— Что в городе? — она ставила перед мужем еду. В светлых глубоко запавших глазах стояли слезы.

Он озирался, словно был в чужом доме, отвечал, понизив голос:

— Сволочи! Разъезжают по улицам на мотоциклах. В железных касках. За спиной винтовки. Грабят. Расстреливают. Надолго хотят обосноваться: из чугуна отливают плиты с фамилиями своих правителей и устанавливают их на заводах и домах. Собираются домны восстановить. — Яков Иванович судорожно сжимал кулаки и усмехался. — Там все закозлило — легче взорвать их и построить новые.

В другой раз сообщил:

— На завод Ильича привезли разбитые танки. Значит, крепко им достается от наших. Будут ремонтировать. Самолеты с черными крестами прилетели. Для них неподалеку от нас разбивают аэродром. В окрестных домах поселят немцев. И нам, наверно, придется принимать квартирантов. — Яков Иванович помолчал, потом добавил шепотом: — А ведь мы с тобой, мать, относимся к категории тех, кого зачислили в список номер один. И как родственники коммуниста, и как родственники командира Красной Армии. Так-то! Ну, что ты молчишь?

Она знала об одном таком страшном списке, который был составлен по приказу немецкого военного коменданта. Кто в него попал, подлежал выселению из Мариуполя в течение двадцати четырех часов. Жителям предложили взять с собой ценности, продукты на три дня, запереть квартиры и явиться на сборные пункты, где и сдать ключи.

На сборные пункты пришло несколько тысяч человек. Все принесенное у них отобрали «на хранение», затем всех разбили на группы и под охраной мотоциклистов с автоматами и пулеметами увели из города. Калек и больных вывезли на грузовиках.

В семи километрах от Мариуполя, возле колхозных амбаров, где находились противотанковые рвы, всем было велено раздеться и встать вдоль рвов. Раздались стоны, вопли, старики и старухи молились. Матери прижимали детей к себе. Кто помоложе, пытались бежать, но их тут же скосили пулеметными очередями. Такая же участь постигла и остальных. Грудные дети падали рядом с матерями. Раненых добивали автоматчики прямо во рву.

Весть об ужасной трагедии передавалась из уст в уста, и люди предпринимали все, чтобы не попасть в список номер один. Только, что можно было предпринять?

— Господь милостив, — вздохнула Агнесса Степановна, косясь на икону с зажженной лампадкой. — Бог не выдаст, свинья не съест. — Она старалась успокоить мужа, зная его больное сердце. А он все переживал, что не эвакуировался с семьей, когда было можно, ругал кого-то, кто уверял, что город немцам не отдадут.

— Бог-то бог, да будь сам не плох, — Яков Иванович достал семейный альбом и принялся перебирать пожелтевшие от времени фотографии. На каждой останавливал внимание, задумывался, подперев седую голову.

Агнесса Степановна молча наблюдала.

Вот взял снимок, где был сфотографирован он и его брат Ананий, оба в матросской форме, такие бравые, вальяжные. И тут же его первая жена, казачка, Мария Ефимовна Гречка, полнотелая, круглолицая, с небольшими, чуть припухшими веками, с высокой прической. Они поженились в девятьсот четвертом. Здесь же, на фото, и детки Якова Ивановича от первой жены — Илья и Гриша. Мальчики тоже в матросских костюмчиках. Из-под рубашек с широкими отложными воротниками виднелись тельняшки. Штанишки у обоих были чуть ниже колен.

Яков Иванович велел принести ножницы и клей.

Чтобы не губить весь снимок, аккуратно вырезал из него свою первую жену и мальчиков, наклеил на картонке. А ту часть фотографии, где были сняты он сам и его брат, уничтожил. Ведь немцы могли узнать, что после окончания ремесленного училища он работал механиком на кораблях, плавал вокруг Европы, а когда его призвали в армию, попал на военный корабль. В грозном восемнадцатом при захвате Мариуполя интервентами и белогвардейцами Якову Ивановичу угрожал расстрел без суда и следствия. Но он сумел обмануть захватчиков. Во время одной из облав замазал на руке мазутом татуировку — якорь и другие непременные эмблемы моряка, — и это спасло ему жизнь.

На глаза Якову Ивановичу попалась карточка, на которой Мария Ефимовна была заснята в гробу. Позади гроба застыли близкие родственники. У изголовья — Яков Иванович. Левее стоял его отец, Иван Федорович, плотный, кряжистый и лобастый. Сын солдата николаевских времен Иван Федорович работал в ту пору заготовителем зерна, ездил по деревням и скупал у крестьян пшеницу, ячмень для частного ссыпного пункта в станице Бриньковской, что в Краснодарском крае. Правее Якова Ивановича — его мать, Дарья Ивановна. До конца жизни она прожила в семье сына Якова. Агнесса Степановна ладила со свекровью, хотя характер Дарьи Ивановны был не из легких. Еще правее на фото — отец усопшей, Ефим, а отчество его Агнесса Степановна уже и запамятовала — высокий, в казачьем костюме.

У ног покойницы примостились Илья и Гриша. Старшему Илье лет шесть было в то время, а Грише — годика два. Рано лишились они материнской ласки, а отцу некогда было заниматься с ними: сутками пропадал в степи, работал на молотилках. Познали дети и голод и холод. Меньшой, Григорий, не помнил мать. Для него матерью была Агнесса Степановна. Никогда она не слышала от Григория резкого или грубого слова, послушным был мальчиком, услужливым. Если кто-то из детей перечил матери, Григорий тотчас же вставал на ее защиту.

Глядя на фото, Агнесса Степановна тоже задумалась. Припомнилось детство. Отец ее, Степан Николаевич Припутневич, и мать, Екатерина Францевна, жили в Пинске. В семье было пятеро детей, старшие Александр и Франц работали на пароходостроительном заводе, участвовали в подпольном революционном движении, и после 1905 года им пришлось эмигрировать в Америку. Скопив деньжат, Франц переслал их Агнессе, она купила билет на пароход и отправилась к брату в Нью-Йорк, устроилась на трикотажную фабрику. Там, на чужбине, в 1911 году вышла замуж за библиотекаря русского общества «Наука» Василия Ивановича Гринько, бежавшего в Америку от преследования царских властей за участие в первой русской революции.

Когда началась война, ее муж поступил на снарядный завод браковщиком. Но долго он здесь не проработал. Во время одного из взрывов Гринько получил сильные ожоги и умер в больнице.

После того как в России произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, братья Агнессы стали собираться на родину. Взяли и ее с собой. Нелегко было с четырехлетней Олимпиадой и семимесячным Всеволодом добираться до дома. Две недели плыли они до Архангельска, а оттуда через Москву Агнесса приехала с детьми в Бердянск, где братья должны были получить работу.

Трудно, ох как трудно было начинать новую жизнь без мужа с малолетками на руках.

Вскоре Агнесса решает перебраться с детьми в сельскую местность, где, сказывали, жизнь была спокойнее и сытнее. Остановилась в селе Берестовом, что в тридцати пяти километрах от Бердянска.

Жить здесь и вправду было легче. Иногда крестьяне ездили за мукой в села Троицкое и Николаевка, где имелись мельницы.

Однажды попросила хозяина, у которого жила, взять и ее с собой:

— Может, мучишкой разживусь для ребят.

— Сидай. Места в телеге хватит.

Село Троицкое — домов на двести, раскинулось между речек Берда и Берестянка. Речки охватывали село с двух сторон, а дальше сливались вместе и шли одним рукавом к Николаевке, расположенной в двух километрах от Троицкого. Там домов было не меньше тысячи. Оба села утопали в садах.

Мельница в Троицком была выложена из камня и находилась рядом с площадью, на которой останавливались подводы с привозом. Осенью, после уборки урожая, всю площадь заполняли повозки. Лошадей привязывали к стоявшим рядами тополям.

Пока хозяин вел переговоры с мельником, Агнесса Степановна сидела у сестры механика мельницы — Варвары Ивановны Малухиной. Варвара Ивановна напоила Агнессу Степановну чаем, рассказала, что тоже жила в Берестовом, а потом перебралась сюда. В это время пришел чаевничать и сам механик, высокий, чуть сутуловатый, с наметившейся лысиной в мягких русых волосах. Огромный нос и небольшие усы придавали его облику что-то неприступное, гордое.

Познакомились. Механик назвался Яковом Ивановичем. Поговорили. Уходя, механик как-то пристально посмотрел на Агнессу Степановну своими голубыми, не то строгими, не то усталыми глазами.

Варвара Ивановна сказала:

— Вдовый он. Жена умерла в двенадцатом году.

— Отчего? — Агнессе Степановне было не по себе после пронзительного взгляда механика. Всколыхнулось в ней что-то.

— Разное сказывают.

Агнесса Степановна в ответ рассказала о своей доле.

— Схожие у вас судьбы,- покачала головой Варвара Ивановна.

Агнесса Степановна и сама успела об этом подумать.

Здесь, в Троицком, она впервые увидела хозяина мельницы Минца. Он был немцем-колонистом и некогда жил в одной из колоний, которые были образованы в России еще в прошлом веке. Агнессе Степановне Минц показался сердитым. А вот жена его, внимательная, душевная, сразу расположила к себе. Уже узнала все об Агнессе Степановне и на прощание вдруг сказала:

— Послушай-ка, Агнюша, а почему бы тебе не сойтись с Яковом? У тебя двое деток и у него двое. Станете для них отцом и матерью. На легкую жизнь рассчитывать не придется, но это лучше того, что у вас есть. А человек он работящий. Любая работа спорится в его руках. Его здесь называют профессором по молотилкам и газогенераторам.

Агнесса Степановна стояла потупившись. Не знала, что и ответить. Слишком неожиданным был разговор. Да и то сказать: от самого механика она ничего на этот счет не слышала. У него, может, и мысли такой нет. Но, подумав так, снова вдруг почувствовала на себе недавний пронзительный, дерзкий и вместе с тем заинтересованный взгляд усатого механика и решила, что это неспроста.

Всю дорогу до дома молчала Агнесса Степановна.

— Иль не рада, что с мукой вертаешься?- усмехнулся хозяин, у которого жила на квартире.

— Не знаю, — ответила Агнесса рассеянно. А он посмотрел на нее и махнул рукой: совсем растрясло бабу на колдобинах.

...Агнессе Степановне было тогда двадцать семь. И хотя ей никто не давал этих лет, знала, вечно молодой и пригожей не будет: впереди заботы о детях. Их нужно накормить, одеть, поставить на ноги. И не заметишь, как вылиняешь, пригнет к земле. Без мужика трудно. Особенно, когда в доме мальчишка. Да и страшно стало без мужика в Берестовом. Несколько раз наведывались махновцы, отбирали у крестьян зерно. Сопротивлявшихся били шомполами, а активистов, кто был за Советскую власть, рубили саблями, расстреливали, вешали на столбах и деревьях. Страшней всего было ночью. Агнесса не зажигала огня в доме, садилась у окна и сидела до утра, не сомкнув глаз. А ну кто ворвется и начнет пытать за то, что братья и муж были революционерами, искалечат деток...

Спустя несколько дней Яков Иванович заявился в Берестовое, принаряженный, в пиджаке и белой рубахе, при галстуке в полосочку. Сердце у Агнессы Степановны зашлось вдруг: догадалась, что приехал свататься.

Разговор был коротким, без вздохов и объяснений в любви.

— У меня двое, у тебя тоже. Вместе легче растить.

Агнесса Степановна не раздумывала долго, с доводами жениха была согласна, ее смущало только одно: будет ли в семье лад да уважение. Ведь без этого не жди ничего хорошего от жизни. А он, словно прочитав ее мысли, сказал напрямик, посмотрев на нее сверлящим взглядом:

— Ты мне сразу приглянулась, чего там. Думаю, не ошибся. А ежели не нравлюсь, так не спеши с отказом. Бывает ведь и так: стерпится — слюбится.

«Приглянулась, значит, — подумала Агнесса Степановна, тайком рассматривая Якова Ивановича. — Ну да и ты не противен. Хотя красы в тебе большой, может, и нет, и годков уже около сорока, но лицо приятное, моложавое. И ростом взял, и статью. Такие кавалеры нынче на улице не валяются».

— Завтра прибуду за вещами,- сказал Яков Иванович на прощанье. — Приготовься.

— А что готовиться? Одежонка кое-какая, черепки — все уместилось в сундучишке. Яков Иванович сгреб его в охапку, водрузил на подводу, помог забраться и Агнессе Степановне с ее ребятами, стебанул лошадь и повез свою новую жену и приемышей — семилетнюю Липу и трехлетнего Севу — в Троицкое, где жил с сыновьями.

Дорогой рассказывал о своем. Как плавал на кораблях, как жил на Кубани, как пришлось во время гражданской войны покинуть родную станицу Бриньковскую, на которую то и дело налетали белоказаки, жгли хаты, отбирали последний хлеб. Как поселился с семейством в Ейске. Только и здесь было не легче. Городишко переходил из рук в руки. Пришлось и за оружие не раз браться, защищать Ейск. А как-то захватили город белые: неравные были силы, спрятался с красными матросами, что отстали от частей, под террасой дома. Вечером, когда темнело, к ним пробирался Гришунька, приносил хлеб, рыбу, молоко, сказывал, как бесчинствуют казаки. Обстановка так складывалась, что нужно было уходить. И однажды Яков Иванович послал сына к знакомому рыбаку с просьбой, чтобы тот переправил их в Мариуполь.

Ночью моряки и он глухими узкими улицами да садами пробрались к берегу, где их уже ждал в каменистой бухточке баркас, сели за весла и уплыли из города.

А утром рыбак пришел на квартиру Якова Ивановича и сказал, что матросов и Якова Ивановича схватили, как только они высадились на берег. Сам рыбак едва увернулся от пуль, спасибо ночь была темная.

Отца и матросов надо было выручать. И снова помог Гриша. Тот же рыбак переправил его в Мариуполь, где жили родственники Якова Ивановича. Они узнали, в какой тюрьме он сидит, и стал Гриша туда носить передачи. Охранники привыкли к мальчонке, особенно не бранились: у самих были дети. Однажды отец шепнул Грише, чтобы он незаметно принес пилку. И мальчик принес ее в горшке с борщом.

Ночью заключенные перепилили оконную решетку и убежали. Когда Мариуполь был освобожден, Яков Иванович снял квартиру на Шишманке и перебрался сюда с семейством. Только жить в городе было трудно. Заводы стояли, и некуда было устроиться на работу. Все, что имели, променяли на хлеб. А тут еще сам тяжко занемог. Ребята чуть с голоду не умерли. Поправился, снова стал искать работу. Списался с сестрой, которая жила в Троицком, и та сообщила, что брат может приехать и поступить на мельницу механиком, где раньше работал ее муж.

В Троицком жизнь была получше. Правда, и сюда как-то налетели казаки, но Яков Иванович вовремя сумел уйти из села, наказал ребятам:

— Сделайте так, чтобы беляки не смогли запустить мельницу.

Гриша незаметно пробрался в машинное отделение, снял какие-то детали с двигателя, приводные ремни, завернул все в мешковину и спрятал подальше от мельницы, в крапиву. Белые порыскали по мельнице, спросили у Григория, почему она не работает, а он только пожал плечами:

— Батя уехал по делам, а я не смыслю.

Белые посшибали прикладами некоторые агрегаты и взяли намолотую муку — мешков десять.

Когда казаков прогнали, Яков Иванович объехал несколько мастерских, чтобы достать или выточить новые части взамен сломанным, быстро запустил мельницу и обеспечил красную дивизию мукой, за что получил письменную благодарность от командования. А Грише за спасение мельницы комиссар подарил свой широкий командирский ремень.

...Когда подвода въехала во двор дома, где жил Яков Иванович, Агнесса Степановна увидела у калитки двух босоногих мальчиков. Из окошка выглянула морщинистая старушка в темном платке.

— Подойдите, поздоровкайтесь, — сказал сыновьям отец. Старший повернулся и дал стрекача, забился в саду между кустами крыжовника. Но Агнесса Степановна все-таки успела подметить: лицом в отца, тоже горбоносый и взгляд такой же сумрачный и дерзкий. Младший несмело приблизился к подводе и протянул измазанную ручонку с синими прожилками:

— Здрасте, мама.

Был он обряжен в женскую кофту горошком, но горошек только угадывался — так она вылиняла и поблекла.

Всего ждала Агнесса Степановна от детишек Якова Ивановича, но только не этих слов. Сердце сладко заныло. Погладила мальчика по свалявшимся волосам, прижала темную податливую головенку к груди, поцеловала в затылок.

— Как тебя кличут-то? — спросила, хотя и все знала, просто хотелось опять услышать нежный голосок мальчика, который пока сказал всего два слова. Но лучше этих слов для нее не было сейчас.

— Гришкой.

— Григорий, стало быть, Гришечка?

Мальчик кивнул, весь засветившись, как стеклышко на солнце: давно, видно, так не называли.

Яков Иванович стал разгружать телегу. Гриша бросился помогать.

В доме ждали Агнессу Степановну. Вымыли полы, стол застелили скатеркой.

— С дороги непременно перекусить, — от волнения громче обычного сказал Яков Иванович, доставая припасенный для такого случая графинчик.

— А может, сперва в церкву?- несмело предложила Агнесса Степановна. — Обвенчаемся, и тогда...

— Церква от нас не уйдет, у нее ног нету, а обед застынет, — улыбнулся Яков Иванович и велел своей матери Дарье Ивановне собирать на стол.

Агнесса Степановна взялась помогать. Хотелось угодить новой свекрови. И угождала, всю жизнь угождала. Жили в мире и согласии, хотя и нелегко этот мир доставался, ох нелегко.

Однако задуманного Яковом Ивановичем праздничного обеда в этот день так и не получилось. Нежданно-негаданно в село нагрянули махновцы. Срывали двери с петель, хватали добро, гонялись по дворам за курами, палили из ружей и наганов. А потом так же неожиданно покинули село.

Вечером отправились венчаться. Посаженной матерью была Надежда Ларионовна Сыромятникова — первая учительница Григория, а посаженным отцом — сапожник из Троицкого.

...Среди фотографий лежало свидетельство о браке: «Гражданин Бахчиванджи Яков Иванович и гражданка Гринько Агнесса Степановна вступили в брак 13 октября 1919 года... После регистрации брака присвоены фамилии мужу — Бахчиванджи, жене — Бахчиванджи...»

Ту жизнь в Троицком Агнесса Степановна вспоминала часто. Да и понятно: здесь снова обрела семью. Заботилась о Якове Ивановиче и о его детях, как о собственных, а может, и пуще: они столько лет не чувствовали женского тепла, внимания и ласки. Первым делом обшила обоих, из своей одежонки наделала рубашек и штанов. Начала потихоньку учить грамоте. Илюша и Гриша характером разнились. Первый удался в отца, был вспыльчив, суров, строг, улыбался редко, а Гриша был доступнее, откровенней. Он тянулся к мачехе, как молоденький побег к солнцу, находя в ответ душевное тепло и сердечность. Агнесса Степановна стала близким другом Григория. В свою очередь, дети от первого брака Агнессы Степановны, Олимпиада и Всеволод, полюбили Якова Ивановича и сводных братьев. Жизнь вошла в колею.

Летом ребята пропадали на мельнице. Здесь получили первые трудовые навыки, здесь у них пробудилась любовь к технике, к машинам. Яков Иванович доходчиво объяснял устройство двигателя:

— Здесь, как у человека: вот сердце, вот легкие, вот желудок. А это пища, которой питается железный человек, работает за пятьдесят пять лошадей.

Ребята любили глядеть, как одноцилиндровый газовый двигатель с пятитонным маховиком приводил в движение трансмиссию, которой было опутано все здание. Широкий и длинный ремень крутил три вальцовых стана, тяжелые мукомольные камни, сита и сортировки.

Когда двигатель ремонтировался, ребята промывали детали в керосине, глубже познавая его конструкцию и взаимодействие частей.

Техника волновала Григория. Руки его тянулись к металлу. Он мог днями ковыряться в деталях, про еду и про сон забывал.

Летом, когда дороги подсыхали, в Троицкое приезжал обоз — подвод пятьдесят с антрацитом. Уголь для мельницы сгружали всей семьей. Домой возвращались чумазые, только глаза да зубы белели.

В год женитьбы Якова Ивановича и Агнессы Степановны Гриша пошел в первый класс. По годам был в классе старший да и ростом на голову выше остальных и оттого поначалу стеснялся ребят, даже в школу не хотел ходить, но потом привык и полюбил учение. Учительница, Надежда Ларионовна, не могла нарадоваться на Гришу, все схватывал на лету, хорошо запоминал и в поведении служил примером.

Мальчик был чувствителен и раним, когда совершалась несправедливость. Однажды у одного из учеников пропало яблоко. Кто-то сказал, что его съел Гриша. Придя домой, он горько расплакался, и Агнессе Степановне стоило трудов, чтобы успокоить сына.

Семья меж тем выросла еще на человека. Здесь, в Троицком, осенью 1920 года родилась Виктория. Забот прибавилось. Агнесса Степановна едва успевала обстирывать и обшивать детей.

В двадцать первом начался голод. Мельница стояла: молоть было нечего. Кругом умирали люди. Семья Бахчиванджи спасалась тем, что Яков Иванович собирал забившуюся в углах мучную пыль, Агнесса Степановна пекла из нее лепешки, наполовину с мякиной. Но потом и пыли не стало.

Яков Иванович решил податься на Кубань, где жил раньше с отцом, где потом обзавелся семьей и где родились Илья и Григорий.

По приезде на новое место остановились в казачьей станице Ахтари, раскинувшейся на берегу Азовского моря, где жили главным образом рыбаки и крестьяне. Имелась здесь и мельница высокого помола. Яков Иванович устроился помощником механика на газогенераторном двигателе. А механиком был специалист по дизелям, в газогенераторах он не разбирался, двигатель на мельнице то и дело ломался.

Хозяин мельницы Буров быстро понял, какого специалиста послала ему судьба. Предложил Якову Ивановичу стать механиком. Год работала без ремонта мельница. Буров разбогател, заимел автомашину, двух лошадей. А Яков Иванович едва сводил концы с концами. Агнесса Степановна вынуждена была попросить у хозяина надбавки к жалованью. Пришлось раскошелиться нэпману. Он понимал, что терять Якова Ивановича невыгодно, велел найти ему квартиру рядом с мельницей, чтобы всегда был под руками.

В доме, где жили Бахчиванджи, было три комнатушки. А семья прибывала. В 1923 году родился Анатолий, в 1925 году — Степан, в 1927 — Борис.

Вечерами, когда не было работы на мельнице, Яков Иванович подрабатывал на жизнь: чинил для рыбаков посуду, приклепывал ручки к железным чайникам и тазам, лудил самовары.

Было у Якова Ивановича любимое дело — здесь ему помогал идеальный слух — настраивать гармони и баяны, переделывать их по желанию заказчиков с венского строя на хроматический. Этому мастерству он научился еще в юности.

И старших детей, Илью и Григория, он начал приучать к труду. Они освоили слесарное и медницкое дело, ходили в свободное от учебы время по домам и предлагали свои услуги по ремонту посуды. А когда подросли, начали пробовать свои силы в музыкальном ремесле. Слух у них тоже оказался отменный. Вскоре они прослыли за настоящих музыкантов, их стали приглашать на свадьбы и гулянья.

Но истинное наслаждение ребятам доставляло мастерить какие-нибудь машины. В летние каникулы их невозможно было вытащить из мастерской. Сделали машину, которая двигалась, приводя в изумление сельских ребят. Потом смастерили две модели действующих паровых машин — горизонтальную и вертикальную, модель самолета из дранок. Она не хотела летать, и это больше всего расстраивало Григория. Он подолгу наблюдал за птицами и говорил дома:

— Сделать бы себе такие крылышки!

Илья первым из детей поступил на работу, на ту же мельницу, где трудился отец. Ему нравилось быть во всем на одной ноге со взрослыми. Да и похож он был на взрослого. Раздался в плечах, на верхней губе пробились усики, говорил с хрипотцой, стал выпивать.

Однажды, воспользовавшись тем, что родителей дома не было, взял на веранде мешок с зерном и, взвалив его на плечи, пошел продавать, чтобы купить на вырученные деньги самогона.

Григорий окликнул брата из окна.

— Вернись. И положи зерно на место.

— Отцепись, а не то... — Илья погрозил увесистым кулаком. Это не испугало младшего брата.

— Вернись, тебе говорят! — Григорий выскочил из окна, загородил дорогу. Илья набычился, в глазах зажглись недобрые искорки.

— Отойди,- зло прохрипел Илья и попробовал оттолкнуть брата, но тот цепко держался за кичку. И тогда

Илья бросил мешок и ударил Григория. Григорий был намного слабее Ильи, жиже, но не струсил, не отступил. Неизвестно, чем бы кончилась потасовка, если бы не подоспели старшие. Илье пришлось отнести зерно обратно. Вскоре Илья привел в дом жену. Она не хотела жить с родителями, начала жаловаться Илье, что ее здесь притесняют. Он пошел на поводу у жены, попробовал было выразить свое недовольство матери. И сделал это грубо.

— Мать не трогай, — сказал брату Григорий. — Она у нас одна. Не нравится жить вместе, уходите. Обойдемся.

Илья снял квартиру в другом доме. И сразу как-то отошел от семьи, от родителей.

Теперь первым помощником Якову Ивановичу стал Григорий. Мельница с ее многочисленными механизмами и агрегатами притягивала его к себе, как магнит. Случалось, забывал и про уроки в школе, и про товарищей из класса, которых он давно перерос и казался им дядей. Окончив в 1925 году пять классов, что по тем временам для сельского жителя было уже немало, Григорий поступил работать в литейно-механическую мастерскую возле вокзала. Учился на слесаря. Рабочие охотно приняли паренька в свой небольшой дружный коллектив. Григорий никогда не опаздывал на работу, и Агнесса Степановна не помнила случая, чтобы сына нужно было утром будить. Он всегда вставал сам. А работал — одно загляденье. Мастер не успеет объяснить что к чему, а он уже все понял и сообразил.

В Ахтарях Григорий и влюбился впервые — в гречанку.

— Я женюсь на ней, мама.

Агнесса Степановна всплеснула руками.

— Какой же ты жених, ну посмотри в зеркало — совсем зелененький. А она старше тебя намного, — мать знала эту девушку.

— А вот и не старше, — на другой день принес паспорт девушки. — Смотрите, мы почти ровесники: семь лет -это же не семьдесят.

Но скоро он понял, что жениться ему рано. И потом еще не раз влюблялся, и всегда ему казалось, что «до гробовой доски». Просто был влюбчивым в юности.

Чтобы казаться взрослым, стал курить. А однажды пришел домой выпивши.

Агнесса Степановна позвала Григория к себе и сказала так, чтобы никто не слышал:

— Ты что же это? Еще молоко на губах не обсохло, а тоже глядишь в бутылку. Думала, ты, Гришенька, не такой, надеялась.

— Да я и выпил чуть, мама. Это без привычки развезло.

— Привычка придет. И тогда... Возьми отца. Цены ему нет. На все руки мастер. И за словом в карман не полезет, хотя и не больно грамотен. Знает, когда, где и что сказать, любую бумагу составит. А вот выпивает. А что из этого получается, знаешь. Все наши беды...

Григорий знал, видел. Отец нередко приходил домой пьяным. Случалось, и скандалил, обижал мать. В сыне это вызывало протест, но что он мог поделать?

— Все хорошее идет насмарку, — продолжала мать. — Неужто и ты хочешь это к себе примерять? — Она заплакала, уткнувшись в подол фартука.

— Мама! — Григорий отрезвел в минуту. Стал успокаивать Агнессу Степановну, прижался к ней лицом. — Не надо, мама, не плачьте. Не будет этого больше. Никогда! Верьте мне, прошу, мама.

— Ладно, верю, чего уж там.

И как отрезало. Никогда никто в доме и на улице не видел, чтобы Григорий был выпивши. И курить бросил.

Сдерживая слезы, Яков Иванович откладывал в сторону фотографии Григория, снятого в военной форме.

Молодые велосипедисты в пилотках и комбинезонах после прогулки на фоне молодых берез. Здесь же и Григорий.

А вот он в нарядной коверкотовой гимнастерке, с портупеей, в бриджах и хромовых сапогах. Спускается с лестницы. На губах безмятежная улыбка. Эту карточку он прислал из Кисловодска.

Художественная самодеятельность воинской части. Григорий в центре, с баяном.

Группа летчиков-испытателей. Крайний справа Григорий, смотрит на глобус, который держит в руках его товарищ. Нет, эти снимки фашистам не должны попадаться. Потом Яков Иванович достал из сундука письма сына, присланные из армии. Гриша не ленился писать, и каждое из писем дома знали чуть ли не наизусть. Яков Иванович дорожил ими больше всего. За семейным обедом читал их вслух младшим сыновьям, втайне мечтал: «Придет время, и о Грише еще будут говорить, как о Чкалове, Байдукове и других заслуженных летчиках».

Яков Иванович аккуратно завернул письма в клеенку и вышел в сад, чтобы закопать их до поры до времени под деревом. Однако тут же вернулся, бросил лопату на пол.

— Неспокойно вокруг. Люди ходят. Не увидели бы.

Куда же деть эти письма?- спросила Агнесса Степановна.

— Сжечь придется, — и на глазах у него выступили слезы.

Велел Агнессе Степановне затопить печку. — Она принесла в ведре уголь и засыпала в топку. Сквозь угольную крошку пробились языки пламени.

Он прижал письма к груди и тяжело опустился на колени. На худощавом, сильно осунувшемся лице заплясали желтые отсветы. Агнесса Степановна всхлипнула.

— Молчи, говорят, — сказал ей и стал осторожно класть письма в огонь. Руки дрожали. Каждое из писем какое-то время сопротивлялось огню, словно хотело показать характер человека, который их писал, потом ярко вспыхивало, озаряя дальние углы, высвечивая на стенах рамки, в которых были собраны под стеклом семейные фотокарточки, среди них имелись и фотографии Григория, где он был снят еще до армии. Он смотрел с них на склонившихся у печки родителей спокойно, всепонимающе, точно хотел сказать: «Потерпите, взамен этих я напишу другие письма, вот только бы разделаться с фашистами».

Утром в дом нагрянули немцы. Они бесцеремонно ходили по комнатам, о чем-то лопотали между собой. А потом один сказал:

— Здесь открывайт зубной кабинет. Все вещи из комнаты убрать. Поняль или не поняль?

— Поняль, — процедил Яков Иванович сквозь зубы.

А когда они ушли, сказал: — Надо уходить. Дознаются, кто Гриша, и попадем все в гестапо. А оттуда не возвращаются. Тысячи уже брошены в застенки и ждут смертного часа.

К дому подъехала крытая брезентом машина. Солдаты выгрузили контейнер с медицинскими принадлежностями, бормашину и занялись оборудованием зубного кабинета. На другой день немецкий врач уже принимал пациентов — солдат с полевого аэродрома. Дом наполнился топотом кованых сапог, чужой речью солдат и офицеров, зудящим стрекотом бормашины, стонами и охами больных, запахом лекарств.

Когда немецкий зубодер уходил и в доме наступала тишина, Агнесса Степановна готовилась к переезду в деревню.

На дворе у Якова Ивановича стояла двухколесная тачка, на ней осенью вывозили с огорода картошку и капусту. Он раздобыл еще два колеса и сколотил телегу. Нашлась и лошадь. Анатолий и Степан где-то ухитрились выменять ее на голубей. Повозка получилась неказистой, но прочной. Яков Иванович только за лошадь опасался. Больно была тоща, едва передвигала ноги.

И вот в одну из ночей хозяева дома уложили на телегу самые необходимые вещи, одежонку, сверху узлов посадили младшенькую дочку Катю — ей было три годика — и отправились в путь-дорогу.

Сначала хотели податься в Троицкое. Но, поразмыслив, решили, что лучше остановиться в незнакомом селе, где не знали революционного прошлого Якова Ивановича и того, что сын у него военный летчик, коммунист и командир.

Выехали до рассвета по первому заморозку. Шли в потоке таких же, как и сами, беженцев, из которых многих, наверное, можно было бы внести в список номер один. Из повозок, запряженных людьми, торчала кухонная утварь, матрацы, стулья — все, без чего нельзя обойтись, к чему были привязаны долгие годы, Вечером попали в деревню Сурженки. Нашлись добрые люди, отдали Бахчиванджи сарай под жилье, потом Яков Иванович снял комнатенку и устроился кузнецом, стал ремонтировать хозяйственный инвентарь, подковывать лошадей. Работали в селе и Степан с Борисом, а старший Анатолий ушел в город к сестре Олимпиаде и устроился на железную дорогу.

Днем Яков Иванович и Агнесса Степановна глушили гнетущие думы трудом и заботой о куске хлеба. Он продолжал работать в кузнице, чинил посуду, делал зажигалки. Она трудилась на поле и дома по хозяйству. А по ночам на них наваливался страх. Боялись, что не сегодня, так завтра кому-то из детей пришьют к одежде жуткую синюю нашивку с большими белыми буквами ОСТ — опознавательный знак для тех, кого угоняли в Германию. Сколько они уже навиделись таких жутких картин, наслышались стонов и воплей разлучаемых людей! И еще овладевала тоска по Григорию. Где он, что с ним, жив ли? Они думали о нем постоянно. Некоторое облегчение приносили воспоминания. И долгими зимними ночами родители перебирали в памяти то, что пережили и перечувствовали.

Вспоминали, как в 1927 году мельницу в Ахтарях переделали, вместо газогенераторного двигателя поставили дизель. Яков Иванович вынужден был оставить работу. Какое-то время трудился на молотилках, а потом все переехали в Мариуполь. Поселились в рыбацком поселке на острове Бузиновка. Весь остров был длиной не больше километра, а шириной вполовину меньше. Но он являлся как бы частичкой степи, которая подступала к морю. Ее знойные, сухие, отдающие горькой полынью запахи мешались с запахами моря, солеными и влажными, прибрежного камыша, вяленой рыбы и смолы от баркасов. И все это вместе с морским прибоем, криком чаек над рыбацкими баркасами, песнями рыбаков стало неотделимо от их новой жизни. Поселок состоял из нескольких десятков глинобитных домов. Народ здесь жил трудовой и суровый, как море, которое их кормило.

Сначала устроились на квартиру. Теснота была страшная. Ну да в тесноте — не в обиде. Крыша над головой имелась и ладно. Потом, продав костюм Якова Ивановича и платья Агнессы Степановны, задолжав родным и знакомым, купили хатенку. В ней же поселилась и семья Ильи. Всего в хате из двух комнат жило одиннадцать душ.

Вскоре сюда приехала из Полтавы после смерти мужа и сестра Якова Ивановича, Александра, с тремя малолетками. Пристроили к дому третью комнату.

В Бузиновке нашлись старые товарищи Якова Ивановича. Они работали на заводе имени Ильича.

— Приходи к нам, не пожалеешь, — говорили они Якову Ивановичу. — Такие нужны заводу.

И он пришел. Завод поразил его размерами: многочисленные цеха протянулись вдоль железной дороги на целые километры. Якова Ивановича поставили мастером в трубосварочный цех. Позже в этом цехе появились машины для прокатки труб, и он стал называться трубопрокатным.

Приходя домой, Яков Иванович рассказывал сыновьям о заводе, его истории. Григорий гордился, что отец работал на заводе с огромными революционными традициями. И тоже устроился на этот завод в мартеновский цех слесарем-трубопрокатчиком.

Работа была не из легких. В цехе стояло пять печей, в каждую загружалось свыше ста тонн шихты. Установленные в печах форсунки для распыления мазута в перегретом паре издавали такой шум, что разговаривать можно было только наклонившись к уху собеседника. К концу смены в горле першило от постоянного крика и от дыма, который висел над головой в виде голубого облака.

Григорий вместе с товарищем следил за охлаждением печей. Резиновые шланги, по которым поступала вода для охлаждения заслонок завалочных окон, часто сгорали во время загрузки печей. Их приходилось менять, не останавливая печи, стоя на шаткой лестнице на высоте трех-четырех метров при температуре шестьдесят-семьдесят градусов.

Сами заслонки тоже приходилось часто менять, так как в них сгорала футеровка. Пятьсоткилограммовые заслонки снимались с помощью подъемного крана и увозились на ремонт, а на их место ставились новые. Все это требовалось сделать за какие-нибудь пять минут, иначе тепло из печи уходило, а это снижало качество выплавляемого металла.

Обслуживал Григорий и лебедки, которыми поднимали заслонки, менял форсунки, трубопроводы. Находясь в зоне высокой температуры, они быстро ржавели и выходили из строя. Так что уже в те годы Григорий получил хорошую рабочую закалку.

Днем Агнесса Степановна приносила мужу и сыну обед. А если она была занята по хозяйству, обед приносил Всеволод. Он учился в шестом классе.

Всеволод был свидетелем того, как однажды во время завалки шихты сорвалась заслонка с цепи. Нужно было при полностью открытом окне, из которого выбивало тугое и жаркое пламя, убрать упавшую заслонку. Нельзя было медлить ни секунды, потому что шихта быстро остывала, а это вело к резкому удлинению плавки, к снижению качества металла. Всеволод не успел и глазом моргнуть, как его старший брат, нахлобучив на глаза фуражку, приблизился к печи почти вплотную, ловким движением набросил трос на крючок заслонки, подал рукой команду машинисту подъемного крана. Когда трос натянулся, Григорий отскочил в сторону. Все-таки одежда у него на груди воспламенилась, и Всеволод помог ему сбить пламя своей шапкой. Потом Григорий ходил с обгоревшими бровями и ресницами.

И все же работа нравилась Григорию, и он выполнял свои обязанности хорошо.

Одно было неудобство — слишком далеко от Бузиновки находился завод. Требовалось перейти по мостику через рукав реки Кальмиус, пересечь Баландин остров, на баркасе переправиться через реку Кальмиус и выйти к железнодорожной станции. Оттуда ходил до завода рабочий поезд. В один конец получалось семь километров, три из них пешком.

Немногим меньше было расстояние и до школы, где учились Всеволод, Виктория и Анатолий.

Весной перед ледоходом тишину рыбацкого поселка нарушали взрывы — это рабочие из спасательной команды подрывали лед в устье Кальмиуса, чтобы не было заторов.

Когда начинался разлив или, как тут говорили, сгон и по водным рукавам шел лед, переправа прекращалась. Вода нередко подходила к домам, смывала постройки. Рыбаки баграми отталкивали лед от домов и, случалось, падали в ледяную воду. Рабочие и школьники во время половодья жили у родственников в Мариуполе. Дети Якова Ивановича и Агнессы Степановны устраивались у родственников. А если кто-то не успевал переправиться вовремя, вынужден был, вооружившись шестом, идти по затору, что было небезопасно для жизни.

Однажды вот так с шестом в одной руке и восьмимесячным братиком Борей, завернутым в одеяло, в другой пришел из города Григорий в своем легком черном бушлатике, в серой фуражке и ботиночках. И лед трещал под ним так сильно, что у наблюдавших с берега сжималось сердце. Он принес Борю, потому что Агнессе Степановне показалось, что ее малыш, которого она отнесла к родственникам, заболел, и очень переживала.

— Ничего с ним, мама, не сделалось, — смеялся Григорий уже дома.- Успокойтесь...

К концу мая первый рукав у самого устья заносило песком с моря, по перемычке и ходили жители Бузиновки в город, а через реку переправлялись на баркасе, вмещавшем человек сорок. Если Григорий оказывался на баркасе, он сбрасывал пиджак, расстегивал ворот черной косоворотки и садился за весла, особенно когда было ветрено и волны относили баркас в сторону. Греб он, как заправский рыбак, и люди знали: если за веслами сидит Бахчиванджи, задержки за переправой не будет.

В выходные дни Григорий часто помогал отцу ремонтировать домашнюю утварь, настраивать гармони. Вдвоем они быстро справлялись с заказами, Агнесса Степановна могла позволить себе лишний раз сходить на консервный завод, где во время хороших уловов можно было разжиться рыбой для ухи или на второе. Как-никак, а в семье было одиннадцать душ, а если считать еще сестру Якова Ивановича и ее троих деток да приезжавшего частенько Илью с женой, то это уже целая артель едоков. Лучшие куски оказывались у кормильцев семьи, но Григорий выговаривал матери:

— Они же растут, — и кивал на младших братьев и сестер, — им нужно.

Впрочем, младшие братья тоже иногда подрабатывали. Бузиновка считалась курортным местом. На левом отлогом берегу отдыхающие купались, загорали, ловили рыбу. Всеволод и Анатолий бегали по горячему, обжигающему пятки песку с чайниками, наполненными холодной пресной водой и, побрякивая сделанными из консервных банок кружками, кричали:

— Кому воды! Кто пить хочет?

А иногда помогали рыбакам вывешивать для просушки сети, а то и чинили их вместе со взрослыми.

В свободное время Григорий приводил себя в порядок, надевал белую выходную рубашку и отправлялся с товарищами гулять. Ему нужна была веселая дружная компания, и среди сверстников он слыл заводилой.

Любил ходить к родственникам Урбанским, жившим в центре Мариуполя на Базарной улице. Там было шесть братьев. Все увлекались музыкой, играли на гитаре, мандолине, баяне. Когда приходил Григорий, организовывался небольшой джаз. Сам Григорий играл на баяне. Больше всего ему нравился вальс «На сопках Маньчжурии». Он частенько распевал его и дома.

А то всей компанией отправлялись за город, в рощу, или садились в лодки и катались по Азовскому морю. К ним примыкали Володя и Лена Малухины — двоюродные брат и сестра Гриши, заводские приятели.

Как-то молодые люди отдыхали на пляже, купались, загорали, а потом сели в лодку, чтобы совершить прогулку. Ветер дул с берега, и они не заметили за разговором, как береговая кромка слилась с горизонтом. Пора было возвращаться. Вдруг кто-то из ребят увидел в стороне лодку. Гребец не мог справиться с волнами, и лодка оказалась неуправляемой.

— Надо выручать,- Григорий сильнее налег на весла. Между тем лодку, где находился незадачливый гребец, развернуло и тотчас накрыло волной. Когда ребята оказались на гребне волны, то увидели, что лодка уже перевернута. Гребца не было видно.

Григорий бросил весла и кинулся за борт на помощь попавшему в беду человеку. Одежда намокла, тянула книзу, но он был полон энергии и спешил к перевернувшейся лодке. Еще пять-шесть сильных взмахов — набрал в легкие воздуха и нырнул, а через несколько секунд всплыл, поддерживая пострадавшего, который беспомощно барахтался в воде.

Тут подоспели товарищи. Помогли втащить человека на лодку.

Домой Григорий пришел во всем мокром. Агнесса Степановна испугалась:

— Что случилось?

— Ничего страшного, мама. Просто поскользнулся у причала и упал в воду, — сказал Григорий, раздеваясь. — А за брюки не волнуйтесь, мама. Их все равно нужно было прополоскать в морской воде, она хорошо снимает пятна. Будут как новенькие, — он улыбнулся и обнял мать. И только спустя некоторое время Агнесса Степановна узнала от Малухиных о смелом поступке сына.

А иногда Григорий, закончив дела, принимался мастерить для младших братьев модель самолета с резиновым заводом. Он давно обещал им сделать самолет, который мог бы летать, но что-то все не получалось. И тогда говорил:

— Потерпите. Вот увижу настоящий самолет и сделаю такой же. А я обязательно увижу, дайте срок.

В конце тридцатых годов в Бузиновку пришли люди с теодолитами. Стало известно, что в Мариуполе будут воздвигать новый металлургический комбинат «Азовсталь». Бузиновке пришлось потесниться. На ее территории решено было построить одну из доменных печей и рудный двор. Жителям рыбачьего поселка предстояло переехать на другую сторону залива.

Новое строительство росло не по дням, а по часам. Вчерашние рыбаки становились рабочими. Яков Иванович решил уйти с прежней работы: слишком уж много времени и сил тратил на дорогу. А тут работа была рядом с домом, чего еще можно было желать человеку в летах! Стал работать на строительстве доменных печей мастером по компрессорам, которые обеспечивали сжатым воздухом отбойные молотки для клепки металлических конструкций.

Григорий тоже собирался перейти на «Азовсталь», но не успел: в 1931 году призвали в армию. Перед отъездом сфотографировался с отцом и матерью. Сел между ними и сказал фотографу:

— Ну-ка, покажи, откуда должна вылететь птичка! — и улыбнулся.

Его провожала половина поселка. Когда уехал, в доме сделалось как-то тоскливо. Не стало человека, который создавал в семье хорошее настроение, умел утешить, подбодрить родителей в трудную минуту, посмеяться с братьями и сестрами. И единственной ниточкой, которая связывала всех с Григорием, были его письма. В них он рассказывал об учебе в полковой школе, которая находилась в Коростене, о том, что начальство им довольно. В 1932 году его послали по комсомольской путевке в Оренбург, в военную школу техников по вооружению самолетов, а в 1933 году он стал учиться в Оренбургской военной школе летчиков и летнабов.

Нелегко было с его образованием познавать основы теории летного дела. И часто по вечерам, в выходные дни, когда другие развлекались и отдыхали, он продолжал упорно учиться. Настойчиво занимался на тренажерах, удивляя преподавателей страстным желанием как можно глубже разобраться во всем, что относилось к летному делу.

Он писал домой о полетах, о том, какой величественной кажется земля с высоты и как ему нравится бескрайнее небо. И родители поняли, что он нашел свое призвание и не изменит ему. Это и радовало, и пугало, потому что в ту пору полеты были небезопасны, и на летчиков смотрели, как на особенных людей. А он все успокаивал.

А с каким уважением Григорий отзывался об инструкторах школы и товарищах! Не без гордости сообщал в 1932 году родителям о том, что его приняли в Коммунистическую партию. Как-то прислал свою фотокарточку. Со снимка на них смотрел наголо остриженный и сильно посерьезневший сын. Губы сжаты. В глазах появилось что-то твердое, сосредоточенное. Военная форма шла ему. В петлицах гимнастерки было уже по кубику.

— Ну, командир! — восхищенно качал головой Яков Иванович.

Эту карточку он вставил под стекло, и все, кто приходил к нему, могли смотреть, какой у него бравый сын.

С каким нетерпением Яков Иванович и Агнесса Степановна, братья и сестры ждали приезда Григория на побывку домой!

Он приехал в красивом темно-синем френче, в черном кожаном реглане. Выглядел мужественно, не сутулился, как до армии, видна была выправка. И сразу же, не дойдя до дома, влюбил в себя всех мальчишек поселка. Они провожали его до калитки, несли чемодан и свертки. Встречи с Григорием тогда искали даже незнакомые, а те, кто его знал, с гордостью говорили:

— Он будет испытывать самолеты, как Чкалов.

В тот день дверь в доме не закрывалась. Все поздравляли Якова Ивановича и Агнессу Степановну с приездом сына, а с Григория просто глаз не спускали — так он всем нравился.

Младшие братья по очереди надевали реглан Григория и вертелись у зеркала, а сын Варвары Ивановны, тоже Григорий, побежал в реглане в магазин за продуктами для праздничного стола, Григорий восхищался своими братьями и сестрами, которые так подросли без него и стали такими умными. Всеволод уже учился на втором курсе металлургического техникума в Мариуполе, Виктория, Анатолий и Степан учились в школе. Братья умели кое-что играть на баяне, чему Григорий тоже очень обрадовался.

— Не семья, а оркестр, — смеялся он. — Нам можно с концертами в Москву ехать.

Он остался все таким же простым и услужливым. Стал умываться, а воды в умывальнике не оказалось, схватил ведра и побежал на гору за водой, помня о том, что в низине вода невкусная, горьковатая и пользовались ею только в крайних случаях.

Хоть и немного получал Григорий, будучи курсантом, но все-таки скопил деньжат, чтобы купить близким подарки. Матери привез платок, бабушке — материал на платье, отцу — особый сверхскороспелый сорт картофеля. Посадили его следующей же весной на новой усадьбе, а в июле, еще до зноя, уже ели свежую картошку. Стали сажать каждый год и вспоминали Григория. Сестре Олимпиаде Григорий привез цветной ковер, Виктории — пионерскую блузку и юбку из синего сатина. Она тотчас же надела этот костюм и сразу преобразилась, стала казаться выше и старше.

За столом было торжественно и весело. У Григория улыбка не сходила с лица. Когда его начинали упрашивать выпить хотя бы чуть-чуть, он подносил рюмку к губам, делал маленький глоточек, чтобы не обидеть родных.

Григорий рассказывал о летной школе, о том, как он был старшиной в звене у инструктора Дубового, как делал первый самостоятельный полет (для курсанта это целое событие), когда в задней кабине вместо инструктора находился мешок с песком, чтобы не нарушить центровку машины. На самолете в то время не было радио, которое сейчас связывает летчика с землей. Поэтому он был оторван от людей, пославших его в полет, и уже никто не мог ничего подсказать. Григорий то и дело оглядывался. Не верилось, что он один в самолете, и этот самолет послушен ему.

— Мне казалось, что в задней кабине кто-то незаметно спрятался и делает все за меня, — смеялся Григорий, и всем за столом это тоже казалось смешным. — Вот тогда я впервые поверил в свои силы и решил: нет лучшей профессии.

Говорил он о выпускных экзаменах, которые нужно было держать перед специальной комиссией. Здесь требовалось, чтобы курсант показал себя не только на взлете и посадке, но и как он летает по маршруту, выполняет пилотажные фигуры. Комиссия ставила оценку и определяла, где, на какой работе целесообразнее использовать летчика.

Григорий восторгался товарищами, показывал их фотографии. На одной была заснята вся группа, в которой учился Григорий. Все были серьезны, только один человек улыбался. Это был Григорий. И такая радостная, такая лучезарная улыбка сияла на его лице, словно он был самым счастливым человеком на земле.

Еще обращала на себя внимание фотокарточка худенькой девушки в летной форме с короткой, ну прямо мужской прической. Ее портрет Григорий решил увеличить.

— Посмотрите, какие у нее глаза! — говорил он проникновенно.

Девушка и впрямь была интересной, привлекательной. Это была его любовь. Впоследствии эта девушка стала известной летчицей-испытательницей.

Вечером в первый же день Григорий пошел с братьями и сестрами гулять. Дорогой сказал Виктории, обнимая ее худенькие плечики:

— Учись, пацанка, хорошенько, обоснуюсь на новом месте, заберу к себе.

— Верно? — у Виктории дух захватило от радости.

Бросилась вприпрыжку вперед, Григорий за ней. Вбежали на гору и смотрят на поселок с кривыми улочками, которому осталась совсем недолгая жизнь.

Григорий мастерил братьям самолеты из дранок и бумаги: теперь они летали, как настоящие самолеты.

— Видите, — смеялся он, — я обещал и сделал.

Братья ходили за ним по пятам, глядели на него влюбленными глазами, наперегонки спешили выполнить его просьбу.

Навещали его и товарищи, с которыми вместе трудился на заводе Ильича. Теперь они работали на «Азовстали». Друзья рассказывали о своем заводе. И он удивлялся тем изменениям, которые произошли в Бузиновке. На месте рукава, который в летнее время переходили по отмели, появился большой заводской порт для подвозки руды из Керчи. А на возвышенности против поселка выросли две огромные доменные печи, тогда самые большие в Европе. Тут же рядом стояли пять качающихся мартеновских печей и гигантская разливочная машина, а дальше за доменными печами виднелся коксохимический комбинат. В разгаре было строительство блюминга.

Часть рабочих из поселка уже выехала, и на месте их домов развернулись работы по строительству заводской теплоцентрали.

Яков Иванович водил сына на завод. Григория поразила техника производства. Качающиеся печи были в два с половиной раза больше тех, на которых работал он сам.

Не забыл Григорий навестить и родственников. Первым делом отправился к любимой «тете Варечке», которая когда-то нашла отцу работу в Троицком. Дом, где теперь она жила, стоял в порту, где ее муж работал механиком.

— Ой, Гришечка! Какой ты красивый!. Весь в синем! — всплеснула она руками. — Только почему без галош, на дворе такая грязь.

— Не положено, — ответил Григорий, целуя в щеку Варвару Ивановну.

— А зонтик? В таком костюме — и без зонтика?

— Не положен.

За столом вспоминали, как Григорий жил у них, когда был весенний разлив, а у него «приключилось» растяжение связок и он ходил с палочкой, как водился с ее младшенькими — Аней, Мишей и Сережей, читал им книги, варил борщ.

Через неделю Григорий выехал из Бузиновки к новому месту службы в Научно-испытательный институт Военно-Воздушных Сил Красной Армии.

Сюда уже было переслано из училища личное дело Бахчиванджи. В выпускной аттестации молодого летчика было записано: «Инициативен. Решителен. Требователен к себе. Отлично летает. Сообразительность в полетах мгновенная. Не имеет ни одной аварии или поломки. Обладает пытливым умом и склонностью к исследованиям».

Молодого летчика ждали в НИИ. Именно такие люди были нужны для летно-испытательной работы.

Перед отъездом Григорий порывался сходить на место, отведенное Якову Ивановичу для постройки нового дома в Новоселках, но зарядили дожди, дорогу развезло, и добраться туда было невозможно.

— Ладно, приеду в другой раз и посмотрю,- сказал он вздыхая.

Но так Григорий и не собрался до войны побывать в Мариуполе еще раз. Перед войной у летчиков-испытателей было много работы. Но письма писал исправно и деньги домой высылал регулярно. Помогал младшим братьям и одеждой.

И хоть не приезжал больше Григорий на побывку, не видел нового дома, сестренку Катю, родившуюся в 1938 году, встречались с ним и Яков Иванович, и Агнесса Степановна, и братья, и сестры. Все они приезжали к нему под Москву, подолгу гостили у него.

А потом началась война, немцы заняли Мариуполь, и связь с Григорием и Викторией, которая давно уехала к брату, оборвалась. Из головы родителей не выходило последнее письмо жены Григория, в котором она сообщала, что Григорий — на фронте, а где — не знает, потому что от него нет писем.

Думая о Григории, Агнесса Степановна часто вспоминала первую встречу с ним в Троицком, когда он несмело подошел к ней и, протянув худую, с синими прожилками руку, сказал:

— Здрасте, мама!

На память приходил и последний отъезд из Москвы. На вокзале сын нежно обнял ее крепкими мужскими руками и сказал:

— До свидания, мама.

Это были его последние слова, обращенные к ней.