Виктория возвращалась домой. Четырнадцатилетней девчонкой приехала она к брату из Мариуполя, где проживала вместе с родителями. Здесь училась четыре года в школе, поступила в институт, вышла замуж. Григорий был для нее вторым отцом. Во время войны они разминулись. Григорий уехал на фронт, а Виктория вместе с мужем-военным музыкантом, служившим в Московском военно-инженерном училище, — эвакуировалась в Казань. И вот немцев отогнали от Москвы. Военно-инженерное училище, где продолжал служить муж Виктории, возвратилось на старое место.

Прибыв в город, Виктория прежде всего решила заехать к брату.

Глядя на проплывавшие за окном знакомые пригородные поляны и перелески, облепленные дачами, вспоминала о первой поездке к Григорию. Тогда она оканчивала шестой класс. Это было весной 1935 года.

Когда Григорий прислал вызов, было решено, что Виктория поедет к нему со старшей сестрой Олимпиадой.

Сборы были недолгими. Виктория взяла с собой необходимое: учебники, чтобы закончить шестой класс, любимые книги, надела пионерскую блузку, ту, что подарил Григорий, когда приезжал после летной школы домой.

На станцию приехали днем. Григорий не мог их встретить, был на полетах. А когда увидел сестер, расплылся в улыбке.

— А, братцы-кролики, приехали.

Он был таким же простым, добрым, быстрым в походке и в манерах. И вместе с тем он был каким-то странным сейчас. Почему? Виктория не могла понять. Может, ошибся в выборе профессии, разочаровался, устал? Только спустя некоторое время Виктория узнала, что дело было в другом. Здесь, в НИИ, он служил в разведывательной эскадрилье, командовал которой Дедюлин. Григорий уже настроился на новую работу, перезнакомился с людьми, которые его окружали, и вдруг ему предложили перейти к Соколову, командовавшему отрядом самолетов-истребителей, Григорий написал рапорт с просьбой оставить его на старом месте, а некоторые это сочли за трусость, стали на него воздействовать. Чувствительный по натуре, он тяжело переживал происходящее.

Григорий занимал комнату в коммунальной квартире на четвертом этаже. Жил он скромно. Возле стен стояли две простые солдатские койки. Одна из них предназначалась для Виктории. В комнате был квадратный стол, застланный клеенкой, фанерная тумбочка, в которой хранились продукты, и была гитара. После приезда Виктории над койками появились коврики — зеленый, как поле аэродрома, у Григория и синий, как небо, у Виктории. На полу тоже коврик бежевого цвета с бордовыми полосками. Коврики были слабостью брата, если это можно считать слабостью. Они привносили в его скромную, почти спартанскую обстановку уют и действовали на Григория, как он сам говорил, успокаивающе.

В коридоре на стене висел велосипед, большой и тяжелый. На нем он ездил на аэродром, а в углу стояли обшарпанные, видавшие виды лыжи с кожаными креплениями.

Григорий накормил сестер, потом поехал с Викторией в город, в картинную галерею, а на вечер купил билеты в театр на балет. Ее не хотели пускать, была мала ростом, но он что-то сказал билетерше на ухо, она улыбнулась и пропустила Викторию. Ему хотелось сделать сестре приятное, а она и так была счастлива.

В военном городке еще не было тогда школы, и брат устроил ее учиться в школу на другой станции, где занимались дети всех военнослужащих.

Виктория увидела, что у Григория каждая минута на учете. Вставал в одно и то же время, делал зарядку, брился, умывался по пояс, но так аккуратно, что никогда не наливал на пол. Прихорашивался и причесывался Григорий у зеркала с особой тщательностью. И за одеждой особенно следил. Военная форма на нем выглядела всегда как новенькая. Виктория знала, что он в отца, такой аккуратный и чистоплотный.

Смотрел за тем, чтобы и сестра одевалась со вкусом и аккуратно носила вещи. Нашел портниху в поселке и попросил сшить для Виктории несколько платьев.

Приведя себя в порядок, он отправлялся на аэродром. И всегда с радостью. Ему приходилось проводить различные испытания и летать на самолетах-истребителях разных типов. Виктория постоянно боялась за брата, переживала, когда долго не приходил с аэродрома, волновалась каждый день, потому что всякое бывало на испытательном аэродроме.

С нетерпением ждала выходного дня, когда Григорий оставался дома.

И однажды, когда он вернулся с полетов, она не вытерпела и, вытирая слезы на глазах, сказала о своих опасениях. А он схватил ее в охапку и закружил по комнате.

— Ах ты, пацанка моя! — и стал говорить о важности своей работы, о том, что даже в Америке нет такого научно-испытательного института.

— Там эта работа на совести фирм, которые строят самолеты. А фирмы заинтересованы в сбыте продукции и поэтому расхваливают ее на все лады, как торговцы на базаре. А у нас просто непостижимо, чтобы какое-либо ОКБ или завод-изготовитель завысили летные данные самолетов. Понимаешь, нам доверяется оценка труда конструкторов. Мы вмешиваемся в создание всех самолетов и моторов для ВВС. Мы, в некотором роде, — соавторы конструкторов, — и столько гордости было в его словах! Но эти слова не могли успокоить ее. Она понимала, сколько опасностей подстерегало его в каждом полете.

Помолчав, он тихо добавил:

— А умирают люди везде. И если уж умирать, так с музыкой. Только мы еще поживем.

По вечерам он играл с сестрой в шахматы, подбирал какую-нибудь мелодию на гитаре, ходил в клуб на репетиции художественной самодеятельности. За активное участие в ней даже получил в 1936 году премию — баян. Полгода спустя поехал в Кисловодск на курорт и завез баян Илье, который жил с женой и дочкой в Краснодаре.

Илья растрогался. Он виртуозно играл на баяне.

— Я не забуду этого. За мной не пропадет!

— Стариков не забывай. И все, что считаешь нужным отдать мне за баян, перешли отцу с матерью. Им деньги на дом нужны, — Григорию было известно, что Илья не помогал родителям, хотя жил хорошо.

Спать Григорий ложился рано и всегда с книгой. Только читал недолго: глаза слипались, и книга падала на пол.

В выходной мог позволить себе встать на час позже, но просыпался, как и в будни, рано. Лежа на кровати, читал технический журнал или газету. После обеда тоже читал, да так и засыпал, накрыв лицо газетой. Потом неожиданно отбрасывал ее в сторону и вскакивал. Затягивал арию Ленского «Куда, куда вы удалились» или романс Даргомыжского «Мне грустно потому, что я тебя люблю». У него был приятный тенор.

Любил порядок. Если Виктория ставила гитару не туда, где она находилась раньше, он тотчас же переставлял ее.

— В комнате должно быть, как в кабине самолета, где каждому прибору и рычагу определено свое место, — говорил он. — И чтобы все блестело.

Уборку делали сообща, обычно под музыку. Патефоннных пластинок у него было много. Он любил песни Шульженко и Утесова.

Приготовление еды лежало на Виктории, но если у него выдавалось свободное время, он охотно помогал.

Учил вести хозяйство, быть бережливой. Как-то Виктория переложила сливочное масло из пергаментной бумаги в банку, а бумагу бросила в мусорное ведро. Григорий сказал:

— Надо бы счистить остатки ножом. Ты, пацанка, не знаешь, как оно достается, это масло, человеку. Выучишься — узнаешь.

И еще припомнилось: в магазине уронил копейку, она закатилась под ноги стоявшему у прилавка. Попросил всех раздвинуться. Поднял монетку со словами:

— Кто не поднимает копейки, тот сам не стоит ее. Это Петр Великий сказал.

А когда дошла его очередь, и он купил конфеты, то стал угощать ими незнакомых ребятишек. Он не был жадным, любил тратить деньги — и всегда это делал с каким-то удовольствием, никогда их не копил.

В еде был неразборчив и ел немного и быстро, словно тяготился этим занятием. Привыкший в детстве к примитивным галушкам да затиркам, сваренную сестрой еду хвалил, хотя она знала: ее суп или каша далеки от совершенства, а частенько были подгорелыми, потому что, читая книгу, забывала обо всем на свете и начинала «воспринимать» окружающий мир, когда кухня наполнялась дымом.

Утром и вечером ел простоквашу. Очень любил фрукты и конфеты. А случалось и так: придет с аэродрома усталый, голодный, а дома шаром покати, иной раз и хлеб не куплен, махнет рукой и ляжет спать. Скажет только: «Сегодня цыгане приснятся».

Впрочем, обязанности домашней хозяйки Виктории пришлось выполнять недолго. Это отвлекало от уроков. У нее снизились оценки.

— С сегодняшнего дня, Виктория, никаких обедов дома, — однажды строго сказал Григорий после просмотра дневника сестры.

Теперь, уходя на аэродром, оставлял на тумбочке пять рублей: Виктория должна была питаться в столовой.

И стирать ей тоже не разрешал. Складывал грязное белье в наволочку, а потом все уносил в прачечную. Повзрослев, она, конечно, стала сама носить белье в стирку.

Вообще был к ней очень внимателен, опекал ее.

Они ходили на стадион, где Григорий учил сестру кататься на велосипеде. А то сажал ее на раму, и ехали в рощу. Часто вспоминали дом, родных, как отец переезжал с места на место в поисках работы. Обоим пришлось испытать и холод и голод. И потому, видно, Григорий старался всячески оградить сестру от неприятностей, баловал ее. Однажды сказал:

— Будешь отличницей, куплю тебе дамский велосипед.

Но отличницей Виктория не стала. Слишком увлекалась чтением и забывала про уроки. Иногда читала всю ночь напролет. А книг у Григория было много. Иногда он просыпался ночью и грозил сестре пальцем. А утром в наказание будил ее сразу, как только сам вставал.

— Может, тогда будешь раньше ложиться, — говорил своим глуховатым голосом. — Может, поймешь, что ночь отведена человеку для сна. — Нет, тут он был не в отца. Отец тоже был добрый, но не умел сдерживать себя, если был зол на кого-то, гаркнет — стекла дрожат. Малыши всегда разбегались по углам. И Викторию это пугало. Григорий же никогда не повышал голоса.

Вскоре ему дали более просторную комнату. Товарищи помогли расставить мебель, повесить большой абажур с кистями. Все вещи в доме стали казаться розовыми. Был куплен письменный стол с вместительными тумбами. Одну тумбу и верхний ящик он взял себе и всегда их держал закрытыми, другую отдал Виктории под учебники и тетради. На этом столе она делала и уроки.

Соседями по новой квартире стали летчики Кабанов и Жеребченко. Жили они с семьями. Больше всего Виктории запомнился Жеребченко. Григорий и Жеребченко нередко заводили разговоры о будущем авиации, обменивались техническими новостями. Иногда они вместе ходили на каток, брали и Викторию. И там больше говорили о своем — о самолетах, о полетах.

Григорий жил работой. Даже ночью нередко бредил, произнося непонятные авиационные термины.

Чтобы экономить время на дорогу, он купил мотоцикл без коляски Иж-8. По тем временам это была хорошая машина. Ездить научился быстро, потому что до этого ездил на велосипеде, а мотор знал так, что с закрытыми глазами мог его разобрать и собрать.

Он и Викторию стал учить ездить на мотоцикле. Она боялась, что разобьется, была трусливой.

— Думаешь, я ничего не боюсь? — признался он. — Кто утверждает, что не боится ничего, просто врет, рисуется. Чувство страха присуще каждому. Даже животные его испытывают. Надо уметь преодолевать страх. Это требует жизнь. Ведь на смерть идут тоже во имя жизни.

И разговор подействовал на Викторию. «Брат летать не боится, а я...» — подумала она и храбро села за руль мотоцикла. И хоть дрожала — не показывала вида.

— То, что умеешь, всегда может пригодиться, — сказал он.

И Виктория освоила технику езды и лихо гоняла по улицам поселка.

Иногда они ездили в лес или на поле — за цветами, и дома всегда стояли в банке его любимые цветы: сирень, черемуха, васильки, ромашки. Они напоминали ему о доме, о детстве. Садовые цветы он тоже любил, но не в вазе, а на садовой клумбе. Мог любоваться ими без конца, нюхать и восторгаться вслух:

— И как только не жалко срезать такие цветы! — Она была согласна с ним. Она только начинала жить и смотрела на мир глазами брата. Но по характеру была другой — замкнутой, молчаливой, с подругами сходилась трудно, и только Григорий был для нее свет в окошке.

18 августа, в День авиации, он повез Викторию на Тушинский аэродром. Набрал с собой бутербродов, фруктов. Пробыли там до самого вечера. Лежали на траве и смотрели на полеты. Он рассказывал, как и почему летают планеры и самолеты.

— Все зависит от летчика, — говорил он, показывая на самолет, делавший в небе петли. — Надо просто уметь управлять самолетом.

— А если что-то сломается?

— Летчик садится в самолет после того, как проверит его сам. В нашем деле главное — контроль. И плох тот летчик, который не думает об осторожности. Именно осторожным достается победа.

У них вошло за правило — 18 августа ездить в Тушино.

Григорий любил, когда приезжали родственники из Мариуполя, и встречал их радушно.

Первым вопросом было:

— Ну, как наши старики?

— Тоскуют по тебе, — говорили ему, и он преображался вдруг, как бы стихал, и смотреть на него в эти минуты было почему-то больно.

— Я перед ними в неоплатном долгу, — сказал он вздыхая.

Виктория вспоминала, как первым приехал их сводный брат Всеволод, пробыл два месяца.

Приезжали к Григорию и другие братья из Мариуполя. Анатолий даже прожил с ним больше года и ходил учиться в четвертый класс. Появился он в поселке во всем стареньком, залатанном. А сам маленький, щупленький такой. Хотя было ему уже около тринадцати.

— Ну-ка, пойдем, братец-кролик. — Григорий повел брата в магазин готового платья. Виктория чуть со стыда не сгорела, увидев на улице эту пару: стройного, красиво одетого летчика и замурзанного мальчишку. А они шли в обнимочку и о чем-то весело разговаривали.

— Подберите на этого молодого человека все, что необходимо для того, чтобы выглядеть джентльменом, — улыбнулся Григорий знакомой продавщице. — Это мой брат, будущий профессор.

Из магазина Анатолий вышел в костюме, в белой рубашке, в туфлях.

Григорий тепло относился к младшему брату, катал его на мотоцикле, брал с собой на аэродром. Однажды подвез к огромному самолету и сказал, что на нем Чкалов летал в Америку.

О Чкалове говорил с восхищением и жалел, что не застал его в НИИ. Знаменитый летчик работал уже у конструктора самолетов Поликарпова, создававшего истребители.

А учился «профессор» не шибко хорошо. Слишком много соблазнов виделось ему в городе, который был в часе езды от военного городка. И шустрый, бедовый парнишка вместо школы частенько оказывался в городе, где жила его сестра Олимпиада, бродил по улицам, рассматривал машины, забыв начисто и об уроках, и о доме, где его с нетерпением ждала перепуганная Виктория,

Как-то Анатолий пришел из школы и застал дома учительницу. Нетрудно было догадаться, о чем она разговаривала с Григорием.

В конце концов Григорию пришлось отправить брата обратно: боялся, как бы Анатолий не спутался с дурной компанией и не натворил дел, за которые пришлось бы горько расплачиваться.

Приезжала тетя Ксения из Киева, куда Гриша любил ездить во время отпусков. Она все хотела женить Гришу не то на балерине, не то на циркачке. Об этом стало известно Агнессе Степановне. Она написала сыну письмо. Гриша ответил: «Если решусь на такой шаг, первыми узнают родители». И мать успокоилась.

Запомнился Виктории приезд дяди Вани. Григорий его очень любил. За ужином много говорили о международной обстановке. Об оккупации Гитлером Австрии, а затем Чехословакии, о недавнем расторжении Берлином польско-германского договора о ненападении, о требовании Германии возвратить ей колонии, которые она потеряла в первой мировой войне.

— Не миновать нам кровопролития, — сокрушался дядя Ваня. — Я-то что, свое прожил, а вот вас, молодых, жалко. Судя по аппетиту нынешних правителей Германии, жестокая будет схватка. И надо бы готовиться к ней серьезно, основательно. Готовитесь ли, Гриша?

Дяде Ване все казалось, что мало делается для обороны. И тогда Григорию приходилось разубеждать его. Григорий рассказывал родственнику о людях, с которыми служил, он с благоговением отзывался о летчиках-испытателях Василии Степанчонке, Петре Стефановском, Григории Кравченко, Степане Супруне, Анатолии Серове. Они были для Григория примером.

В тот вечер Виктория впервые услышала от брата, что у него есть одно сокровенное желание — совершить необыкновенный полет.

— Но для этого нужен и необыкновенный самолет, — говорил брат, встав из-за стола и возбуждённо жестикулируя руками. Он всегда жестикулировал, когда волновался, и голубые глаза его при этом вдохновенно блестели.

— Нам нужен самолет-мечта. Их еще нет. Но уверен, над ними работают и ученые и конструкторы. О таких самолетах мечтал Циолковский.

Григорий даже попытался набросать схему двигателя, который мог бы тянуть самолет без винта.

Оказывается, принцип работы такого двигателя был известен задолго до того, как был создан авиационный мотор, который стал работать на бензине и совершил революцию в воздухоплавании.

Сама природа позаботилась о создании подобного двигателя. Смешные каракатицы и грозные кальмары при передвижении выпускают струи воды, их тело получает толчок в противоположную сторону. Рыбы, набирая в рот воды, с силой выпускают ее через жаберные щели, помогая своим плавникам. И как мифический Дедал мастерил для себя и сына Икара крылья по образу и подобию птичьих, так, возможно, и создатели первых ракет заимствовали принцип их действия у природы.

— Ракетный двигатель — вот что позволило бы избавиться от винта, увеличило бы скорость и высоту полета, - говорил Григорий.

А как он обрадовался, прямо засветился весь, когда увидел перед собой мать. Это было летом. Он находился в доме отдыха, и Олимпиада привезла ее туда на электричке. Он выбежал им навстречу, схватил мать в охапку и, приподняв над землей, стал кружиться. И такой у него был счастливый вид. Жалел он мать потому, что досталась ей в жизни нелегкая доля, привязан был к ней больше всех. В тот же день Григорий уехал из дома отдыха, намного раньше срока, чтобы подольше пожить с мамой.

Он повез ее в Москву показать город. Первый раз Агнесса Степановна была в столице проездом из Америки. Тогда по некоторым улицам ходила конка, отопление во многих домах было печным. Москва стала неузнаваемой.

Мать пробыла у Григория около месяца. Болела за сына, когда он принимал участие в велосипедных соревнованиях, которые были устроены на стадионе. В этот день она сделала праздничный обед.

— Давно такого не едал, — сказал он.

Спустя некоторое время Агнесса Степановна снова побывала у Григория. В этот приезд она попросила его, чтобы он помог получить строительный материал для дома. И они вместе ходили к какому-то начальнику, который распорядился выделить для родителей летчика-испытателя необходимый материал.

Несмотря на общительный характер, на покладистость, в выборе друзей Григорий был осторожен. Меньше всего он обращал внимание на ранги и на то положение, которое занимали товарищи в обществе, на работе.

Ему нравилась в человеке простота, искренность и сердечность. И сам он был с друзьями простым и отзывчивым.

Среди них было много и незаметных, и пока еще ничем особым себя не проявивших людей. Но были и заслуженные товарищи. Всех связывала работа, стремление выполнить ее как можно лучше.

Бахчиванджи Г. Я. среди друзей

В выходные дни, осенними вечерами, особенно когда погода была ненастной и на следующий день не нужно было рано вставать, думать о полетах, к Григорию заглядывали на огонек его друзья.

И теперь, по прошествии нескольких лет, они предстали перед мысленным взором Виктории. Алеша Смирнов — высокий худой летчик. Немного угловатый, вроде все чего-то стеснялся. Он рано лишился отца. Работал слесарем, окончил рабфак и уже начал заниматься в институте. Умницей был необыкновенным. Все знал, и к нему всегда лезли с какими-нибудь вопросами. И Виктория не помнит случая, чтобы он не ответил. Она тоже не раз обращалась к нему с уроками.

А вот Костя Кожевников. Рыжий, с густыми бровями, лицо розовое, в веснушках, глаза немного навыкате, а ростом, как и Гриша, в плечах не больно широк. В обращении простой, непритязательный.

Или вот Андрей Тарасюк, невысокий, плотный, коренастый. Волосы жидковатые, но всегда аккуратно причесаны. Оспа оставила следы на круглом, как луна, лице, но не изуродовала его. Глаза карие, небольшие. Веселый человек, с мягким украинским говорком. Всегда у него шутка была про запас, и любил поухаживать за женщинами. За Викторией тоже пытался ухаживать. Она к тому времени уже подросла, отрастила длинные волосы, на лоб до самых бровей выпустила челку. Это делало ее привлекательной. Но Григорий, помнится, сказал Тарасюку:

— Не подходи к пацанке.

И на этом все кончилось.

Часто приходил еще один летчик — Федя Демида. Он был постарше и уже имел боевой орден за участие в боях на Халхин-Голе.

Демида носил на руке кольцо, что тогда было редкостью, и говорил: «Пока ношу, ничего со мной не случится ни на земле, ни в воздухе».

Завсегдатаями компании были борттехник Федя Щукин — невысокий, лобастый, горбоносый. У него были темно-карие глаза с нависшими веками, он никогда не сидел на одном месте, вечно что-то вертел в руках. И еще техник-испытатель по специальному оборудованию Сережа Колонтадзе — худой, подтянутый, с узким лицом, черными, как смоль, волосами и такими же глазами. У Колонтадзе была удивительная улыбка — яркая, лучезарная.

Все они называли Григория Жорой, он так хотел. И знакомясь с кем-либо, себя так называл, и это у него получалось как-то по-детски просто, сразу располагало к нему.

Приходили к Григорию Тина, Люся, Вера и другие девушки. Имена их уже забылись. Они тоже жили в военном городке. Многие были влюблены в него, и каждая хотела, чтобы он уделил ей особое внимание. Одна из них — голубоглазая блондинка — все просила летчика Смирнова:

— Алешенька, поговори с Жорой. Иначе я не знаю, что с собой сделаю.

— А все-таки? — хитро улыбался он.

— Из окошка выброшусь.

— Ну правильно. Это самый лучший выход из положения. — Помнится, он подошел к окну и открыл его. — Прошу.

Она, конечно, не выпрыгнула и вскоре вышла замуж за приятеля Григория.

Серьезный и сосредоточенный наедине с собой Григорий преображался, когда приходили гости, становился весельчаком и балагуром, любил посмешить товарищей. Он был душой компании.

— А ну-ка, Викторка, на стол мечи, что в печи,- говорил, весело подмигивая друзьям. И она доставала из тумбочки фрукты, конфеты, которых всегда было в доме полно: за каждый высотный полет летчику выдавалось по 22 «мишки». Придет в столовую, а конфеты его уже ждут в вазе. Григорий рассовывал их по карманам, приносил домой и клал в стеклянную вазу. Этими конфетами он угощал гостей.

Накрывая стол, Виктория доставала легкое сухое вино. Григорий не любил водку и не держал ее дома. К нему в дом с водкой тоже не приходили. А курил только в компании. Вернее, не курил, а баловался. Он любил шутить, пустить, как говорят, пыль в глаза, но даже и в этом был обаятелен и, глядя на него, люди невольно начинали подражать ему, копировать его, дурачиться. Но у них не получалось так забавно и непосредственно, как у него. Друзья придвигали стулья и табуретки к столу, и вскоре в комнате стоял дым коромыслом. Были и споры, и смех, и музыка.

Вспоминали курсантскую жизнь, промашки в учебе, инструкторов, первые любовные увлечения.

Григорий безмолвно улыбался своим мыслям. Что ему вспоминалось? Может, его спокойный, добродушный и веселый инструктор Иван Иванович Дубовой, у которого было любимое выражение «Без паники!». Необычайно крепкий и выносливый, он однажды совершил геройский поступок — устранил повреждение шасси в воздухе, за что его наградили ружьем. Бахчиванджи многое перенял у любимого учителя и был благодарен ему за то, что тот рекомендовал его на работу в НИИ.

Смирнов, Кожевников и Тарасюк приехали в НИИ из Одесской военной школы пилотов лейтенантами. Они были назначены в отдельный отряд истребительной авиации, где в разное время служили Валерий Чкалов, Владимир Коккинаки, Степан Супрун, Виктор Евсеев, Эдуард Преман, Алексей Кубышкин, Анатолий Серов. Друзья обрадовались, думали, что им сразу поручат испытывать новые самолеты.

Командир отряда Соколов поморщился при виде этих зеленых ребят: «Опять курсачей пригнали», — и отправил на выучку к Анатолию Серову.

— Вытряхни из них всю лабуду, — сказал он.

И Серов принялся «вытряхивать». Ох, и досталось же им за тот год, когда они ходили под началом этого летчика-испытателя.

Григорий посмеивался и все приставал к Смирнову:

— Расскажи, как глазомер у вас воспитывал.

И все смеялись, хотя и знали, о чем пойдет речь.

Летчики были холостяками, жили в одной гостинице, вечером спускались в столовую, где после ужина устраивались танцы.

К кому-нибудь из них подходил Серов и говорил:

— Сегодня вы на взлете на полтора градуса отклонились в сторону.

— И вы сумели заметить? — спрашивал его не без иронии летчик.

— И вы сумеете, если сейчас отправитесь спать.

— Товарищ командир, еще рано...

— Не разговаривать. Кругом, шагом марш в номер! И чтобы через пять минут перейти на планирующий полет. Приду и проверю.

И приходил, и проверял — такой был строгий этот Серов. Следил за тем, чтобы его подопечные соблюдали предполетный режим. И сам тоже соблюдал. Был хорошим спортсменом.

Григорий всегда ссылался на него, когда речь заходила о спорте, о полетах:

— Вот с кого надо брать пример!

Серов храбро сражался с фашистами в рядах республиканских военно-воздушных сил в Испании. Вернулся полковником со звездой Героя Советского Союза на груди, разъезжал по поселку на красивой автомашине «Крайслер», которую ему подарил Поль Негрин за то, что он сбил ночью «юнкерс». Григорий говорил, что «Крайслер» выжимает сто шестьдесят километров, и при этом шумно вздыхал. Ему тоже хотелось иметь машину.

11 мая 1939 года Анатолий Серов погиб. Вместе с ним погибла Полина Осипенко.

Виктория понимала: в пилотском кресле разбившегося самолета мог бы оказаться и Григорий, и в ее душе жила постоянная тревога за него. Она знала, Григорий никогда не свернет с выбранного пути. Слова Чкалова: «Я буду держать штурвал самолета до тех пор, пока в моих руках имеется сила, а глаза видят землю...» — были и его словами.

Однажды осенью Григорий привёл в дом, где уже его ждали друзья, незнакомого летчика лет тридцати трех, рослого и очень крепкого. Такие летчики обычно подбирались для бомбардировочной авиации. У него были темные волосы и выразительные карие глаза.

— Вот, знакомьтесь,- сказал Григорий, счастливо улыбаясь. — Впрочем, заочно вы уже знаете его. По моим рассказам.

Летчик поочередно протягивал всем огромную жилистую руку и гудел басом:

— Дубовой Иван Иванович!

— Так вот он какой, твой любимый инструктор! — друзья разминали пальцы после дружеского рукопожатия Дубового. — Приятно познакомиться.

— Работать будем вместе,- сказал Дубовой.

Начались расспросы. И тут же выяснилось: Дубовой возвращался в часть из отпуска (ездил к родителям на Украину). По дороге заехал проведать своих бывших курсантов Бахчиванджи и Преображенского, которых рекомендовал в НИИ ВВС. А они с ходу потащили его к начальству и в свою очередь стали рекомендовать на работу в НИИ летчиком-испытателем.

— Вот, дали сутки на сборы, — заключил Дубовой. — Уж и комнату выделили, в этом же доме, на пятом этаже.

С друзьями Григорий был связан узами братства. Когда одного из них постигала беда, он воспринимал это как собственное несчастье.

Все произошло нелепо, в это трудно было поверить. Тарасюк перегонял истребитель с одного аэродрома на другой. На взлете отказал мотор: оказался закрытым пожарный кран, и бензин не поступал в карбюратор. Машина с двадцати — тридцати метров рухнула на землю. Летчик ударился головой. У него произошел сдвиг верхней части черепной коробки. Тарасюк ослеп. Ему не было и двадцати двух лет. Он упал духом и считал, что жизнь его кончена. Ни с кем не хотел встречаться.

Горе друга Григорий принял близко к сердцу.

— Он же был такой деятельный, настырный, так любил пофорсить и вдруг — «жизнь кончена», — говорил Григорий. — Нет, его нужно растормошить, ведь не все потеряно, может, ему вернут зрение, а если и не вернут, он должен чувствовать себя в строю.

Григорий с друзьями ездил к Тарасюку в больницу, подолгу разговаривал с ним. Друзья купили Андрею баян, и Григорий стал навещать его дома, учил играть на баяне. Друзья добились, чтобы НИИ послал Тарасюка в Одессу, в клинику знаменитого глазного врача Филатова. У Тарасюка появилась надежда.

После проведенной в НИИ ВВС реорганизации Григорий попал в моторный отдел, который возглавил инженер-полковник Григорий Арсентьевич Печенко. Полетами здесь руководил опытный летчик Александр Александрович Автономов, который летал на самых различных самолетах. В 1934 году Автономов принимал участие в испытаниях на бомбардировщиках ТБ-1 ракетных ускорителей старта, созданных ленинградскими конструкторами.

Григорий гордился, что попал к Автономову, и начал перенимать у него методы испытательной работы. Стал более осторожен, много внимания уделял наземной подготовке, не чурался черновой работы.

Виктория вспоминала, что нередко после жарких споров за столом, после песен под гитару, на которой чаще играл хозяин дома, начинались танцы. Танцевали обычно под патефон.

Ходили летчики на танцы и в клуб, где стоял огромный, как пароход, рояль. И за него садился Григорий: играл вальсы, танго, фокстроты.

Виктория обычно оставалась дома, чтобы привести все в порядок, убрать комнату после гостей.

А случалось и так: друзья прихватывали все съестное и шумной компанией направлялись на речку или в лес.

Однажды Григорий привез из командировки огромный ящик яиц, хотя был к ним, в общем-то, равнодушен, и этим в первую очередь привел в восторг Алексея Смирнова. Смирнов, бывало, говорил Виктории, которой нравилось глядеть, как этот большой и сильный человек расправляется с едой:

— Ты девушкам не рассказывай о моей слабости, а то за меня замуж не пойдут. А все из-за того, что раньше много голодал, когда призвали в армию, не весил и шестидесяти килограммов. Вот и наверстываю.

А яйца Григорий купил потому, что подвернулись по дешевке. Он вообще был практичным, и товарищи говорили: «Вот кому-то муж достанется». К яйцам было куплено бутылок тридцать пива. Друзья рассовали все это по карманам и ушли в лес. До самого утра жгли костер. Яйца пекли, как картошку, и ели без хлеба, так как забыли его дома. И как всегда, пели песни.

Виктория подметила, когда Григорий слушал, как поют, или пел сам, глаза у него светлели. Вообще цвет глаз у Григория менялся. Если он был встревожен, обеспокоен чем-то, куда-то спешил, они становились зелеными, если пел или думал — голубыми. А если разговаривал о чем-то серьезном, делались серыми. Григорий в шутку говорил девчатам:

— Вы за такие глаза уже должны меня любить.

Его и любили, только он пока никому не отдавал предпочтения.

Случалось, Григорий брал с собой на пикники и Викторию.

— А то ты совсем превратишься в нелюдимку, — говорил он.

У нее сохранился снимок: летчики впряглись в телегу. Григорий говорил об этом снимке:

— А я бы не удивился, если бы она вдруг взлетела.

Вскоре Григорий купил автомашину и стал вывозить на ней своих друзей за город.

Однажды, перед тем как появиться этому автомобилю, он сказал:

— Ничего, Викторка, скоро и мы не будем ходить пешком по этой земле.

Она внимательно посмотрела на него.

— А как же?

— Колесики себе приделаем.

Она пожала плечами: вечно он шутит. А Григорий продолжал:

— Покупаю авто «Бюик». Слышала о такой марке? О, это тебе не божья коровка. Восьмицилиндровая махина. Похлеще танка.

Виктория хоть и была удивлена словами брата, но знала, если он что-то задумает, то всегда выполнит.

И вот вскоре он подъехал к дому на машине. Дал несколько длинных сигналов под окном. Виктория увидела внизу темно-синий приземистый лимузин. Она сбежала по лестнице вниз. Брат открыл дверцу, и Виктория юркнула на широкое сиденье с выпиравшими пружинами. В машине было просторно, как в автобусе. Здесь имелись еще и откидные сиденья.

— Я сюда весь НИИ могу посадить,- шутливо сказал Григорий.

Машина рванулась с места, словно ей поддали хорошего пинка, и понеслась, оглашая гудением улицы поселка. А Григорий весело похохатывал, с треском переключая скорости. А потом она вдруг остановилась. Он долго ковырялся в моторе, весь измазался, прежде чем она снова тронулась с места.

Машина была старой и страшно прожорливой. Григорий уверял, что ей нужно больше бензину, чем самолету. И потом в ней все что-то ломалось, но внешне выглядела внушительно и обращала на себя внимание, что очень нравилось Григорию, хотя он и не подавал вида. Григорий ухаживал за машиной с любовью и, если выдавался свободный час, бежал к ней «на свиданье», все что-то подтягивал и подкручивал.

В подвале оборудовал мастерскую и, как было в Троицком, потом в Ахтарях, потом в Бузиновке, вечно там торчал: строгал, пилил, паял, обтачивал. Руки у него всегда были в ссадинах, изъедены бурой.

Как-то отправился с Алешей Смирновым в город. Заехали в комиссионный магазин. Смирнов остался стеречь машину, а Григорий зашел в магазин. Вышел он оттуда, держа в руках свернутый в рулон ковер. Замечательный был ковер: на черном фоне красные розы.

— Разрежем пополам, — сказал Григорий.

— И на стену, — подхватил Смирнов.- Будет красотища.

— Там посмотрим.

Когда приехали домой, ковер увидела жена летчика Жеребченко.

— Отрежьте нам обязательно.

Разрезали ковер на три части — по три метра каждому. Своим куском Григорий застелил сиденья в автомобиле.

Как раньше нельзя было увидеть Григория без мотоцикла, так теперь его не видели без машины. И не было случая, чтобы кого-то не подвез по пути. Если не оказывалось свободных мест, просил сидевших потесниться, взять кого-нибудь к себе на колени. К Григорию обращались с просьбой подвезти тяжелые вещи до станции, больного — в поликлинику, он никому не отказывал. А детей катал специально. Набьются в салон, как сельди в бочку, и он гоняет по шоссе, поет им песни или рассказывает что-то. Они частенько поджидали своего «дядю Жору» у подъезда. К детям он относился с обожанием. Как-то незнакомый малыш перелезал через лужу и оставил в грязи калошу. Григорий «бросился» на выручку. Меньше всего думая о своих до блеска начищенных сапогах, сначала вытащил на сухое место пострадавшего, а потом и калошу. Достал носовой платок и вытер слезы мальчику, а потом надел свалившуюся калошу на ботинок.

Под новый год брат обязательно отправлялся на автомобиле в лес за елками для себя и знакомых. Ему нравилось наряжать елку. Он любил запах хвои.

— Я от него просто пьянею, — говорил Григорий, развешивая украшения, которые потом можно было съесть: конфеты, апельсины, раскрашенные грецкие орехи. Он обычно придумывал смешной костюм и в нем шел на встречу Нового года к товарищам, где были дети. И никто не мог его узнать. А он, изменив голос, бормотал какие-то непонятные слова и совал всем в руки немудреные сувениры и гостинцы. Дарить что-нибудь людям было его страстью. Украшенная елка стояла в доме, пока вся не осыпалась.

Григорию приходилось ездить в командировки на юг. Перед отъездом был особенно внимателен к Виктории, водил ее в кино, ездил с ней в город, покупал подарки. Она с грустью посматривала на затянутое тучами небо.

— Уезжаешь?

— Придется, — с плохо скрываемой радостью говорил он. — Мне нужна погода, чтобы повыше забраться. Понимаешь, конструкторы задались целью приспособить моторы к работе на большой высоте.

Нелегко это было — поднимать самолеты все выше и выше. Моторы задыхались от недостатка воздуха, не могли тянуть. Были созданы специальные приспособления — турбокомпрессоры, которые выполняли ту же роль, что и мехи в кузнечном горне или вентиляторы в доменной печи. С помощью нагнетаемого компрессором воздуха сгорание в цилиндрах мотора становилось полнее, мощность увеличивалась.

Трудно было и удержаться на большой высоте, где самолету «не обо что опереться» крыльями, где такой холод, что предательски густеет смазка в сочленениях тяг управления самолетом и мотором, затрудняется переключение рукояток и вентилей. Гораздо меньше, чем самолет, был приспособлен к высоте сам летчик. Одно чересчур резкое движение, и организм мог выйти из строя, связи между его органами могли нарушиться, ослабнуть, а то и вовсе исчезнуть. С этим нельзя было не считаться.

Испытывая мотор на высоте, летчик должен был все время прислушиваться к собственному организму, следить за оборудованием, которое обеспечивало его жизнедеятельность. Стоило нарушиться подаче кислорода в организм, и летчик мог впасть в забытье, вслед за которым наступал глубокий обморок и смерть.

Что же касается компрессоров, то они тогда были несовершенны, то и дело выходили из строя. Двигатель останавливался. И тогда надо было без работающего двигателя немедленно идти на посадку, садиться там, где заставала поломка. Это требовало большого мастерства. Единственными союзниками летчика в таких случаях были высота и видимость. За время снижения он должен был успеть выбрать на земле подходящую площадку для вынужденной посадки. Вот почему, когда надолго портилась погода, Григорий Бахчиванджи и другие летчики и техники, выполнявшие аналогичные задания НИИ ВВС, выезжали на юг, чаще всего в Крым, где небо почти всегда оставалось чистым.

Обосновывались на аэродроме близ Евпатории, куда доставлялись поездом самолеты и другие технические средства. Здесь базировался отдельный истребительный полк. Его командиром был недавний выпускник Военно-воздушной академии Константин Сергеевич Стукалов.

На этом аэродроме в разное время испытывали самолеты и моторы летчики Стефановский, Супрун, Брандинский, Покровский, Савченко, Кочетков, Дацко, Дудкин, Фатеев, Автономов и другие.

Впервые Бахчиванджи приезжал сюда в 1938 году. Летал много, от зари до зари. Специальных зон для полетов тогда не устанавливалось, и поэтому полеты производились всюду, где не было облаков и просматривались земные ориентиры.

Полеты были довольно однообразные, и задания для летчика прорабатывались быстро. Каждый день он делал по шесть — восемь вылетов, хотя напряжение приходилось испытывать огромное. Однажды после вынужденной посадки из-за отказа компрессора Бахчиванджи долго не могли найти. И только случайно пролетавший над местом посадки командир полка (он возвращался из Очакова, где размещался другой истребительный полк) обнаружил на земле в тридцати — сорока километрах самолет И-15, выкрашенный серебристой (чтобы издалека было видно) краской. Стукалов снизился и сделал круг над потерпевшим аварию самолетом, а затем полетел домой. За Бахчиванджи был выслан самолет с техником, который должен был исправить вышедший из строя двигатель.

На другой день Стукалов вызвал летчика-испытателя к себе. Познакомились поближе.

— И часто у вас отказывает компрессор? — спросил он Григория.

— Случается.

— И каждый раз в этом случае нужно немедленно садиться?

— А что делать? Мотор-то в воздухе не запускается. Ну да я к этому привык. — Летчик улыбался. В его голосе командиру полка послышалась какая-то беспечность, и он даже подумал, что Бахчиванджи легкомысленно относится к заданиям, считает, что вся земля состоит из удобных аварийных площадок. А между тем задания были не из легких. Григорий испытывал двигатели на разных высотах. Даже набрать высоту в полуденную жару было проблемой, мотор перегревался и терял мощность. Чтобы выполнить задание по испытанию компрессора, ему приходилось уходить от аэродрома километров за сто и более.

— Высота, с которой вы смотрите вниз, скрадывает рельеф, и вам кажется, что внизу гладкая местность. Я бы посоветовал летать в районе железной дороги Джанкой — Сарабуз, — сказал Стукалов. — Там более или менее ровная местность. Меньше оврагов и камней.

За время пребывания в Евпатории Бахчиванджи совершил более пятнадцати вынужденных посадок на своей «чайке», садился вне аэродрома по два раза в день. И всегда находил нужную для посадки и последующего взлета площадку. У него не было даже мелкой поломки. И Стукалов понял, что это результат большого мастерства летчика-испытателя.

Случалось Григорию уезжать из дома не только на испытания новой техники. Как специалист по высотным полетам, в начале 1939 года он принял участие в совещании представителей авиационной промышленности и ВВС по высотным полетам, приглашался на всевозможные технические комиссии по оценке летно-технических данных новых самолетов и авиационных моторов.

И в командировках Григорий не забывал сестру, писал письма, в которых было много всяких советов и наставлений: это можно, этого нельзя, не забудь то-то. Присылал фрукты или орехи.

Виктория всегда с нетерпением ждала брата, считала дни, когда приедет. Без него дом казался пустым и неуютным. Перебирала фотокарточки Григория. Их было много. Он снимался на аэродроме, дома, возле реки, в лесу. И редко чтобы один. Где он — там и люди.

Многие карточки были сделаны в Киеве, Кисловодске, Сочи, где он обычно отдыхал. Он любил смешные снимки. Вот он обнимает гипсовую купальщицу или целует ее, то будто от кого-то прячется в кустах. Его фотографии всегда вызывали улыбку.

Любимой фотокарточкой Виктории была та, где он снят с молодой летчицей. Оба в летных свитерах, обнялись. У него на этом фото было необыкновенно счастливое выражение лица. С этой летчицей он учился в Оренбурге в летной школе, ее портрет привозил в Бузиновку и хотел увеличить.

Однажды Виктория увидела эту девушку в военном городке. На ней была военная форма. Виктория почему-то обрадовалась и в тот же день сообщила об этой встрече Григорию, но он, оказывается, уже знал о ее приезде. Сказал, что она теперь будет работать в НИИ.

А как-то Виктория увидела в машине Григория тонкую светловолосую девушку с голубыми глазами. Губы у девушки были очень яркие, но она их не красила, а зубы красивые, чуть выпуклые, но не крупные. И вся она была какая-то ясная и праздничная. Собственно, Виктория видела ее и раньше, в школе, где училась. Только Виктория ходила в шестой класс, а эта интересная и приятная девушка в девятый. С ней всегда была темноволосая смуглолицая подружка. Дожидаясь на станции электрички, они весело переговаривались, хохотали. Викторию не замечали, хотя она и проявляла к старшеклассницам особый интерес. Ее всегда удивляли такие люди (а может, она даже им завидовала, хотя ни за что не призналась бы в этом даже самой себе), которые умели быть добрыми и открытыми и вместе с тем как бы недоступными для окружающих, умели не растворяться в общей массе.

Одевались подружки скромно, но со вкусом. Блондинка знала достоинства своей фигуры и платья носила по талии. Даже отцовский летный свитер, в котором она частенько приходила в школу зимой, сидел на ней изящно.

Ходила она, в отличие от остальных школьниц, на высоких каблуках и чем-то, может быть, напоминала известную актрису Ирму Яунзем, которая часто выступала в Колонном зале — пела народные песни на разных языках — и которую Григорий несколько раз ездил слушать. Как-то давно, кажется на свадьбе у летчика Кожевникова, который женился чуть ли не первым из близких друзей Григория (а может, это было просто в компании), брат сказал:

— Я не женюсь, пока Викторка не окончит десятилетку.

И вот школа позади. Григорий подарил сестре сарафан и белую блузку для выпускного вечера. Купил он ей и ярко-желтый отрез шелка на платье. Ему очень нравились сочные, броские цвета. Отдал он также Виктории кожаный шлем и шерстяной подшлемник, в котором была только щелочка для глаз. Эти вещи ей очень пригодились в Сибири. Все подарки были сделаны весной, а ближе к осени Григорий сказал, что хочет жениться.

Известие это для Виктории уже не было неожиданным, хотя Григорий больше не откровенничал с ней, как прежде. Впрочем, и она теперь была менее откровенна. И на то, как ей казалось, были у обоих одни причины. Дело в том, что она влюбилась. А может, это и не было любовью. Она не могла разобраться в своих чувствах. Его звали Виктором, и это казалось каким-то предзнаменованием. В самом деле, Виктор и Виктория — это уж слишком, чтобы было случайным. Он проходил срочную службу в НИИ ВВС, играл в военном оркестре на трубе. Встречались тайно. Нередко забывала оставить дома ключ, и Григорий, сняв свой роскошный костюм, ждал сестру на кухне, усталый и голодный. А когда она возвращалась с запутавшимися в волосах былинками, с поцарапанными ногами, он уже не ругал ее и не стращал ремнем. Говорил с усмешкой.

— Явилась богиня лесов и долин.

— Извини, Гриша.

— А что извинять. Тут весна виновата. Придется купить тебе часы.

И купил. Маленькие круглые швейцарские часики. Это было весной тридцать девятого.

Но и с часиками Виктория иногда опаздывала. Он качал головой.

— Эх, память девичья.

Они проходили в комнату и укладывались спать.

Но Григорий долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, вздыхал. О чем он думал в эти тихие полуночные часы, когда оставался один на один с собой? Как ей хотелось подойти к Григорию и сказать ему что-то такое, что развеяло бы его задумчивость, нежно обнять его и приободрить, как иногда это делал он сам, когда ее что-то удручало. Но что она знала о его тревогах?

Иногда ей казалось, что он думал о своей любви.

Виктор вызывал Викторию на свидание условным свистом. Однажды, как всегда, свистнул возле окна, а на свист вышел Григорий.

— А ну, соловей, заходи в хату! Быстро!

Ничего другого Виктору не оставалось.

Хозяйка, накрывай на стол, — весело сказал Григорий. Он знал Виктора. Вместе участвовали в художественной самодеятельности в клубе, где был создан оркестр народных инструментов, и Григорий играл на баяне и пел украинские песни,

— Чего же вы скрываетесь? — спросил Григорий у Виктора и Виктории за столом. — У вас серьезные намерения или как?

— Серьезные, — выпалил Виктор как-то неожиданно.

— Подумайте хорошенько оба, прежде чем соедините свои жизни. На ноги нужно встать прочно, а то ветерок подует, и упадете. Шишек наставите. Да и не всегда после этого поднимаются люди. В общем, я вас предупредил.

Теперь Виктор больше не скрывался от Григория, даже иногда помогал ему чинить машину, которая все чаще выходила из строя.

Как-то Григорий показал Виктору замок, которым закрывал свою мастерскую в подвале. Замок состоял из дисков с буквами от «А» до «3».

— Попробуй, открой, — сказал Виктору.

Такие замки тогда были редкостью. Виктор долго крутил диски, пытаясь составить магическое слово, но ничего у него не вышло. А потом Григорий взял замок, заложил руки за спину и, хитро прищурившись, выпалил свое любимое: «Бенц!», после чего протянул Виктору открытый замок.

— Когда есть такая штука — никто не заберется.

А спустя несколько дней сообщил:

— Замок-то мой открыли и забрали. Это чтобы не хвастался.

Ковыряясь в моторе, Григорий мурлыкал любимую мелодию: «Куда, куда вы удалились...»

А если работа не ладилась, молчал, закусив губу. Но никогда не ругался, даже когда злился, от него нельзя было услышать дурного слова. Однажды в подвал пришел знакомый техник и в разговоре подпустил матюжка. Григорий пристально посмотрел на него:

— Не верю, чтобы тебе это помогало, — и так это было сказано, что даже Виктору неловко стало за техника и жалко его, потому что он после этих слов как-то притих и вскоре ушел.

Виктор на всю жизнь запомнил этот случай и никогда не позволял себе произносить бранные слова. Вообще Григорий был для него примером. Виктор даже перенял его манеры и так же стал жестикулировать руками в разговоре, употреблять его любимые словечки. Это всегда немного забавляло Викторию. Они были такие разные — Григорий и Виктор.

Когда Григорий сказал ей, что хочет жениться, она поняла, почувствовала сердцем, что это начало конца их духовной близости. Тогда же Григорий написал письмо родителям, послал фотокарточку невесты. Матери девушка понравилась, а отцу не больно — слишком коротка, по его мнению, была у нее стрижка, как у мальчика. Став женой Григория, блондинка с короткой прической перешла жить к нему в дом.

И в это же время Виктория расписалась с Виктором Вавиловым в ЗАГСе, расписалась втайне от брата, по справке из воинской части, где служил ее жених. По соображениям той же секретности, чтобы не менять паспорт, она оставила свою фамилию.

А потом Виктория подала документы в местный авиационный институт и начала учиться на заочном отделении.

Вавилов оформился трубачом-солистом сверхсрочной службы в штатный оркестр военно-инженерного училища, которое находилось поблизости.

Когда Григорий узнал, что Виктория находится в браке с Виктором, возмутился:

— Что же это вы, братцы-кролики? Нечестно с вашей стороны, — но потом махнул рукой, — живите, но трудностей встретится немало. Конечно, если в моих силах — помогу.

И помог тотчас же, узнав, что молодоженам негде жить.

Недалеко от НИИ находился небольшой поселок. Там, в доме у дороги, сдавалась комната. Ее нашел Григорий. А потом он и еще два его друга погрузили вещи сестры на машину и поехали к Виктории. В тот же день сыграли свадьбу.

— Берегите друг друга, не делайте необдуманных поступков, в результате которых все хорошее идет насмарку, — говорил Григорий с какой-то выстраданной убежденностью. — Пусть у вас будут дети. Это самая большая ценность. Ради них стоит жить и бороться.

Виктория часто вспоминала эти слова брата.

Перед войной Виктория переехала к матери мужа. Жила не богато, как все, кто начинает самостоятельно жить. И вот в это время, заполненное заботами и тревогами, Григорий случайно повстречался в электричке с Виктором.

— Что же мы в тамбуре? — спросил Виктор. — Давайте пройдем в вагон и сядем.

— Пусть сидят те, кто с работы едет, а я сегодня отдыхаю.

Когда Виктор выходил на своей остановке, Григорий сказал:

— Приезжай обязательно завтра к десяти ко мне. Буду ждать.

Виктор передал об этом разговоре Виктории.

Поедем вместе, — сказала она. — Может, ему нужно помочь.

— Нет, нет, ты ждешь ребенка. Оставайся дома.

В назначенное время Виктор был на станции. Григорий ждал, расхаживая по дощатой платформе.

— Как Виктория?

— Скоро станет матерью.

— Это хорошо. Буду крестным отцом,- достал бумажник. — Вот, возьмите на житье-бытье, — и отсчитал десять сторублевок.

У самого осталось совсем немного, сунул их в боковой карман, улыбнулся своей обворожительной улыбкой:

— Это для развода. Авось прибавится...

Они постояли с минуту.

— Пора мне,- Григорий распрощался с какой-то особой сердечностью. — Береги Викторку. Она не очень-то приспособленная к жизни. Может, и я в чем-то тут виноват, жила и росла сама по себе. Мне было некогда заниматься ее воспитанием. Аэродром, полеты, командировки...

Виктор долго смотрел вслед удалявшемуся Григорию, видел, как он догнал незнакомую женщину, взял у нее чемодан и они пошли рядом.

Война застала Викторию с мужем в летних военных лагерях. А осенью 1941 года военно-инженерное училище эвакуировали в Казань. Провожая сестру, Григорий отдал ей свой патефон, коврик, что висел над ее кроватью, и отрез темно-синего сукна.

— Будет туго, обменяете на хлеб или картошку.

И вот теперь, весной 1942 года, Виктория возвращалась вместе с мужем обратно. И чем ближе подъезжала к городу, тем сильнее ее одолевали мысли о прошлой жизни, о годах, проведенных у брата. Она была в положении и думала: если будет опять сын, назову Гришей.

Брата дома не оказалось, и Викторию встретила соседка.

— Григорий под Свердловском. Туда эвакуировали институт,- сообщила она. — Адресок у меня имеется.

— Как он там? Конечно, война и там сказывается.

Соседка напоила гостей чаем, и они уехали к себе за город, где им на территории военного училища дали небольшую комнату в доме барачного типа.