Отсутствие желающих помочь в издании трудов по космической ракете, посягательство Эсно Пельтри на самый большой замысел его жизни омрачили ра­дость Константина Эдуардовича от теплого приема идеи межпланетных путешествий русской научной общественностью. Много лучшего оставляли желать и другие дела. Давно отгремели схватки с VII от­делом Русского технического общества по поводу цельнометаллического дирижабля. Самые различные журналы и газеты от Петербурга до Забайкалья пы­тались защитить калужского изобретателя, а дело не продвигалось ни на шаг.

Другой бы сдался, но не таков был Циолков­ский. Продолжая сражаться как лев, он пытается еще раз распространить идею своего дирижабля за границей. История этой отчаянной попытки отраже­на в весьма любопытных документах.

О существовании этих документов было известно и раньше, но долгие годы их никто не видел. В об­ширном архиве Константина Эдуардовича их не оказалось. Но документы все же нашлись. Пачка плотных листов бумаги с текстом на разных языках лежит на столе того, кто их разыскал, — Петра Ки­рилловича Сорокеева, заведующего архивом Поли­технического музея.

Бумаги, найденные Сорокеевым, попали в Поли­технический музей в 1929 году с документами Ассо­циации натуралистов-самоучек — необычной органи­зации недипломированных ученых, членом которой был Циолковский. Заколоченные в ящики, бумаги пролежали двадцать лет, пока в музее не был со­здан научный архив. В 1949 году начался разбор документов и их систематизация.

Бумаги отыскались там, где это можно было меньше всего предполагать, — среди платежных до­кументов бухгалтерии АССНАТа. Именно тут нашел П. К. Сорокеев неизвестную рукопись Циолковско­го «Отзыв о сочинении С. И. Квятковского». По-видимому, экземпляр этой рукописи попал в число бухгалтерских документов как свидетельство рабо­ты, которую ассоциация оплатила Циолковскому. Но этим дело не окончилось. Как это часто бывает в архивных поисках, одна находка потянула за со­бой другую. Сорокеев предположил, что среди до­кументов Ассоциации натуралистов-самоучек могут встретиться и какие-то иные бумаги, связанные с деятельностью Циолковского. Он начал искать с при­страстием — и не просчитался. Пачку плотных ли­стов, украшенных гербовыми печатями доброго десятка государств, историк обнаружил буквально среди бумажной макулатуры.

То, что удалось разыскать Сорокееву, действи­тельно представляет немалую ценность. В дальней­шем я попытаюсь объяснить, что находка Сорокеева была не такой уж случайной, как это может пока­заться на первый взгляд. Пусть не удивляется чи­татель, она, как мне думается, была тесно связана с Политехническим музеем. Но об этом впереди. Сейчас же хочется отметить ценность документов, найденных Петром Кирилловичем. Ведь ему удалось разыскать около десятка патентов, выданных в 1910-1911 годах Константину Эдуардовичу на цельнометаллический аэростат.

«Привилегия сия выдана коллежскому асессору Константину Циолковскому, проживающему в г. Ка­луге...»

«Соединенные Штаты Америки. Для всех, кого это касается. Настоящим подтверждается, что Констан­тин Циолковский из Калуги (Россия) представил в Патентное бюро заявление с просьбой о вручении патента на привилегию на новое полезное изобрете­ние в области оболочки дирижаблей, аэростатов... после соответствующей экспертизы вышеупомянуто­му претенденту присуждается право на привилегию по патенту, охраняемое законом. 21 ноября 1911 года.

Принимая во внимание, что Константин Циол­ковский, уроженец г. Калуги (Россия), профессор физики и математики, заявил, что он изобрел усовершенствование газовой оболочки, предназначенной для воздушных кораблей...»

Россия, Соединенные Штаты Америки, Англия, Франция, Германия, Норвегия, Бельгия, Италия, Австрия официально подтверждали первенство Циол­ковского на эту идею, предоставив ему полное пра­во извлекать из нее соответствующие выгоды.

Об оформлении патентами своего замысла Циол­ковский мечтал много лет, еще с той поры, когда Е. Н. Гончарова перевела на иностранные языки его работы о железном аэростате длиной с большой морской пароход. Ученому хотелось официально за­крепить свое авторство, чтобы затем добиться осу­ществления проекта. Константину Эдуардовичу вы­годы его изобретения казались неисчислимыми. Но — странное дело! — и американские бизнесмены и «де­ловые люди» Западной Европы молчали. Они отнес­лись к вновь объявленным патентам столь же рав­нодушно, как и русские предприниматели.

Циолковский тяжело переживал это безразличие. Рухнула еще одна надежда, лелеемая много лет. На обложке брошюры «Защита аэроната» он спешит сообщить о полученных им заграничных патентах:

«Предлагаю лицам и обществам построить для опыта металлическую оболочку небольших размеров.

Готов оказать всякое содействие. У меня уже есть модели в два метра длины. Но этого мало.

В случае очевидной удачи готов уступить недоро­го один или несколько патентов.

Если бы у меня были средства, я бы сам испы­тал свое изобретение в значительном размере. Если бы кто нашел мне покупателя на патенты, я бы отде­лил ему 25% с вырученной суммы, а сам на эти деньги принялся бы за постройку».

И снова ни звука...

«Приходите посмотреть на мои модели в любую среду в 6 часов вечера», — взывает Циолковский со страниц другой брошюры.

Интересующихся не находится...

Минуло еще несколько лет. В одном из апрель­ских номеров «Калужского курьера» за 1914 год мы читаем: «Первое публичное выступление нашего известного изобретателя К. Э. Циолковского, поже­лавшего познакомить своих сограждан с результатом многолетних работ по устройству металлического управляемого аэростата, собрало 27 марта в поме­щении училища г. Шахмагонова очень малочислен­ную аудиторию: не считая нескольких лиц, причаст­ных к Обществу изучения природы, которое устроило лекцию, да десятков двух-трех взрослых воспитанни­ков училища, остальной публики раз-два — и об­челся...»

Провал! Полный провал!.. Но Циолковский все же крепится и не теряет бодрости. В марте того же года он получил письмо из Петербурга. Его при­глашают в Петербург на Третий воздухоплаватель­ный съезд и даже сулят пятьдесят рублей на дорогу. Конечно, он обязательно поедет. Поедет и повезет свои модели, чтобы услышать мнение крупнейших специалистов по воздухоплаванию.

Вместе с Циолковским едет и его «ассистент» П. П. Каннинг. Участники съезда выслушивают до­клад Циолковского (в связи с нездоровьем Констан­тина Эдуардовича его прочел Каннинг). Доклад со­провождается демонстрацией. Самодельный насос нагнетает в оболочку воздух, показывая, как ме­няется по мере наполнения ее форма.

Нет, и на съезде идея цельнометаллического аэростата не встречает того отношения, на которое рассчитывал Циолковский! Большинство его слу­шателей не верит больше в аэростаты. Аппараты тяжелее воздуха успели завоевать себе всеобщее признание.

Съезд окончился. Циолковский и Каннинг сдают в багаж длинные ящики с моделями. Константин Эдуардович торопится домой. Он возвращается в Ка­лугу утомленный и раздраженный. Тоненькая, едва заметная трещинка во взаимоотношениях с Жуков­ским все ширится. Ведь Николай Егорович оказался на этот раз в стане его научных противников. Мно­голетним добрым отношениям Жуковского и Циолковского пришел конец.

Циолковский угрюм и мрачен. К черту все изо­бретения! Хватит мучиться самому и мучить семью! Он уже не мальчик. Пора подумать о спокойной, обеспеченной старости. О, он знает, что надо сделать. И Константин Эдуардович пишет письмо в Рязан­ское дворянское депутатское собрание.

Это письмо, отправленное 21 декабря 1914 года, выглядит в первый миг непонятным. Циолковский просит выяснить, внесен ли он в дворянскую книгу Рязанской губернии *. Странно!.. Невольно начи­наешь ломать себе голову: почему Циолковскому, всю жизнь прожившему в большом повседневном труде, вдруг понадобилось официальное свидетель­ство «благородного» происхождения? Откуда возник неожиданный интерес к генеалогическому дереву?

* Выдержки из этого письма опубликовал 15 сентября 1957 года в газете «Знамя» Д. Семенов.

Вероятно, ответ удалось бы найти не скоро, не появись в сентябре 1960 года на страницах «Изве­стий» небольшая заметка Н. Щипанова «Письма Циолковского». В ней сообщалось, что среди дел Пе­реселенческого управления обнаружены прошения Константина Эдуардовича о выделении ему участка земли в Черноморской губернии.

Мысль о взаимосвязи писем Циолковского в Ря­зань и Петербург напрашивалась сама собой. Что­бы проверить ее, пришлось запросить в Центральном государственном архиве СССР фотокопии найденных документов. Ответ из архива не заставил себя долго ждать. Догадка оказалась верной. Ссылаясь на за­кон «о водворении на казенных землях дворян-зем­лепашцев», Циолковский хлопотал о земельном уча­стке. Он спешил напомнить высокому начальству о своем многолетнем труде, о двух выслуженных им орденах, о глухоте, осложнявшей его жизнь. «Имея свой дом и сад, — читаем мы в этом документе, — занимаюсь немного садоводством. Но земли мало; прокормиться ею нельзя...»

В своей автобиографии Циолковский писал: «Я всю жизнь стремился к крестьянскому земледелию, чтобы буквально есть свой хлеб...» С такой ду­мой ученый прожил всю жизнь. И, естественно, что в трудные дни (а их в его жизни было более чем достаточно) груз этой мысли становился особенно тяжким. Так было и в годы, предшествовавшие первой мировой войне.

Она довлела в ту пору над всем, настойчиво жгла мозг: «Окупил ли я своими трудами тот хлеб, кото­рый ем?»

Аэростат не понят и отвергнут современниками. Но если бы только аэростат! Такая же участь по­стигла и другую идею, которая увлекала Констан­тина Эдуардовича с 1905 года. До самой смерти он упорно разрабатывал и развивал ее в целом ряде сочинений, как в опубликованных, так и в тех, что еще не увидели света. В 1914 году Циолковскому удалось напечатать небольшую брошюру «Вто­рое начало термодинамики». Брошюра была тонень­кой, внешне ничем не примечательной, но появи­лась она лишь по явному недосмотру цензуры: за ее обложкой скрывался дерзкий вызов. Циолковский опровергал мнение о возможности конца мира, су­ществовавшее при полном благословении церкви и поддержке государства.

И если цельнометаллический аэростат был глу­бочайшим научным заблуждением Циолковского, то попытка по-своему осмыслить второе начало термо­динамики поднимает его в наших глазах на огром­ную высоту. Мы уже успели оценить редкую само­стоятельность научного мышления Циолковского, интуитивно, но точно предугадывавшего многие пу­ти развития техники. Нам известно его умение насмерть стоять за свои идеи. Однако, читая «Вто­рое начало термодинамики», видишь совсем другого Циолковского, знакомишься с философом, узнаешь материалиста, с открытым забралом ринувшегося в бой против идеалистов, судивших да рядивших о на­чале и конце мира.

Однако прежде чем рассказать о брошюре «Вто­рое начало термодинамики», необходимо вспомнить еще об одном человеке, анализировавшем ту же проблему в конце XIX века. Этот человек, никогда не слышавший о Циолковском, не успел закончить и опубликовать свою работу. Но тем не менее мысли Константина Эдуардовича во многом перекликаются с тем, что написал в «Диалектике природы» Фрид­рих Энгельс.

Тридцать лет пролежала в архиве немецкой со­циал-демократической партии рукопись «Диалектика природы». Она была опубликована лишь в 1925 году в Москве, по фотокопиям, привезенным из Германии. Сегодня эта многогранная философская работа ши­роко известна миллионам людей. В ней-то и содер­жится раздел, объединивший мысли ученых, совсем не похожих друг на друга. Этот раздел — проблема тепловой смерти вселенной.

Там, где вступают в смертельную схватку мате­риализм и идеализм, о компромиссах не может быть и речи. Вот почему Энгельс и Циолковский оказа­лись в одном лагере, хотя каждый из них пришел туда своим путем. Для Энгельса эта научная пробле­ма — важный тезис естествознания, ждавший глубо­кой философской оценки. Для Циолковского же признание возможности тепловой смерти вселенной оз­начало полный крах всего того, ради чего он жил и работал.

Это отнюдь не громкое преувеличение и не пыш­ная фраза. Судите сами: Константин Эдуардович рассматривал дирижабль как преддверие ракеты. Ра­кета же представлялась ему следующей ступенью познания - средством завоевания вселенной. И то и другое было подчинено одной высокой цели — овла­дению безбрежным океаном космоса во благо чело­вечества. Но нужно ли затрачивать исполинские уси­лия, освобождаться от пут тяготения и устремляться к иным планетам, к иным звездам, если все равно рано или поздно придет конец всему живому, про­бьет час тепловой смерти?

И, защищая то, ради чего он жил и работал, Циолковский выходит на войну. Вместе с оптимиста­ми он против пессимистов, с материалистами против идеалистов, против поповщины.

Теорию тепловой смерти выдвинул Рудольф Клаузиус, благообразный немец с большими прони­цательными глазами и белой бородкой, профессор Цюрихского, Вюрцбургского и Боннского универси­тетов. Это он высказал в 1850 году истину, не вы­звавшую поначалу ни малейших возражений. В са­мом деле, можно ли и нужно спорить с физической аксиомой: теплота не способна сама по себе пере­ходить от более холодного тела к более теплому.

Надо заметить, что свои умозаключения Кла­узиус подкреплял математическими выводами. Он ввел в физику понятие энтропии — меры необратимо­сти процессов. Чем больше энтропия, тем меньше возможность для процесса стать обратимым, гово­рил Клаузиус. И действительно, трудно было возра­жать против введенного им понятия. Недаром оно и по сей день используется в физике, кибернетике, тех­нике.

Однако то, что выглядело бесспорным и фило­софски безобидным в масштабах физической лабора­тории, выросло вскоре в реакционнейшую теорию. Это случилось после того, как Клаузиус, а вместе с ним и знаменитый английский физик У. Томсон (лорд Кельвин) попытались распространить второе начало термодинамики на всю вселенную.

У Клаузиуса и Томсона оказалось немало союз­ников среди ученых. Взгляды их стали широко из­вестны в разных странах. Много лет спустя эти песси­мистические воззрения наиболее ярко и выразительно сформулировал английский астроном и философ Дж. Джинс. Конец мира он обрисовал так:

«Энергия еще сохранится, но она потеряет вся­кую способность к изменению; она так же мало бу­дет способна привести в движение вселенную, как вода в стоячей луже заставить вращаться колесо мельницы. Вселенная будет мертва, хотя, быть мо­жет, еще и наделена теплом».

И вот против таких, как Клаузиус и Томсон, выступил Энгельс, утверждая, что «излученная в мировое пространство теплота должна иметь воз­можность каким-то путем,- установление которого будет когда-то в будущем задачей естествознания, — превратиться в другую форму движения, в которой она сможет снова сосредоточиться и начать функ­ционировать».

Раскроем «Второе начало термодинамики» Циол­ковского. И мы встретим в нем мысль, созвучную той, за которую ратовал Энгельс.

«Так, согласно усердным последователям Клау­зиуса и Томсона, — писал Константин Эдуардович, — теплота тел стремится к уравнению, к одной опре­деленной средней температуре; иными словами, эн­тропия вселенной непрерывно растет.

Настанет время, когда Солнце потухнет, мир замрет, живое уничтожится.

Но этого не будет, если постулат Клаузиуса не признавать началом или законом. Мир существует давно, даже трудно представить, чтобы он когда-ни­будь не существовал. А если он уже существует бес­конечное время, то давно бы должно наступить уравнение температур, угасание Солнца и всеобщая смерть. А раз этого нет, то и закона нет, а есть только явление, часто повторяющееся».

В 1905 году, изложив свои первые соображения по заинтересовавшей его проблеме, где естествен­ные науки тесно смыкались с философией, Циолков­ский отправляет рукопись в Петербург. «Второе на­чало термодинамики» попадает на отзыв профессору О. Д. Хвольсону. К сожалению, этот отзыв не со­хранился. Однако мы знаем, что он был не из лест­ных. Об этом свидетельствует лаконичная заметка самого Циолковского на обложке брошюры «Защита аэроната»: «Отношение самое отрицательное».

Не только Хвольсон встретил эту работу в шты­ки. Но Циолковский не расстается с полюбившейся ему проблемой. Красной нитью проходит она через все его творчество, через многочисленные труды, как опубликованные, так и не увидевшие света.

Надо полагать, что Циолковский отдавал себе достаточно ясный отчет в том, насколько не созвуч­ны времени развиваемые им идеи. «Сначала мысль, а потом действие. Без мысли не может начаться и дело. Хорошо, если эта статья пробудит мысль мо­лодых умов и заставит их произвести указанные опыты». Так пишет Циолковский и, не будучи в си­лах сдержать многолетней обиды, добавляет: «Я, между прочим, сам не произвожу эти опыты от­части и потому, что мне все равно не поверят, как не поверили моим опытам по сопротивлению возду­ха...» Спустя пять лет, в 1919 году, в брошюре «Ки­нетическая теория света» ученый снова пишет о том, что если бы «теория» тепловой смерти вселенной бы­ла верной, то уже давно бы наши глаза видели мрач­ную картину угасшего мира.

На протяжении многих лет отстаивал Циолков­ский идею «вечной юности вселенной». Недостаток места не позволяет проследить за развитием его мыслей по этому вопросу, и потому я вынужден адресовать читателей к двум обстоятельным книгам: «Мировоззрение К. Э. Циолковского и его научно-техническое творчество» В. А. Брюханова (Соцэкгиз, 1959 г.), «О малоизвестной гипотезе Циолковского» И. И. Гвая (Калуга, 1959 г.). Обе книги не только знакомят с мыслями Циолковского по вопросу о тепловой смерти, но и содержат сведения об успехах современной науки в разработке этой проблемы.

«Второе начало термодинамики» — свидетельство высокого уровня философского мышления Циолков­ского. Однако пусть не покажется странным читате­лю: глубина философского мышления мирно ужива­лась с величайшей политической наивностью. Небольшая брошюра «Горе и гений», изданная Кон­стантином Эдуардовичем в 1916 году, тому убеди­тельнейшее свидетельство.

История этой брошюры — последней дореволю­ционной работы Циолковского — заслуживает внима­ния. Циолковский пытается подбодрить самого себя, внушить себе веру в собственные силы, без которых дальнейшая борьба невозможна. Измотанный непри­ятностями, не понятый современниками, отдаленный от них стеной равнодушия, пишет Циолковский эту брошюру, совсем не похожую на то, что он издавал раньше.

— Почему мы терпим нужду, когда богатства и силы природы неисчерпаемы?

— Почему на старости лет остаемся без крова и умираем от лишений?

— Почему подстерегают людей бедность, горести и несчастья?

— Как устранить лишения?

Залп вопросов, заданных Циолковским с первой же страницы, звучит как речь прокурора. Нам по­нятна страстность его обвинений: хочется ответить на вопросы, которые уже не раз задавал самому себе. Но как наивны эти ответы!..

Циолковский далек от понимания социальной кар­тины окружающего мира. Он мечтает о переустрой­стве человеческого общества. Для этого, по его мнению, нужно лишь одно — расчистить путь гениям человеческой мысли, помочь им развернуться во всю широту возможностей. «Если бы были отысканы ге­нии, то самые ужасные несчастья и горести, которые даже кажутся нам сейчас неизбежными, были бы устранены! Гении совершали и совершают чудеса. Кому же это неизвестно!»

Константин Эдуардович верен себе. Больше все­го на свете он надеется на силу человеческого зна­ния. «Гигиена дает здоровье и продолжает жизнь. Хирургия оживляет умирающего, исцеляет калеку, дает зрение, слух и проч... Техника делает челове­ка сильнее тигра, быстрее лани. Она дает ему крылья и дворцы, заставляет природу работать, как раба...»

Брошюра «Горе и гений» — своеобразный рецепт выращивания людей, способных сдвинуть человече­ство с мертвой точки. Читая ее, даже не веришь, что она вышла из-под пера человека, столь глубоко осмыслившего проблему тепловой смерти. Да как же не удивляться, читая описание большого, светлого, очищенного от пыли и бактерий здания. В нем есть все, что нужно человеку, — от мастерских для работы до библиотек и школ. По замыслу Циолковского, обитатели этого рафинированного мирка должны бы­ли изучать друг друга, разыскивать лучших — од­ним словом, путешествовать к высшей мудрости.

Не много времени понадобилось, чтобы увидеть наивность и несостоятельность этих рассуждений. Человек шагнул в новый мир не через дома, очищен­ные от бактерий, а через гром революции, через кро­вопролитную гражданскую войну. В величайших ли­шениях отвоевал себе русский народ право на луч­шую жизнь.