4. УЧИТЕЛЬ УЕЗДНОЙ ШКОЛЫ

Быстрые санки привезли молодого учителя к бе­регу Протвы, маленькой речушки, на которой стоял старинный русский город Боровск, утопавший в глу­боких сугробах. Лошадь ускорила бег, учуяв бли­зость жилья. Санки съехали вниз, пронеслись по мосту и снова взлетели в гору. Возница лихо под­катил к «номерам» — небольшой гостинице, где и заночевал приезжий.

Наутро молодой учитель пошел искать квартиру. Вопреки ожиданиям, найти ее оказалось не просто. Боровск населяли староверы. Из поколения в поко­ление крепко чтили они старинную заповедь: «С бритоусом, табачником, щепотником и всяким скобленым рылом не молись, не водись, не бранись, не дру­жись». «Щепотниками» называли тех, кто крестился тремя пальцами, как того требовали законы офици­альной религии. Старообрядцы не хотели пускать на постой человека, не исповедовавшего их веру.

После долгих скитаний Циолковский все же на­шел себе жилище. Дом Евграфа Николаевича Соко­лова пришелся ему по душе. Он стоял далеко от центра, в низменной, предместной части города. Ре­ка, протекавшая совсем рядом, бор, живописные мо­настырские стены и город, лежавший чуть поодаль,- все радовало глаз, когда молодой учитель направ­лялся поутру на занятия. Квартира была просторной, чистой. Поставив кровать в большей комнате, Кон­стантин Эдуардович наслаждался обилием воздуха и света.

Вечерами вместе с хозяевами Циолковский при­саживался к уютно мурлыкавшему самовару. За сто­лом хозяйничала дочь Евграфа Николаевича Варя. В этой семье, казавшейся особенно симпатичной, ря­дом с суровыми старообрядцами, Циолковский почувствовал себя легко и свободно. От его обычной стеснительности не осталось и следа.

Жили Соколовы небогато. Евграф Николаевич был священником единоверческой церкви. Служба в такой церкви шла по старопечатным книгам. В иерархическом же подчинении это была самая заурядная церквушка, одна из сотен тысяч, насчитывавшихся на Руси.

Вероятно, единоверие вполне устраивало церков­ное начальство. Что же касается старообрядцев, они не были большими охотниками до компромиссов. Обилием паствы боровский священник похвастаться не мог. Отсюда его бедность, привычка, по-мужицки поплевав на ладони, повозиться на огороде. Отсюда, наконец, и квартирант.

— А почему в Боровске так много староверов? — недоумевал Циолковский.

— Э, батенька!..

И, махнув рукой, Евграф Николаевич начинал рассказывать, как заточили здесь протопопа Авваку­ма, одного из основоположников раскола, и сослали сюда его знаменитую сподвижницу боярыню Моро­зову.

— Вот и наехали раскольники, — заканчивал свой рассказ Евграф Николаевич. — Ведь для них это святые места!

В вечерних беседах у самовара оживало прошлое страны, наполненное острыми драматическими событиями. Циолковский слушал с интересом. Всю свою энергию он отдал физике и математике. Историю он знал плохо и потому рассказы хозяина дома зача­стую были для него полным откровением.

Разумеется, далеко не все свободное время ухо­дило на эти беседы. Вскоре из Москвы стали прибы­вать выписанные приборы: микроскоп, термометры, барометр. Доехала до Боровска и лабораторная по­суда. Накопились приобретаемые исподволь инстру­менты. Обложившись книгами, Циолковский продол­жал заниматься всем тем, что волновало его и в Мо­скве, и в Вятке, и в Рязани.

Когда человек трудится, отдавая работе всего се­бя, в нем день ото дня растет потребность высказать­ся, поделиться тем, что накопил его ум. В Вареньке Соколовой Циолковский нашел внимательную слуша­тельницу. Беседы с ней становились все чаще, но зато с Евграфом Николаевичем все реже. Прошло несколько месяцев знакомства. Квартирант сделал своей молодой хозяйке предложение. 20 августа 1880 года, поменяв обручальные кольца, священник торжественно объявил их мужем и женой.

Биографы Циолковского старательно отмечали, что, вернувшись из церкви после венчания, Констан­тин Эдуардович отправился покупать себе токарный станок. Этим обычно старались подчеркнуть отшель­нический характер ученого, его отрешенность от ми­ра. Так ли это? Не знаю. Мне хочется увидеть в из­вестном факте совсем другое. Жизнь не слишком баловала Циолковского. Все десять лет после смерти матери он чувствовал себя одиноким и заброшен­ным. Естественно, ему хотелось ласки, теплого жен­ского внимания. Но, готовый отдать жене весь запас нерастраченных чувств, Циолковский по отношению к посторонним по-прежнему застенчив и конфузлив. Вот почему он отправился за станком. Константин Эдуардович попросту убежал от незваных гостей...

Впоследствии, схоронив мужа и вспоминая о дол­гих годах совместной жизни, Варвара Евграфовна написала о свадьбе так: «Пира у нас никакого не было, приданого он за мной не взял. Константин Эдуардович сказал, что так как мы будем жить скромно, то хватит и его жалованья».

Говорят, новая семья лучше строится на новом месте. Вскоре после свадьбы чета Циолковских стала жить отдельно. Поначалу они поселились неподалеку от училища, но вскоре переехали на Калужскую улицу (ныне улица 1905 года) в дом бараночника Баранова. Жизнь потекла скромно и размеренно, хо­тя меньше всего она напоминала жизнь боровских обывателей.

«Я возвратился к своим физическим забавам я к серьезным математическим работам, — рассказы­вает об этом периоде Циолковский. У меня в доме сверкали электрические молнии, гремели громы, зво­нили колокольчики, плясали бумажные куколки... Посетители любовались и дивились также на элек­трического осьминога, который хватал всякого свои­ми ногами за нос или за пальцы, и тогда у попав­шего к нему в «лапы» волосы становились дыбом и выскакивали искры из любой части тела. Надувался водородом резиновый мешок и тщательно уравнове­шивался посредством бумажной лодочки с песком. Как живой, он бродил из комнаты в комнату, сле­дуя воздушным течениям, подымаясь и опускаясь».

«Физические забавы» учителя арифметики и гео­метрии снискали ему известность среди жителей Бо­ровска. Известность же в мире науки принесло сов­сем другое...

Университетский курс физики профессора Петрушевского — одна из настольных книг Циолковского. Штудируя его, Константин Эдуардович обнаружил «намеки на кинетическую теорию газов». И, хотя профессор предлагал ее своим читателям «как со­мнительную гипотезу», кинетическая теория газов увлекла Циолковского. В 1881 году, оттолкнувшись от мыслей, вычитанных y Петрушевского, он энергич­но взялся за ее разработку.

Разумеется, раскрыть секреты газа, наполняю­щего сосуд, отнюдь не детская игра. Но, не убояв­шись трудностей, Циолковский смело пустился в по­иски. В основу своих рассуждений он положил пове­дение молекул. Ведь закономерности движения и взаимодействия молекул определяют собой многие свойства газов — взаимное проникновение веществ (диффузию), способность создавать тепло, внутрен­нее трение газов и жидкостей.

Разгадка тайн газов увлекла Константина Эдуар­довича. Настойчиво и страстно разрабатывал он пер­вую в своей жизни научную теорию. О том, как сло­жилась судьба этой работы, я узнал из воспомина­ний старшей дочери ученого — Л. К. Циолковской. Она старательно записала все то, что помнила сама и что довелось ей слышать от отца и матери.

Воспоминания Любови Константиновны — тол­стая пачка стареньких ученических тетрадок, испи­санных мелким-премелким почерком. Они лежат в Архиве Академии наук — бесценный источник све­дений о малоизвестном периоде жизни Циолковского. Их было очень трудно читать, эти убористо исписан­ные тетрадки. Вечерами после работы у меня отчаянно болели глаза. Но разве можно хотя на миг пожалеть об этом? Заметки Л. К. Циолковской рас­сказали мне, что даже в захолустном Боровске, где интеллигентных людей можно было буквально пере­считать по пальцам, Константин Эдуардович старал­ся поддерживать с ними связь. В этих записях сооб­щается и о Василии Васильевиче Лаврове, студенте, приезжавшем в Боровск на каникулы, впоследствии профессоре Варшавского университета.

— Ну что вы так упорно пишете? — сказал Лавров, однажды зайдя к Циолковскому. — Давайте-ка я покажу ваши сочинения сведущим людям! — И, забрав рукопись «Теории газов», Лавров отвез ее в Петербург. Так работа учителя из Боровска попала в Русское физико-химическое общество, неза­долго до того основанное Д. И. Менделеевым.

Увы, Циолковский опоздал. Он изобрел изобре­тенное. Никаких новых для петербургских ученых выводов его труд не содержал.

Подготовленная идеями великих атомистов древ­ней Греции, развитая трудами Ломоносова, кинети­ческая теория газов незадолго до Циолковского успе­ла приобрести законченный облик. И не вина, а беда учителя из Боровска, что он ничего не слыхал о ра­ботах в этой области Р. Клаузиуса, К. Максвелла, Л. Больцмана, Я. Ван-дер-Ваальса. Как всегда, Циол­ковский шел непроторенным путем, не ведая того, что этот путь до него уже успели пройти другие.

Неужели напрасно? Неужели зря, впустую? Нет! Видные члены общества, в том числе и Дмитрий Ива­нович Менделеев, ознакомились с изысканиями начи­нающего ученого и воздали им должное.

Профессор П. П. Фан-дер-Флитт, докладывая в заседании Физического отделения общества от 26 октября 1882 года свое мнение об исследовании Циолковского, заявил:

— Хотя статья сама по себе не представляет ни­чего нового и выводы в ней не вполне точны, тем не менее она обнаруживает в авторе большие способ­ности и трудолюбие, так как автор не воспитывался в учебном заведении и своими знаниями обязан исключительно самому себе. Единственным источни­ком для представленного сочинения автору служили некоторые элементарные учебники механики, курс на­блюдательной физики профессора Петрушевского и «Основы химии» профессора Менделеева. Ввиду это­го желательно содействовать дальнейшему самообра­зованию автора.

Сообщение профессора П. П. Фан-дер-Флитта ученые выслушали с большим вниманием и полной доброжелательностью к неведомому боровскому учи­телю. «Общество постановило, — читаем мы в том же протоколе, — ходатайствовать перед попечителем Петербургского или Московского округа о переводе г. Циолковского, если он того пожелает, в такой го­род, в котором он мог бы пользоваться научными пособиями».

Однако постановлением, записанным в старом про­токоле, дело не ограничилось. Петербургские ученые единодушно избрали провинциального коллегу в чис­ло членов своего содружества. «Но я не поблагода­рил и ничего на это не ответил (наивная дикость и неопытность)», — замечает по этому поводу Циол­ковский.

Нет, дело не только в «дикости и неопытности». Любовь Константиновна сообщает еще одну груст­ную деталь: у отца не было денег для уплаты член­ских взносов. А написать об этом в столицу он про­сто постеснялся.

Но и не войдя в число членов Русского физико-химического общества, Циолковский чувствовал себя победителем. Конечно, обидно услышать, что труды, которым отдано так много сил, не принесли науке ничего нового. Но разве не приятно узнать, что из­вестные ученые отнеслись к ним с уважением, что они разгадали причину твоих трудностей?

«Книг было тогда вообще мало, и у меня в осо­бенности. Поэтому приходилось больше мыслить самостоятельно и часто идти по ложному пути. Неред­ко я изобретал и открывал давно известное. Я учился творя, хотя часто неудачно и с опозданием... Зато я привык мыслить и относиться ко всему иронически», — таково автобиографическое резюме Циол­ковского о событиях давно минувших лет.

И снова заметки Л. К. Циолковской дают нам возможность пополнить представления о том, как стремился Константин Эдуардович к знаниям, как интересовался всем тем, что происходило в далеком от Боровска большом, шумном мире. Нет, вопреки утверждениям некоторых биографов Циолковские не вели в Боровске замкнутого образа жизни.

«Книги он брал у следователя, — пишет Л. К. Циолковская, — у которого был род домашней биб­лиотеки, которую организовало в складчину не­сколько передовых людей Боровска. Отец мой тоже участвовал в этом кружке».

Рой мыслей и чувств бушевал в голове Констан­тина Эдуардовича, когда он вчитывался в письмо Русского физико-химического общества. Оценив про­явленную к нему доброжелательность, снова садится он за письменный стол. На этот раз тема работы сов­сем иная — «Механика подобно изменяемого орга­низма».

Новый труд молодого исследователя посылается в тот же адрес, в Русское физико-химическое обще­ство. Кто же даст о нем свое заключение? Конечно, лучше, чем Иван Михайлович Сеченов, докладчика не найти. И Сеченов, в ту пору уже окруженный ореолом славы замечательных открытий, начинает читать ргукопись, а прочитав, говорит:

— Интересно! Безусловно интересно!

Свое мнение Сеченов без промедления сообщил в Боровск. Увы, его письмо погибло то ли при пожа­ре, то ли в одном из наводнений. Однако Констан­тин Эдуардович постарался восстановить его по па­мяти. Эта запись, хранящаяся в Архиве Академии наук СССР, такова: «Автор придерживается фран­цузской школы, и выводы, сделанные им, частично известны; но труд его показывает несомненную та­лантливость. К печати он не готов, потому что не закончен».

Короткое письмецо Сеченова — огромная радость для Циолковского. Конечно, ни к какой французской школе он не принадлежал. Просто его выводы со­впали с мнением французских ученых. Да стоит ли об этом спорить, когда сам Сеченов благосклонно отнесся к его работе? Сам Сеченов!.. Авторитет Ива­на Михайловича в глазах боровского учителя ис­ключительно велик.

В журналах, которые были с жадностью прочита­ны в Вятке, не раз мелькало имя знаменитого физио­лога. Сеченов яростно сражался против идеализма. И не случайно его нашумевшее исследование «Реф­лексы головного мозга» поначалу называлось «По­пытка ввести физико-химические основы в психиче­ские процессы». Труд молодого Циолковского заинте­ресовал Сеченова. Отсюда и положительное заключе­ние великого физиолога.

Однако выше возможностей Сеченова было раз­глядеть другое, лежавшее далеко за пределами его специальности, но зато понятное нам сейчас, три чет­верти века спустя. От этой работы молодого ученого тянутся незримые нити к его грядущим занятиям экспериментальной аэродинамикой.

Было бы неверно трактовать «Механику подобно изменяемого организма» как труд чисто биологиче­ский. При такой трактовке недолго проглядеть те важные открытия, которые сделал Константин Эду­ардович. Совершенно самостоятельно, независимо от Рейнольдса (хотя почти одновременно с ним), сфор­мулировал боровский учитель важнейшие положения аэрогидродинамического подобия.

«...абсолютная скорость движения животного в жидкой среде, — писал Константин Эдуардович, — тем больше, чем больше его размеры.

Вообще она изменяется пропорционально кубич­ному корню из размеров животного.

Большие рыбы двигаются быстрее малых. Боль­шие инфузории, что видно в микроскоп, двигаются скорее малых. Голубь быстрее воробья; орел быст­рее голубя; воробей быстрее крылатого насекомого.

Если на практике найдутся уклонения, то это за­висит от неполного подобия животных; так как на скорость движения имеет огромное влияние форма тела и другие причины. Приведу в пример тела не­одушевленные. Этот пример может быть точнее. Представить себе подобные лодку и корабль, погру­женный в жидкость до одной и той же относитель­ной черты. На том и другом предмете положить паровые машины, и, конечно, на корабле поместится сила, пропорциональная его объему или подъемной силе, то есть можно допустить, что сила судна про­порциональна его массе или кубу длины.

Таким образом, к подобно изменяющемуся судну можно применить ту же формулу, как и к животно­му, которое не может по нашему желанию изменять­ся подобно.

Если, например, допустить, что длина лодки 10 метров, а длина корабля в 8 раз больше, то есть 80 метров, то скорость корабля будет в два раза () больше скорости лодки!

Чтобы лодка двигалась с такой же скоростью, как и корабль, или чтобы малая рыба могла избег­нуть преследования большой, необходимо при прочих неизменных обстоятельствах, чтобы как лодка, так и малая рыба имели более удлиненную форму, чем имеют корабль и большая рыба.

Из той же формулы следует, что скорость дви­жения зависит также от коэффициента сопротивле­ния среды, в которой движется животное...»

Всего этого не мог отметить Сеченов: он был био­логом, а не механиком. Почему-то об этом не рас­сказал биограф ученого инженер Б. Н. Воробьев, долго и обстоятельно изучавший научное наследство Циолковского.

В результате о важном открытии мы узнаем с опоз­данием примерно на четверть века.

Принятие в члены Русского физико-химического общества окрылило Циолковского. На всю жизнь запомнились ему те, кто протянул руку помощи, «и в особенности Сеченов». Блокада одиночества, создан­ная глухотой, необходимостью зарабатывать кусок хлеба в далеком от центров науки захолустье, была прорвана. Ну, прямо как в сказке о царе Салтане:

Сын на ножки поднялся, В дно головкой уперся, Поднатужился немножко: «Как бы здесь на двор окошко Нам проделать?» — молвил он, Вышиб дно и вышел вон.

Да, окно в окружающий мир было пробито. И если экзамены на звание учителя уездной школы под­вели итог первому, героическому периоду жизни Циол­ковского, то признание, добравшееся до Боровска с берегов Невы, было не меньшей победой. Ведь на сей раз Циолковский сумел сдать куда более серьезный экзамен — он приобрел право называться ученым.

Впрочем, самостоятельное открытие законов по­добия не исчерпывает блестящих выводов Циолков­ского.

В рукописи «Механика подобно изменяемого ор­ганизма» высказано еще одно важное положение. Циолковский не только еще раз подтвердил свою ис­креннюю веру в обитаемость других миров, но и попытался нащупать взаимосвязь между обликом этих неведомых существ и размерами планет. Чем меньше планета, тем больше ее обитатели — таков вывод Циолковского. Читатель поймет и разделит волнение, которое я испытал, когда вслед за руко­писью «Механика подобно изменяемого организма» прочел в журнале «Наука и жизнь» отрывки из вос­поминаний А. Е. Магарама о его встречах с Лениным в 1916 году. Теперь взгляните на высказывания Владимира Ильича Ленина по поводу внеземной жизни, записанные А. Е. Магарамом.

— И жизнь, — сказал Ленин, — при соответст­вующих условиях, всегда существовала. Вполне до­пустимо, что на планетах солнечной системы и дру­гих местах вселенной существует жизнь и обитают разумные существа. Возможно, что в зависимости от силы тяготения данной планеты (подчеркнуто мною. — М. A.) специфической атмосферы и других условий эти разумные существа воспринимают внеш­ний мир другими чувствами, которые значительно отличаются от наших чувств.

Заметьте: до недавнего времени полагали, что жизнь невозможна в глубинах океана, где с огромной силой давит вода... Как видите, жизнь существует даже в таких условиях, при которых она казалась нам совершенно невозможной. Многое нам еще не­известно, но основательно познать природу можно только диалектическим путем, а боженька тут ни при чем... — закончил Ленин.

Частное наблюдение Циолковского совпадает с широким материалистическим выводом В. И. Ленина. Такое совпадение — большая честь. Константин Эдуардович мог бы ею гордиться, но равно как Ленин не знает об учителе из маленького непримет­ного Боровска, так и Циолковский умер, не услы­хав о беседе Владимира Ильича с Магарамом.

Третье самостоятельное исследование, предприня­тое в Боровске, — «Свободное пространство». Оно выглядит научным дневником первооткрывателя, со­вершающего смелое внеземное путешествие. Этот дневник, начатый в воскресенье 20 февраля 1883 го­да, велся до 12 апреля.

Нет, не зря составлял Циолковский в Рязани космические карты! Они очень пригодились здесь, в Боровске, когда он попытался совершить свой пер­вый мысленный полет к звездам. Легко оторвавшись от Земли, он старается подметить все то, что от­крылось его органам чувств. Заметки Циолковского вещественны и зримы. Читая их, временами трудно отделаться от странного ощущения: кажется, автор и впрямь побывал вне Земли. Но он там не был, и нам остается лишь почтительно склониться перед неслыханной силой воображения, забежавшей впе­ред на добрые восемь десятков лет *.

* На следующий день после своего исторического полета летчик-космонавт СССР Юрий Гагарин, рассказывая корреспон­денту «Правды» Н. Денисову об испытанных им в космосе ощущениях, сказал про Циолковского: «Я просто поражаюсь, как правильно мог предвидеть наш замечательный ученый все то, с чем только что довелось встретиться, что пришлось испытать на себе! Многие, очень многие его предположения оказались совершенно правильными. Вчерашний полет наглядно убедил меня в этом».

Несколькими днями спустя в зале московского Дома уче­ных, переполненном советскими и иностранными корреспонден­тами, Ю. А. Гагарин снова подчеркивает пророческое предви­дение Циолковского. На вопрос одного из корреспондентов: «Отличались ли истинные условия вашего полета от тех усло­вий, которые вы представляли себе до полета?», — первый летчик-космонавт ответил:

«В книге К. Э. Циолковского очень хорошо описаны факто­ры космического полета, и те факторы, с которыми я встретил­ся, почти не отличались от его описания».

В тот апрельский день мне посчастливилось. Я присутство­вал на конференции Юрия Гагарина. Не могу не обратить внимание читателей на одну примечательную деталь. В вестибюле Дома ученых работал книжный киоск. На его прилавке лежали книги Циолковского. Большинство иностранных корреспонден­тов спешили приобрести эти книги. И это естественно — ведь день Гагарина был отчасти и днем Циолковского.

Свой рассказ о свободном пространстве Циолков­ский уснащает множеством точных деталей. Ему хочется, чтобы из них выросло ощущение достовер­ности, сближающее автора с его читателем.

Черный купол неба усеян немерцающими мириа­дами звезд. Мир лишен горизонтали и вертикали — здесь начисто отсутствует сила, способная натянуть гирьку отвеса. Человек висит, словно Луна, никогда не падающая на Землю. Он висит над ужасной про­пастью, «конечно, без веревки, как парящая птица, но только без крыльев». Невозможно определить, стоит этот человек или лежит, находится он головой вверх или вниз, — ведь кровь не прильет к голове, вздувая вены, делая лицо багровым...

Странный, ошеломляюще странный мир. «Страш­но в этой бездне, — пишет Циолковский, — ничем не ограниченной и без родных предметов кругом: нет под ногами Земли, нет и земного неба!» Но страх не помеха первооткрывателю. Он продолжает зна­комить нас с удивительным миром. Уже тогда он искренне верит, что рано или поздно человек проник­нет в свободное пространство. Ну, а коль такое слу­чится, надо проложить ему дорогу...

Циолковский еще не успел разобраться в возмож­ностях ракеты, еще не нашел формул, определяющих закономерности ее движения, но принцип реактивного движения занимает большое место уже тогда, в размышлениях 1883 года. Константин Эдуардович пишет о взаимном отталкивании предметов, замечая при этом: «Меньшая из масс приобретает скорость во столько раз большую скорости большой массы, во сколько раз масса большого тела больше массы мень­шего тела».

Он как бы примеряет это известное положение механики к своим будущим открытиям.

И снова бытовая деталь, облегчающая понима­ние. «Мне пить хочется, — поясняет Циолковский, — на расстоянии 10 метров от меня, ничем не поддер­живаемый, висит в пространстве графин с водой. В моем жилетном кармане часы, в моих руках — клубок тонких ниток, массой которых я пренебре­гаю. Свободный конец нитки я привязываю к часам и эти часы бросаю по направлению, противополож­ному тому, в котором я вижу графин. Часы быстро от меня уходят; клубок нитей развивается, я же сам постепенно приближаюсь к графину».

Вдумайтесь в эту запись! В ней нащупана сила, способная передвигать космический снаряд. И Циол­ковский делает еще один шаг. Набросав схему кос­мического корабля, он снабжает его пушкой. Это мирная пушка, пушка-двигатель. Ее положение мож­но менять, как меняют положение «трубы теодоли­та». Снаряды, вылетая, создадут силу реакции. Не встречая сопротивления (ведь свободное пространст­во лишено воздуха), путешественники помчатся в противоположную, сторону. Так, меняя положение ствола пушки, удастся лететь в любом направлении.

Пройдет два десятка лет. Циолковский предло­жит для управления космическим кораблем газовые рули. Но все же я не мог умолчать о пушке, сыг­равшей большую роль в выводах 1883 года. Ведь именно пушка подвела исследователя к другой мыс­ли: если отвернуть один из кранов бочки, напол­ненной сжатым газом, позволяя ему свободно выте­кать, то «упругость газа, отталкивающая его частицы в пространство, будет так же непрерывно отталки­вать и бочку». Теперь до ракетного корабля уже рукой подать. Однако размышления о космосе на этом в 1883 году прерываются.

«Этим, далеко не полным очерком, — писал Циол­ковский, — я заканчиваю пока (подчеркнуто мною. — М. А.) описание явлений свободного пространства.

В последующих частях этого труда я буду иметь возможность не раз возвращаться к свободным яв­лениям.

Когда я покажу, что свободное пространство не так бесконечно далеко и достижимо для человече­ства, как кажется, то тогда свободные явления за­служат у читателя более серьезного внимания и интереса».

Как видите, уже тогда, в 1883 году, Циолковский ставит перед собой далеко идущую задачу. Осуществление ее займет годы. Но молодому исследователю не терпится. Ему хочется разыскать посадочную площадку для той бочки, которую помчат в космосе извергающиеся из нее газы. Куда лететь? Вопрос не­долго ждал ответа. Конечно, к Луне — нашей бли­жайшей космической соседке.

Путешествие на Луну — чистейшая фантастика. Вот почему Циолковский избирает и соответствую­щую литературную форму. Его рассказ написан в форме сна, волшебного сна человека, задремавшего на Земле и проснувшегося на Луне.

Фантастика здесь лишь средство популяризации. Не острый сюжет или глубоко очерченные челове­ческие характеры, а ошеломляющее новизной изло­жение известных науке фактов — вот чем собирался ученый завоевать читателя. Тот, кто прочтет его книгу, познакомится с неведомым миром, располо­женным за 380 тысяч километров от Земли. Именно в этом — в умении сделать далекое близким, в ис­кусстве отбора фактов, не укладывающихся в при­вычные представления, — и заключалась сила рас­сказа, вернее, научно-фантастического очерка, «На Луне».

Черный купол небосвода, украшенный синим сол­нцем и неподвижными, как шляпки серебряных гвоздей, звездами, повис над безводной пустыней. Ни озерца, ни кустика, ни воды...

Нет ветра, шелестящего на Земле травой, пока­чивающего верхушки деревьев. Не слышно стреко­тания кузнечиков. Не видно ни птиц, ни пестрых ба­бочек. Кругом только горы, высокие угрюмые горы и глубокие пропасти. Не сразу разберешься, что подстерегает человека в страшном неизведанном мире...

Вот вытащена пробка из графина. Вода бурно за­кипела и тотчас же обратилась в лед. Здесь пыж улетает с пулей, пушинка догоняет камень. И нужно ли удивляться? Ведь на Луне нет воздуха. Лопнул баллон электрической лампочки, а она продолжает гореть как ни в чем не бывало. Беззвучным фейер­верком красноватых искр рассыпаются врезающиеся в Луну метеориты...

Волшебный, удивительный сон! Особенно удиви­тельный для тихой и тягомотной жизни маленького заштатного городка.

Впрочем, даже в этой монотонной жизни Циол­ковский умел находить свои прелести. Всегда он что-нибудь затевал, всякий раз его неожиданные затеи ошеломляли степенных и солидных боровчан.

На забавы учителя местные толстосумы и их присные смотрели буквально с вытаращенными гла­зами. Летом, размахивая топором, словно заправ­ский плотник, учитель строил диковинные лодки, зи­мой мчался на коньках, распустив вместо паруса большой черный зонт, или разъезжал по льду в па­русном кресле, пугая крестьянских лошадей. От не­го можно ждать чего угодно. Склеил из бумаги воздушный шар с дыркой внизу, подложил под дырку лучинку, зажег — шар поднялся и полетел. А потом лучинка пережгла ниточку — и на Боровск посыпались искры. Ведь так, спаси господи, недале­ко и до пожара. Хорошо, сапожник поймал на своей крыше этот шар, заарестовал его да в полицию...

Боровчане не понимали Циолковского, а не пони­мая, осуждали. Подчас они смотрели на него как на блаженного. Ну в самом деле, можно ли всерьез принимать человека, который, возвращаясь вечером из гостей, подбирает у колодца гнилушку только пото­му, что она светится, и несет ее домой, теряя при этом зонтик? Или вдруг выклеивает из бумаги ястре­ба и запускает его на незаметной тонкой нити? Нет, такого человека всерьез принимать трудно. И, увидев вечером ястреба, поднятого в воздух с фонарем, обы­ватели останавливались и говорили:

— Что это, звезда Венера, или опять учитель пускает свою огненную птицу?

Удивлялись боровские обыватели, недоверчиво косились товарищи учителя. Своим сослуживцам Циолковский казался странным человеком. Впрочем, все относительно. Константин Эдуардович тоже не мог сказать о своих коллегах, что они пришлись ему по вкусу. Особенно не нравились Циолковско­му несостоявшиеся кандидаты в попы. А их-то, быв­ших семинаристов, и было как раз больше всего. Лю­бители праздников, гостей, выпивок, эти люди ча­стенько совершали бесчестные поступки. Вытянуть взятку у бедняка, мечтавшего о дипломе сельского учителя, было для них самым заурядным делом. Ко­нечно, отношения у Циолковского с этими людьми не сложились. Он в меру своих сил мешал им обделы­вать грязные делишки. Они же всячески старались из­бавиться от беспокойного сослуживца.

Иное дело детвора. Школьники очень любили доброго учителя. Он никогда не ставил двоек и по­казывал так много интересных вещей. Ведь монголь­фьер, наделавший столько шума огненным полетом над Боровском, был лишь деталью в буднях моло­дого учителя.

Мы уже знаем о первых научных трудах, написан­ных в Боровске. Начинающий исследователь поверил бумаге множество смелых мыслей. Одновременно с теоретическими размышлениями он не чуждался и экспериментов. Многое в домашней лаборатории сделано собственными руками. Циолковский стро­гал, пилил, паял, клеил, сколачивал...

Но в один прекрасный день (Циолковский вспо­минает о нем в книге «Простое учение о воздушном корабле и способ его построения») вдруг показа­лось, что увлекательные мечты о свободном про­странстве ужасно далеки от реальной жизни. Вне­запно захотелось заняться чем-то другим, более по­лезным. Циолковскому хочется обратиться к делу, где можно сочетать теоретические научные расчеты с искусством своих в полном смысле слова золотых рук. И тут вновь вспыхнула юношеская мечта о цельнометаллическом управляемом аэростате...