— Странная дилемма! — удивится читатель. — Конечно, космос! Да можно ли было в этом сомне­ваться?

Сегодня сомневаться действительно не приходит­ся. Но перенесемся на три четверти века назад. За­дадим тот же вопрос ученым.

— Разумеется, аэростат! — ответило бы большин­ство из них. Воздухоплавание — дело реальное, перспективное, это же ясно каждому. Почитайте, что пишет о нем Дмитрий Иванович Менделеев, посмот­рите, как с его легкой руки растет в России интерес к проблеме полета...

И, заканчивая свою тираду, ваш собеседник, ве­роятно, добавил бы:

— Что же касается свободного пространства, это... Извините, это слишком туманно и чересчур проблематично!

Впрочем, строго говоря, пожалуй, неправильно формулировать дилемму, возникшую перед Циол­ковским: атмосфера или космос. Для него она за­ключалась в другом — начинать с большого или с ма­лого? Сразу ли с межпланетного пространства или же поначалу с покорения атмосферы?

«Мысль о сообщении с мировым пространством не оставляла меня никогда», — неоднократно под­черкивал Циолковский. Не покидала его эта мысль и в годы борьбы за аэростат, борьбы, как мы сейчас увидим, самоотверженной и не легкой. Ведь, при­нимаясь за аэростат, Циолковский хотел лишь одного — поскорее подняться на очередную сту­пеньку великой лестницы, в космическое простран­ство.

Возвращаясь после уроков, утомленный Констан­тин Эдуардович садился за расчеты. Теперь космос снова казался каким-то далеким. Голова занята лишь одним: аэростат, удивительный аэростат с прочной металлической оболочкой.

Он работал жадно, а времени не хватало. Слиш­ком много часов уделялось ученикам на протяжении дня. Дня... А если работать с утра? Циолковский стал подниматься чуть свет. Отдав несколько часов проекту, он уходил на занятия.

И так продолжалось два года...

Разрабатывая свою идею, Константин Эдуардо­вич яростно ополчился на многие принципы дирижаблестроения, считавшиеся незыблемыми. Прежде всего он восстал против мягкой оболочки. Долой, долой этот прорезиненный мешок, наполненный легким газом!

— Летать на таких аппаратах рискованно! — убежденно доказывал Циолковский. — Едва приметная искра — пожар, катастрофа.

История воздухоплавания еще не знала такого рода трагических происшествий. Но Циолковский упорно стоял на своем. Его пророчество сбылось че­рез несколько лет.

Итак, цельнометаллический дирижабль, способ­ный по мере набора высоты, а следовательно и уменьшения плотности воздуха, менять объем. Раз­вивая эту идею, Циолковский не знал усталости. Ножницы кроили жесть. Шипело олово, стекая с па­яльника. А вместе с грудой моделей росли и крепли слухи о чудаковатости учителя арифметики и геометрии.

Именно эти слухи привели на квартиру Циолков­ских Павла Михайловича Голубицкого, интеллигент­ного, не чуждого науке чиновника. Наслышавшись о необычном изобретателе, Голубицкий сказал сво­ей гостье, знаменитому математику Ковалевской:

— Я обязательно с ним познакомлюсь!

— Так за чем же дело? — удивилась Софья Васильевна. — Поезжайте в Боровск и пригласите его в гости...

Почувствовав неподдельный интерес Голубицкого к проекту аэростата, Константин Эдуардович охотно познакомил его со своими идеями, показал домашнюю лабораторию. Внимательно и сочувственно выслушал Голубицкий рассказ о мытарствах Циолков­ского. Ведь он сам был изобретателем, последова­тельно и упорно разрабатывавшим конструкцию телефона. А в то время беседа по проводам была не меньшей фантастикой, чем управляемый полет.

Однако, любезно приняв Голубицкого, Констан­тин Эдуардович решительно отверг его настойчивые приглашения. Не помогло и упоминание о Ковалевской. Конечно, он много слышал о Софье Васильевне. Да кто же не знает эту замечательную женщину, так прославившую своими исследованиями русскую науку. Кому не лестно с ней познакомиться! Но в гости, извините, он не поедет! Нет, нет! И уговаривать не надо. Он глух, светские визиты ему не по силам.

Знакомство с провинциальным изобретателем произвело на Голубицкого сильное впечатление:

— Вы только подумайте, — рассказывал он Ковалевской, — с одной стороны, крайняя простота приемов, моделей, с другой — важность выводов! Невольно припоминались Ньютон, Майер и другие ве­ликие ученые. Из пустячного опыта они делали научные выводы неоценимой важности. Да, впрочем, кто же не знает, что дело не в цене скрипки, а в таланте музыканта!

Этому человеку обязательно надо помочь! — заметила Ковалевская. — А что, если рассказать о его работах кому-нибудь из физиков?..

Прошло немного времени, и Александр Григорьевич Столетов с Николаем Егоровичем Жуковским слушали про необычного фантазера-учителя.

— Не так давно волей случая, — рассказывал Голубицкий, — попал я в городок Боровск. Сотня верст от Москвы, а глушь несусветная! Кругом ста­рообрядцы, строгие, нелюдимые. И вот здесь, в этой глуши, живет учитель... Он искренне верит, что воздушные корабли скоро понесутся, куда только за­хотят люди...

Я решил навестить изобретателя и, сознаюсь, при­шел в ужас: маленькая квартирка, большая семья, бедность из всех щелей, а посередине разные моде­ли. Хозяин глух, а потому крайне застенчив. Но мы­сли!.. Здравые и крайне интересные. Как хорошо бы­ло бы пригласить этого человека в Москву!..

И вот Циолковский в Москве. Столетов пригла­сил его в Физическое отделение Общества любителей естествознания доложить о своем цельнометалличе­ском дирижабле. В потертом дешевом костюме, ху­дой и бледный, стоял он в одной из аудиторий Поли­технического музея. Внимание Столетова, Жуковского, Вейнберга, Михельсона и других ученых под­держивало и ободряло.

Но все же Циолковский чувствовал себя не очень уютно в просторном зале с натертым до блеска пар­кетом. На полу отражались молочно-белые шары люстр. Перед столом, накрытым добротным канцеляр­ским сукном, сидели слушатели. Портреты особ царствующей фамилии строго и, казалось, с неодобре­нием смотрели из резных массивных рам.

Но, начав свой доклад, Циолковский забыл обо всем, кроме дирижабля.

— Восемнадцатый век, — говорил он, заражая своей убежденностью слушателей, — оставил людям мечты о птицеподобном летательном снаряде и аэро­стат, по произволу поднимающийся и опускающийся. Девятнадцатый век, век попыток и теорий, одну из коих я и хочу изложить вам, милостивые государи!

Для воздушного транспорта я предлагаю метал­лические аэростаты. Кроме наружного облика, они имеют мало общего с существующими газовыми воз­душными кораблями. В зависимости от температуры и давления как окружающего воздуха, так и газа, наполняющего оболочку, объем и форма корабля сво­бодно меняются. Но оболочка не разрушается, ибо она сделана из жесткого гофрированного металла.

Чем дальше разъясняет Циолковский устройство своего необычного судна, тем тверже его голос, тем взволнованнее и увлеченнее рассказ.

Веры в будущее аэростатов у него хоть отбавляй. И картины этого будущего он рисует достаточно ярко.

— Перевозка людей и грузов на таких аэроста­тах, по расчетам, в десятки раз дешевле, чем на железных дорогах и пароходах. Предлагаемые конст­рукции не требуют ни дорогих верфей для построй­ки, ни ангаров для хранения. Им достаточно приста­ней в виде ущелий, долин и площадок, защищенных от ветра холмами, зданиями или деревьями.

Внимательно слушали ученые своего провинци­ального коллегу. Сообщение Циолковского заинтере­совало их. Сам же Константин Эдуардович считал свой труд далеко не завершенным. Хорошо бы до­биться перевода в Москву. Здесь можно продлить исследование, подкрепить его серьезной научной кон­сультацией. Но перевод в Москву дело нелегкое...

Надежда, эта извечная спутница искателей ново­го, крепнет в душе Циолковского: Александр Гри­горьевич Столетов обещал поддержку. Ощущая дружелюбие великого физика, зная об огромном автори­тете Столетова, Циолковский надеется...

Радостный, взволнованный, полный веры в зав­трашний день, возвратился Константин Эдуардович из Москвы. Устав от множества впечатлений и тряс­кой ухабистой дороги, он заснул как убитый. Сон был тревожный. Вдруг отчетливо почувствовался запах гари. Огромный, пылающий, словно факел, дири­жабль быстро снижался прямо на толпу. Послыша­лись страшные вопли:

— Пожар! Пожар!..

Истошный крик разбудил Циолковского. Кричала Варвара Евграфовна. Запах гари висел в воздухе наяву. От вспыхнувшего соседского сеновала огонь уже перекинулся к квартире ученого.

«Бом! Бом! Бом!» — настойчиво звал на подмогу пожарный колокол.

Жители окрестных улиц гурьбой бежали на его призыв. Пожары в Боровске не были редкостью. За­коны старообрядчества запрещали курить «поганое зелье». Молодые любители запретного плода прята­лись от строгих стариков в укромных местечках. Их неосторожность не раз приносила беду.

Добровольцы-пожарники помогли Варваре Евграфовне и Константину Эдуардовичу выбраться из го­рящего здания. Отдельные смельчаки пытались вы­брасывать вещи. Но почти все имущество погибло в огне. Из приметных вещей уцелела лишь швейная машина, спасенная каким-то энергичным доброжела­телем.

Огонь полыхал над домиком. Со свистом руши­лись балки. Фейерверком взлетали снопы искр. Все ценное, чем обладал молодой ученый, — большая часть его библиотеки и рукописей, модели, инстру­менты безвозвратно погибли. За первым ударом вскоре последовал второй: перевод в Москву не сос­тоялся. Не помогли и связи Столетова. Циолковский заболел и на время прервал свои научные исследо­вания.

Но все же оптимизм одержал верх над черными мыслями. Разве все потеряно? Ему всего тридцать лет. Рукопись «Теория аэростата», которой отдано так много труда, не сгорела, она в Москве, у профес­сора Жуковского. Еще кое-какие работы уцелели от огня. Нет, случайностям не сломить его. Он будет продолжать свою работу!..

Поиски квартиры вновь возвращают погорельцев в тот край города, где семь лет назад познакоми­лись Константин Эдуардович и Варвара Евграфовна. Снова они на самом берегу Протвы. На улице со смешным названием Круглая снят первый этаж до­мика огородницы Помухиной. Место было тихое. Ули­ца оживлялась лишь по праздничным дням, когда в маленький домик с крестом на двери тянулись лю­ди. В домике располагалась молельня старообрядцев.

Близость реки несколько смущала осторожную Варвару Евграфовну. Едва успев прийти в себя по­сле пожара, она вовсе не спешила попасть в навод­нение. Но хозяйка успокаивала.

— У нас такого не бывает...

Однако вопреки уверениям «такое» все же слу­чилось. Весной 1889 года, когда Протва раскрылась ото льда, где-то внизу образовался затор. Ледяная плотина направила воду прямехонько на боровские домики, в том числе и тот, где квартировал Циол­ковский.

«Отец набросал на пол дров, сверху положил до­ски, переходил по этим мосткам и доставал нам пла­вающие нужные вещи... Мимо окон плыли громадные льдины. Страшно было ночью. Мы не спали...» — так вспоминает часы, проведенные в водяной осаде, старшая дочь Циолковского Любовь Константиновна.

Вода вскоре сошла. Но наводнение оставило не­приятное наследство — промозглую, невыветриваю­щуюся сырость. И снова на подводах скарб Циолков­ских. Они переезжают в центр города, на Молчановскую улицу, в квартиру, которую подыскал друг и сослуживец Константина Эдуардовича Евгений Сер­геевич Еремеев.

Движимый желанием как можно отчетливее пред­ставить себе события давно минувших лет, я приехал в Боровск. Столетние березы окаймляли серую полоску асфальта, которая вела в город юности Циолков­ского. Справа возвышались сооружения Пафнутьева монастыря: они хранили еще следы боев Великой Отечественной войны.

С берега Протвы трудно было не залюбоваться городом. Центр его, отмеченный шпилем колокольни, лежал впереди, на крутом противоположном берегу. Несмотря на очень широкую пойму, Протва выгля­дела маленьким быстрым ручейком. Какой-то шофер мыл измазанный грузовик, загнав его прямо в воду по самые оси. Неторопливо плыла стайка гусей — их белые спины были перепачканы фиолетовыми мет­ками канцелярских чернил. Одинокий рыболов с безнадежной грустью следил за поплавком своей удочки.

Сотня метров в сторону, и, повторяя изгибы ре­ки, протянулась та самая улица Круглая, где стоял дом Помухиной — ныне улица Циолковского.

Чтобы представить себе, как жил здесь три чет­верти века назад Константин Эдуардович, вовсе не обязательно обладать богатым воображением. И не будь столбов с электрическими проводами да антенн, улавливающих телевизиоиные передачи Москвы, при­езжий чувствовал бы себя путешественником в XIX век. После обильных дождей на улице власт­вовала непролазная грязь. Как и сто лет назад, ко­пошились куры, гуси и утки. Высокие, в полтора человеческих роста, заборы тянулись от дома к дому, закрывая дворы от постороннего взгляда. Затейливая резьба украшала наличники окон.

Попытки обнаружить дом Помухиной, где навод­нение застало семью Циолковских, оказались не из легких. Далеко не все обитатели улицы знали, где жил тот, чье имя она носит. Не будь у меня не­большой книжечки Н. Маслова «Памятные места, связанные с именем К. Э. Циолковского», вряд ли удалось бы разыскать обветшавший, старенький до­мишко. Мемориальной доски на нем не оказалось. Старая женщина, вышедшая из ворот, увидев, что я фотографирую ее жилье, вступила в разговор. Она была очень удивлена, узнав, что Циолковский жил именно здесь, в ее доме. Скептически поджав губы и отрицательно покачав головой, женщина сказала, что такого не помнит, хотя и живет здесь без мало­го сорок лет.

Я уходил с Круглой улицы тем же путем, каким шла семьдесят с лишним лет назад семья Циолков­ских. А буквально за углом меня ожидала неожи­данность: свернув в переулок, я прочитал на одном из домов его название «улица Разина». Надеюсь, чи­татель поймет мое волнение - на этой улице нашел Циолковский свое первое пристанище в Боровске. Здесь, совсем рядом с домом Помухиной, стоял ко­гда-то дом Соколова. Увы, он не сохранился до на­ших дней.

Оглянувшись на круто сбегавшую к Протве улоч­ку (не зря во времена Циолковского ее звали Крутихой), я поднимаюсь вверх. Затем спуск к мосту, и вот уже Октябрьская улица — тогда ее называли Молча­новкой, — где поселилась, уехав с Круглой, семья Циолковских.

«Мы, дети, радовались, — вспоминала Любовь Константиновна Циолковская, — квартира из трех комнат — такого громадного помещения у нас еще никогда не бывало. И главное — каменный дом: в огне не сгорит и водой не затопит».

Квартира действительно хороша. У Константина Эдуардовича даже появился рабочий кабинет — большая светлая комната. Одно лишь худо: дорого пришлось платить за нее — шесть рублей в месяц, четвертую часть жалованья.

Теперь вся жизнь Боровска (ее картину доносят воспоминания дочери ученого) текла перед глазами Циолковских. Правда, в летние месяцы даже и на центральной улице было тихо. Огородники, а имен­но они составляли большую часть жителей города, разъезжались на работу. Жизнь замирала. Лишь из­редка прогромыхает подвода, промчится лихой купе­ческий тарантас или переругаются бараночники, сно­ровисто бросающие колечки теста в крутой кипяток и ловко сажающие в печь баранки и бублики. Но это был центр — и островерхая колокольня, и торговые ряды базара, главные атрибуты богомольного про­винциального городка, располагались рядом. Зато зимой все преображалось. Становилось пьяным-пьяно. Играли свадьбы. Богато разукрашенные санки провозили напоказ приданое.

«Знай наших!..» — словно кричали встречным сан­ные поезда. Прохожие останавливались и смотрели — ведь свадьбы и гулянки — единственное развлечение в медвежьем углу, расположенном совсем рядом с Москвой.

Звериные нравы зимнего Боровска были весьма необузданны. Даже видавший виды репортер одной из калужских газет, приехавший, чтобы набросать картинки уездной жизни, растерянно писал: «Крик и пьяная песня не смолкают ни днем ни ночью, трак­тиры работают на славу, ссудная касса наживает громадные деньги, немногочисленная полицейская команда разрывается на части, чтобы пресечь воз­можные скандалы и преступления, но тщетно — го­родской судья и судебный следователь в зимнее вре­мя по горло завалены делами».

Впрочем, не страсти главной улицы отравляли Циолковскому жизнь на новой квартире. С переездом в центр одолела другая напасть: ему стали докучать визитеры.

«Принимала визитеров мать, — вспоминает Л. К. Циолковская. — Помню мое полное недоуме­ние, когда боровский обыватель, надушенный, в во­ротничке и манжетах, в наваксенных сапогах, с ко­телком или с цилиндром в руках, садился на стул, справлялся о здоровье каждого из членов семьи и минут через пять церемонно откланивался».

Такого рода визиты, а иных в Боровске не приз­навали, были пустым времяпрепровождением. Терять же время зря Константин Эдуардович очень не лю­бил. Вот он и решил перехитрить визитеров: вставать на праздники пораньше, работать часов до двенадца­ти, а затем уходить из дому.

Но однажды Циолковский принял визитера совер­шенно иначе. Жизнерадостный, загорелый, пришел к нему на квартиру человек, черты которого показались удивительно знакомыми. А когда приезжий от­рекомендовался, Циолковский так и всплеснул ру­ками:

— Саша! Ты ли это?..

Да, это действительно был Саша Спицын, с кото­рым дружили в гимназии братья Циолковские. Спи­цын еще тогда увлекался историей — гимназисты узнавали от него о множестве интересных вещей. Вы­слушав рассказ Константина Эдуардовича о его жиз­ни в Боровске, Александр Андреевич охотно сообщил, что за причины привели его сюда. Все объяснялось просто: он стал археологом.

Нет, не Боровск старообрядцев и подгулявших купцов интересовал Спицына. Увлеченно рассказывал гость о том далеком Боровске, который был почти не­ведом семье Циолковских. И подумать только: тут, где торгуют нынче конопляным и льняным семенем, холстом и кожами, где разводят сады и огороды, гарцевали когда-то дружины Дмитрия Донского и его сподвижника по битве на Куликовом поле Влади­мира Андреевича Хороброго! А монастырь! Основан­ный в XV веке, он сто лет спустя был превращен в крепость, и кем превращен! Его стены возводил Федор Конь, легендарный строитель древних русских бастионов. В этих стенах бился против польских па­нов и Тушинского вора воевода Михаил Волконский.

Да, все это было... А сейчас (Циолковский снял с полки седьмой том Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона) в Боровске, пришедшем в из­рядное запустение, проживают 2 120 купцов и 5 ты­сяч мещан, насчитывается 9 церквей, 1 046 домов, из коих 110 каменных, парусная да шелковая фабрика московского купца Протопова.

Нет, не в лучшие для города времена жил в нем Циолковский.

Спицын побывал в Боровске недолго. Вскоре он уе­хал, и Циолковский вновь углубился в размышления о металлическом аэростате. Мысль зрела, крепла, принимала все более и более осязаемые формы...

Наконец работа завершена. Но кто же оценит ее? Кто поможет чертежам учителя арифметики и геометрии превратиться в блестящие металлические конструкции? Циолковский знает: нет у воздухопла­вания в России большего ратоборца, чем Менделеев. Он посылает рукопись именно ему — лично Менделе­еву. А вместе с рукописью вкладывает в пакет не­большую модель оболочки, способной изменять объ­ем, выклеенную из бумаги.

Коротенькая записка, которой Менделеев сопрово­дил эти материалы, пересылая их в Русское техниче­ское общество, свидетельство его доброжелательно­сти к неведомому изобретателю. Вот что писал он чле­ну общества В. И. Срезневскому:

«Милостивый государь Вячеслав Измаилович!

Согласно с желанием г. Циолковского (оч.[ень] талантливого господина) препровождаю в Техничес­кое общество: 1) его письмо, 2) тетрадь его иссле­дования о форме складного металлического аэроста­та и 3) бумажную модель к проекту г. Циолковского.

С почтением готовый к услугам Д. Менделеев».

В письме, о котором упоминает Менделеев, Кон­стантин Эдуардович просил VII отдел «пособить ему по мере возможности материально и нравственно». Триста рублей, о которых хлопотал боровский учи­тель, не составляли для общества крупной суммы. И, вероятно, ему бы их дали, если бы не принци­пиальные расхождения.

Через четыре дня после того, как Менделеев пере­слал бумаги в Русское техническое общество, один из его видных членов, военный инженер Евгений Степанович Федоров, уже написал свое заключение. Нет, в практическое значение этого проекта он не верил, хотя и счел необходимым отметить толковое и ясное изложение провинциального автора.

«Энергия и труд, потраченные г. Циолковским на составление проекта, — писал Федоров, — доказыва­ют его любовь к избранному им для исследования предмету, в силу чего можно думать, что г. Циол­ковский со временем может оказать большие услуги воздухоплаванию и потому вполне заслуживает нравственной поддержки со стороны Технического об­щества».

Проект Циолковского попал к специалисту, отлич­но знавшему свое дело. Дело в том, что Федоров то­же успел воздать должное управляемым аэростатам. В 1887 году он сам спроектировал небольшой воз­душный корабль, но, ознакомившись с отзывами спе­циалистов, быстро понял несостоятельность своей идеи. Спор между аэростатами и аэропланами, год от году приобретавший все более острый характер, побудил Федорова к ряду серьезных исследований. Он вычислил работу, затрачиваемую птицей в поле­те, ставил опыты с воздушными змеями, изучал экс­перименты Лилиенталя, предлагая повторить их в России, провел опыты по изучению сопротивления воздуха. Одним словом, в 1890 году с проектом Ци­олковского знакомился уже энергичный поборник ле­тательных аппаратов тяжелее воздуха и столь же убежденный противник аэростатов.

К чести Федорова, резко критикуя научные идеи Циолковского, он держался по отношению к нему корректно, доброжелательно и, я бы сказал, очень человечно. Когда 23 октября 1890 года VII отдел со­брался на заседание, Федоров снова подчеркнул энергию провинциального изобретателя, его любовь к своему делу. Увы, в глазах Циолковского эта до­брожелательность выглядела подслащенной пилю­лей. Ведь и Федоров и второй оппонент, А. М. Кованько, единодушно отрицали аппараты, в будущее которых так искренне верил Циолковский.

Судьбу проекта решили без долгих дискуссий. В начале декабря делопроизводитель VII отдела В. А. Семковский переслал Константину Эдуардо­вичу доклад Федорова, сопроводив его следующим письмом:

«Милостивый государь!

VII отдел императорского Русского технического общества в заседании своем от 23 октября, подробно рассмотрев представленный вами через профессора Менделеева проект построения металлического аэро­стата, способного менять свой объем, постановил, что проект этот не может иметь большого практического значения, почему просьбу вашу о субсидии на постройку модели отклонить.

Вместе с сим постановлено препроводить вам док­лад по VII отделу о вашем проекте. В Европе и Аме­рике было сделано несколько попыток строить метал­лические аэростаты, не приведших ни к каким ре­зультатам...»

А спустя несколько дней появились и сообщения в газетах*. «Учитель уездного Боровского училища (в Калужской губернии) г. Цанковский, — писали «Новости дня», — составил проект постройки аэро­стата. Проект этот рассматривался в Техническом об­ществе в Петербурге. Проверив математические выкладки г. Цанковского, общество нашло, что они произведены верно и что идеи г. Цанковского пра­вильны; но в денежной субсидии, которой домогался г. Цанковский для осуществления своего проекта, об­щество ему отказало на том основании, что прожек­тёром не приняты во внимание все могущие возник­нуть при осуществлении проекта трудности...»

* Высказывания газет о проекте Циолковского цитируются по вырезкам, сохранившимся среди бумаг ученого. Эти вырезки ныне хранятся в Архиве Академии наук СССР. Опечатка в фами­лии допущена газетой.

«Новостям дня» вторила газета «Сын отечества»: «По мнению г. Федорова, конструкция аэростата вследствие его крупных размеров плоха, прожектё­ром не приняты во внимание трудности сцепления и спайки тонких медных листов оболочки аэростата. Летать на таком аэростате опасно: оболочка может легко дать трещину...»

Отклонить! Воздухоплаватели из Петербурга отвергли его идею. Мало того, они еще отчитали его как школьника, как мальчишку и неуча! Циолковский закусывает губу. Обидно, очень обидно!.. Но что же делать? Прежде всего ответить. Ответить вежливо и корректно.

Размашисто обмакнув перо в чернильницу, Кон­стантин Эдуардович отвечает Семковскому:

«Милостивый государь Викентий Антонович!

Позвольте через Ваше посредство выразить императорскому Русскому обществу мою благодарность за оказанное мне внимание.

Примите уверения в совершенном моем к Вам уважении.

Константин Циолковский».

Даже эти несколько строк дались с трудом. Циол­ковский напряг все свои силы, чтобы написать их и отослать в Петербург. Нельзя, чтобы там, в VII от­деле, хотя бы на секунду ощутили, какую бездну огорчений принесло их письмо провинциальному изо­бретателю.

Трещит мороз, разрисовывая окна. Завывает в тру­бе декабрьская вьюга. Но еще громче трещат дрова в печи. Разгораясь, они согревают бедную чистень­кую квартирку.

Грустно и тяжело Циолковскому. Нет уже больше сил молчать. Потребность высказаться, поделиться с тем, кто поймет и разделит огорчения, обуревает его. И он начинает второе письме. На этот раз в Мо­скву — Александру Григорьевичу Столетову.

«Моя вера в великое будущее металлических управляемых аэростатов все увеличивается и теперь достигла высокой степени. Что мне делать и как убе­дить людей, что «овчинка выделки стоит»? О своих выгодах я не забочусь, лишь бы дело поставить на истинную дорогу.

Я мал и ничтожен в сравнении с силой общества! Что я могу один!.. Отправить рукопись в какое-ни­будь ученое общество и ждать решающего слова, а потом, когда ваш труд сдадут в архив, сложить в унынии руки — это едва ли приведет к успеху...»

Пожалуй, отмечая энергию Циолковского, Федо­ров вряд ли предполагал, сколь она велика. Нет, Циолковский не смирился! Его не причислишь к тем, кто безропотно верит приговорам авторитетов, фор­мулы и расчеты для него самый строгий судья, а они (это засвидетельствовал в своем заключении и Фе­доров) безупречны.

Часами просиживает Циолковский за письменным столом. Он просто не в силах отогнать мысли о будущем аэростатов. В соседней комнате горит кероси­новая лампа, Варвара Евграфовна штопает проху­дившееся белье. Младшие дети тихонько играют те­лежками, которые вырезала из бумаги мать. В доме очень тихо... Бездействие надоедает детворе. Однако Варвара Евграфовна быстро водворяет порядок. Не отрываясь от шитья, она начинает рассказывать сказ­ку, а за дверью скрипит перо, разбрызгивая чер­нила...

Далеко от земли унесся в своих мыслях Циолков­ский. Все доводы в защиту цельнометаллического аэростата, всю страсть к своему детищу поверяет он бумаге. О, как нужна ему поддержка! И он находит ее. Находит тут же, в Боровске, у друзей, сочувст­вующих его необычным замыслам. Иван Александро­вич Казанский — служащий казначейства, учитель Сергей Евгеньевич Чертков, купец Николай Поликарпович Глухарев складываются по тридцать рублей. Оказывает материальную поддержку один из братьев Циолковского, что-то добавляет и сам Константин Эдуардович. Как говорится, «с миру по нитке — го­лому рубашка». Циолковский заказывает Московской типографии М. Г. Волчанинова свою первую книгу: «Аэростат металлический управляемый».

А затем наступает день, наполняющий молодого учителя ощущением блаженства. Ему приносят от­тиски. Сняв соринку с пера, он приступает к правке корректуры книги...

Но счастливый день наступил уже после того, как нарушилась привычная размеренная жизнь и семья Циолковских переехала из Боровска в Калугу. Пере­езд произошел неожиданно — Константина Эдуардо­вича перевели по службе. Почему? Этого никто не знает. То ли помогло вмешательство Столетова? То ли (если верить Варваре Евграфовне) смотритель Калужского училища Рождественский, понаслышав о Циолковском хорошего, решил перевести его в Калугу? Высказывания Константина Эдуардовича и его близких крайне противоречивы. Бесспорно лишь одно: известие о переводе нагрянуло неожидан­но и не вызвало у Циолковского большого восторга. По-видимому, решающую роль сыграли отношения с начальством и некоторыми учителями. Отношения эти, как мы знаем, были не из лучших. «Они брали взятки, продавали учительские дипломы сельским учителям и т. д., — писал Константин Эдуардович.— Я ничего долгое время не знал, по своей глухоте, об этих проделках. Потом все же по мере возможности препятствовал нечестным поступкам. Поэтому това­рищи мечтали сбыть меня с рук! Это и совершилось со временем».

Но независимо от причины перевода пришлось переезжать. Спешно продаются вещи — с собой бу­дет взято лишь самое необходимое. Приходят про­щаться ученики. Не без грусти расстаются они с лю­бимым учителем. Кто-то из друзей засовывает в лу­бяной возок коробку с конфетами, другой приносит икону святого Константина и произносит прочувст­венную речь. Ученики хором поют «Многая лета». Все машут руками.

— Трогай с богом! — говорит Варвара Евграфовна вознице.

И семейство Циолковских навсегда расстается с Боровском.

В возке душно. Варваре Евграфовне становится плохо. Ничего не сделаешь, надо терпеть, терпеть хотя бы до Малоярославца. В Малоярославце, ближайшем городе на пути к Калуге, остановка. Константин Эдуардович, изрядно уставший от дорож­ных хлопот, бежит к станционному смотрителю. До­говорился. Возок заменили двумя открытыми санями. Стало прохладнее, но сказать, чтобы приятнее — ед­ва ли. Сани бросает на ухабах, заносит в сугробы.

Но вот в ночной темноте вспыхнул огонек. Один, второй, третий... С каждой минутой огоньков стано­вилось все больше и больше. Путникам казалось, что огромный город, притаившийся во мраке, вдруг ре­шил посмотреть на них всем множеством глаз. Впро­чем, после Боровска Калуга могла показаться огром­ной. Одних церквей святого Георгия в ней было три. Квартира, заранее снятая для Циолковских их друзь­ями, размещалась напротив одного из Георгиев. Путники изрядно проплутали по городу, прежде чем до­брались до долгожданного тепла. Но вот они и дома. Убаюкивающе-ласково кипит самовар. Дома... Согре­ваясь чайком, разморенные дорогой, Циолковские ра­ды, что большая часть хлопот уже позади. Еще день, другой, и жизнь входит в привычную колею.