Казаковым, казалась безобидной и наивной. Теперь же перед Великанцевым сидел молодой, холёный и самоуверенный человек, явно согласовавший действия со своим руководством. И в его исполнении вопрос звучал сверхцинично. Даже удивительно, что ради вербовки осведомителей органы не брезгуют такими мерзостями.

— О чём это ты, Великанцев, задумался? — во взгляде Никишева появилась та холодная интонация, с какой обычно хищники смотрят на свою жертву.

Понимая, как сейчас Великанцев ненавидит его, Никишев, не дождавшись ответа, продолжил:

— Ты, Великанцев, аморальный тип. Своим разнузданным поведением ты дискредитировал моральный облик советского человека, и ты не достоин представлять нашу страну за рубежом. Нами подготовлено письмо о твоём недостойном поведении с ходатайством об отправке тебя в Союз.

Великанцев невольно покрылся испариной. «Это конец, — подумал он. — С работы теперь точно выгонят, доложат обо всём скандальной супруге, а это неминуемый развод. Катастрофа».

Состояние Великанцева не ускользнуло от внимания Никишева.

— Что-то ты совсем приуныл, — с наигранным весельем сказал Никишев. Он теперь играл с обречённым, как кошка с мышкой, убегающей от хищницы в ужасе предстоящей смерти. — Брось грустить. Жизнь по-прежнему прекрасна и удивительна!

Великанцев затравленно молчал.

— Но мы не дадим хода этому письму при одном условии.

Великанцев поднял глаза на Никишева, и тот увидел, что во взгляде бортинженера промелькнула тень надежды. Никишов решил, что теперь Великанцев психологически задавлен полностью.

«Всё-таки, насколько здорово отработаны методики допросов, — самодовольно подумал Никишев. — Сначала напугать, поставить в катастрофическое положение, а потом дать неожиданный лучик надежды, — и человек твой!»

— При одном условии, — Никишев поймал пристальным взглядом глаза Великанцева так, чтобы тот не мог их отвести, пока он будет говорить об этом условии. — Ты должен будешь помогать нам, сообщая о разговорах, которые ведутся между членами экипажа, а также между нашим экипажем и французами. О том, какие вещи куплены в магазинах, какие комментарии при этом отпускались лётчиками, где бывали, с кем общались, ну и вообще обо всём интересном.

Великанцев понял, что его вербуют в «стукачи», в сексоты. Слово-то какое — «сексот», сокращенно от двух слов: секретный сотрудник.

Он знал, что на каждом мало-мальски значимом предприятии обязательно есть «стукачи». Их можно запросто вычислить: в дни получки они тянутся друг за другом в отделы режима, где им доплачивают к основной заработной плате по тридцать рублей. Видать, кто-то очень остроумный назначил им такое жалованье, численно совпадающее с тридцатью сребрянниками библейскому Иуде Искариоту.

И вот теперь сам попал кандидатом в «стукачи».

Никишев, принявший было молчание Великанцева за согласие, решил закрепить успех вербовки первым доносом Великанцева:

— Ты можешь прямо сейчас рассказать мне, о чём болтали лётчики всё то время, что находятся во Франции, ведь ты общаешься с ними постоянно.

— Ничего особенного они не говорили и не обсуждали, кроме технических вопросов.

Никишев поднялся из кресла и подошёл вплотную к Великанцеву:

— Вот что, половой гигант. Даю тебе три дня на раздумье. Если через три дня не будет первого доклада, пеняй на себя. То, что я дам ход письму, будет твоим выбором.

Никишев, давая понять, что встреча окончена, отошёл к окну и, слегка раздвинув жалюзи, стал заинтересованно разглядывать происходившее на улице.

Великанцев ходил сам не свой. Ему становилось омерзительно, едва он представлял, как впервые будет доносить на своих товарищей, в то время, как они, доверяя ему, будут откровенно обсуждать, почему в СССР нет и доли того изобилия товаров, как во Франции, почему все страны, у которых мы выиграли войну ушли так далеко вперёд по жизненному уровню своего населения, почему мы хотим навязать наш общественно-политический строй, наш образ жизни и нашу культуру всему миру, а у самих заплёванные подъезды и загаженные, полусожжённые лифты, в которые противно войти.

Потом наступал период, когда ему казалось, что это так просто, пойти и наклепать на своих товарищей. Подумаешь, ну расскажет он, о чём они болтают, что, у них убудет что-нибудь?

К концу второго дня, во время заправки вертолёта водой, к нему подошёл Гарнеев с целью осмотра системы, они на некоторое время остались вдвоем, и Гарнеев спросил:

— Боря, что с тобой происходит? У тебя всё в порядке?

Великанцев вдруг подумал, что Гарнеев, как Герой Советского Союза, а не рядовой лётчик, сможет выручить его, выступив в защиту его профессионализма, сказав, что он против отчисления Великанцева из экипажа, что не видит другой кандидатуры бортинженера, что Великанцев безукоризненно и, в чём-то даже, придирчиво готовит машину к полётам, осматривая и проверяя самые укромные места.

И он в припадке откровенности (теперь, сидя в одиночестве, Великанцев не мог найти определения тому состоянию души) рассказал Гарнееву о беседе с Никишевым.

К своему удивлению, Великанцев обнаружил, что на следующий день весь состав экипажа перестал с ним общаться.

Никишев тоже не вызывал, а сам Великанцев теперь подчеркнуто избегал встречи с ним.

«По-видимому, — думал Великанцев, — Гарнеев, сам когда-то проходивший школу человека, отстранённого от работы, решил, что плетью обуха не перешибёшь, и выступать в защиту его, Великанцева, не стоит».

И вот прилетела замена. Великанцев сдал дела, рассказал, ничего не скрывая, о тонкостях работы систем, обнаруженных в процессе лётных испытаний, и Чулков сегодня впервые улетел в составе экипажа.

Великанцев тупо уставился на свой чемодан, понимая, что выхода из создавшегося положения попросту нет.

Так он сидел, может быть, час, а, может, больше, пока не зазвонил телефон. Телефонный звонок словно вытащил его из небытия, возвращая к событиям жизни.

Он было решил, что это звонит Никишев, и решил не подходить к телефону. Если тому надо, то и сам придёт.

Но телефон продолжал настойчиво звонить, Великанцев дотянулся до аппарата и снял трубку.

Гигантский геликоптер, со свистом рассекая воздух несущим винтом, круто парашютировал, проходя над озером, на асфальтированную площадку, специально оборудованную на берегу. Отбрасываемые вниз струи воздуха рябили и завихряли воду под ним.

На киле вертолёта, там, где вращался, сливаясь в прозрачный диск, хвостовой винт, был изображён красный флаг с серпом и молотом в верхнем переднем углу, флаг, обрамлённый широкими белыми полосами, выделявшими его от остального тела геликоптера, тоже окрашенного красным цветом.

После посадки геликоптер с озером связали трубопроводами, по которым вода засасывалась в танки, расположенные в фюзеляже, в последовательности, продиктованной центровкой.

И хотя геликоптер находился на земле, пилоты не выключали его двигатели, и гул двигателей, в который временами вклинивались хлопки, похожие на взрывы, заполнял пространство ущелья.

Берег озера, расположенного в распадке гор на юге Франции, был отмечен редкими вкраплениями шезлонгов отдыхающих, в силу почтенного возраста выбравших это тихое, уединённое местечко вместо бурной жизни, характерной для побережья средиземного моря.

Геликоптер своими регулярными визитами для загрузки водой, безусловно, раздражал их, но они относились к этому с пониманием, а некоторые из них даже с интересом, потому что причина этих визитов была более чем уважительная — к озеру с юга приближалась полоса лесных пожаров.

Геликоптер, нарушивший размеренный ритм жизни этого местечка, заставил некоторых отдыхавших вооружиться биноклями, и тогда они могли разглядеть в его кабине пилотов, так умело и неутомимо управлявших машиной, похожей на доисторического монстра.

— Какое захватывающее зрелище, не правда ли? — спросила холёная блондинка своего спутника, откинувшегося в шезлонге и лениво наблюдавшего за геликоптером. — А я уже думала, что меня ничем не удивишь.

— Для меня всегда было загадкой, малышка, как русские умудряются создавать такие машины, равных которым нет в целом мире, но не могут сделать для своих женщин и пары модных дамских туфелек, — мужчина, видимо имевший отношение к производству обуви, поднес ко рту стакан с холодным оранжадом.

— Но это их неумение полностью компенсируешь ты, не так ли?

— В какой-то мере. Похоже, после визита президента в Россию для нас откроется бездонный русский рынок. Если этот прогноз оправдается, у нас появится возможность реконструировать фабрику и удвоить, утроить выпуск обуви. Надеюсь, мы получим такую возможность. Ведь повезло же макаронникам, у которых русские покупают завод по производству легковых автомобилей. Такой же по размерам, как сам «Фиат». Пока я могу только мечтать о таком варианте, — он поставил пустой стакан на небольшой столик рядом с шезлонгом. — Похоже, контракт будет скоро подписан, и это будет сделка века.

Джулио подошел к столу, оборудованному перед входом в кабину пилотов, снял противошумные наушники, надел гарнитуры и подключился к СПУ (самолетному переговорному устройству).

«Все-таки, как шумно. Находиться в геликоптере без наушников или гарнитур просто немыслимо. Все эти тысячи шестерёнок, вращаемых двигателями геликоптера, визжат, каждая на своей ноте, сливаясь в адскую какофонию звуков, чуждых человеческому уху. Стоит только на мгновение остаться без наушников, и дня два-три будешь ходить, словно оглохший».

Он сел у стола на откидной стульчик. На другом стульчике, откинутом от борта, пристроилась Элен.

Доклады о заправке водой танков геликоптера поступали на русском и французском языках, но русский экипаж давно усвоил реплики французов, поэтому в услугах Элен практически не было нужды. Она явно скучала, рассматривая карту района, охваченного лесным пожаром.

Габариты фюзеляжа геликоптера позволяли расточительно расходовать внутреннее пространство геликоптера, и хотя на карте были отмечены даже мелкие ручейки и лесные тропы, она казалась маленькой на столе внушительных размеров. Русские в шутку рассказывали, что председатель комиссии, утвердивший акт приемки геликоптера, генерал, известный лётчик-ас Второй мировой войны, удивился тому, сколько бутылок водки уместилось после заседания комиссии на этом столе, предназначенном исключительно для авиационных карт.

Наконец, последовал доклад об окончании заполнения водой танков геликоптера, и в наушниках позвучало «Аванте!»

Джулио наблюдал, как Гарнеев для дополнительной подстраховки, высунувшись чуть ли не на полкорпуса в открытую дверь кабины, осмотрел, на сколько это было возможно, свою сторону, а второй пилот Петра проделал то же самое с правого борта.

В гарнитурах прозвучало по-русски:

— Экипаж, внимание! Взлетаю!

Гарнеев установил двигателям требуемые обороты, отчего вой вращающихся приводов геликоптера стал совершенно нестерпимым, а левая рука Петры, сгибаясь в локте, потянула вверх рычаг шаг-газа.

Зазор между землёй и тенью, падающей от стоек шасси, увеличивался — геликоптер взлетел и, тяжело набирая высоту, двинулся в распадок между горами туда, где виден был дым лесного пожара.

Вдали мелькали, сменяя друг друга, летающие лодки «Каталины», струи морской воды, выброшенные ими на жуткий пожар, испарялись, даже не долетев до земли, делая их работу совершенно неэффективной, похожей на сизифов труд.

Экипаж геликоптера работал молча, но слаженно и чётко. Штурман Нестеренко, это у него на банкете из-за неимоверного количества спиртного, исчезнувшего в его могучей груди, прорезалось знание итальянского языка, в результате чего Джулио получил прозвище «Тополино», изредка показывал рукой корректировку направления полёта.

Джулио вспомнил, что существует инструкция для американских морских пехотинцев, какое количество напитка и в какой стране можно выпить без риска для жизни. Что касается водки, то в инструкции указана цифра летальной дозы для «джи ай» в 300 миллилитров. При этом в скобках содержится исключение из правил: кроме русских.

Так этот русский штурман перекрыл норму американского морского пехотинца минимум в три раза, и ничего, работает.

Между пилотами, спиною к грузовому отсеку, разместился борттехник Чулков. Теперь он готовил машину к полётам.

«Теперь самое время, чтобы подложить русским адскую машинку. Это Великанцев заглядывал во все щели, спрятать мину было невозможно, только взять её с собой. Но это означало бы, что следует пожертвовать собой. А ради чего? Ради какой высокой цели? Ради бизнеса дядюшки Билли? А этот, хоть и действует в соответствии с требованиями инструкций, но не более того. Значит, эта скотина Билли скоро обратится ко мне», — думал Тополино. — «Я суну по штуковине под кресла пилотов. И стану богатым».

В то утро Джулио вышел из коттеджа и, открыв дверцу своего «пежо», бросил на заднее сиденье кейс, в котором лежала пара сорочек и бритвенный прибор. Впереди было три дня, свободных как от службы, так и всех других забот. Наконец-то, от него отстанут эти прилипчивые американцы, которые стараются втянуть его в какое-то грязное дельце.

Настроенный благодушно, Джулио, тронув машину, подъехал к контрольно-пропускному пункту. Он успел переодеться в гражданскую одежду и, подумав, что сержант, дежуривший у выезда, не узнает его, стал искать пропуск.

Но у шлагбаума торчал старый знакомый, пришедший на службу из резервистов. Он подошел, бесцеремонно сунул голову в открытое окно машины и просительным тоном, так, чтобы не слышали никто, кроме Джулио, сказал:

— Привет, Джулио. Наконец-то ты смог вырваться. Не иначе, как за тем, чтоб навестить свою крошку.

Джулио, расплывшись в улыбке, согласно кивнул.

— Раз так, сделай одолжение старику Жаку, привези пару бутылочек виски или, ещё лучше, русской водки. Надоело цедить нашу бурду.

Ворота отъехали в сторону. Джулио, нажав акселератор, почувствовал, как «пежо» мягко взял с места и бесшумно понес его к шоссе. До радостной встречи предстояло проехать, без малого, сотню километров.

Джулио привычно взглянул в зеркало заднего вида. Он увидел, как удаляются ворота с названием базы и старину Жака, уже говорившего по телефону.

Откуда мог знать Джулио, что его старый знакомый Жак в это время говорил в телефонную трубку:

— Да, мсье. Он только что выехал с базы. Автомобиль марки «пежо», номер...

На базе царил «сухой закон», поэтому все служившие на ней как чуда ждали, когда настанет их черёд вырваться из-за колючей проволоки на свободу; счастливчик, отправлявшийся за ворота, получал массу поручений, направленных на преодоление неудобств «сухого закона».

«Пежо», выполнив на эстакаде правый поворот и не останавливаясь перед знаком «стоп», вылетел на шоссе. В этот ранний час многорядное шоссе было совершенно пустынным, только вдали маячил чей-то одинокий автомобиль, и Джулио, невольно нарушивший правила движения, тут же забыл о допущенной ошибке и добавил скорости.

Шоссе плавной дугой обогнуло холм и когда опять вышло на прямую, Джулио, бросавший время от времени по привычке опытных водителей взгляд в зеркало заднего вида, с досадой обнаружил, что его догоняет полицейская «канарейка» с включенной «мигалкой».

«Неужели засекли нарушение правил? — подумал Джулио, но, успокаивая себя, решил: — Наверное, ребята спешат по своим делам».

Полицейская машина, тем не менее, настигала его, потом, включив сирену, обогнала. На задней панели полицейского «рено» горел транспарант: «остановитесь».

«Вот досада! Совсем нет времени на выяснение отношений с ажанами, а ещё нужно заскочить за напитками, которые так хотелось захватить с собой».

Как все водители, Джулио не выходя из машины, достал документы и, приоткрыв окошко, ждал, когда полицейские подойдут.

Один из них действительно подошёл, другой, подстраховывая его, держался поодаль, делая вид, будто разглядывает какие-то дефекты на кузове «пежо». На боку ажана болтался бинокль без футляра.

— При выезде на главную дорогу вы пренебрегли знаком «стоп», не так ли? — сказал полицейский.

— К тому же у вас повреждена облицовка радиатора, а мы как раз ловим машину с такими приметами, — продолжал ажан и, увидев, как удивлённо поползли вверх брови на лице Джулио, уверенного, что его машина цела и не имеет даже малейших повреждений, добавил: — Вы можете выйти и убедиться в этом.

Джулио вышел из машины, и в то же время полицейский невзначай обронил на дорогу его документы. Джулио подсознательно нагнулся, чтобы поднять их, и тут же сильный удар по затылку вогнал его в нокаут. Угасающим сознанием он понял, что ему заламывают руки и увидел, как из проносящейся на эту сцену удивлённо, сплюснув нос о боковое стекло, смотрел какой-то малыш...

Джулио медленно приходил в сознание. Он увидел себя в белой комнате с блестящими стенами. Какие-то люди сидели вокруг стола. Заметив, что он начал шевелиться, из-за стола выбрался огромный детина, подошёл к Джулио, поглядел внимательно ему в глаза и сунул под нос флакон с жуткой гадостью.

Резкий запах встряхнул всё существо Джулио, заставив его вздрогнуть всем телом и глубоко вдохнуть, отворачиваясь от детины, продолжавшего совать ему свой флакон с тупой безжалостностью.

Из-за стола вышел ещё один человек и, прихватив стул, устроился напротив Джулио. Это был тот американец, дядюшка Билли, показавшийся теперь Джулио всесильным, потому что ему подчинялась даже французская полиция. Дядюшка Билли уже пытался склонить Джулио к сотрудничеству с ним.

С мягкой, отеческой улыбкой, дядюшка Билли сказал:

— Похоже, сынок, ты приходишь в себя и начинаешь узнавать дядюшку Билли. Верно, ты подумал, что тебя приволокли в полицию, и по этой причине сильно расстроился, даже сознание потерял.

Улыбка американца показалась Джулио обаятельной.

— Или, может быть, мои ребята перестарались и вкатили тебе слишком крепкую оплеуху? Вообще-то я предупреждал этих скотов, — дядюшка Билли кивнул в сторону стола, — чтобы они аккуратней обращались с офицером французской армии.

— Почему меня притащили сюда? — спросил Джулио.

— Узнаю в тебе настоящего мужчину, сынок. Франция всегда была богата суперменами. Ах да, ведь ты итальянец, хотя и с французским паспортом, — дядюшка Билли критически осмотрел жалкую на данный момент фигуру Джулио, словно уточняя, правильно ли в данном случае он применил слово «супермен». — Я ни одной минуты не сомневаюсь в том, что в глубине души ты тайно ненавидишь французов, этих ничтожных лягушатников. Поэтому, ты должен прислушаться к голосу собственного разума и дать согласие на то предложение, что я уже однажды сделал тебе. Ты ведь прекрасно понимаешь, раз я открыл тебе наши карты, ты просто обязан принять это предложение.

— А если, — заикнулся Джулио, — а если это невозможно?

— В таком случае, ты просто исчезнешь с лица земли, пропадёшь без следа, никто даже не узнает, какая судьба настигла тебя. Пойми, мы не имеем права оставить тебя в живых, раз тебе известны наши намерения. И покинуть этот мир тебе придётся прямо сейчас и твоего согласия уже не потребуется.

— А если я соглашусь работать на вас? — дрогнул Джулио.

— В таком случае, ты будешь иметь всё, сынок! Всё, что только пожелаешь! Ты навсегда забудешь о необходимости постоянно подсчитывать остатки жалованья в конце каждого месяца. Судя по твоему багажу, деньжат у тебя не густо. А тут ещё малышка. Она хоть и малышка, но чтобы завоевать её расположение требуются немалые затраты. Ведь она, как всякая хорошенькая женщина, давно поняла, что одеваться должна бесплатно, а раздеваться за большие деньги, не так ли?

Джулио поднял правую руку и несколько раз сжал и разжал кисть, разминая её.

— Отрадно, что парень оказался благоразумным, — прокомментировал дядюшка Билли и, обращаясь к тем, кто сидел за столом: — Пока парень будет приводить себя в порядок, загрузите в багажник его машины всё, чтобы можно было не задумываясь провести три дня с хорошенькой девчонкой.

И тут же двое кинулись за дверь, чтобы наилучшим образом выполнить поручение дядюшки Билли.

Начавшаяся тряска засвидетельствовала о том, что геликоптер вышел на пожар. На этот раз пилотирование усложнялось ещё и тем, что огонь распространялся по крутому склону горы, поэтому расстояние по левому борту от несущего винта до земли было намного меньше, чем справа.

Элен побледнела, она всегда становилась бледной, несмотря на её смуглую кожу, едва геликоптер начинало трясти.

Штурман сделал характерный жест и пилоты, Гарнеев правой рукою, а Петра — левой, потянули специальные рычаги, похожие на скобы, расположенные в верхней части кабины. Начался слив воды.

«Сюда бы ещё три — четыре таких геликоптера, и Франции больше не пришлось бы опасаться лесных пожаров», — подумал Тополино.

С того места, куда упала вода, поднималось густое облако пара. Геликоптер, делая правый разворот, уходил от пожара в сторону долины.

Тряска улеглась, Элен облегчённо вздохнула.

— Ты бы отдохнула сегодня, — пожалел её Тополино. — Теперь вполне можно обойтись без тебя.

Он вновь обернулся в сторону пилотской кабины и тут же увидел, как лобовое остекление кабины пилотов внезапно окрасилось в красный цвет. Красная краска струями потекла вниз, оставляя на стекле мутные следы, что-то в кабине стало непривычным, и Тополино понял, что именно: это исчезли пилоты. Вместо них были только бесформенное, ни на что не похожее, красно-чёрное месиво.

Геликоптер, несмотря на свою внушительную массу, закружился всё быстрее за несущим винтом, центробежная сила ударила Джулио и Элен о борт геликоптера и прижала их так, что у них не было сил пошевелить хотя бы пальцем.

«Значит, Билли не поверил мне и нашел кого-то другого», — это последнее, о чём успел подумать Тополино.

Обувной фабрикант давно уже обратил внимание, что к их разговору прислушиваются двое мужчин, сидевших неподалёку, но ближе к воде. Вдруг один из мужчин, тот, что постарше, обернулся:

— Простите, но сближение с русскими мне представляется делом спорным. Этому не бывать! Никогда не бывать! Мы отучим этих русских совать нос туда, куда их не просят. Они не появятся больше ни над этим озером, ни в стране вообще. Мы позаботимся об этом. Им не помогут удержаться здесь даже такие люди, как вы, готовые за несколько долларов в свой карман продать интересы нации.

Фабрикант, опешивший перед таким натиском, дал бы этому человеку лет эдак не более шестидесяти от роду, загорелое, натренированное тело которого почему-то сразу наталкивало на мысль о его принадлежности к спецслужбам. Причём, не к интеллектуальной, а к их силовой составляющей.

— Ну-ка, приятель! — обратился незнакомец к своему спутнику. — Пойди, позвони тому русскому, что торчит в отеле в ожидании самолёта в Россию, Пожалуй, вот-вот наступит время взбодрить его!

— Сей момент, дядюшка Билли! — ответил тот, что помоложе.

Привыкший беспрекословно выполнять приказы, он послушно встал и, отряхнув песчинки, прилипшие к икрам ног, направился к телефонной будке, стоявшей неподалёку.

Ему пришлось долго ждать, пока на другом конце провода, наконец-то сняли трубку. «Похоже, парень там совсем впал в отчаяние», — подумал он и посмотрел на часы. Всё должно случиться буквально через несколько секунд. .

Конечно, задание, которое, можно считать, он выполнил, было куда как менее опасно, чем бегать в атаку во Вьетнаме. А общественно-политический резонанс будет несоизмеримо сильнее.

Теперь он с ужасом вспоминал последний бой, после которого встретился с дядюшкой Билли. Тогда первым с лужайки, находившейся в центре Сайгона у воинской части морских пехотинцев Соединённых Штатов Америки, стартовал геликоптер «чинук». Вслед за ним в воздух дружно взмыла стайка из десяти открытых с боков «ирокезов». На полу «ирокезов», свесив ноги за борт, сидели американские морские пехотинцы вперемешку с вьетнамскими рейнджерами.

Хотя в начале пути полёт проходил над территорией, контролируемой Сайгоном, солдаты сразу же взяли винтовки М-16 наизготовку. Кроме этого, над касками солдат торчали стволы крупнокалиберных пулемётов, по одному с каждого борта «ирокеза».

При развороте на север беспорядочно взлетевшая группа «ирокезов» организованно построилась в правый пеленг, первенство в котором было отдано двухвинтовому, похожему на летающий вагон, «чинуку».

По бортам «чинука» на штампованных из алюминия откидных сиденьях разместилось несколько американцев, зажавших коленями свои автоматические винтовки.

Вьетнамец, державшийся за ручки крупнокалиберного пулемета, внимательно оглядывал местность под геликоптером и время от времени двигал стволом в том направлении, которое казалось ему подозрительным.

Костяшки его пальцев побелели от напряжения.

Геликоптеры были посланы на помощь группе, пытавшейся осечь путь к уходу на север крупному соединению Вьетконга. Эти проклятые коммунисты появлялись всегда неожиданно, даже в окрестностях хорошо охраняемых аэродромов, наносили ощутимые ракетные удары и бесследно исчезали, словно растворяясь в джунглях. А тут такая удача! Удалось заблокировать их отряд, но американский заслон с севера нёс значительные потери и требовал помощи.

Да и никто из летевших на выручку не хотел упускать своей выгоды. Всем им платили за каждого убитого вьетконговца. Немного риска, и перед тобой целая неделя беззаботной жизни в Сайгонских борделях. И единственное, что будет тогда щекотать нервы, так это нежелание подхватить изобретенную совместными усилиями сайгонских проституток и американских морских пехотинцев венерическую болезнь под названием «роза Сайгона».

Выстрелов можно было ожидать каждую секунду, и все же они грянули неожиданно. Майкл, сидевший ближе к пилотской кабине, вздрогнул от длинной пулемётной очереди, перекрывшей шум винтов. О пол геликоптера загремели стреляные гильзы.

Вьетнамцу удалось, наверное, кого-то подстрелить, потому что он радостно заржал, а из пилотской кабины показалось лицо лётчика, вопросительно смотревшего на вьетнамца.

— О кей! — прокричал вьетнамец, хотя прекрасно понимал, что лётчик его не слышит.

Повернув руку большим пальцем вниз, он показал её пилоту.

Тот понимающе кивнул, и геликоптер, закружился в левом вираже, подбирая удобную площадку для посадки. «Ирокезы» закружились вслед за «чинуком».

Цели теперь, по-видимому, были хорошо видны, потому что пулемёт заработал без остановки.

К счастью, Майкл не успел выпрыгнуть из геликоптера вслед за другими. Там, внизу поднялась такая жуткая стрельба, что и камыши, и заросли бамбука косило пулями, словно косами.

Геликоптер, освободившись от нагрузки, чуть взмыл, и отсюда, сверху, стали видны неисчислимые группы идущих в атаку вьетконговцев.

Майкл и пулемётчик, не прицеливаясь, стреляли по этим людям, похожим на детей в любом возрасте, но всё новые и новые их группы появлялись из джунглей, как бы возникая из ничего.

В такие минуты Майклу казалось, что он там, в России, а в атаку на него бегут многочисленные красные, которых он должен безжалостно уничтожать, потому что они отобрали у него родовое поместье.

Правда, во время Гражданской войны в России его ещё не было на свете, но был его отец, штабс-капитан царской армии, бежавший из России с остатками разбитой армии Врангеля.

Это многочисленные рассказы отца о том, как доблестно и безжалостно он воевал с «краснопузой сволочью» за своё поместье, за принадлежавшие ему по праву дворянина несколько гектаров земли, создали у Майкла впечатление, что он бывал в тех местах.

Он видел их в своем воображении, настолько реально, словно воочию. Кимрский уезд, небольшой барский дом с мезонином, на фасаде которого, обращенном к реке Хотче, кирпичом выложена дата постройки — 1873. Аллея, обрамлённая молодыми липами на крутом спуске к реке. Небольшая плотина чуть ниже по течению, благодаря которой образовался пруд, в изобилии усыпанный в разгар лета лилиями и кувшинками. Кусты сирени, распространявшими одурманивающее приятный запах, за которыми начиналась обширная поляна, замыкавшаяся со стороны леса хозяйственными постройками. Чуть подальше — родовое кладбище, на первых древних могилах которого из низкорослых деревьев, когда-то высаженных предками, вырос по-настоящему дремучий лес, как живое свидетельство древности его рода, уходящей во тьму веков.

Недоступное Сальковское озеро, необъяснимо правильным кругом брошенное в самую середину леса, полного бесчисленным количеством лося, кабана, волка, лисицы, тетерева, токующего по ранней весне.

Он видел, как цапли, расправив крылья и выставив перед собою необычайно тонкие для такой большой длины, ноги садятся после полёта на раскидистые еловые лапы. И стаи журавлей, собиравшиеся на этом месте на неделю со всего севера России, чтобы подкормиться перед дальним и опасным перелётом к югу.

Майкл, будучи гражданином Франции, добровольно остался здесь, во Вьетнаме, после вывода французских войск, чтобы вместе с подоспевшими американцами не дать коммунистам с севера установить контроль над всей страной.

Пуля поразила американца, не успевшего, как и Майкл, выпрыгнуть из геликоптера в тростник, на землю, в живот, и он теперь, зажав рану рукою, лежал на полу, сучил ногами и проклинал коммунистов.

Пули все чаще пробивали отверстия в обшивке геликоптера, и через них в затенённое чрево корпуса пробивались солнечные лучи, проецируя отверстия солнечными пятнами на пол.

Чтобы хоть как-то обезопасить себя, Майкл тоже завалился на пол, где мог, наблюдая за перемещением солнечных пятен и, прислушиваясь к собственным ощущениям, в какой-то мере судить о маневрах машины.

Он понял, что пилоты геликоптера, чтобы не быть сбитыми, решили снизиться, чтоб на борт могли взобраться так опрометчиво и самонадеянно выпрыгнувшие морские пехотинцы. Как только солдаты, оставшиеся в живых и не раненные, судорожно цепляясь за обрез двери, взобрались в кабину, геликоптер, накреняясь до стука лопастей несущих винтов, резко отвалил в сторону от места боя.

Вышедшие из боя солдаты привычно разместились на скамейках вдоль стен, на полу лежал только прощавшийся с жизнью в нечеловеческих муках раненый в живот американец. Он летел теперь ногами вперед, а у его головы, как раз напротив открытой двери с торчавшим стволом наружу пулеметом, стоял на коленях раненый вьетконговец, прихваченный для допроса соотечественником.

Едва пули перестали делать из фюзеляжа геликоптера решето, как тот приступил к делу. Отстегнув штык-нож, он приставил его к животу несчастного чуть повыше пупка. Видно было, как оконечная острая точка ножа проминает собой нежную смуглую кожу.

«Обезьяна, — брезгливо подумал Майкл. — И разговор у них походит на общение двух обезьян».

Между тем, вьетнамец, задав пленнику несколько вопросов и получив ответы на них, без размаха сунул нож почти до самой рукоятки в податливый живот, повернул его там заученным движением, а когда вьетконговец сник, быстрыми движениями отрезал ему уши и ногой вытолкнул ещё живое тело за борт.

После чего уселся на скамью у противоположного борта прямо напротив Майкла и, как ни в чём не бывало, принялся, прокалывая уши, нанизывать их на капроновую нить, на которой уже висело несколько экземпляров.

Увиденное первобытное злодейство й спокойствие, с каким оно было сделано, вывернули Майкла наизнанку до болей в желудке. Сквозь непроизвольно выступившие слёзы Майкл ловил остановленный на себе сожалеюще-брезгливый взгляд вьетнамца, и, как только позывы прекратились, понял, что тот по-английски, с чувством превосходства, обращается к нему:

— Это тебе придется доказывать, что ты подстрелил десяток коммунистов. Послушать вас, американцев, так вы уже дважды уничтожили всё население Северного Вьетнама. А я предпочитаю приносить доказательства с собой, по паре ушей с каждого убитого вьетконговца. И мне нечего в конторе доказывать, все аргументы с собой. А теперь скажи-ка мне, давно ли твои предки снимали скальпы с миллионов индейцев, расчищая себе жизненное пространство? Так что не прикидывайся чистоплюем, это вы, теперешние янки, вырезали всё коренное население Америки, а теперь навязываете свой образ жизни всему миру. А у нас нет времени резать скальпы, поэтому мы режем уши, это намного быстрее. Тьфу!

Вьетнамец смачно сплюнул и отвернулся.

Теперь не было того парадного строя геликоптеров, как час назад, когда они вылетели с базы на север, предвкушая победу в бою. Теперь каждая машина, вырвавшись из огня, возвращалась самостоятельно. Вот внизу потянулись лачуги пригорода Сайгона, несколько улиц с двух — или трёхэтажными домами, президентский Дворец, лужайка перед казармой морской пехоты США, откуда они недавно улетали, чтобы задать трёпки вьетконгу. Но по тому, сколько мест пустовало теперь в геликоптере, и по сменившемуся составу пассажиров, следовал безошибочный вывод, что трёпка удалась скорее коммунистам, чем американцам с их вьетнамскими «друзьями».

И тут Майкл вдруг сообразил — за короткое и ужасное время боя вьетнамец просто не имел возможности сбегать в сторону джунглей за доказательствами своей победы. А это значит... Да, он отрезал уши рядом с геликоптером у своих, возможно ещё живых, сослуживцев.

На пути в казарму перепачканных грязью и кровью солдат встречала не только медицина. Рядом с командиром части стоял незнакомый штатский, и Майкл по их взглядам и жестам интуитивно почувствовал, что они беседуют о нём.

— Майкл Курапофф? — спросил незнакомец, и по тому, что он, а не командир части, заговорил первым, Майкл понял, что к нему обращается большая шишка, и утвердительно кивнул.

— Ну вот и славно, — продолжал незнакомец. — Зовите меня просто — дядюшка Билли. Правда, это звучит несколько фамильярно, но так нужно для чужих ушей. А мы давно знаем вас, как дисциплинированного и исполнительного солдата, которого ждёт несравнимо более важное занятие, чем стрельба по Вьетконгу.

И Майкл понял, что в его жизни наметились кой какие перемены.

Позже, после возвращения в Штаты, Майкла позабавило, как дядюшка Билли представлял его шефу:

— Вот тот малыш, которого я рекомендовал вам, шеф. Я подхватил его сразу же после боя с Вьетконгом. В нашей морской пехоте его зовут Майкл, шеф. Как только он переберётся с нашей помощью во Францию, там сослуживцы будут звать его Мишелем. Где-нибудь в Одессе, откуда родом его родители, его звали бы Мишкой, или что-то в этом роде. Он прекрасно говорит по-русски, почти без акцента. Ненавидит красных даже сильнее, чем ненавидел их родной папочка, эти объяснялось его желание воевать с Вьетконгом. Он считал, что там был передовой рубеж борьбы с коммунизмом.

«Всё-таки, сколько нужно терпения, пока тот загнанный в угол русский возьмет трубку», — подумал он и тут же услышал, как длинные гудки прекратились, в трубке щёлкнуло соединение, и послышалось «аллё», сказанное безразличным тоном.

«Ничего, сейчас ты у меня запрыгаешь!» — мстительно подумал Мишель и спросил:

— Это Борис Великанцев?

— Да, — ответил телефон голосом Великанцева.

— Здравствуйте, вас приветствует Мишель Курапов, — сказал Мишель, отслеживая глазами удалявшийся геликоптер русских.

По той паузе, что воцарилась на другом конце провода, Мишель понял, насколько он ошарашил собеседника, заговорив с ним по-русски, и вспомнил, как на банкете Великанцев поинтересовался у переводчицы:

— Скажите, Элен, а этот Мишель Курап, кто он, француз? Американец? Немец?

— Точно не знаю, но поговаривают, будто он американец. Насколько я знаю, его родители эмигрировали из России во время гражданской войны. Но он ни слова не понимает по-русски. Как у вас говорят — ни бельмеса, по-русски ни бум-бум.

— О да вы знаете такие тонкости нашей речи, — удивился Великанцев.

— Я была в вашей стране на практике, мне нравится ваш язык, и люблю его тонкости и стараюсь постичь иносказания.

Пауза в телефонном разговоре с Великанцевым устраивала Мишеля, продолжавшего в ожидании события отслеживать полёт русского геликоптера.

И вот оно: геликоптер русских будто натолкнулся на невидимую преграду, устремился вниз и в месте его встречи с землей в небо взметнулся столб взрыва.

— Поздравляю вас, вы родились в сорочке — спокойно договорил Мишель и тут же подумал, что теперь в России говорят «родились в рубашке». — Ваш вертолёт взорвался, ваши друзья погибли.

— Эй, Майкл! Освободи телефон, мне необходимо срочно уведомить нашего человека! — дядюшка Билли буквально вырвал трубку у Мишеля, тут же нажав на рычаг отбоя.

— Хэллоу, шеф! Мы спасены! — прокричал он условную фразу.

— Хорошо, Билли, Вы отлично выполнили эту работу. Сейчас будет сообщение по радио, — ответили ему.

Из сообщения радио «Би-Би-Си» 6 августа 1967 года в 13:03, время московское:

«Гигантский советский вертолёт, предварительно вылив на пожар двенадцать тонн воды, врезался в высоковольтную линию, взорвался и сгорел. Погибли семь советских членов экипажа и два француза».

В том году по настоящему летняя жара установилась в Москве лишь в последних числах июля, и хотя шла первая декада августа, жара в городе становилась невыносимой. В государственных учреждениях не спасали даже сквозняки, устраиваемые чиновниками через распахнутые настежь окна. Вместе с ветром проникал запах разогретого солнцем асфальта, вызывая у партийных функционеров зависть к тем, кто находился в отпусках.

— Леонид Ильич! Машина подана, — доложил секретарь-референт.

Брежнев взглянул на часы. Ровно двенадцать дня.

«Ничего не скажешь, службы работают точно, как часы. Сказал, подать машину к двенадцати, и вот, пожалуйста, машина подана, — с удовлетворением подумал Брежнев. — Стараются. Ещё бы им не стараться, знают, что могут вылететь из-за малейшего промаха».

Единственное, о чём просили его спецслужбы, это заранее, хотя бы часа за полтора, сообщать о своём намерении, и Леонид Ильич старался выполнять эту просьбу.

Он знал, что за это время должна пройти команда во все районные отделения и на все посты Государственной автомобильной инспекции о блокировании выездов на Ленинградское шоссе из всех городов, населённых пунктов, с просёлочных дорог и главных дорог. За сорок минут до проезда кортежа Генерального секретаря КПСС. Чтобы на Ленинградском шоссе, до самого Завидова, путь автомобилю генсека, несущемуся на предельной скорости, не пересёк ни один пешеход, как это было уже однажды с Хрущевым на том же Ленинградском шоссе на выезде из Химок, в деревне Родионово.

А всё из-за пресловутой экономии средств. Во время реконструкции шоссе и в Москве, и в Химках сделали подземные переходы, а там не стали делать, посчитали, что уже загород, и жители деревни перейдут дорогу и так. Но скорость автомобиля Хрущёва была такой, что для человека, переходящего в это время дорогу, машина появилась внезапно, будто из-под земли.

Хрущёв не остановился, да и вряд ли охрана разрешила бы ему это сделать. Но после этого случая на выезде из Химок построили мост для пешеходов. И хотя у моста было в сумме столько же ступеней, сколько и в подземном переходе, пешеходы пользовались им редко: в подземном переходе ступени вели сначала вниз, а потом наверх, а у моста ступени вели сначала вверх, и только потом вниз, что и превращало мост в сознании людей в непреодолимое препятствие.

То же самое проделывалось и в воздухе. Стоило назвать время вылета, как за два-три часа до него проходила кодовая команда «ковёр» и небо над Советским Союзом очищалось от самолётов. Даже, вопреки логике, на Дальнем Востоке, хотя, к примеру, перелёт генсека должен был состояться между Москвой и Сочи. Перед одним таким полётом в Казахстане не успели посадить маленький спортивный самолётик, так командующему ПВО страны дали команду сбить его. Правда, команду не выполнили, за что уволили из армии командира авиаполка, понимавшего всю абсурдность требования об уничтожении самолётика и давшего возможность начальнику аэроклуба приземлить его.

Конечно, такое внимание к собственной персоне возвышало Генерального секретаря в собственных глазах и позволяло уверовать в собственную незаменимость и исключительность.

Правда, ему не докладывали, что такие меры вызывают неприятие и раздражение простых граждан и, в особенности, водителей грузовиков, вынужденных простаивать в пробках, в кузовах которых начинал «козлиться» цементный раствор, бетон или асфальт, и они во всю, громогласно матерят его с применением особо крепких выражений, не имеющих аналогов в других языках.

Тем не менее, Леонид Ильич, как истинный ценитель быстрой езды, пересадив водителя-чекиста на правое сидение, лично устраивался за рулем бронированного четырнадцатитонного «ЗиЛа» и, взяв с места в карьер, направлял машину по пустынному Охотному ряду, поворачивал на улицу Горького, и группа автомюбилей на бешеной скорости неслась в сторону Ленинградского шоссе.

Офицеры ГАИ, перекрывшие боковые выезды, козыряли ему, «отдавая честь», далеко впереди, но в пределах видимости, мчались пеленгом «мерседесы» в ярких вспышках проблесковых маяков, дополнительно подстраховывая от случайных автомобилей простых советских граждан.

Поглядывай урывками в зеркало заднего вида, Брежнев видел автомобили охраны, мчавшиеся на опасно малой дистанции от его машины; «Тормозить ни в коем случае нельзя, — подумал он. — Они едут так близко, что не смогут отреагировать».

На приличном расстоянии за автомобилями охраны ехал чёрный «универсал» скорой помощи. Замыкали вереницу машин несколько чёрных волг с государственными номерами специальной серии, из той категории легковушек, которая в народе зовётся «членовозами».

Всего через тринадцать минут кортеж достиг канала Москва-Волга. Здесь реконструированное Ленинградское шоссе, по три-четыре ряда в каждом направлении, сужалось и выводило на старый арочный мост, сооруженный ещё во время строительства канала.

«Насколько хороша инженерная, проектная разработка канала, до сих пор удовлетворяет современным требованиям, — вспомнил с благодарностью Брежнев забытых, исчезнувших с лица Земли, проектировщиков уникальных гидросооружений. — А вот те, кто проектировал мосты через канал, не сумели заглянуть в будущее. И мосты теперь сдерживают движение. А может, строительство канала было приоритетной задачей, а на мосты попросту махнули рукой?»

— Запиши: ускорить проектирование и строительство нового моста через канал, — сказал Брежнев референту. — И ещё: скорее убрать отсюда эти брёвна.

Брежнев кивнул влево, в сторону деревни Алёшкино, рядом с которой высились горы «кругляка», почерневшего от времени. Пилорама не справлялась с возрастающими поставками бревен.

Зазвонил радиотелефон.

— Послушай, кто там, — распорядился Леонид Ильич, и вышколенный штатный водитель-чекист послушно снял трубку.

— Капитан... слушает!

Брежнев не расслышал фамилию водителя-чекиста.

— Дать трубку? Он управляет автомобилем, — капитан вопросительно посмотрел на генсека.

Тот согласно кивнул.

— Да, хорошо, сейчас возьмет!

Брежнев, не отрывая взгляда от дороги, взял трубку:

— Здравствуй, Андрей Андреевич, — поприветствовал он Министра иностранных дел СССР Громыко. — Да вот решил в такую жару уехать из города. Где сейчас нахожусь? Проезжаю Спас-Угол. Что-что? Наш вертолёт погиб? Тот, что мы направили на юг Франции по личной просьбе де Голля? Ну что ж, я жду тебя завтра или послезавтра, если будут желание у Косыгина и Подгорного подъехать, пусть приезжают, сходим на рыбалку, приготовим шашлычков, а заодно и посоветуемся, что нам предпринять.

Брежнев передал трубку радиотелефона капитану и вновь отдался удовольствию управления автомобилем.

Впереди, там, где пеленгом шли «мерседесы», произошла заминка. Правый крайний «Мерседес» стал тормозить, а справа от него, у самой обочины, показался маленький светлый «запорожец», появившийся непонятно из какой подворотни на повсеместно перекрытой дороге. В зазор между громоздким «мерседесом» и «запорожцем» Брежнев на мгновенье увидел, как через открытое окно офицер бьет полосатым жезлом в бок неказистого до безобразия «горбатого».

По «катюше», стоявшей на пьедестале справа от дороги, Брежнев понял, что проехали Шорново и поворот на Конаково.

«Катюша — это хорошо, — вспомнил Брежнев какой-то эпизод из времён Великой Отечественной войны. — «Катюши» везде были хороши, даже когда их устанавливали на катерах. Но чтобы «катюша» стояла на грузовике «ЗИС-157», что-то не припомню. В большинстве случаев она стояла на американских «студебеккерах». Вот то были машины! Вообще, американцы давали хорошие машины. Что тебе «виллис», что «додж три четверти», что грузовой «шевроле». А какие самолёты прекрасные! «Аэрокобры», «Бостоны». Лётчики — торпедоносцы от «Бостонов» были в восторге. Правда, приходилось эти машины немного переделывать, но, в общем, самолёты были, что надо! Ну а «ЗИС-157»? Может, на постаменте стоит его заменить «студебеккером»? Если я дам команду, то «студера» из-под земли добудут! Нет, хоть такого «ЗиСа» в войну и не было, всё же пусть останется. Это наше поколение знает, что их не было, а молодые пусть думают, что были такие машины, чтоб у них и в мыслях не мелькнуло, что войну мы выиграли с помощью Америки. А за поставки по лендлизу до сих пор не расплачиваемся».

Брежнев притормозил, свернул с Ленинградского шоссе влево, и вся стая автомашин, вновь набирая скорость, помчалась на Козловой в Завидовский Государственный заповедник.

«Революция революцией, социализм социализмом, а Завидово как служило испокон веков власть предержащим — великим князьям и царям, так и служит теперь, — улыбнулся Брежнев. — Только Генеральным секретарям. А дворня как была так, и осталась. Только поколения сменились. Потомственная дворня, всё равно, как династии у шахтёров или металлургов. Только там партия призывает к становлению династий, а здесь и призывать не надо. Сами идут. Знать, им совсем не плохо, не то что шахтёрам».

— Ну, слава Богу, все заботы позади. Андрей Андреевич, — посвяти нас, что там случилось с нашим вертолётом? — попросил Брежнев.

На западе догорала вечерняя заря очередного жаркого дня, и слабый ветерок дышал на веранду мягкой вечерней прохладой.

Громыко не спеша дожевал очередной кусочек шашлыка, выпил глоток сухого вина и, приготовившись говорить, вытер салфеткой рот со слегка опущенными на правую сторону губами на ассиметричном лице:

— Французы говорят, что вертолёт погиб из-за ошибок, допущенных экипажем в управлении. Якобы они напоролись на высоковольтную линию.

— А что говорят наши люди? У нас ведь там есть «наши люди»? — Брежнев вопросительно поднял на Громыко свои густые чёрные брови.

— Разумеется, там есть «наши люди», — ответил Громыко. — И они сообщают, что вертолёт не сталкивался с высоковольтной линией.

— Кто был командиром экипажа? Гарнеев? Но это же опытнейший пилот, один из лучших пилотов Советского Союза, не может быть, чтобы он допустил ошибку, тем более такую, которая ставит под вопрос развитие межгосударственных отношений, — не поверил Брежнев.

— Гарнеев удостоен высокого звания Героя Советского Союза, — напомнил Подгорный.

Брежнев слегка поморщился.

Вот уже три года прошло, как убрали Никиту Хрущёва на пенсию, а ему всё ещё приходится демонстрировать народу коллегиальное управление. Его, Брежнева, Подгорного и Косыгина. А что делать? На том пленуме одной из причин многих ошибок в руководстве страной называли авторитарность руководства, которая приводила к принятию волюнтаристских решений, заведших страну в экономический тупик. Тогда, как панацея от всех бед, и был провозглашён принцип коллегиального руководства.

Но Председатель Президиума Верховного Совета Николай Викторович Подгорный все чаще и чаще раздражал Генерального секретаря. Ведь он, Брежнев, возглавляет Коммунистическую партию Советского Союза, единственную партию страны, насчитывающую в своих рядах 18 миллионов, которая пронизывает своим присутствием все ячейки общества, до самых глубин. Человек, не вступивший в партию, не может рассчитывать на продвижение по службе, будь он семи пядей во лбу. Поэтому руководители всех рангов, от занимающих высокие государственные посты до председателей колхозов, директоров заводов, начальников цехов и бригад являются членами партии.

Все они назначаются на должности при обязательном утверждении парткомами, а это означает, что партия доверила им руководство тем или иным участком работы.

Таким образом, основываясь на принципе неукоснительного соблюдения партийной дисциплины, Брежнев фактически сосредоточил в своих руках полноту власти. Формально не являясь главой государства, он вел переговоры с главами иностранных государств и всё чаще от имени страны подписывал межгосударственные документы и договоры.

И хотя главы государств, включая Президента Соединённых штатов Америки, не подчёркивали нелигитимность его подписи, Брежнев понимал, что его подпись под этими соглашениями не имеет юридической силы.

Подгорный, занимая представительскую должность, начинал мешать Леониду Ильичу, и, как это бывает в любом коллективе между двумя сослуживцами, претендующими одновременно на более высокую должность, даже безобидное слово, жест, реплика, поступок одного вызывали душевную изжогу у другого.

— Следует направить ноту протеста «лягушатникам». И потребовать в самой категоричной форме разобраться в инциденте, найти и наказать виновных, — предложил Подгорный.

Брежнев почувствовал, как заныли зубы, и промолчал, давая высказаться Косыгину.

Тот долго молчал, поджав и без того тонкие, синие губы. Потом рассудительно произнёс:

— Что же, мы, понимаете ли, проделали такую большую работу. Пригласили Президента Франции, показали ему пуски ракет, понимаете ли, продемонстрировав Западу нашу мощь. Благодаря проделанной нами работе, понимаете ли, Президент Франции объявил о выходе из военной составляющей НАТО. Таким образом, понимаете ли, нам удалось внести раскол в ряды нашего основного противника. А то, что случилось несчастье, понимаете ли, так и у Президента Франции могут быть противники, понимаете ли.

Громыко уловил ход мыслей Косыгина:

— Если мы сейчас пошлём де Голлю ноту протеста, мы можем оттолкнуть ситуацию назад, разрушить достигнутое. А это новый виток конфронтации с Западом. И он нам ни к чему.

Все замолчали, прикидывая основную идею поведения страны, приемлемую в данной международной обстановке.

— Как я представляю, — начал Брежнев, — вы хотите, чтобы линию поведения страны озвучил я. Ладно, возьму на себя эту смелость. Самое выгодное сейчас для нас, прикинуться простачками и сделать вид, будто мы поверили как официальной западной версии, так и сообщениям их печати. Пусть всё идёт своим чередом. Пусть работает техническая комиссия. И никаких резких правительственных заявлений. Будем принимать соболезнования.

— А соболезнования родным и близким? — спросил Подгорный.

— От имени руководства страны направить соболезнование только родственникам Гарнеева. — распорядился Брежнев.

— Но все члены экипажа погибли вместе, — вставил Косыгин. — Как тут с этикой?

— А никак тут с этикой, — резко ответил Брежнев. Из всего экипажа заслуженным человеком является только Гарнеев. Остальные — простые советские трудящиеся, случайно оказавшиеся в одной команде с заслуженным человеком. Пусть им предприятие улучшит жилищные условия, если надо, пусть дадут им квартиры в Москве.

— Может, наградить их посмертно? — спросил Подгорный.

— Нет, этого не стоит делать, — Брежнев выпил водку и поставил рюмку на край стола. — А вдруг они и вправду сами виноваты? Во всяком случае, правительственные награды лётчикам ставят под сомнение французскую версию гибели вертолёта. И это может вызвать у французов нежелательную для нас реакцию.

Косыгин, сидевший рядом, опасаясь, что рюмку могут ненароком столкнуть на пол, отодвинул её к центру, на безопасное расстояние:

— А хоронить где будем?

— Думаю, Гарнеева на Новодевичьем. Остальных — в обычном порядке, по месту жительства.

— И всё-таки, как тут с этикой? — ещё раз спросил Косыгин.

— Ну ладно, кладбище для остальных поручим подобрать Председателю Мосгорисполкома, — сдался Брежнев.

— А что будем делать с тем, оставшимся в живых? — спросил Подгорный. — На редкость аморальный тип. Опозорил нашу страну перед всем миром.

Брежнев, отличавшийся отнюдь не монашеским нравом, посмотрел на Подгорного с таким выражением, в котором ясно читалось: а сам-то, если б встретилась искусительница, устоял бы? Понятно, что тот мужик сорвался с цепи, но, видимо, у него была на то причина. Брежнев, как мужчина, совсем не осуждал того человека. Но раз дело получило такую широкую международную огласку, он, как вождь правящей партии, вынужден был принять решение о суровом наказании.

— А того, кто остался в живых, исключить из партии за аморалку, таким не место в нашей партии. Уволить с предприятия и никуда на работу не принимать.

Из сообщения советской делегации, побывавшей во Франции по культурному обмену. В составе делегации отсутствовали специалисты по авиации. По просьбе родственников погибших лётчиков, делегация привезла горсть земли с места упавшего вертолёта:

«Расстояние от места падения вертолёта до высоковольтной линии не менее чем пятьсот метров. Ни в какую высоковольтную линию вертолёт не влетал. Жители близлежащей французской деревни видели в кабине вертолёта вспышку, похожую на взрыв, после чего вертолёт рухнул на землю и взорвался».