Сознаюсь, этот заголовок заимствован. Чуть даль­ше я объясню почему. Но сейчас хочется рас­сказать другую историю, ту, что послужила Алексею Толстому для начала научно-фантастического рома­на «Аэлита». Раскроем роман, и мы станем свидете­лями символической встречи на улице Красных Зорь.

Американский корреспондент Арчибальд Скайлс и демобилизованный красноармеец Иван Гусев остановились у серого листка, приклеенного к стене. Объявление гласило: инженеру Лосю нужен спутник в полете на Марс.

Дул ветер, дома с разбитыми и заколоченными окнами выглядели нежилыми. Американец с интере­сом разглядывал широкоплечего человека в солдат­ских обмотках, с косым шрамом на виске. О, эти русские! Арчибальд Скайлс писал в одной из своих статей: «...Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность, и, на­конец, непонятное выражение превосходства крайне болезненно действуют на европейского человека».

— Вы думаете пойти по этому объявлению? — спросил американец.

— Обязательно пойду.

— Но ведь это вздор — лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов километров.

— Что говорить — далеко.

— Это шарлатанство или бред.

— Все может быть!..

Арчибальд Скайлс не был бы журналистом, ес­ли бы не пустился на розыски инженера Лося. Вы­слушав его рассказ, американец деловито спросил:

— На какие средства построен аппарат?

— На средства республики.

Вы рассчитываете найти на Марсе живых существ?

Это я увижу утром в пятницу...

Не удивляйтесь, читатель, но диалог героев рома­на имел продолжение. Спустя сорок лет после того, как Толстой написал «Аэлиту», «Комсомольская правда» напечатала статью председателя первого со­ветского Общества астронавтики Г. Крамарова.

«Однажды, — писал Г. Крамаров, — я зашел к не­му на квартиру. Это была небольшая комната с пол­ками, заваленными книгами. На тумбочке лежала пачка толстых тетрадей.

Я поинтересовался, что это за тетради.

— Это мои расчеты воздушного реактивного корабля и пути его следования на Марс, — ответил он,

— Почему именно на Марс? — спросил я.

— Предполагается, что на Марсе имеется атмо­сфера и возможно существование жизни. К тому же, — добавил он, — Марс считается красной звез­дой, а это эмблема нашей советской Красной Ар­мии...»

— Но позвольте, — вправе спросить читатель, — неужели инженер Лось существовал наяву?

Разумеется, нет. Председатель первого советско­го Общества астронавтики вспомнил о другом чело­веке — инженере Фридрихе Артуровиче Цандере.

Слыхал ли о Цандере Алексей Толстой? Не знаю. Но, может быть, до него, тогда эмигранта, дошли слухи о встрече Цандера с Лениным, состоявшейся в декабре 1920 года. Ленин оказался среди слушате­лей доклада Цандера. В проекте межпланетного корабля Владимир Ильич увидел могучее сред­ство познания природы космоса. О тайнах этой далекой и еще неведомой ученым природы в 1916 го­ду Ленин беседовал в Швейцарии с А. Е. Магарамом.

Рассказ о встрече был записан со слов Цан­дера инженером Л. К. Корнеевым. Так сохрани­лось бесспорное свидетельство интереса Ленина к проблемам, в ту пору совершенно фантастическим.

Выслушав рассказ Цандера об условиях, в кото­рых окажется космонавт, узнав, что поможет ему выдержать ускорение, как он будет одеваться, пи­таться, Ленин спросил:

— А вы полетите первым?

И, услышав утвердительный ответ, крепко пожал руку изобретателю. Технические идеи выдающегося инженера совпали с далеко идущими обобщениями великого революционера.

Но вернемся на миг к роману Алексея Толстого. Удивительное сходство Цандера с Лосем не исчер­пывает зоркости этого большого художника. Сравни­те, к примеру, журналиста Арчибальда Скайлса с писателем Гербертом Уэллсом. Ведь именно Уэллс писал о революционном Петрограде: «Поразительно, что цветы до сих пор продаются и покупаются в этом городе, где большинство оставшихся жителей почти умирает с голоду и вряд ли у кого-нибудь найдется второй костюм или смена изношенного и залатанного белья».

Революционная Россия потрясла английского пи­сателя. «Основное наше впечатление, — читаем мы в его книге «Россия во мгле», — это картина колос­сального, непоправимого краха... История не знала еще такой грандиозной катастрофы. На наш взгляд, этот крах затмевает даже саму революцию».

Спорить трудно. Голод, холод, штыки интервен­тов и белогвардейцев — все было против русского народа. И в то же время веришь Алексею Толстому, когда он заставляет стартовать космический корабль на фоне разрухи. Не случайно герои «Аэлиты» со­вершают невозможное. Символично и название ули­цы, на которой повесил свое объявление инженер Лось. Вспомните: она называется улицей Красных Зорь.

Итак, исторический роман (а сегодня «Аэлита» роман в значительной степени исторический) рас­сказывает нам о русской интеллигенции в трудные послереволюционные годы. Картина, широко напи­санная Толстым, как бы цементирует воедино раз­розненные штрихи биографии Циолковского, извест­ные нам из различных документов.

Измученному голодом и разрухой народу очень трудно. Нелегко и Циолковскому. В 1917 году пошел седьмой десяток, а чего он добился? Его талант от­метили Сеченов и Менделеев, Столетов и Жуков­ский. Увы, кого интересовало их мнение? Что оно изменило в жизни Циолковского? Тридцать шесть лет изо дня в день тянул он лямку провинциального учи­теля, мечтая отдать все свои силы науке. А резуль­тат? До революции никакого, а вот теперь случилось чудо. Стоило Циолковскому напомнить о себе, как он ощутил внимание и заботу, для него совсем не­привычные.

Поддержку оказала Социалистическая академия общественных наук, учрежденная декретом ВЦИК 13 июля 1918 года*. Константина Эдуардовича при­вели в нее вопросы переустройства мира. Наивно и безуспешно он пытался решать их в брошюре «Горе и гений». Естественно, что бурные события (шутка ли, две революции в год!) изменили мировоззрение ученого. Он спешит сообщить академии, что его идеа­лы социалистического устройства человека близки Советской Конституции. Он просит помощи, без ко­торой не может окончить работу, способную прине­сти пользу в уяснении духа и разума этого важней­шего политического документа.

* Социалистическая академия общественных наук была в 1923 году переименована в Коммунистическую академию, а в 1936 году ее основные институты были переданы Академии наук СССР.

Одной лишь фразой поминает ученый свои труд­ности, но эта фраза страшна: «Теперь получаю пен­сию в 35 рублей и не умираю с голода только потому, что дочь служит (в местном продоволь­ственном отделе) и получает 270 рублей»*.

* Переписка К. Э. Циолковского с Социалистической ака­демией была обнаружена в Центральном Государственном архиве Октябрьской революции и опубликована в журнале «Исторический архив» № 5 за 1960 год научной сотрудницей Н. Н. Винокуровой.

Письмо из Калуги, подкрепленное пачкой бро­шюр в разноцветных обложках, вскрыли добрые руки. Разумеется, старый учитель не бог весть какой политический грамотей. И все же его мысли не могли не подкупать своей дерзостью, смелостью, космиче­ским размахом. Коль скоро идея мировой револю­ции не сходит со страниц печати (а ее действи­тельно обсуждали тогда и стар и млад), то почему же не понести в будущем революционные идеи на другие планеты?

Москвичи сумели разглядеть в Циолковском не­заурядную личность. 26 августа 1918 года Социали­стическая академия избрала его своим членом-со­ревнователем.

К официальному извещению, посланному в Калу­гу, было приложено письмо. «Социалистическая академия не может исправить прошлого, — читал в нем Константин Эдуардович, — но она старается хоть на будущее оказать возможное содействие Ва­шему бескорыстному стремлению сделать что-нибудь полезное для людей. Несмотря на крайние невзгоды, Ваш дух не сломлен. Вы не старик. Мы ждем от Вас еще очень многого. И мы желаем устранить в Вашей жизни материальные преграды, препятствовавшие полному расцвету и завершению Ваших ге­ниальных способностей».

Итак, преграды рухнули. Ему предлагают пе­реехать в Москву. Он сможет работать в коллекти­ве. Перед ним откроются двери библиотек. Мечта молодости внезапно обернулась явью. Но поздно, слишком поздно... Он стар, болен, голоден. Переезд в Москву ему не по силам.

Константин Эдуардович просит разрешения рабо­тать в Калуге. Москва настойчива. Новое письмо из академии, подкрепленное денежным переводом, под­черкивает: «Если Вы не сможете приехать без доче­ри, то уверен, что мы здесь найдем службу для Вашей дочери на оклад, отнюдь не меньший того, какой она получает в Калуге».

Как это заманчиво! И все же он вынужден отка­заться: «...моя тяжкая для меня, несносная для дру­гих глухота, старость, болезненность, отощалость от голода, семья из четырех человек с одним работо­способным членом делают мое пребывание в Москве положительно губительным. Здесь же я буду спокоен и мало-мальски сыт... При таких условиях я легче смогу перенести суровую действительность...»

Академия пошла навстречу старому ученому — Циолковский остался в Калуге. По-прежнему хлопо­чет Варвара Евграфовна. Целыми днями что-то тол­чет, сушит, провяливает, стараясь сделать мало-мальски пригодными для пищи овес, свеклу, гнилую картофельную муку, а Константин Эдуардович пишет работу, которую от него ждут в Москве...

Социалистическая академия установила новому члену-соревнователю постоянное денежное содержа­ние. Расписка Циолковского за первую половину июня 1919 года, уцелевшая среди его писем в ака­демию, свидетельствует — двухнедельное жалованье составило 835 рублей. Это ощутимая поддержка. В 1919 году мешок картошки в Калуге стоил 450 рублей.

Циолковскому хочется отплатить государству за заботу. И он совершает поступок, удивительно точно раскрывающий его настроение. Константин Эдуардо­вич вознамерился выехать на Южный фронт.

Это стало известно совсем недавно. Сотрудница Центрального государственного архива Советской Армии Т. Андреева стала разбирать одну из папок документов Южного фронта. Ничто, казалось, не су­лило интересной находки. Керосин, лес, хлеб, обмун­дирование... Архивную папку наполняли заявки, до­веренности, накладные. Скучно и буднично. Но вдруг под одной из бумаг совершенно неожиданная под­пись — «Циолковский».

Андреева осторожна. Она сличает почерк с опуб­ликованными ранее автографами Циолковского. Со­мнения тают — среди хозяйственной переписки штабистов Южного фронта действительно оказались оригиналы двух неизвестных писем Циолковского.

Оба новых документа — заявление в Народный комиссариат торговли и промышленности и ответ начальнику авиации при Штабе Южного фронта — на одну тему. Оба написаны почти одновременно — 6 и 8 февраля 1919 года. Отправив в Штаб Южного фронта 58 своих брошюр, Циолковский писал: «...нельзя ли начать стройку металлическ. дирижаб­лей для расширения транспорта? На ремонт рель­сов и подвижного состава материалов понадобит­ся гораздо больше, чем для железных дири­жаблей...

Сам я стар (61 г.), глух и слаб. Мне необходим проводник, достаточное питание, самую простую одежду (моя не подходит к делу и надо одеться про­сто — по-солдатски)...

Напишите в Москву, в Глав. штаб или куда нуж­но и поговорите о возможности и полезности этого дела... Избегайте формальностей... Повторяю — я готов...»

Мы не знаем, что ответили фронтовики старому ученому. Но догадаться нетрудно: Циолковский спе­шил подарить народу свое главное богатство — проект, которому было отдано полжизни.

В двух словах «я готов» яснее, чем в самой об­ширной речи, сформулировано отношение ученого к революции. Ведь письмо-то было адресовано на фронт!

Никто не пытался тогда заменять железнодорож­ный транспорт дирижабельным. Но, как это ни парадоксально, через много лет мысль Циолковского все же сбылась. В наши дни, когда стали реаль­ностью исполинские реактивные самолеты, подчас дешевле и целесообразнее проложить воздушную ли­нию, нежели строить железную дорогу.

Интересно и другое письмо, адресованное в На­родный комиссариат торговли и промышленности. Циолковский, категорически отказавшийся от при­глашения Социалистической академии переехать в Москву, выражал полное согласие на поездку в лю­бой город, где будет строиться дирижабль его си­стемы. Ради пользы дела он готов отправиться куда потребуется вместе «со всеми моими моделями, чертежами, книгами, расчетами, фотографиями и туманными картинами». Таковы факты, которыми обогатила наши представления о жизни Циолковско­го в годы гражданской войны находка в архиве. Т. Андреева рассказала о ней в статье «Ученый про­сит шинель солдата».

Академик Циолковский полон энергии и желания служить своему народу. Он вовсе не похож на убежденного отшельника, каким его подчас пытались изо­бражать. Напротив, новое время заставило еще громче звучать общественную струну характера Циолковского.

За скупыми строчками уцелевших документов не­легко разглядеть подробности давно минувших со­бытий. Но мне посчастливилось. Стремление познако­миться с теми, кто хорошо знал моего героя, свело меня с В. В. Ассоновым (сыном В. И. Ассонова). А он-то, как выяснилось в нашей беседе, и был од­ним из создателей Калужского пролетарского уни­верситета, в котором активно сотрудничал Циол­ковский.

Организованный в первую годовщину Октября, этот университет весьма типичен для своей эпохи. Как вспоминает В. В. Ассонов, подобные учебные заведения одновременно появились в Смоленске и Нижнем Новгороде. То было время наиболее жесто­ких боев с безграмотностью, с бескультурьем. «Фа­культеты» Пролетарского университета на редкость не похожи друг на друга. И, если на одном учились писать и читать, то на другом преподавалось актер­ское мастерство, на третьем — кройка и шитье, на четвертом — живопись и графика. Где-то между ними втиснулись лекции, которые читал Циол­ковский.

О том, что представляли собой эти лекции, рас­сказывают документы. Один из них извещал Циол­ковского, что «Организ. комиссия на своем собрании 22 ноября (1918 г.) постановила назначить Вас для чтения вступительной лекции по физике». Другой, адресованный Социалистической академии, вышел из-под пера самого Циолковского: «Читал в Народ­ном университете философию знания, социальное устройство человечества. Прервал по нездоровью».

Люди, получившие доступ к образованию, хотели знать все. Отсюда чрезвычайная пестрота Пролетар­ского университета, просуществовавшего около пяти лет на чистом энтузиазме. Нарком просвещенип А. В. Луначарский попытался оказать калужанам материальную помощь, но денег не нашлось.

Человек, приносящий пользу хорошему, доброму делу, и сам становится духовно богаче. Брошюра «Гондола металлического дирижабля», изданная в 1918 году, подтверждает эту нехитрую мысль. Циолковский отмечает в ней свое участие в работе Народного университета, пишет, что решил издать подготовленные лекции «в доступном и даже фанта­стическом изложении». Название задуманного труда «Жизнь безначальная и бесконечная» — свидетель­ство широты философского мышления. Один из на­иболее интересных тезисов задуманной работы (Константин Эдуардович перечисляет их на послед­ней странице брошюры) — «Бесконечности времен рождают непонятные друг другу миры...».

А пока Циолковский пытается нащупать свой собственный «ум» в дебрях философии, вокруг него, не утихая ни на день, ни на час, происходило столк­новение непонятных друг другу миров. Старое стал­кивалось с новым и в большом и в малом. Новорож­денная Советская Россия бурлила, торопилась создать свою культуру. Нет, никто не посягал на наследство прошлого. Напротив, от него отказыва­лись. Гражданам молодой республики не терпелось обзавестись собственной сокровищницей мысли — своей, рабоче-крестьянской...

Отсюда не в диковинку дискуссии: а нужен ли нам поэт-дворянин Пушкин? Отсюда и возникновение разного рода ассоциаций, объединявших ученых Со­ветской России.

Первая попытка сплотить людей науки состоя­лась вскоре после Февральской революции. В мае 1917 года в Большом театре была торжественно уч­реждена Свободная ассоциация по развитию и рас­пространению положительных наук.

После речей академика В. А. Стеклова, И. П. Павлова, Л. А. Чугуева, Д. К. Заболотного и других выступил А. М. Горький. Зал долго аплодиро­вал его замечательным словам:

— Мы живем в эпоху грандиозных организаций. В эпоху осуществления самых фантастических уто­пий. Воздухоплавание и подводное плавание, бес­проволочный телеграф и открытие радия — все эти прекрасные осуществления научных идей должны окрылить нас уверенностью в том, что утопии осуще­ствимы.

Не знаю, читал ли эту речь Циолковский. Она была опубликована в журнале «Летопись» и неболь­шой, ныне чрезвычайно редкой брошюре. Конечно, он аплодировал бы словам великого писателя, которого глубоко уважал. Ведь Горький говорил о том, что было так близко Циолковскому:

— Ныне перед людьми науки открыта счастли­вая возможность свободно организовываться для их чудесной работы, для безграничного расширения и углубления пределов точных знаний... Позвольте мне фантазировать, я делаю это с глубокой уверен­ностью в том, что нет фантазии, которую воля и разум людей не могли бы превратить в действитель­ность...

Однако Ассоциация натуралистов (союз само­учек), членом которой стал Циолковский, отличалась от Свободной ассоциации по развитию и распростра­нению положительных наук. Она объявила о себе чуть позднее, осенью 1918 года. 16 октября собралась учредительная инициативная группа. После шумных дебатов было признано насущно необходимым «объединение внекастовых тружеников науки, кото­рые до сего времени, при наличии кастовой научной монополии, не могли планомерно и целесообразно научно работать из-за отсутствия необходимой обста­новки и материальных средств».

Самоучки взбунтовались против академиков. Те, кого долгие годы не пускали в науку, повели бой за право называться учеными. Эмблема группы бунта­рей — изображение гения, с которого кузнец сбивал оковы. Девиз — «Не боги горшки обжигают». Мудре­но ли, что очень скоро среди членов этого содруже­ства самоучек оказались Циолковский и Мичурин? Почетным председателем ассоциация единодушно избрала знаменитого ученого-революционера К.А. Ти­мирязева.

С 1 ноября 1919 года Циолковский снова учит калужскую детвору. Он преподаватель второй сту­пени 6-й калужской советской трудовой школы. Для старого, больного человека труд нелегкий. Классы нетоплены. Учитель и ученики сидят в пальто, под­час без света. Но оставить работу невозможно. Кроме денег, она давала право на тарелку жидкого qyna и четвертушку хлеба.

Чечевичная похлебка — в ту пору ощутимая ма­териальная ценность. Впрочем, можно ли ставить рядом суп из гнилой крупы и расширявшиеся науч­ные связи, в которых черпал Циолковский силы для жизни и работы?

«Русское Общество любителей мироведения в 99-м годовом общем собрании своем 5 июня те­кущего 1919 года избрало Вас, глубокоуважаемый Константин Эдуардович, своим Почетным Членом в знак уважения к ученым заслугам Вашим, выра­зившимся в Ваших трудах по физико-математиче­ским наукам в различных их областях».

Извещая Циолковского об оказанной чести, из­вестный ученый и революционер Морозов подчерки­вал уважение Общества мироведения к смелости и научно-технической обоснованности его трудов по межпланетным сообщениям и дирижаблям. Конечно, получив такое письмо, хотелось работать и рабо­тать... К слову сказать, решение Общества любите­лей мироведения сыграло в жизни Циолковского гораздо большую роль, чем предполагали те, кто это решение выносил. Дело в том, что 30 июня того же 1919 года Социалистическая академия общественных наук не переизбрала Циолковского в число своих членов. Тоненький родничок моральной и материаль­ной поддержки иссяк. Жить стало гораздо труднее...

Тяжелые времена. Но верные друзья не забывают Константина Эдуардовича. Сохранились письма А. В. и В. В. Ассоновых, сыновей Василия Иванови­ча, старого друга Циолковского. До самой смерти берег Константин Эдуардович бесхитростные запис­ки о выхлопотанной для него муке, крупе, картошке, бумаге, карандашах, резинках. В 1918 году после смерти Василия Ивановича его сыновья всячески старались уменьшить лишения Циолковского.

Бесценная помощь не ограничивалась материаль­ной поддержкой. Благодаря В. В. Ассонову, в ту пору председателю Общества изучения природы и местного края, вышли в свет брошюры «Воздушный транспорт», «Гондола воздушного корабля», «Богат­ства вселенной», статья «Кинетическая теория све­та». Константин Эдуардович предстает в них неуто­мимым борцом за свой дирижабль, противником теории тепловой смерти, пропагандистом мысли о вечной юности вселенной.

«Глубокоуважаемый Владимир Васильевич, — писал Циолковский Ассонову, — рукописи и оттиски получены. Спасибо! Удивляюсь Вашей энергии. Неда­ром же Вы сын Василия Ивановича...»

Циолковский благодарен Ассонову. Признателен он и Перельману. Яков Исидорович многим способ­ствовал тому, что в 1918 году журнал «Природа и люди» начал публиковать научно-фантастическую повесть «Вне Земли». А когда журнал, не успев на­печатать повесть, закрылся, Ассонов воистину герои­ческими усилиями добыл бумагу. В 1920 году Калуж­ское общество изучения природы и местного края вы­пустило «Вне Земли» отдельной книгой, тиражом 300 экземпляров.

Триста экземпляров? Современный читатель скеп­тически улыбнется — капля в море! Но микроско­пически малый тираж сделал большое дело. У пове­сти оказалась широкая читательская аудитория. Кни­га стала известной и за рубежами нашей страны — в Берлине, в Вене.

«Нам, кажется, достаточно сказанного, чтобы отнес­тись внимательно к предлагаемой фантастической повести Циолковского, в которой, в сущности, очень мало фантазии и все числа которой и пояснения ос­нованы на строго научных данных и представляют собой плод очень строгих и трудных математических изысканий». Так писал в предисловии к книге В. В. Ассонов. Следует заметить: читатели и в Рос­сии и за рубежом не оставили эту мысль без вни­мания.

Книга действительно была плодом долгих и труд­ных размышлений. Отсюда и разнообразие научно-технических проблем, предлагавшихся вниманию чита­телей. Палитра мыслей Циолковского на редкость щедра и обильна: описание скафандров, позволяю­щих выходить в полете за пределы ракеты, сосед­ствует с размышлениями о концентрации солнечного тепла, необходимого для работы в космосе; рядом с рассказом о том, как регулировать температуру ра­кеты, сообщалось о добыче полезных ископаемых на других планетах, о полете на Луну в небольшой ракете, стартовавшей с внеземной космической базы, о возможностях дальнейших походов по вселенной...

Можно долго перечислять интересные научно-технические подробности. Их было более чем достаточно. Но не менее интересно другое — свидетель­ства того, как воспринимал ученый революцию.

В конце прошлого столетия, написав первые гла­вы повести, Циолковский датировал их двухтысяч­ным годом. Теперь действие переместилось в год 2017. Мелочь? Пустяк? Нет! Ученый подчеркивал: теперь отсчет времени начинается для него с 1917 го­да, года Великой Октябрьской революции...

Отзвуки боев гражданской войны доносятся до Калуги скупыми строчками фронтовых сводок, оче­редями в продуктовых лавках, похоронными извеще­ниями. Страшная война сотрясает страну, и, мечтая о мире, ученый пытается нарисовать на страницах повести всеобщее благоденствие. Главное в этой кар­тине — мир...

«На всей 3емле было одно начало; конгресс, со­стоящий из выборных представителей от всех госу­дарств. Он существовал уже более 70 лет и решал все вопросы, касающиеся человечества. Войны были невозможны. Недоразумения между народами ула­живались мирным путем. Армии были очень огра­ничены. Скорее, это были армии труда. Население при довольно счастливых условиях в последние сто лет утроилось. Торговля, техника, искусство, земледелие достигли значительного успеха...»

Сколько светлой веры в нескольких строках опи­сания человеческого общества будущего! К этому оптимизму, к вере в грядущее проникаешься особым уважением, когда узнаешь подробности жизни Циолковского в первые годы революции. К старому ученому пришло тогда много радости, но рисовать его жизнь голубой или розовой краской по меньшей мере неуместно.

Напечатанная серой, плохо читаемой краской на грязновато-серой бумаге, лежит брошюра «Богатства вселенной». На обложке дата — 1920 год и подза­головок — «Мысли о лучшем общественном устрой­стве». Увы, дорога в грядущее нелегка... «Выпуская в свет эту статью, — писал Циолковский, — считаю своим долгом вспомнить моего сына Ивана, созна­тельного и дорогого моего помощника, который переписывал все мои работы с 1918 года и вообще всю короткую жизнь свою был деятельным и кротким сотрудником моей семьи. Умер 5 октября 1919 года в тяжких мучениях в связи с недоеданием и усилен­ным трудом...»

Смерть сына — величайшее горе для Циолковско­го. Но он превозмогает его. Он работает голодный, усталый, согревая дыханием застывшие, непослуш­ные пальцы, и сам согреваемый теплом большой че­ловеческой дружбы, проникнутой трогательным вни­манием к его делу.

Страничку за страничкой перебирал я сотни вет­хих листков. Каждый из них сообщал мне что-то но­вое, ранее неизвестное. Документы вели себя по-раз­ному. Иногда они подтверждали вспыхнувшую догадку. Иногда же, напротив, решительно опровер­гали привычные представления. Но, пожалуй, ни одна из архивных бумаг не взволновала меня так, как известие об аресте Циолковского, случившемся то ли в конце 1919, то ли в начале 1920 года.

Я прочитал об этом дважды. Сначала в чернови­ках воспоминаний Л. К. Циолковской, о которых уже упоминал выше. Затем в письме Циолковского к Вишневу, в ту пору крупному авиационному ра­ботнику. Оба свидетельства чрезвычайно удивили меня. Я хорошо знал, с какой радостью воспринял ученый советскую власть. А тут вдруг арест — факт, показавшийся мне обидным до неправдоподобия.

И все же, вчитавшись в документы, представив себе подробности беды, обрушившейся на семью Циолковских, и в ней недолго разглядеть черты, при­сущие характеру ученого. Я имею в виду огромное доверие, которое Циолковский оказывал людям, по­рой даже тогда, когда они этого не заслуживали.

Именно так произошло и на сей раз. Среди мно­гочисленных иногородних корреспондентов Констан­тина Эдуардовича был киевлянин Федоров, человек пустой, несерьезный. Даже доверчивый Циолковский называл его иногда Хлестаковым. И вот однажды (как вспоминает Л. К. Циолковская), часов около пяти вечера, раздался стук в дверь. Любовь Константиновна открыла. Какой-то плотный рыжеватый муж­чина спросил, как пройти к отцу. Неожиданный по­сетитель с холодными наглыми глазами не понравил­ся Любови Константиновне.

Когда он вскоре ушел, Константин Эдуардович, спустившись из светелки вниз, пояснил обеспокоен­ным дочерям и жене:

— Деникинский офицер! Чудак — пришел спра­шивать y меня о положении на колчаковском фронте.

И, отвечая на вопрос, как попал к нему деникинец, добавил:

— Опять Федоров по обыкновению наврал. Ска­зал ему, что я об этом знаю...

Циолковский добродушно рассмеялся. В нелепо­сти этой ситуации он видел лишь комическое. Но когда несколько часов спустя в дверь постучали со­трудники ВЧК, стало уже не до улыбок...

О том, что произошло дальше, Циолковский по­дробно сообщает Вишневу в письме от 4 мая 1920 го­да. «...Дело было так, — пишет он. — Я долго пере­писывался с летчиком из Киева Федоровым (А. Як.). Лично я его не знаю и даже фотографии не видел, но он высказал большое участие к моему аэронату. Вот он-то, по своему легкомыслию и без всякого основания, написал третьему лицу, что я могу ука­зать ему на лиц, знакомых с положением дел на Во­сточном фронте. Это письмо попало в Моск. Чрез. Комиссию. Конечно, нельзя было найти, чего у меня не было, но меня все же арестовали и привезли в Москву... Через две недели, благодаря Вашим уси­лиям, на меня обратили внимание и, разумеется, не могли не оправдать... Заведующий Чрезвычайкой мне очень понравился, потому что отнесся ко мне без предубеждения и внимательно...»

Не обнаружив, как говорят юристы, «состава пре­ступления», чекисты выпустили Циолковского. Голод­ный, без денег, он вернулся домой в товарном ваго­не. По дороге расшиб ноги. Но прошло несколько дней, Константин Эдуардович отдохнул, оправился, и жизнь снова вошла в свою колею.

Невольно возникает вопрос, что же заставляло Циолковского в годы, когда и близкие люди не все­гда могли подать друг другу весточку, переписывать­ся с Федоровым? Ответы документов весьма любо­пытны. Этот авантюрист, отчаянно спекулируя на страсти Константина Эдуардовича к дирижаблю, уго­варивал его переехать в Киев. Зачем ему это понадо­билось? Непонятно, но тем не менее письма Федо­рова сообщают, что в Киеве все готово для постройки дирижабля — отведено помещение для верфи, при­готовлены станки, заводы. По-хлестаковски зарапор­товавшись, Федоров писал Циолковскому, что насе­ление Киева через домовые комитеты обложено подушным налогом на строительство дирижабля, ко­торый киевляне платят добровольно, с энтузиазмом, что губсовнархоз имеет десять кинотеатров, отдаю­щих свои сборы в фонд постройки аэростата...

Освободившись из-под ареста, Константин Эдуар­дович прервал отношения с Федоровым. Но киевля­нин оказался привязчивым и наглым. Он обвинял Циолковского в саботаже и принялся грозить ему новым арестом. Тут-то и помог председатель Калуж­ского общества изучения природы и местного края В. В. Ассонов.

«...все угрозы тов. Федорова, — ответил он Киев­скому губсовнархозу на письма, инспирированные Федоровым, — лишены законной почвы, а потому мне, как председателю общества, членом которого состоит К. Э. Циолковский, конечно, небезразличны взаимоотношения Научно-технического совета * с на­шим ученым-изобретателем, тем более что притяза­ния тов. Федорова только нарушают спокойную ра­боту Циолковского, внося тревогу и беспокойство в жизнь человека уже не молодого (64 г.) и не так бо­гатого силами, чтобы тратить их на волнения, достав­ляемые Федоровым».

* Имеется в виду Научно-технический совет Киевского губсовнархоза. (Примечание автора.)

Ассонов выступил в защиту Циолковского не только из личных симпатий. Он отстаивал одного из членов коллектива научных работников Калуги — коллектива, возникшего вскоре после революции. А Циолковский считал себя членом этого содруже­ства. «Теперь я сознаю себя не одиноким, хотя и раньше был жив высокими стремлениями таких лю­дей, как Я. И. Вейнберг, П. М. Голубицкий, В. И. Ассонов, А. Г. Столетов, Д. И. Менделеев, С. В. Щер­баков и другие», — писал он Калужскому обществу изучения природы и местного края в 1919 году.

Нет, он совсем не одинок, и помощь друзей не ограничивается только моральной поддержкой. Люди, близкие Циолковскому, понимали: систематическое недоедание дает себя знать все больше, все ощути­мее. Одной воли к жизни, к полезному труду для со­противления голоду и невзгодам уже мало. Циол­ковский остро нуждался в улучшении условий су­ществования.

В декабре 1919 года Совет Народных Комиссаров решил поддержать ученых Москвы и Ленингра­да так называемыми академическими пайками. В 1921 году эта поддержка распространена и на ученых провинции. Разумеется, те, кому был дорог Циолковский, принялись немедленно хлопотать за него.

«Гибнет в борьбе с голодом один из выдающихся людей России, глубокий знаток теоретического воздухоплавания, заслуженный исследователь-эксперимен­татор, настойчивый изобретатель летательных аппаратов, превосходный физик, высокоталантливый популяризатор...» — писали в Управление научными учреждениями Академического центра члены совета Общества любителей мироведения.

В июне того же 1921 года Калужское общество изучения природы убеждало Наркомпрос: «...взять научные работы и охрану жилища Циолковского под ваше непосредственное покровительство, выдав ему (хотя бы через общество) мандат на неприкос­новенность его жилища и назначить ему академиче­ский паек (если возможно двойной)».

Искренним желанием помочь Константину Эдуар­довичу полны известный историк русской авиации А. А. Родных и декан факультета воздушных сообщений путейского института профессор Н. А. Рынин. От имени Рынина Родных приглашает Константина Эдуардовича переехать в Петроград и занять вакант­ное место преподавателя физики или математики в Институте путей сообщения.

Настойчивые хлопоты привели к желанным ре­зультатам. 1 октября 1921 года Комиссия по снаб­жению рабочих при Наркомпросе установила Циол­ковскому двойной академический паек, а 9 ноября того же года Совет Народных Комиссаров постано­вил: «Ввиду особых заслуг ученого-изобретателя, специалиста по авиации, назначить К. Э. Циолков­скому пожизненную пенсию в размере пятисот ты­сяч руб. (500 000) в месяц с распространением на этот оклад всех последующих повышений тарифных ставок».

Кончились мытарства Циолковского. Пенсия вку­пе с двойным академическим пайком позволяла ра­ботать, не думая о куске хлеба. «Прошу сохра­нить», — написал Константин Эдуардович на доку­менте, извещавшем о назначении этого пайка. И до­кумент сбережен, рассказывая о сказочных богат­ствах, которые выдала советская власть ученому: муке, мясе, рыбе, крупе, горохе, сахаре, жирах, соли, мыле, табаке, спичках, кофе...

Больше не надо ходить в нетопленную школу! Циолковский пишет заявление: «Мой 64-летний воз­раст, хронический бронхит, расстройство пищеваре­ния, глухота и общая слабость заставляют меня оставить мои училищные занятия. Поэтому я прошу считать меня освобожденным от моих служебных обязанностей с 1 ноября 1921 года». Ничто теперь не мешает ему отдаваться науке, и он радостно со­общает Перельману:

«Училище я оставил, это был непосильный по мо­ему возрасту и здоровью труд. Могу отдаться теперь наиболее любимой работе — реактивному прибору...»

Не правда ли, какой выигрышный материал для биографа? Никому неведомый до революции, Циол­ковский тотчас же после Октября приобретает широ­кую известность, а вслед за ней и полное признание — вспомните, дело о его пенсии рассматривалось на заседании Совнаркома. Схема на редкость соблаз­нительная. Одно лишь плохо — ей не поладить с фактами. И хотя признание действительно пришло после революции, имя Циолковского появилось на страницах газет еще в 1890 году, когда Русское техническое общество ознакомилось с проектом его аэростата. Увы, это была печальная известность. Почти все заметки дореволюционной печати говорят (нет, скорее кричат) о неудачах, о неуважении к важным и интересным проблемам. Такие заметки появлялись в газетах самых разных городов — от Калуги до Санкт-Петербурга, от Москвы до Забай­калья. Не находя себе отклика, они звучали как сиг­налы бедствия. А что может быть для энтузиаста страшнее равнодушия?