В ту пору, когда начинало отсчитывать годы ны­нешнее столетие, Циолковский, получив поддержку Академии наук, с головой ушел в аэродинамические изыскания. Опыты привели к интересным результа­там: удалось внести свою лепту в аэродинамический расчет самолета, вывести формулу, не устаревшую и по сей день. Эта формула показывала, что потреб­ная мощность двигателя увеличивается с ростом аэродинамического коэффициента сопротивления и уменьшается при понижении коэффициента подъем­ной силы.

Другой не менее важный вклад в науку о поле­те — исследование завихренного (или, как говорят аэродинамики, турбулентного) обтекания. По ходу опытов Циолковский заметил, что сопротивление тела существенно меняется в зависимости от характера обтекания. Важное наблюдение! Важное потому, что у всех дозвуковых самолетов обтекание крыла, плав­ное струйное (ламинарное) в головной части, стано­вится завихренным (турбулентным) по мере того, как струи приближаются к хвостику. Затронув проблему турбулентного трения, Константин Эдуардович вплот­ную подошел к решению одной из важнейших задач самолетостроения.

Полезность проделанной работы несомненна, но в трудах Академии наук отчет так и не появился. Невероятно, но факт — помешал этому академик Рыкачев. «Для решения вопроса о помещении труда г-на Циолковского в изданиях Академии наук, — писал он,- необходимо предварительно испросить от автора материал наблюдений в чистом виде, сгруппи­рованный так, чтобы для каждого его вывода, данно­го в тексте, были приведены все наблюдения, из кото­рых этот вывод сделан, с указанием по крайней мере дней, когда эти наблюдения произведены... не должны быть пропущены и наблюдения, которые не приняты во внимание, с указанием причин. В сыром виде должны бы быть отмечены номера, под которыми каждый опыт переписан в таблицу».

Слов нет, скрупулезность изложения — важней­шее требование к описанию научного эксперимента, но тем не менее за номерами и таблицами, как спра­ведливо заметил редактор первого тома собрания сочинений Циолковского профессор Н. Я. Фабрикант, Рыкачев проглядел смысл работы Циолковского, не оценил сделанных им выводов.

В первый момент заключение академика озадачило Циолковского. Что за странный пунктуализм! Но буквально через секунду пришла новая мысль: позвольте, ему, кажется, просто не доверяют? Неужто Рыкачев подозревает его в подтасовке фактов?

Конечно, Рыкачев был далек от таких предполо­жений. Но возникшая мысль не покидала Циолков­ского. Константин Эдуардович обиделся и наотрез отказался от исправлений, которых от него требовали. Естественно, что Академия наук не стала издавать эту большую и обстоятельную работу. Свет увидел лишь краткое извлечение из нее, опубликованное жур­налом «Научное обозрение».

В 1913 году Циолковский вновь, причем с откро­венным раздражением, вспоминает о своих взаимоотношениях с Академией наук. Он знакомится с вы­водами французского ученого Эйфеля. Вокруг работ француза много разговоров, и они больно ранят са­молюбие Циолковского. Отсюда и сердитая реплика: «Теперь академия может порадоваться, что не обма­нулась во мне и не бросила денег на ветер. Благодаря опытам Эйфеля самые странные мои выводы под­твердились».

Итак, большая обида. Зачеркнуты годы напряжен­ного труда. Но не прошло и нескольких месяцев, как обида ушла на задний план. У Циолковского глу­бокое горе. В декабре того же 1902 года в Москве умер Игнатий.

...Схоронив сына, Константин Эдуардович возвра­щался в Калугу. Ему было плохо, очень плохо... Ка­кая-то пелена застилала глаза. Он шагал, ничего не слыша, постаревший, осунувшийся, с красными от слез глазами. Молодые люди в студенческих тужур­ках окликнули извозчика, отвезли его к Киевскому вокзалу, усадили в вагон, что-то говорили на про­щание. Он согласно покачивал головой, хотя не слы­хал ни единого слова. Студенты вложили в карман железнодорожный билет так, чтобы контролер уви­дел высовывавшийся кончик, распрощались и ушли. Поезд повез Циолковского в Калугу.

Он сидел, ничего не видящий, не слышащий, и только губы сами собой нашептывали:

— Игната, сынок, ну зачем же так?..

Почему он это сделал? Почему молодой талант­ливый математик наложил на себя руки? Как мог студент-первокурсник уйти из жизни, которая только начала раскрываться перед ним?..

Эти вопросы мучили Циолковского. Сын покончил жизнь самоубийством. Что может быть ужаснее?

Глядя на мелькавшие за окном лесные пейзажи и не различая их, он думал: «Как мог я не объяснить ему, что в жизни радостей гораздо больше, чем горя!..»

Наивная отцовская слепота! Да разве поверил бы ему Игнат? Трагедия отца, не сумевшего, несмотря на редкое трудолюбие, способности и настойчивость, добиться осуществления своих замыслов, была при­мером обратного. В ней видел Игнатий Циолковский и несправедливость жизни и то будущее, которое ожи­дало его самого, а от этого становилось страшно...

Бедность, проклятая бедность! Тяжкий крест всей жизни. Да как же могли дети не ощущать эту тя­жесть? Ведь они далеко не всегда имели то, что было доступно их сверстникам.

Игнат отлично учился. В гимназии его называли Архимедом. Ни в физике, ни в математике, казалось, не существовало задач, с которыми он не мог бы справиться. Игнату нравилось их решать.. Приятно было ощущать уважение своих одноклассников. Ни один из них не мог тягаться с ним в знании физики и математики. Став юношей, сын как-то сразу ушел в себя. Он привык молчать, думая о чем-то своем, а когда затаенные мысли вырывались наружу, ста­новилось страшно. Константин Эдуардович вздрогнул, вспомнив слова, однажды оброненные Игнатом:

— Я согласен с Белинским, который говорил, что действительность разбудила нас и открыла глаза. Но для чего? Лучше бы она их закрыла...

Тогда казалось: молодо — зелено, вырастет — оду­мается. Большая прозрачная слеза скатилась по бо­роде Циолковского...

Надо было спорить, доказывать обратное, а он этого не делал. Почему? Он не понимал своих детей. Вечно занятый, всегда углубленный в расчеты, в фор­мулы, он не видел того, что происходило у него под носом, — и вот результат...

«Самое лучшее для человека — смерть!» — ска­зал Игнатий знакомым калужанам, заглянувшим в его московскую квартиру. В письменном столе уже лежал цианистый калий.

Много лет не мог забыть Циолковский страшной потери. Он вспоминал о ней даже в суровом 1919 го­ду, когда смерть бродила где-то совсем рядом. По­верив бумаге тяжкие воспоминания, Константин Эдуардович записал: «В 1902 году последовал новый удар судьбы: трагическая смерть сына. Опять насту­пило страшно грустное, тяжелое время. С самого утра, как только проснешься, уже чувствуешь пустоту и ужас. Только через десяток лет это чувство приту­пилось».

В той же автобиографической рукописи «Фатум» с волнением читал я о том, в чем, вероятно, было трудно признаться даже самому себе: «На послед­ний план я ставил благо семьи и близких. Все для высокого. Я не пил, не курил, не тратил ни одной лишней копейки на себя, например на одежду. Я был всегда почти впроголодь, плохо одет. Умерял себя во всем до последней степени. Терпела со мной и семья... Я часто раздражался и, может быть, делал жизнь окружающих тяжелой, нервной...»

По возвращении из Москвы с похорон долгими часами просиживали Константин Эдуардович и Вар­вара Евграфовна, утешая друг друга. Никто не слы­шал этих бесед. Никто не расскажет нам о них. И Циолковский и спутница его жизни уже давно в могиле.

Заметки, рассыпанные в черновиках, воспомина­ний, старшей дочери ученого Любови Константинов­ны, относящиеся к этому периоду, рассказывают, что однажды родители решили: хватит мыкаться по наем­ным квартирам. Пора накопить деньги и завести себе собственный угол.

Но прежде чем Циолковские приобрели себе дом, произошло еще одно событие. Но и оно вместо радости принесло горькое разочарование. В майском но­мере журнала «Научное обозрение» за 1903 год пуб­ликуется «Исследование мировых пространств реак­тивными приборами».