3. СНОВА ОТЦОВСКИЙ ДОМ

Худым, бледным приехал Циолковский в Вятку. Отец смотрел на него с грустью. Но уже через не­сколько дней Эдуард Игнатьевич понял: Константин съездил в Москву не зря. И неважно, что сын не сделал на чужбине выдающихся открытий, не завя­зал дружбы с московскими профессорами. Юноша обрел другое, чего ему раньше так не хватало, — уверенность в своих силах, веру в будущее.

Как мог Константин заработать в Вятке кусок хлеба? Только одним — используя свои знания, к то­му времени уже недюжинные. Он стал репетитором неуспевающих гимназистов. Схлопотать первый част­ный урок помогли связи отца. Дальнейшим Циолков­ский обязан самому себе: «Я имел успех, — читаем мы в его автобиографии, — и меня скоро засыпали этими уроками. Гимназисты распространяли обо мне славу, будто я очень понятно объясняю алгебру! При­нимая уроки, никогда не торговался и не считал ча­сов. Брал, что давали, — от четвертака до рубля за час».

Теперь, в Вятке, «при отцовском глазе», Циолков­ский не сидит уже на хлебе и воде. Однако в осталь­ном образ жизни почти не изменился: все свободное время поглощают занятия, памятные нам по Москве. В своем стремлении приобрести знания Константин вполне оправдывает свое имя — он весьма по­стоянен.

Юношу приветливо встречают в городской публич­ной библиотеке. Немногие заказывают там столь серьезные книги, как «Математические начала нату­ральной философии» Ньютона или механику профес­сора Брашмана. От корки до корки читает Циолков­ский пухлые комплекты прогрессивных журналов: «Современник», «Дело», «Отечественные записки».

«Эти журналы имели на меня огромное влия­ние, — вспоминал он впоследствии. — Так, прочитав статью против табака, я решил не курить. Этого ре­шения я придерживался всю жизнь».

Разумеется, статья о вреде табака лишь забав­ная деталь. Главное, что почерпнул из этих журна­лов Циолковский, заключалось совсем в ином. До­статочно напомнить, например, что издание «Совре­менника», начатое Пушкиным, было тесно связано с именами Некрасова, Добролюбова, Чернышевско­го. В редакции «Отечественных записок» сотрудни­чали Некрасов, Салтыков-Щедрин и Успенский.

Со страниц журнала «Дело» часто выступали Шеллер-Михайлов, Станюкович, Писарев.

Нужно ли, перечислив все эти имена, объяснять, как изменилось мировоззрение молодого человека?

Знакомство с вычитанными у Ньютона законами тяготения, которым подвластно движение небесных тел, — подготовка к грядущим размышлениям об астрономии. Год-другой спустя эти размышления бу­дут вписаны в «Рязанские тетради» — самые ранние из сохранившихся рукописей Циолковского.

А курс механики знаменитого профессора Браш­мана, одного из учителей Николая Егоровича Жу­ковского? Разве могла оставить Циолковского рав­нодушным наука, без которой не сделаешь и шага в технике?

Накопленные знания Циолковский пытается при­менить на практике. Заработанные уроками деньги позволили снять комнату и устроить в ней мастер­скую. Как и в детстве, юношу влечет река. Он ма­стерит водяные лыжи, но неудачно: подвело недостаточное знание механики. Не беда! Постройка водяных лыж — первая проба сил в области гидро­динамики, а первый блин часто выходит комом.

«Будущее ребенка не предугадывается», — писал в своей автобиографии Циолковский. Пожалуй, рано предугадывать и судьбу двадцатилетнего паренька, обучающего алгебре и геометрии вятских гимнази­стов. Он еще лишь строит свое будущее. Однако фундамент заложен. Интерес к механике и матема­тике подскажет путь к ракете, космонавтике, аэроди­намике. Юноша уверенно работает с книгами. Он умеет извлечь из них знания, необходимые для соб­ственных, вполне самостоятельных суждений. У него золотые руки — им может позавидовать иной ма­стеровой.

Вскоре после того как Константин Эдуардович вернулся из Москвы, отец вышел в отставку. Оборва­лась цепочка, привязывавшая семью к Вятке. Эду­ард Игнатьевич решил возвратиться в Рязань. Ему хотелось купить домик с огородом и тихо коротать последние годы.

Когда прошел лед и схлынули вешние воды, зыч­но прогудел подле пристани небольшой пароходик. Семья Циолковских покидала Вятку. Начался дол­гий путь сначала на юг, к Каме, затем, мимо Каза­ни, до Нижнего Новгорода, оттуда по Оке в Ря­зань...

Разбрызгивая воду, шлепал громоздкими колеса­ми старенький, видавший виды пароходик. Он про­бирался из реки в реку, а пейзаж почти не менял­ся — по обе стороны тянулись берега, обильно заросшие лесом. Временами леса расступались, от­крывая пестрые полоски крестьянских наделов, се­рые от времени деревенские избы с соломенными шапками крыш, с маленькими, подслеповатыми окнами.

Реки жили привычной размеренной жизнью. По течению тянулись плоты. На них стояли сбитые на скорую руку шалаши. Рядом с шалашами трепетали на ветру после постирушек пестрые тряпки. Из труб выходил голубоватый дымок — ветер доносил иногда до палубы парохода аппетитный запах наваристой рыбацкой ухи.

На фоне приземистых плотов словно раздувались от важности доверенного им груза большие баржи. Кое-где их вели маленькие прокопченные буксиры, местами работали «кабестанные машины», но го­раздо чаще тянули свою страшную лямку бурлаки, медленно шагая по влажным от набегавших волн берегам.

Красавицы беляны издали — как настоящие паро­ходы. Но подойдешь поближе — видишь плотно сби­тые друг с другом штабеля досок.

Как ни старался маленький пароходик, как ни пыхтела, надрываясь, его машина, скорость была не­велика. Много дней полз он от пристани к пристани. Закутавшись в пальто, зябко поеживаясь, Циолков­ский часами простаивал на палубе. Он отдыхал, на­блюдая за рекой, любуясь проплывавшими перед глазами пейзажами. Особенно красиво все выгля­дело ночью: суда объявляли о себе друг другу свет­лячками сигнальных фонарей и огненной мошкарой искр, вылетавших из труб.

Вот и Рязань. Неласково приняли Циолковских родные места. То, что в Вятке казалось таким заман­чивым, вблизи выглядело совсем иначе. «Я побывал в местах, где прежде жил. Все показалось очень маленьким, жалким, загрязненным. Знакомые — приземистыми и сильно постаревшими. Сады, дворы и дома уже не казались такими интересными, как прежде...» Так записал впоследствии свои рязанские впечатления Циолковский.

Разочарован был сын, не радовался и отец. Меч­ты не сбылись. Собственный домик с огородом ока­зался отставному чиновнику не по карману. При­шлось довольствоваться наемной квартирой. Ее сня­ли в доме Трудникова на Садовой улице. Этот дом сохранился и по сей день.

Константин Эдуардович прожил на этой квартире недолго. Как и в Вятке, он поселился отдельно от отца, сняв комнату у некоего Шапкина, поляка, вер­нувшегося из сибирской ссылки. Биограф Циолковского Б. Н. Воробьев сообщает, что Константин Эдуардович изучал в ту пору «Основы химии» Мен­делеева. Зная привычку Циолковского доскональ­но проверять любое печатное слово, можно пред­положить, что изучение химии подкреплялось опытами.

Заниматься наукой в Рязани оказалось куда труднее, чем в Вятке. Не было знакомств, не на­шлось и частных уроков. Снова, как за несколько лет до этого в Москве, нужда одолевает Циолковско­го. Но на этот раз борьба посерьезнее. Остатки сбе­режений, накопленных в Вятке, быстро растаяли. Случай добыть где-нибудь урок не подворачивался. И Константин Эдуардович принялся за подготовку к экзаменам на звание учителя уездной школы. Он больше не хотел зависеть от случайностей.

Экзаменовались экстерны в одном из училищ Ря­зани. Волновались они отчаянно. Особенно страшным представлялся «закон божий», а он, как на грех, шел первым. Стоило провалиться — все было кончено. Тех, кто не сумел одолеть этот барьер, к дальней­шим испытаниям не допускали.

Люди, проверявшие знания будущих учителей, уделяли «закону божьему» особенно серьезное зна­чение. «Мне, как самоучке, — писал Циолковский, — пришлось сдавать «полный экзамен». Это значило, что я должен был зубрить катехизис, богослуже­ние... и прочие премудрости, которыми я раньше ни­когда не интересовался. Тяжко мне было...»

Да, положение Циолковского не из легких. Не мудрено, что он «растерялся и не мог выговорить ни слова». Экзаменаторы сжалились. Усадили на диван, дали пятиминутный отдых. Нервное напряжение спало, и юноша ответил «без запинки». Затем Циолков­ский провел пробный урок в пустом классе, где сидел один лишь экзаменатор, и получил право препо­давать в уездных училищах арифметику и гео­метрию.

В Рязани Циолковский прожил недолго — чуть более года. Но этот год — важный этап жизни бу­дущего ученого. И не только потому, что он сумел, наконец, получить профессию, ставшую источником существования. Не менее важно другое: именно в Ря­зани молодой человек приблизился к ответу на во­прос, однажды заданный самому себе: «Нельзя ли изобрести машину, чтобы подняться в небесные про­странства?»

Искать что-либо по этому поводу в книгах было тогда делом вполне безнадежным. Решение задачи Циолковский нашел самостоятельно. А ключи к отве­ту он начал подбирать в Рязани.

В Вятской публичной библиотеке, перед отъездом в Рязань, Циолковский изучал «Математические на­чала натуральной философии» Ньютона. Эта книга познакомила его с небесной механикой. В Рязани же Циолковский чертит схемы солнечной системы, ста­рательно вырисовывая орбиты планет. Девять лист­ков с такого рода чертежами и заметками хранятся в Архиве Академии наук СССР. На одном пометка Циолковского: «8 июля 1878 г. Воскресенье. Рязань. С этого времени стал составлять астрономические чертежи».

Будущему ученому исполнился двадцать один год, когда он изобразил карту того далекого мира, дорогу в который нашел много лет спустя. Первый шаг в мир, свободный от тяжести, достаточно серье­зен. Листая архивную папку, в которой сложены астрономические заметки молодого Циолковского, видишь плоды вдумчивого труда начинающего уче­ного. Особенно примечателен лист с краткой подписью: «Начата эта таблица в 1878 году, 24 июля. Понедельник. К. Циолковский. Рязань».

Вероятно, Циолковский с большой серьезностью отнесся к составлению этой таблицы. В ней сведены воедино описания тех «островов», к которым мог на­правиться путешественник по «космическому морю». Таблица выглядит своеобразной анкетой целого ряда планет. Начинающий астроном заносил в ее клеточ­ки результаты своих наблюдений и расчетов. Услов­ные значки изображают разные планеты. Циолков­ского интересовала их плотность по сравнению с Землей, по отношению к воде. Он записывает величину притяжения массы на поверхности планеты, время обращения вокруг оси, скорость движения экваториальных точек, площадь поверхности, объем и массу небесного тела. Таблица вышла обширной. Собранные в ней сведения — свидетельство несом­ненной научной зрелости молодого ученого, собираю­щегося разрешить сложные вопросы. Идеи, которые спустя много лет озарят мир ярким, ослепительным светом, уже зрели в его голове.

«Астрономия увлекла меня, — объяснял впослед­ствии свою страсть Циолковский, — потому что я считал и считаю до сего времени не только Зем­лю, но и вселенную достоянием человеческого потом­ства».

Экзамены оттеснили на время занятия астроно­мией. Но вот звание учителя получено, а назначения все нет и нет. Циолковский снова углубляется в свои рисунки и вычисления. Он заносит их в небольшую тетрадку. Вероятно, эта тетрадка ему очень дорога. Сорок пять лет он не расстается с ней. Тетради по­счастливилось. Она уцелела при пожаре и двух на­воднениях. В 1923 году, кратко прокомментировав свои юношеские эскизы и формулы, Циолковский по­дарил ее человеку, которого очень любил и ува­жал, — Якову Исидоровичу Перельману. Выглядел бесценный документ крайне неприглядно, и, словно извиняясь, Циолковский написал: «Очень грязна, по­тому что была в наводнении 1908 г.».

Некоторые страницы рязанской тетради опублико­ваны во втором томе последнего собрания сочинений Циолковского. На них рисунки и формулы. Обвет­шавшие листы исписаны подчас в полном смысле слова вдоль и поперек. Однако, рассматривая эти рисунки, читая напечатанные рядом с ними коммен­тарии 1923 года, невольно поражаешься прозорли­вости Циолковского.

Предмет его размышлений обширен — явления на маятнике и качелях, в вагоне, начинающем либо оканчивающем свое движение, в пушечном ядре, где возникает «усиленная тяжесть». Его явно беспокоит вопрос, как смогут переносить эту «усиленную тяжесть» живые существа, — иначе он не нарисовал бы птичку в жерле пушки или вагончиков с людьми, движущихся и по прямой и по кривой. Мы видим на его рисунке канал, рассекающий Землю, и читаем, что «ядро падает через диаметральный земной канал и достигает центра через 20 минут. Относительная тяжесть в ядре исчезает».

Да, многие проблемы, впоследствии предмет ис­следования больших научно-исследовательских коллективов, набрасывались в этой неказистой тетрадке. Невесомость и перегрузка, «веретенообразная башня, висящая без опоры над планетой и не падающая благодаря центробежной силе» (в ней без труда можно узнать искусственный спутник) и «кольца, окружающие планету без атмосферы, с помощью которых мягко восходить на небеса и спускаться с них, а также отправляться в космическое путе­шествие».

Даже сегодня, в век бурного освоения космоса, далеко не все еще успело свершиться. Так много за­писал в своей тетрадке молодой учитель, ожидая, пока министерство просвещения пошлет его в один из уездов Российской империи.

Просматривая листы старых рукописей, понима­ешь: Циолковский видел в занебесье чудесную стра­ну, которая манила его к себе. Вот почему одна из рязанских рукописей — маленькая самодельная тет­радка, заполненная формулами, озаглавлена «Во­прос о вечном блаженстве», а на другой надпись: «Я вам показываю красоты рая, чтобы вы стреми­лись к нему. Я вам говорю о будущей жизни».

Одного лишь не хватало начинающему учено­му — он не видел еще того дорожного указателя, ко­торый подсказал бы путь к этой обетованной косми­ческой стране. А такой указатель существовал. Спу­стя много лет Циолковский прочел написанное на нем слово: «ракета».

Время шло. Назначение задерживалось. И, не те­ряя времени понапрасну, Циолковский перешел от умозрительных заключений к опытам. Он построил центробежную машину — предшественницу тех цент­рифуг, на которых сегодня тренируются космонавты. Три десятка лет спустя и Константин Эдуардович вспомнит о своих юношеских опытах и напишет: «Я еще давно делал опыты с разными животными, подвергая их действию усиленной тяжести на особых центробежных машинах. Ни одно живое существо мне убить не удалось, да я и не имел этой цели, но только думал, что это могло случиться. Помнится, вес рыжего таракана, извлеченного из кухни, я увеличи­вал в 300 раз, а вес цыпленка раз в 10; я не заме­тил тогда, чтобы опыт принес им какой-нибудь вред».

Пройдет три четверти века. Весь мир заговорит о собаке Лайке, первой космической путешественни­це. Десятки фоторепортеров и кинооператоров напра­вят объективы своих камер на Белку и Стрелку — собак-космонавтов, впервые возвратившихся на Зем­лю. Журналисты испишут множество бумаги, расска­зывая о том, как животные помогли человеку про­топтать первые тропинки в космос. Все это случится через много лет после смерти Константина Эдуардо­вича и обойдет газеты и журналы всего мира. Но в 1879 году мало кого интересовала судьба тарака­нов и цыпленка, подвергнутых Циолковским испыта­ниям на перегрузки. А ведь они были первыми зем­ными существами, прошедшими предкосмическую тренировку...

Время шло. Наступило рождество 1880 года. Вскоре после него прибыло долгожданное назначение из министерства просвещения. Путь предстоял не очень дальний: Константина Эдуардовича назначили в город Боровск.

Серую заплатанную блузу, в которой сдавались экзамены, заменил виц-мундир (первый и последний мундир в жизни Циолковского), сшитый по настоя­нию отца. К шапке пришили наушники, справили де­шевенькое пальто. Натянув валенки и полушубок, Циолковский попрощался с отцом. На этот раз на­всегда: больше им увидеться не пришлось. В том же 1880 году Эдуард Игнатьевич скончался...