Примерно лет десять назад мне довелось написать небольшую книжку о Циолковском. Я начал ее с рассказа о том, как поздней осенью у Марии Ивановны и Эдуарда Игнатьевича Циолковских при­ключилась беда — заболел скарлатиной их девяти­летний сын Костя. Разумеется, я написал и о тяже­лом осложнении, которое оставила болезнь, — маль­чик потерял слух.

Эта печальная история, сыгравшая немалую роль в формировании характера будущего ученого, пока­залась мне тогда исключительно важной. Но сегодня я уже не мог начать эту книгу так же, как десять лет назад. Мне не захотелось рассказывать ни о дет­стве, столь красочно описанном в автобиографии ученого, ни о его первых шагах к грамоте, которой он учился по томику русских народных сказок. Я не чувствовал себя вправе посвятить первые страницы книги и родителям моего героя, хотя они были в высшей степени достойными людьми. Обычные, вернее привычные, варианты начала отпадали один за другим. Они не годились. Их пришлось отбросить под напором новых, ранее неизвестных фактов.

Девяти лет от роду, как написано во всех био­графиях ученого, Циолковский оглох. Наступило то, что он назвал впоследствии «самым грустным, са­мым темным временем моей жизни». Но вот совсем недавно Василий Георгиевич Пленков, краевед из города Кирова, совершил, казалось бы, невозмож­ное: он прочитал неведомые, считавшиеся навсегда за­черкнутыми страницы великой жизни. Рассказом о поисках В. Г. Пленкова мне и хочется начать жиз­неописание моего героя, одного из удивительнейших умов последнего столетия.

Пленков начал свою работу с просмотра адрес-календарей Вятской губернии — своеобразных справочников, рассказывавших о местных чиновниках. В двух календарях — за 1871 и 1875 годы — ему встретилось несколько строк об отце ученого — сто­лоначальнике лесного отделения управления государственными имуществами Эдуарде Игнатьевиче Циол­ковском. Сведения были весьма скупы, но Пленков действовал настойчиво и методично. Страницу за страницей перелистал он и комплекты «Вятских гу­бернских ведомостей». Как это ни странно, довольно редкая фамилия Циолковский встречалась там не­однократно. Газета упоминала о Нарцизе Циолков­ском — чиновнике для особых поручений при губер­наторе, Николае Циолковском — чиновнике, прибывшем в Вятку из Уфы, генерал-майоре Станиславе Циолковском с дочерью Анной Станиславовной, К. Д. Циолковской и Ф. С. Циолковском, принимав­ших участие в постановке живых картин на сцене местного театра.

Почему в Вятке оказалось столько Циолковских? Какое отношение они имели к нашему герою? Эти вопросы еще ждут ответов. Из плеяды имен Пленков сумел расшифровать лишь одно...

Нет, не без пользы рылся краевед в старых газе­тах. В номере от 21 декабря 1868 года под рубрикой «Перемещение чиновников по службе» сообщалось, что приказом по министерству государственных имуществ за № 34 от 14 ноября 1868 года на место сто­лоначальника лесного отделения «определен соглас­но прошению учитель землемерно-таксаторских клас­сов при Рязанской гимназии, титулярный советник Эдуард Циолковский».

Попробуем поразмыслить над этой короткой за­меткой. Прежде всего она говорит о бедности. Доста­точно вспомнить романс Даргомыжского «Он был ти­тулярный советник, она — генеральская дочь...» и уже можно ничего не прибавлять по поводу веса это­го чина в тогдашнем обществе.

Есть в этом сообщении еще одна любопытная де­таль. Эдуарда Игнатьевича называют не лесничим, хотя он занимал такую должность в Ижевском, а учителем замлемерно-таксаторских классов при Рязанской гимназии. Значит, он приехал в Вятку не из Ижевского, а из Рязани? Но когда же и как по­пали Циолковские в Рязань?

Находка Пленкова стала первым лучом, который осветил нам «самое грустное, самое темное время» жизни Циолковского. Но, вчитываясь в текст заметки губернской хроники, найденной кировским краеведом, я никак не предполагал, что на мою долю выпадет честь еще шире приоткрыть раскрывшуюся щелочку... Это произошло несколько месяцев спустя. Рабо­тая в архиве Академии наук, я прочитал несколько писем Петра Васильевича Белопольского, племянника известного русского астронома, посланных Циолков­скому в 1926 году. В первом же из них содержалось несколько строк по интересовавшему меня вопросу. «Я помню, — писал Белопольский, — что когда мне было лет девять, я жил в Рязани, на Вознесен­ской улице, в доме Климина, и в этом же даме жили Циолковские, два брата, немногим старше меня. Если это были вы, то, конечно, мне было бы очень интересно об этом знать».

Судя по следующему письму, в котором официаль­ное «вы» сменилось дружеским «ты», Константин Эдуардович подтвердил этот факт. Старики любят вспоминать. Предавшись воспоминаниям, Белополь­ский писал Циолковскому: «Из нашей жизни детской я особенно помню один эпизод. Помню, как-то я, мой брат Вася, ты и твой брат залезли в чужой сад пола­комиться малиной, и на нас пожаловались. Нас отец высек, а вас поставил на колени богу молиться. Ко­гда после сечения мы выскочили во двор побегать, то вы из окна говорили нам: «Вас высекли, и вы уже играете, а мы должны еще целый час стоять на коленях». Потом, помню, вы куда-то из Рязани уехали...»

Письма Белопольского и сообщение «Вятских гу­бернских ведомостей» стали ключом к разгадке еще одного важного документа — неопубликованной и еще до конца не расшифрованной автобиографиче­ской рукописи «Фатум». Последние страницы этой рукописи, написанной в 1919 году карандашом на ли­стах бумаги, вырванных из какой-то конторской кни­ги, содержат ряд неразборчивых конспективных заме­ток. Смысл этих заметок можно понять лишь при сопо­ставлении с документами, о которых шла речь выше. Заметки подтвердили то, что удалось узнать из «Вят­ских губернских ведомостей» и писем Белопольского: 1864 г., «Деревянный флигель Калеминой»; 1867—1868 г., «Переезд в другое отделение дома. На нашем месте Белопольские».

И все же эти новые, бесспорно точные, сведения о жизни Циолковского в Рязани были далеко не пол­ными. По-прежнему ждали ответа вопросы: когда и почему переехала туда семья Эдуарда Игнатьевича? Ответ на первый из этих вопросов удалось обнару­жить в архивной папке, где лежала нотариальная ко­пия с «аттестата». Так официально назывался по­служной список Эдуарда Игнатьевича. С чиновничьей обстоятельностью в нем было записано, что, прослу­жив в Ижевском с 1846 года, лесничий Циолковский «по домашним обстоятельствам от службы уволен с переименованием в коллежские секретари. По по­становлению Рязанской палаты государственных имуществ согласно прошению определен делопроизво­дителем Лесного отделения 1860 года 3 мая».

Сомнений не оставалось, в 1860 году трехлетний Циолковский переехал с родителями в Рязань. Как мы увидим далее, он прожил там восемь лет — до 1868 года.

Почему произошел переезд? На этот вопрос отве­тить труднее. Тот же послужной список говорит нам, что Эдуард Игнатьевич принадлежал к породе ко­чевников. Окончив институт, он побывал в Олонец­кой, Петербургской и Вятской губерниях, откуда и перебрался в Рязанщину. А сам Циолковский добав­ляет:

«Среди знакомых отец слыл умным человеком и оратором. Среди чиновников — красным и нетерпи­мым по идеальной честности... Вид имел мрачный. Был страшный критикан и спорщик... Отличался сильным и тяжелым для окружающих характером...» Сопоставив свидетельства послужного списка с этой характеристикой, недолго догадаться и о причинах частых переездов...

Константин Эдуардович — сын польского дворяни­на. Но вырос он в русской семье. И не потому, что мать Мария Ивановна Юмашева была русской с до­лей татарской крови. Русская земля и ее язык стали родными для будущего учителя. А при этом так ли важно, какая национальность записана в докумен­тах? Существеннее другое — ни ограниченные дохо­ды, ни жизненные взгляды не позволяли чете Циол­ковских растить белоручек.

Обычно с детьми занималась мать. Правда, как-то раз собрал ребятишек и отец. Он проткнул спицей яблоко и попытался рассказать им про вращение земного шара. Но то ли учитель был излишне нетер­пелив, то ли ученики чересчур малы — из урока ни­чего не вышло. А когда раздосадованный педагог ушел, ученики мигом съели модель планеты. Ничего не попишешь — маленький Циолковский просто еще не дорос до отвлеченных понятий. Что же касается конкретного, то тут жажда знаний была в избытке. Редкая игрушка избегала поломок. Ведь всегда самое интересное таится внутри...

Пройдут годы. Старый, переживший многое че­ловек возьмется за перо. Перед его глазами всплы­вут картины далекого прошлого, а рука выведет уве­ренно и твердо: «Мы любим разукрашивать детство великих людей, но едва ли это не искусственно в силу предвзятого мнения... будущее ребенка не предуга­дывается...»

Минул год жизни в Рязани, делопроизводитель лесного отделения получил чин титулярного советни­ка. На правах старшего учителя Эдуард Игнатьевич начал преподавать естественную историю в землемерно-таксаторских классах при Рязанской гимназии. Однако и тут что-то не заладилось.

Из рукописи «Фатум» ясно, что в 1868 году отец уехал в Вятку устраиваться на службу. Затем он вы­звал туда всю семью. «Наш отъезд к отцу весной», — гласит краткая пометка Циолковского.

Но почему именно в Вятку? Пока мы можем толь­ко предполагать. Быть может, Эдуарда Игнатьевича потянуло на места, где он бывал в молодости. А мо­жет, захотелось поселиться поближе к землякам, по­лякам, сосланным в Вятку за участие в восстании? Не исключено, что часть многочисленных Циолковских, имена которых разыскал Василий Георгиевич Пленков, — родственники Эдуарда Игнатьевича. Во вся­ком случае, как установил Пленков, Нарциз Циолков­ский, чиновник особых поручений при вятском губер­наторе, был родным братом Эдуарда Игнатьевича. Не он ли помог ему устроиться на службу?

Циолковские в Вятке. Доволен ли отец своей службой? Неизвестно. А вот Константину Вятка явно по вкусу. Особенно нравилась ему прекрасная, пол­новодная река, по которой ходили такие красивые пароходы. В ту пору, когда еще не существовало автомобилей, мальчишки отдавали свои симпатии пароходам и лошадям. Разумеется, Константин Циолков­ский не отставал в этом от своих сверстников...

Воду Циолковский очень любил. Всю жизнь он селился поближе к реке; за что, как мы узнаем, не раз жестоко платился. Реку Вятку он полюбил ocoбенно. Причиной тому была полная свобода, которую Эдуард Игнатьевич и Мария Ивановна предоставили детям. Константин не замедлил ею воспользоваться. Очень скоро он научился плавать.

Даже в половодье, самое опасное на реке время, мальчики устремлялись к воде. Спорт, которым они увлекались, был отнюдь не безобидным — катанье на льдинах, прыжки с одной на другую. Однажды, приняв за льдину грязную воду (вероятно, подвела близорукость), Константин прыгнул с той решитель­ностью, на какую способен лишь одиннадцатилетний мальчишка, не понимающий, что он прыгает навстре­чу смерти.

Полем его смелых походов оказалась и старинная городская церковь. Вместе с приятелями он не раз лазил на ее полуразрушенную колокольню. Добрать­ся до звонницы, ударить в колокол было одновремен­но и удовольствием и признаком незаурядной добле­сти. Но даже мальчишки ахнули, увидев однажды, как Константин полез еще выше — на маленький балкончик у самой маковки.

— Костя, не лезь, не надо!

Но то ли он не слышал, то ли не захотел услы­шать...

Вся Вятка лежала внизу, под ногами. Смотреть на город сверху было очень интересно. И тут Кон­стантин сделал то, чего уже явно не следовало де­лать. Он покачал ограду балкончика. Потраченное временем сооружение заходило под ногами. Стало страшно. Казалось, старая колокольня вот-вот вы­рвется из-под ног. Ощущение безудержного страха было настолько сильным, что запомнилось на всю жизнь и не раз являлось потом в сновидениях...

Тугоухость лишила мальчика многих впечатлений, привычных его здоровым сверстникам. Хотелось восполнить их чем-то иным, более острым. Отсюда, ве­роятно, и рискованные прыжки по льдинам и отчаян­ное лазанье к маковке старой колокольни.

Но всему приходит конец. Настал он и для дет­ских забав. В 1869 году Эдуард Игнатьевич отдал Константина вместе с его младшим братом Игнатием в первый класс мужской Вятской гимназии. Двена­дцати лет Циолковский стал гимназистом.

Циолковский гимназист? Позвольте, ведь он же никогда и нигде не учился? Да, так считалось до са­мого последнего времени. Однако Василий Георгие­вич Пленков, об изысканиях которого я уже расска­зал, сумел доказать иное. Многочисленные документы, обнаруженные им в Кировском областном архиве, не только убеждают нас, что Циолковский учился в Вят­ской мужской гимназии, но и рассказывают, как он учился!

Нет, большими успехами будущий ученый не блистал. За шалости попадал в карцер. Во втором классе остался на второй год, а в третьем и вовсе распрощался с гимназией.

Удивительно неожиданна находка Пленкова. А как долго ждала она своего открывателя! В самом центре Москвы, в библиотеке имени В. И. Ленина, хранится книга М. Г. Васильева «История Вятской гимназии за сто лет ее существования». На странице 36 в списке учеников, не окончивших курса, упоми­нается и Константин Циолковский. В 1873 году с де­сятью своими одноклассниками отчислен из гимназии «для поступления в тех. училище». Надо полагать, что учиться в гимназии было нелегко: в течение года из одного только третьего класса ушли одинна­дцать учеников.

Мы еще вернемся к прощанию с гимназией. Ведь оно наступило через три года после поступления в нее. Сейчас интереснее разобраться в том, как Эдуарду Игнатьевичу удалось добиться, чтобы его полуглухого сына приняли в первый класс, как про­ходили школьные годы ученого...

О многом приходится уже гадать. Вероятно, далеко не последнюю роль в решении о приеме Константина Циолковского сыграла мягкость и доброта тогдашне­го инспектора Николая Осиповича Шиманского. Вспоминая об этом человеке, одноклассник и товарищ братьев Циолковских (впоследствии крупный русский археолог) Александр Спицын писал: «Кто склонялся на просьбы и слезы моей матери и содей­ствовал принятию в гимназию меня, плохо подготов­ленного ученика приготовительного училища? Кто ежегодно освобождал от платы за обучение меня, неблагодарного шалуна, терпеливо снисходя к моим упорно плохим успехам? А кто знает, сколько было в гимназии таких, как я?»

Портрет Шиманского набросан Спицыным так живо, что невольно думаешь: неужто поступление Константина Циолковского в гимназию, освобождение от платы за обучение (Пленковым найден и такой до­кумент) обошлось без его участия?

Подпоясанные ремнями с тяжелыми гербовыми пряжками, отправились на занятия братья Циолков­ские. Бездну разной премудрости обрушила на маль­чишеские головы гимназия.

В царство цифр ввел первоклассников Василий Петрович Хватунов. Он любил и свою строгую, сухо­ватую науку и своих непоседливых мальчиков. Цифры в его объяснениях выглядели дружелюбными, весе­лыми, а главное — всемогущими. Впрочем, и уваже­ния они требовали немалого. Попробуй допустить хотя бы малейшую небрежность — и поезда, поочеред­но отправлявшиеся в путь с разных страниц задачни­ка, не встречались в условленное время на станциях «А» и «Б»...

А котда какой-нибудь незадачливый математик, наморщив лоб, пыхтел над тетрадкой, запутавшись в решении, Хватунов вдруг нарушал чинную тишину класса озорной репликой:

— Эй, подбери губы! Полицмейстер идет — от­давит!

За такими словечками Василий Петрович в кар­ман не лазил. Их у него было более чем достаточно. Рассмешить учеников и самому заразительно рас­смеяться было для него обычным делом. Уроки мате­матики проходили интересно и весело. Жаль только, звонок частенько обрывал занятия на самом инте­ресном месте...

Совсем иначе вел уроки русского языка Александр Кондратьевич Халютин. Тут уж было не до шуток. Лодырей и безобразников Халютин не жаловал. Не задумываясь, отправлял их в угол, выдворял из клас­са, оставлял без обеда и даже ставил на колени.

Латыни учил первоклассников Алексей Ильич Редников. Он поражал их тем, что даже в морозы (а в Вятке они бывали изрядными) не надевал пальто в рукава, накидывая его лишь на плечи. Войдя в класс, Редников прежде всего проверял, открыты ли форточки. Любителей латыни сыскалось среди гимназистов немного, а потому Редников особенно благоволил к прилежным, успевающим ученикам.

Каждый из педагогов требовал внимания к сво­ему предмету. Предметов было много, и учиться было нелегко. Что же мог получить в гимназии полуглухой Константин Циолковский? Как давалась ему школь­ная премудрость? Константин Эдуардович ответил на эти вопросы, написав в рукописи «Фатум»: «Учиться в школе я не мог. Учителей совершенно не слышал или слышал одни неясные звуки. Но постепенно мой ум находил другой источник идей — в книгах...»

Несмотря на то, что, не посещая занятий, невоз­можно слышать неясные звуки вместо голосов учи­телей, среди биографов Циолковского нашелся и та­кой, который в 1940 году опубликовал в своей книге этот отрывок рукописи, как подтверждение того, что Константин Эдуардович никогда и нигде не учился. Не правда ли несколько странное толкование?

Заглядывая в детство Циолковского, невольно за­даешь себе вопрос: почему так глухо вспоминает Циолковский гимназию? Вероятно, потому, что слишком мало из нее извлек. Назвав себя самоучкой, он, пра­во, не слишком согрешил против истины.

Еще одно обстоятельство, которое нельзя обойти молчанием: на тринадцатом году жизни, незадолго до того дня, когда пришлось расстаться с гимназией, Константин потерял мать. Веселая, жизнерадостная, «хохотунья и насмешница», как аттестует ее сам Ци­олковский, Мария Ивановна нежно любила сына. Она делала все от нее зависящее, чтобы маленький калека не чувствовал себя ущемленным, обиженным. Это она научила Константина читать и писать, познакомила с начатками арифметики.

Надо думать (тут мы ограничены рамками пред­положений), что, несмотря на хлопотливые заботы о семье, Мария Ивановна находила время и силы для занятий с больным сыном. Плохо пришлось Кон­стантину, когда Мария Ивановна умерла...

С отцом отношения были иные. «Он был всегда холоден, сдержан... Никого не трогал и не обижал, но при нем все стеснялись. Мы его боялись, хотя он никогда не позволял себе ни яззить, ни ругаться, ни тем более драться...» Так писал о своем отце Циол­ковский, и за этой характеристикой угадываются со­бытия, происшедшие в семье после смерти Марии Ивановны.

Лишенный поддержки, Константин учится все хуже и хуже. А затем наступает день, когда он вы­нужден променять плохие отношения с учителями на многолетнюю дружбу с книгами. При каких обстоя­тельствах это произошло, сейчас сказать трудно. Ведь именно об этом времени писал Циолковский: «Я ста­раюсь восстановить его в своей памяти, но ничего не могу сейчас больше вспомнить...»

Горе придавило осиротевшего мальчика. Гораздо острее ощутил он свою глухоту, делавшую его «изолированным, обиженным изгоем». Пришлось покинуть гимназию. Одиночество стало еще сильнее, еще тяго­стнее. И тогда, собравшись с силами, он гонит прочь эту проклятую слабость. Ее сменяет яростное жела­ние «искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презренным...».

В отличие от гимназических учителей книги щед­ро оделяют его знаниями и никогда не делают ни малейших упреков. Книги просто не пускали вперед, если что-то не усваивалось, не укладывалось в голове. И странное дело — то, что с таким трудом доходило на уроках в гимназии, после размышлений над книж­ными страницами становилось простым и понятным. «Лет с четырнадцати-пятнадцати, — пишет об этой поре Циолковский, — я стал интересоваться физикой, химией, механикой, астрономией, математикой и т. д. Книг было, правда, мало, и я больше погру­жался в собственные мои мысли.

Я, не останавливаясь, думал, исходя из прочитан­ного. Многого я не понимал, объяснить было некому и невозможно при моем недостатке. Это тем более возбуждало самодеятельность ума...» Так благодаря книгам нашел глухой мальчик свое место в жизни.

«Всем хорошим во мне я обязан книгам!» — ска­зал однажды Горький. Циолковский мог бы подпи­саться обеими руками под этими словами. А когда много лет спустя известный популяризатор науки Яков Исидорович Перельман спросил, какая из книг особенно сблизила его с наукой, Константин Эдуар­дович, не задумываясь, ответил на вопрос друга:

— «Физика» Гано!

Это очень старая книга. Вышедшая во Франции в середине XIX века, она быстро завоевала добрую славу во многих странах. Достаточно сказать, что только в Англии «Физика» Гано выдержала около двух десятков изданий. В 1866 году ее выпустил на рус­ском языке известный издатель Ф. Павленков, нахо­дившийся в ссылке в той же Вятке, где жила семья Циолковских. Просматривая эту книгу, я видел яс­ную картину того, как читал Циолковский этот пух­лый, объемистый том, напечатанный на тонкой бу­маге.

«Полагаем, что книга эта не нуждается в реко­мендациях, — писал Ф. Павленков в предисловии к новому изданию 1868 года, — что касается до све­жести сообщаемых ею сведений по некоторым отрас­лям, то достаточно сказать, что в нее успело перейти описание таких приборов, которые впервые появились в своем усовершенствованном виде на последней Всемирной выставке, то есть в настоящем году...»

Радостно билось сердце Циолковского, когда про­читал он эти строки. Он понял, что дверь в неведо­мый еще мир науки открыта. Чтобы войти в нее, не­обходимо лишь одно — работать.

Константин не успел проштудировать и полторы сотни страниц, когда ему встретился отдел, заставивший особенно насторожиться. В заглавии стояло одно слово: «Аэростаты».

Методично и последовательно изложил Адольф Ганс историю и устройство воздушных шаров. Одна­ко окончательный вывод выглядел плачевно: «...нуж­но заметить, что истинной пользы от аэростатов мож­но ждать только тогда, когда найдутся средства управлять ими. Все подобные попытки до сих пор оказывались безуспешными...»

Значит, навсегда игрушка ветров? Значит, ника­кой перспективы? Эти вопросы тотчас же возникли у Циолковского. Вероятно, именно тогда, впервые за­думавшись над несправедливостью, выпавшей на до­лю воздушных шаров, он поставил перед собой за­дачу, которую с исключительным упорством разраба­тывал на протяжении всей жизни.

Под впечатлением прочитанного Константин по­пробовал сделать небольшой водородный шар с обо­лочкой из бумаги. Ничего не вышло: не было водорода. Впрочем, скоро юноша понял, что шар все равно бы не полетел: пористой бумаге не под силу удержать газ. А понять ошибку для исследователя уже половина успеха.

Пористой бумаге не под силу удержать подъем­ный газ? Значит, надо придумать какую-то другую оболочку. Несколько лет спустя он придумал — ме­талл! Но мысль о металлической оболочке придет позднее. А пока юный Циолковский еще бредет ощупью по новому для него миру знаний, делая одно открытие за другим.

Однажды, просматривая учебник по землемерно­му делу, завалявшийся среди книг отца, Константин заинтересовался определением расстояний до недо­ступных предметов. По рисунку и описанию, приве­денным в книге, он изготовил угломерный инстру­мент — астролябию. Конечно, самоделке далеко до инструментов настоящих землемеров. Но тем не ме­нее астролябия действовала. Юноша навел ее на ближайшую пожарную каланчу и установил: расстоя­ние до каланчи 400 аршин. Затем проверил резуль­тат шагами — сошлось. «С этого момента, — писал впоследствии Циолковский, — я поверил теоретиче­скому знанию».

И бумажный воздушный шар и самодельная астролябия выглядят незначащими фактами. Нет, они совсем не мелки. Эти самоделки рассказывают о фор­мировании того, что можно назвать «научным почер­ком» Циолковского, характерным для него стилем работы. Суть этого стиля — что можешь, проверь опытом.

Привычка делать все собственными руками появи­лась у Циолковского еще с той поры, когда он поте­рял слух. Мальчик любил мастерить игрушки. Мате­риалом служили бумага и картон. Сургуч и клей со­единяли части, аккуратно вырезанные ножницами. Из ловких рук мальчугана выходили домики, санки, часы с гирями...

На базаре за бесценок продавались старые кри­нолины. Пышные дамские юбки к тому времени уже успели выйти из моды. Звенящие стальные пластинки каркасов, отработавших свой век на дворянских ба­лах, стали бесценным материалом — пружинами са­модвижущихся колясок и локомотивов.

Однажды Константин увидел токарный станок и загорелся желанием сделать такой же.

— Ничего не выйдет! — говорили знакомые отца.

Но они не знали характера Константина. Спустя немного времени из-под резца самодельного станка уже выбегала ароматная стружка, и деревянные бол­ванки превращались в аккуратно обточенные детали будущих машин.

Постройка станка существенно изменила мнение Эдуарда Игнатьевича о своем сыне. И уж совсем ины­ми глазами посмотрел он на него после спора, кото­рый затеял Константин с одним из товарищей отца. Человек, с которым поспорил юный Циолковский, изобрел «вечный двигатель». Схема этого двигателя выглядела настолько правдоподобно, что даже петер­бургские газеты написали об успешном изобретении. Однако юный Циолковский нашел ошибку, допущен­ную изобретателем.

С присущей ему убежденностью и прямолинейностью Константин доказывал нереальность очеред­ного «perpetuum-mobile». Никакие ссылки на авто­ритет петербуржцев не могли поколебать юношу. Это было одно из первых в жизни Циолковского восста­ний против авторитетов. Как мы увидим в дальней­шем, он никогда и ничего не воспринимал со слепой, безоговорочной верой.

Но не только о «вечном двигателе» спорят в доме Циолковских. Временами Константин принимался рассуждать о материях, пугавших его родных. Ему, видите ли, мало места на земле. Он мечтает о поле­тах к звездам! Хорошо еще, что эти крамольные бред­ни не слышит никто из посторонних. И, пуская в ход всю полноту отцовской власти, Эдуард Игнатьевич решительно обрывал такого рода споры. Бог знает куда могут завести подобные мысли, а ведь он желал сыну только хорошего.

Вероятно, не раз и не два жарко спорили по это­му поводу отец и сын. Почти шестьдесят лет спустя, в 1928 году, Константин Эдуардович вспомнил об этих спорах. Вспомнил и записал: «Еще в ранней юности, чуть не в детстве, после первого знакомства с физикой я мечтал о космических путешествиях. Мысли эти я высказывал среди окружающих, но ме­ня останавливали как человека, говорящего непри­личные вещи».

Циолковский еще слишком молод и недостаточно образован. Он не успел найти подтверждений своей правоты и вынужден отступить под нажимом стар­ших. Но расстаться с мечтой о проникновении в кос­мос он не в силах. Отсюда и его гордые слова, напи­санные спустя много лет: «Мысль о сообщении с ми­ровым пространством не оставляла меня никогда».

Шестнадцатилетний подросток сумел поставить перед собой благородную цель. Но хватит ли у него сил достичь ее? Сумеет ли он разорвать тенета без­денежья, принесшие столько горьких минут отцу?

Обо всем этом задумывается не только Констан: тин, но и Эдуард Игнатьевич. Способности сына, не­обычный склад ума очевидны. Но что могут принести способности, если на них не обратят внимания знающие люди? Надо послать Константина в Москву или Петербург.

Воображению Эдуарда Игнатьевича рисовались яркие картины: Константин самостоятельно работает. Быстро накопив знания, он сдаст экзамены за техни­ческое училище или построит какую-нибудь новую удивительную машину. Эдуарду Игнатьевичу грезит­ся, как сын беседует с профессорами, принимающими живейшее участие в его судьбе...

Мечты, мечты!.. Как часто расходитесь вы с тем, что приносит жизнь! Вот Циолковский снимает гимназическую форму. В руках у него документ, что он отчислен из гимназии для поступления в техническое училище. Тетка печет подорожники. Отец еще раз пересчитывает скромную сумму денег, которую может вручить сыну вместе с родительским напутствием. В последнюю минуту все стихают и присаживаются. Так велит обычай: перед дорогой.

Полный веры в будущее, покидает юный путе­шественник Вятку. Чем встретит его Москва?