2. ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ...

Москва встретила Циолковского не очень привет­ливо. Толстые, важные городовые недоверчиво про­вожали глазами бедно одетого провинциала. Прохо­жие, не замечая его, торопились по своим делам. И даже извозчики, скептически оглядев приезжего, не предложили своих услуг. Они безошибочно чув­ствовали — у такого не разживешься.

Впрочем, плевать ему на извозчиков! Циолков­ский не спешил. У него не было в Москве ни одной родной души, не было и знакомых. Он шагал по ули­цам, оглядываясь вокруг, подыскивая себе приста­нище. Маленькие билетики на окнах извещали о сда­че внаем комнат и квартир. Юноша читал их и снова шел дальше. Комнат много, но все не подходили по цене. Найти в ту пору дешевую квартиру было не просто. Город рос, и домовладельцы не упускали случая общипать тех, кто приезжал в первопрестоль­ную. Комнаты сдавались даже «в полсвета»: тонкая деревянная перегородка, поставленная y окна, вы­деляла каждому из жильцов свой крохотный кусочек солнца.

Походив несколько часов, Циолковский опреде­лился на квартиру. Хозяйка была не богаче жильца: она зарабатывала себе на хлеб стиркой.

На следующий день юноша продолжал знако­миться с городом. Москва выглядела подавляюще громадной. И чем ближе подходил он к центру, тем крепче ощущение: Москва — это большой, неуемный рынок...

Купля и продажа шла на многих улицах, но осо­бенно многолюден знаменитый Охотный ряд. Пестрит в глазах от броских аляповатых вывесок. На при­лавках огромные туши, битая птица. Прямо с возов мерами, полумерками, четвертушками продаются ово­щи. Лица покупателей и продавцов щекочут много­численные мухи — тут им раздолье. С криками: «Квасу, кому квасу!» — бегут, ныряя в поток пеше­ходов, босоногие мальчишки. Мятые, обрюзгшие ку­печеские физиономии выглядывают из-под лакирован­ных козырьков.

Константин уходит от рыночной суеты. Толпа ре­деет. И вот он уже на Моховой. Университет! Как хотелось ему учиться здесь! Юноша внимательно оглядел скромное здание. Проводил глазами стайку студентов, выпорхнувшую из ворот, тяжело вздохнул и двинулся дальше. Еще квартал, и Константин подле своего университета...

Красивое здание, в котором Циолковский сделал большой шаг к науке (в старой Москве его называли домом Пашкова), и по сей день возвышается над мно­голюдной улицей. Троллейбусы и автобусы торопливо бегут там, где во времена Циолковского безраздельно царствовали пешеходы и извозчики.

По любопытному стечению обстоятельств здание имело самое непосредственное отношение к судьбам нескольких людей, создававших авиационную науку. В нем размещалась 4-я мужская гимназия, где учил­ся Николай Егорович Жуковский. В 1861 году гим­назия переехала, освободив дом Пашкова для коллекций и библиотеки Румянцевского музея. В эту би­блиотеку приходил заниматься другой ратоборец воздухоплавания — Дмитрий Иванович Менделеев. Она же стала университетом Циолковского.

В своих воспоминаниях Константин Эдуардович называет библиотеку, где он работал, не Румянцевской, а Чертковской. Старые энциклопедические сло­вари объясняют нам причины кажущегося противо­речия. Александр Дмитриевич Чертков унаследовал изрядное собрание книг и усердно пополнял его на протяжении всей жизни. После смерти А. Д. Чертко­ва его сын открыл библиотеку для свободного поль­зования всем интересующимся историей России. В 1873 году, когда Циолковский прибыл в Москву, библиотека перешла в ведение города и разме­стилась в Румянцевском музее. Естественно, что москвичи по привычке продолжали называть ее Чертковской.

Всемирно известная библиотека имени Ленина и в ту пору была первоклассной. Туда поступали, при­чем бесплатно, «по экземпляру всего в России печа­таемого, гравируемого и литографируемого как част­ными лицами, так и казенными ведомствами... по эк­земпляру фотографируемых в России рукописей и книг... конфискованных или удержанных цензурными учреждениями или таможнями заграничных изданий».

Многих выдающихся людей русской культуры можно было встретить в залах библиотеки. Здесь бы­вали Толстой и Островский, Сеченов и Тимирязев, Жуковский и Столетов.

Рабочий день начинался рано. Расстояние от Не­мецкой улицы до библиотеки для пешехода изрядное! Ездить на конке — не по карману. Но к десяти утра, когда открывались читальные залы, он уже стоял у дверей. Да как можно было упустить драгоценные часы, дарившие возможность знакомиться с любой интересной книгой!..

Весь день не отрывался он от стола, пока к трем-четырем часам пополудни (смотря по времени года) звонок возвещал: читальный зал закрывается, пора сдавать книги.

В библиотеках всегда симпатизируют постоянным читателям. И вот однажды юноша заметил: к числу заказанных им книг добавились какие-то новые.

— Я не заказывал их, — замялся Циолковский.

— Это прислал Николай Федорович! — ответил служитель, и в голосе его прозвучали почтительные нотки.

А вскоре Циолковский познакомился с таинствен­ным доброжелателем. Он увидел старика, одетого в ветхое платье. Небольшая бородка и посеребрен­ные сединой кудри обрамляли лысеющую голову, а глаза горели подлинно юношеским огнем.

— Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком! — сказал о Федорове Лев Николаевич Толстой.

Незаконный сын князя Гагарина, Николай Федо­рович Федоров действительно прожил жизнь весьма необычную. Окончив Ришельевский лицей в Одессе, он преподавал историю и географию в разных уезд­ных училищах (в том числе и в Боровском, где спустя несколько лет начал свою педагогическую работу Циолковский). В 1868 году Федоров стал помощни­ком библиотекаря в Чертковской библиотеке, а за­тем вместе с ней перекочевал в библиотеку Румянцевского музея.

Федоров до самозабвения любил свою работу. Его эрудиция не знала границ. С равной легкостью подбирал он книги для заезжего инженера-путейца и врача, работающего над диссертацией. С ним сове­товались писатели и историки, математики и люби­тели изящной словесности. К служебным обязанно­стям Федоров относился столь ревностно, что свой мизерный заработок частенько тратил на книги, ко­торых не могла предоставить читателям библиотека. Деньги Федоров ни во что не ставил, питаясь в основном хлебом и чаем. «Федоров раздавал все свое крохотное жалованье беднякам, — замечает Циолковский. — Теперь я понимаю, что и меня он хотел сделать своим пенсионером. Но это ему не удалось: я чересчур дичился».

Однако, не взяв у доброго библиотекаря ни копейки, Циолковский все же обязан ему многим. Ведь, как писал о Федорове один из его современников, «это был в лучшем смысле слова учитель, наставник к ученому труду, умевший вдохнуть в молодые умы священную любовь к знанию».

И, вероятно, не раз доводилось слышать Циол­ковскому:

«Не забывайте, что за книгой кроется человек... Уважайте книгу из-за любви и почтения к человеку. Библиотеки — это школы взрослых, следовательно, высшие школы...»

Жизнь Циолковского в Москве — убедительное подтверждение этого любимого высказывания Федо­рова. Трудолюбивый юноша не терял ни минуты зря. За первый год он проштудировал физику и начала математики. На втором принялся за дифференциаль­ное и интегральное исчисление, высшую алгебру, ана­литическую геометрию, сферическую тригонометрию.

И если в биографиях большинства ученых можно заметить ясно очерченную грань, отделяющую учебу от самостоятельного творчества, то у Циолковского такой грани не было. Самостоятельность и револю­ционная смелость суждения характерны для всей его жизни.

С переездом в Москву исследовательская жилка юноши не замедлила о себе напомнить. Разумеется, научная самостоятельность поначалу более чем скромна. Вот, например, теоремы геометрии. Кон­стантин старался доказывать их без помощи книг и получал от этих самостоятельных решений огромное удовольствие. «...Это мне более нравилось и было легче, чем проследить объяснение в книге. Только не всегда мне это удавалось», — замечает он в авто­биографии.

От элементарной математики Циолковский пере­шел к высшей. Ее законы раскрыли новый, неведомый мир, поразивший будущего ученого. Шутка ли? Ле­гионы бесконечно малых величин, математических молекул, каждая из которых в отдельности ничтожно слаба и неприметна, объединенные знаком интеграла обретали неодолимую силу. Неосязаемая, незримая математическая логика властно диктовала свои зако­ны физике и технике. Циолковский полюбил абстрак­цию математики, способную обратиться в мириады конкретных решений, понял, какую власть над при­родой, над миром вещей дает точный расчет. О, он постарается как можно полнее испить чашу, зачерп­нутую из этого источника мудрости! Он выведет но­вые формулы и поднимет армии бесконечно малых величин на бесконечно большие дела. Крепости зага­док, на которые он ополчился, вряд ли устоят перед бешеной атакой, перед натиском формул, которые ринутся в бой по его приказам...

Не меньше увлекала юношу и аналитическая гео­метрия. Записать формулой закономерность причуд­ливой линии, записать точно, заранее зная, куда и как потянется линия. Разве это не интересно? Разве можно остаться равнодушным к такой возможности?

Листая учебники математики и физики, испещряя записями листы бумаги, Циолковский чувствовал себя командиром корабля, уплывающим в далекие чудес­ные страны. Капитан уверенно прокладывает путь на карте. Аналитическая геометрия, позволяющая запи­сывать положение любой точки, и впрямь делала Константина похожим на моряка. Да, он плывет на­встречу неизвестности и не боится ее!

Вперед! Навстречу бурям и ураганам, наперекор невзгодам и трудностям! Капитан Циолковский нико­гда не свернет со своего пути по бурному морю нау­ки. Никогда, чего бы это ни стоило!

И, как несколько лет назад в Вятке, в мальчи­шеских играх подле пристани, гремит его внутренний голос: «Полный вперед!»

Звонок служителя напоминает: пора сдавать кни­ги. Читальный зал закрывается. Но у Циолковского закончилась лишь первая половина трудового дня. Маленькую комнату, которую он снимал у прачки, наполнял смрадный запах грязного белья. Многочис­ленные пятна и отваливающиеся куски штукатурки выглядели на ее стенах чем-то само собой разумею­щимся. Но даже извечный дух бедности потеснился после химических опытов Циолковского.

Все вычитанное из книг молодой исследователь упрямо проверял опытами. Он искал научные истины на донышках пробирок с рвением алхимика, гнавше­гося за «философским камнем», что сулил ему власть над миром.

Хозяйка с интересом разглядывала необычную посуду своего постояльца. Трубки, пробирки громозди­лись на столе и подоконниках. Вечерами, когда юно­ша приступал к опытам, в них что-то шипело и буль­кало. Сливаясь, жидкости меняли цвет. В ретортах и колбах рождались новые вещества.

Впоследствии в своей книге «Простое учение о воздушном корабле и его построении» Циолков­ский писал о своем образовании: «Систематически я учился мало... я читал только то, что могло помочь мне решить интересующие меня вопросы, которые я считал важными...»

Стоп! Попробуем выяснить, что же считал для себя важным молодой Циолковский? Что волновало его? Очень многое...

Нельзя ли практически воспользоваться энергией Земли?

Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не ощущалась бы сила тяжести?

Нельзя ли строить металлические аэростаты, вечно висящие в воздухе?

Нельзя ли эксплуатировать в паровых машинах высокого давления мятый пар?

Но особенно мучил его такой вопрос: нельзя ли применить центробежную силу, чтобы подняться за атмосферу, в небесные пространства?

И однажды он придумал. Придумал машину, способную унестись в занебесье. Все ее детали, вся принципиальная схема лежала перед глазами, слов­но выведенная на чертеже. В закрытой камере, друг против друга, — два маятника с шарами на кон­цах. Вращаясь, они должны были создавать центробежиую силу, способную оторвать машину от Земли.

Восторг охватил Циолковского, когда он пред­ставил себе картину космического полета. Несмотря на поздний час, он не смог усидеть на месте. Юноша бродил по ночной Москве, а чувствовал себя путешественником по вселенной. Впрочем, погуляв около часа, он понял, что заблуждался. Привычка к критическому анализу победила. Волшебный огонь по­гас. «Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне: я поднимался на нем с величайшим очарованием...»

Вчитываясь в эти искренние строки, невольно ду­маешь: многие великие математики и выдающиеся инженеры, вероятно, не сделали бы своих замеча­тельных открытий, если бы сложнейшим расчетам не сопутствовала мечта.

Всю жизнь мечты питали ум Циолковского. Они прокладывали русло потоку точной математической логики, вели ученого к бессмертным открытиям. В юности мечты особенно сильны. И прежде всего в них черпал Циолковский силы для той жизни, ко­торую пришлось вести в Москве.

Из дома присылали десять-пятнадцать рублей в месяц. Юноша тратил их на книги, химикалии, ла­бораторные принадлежности. Он жил в полном смыс­ле слова на хлебе и воде. Раз в три дня — в булоч­ную, купить на девять копеек хлеба. И так до сле­дующего похода...

Тяжелая, полуголодная жизнь! Жестокой ценой платил Циолковский за свое образование. Но это был единственно доступный путь к науке. Будущий уче­ный шагал, не оглядываясь, подхлестываемый юноше­ски дерзкими желаниями. И не случайно среди книг, прочитанных в ту пору (об этом сообщает биограф ученого Я. И. Перельман), оказался трехтомный труд Араго «Биографии знаменитых астрономов, физиков, геометров». Юный солдат науки спешил завоевать право на тот маршальский жезл, который лежал в его заплечном ранце.

Спустя много лет, добродушно подсмеиваясь над самим собой, Константин Эдуардович вспомнил: «Но­сил длинные волосы, просто оттого, что некогда было их стричь. Смешон, должно быть, был страшно! Все же я был счастлив своими идеями, и черный хлеб меня нисколько не огорчал. Мне даже в голову не приходило, что я голодал и истощал себя».

Среди идей, которыми тогда жил Циолковский, проблемы полета, пожалуй, на самом почетном ме­сте. Это естественно и закономерно. Возможность ле­тать будоражила многих. Ее искали лучшие умы России, в том числе и Дмитрий Иванович Менделеев.

Еще в 1856 году (за год до рождения Циолков­ского) Менделеев защитил диссертацию. Исследова­ние «Об удельных объемах» принесло ему звание магистра химии, но именно с этой работы началась деятельность Менделеева в области воздухоплавания. Великий ученый рассмотрел физические свойства га­зов. А без знания законов, повелевающих газами, не мог пускаться в путь ни один воздухоплаватель!

В те дни, когда Циолковский стал посетителем Румянцевской библиотеки, Менделеев уже был страстным энтузиастом воздухоплавания. Это ему подражал впоследствии Циолковский, когда писал на своих книжках: «Вырученные от продажи брошюр деньги пойдут на построение металлического аэро­стата».

Но пока Циолковский не знаком ни с Менделее­вым, ни с Жуковским, ни с Можайским. Придет по­ра — она уже совсем не за горами, — Циолковский познакомится с этими людьми. В своих аэродинами­ческих опытах он воспользуется моделями, как это делал Можайский. Он обратится за поддержкой к Менделееву, к Жуковскому и получит ее. Но это все впереди...

Голодный, в костюме, прожженном химикалиями, покрытом пятнами от реактивов, идет по городу Циолковский. А озорные московские мальчишки кричат ему вслед:

— А штаны-то мыши съели?

Но Константин ничего не слышит. Он весь в мыс­лях об опыте, который поставит сегодня вечером. Для опыта надо кое-что приобрести. И юноша на­правляется на Сухаревский рынок...

В те годы, когда Циолковский захаживал на Су­харевку, знаменитому рынку уже перевалило за полвека. В ночь под каждое воскресенье подле башни, где некогда размещалась Цифирно-навигацкая шко­ла, вырастал палаточный городок. Едва разгорался рассвет, вокруг разливалось человеческое море. Оно возникало всего лишь на один день, день мошенни­чества и обманов, бурной торговли старьем и кра­деным.

И чего только не продавала Сухаревка! Циолков­ский проходит мимо букинистов. Здесь подлинное царство книг. Книги повсюду: в руках, на прилавках, на подстилках, разостланных прямо на земле. У книж­ной биржи, при всей ее пестроте и разноликости, свои твердо установившиеся правила. Сухаревские книж­ники даже принимают предварительные заказы, при­чем подчас на весьма редкие издания. Среди покупа­телей крупные профессора и студенческая беднота. Студенты иногда заявлялись на Сухаревку компания­ми, чтобы приобрести дорогую книгу в складчину. Впрочем, не обязательно даже покупать. Предприим­чивый букинист может дать ее и напрокат.

Может ли любознательный читатель пройти рав­нодушно мимо книжных сокровищ? Что-то заинтере­совало Циолковского. Он листает страницы — и вдруг вспоминает: «Сапоги! Они совсем проху­дились!»

Юноша снова поворачивает в гущу рыночной тол­пы. Перед ним суетятся разбитные продавцы. От­чаянно жестикулируя, они расхваливают свой товар. Константину и впрямь начинает казаться, что приме­ренные сапоги хороши. Он расплачивается, но до дому дойти не успевает: подошвы отваливаются на ходу. Такова Сухаревка. Тут уж зевать не прихо­дится...

Библиотекарь Федоров стал давать юноше запре­щенные книги. Они раскрывали глаза на многое, по­могая понять то, что творилось кругом. Эти книги были окнами из мирка научных познаний, в который с головой ушел Циолковский. Но как неприглядна была открывавшаяся картина...

Циолковский родился через год после Крымской войны. Напуганный крестьянскими волнениями и возможностью революции, император Александр II ре­шил отменить крепостное право. Веками ждал рус­ский крестьянин земли и воли. Но дождался немно­гого. Самые плохие участки, отрезанные от помещичьих угодий, продавались по баснословным ценам.

Народ протестовал. Катилась волна крестьянских волнений. Карательные отряды безжалостно проли­вали народную кровь...

«Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дальше терпеть на­силие, прикрывающееся устарелой формой божествен­ного права. Посмотрите, где наша литература, где народное образование, где все добрые начинания об­щества и молодежи.

...На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и на­силием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свято, что способно мыслить и действовать... То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью смердящие трупы».

Циолковский глубоко чтил человека, которому принадлежали эти взволнованные, страстные слова. Он писал о нем в своей автобиографии: «Известный публицист Писарев заставлял меня дрожать от ра­дости и счастья. В нем я видел тогда второе «я»... Это один из самых уважаемых мною моих учителей».

Дни сменяли друг друга, менялись и книги, ко­торые читал юноша. Все весомее и ощутимее багаж знаний. Вот так бы еще несколько лет — и не надо никакого университета! Но нет, все настойчивее, все требовательнее зовет его обратно в Вятку отец. По письмам Константина (хотя он был очень далек от жалоб и хныканий), по отдельным рассказам вяти­чей, наезжавших в Москву, Эдуард Игнатьевич пред­ставил себе образ жизни сына. Представил — и ужаснулся: надо вытягивать его домой!

Этой переписки между отцом и сыном история не сберегла. Но если бы она дошла до нас, мы, вероят­но, прочли бы о том, что Эдуард Игнатьевич соби­рается в отставку, что он стар, болен и ему уже не под силу поддерживать Костю.

Два чувства одолевали Константина после того, как он читал очередное письмо из дому. Ужасно не хотелось бросать занятия, расставаться с уютным за­лом Румянцевской библиотеки, с неприглядной, хотя уже привычно обжитой квартирой у прачки. Но юно­ша не мог не понимать, сколь тяжела ноша соста­рившегося отца. Пора освободить его от излишних забот. Вняв чувству долга, Константин запаковал свои нехитрые пожитки и пустился в обратный путь.