Ветер парусил белую юбку. Зоя шла по верхней палубе к вышке радио-телеграфа. Подняв голову, прищурясь, вдохнула соленый воздух. Сверху, с капитанского мостика необъятным казался солнечный свет, падающий на стеклянно рябое море. Этого света хватило бы на миллиарды жизней.

Зоя глядела и загляделась, взявшись за перила. Узкий корпус яхты с приподнятым бушпритом летел среди ветерков в этом жидком нетленном свете.

Сердце билось от птичьего, от звериного счастья, — дышать светом вселенной. Казалось, — оторви руки от перил, — и полетишь. Чудесное создание — человек. Какими числами измерить неожиданности его превращений? Злые излучения воли, текучий яд вожделений, душа, казалось, разбитая в осколки, — все мучительное, нелюбимое, темное прошлое Зои — отодвинулось, растворилось...

«Я молода, молода, — так чувствовалось ей на палубе кораблика с поднятым к солнцу бушпритом, — я красива, я добра, я долечу до счастья»... Ветер ласкал шею, грудь, ласкал ноги под платьем. Зоя восторженно желала счастья себе.

Все еще не в силах оторваться от света, неба, моря, — она повернула холодную ручку дверцы, вошла в хрустальную будку, где с солнечной стороны были задернуты шторки. Капитан подал ей слуховые трубки. Зоя положила локти на стол, прикрыла глаза пальцами, — сердце все еще было горячо. Она сказала: — Идите.

Помощник капитана вышел, покосившись на мадам Ламоль. Мало что она была чертовски красива, — стройна, тонка, «шикарна», — она благоухала чем-то мало привычным для морского носа. От нее шло волнение.

Двойные удары хронометра, как склянки, прозвонили двенадцать. Зоя улыбнулась, — прошло всего три минуты с тех пор, как она поднялась с кресла под тентом.

«Нужно научиться чувствовать, раздвигать каждую минуту в вечность, — подумалось ей, — знать: впереди миллионы минут, миллионы вечностей. Нехватит одного сердца пережить... Нет, хватит... И так будет, будет».

Она положила пальцы на рычажек и, пододвинув его влево, настроила аппарат на волну 137½ метров. Тогда из черной пустоты трубки раздался медленный и жесткий голос Роллинга:

...— Мадам Ламоль, мадам Ламоль, мадам Ламоль... Слушайте, слушайте, слушайте...

— Да, слушаю я, успокойся, — прошептала Зоя.

...— Все ли у вас благополучно? Не терпите ли бедствия? В чем-либо недостатка? Сегодня в тот же час, как обычно, буду счастлив слышать ваш голос... Волну посылайте той же длины, как обычно, плюс три четверти метра, — это на сегодня... Мадам Ламоль, не удаляйтесь слишком далеко от 10° восточной долготы, 40° северной широты. Не исключена возможность скорой встречи. У нас — все в порядке. Дела блестящи. Тот, кому нужно молчать, молчит... Я бы отдал много сотен тысяч долларов за то, чтобы посидеть с вами у камина, как бывало... Будьте спокойны, счастливы, — безоблачный путь...

Зоя сняла наушные трубки. Морщина прорезала ее лоб. Глядя на стрелку хронометра, ползущую по бездушному полю циферблата, Зоя проговорила сквозь зубы:

— Надоело... Мало ему баб, в самом деле...

Эти ежедневные радио, признания в любви, — неумелые, корявые и скучные, как и весь Роллинг, ужасно сердили ее. Не может, не хочет оставить ее в покое. Выше его сил... Пойдет на какое-угодно преступление, в конце концов, только бы позволили ему каждый день хрипеть в микрофон: «...будьте спокойны, счастливы, — безоблачный путь»...

После убийств в Вилль Давре и Фонтенебло и, затем, бешеной езды с Гариным на руле, по залитым лунным светом, пустынным шоссейным дорогам в Гавр, Зоя и Роллинг больше не встречались. Он стрелял в нее в ту ночь, пытался оскорбить и затих. Кажется, он даже плакал, тогда, согнувшись в автомобиле.

В Гавре она села на его яхту, Аризона, и на рассвете вышла в Бискайский залив. В Лиссабоне Зоя получила документы и бумаги на имя Ламоль, — она становилась владетельницей одной из самых роскошных на свете яхт. Из Лиссабона пошли в Средиземное море, и там Аризона крейсировала у берегов Италии, держась 10° восточной долготы, 40° северной широты.

Немедленно была установлена связь между яхтой и частной радиостанцией Роллинга в Медоне, под Парижем. Капитан Янсен докладывал Роллингу обо всех подробностях путешествия. На десятый день аппараты Аризоны, щупавшие пространство, приняли короткие волны на непонятном языке. Дали знать Зое, и она услышала голос, от которого остановилось сердце:

...— Зоя, Зоя, Зоя, Зоя...

Точно огромная муха о стекло звенел в наушниках голос Гарина. Он повторял ее имя и, затем, через некоторые промежутки:

... — Отвечай от часа до трех ночи...

И опять:

...— Зоя, Зоя, Зоя... Будь осторожна, будь осторожна...

В ту же ночь над темным морем, над спящей Европой, над древними пепелищами Малой Азии, над равнинами Африки, покрытыми иглами и пылью высохших растений, полетели волны женского голоса:

...Тому, кто велел отвечать от часа до трех...

Этот вызов Зоя повторяла, покуда не устал язык. Затем говорила:

...— Хочу тебя видеть. Пусть это неразумно. Назначь любой из итальянских портов... Именем меня не вызывай, узнаю тебя по голосу, он слишком памятен...

В ту же ночь, в ту самую минуту, когда Зоя упрямо повторяла вызов, надеясь, что Гарин где-то, — в Европе, Азии, Африке, на море, — нащупает волны электромагнитов Аризоны, — за две тысячи километров в Париже на ночном столике у золотой двуспальной кровати, где одиноко, уткнув нос в одеяло, спал Роллинг, — затрещал телефонный звонок.

Роллинг, подскочив, схватил трубку. Голос Семенова поспешно проговорил:

— Роллинг. Она разговаривает.

— С кем?

— Плохо слышно, по имени не называет.

— Хорошо, продолжайте слушать. Отчет завтра.

Роллинг положил трубку, снова лег, погасил свет, и золотые зубы его укусили подушку.

Задача была не легка: среди несущихся ураганом над Европой фокстроттов, рекламных воплей, церковных хоралов, отчетов о международной политике, опер, симфоний, биржевых бюллетеней, шуточек знаменитых юмористов, — уловить слабые голоса Зои и Гарина.

День и ночь, для этого, в Медоне сидел Семенов. Ему удалось перехватить несколько фраз, сказанных голосом Зои. Но и этого было достаточно, чтобы разжечь ревнивое воображение Роллинга.

Роллинг чувствовал себя отвратительно после ночи в Фонтенебло. Шельга остался жив, — висел над головой страшной угрозой. С Гариным, которого Роллинг с наслаждением повесил бы на сучке, как негра, был подписан договор. Быть может, Роллинг и заупрямился бы тогда, — лучше смерть, эшафот, чем союз, — но волю его сокрушала Зоя. Договариваясь с Гариным, он выигрывал время, и, быть может, сумасшедшая женщина опомнится, раскается, вернется... Роллинг, действительно, плакал в автомобиле, зажмурясь, молча, — из-за женщины... Это было чорт знает что... Из-за распутной, продажной бабы... Но слезы были солоны и мучительны... Одним из условий договора он поставил — длительное путешествие Зои на яхте. (Это было необходимо, чтобы замести следы.) Он надеялся убедить, усовестить, увлечь ее ежедневными беседами по радиотелефону. Эта надежда была, пожалуй, глупее слез в автомобиле.

По условию с Гариным Роллинг немедленно начинал «всеобщее наступление на химическом фронте». В тот день, когда Зоя села в Гавре на Аризону, Роллинг поездом вернулся в Париж. Он известил полицию о том, что был в Гавре и на обратном пути, ночью, подвергся нападению бандитов (трое, с лицами, обвязанными платками). Они отобрали у него деньги и автомобиль. (Гарин в это время, — как было условлено, — пересек с запада на восток Францию, проскочил границу в Люксембурге и в первом попавшемся канале утопил автомобиль Роллинга.)

«Наступление на химическом фронте» началось. В Париже произошел неистовый переполох. «Загадочная трагедия в Вилль Давре», «Таинственное нападение на русского в парке Фонтенебло», «Наглое ограбление химического короля», «Американские миллиарды в Европе», «Гибель национальной германской индустрии», «Спасение Франции это — армия, армия и еще раз — армия», «Роллинг, или Москва», — все это умно и ловко было запутано в один клубок, который, разумеется, застрял в горле у обывателя — держателя ценностей. Биржа тряслась до основания. Между серых колонн ее, у черных досок, где истерические руки писали, стирали, писали меловые цифры падающих бумаг, — мотались, орали последним хрипом обезумевшие люди, с глазами готовыми лопнуть, с губами в коричневой пене.

Но это гибла плотва, все это были шуточки. Крупные заводчики и банки, стиснув зубы, держались за пакеты акций. Их не легко было повалить даже рогами Роллинга. Для этой, наиболее серьезной, операции и подготовлялся удар со стороны Гарина.

Гарин «бешеным ходом», — как верно угадал Шельга, — строил в Германии аппарат по своей модели. Он разъезжал из города в город, заказывая заводам различные части. Для сношения с Парижем пользовался отделом частных объявлений в кельнской газете. Роллинг, в свою очередь, помещал в Интренсижен две-три строчки. «Все внимание сосредоточьте на анилине»... «Дорог каждый день, не жалейте денег»... И так далее...

Гарин отвечал:... «Окончу скорее, чем предполагал»... «Место найдено»... «Приступаю»... «Непредвиденная задержка»...

Роллинг: ... «Тревожусь, назначьте день»...

Гарин ответил: ...«Отсчитайте 35 со дня подписания договора»...

Приблизительно с этим его сообщением совпала ночная телефонограмма Роллингу от Семенова. Роллинг пришел в ярость, его водили за нос. Тайные сношения Гарина с Аризоной, помимо всего, были опасны. Но Роллинг не выдал себя ни словом, когда на следующий день говорил с мадам Ламоль.

Теперь в часы бессонниц Роллинг стал «продумывать» заново свою «партию» со смертным врагом. Он нашел ошибки. Гарин оказывался не так уже хорошо защищен. Ошибкой — было согласие на путешествие Зои. Конец партии для него предрешен. Мат будет сказан на борту Аризоны.

Но на борту Аризоны происходило не совсем то, о чем думал Роллинг. Он помнил Зою умной, спокойно расчетливой, холодной, преданной. Он знал, с какой брезгливостью она относилась к женским слабостям. Он не мог допустить, чтобы долго могло длиться ее увлечение Гариным, — нищим полоумным бандитом. Хорошая прогулка по Средиземному морю должна прояснить ее ум.

Зоя, действительно, была как в бреду, когда в Гавре села на яхту. Несколько дней одиночества среди океана под солнцем успокоили ее, — обдуло ветром. Она пробуждалась, жила и засыпала среди синего света, блеска воды, под спокойный, как вечность, шум волн. Содрогаясь от омерзения, она вспоминала: грязную комнату и оскалившийся, стеклянноглазый труп Ленуара, закипевшую дымную полосу поперек груди Утиного Носа, сырую поляну в Фонтенебло и свои ледяные руки и неожиданные выстрелы Роллинга, точно он убивал бешеную собаку...

И все это отошло... Навсегда, к чорту, вместе с прежней Зоей, — у той, прежней, никогда бы не согрелись ледяные руки... Зоя чувствовала, как в ней просыпается новая женщина, странная, совсем незнакомая. Зоя волновалась, думая о «мадам Ламоль».

Ум ее не прояснился, как понадеялся Роллинг. Но закружилась голова предчувствиями какого-то фантастического счастья. Зоя видела во сне острова среди океана, прекрасные города, высокие дворцы, лестницы, сходящие к волнам, красивых людей, — она владеет всем и всеми, повелительница мира.

Эти сны и видения, когда она, в кресле под синим тентом, глядела на сияющее море, — были продолжением разговора с Гариным в Вилль Давре (за час до убийств). Один на свете человек, Гарин, понял бы ее сейчас. Но с ним связаны и стеклянные глаза Ленуара и разинутый страшный рот Гастона Утиного Носа. У Гарина были тоже ледяные руки.

Вот почему у Зои остановилось сердце, когда неожиданно в трубку радио забормотал голос Гарина... С тех пор ежедневно она звала его, умоляла, грозила. Она хотела видеть его и боялась. Он чудился ей черным пятном в лазурной чистоте моря и неба... Ей нужно было рассказать ему о сумасшедших желаниях. Спросить, — где же его Оливиновый Пояс? И у ней холодела спина, когда представляла его глаза, обведенные тенью, его усмехающийся, недобрый рот. Зоя металась по яхте и лишала капитана Янсена присутствия духа и аппетита.

Гарин отвечал:

...«Жди. Будет все, что ты захочешь. Только умей хотеть. Желай, сходи с ума, — это хорошо. Ты мне нужна такой. Без тебя мое дело мертвое»...

Такое было его последнее радио, точно также перехваченное Роллингом. Сегодня Зоя ждала ответа на запрос, — в какой, точно, день его нужно ждать на яхте? Она вышла на палубу и облокотилась о перила. Яхта едва двигалась. Ветер затих. Море залито белым светом. На востоке поднимались испарения еще невидимой земли, и стоял пепельный столб дыма над Везувием.

На мостике капитан Янсен медленно опустил руку с биноклем, и Зоя чувствовала, что он, как зачарованный, смотрит на нее. Да, как было ему и не смотреть, когда все чудеса неба и воды были сотворены только затем, чтобы ими любовалась мадам Ламоль, повиснув у перил над молочно лазурной бездной.

Невероятным, смешным казалось время, когда за дюжину шелковых чулок, за платье от большого дома, просто за тысячу франков Зоя позволяла слюнявить себя молодчикам с коротенькими пальцами и сизыми щеками... Фу!.. Париж, кабаки, глупые девки, гнусные мужчины, уличная вонь, — какое убожество!.. Возня в зловонной яме... Деньги, деньги, деньги... Фу!.. Подумаешь, — что нужно людишкам...

Гарин сказал в ту ночь: «Захотите — и будете наместницей бога или чорта, — что вам больше по вкусу. Вам захочется уничтожать людей, — иногда в этом бывает потребность... Ваша власть надо всем человечеством... Такая женщина, как вы, найдет применение сокровищам Оливиноваго Пояса»...

Зоя думала:

«В древности императоры обожествляли себя. Наверно им это доставляло удовольствие. В наше время тоже не плохое развлечение. На что-нибудь должны пригодиться людишки. Воплощение бога, живая богиня среди неслыханной роскоши. Отчего же, — пресса могла бы подготовить мое обожествление легко и быстро. Миром правит сказочно прекрасная женщина. Это имело бы несомненный успех. Показываться народу с такою пышностью, чтобы у них лопались глаза. Построить великолепный город для избранных юношей, предполагаемых любовников богини. Появляться среди этих голодных мальчишек, — совсем не дурные эмоции».

Зоя пожала плечиком и снова посмотрела на капитана:

— Подите сюда.

Янсен вздрогнул, подошел, мягко и широко ступая по горячей палубе.

— Капитан Янсен, вы не думаете, что я сумасшедшая?

— Я не думаю этого, мадам Ламоль, и не подумаю, что бы вы мне ни приказали.

Благодарю. Я вас назначаю командором ордена божественной Зои.

Янсен моргнул светлыми ресницами. Затем взял под козырек. Опустил руку и еще раз моргнул. Зоя засмеялась, и его губы поползли в улыбку.

— Янсен, есть возможность осуществить самые сумасшедшие желания... Все, что может придумать женщина в такой вот знойный полдень... Но нужно будет бороться...

— Есть, — коротко ответил Янсен.

— Сколько узлов делает Аризона?

— До сорока.

— Какие суда могут нагнать ее в открытом море?

— Очень немногие... Гидропланы...

— Гидропланы не страшны. Быть может, нам придется выдержать длительную погоню.

— Прикажете взять полный запас жидкого топлива?

— Да. Консервов, пресной воды, шампанского... Капитан Янсен, мы идем на очень опасное предприятие.

— Есть.

— Но, слышите, я уверена в победе...

Зоя не окончила. Склянки пробили половину первого... Она быстро вернулась в радиотелефонную рубку. Села к аппарату. Молчание. Она потрогала рычажек радиоприемника. Откуда-то поймались несколько тактов фокстротта. Сдвинув брови, она глядела на хронометр. Гарин молчал. Она снова стала двигать рычажек, сдерживая дрожь пальцев...

...Медленный, незнакомый голос по-русски проговорил в самое ухо:

...«дорога жизнь... в пятницу высадитесь в Неаполе... в гостинице Сплендид ждите известий до полудня субботы»...

Это был конец какой-то фразы, отправленной на длине волны 421, то-есть с той станции, которой все это время пользовался Гарин. По международной радиотаблице никакая другая станция не могла пользоваться этою же длиной волны.

В десять часов в больнице закрывали железные жалюзи на окнах и гасили свет. Третью ночь под-ряд в комнате, где лежал Шельга, забывали закрывать жалюзи. Каждый раз он напоминал об этом сестре кармелитке. Он внимательно смотрел за тем, чтобы откидная задвижка, соединяющая половинки створчатых жалюзей, была защелкнута как следует.

За эти три недели Шельга настолько поправился, что вставал с койки и пересаживался к окну поближе к пышнолистным ветвям платана, к черным дроздам и радугам над водяной пылью среди газона.

Отсюда был виден весь больничный садик, обнесенный каменной глухой стеной. В восемнадцатом веке это место принадлежало монастырю, уничтоженному революцией. Монахи не любят любопытных глаз. Стена была высока, и по всему гребню ее поблескивали осколки битых бутылок, вмазанные в цемент.

Перелезть через стену можно было, лишь подставив с той стороны лестницу. Улички, граничившие с больницей, были тихие, буржуазные, и там, видимо, к десяти часам обыватели заваливались спать, — все же ночное освещение было настолько ярко, и так часто проходили в тишине за стеной шаги полицейских, что вопрос о лестнице отпадал.

Разумеется, не будь битого стекла на стене, ловкий человек перемахнул бы и без лестницы. Каждое утро Шельга из-за шторы осматривал всю стену до последнего камушка. Опасность грозила только с этой стороны. Человек, посланный Роллингом, не мог появиться изнутри больницы, — слишком очевидно. Но, что убийца так или иначе появится, — Шельга не сомневался.

Он ждал теперь осмотра врача, чтобы выписаться. Об этом было известно. Врач приезжал, обычно, пять раз в неделю. На этот раз оказалось, что врач заболел. Шельге заявили, что без осмотра старшего врача его не выпишут. Протестовать он даже и не пытался. Он дал знать в посольство, чтобы оттуда ему доставляли еду. Больничный обед он выливал в раковину, хлеб бросал дроздам.

Казалось, не было ни малейших признаков опасности. Но Шельга знал, что Роллинг должен избавиться от единственного свидетеля. Он почти теперь не спал, — так велико было возбуждение. Сестра кармелитка приносила ему газеты, — весь день он работал ножницами и изучал вырезки. Хлынову он запретил приходить в больницу. Вольф был в Германии, на Рейне, где собирал сведения о борьбе Роллинга с Германской Анилиновой Компанией.

Утром, подойдя, как обычно, к окну, — Шельга оглянул сад и сейчас же отступил за занавес. Ему стало даже весело. Наконец-то! В саду, с северной стороны, полускрытая липой, к стене была прислонена лестница садовника, верхний конец ее торчал на поларшина над осколками стекла. Шельга сказал:

— Ловко, сволочи.

Оставалось только ждать. Все было уже обдумано. Правая рука его, хотя и свободная от бинтов, была еще слаба. Левая — в лубках и в гипсе. Сестра крепко прибинтовывала ее к груди. Рука с гипсом весила не меньше пятнадцати фунтов. Это было единственное оружие, которым он мог защищаться.

Три ночи под-ряд сестра забывала закрывать жалюзи. На четвертую ночь Шельга с девяти часов притворился спящим. Он слышал, как хлопали в обоих этажах жалюзи. Его окно опять осталось раскрытым настежь. Когда погас свет, он соскочил с койки и правой, слабой, рукой и зубами стал распутывать повязку, державшую левую руку.

Он останавливался, не дыша, вслушивался. Наконец, рука повисла свободно. Он мог разогнуть ее до половины. Попытал, застонав от режущей боли, — плечо работало. Он выглянул в сад, освещенный уличным фонарем, — лестница стояла на прежнем месте за липой. Он скатал одеяло, сунул под простыню, — в полутьме казалось, что на койке — человек.

За окном было тихо, только падали капли. Лиловатое зарево трепетало, как северное сияние над Парижем. Сюда не долетали шумы с бульваров. Неподвижно висела черная ветвь платана. Было так тихо, что издалека прозрачным звуком долетел женский голос из мансардного окна:

— Мишель, одиннадцать часов.

Потом где-то заворчал автомобиль. Шельга насторожился, — казалось, он слышит, как бьется сердце у дрозда, спящего на платановой ветке. Прошло, должно быть, много времени. В саду началось поскрипывание и шуршанье, точно деревом терли по известке.

Шельга отступил к стене, за штору. Опустил гипсовую руку. «Кто, нет — кто? — подумал он, — неужели сам Роллинг?»

Зашелестели листья, — встревожился дрозд. Шельга глядел на тускло освещенный из окна паркет, где должна появиться тень человека.

«Стрелять не будет, — подумал он, — надо ждать какой-нибудь дряни, вроде фосгена»... На паркете стала подниматься тень головы в глубоко надвинутой шляпе. Шельга стал отводить руку, чтобы сильнее был удар. Тень выдвинулась по плечи, подняла растопыренные пальцы...

— Шельга, товарищ Шельга, — прошептала тень по-русски, — это я, не бойтесь...

Шельга ожидал всего, но только не этих слов, не этого голоса.

Невольно он вскрикнул. Выдал себя. Одним прыжком человек перескочил через подоконник. Протянул, как бы для защиты, обе руки. Это был Гарин.

— Вы ожидали, я так и думал, — торопливо сказал он, — сегодня ночь вас должны убить. Мне это невыгодно. Вы понимаете? Я рискую чорт знает чем, я должен вас спасти. Идем, у меня автомобиль.

Шельга отделился от степы. Гарин весело блеснул зубами, увидев все еще отведенную гипсовую руку.

— Слушайте, Шельга, ей богу, я не виноват. Помните наш уговор в Ленинграде? Я играю честно. Неприятностью в Фонтенебло вы обязаны исключительно этой сволочи Роллингу. Можете верить мне, — идем, дороги секунды...

Шельга проговорил наконец:

— Ладно, вы меня увезете, а потом что?

— Я вас спрячу... На небольшое время, не бойтесь. Покуда не получу от Роллинга половины... Вы газеты читаете? Роллингу везет, как чорту. Доллары лопатой наваливает. Миллиарды... Но он не может честно играть. Сколько вам нужно, Шельга? Говорите первую цифру. Десять, двадцать, пятьдесят миллионов? Я выдам расписку...

Гарин говорил негромко, торопливо, как в бреду, — осунувшееся лицо его все дрожало.

— Не будьте дураком, Шельга. Вы что — принципиальный, что ли?.. Я предлагаю работать вместе против Роллинга... Ну... Едем..

Шельга упрямо мотнул головой:

— Не хочу. Не поеду.

— Все равно — вас убьют.

— Посмотрим.

— Сиделки, сторожа, администрация — все куплено Роллингом. Вас задушат. Я знаю... Сегодняшней ночи вам не пережить... Вы предупредили наше посольство? Хорошо, хорошо... Посол потребует объяснений. Французское правительство, в крайнем случае, извинится... Но вам от этого не легче. Роллингу нужно убрать свидетеля... Он не допустит, чтобы вы перешагнули ворота советского посольства...

— Сказал не поеду... Не хочу...

Гарин передохнул. Оглянулся на окно.

— Хорошо. Тогда я вас возьму и без вашего желания. — Он отступил на шаг, сунул руку в пальто.

— То-есть, как это без моего желания?

— А вот так...

Гарин, рванув карман, вытащил маску с коротким цилиндром противогаза, поспешно приложил ее ко рту, — и Шельга не успел крикнуть, — в лицо ему ударила струя маслянистой жидкости... Мелькнула только рука Гарина, сжимающая резиновую грушу... Шельга захлебнулся душным, невыразимо сладким дурманом...

— Есть новости?

— Да. Здравствуйте, Вольф.

— Я прямо с вокзала, голоден, как в семнадцатом году.

— У вас веселый вид, Вольф. Много узнали?

— Узнал... Будем говорить здесь? Хорошо. Но только быстро по-немецки. И обедать на Монмартр.

Вольф сел рядом с Хлыновым на гранитную скамью у подножья конного памятника Генриха IV, спиной к черным башням Консьержери. Внизу, там, где остров Сите кончался острым мысом, — наклонилась к воде плакучая ветла. Здесь некогда скрипели зубами, корчились на кострах магистр и рыцари ордена Тамплиеров. Вдали за десятками мостов, отраженных в реке, садилось солнце в пыльнооранжевое сияние. На набережных, на железных баржах с песком сидели с удочками французы, добрые буржуа, разоренные инфляцией, Роллингом и марокканской войной. На левом берегу, на гранитном парапете набережной, далеко до самого министерства иностранных дел, скучали под вечерним солнцем букинисты у никому уже больше в этом городе не нужных книг.

Здесь доживал век старый Париж. Еще бродили около книг на набережной, около клеток с птицами, около унылых рыболовов — пожилые личности со склерозными глазами, с усами, закрывающими рот, в разлетайках, в старых соломенных шляпах... Когда-то это был их город... Вон там, чорт возьми, в Консьержери ревел Дантон, точно бык, которого волокут на бойню, Франция, как сумасшедшая, летела к счастью. Вон там, направо, за графитовыми крышами Лувра, где в мареве стоят сады Тюльери, — там тоже были жаркие дела, когда вдоль улицы Риволи визжала картечь генерала Галифе. Ах, столько золота было у Франции! Каждый камень здесь — если уметь слушать — расскажет о великом прошлом. И вот, — сам чорт не поймет, — хозяином в этом городе — оказалось заморское чудовище, Роллинг, — только и остается доброму буржуа закинуть удочку и сидеть с опущенной головой... Э-хе-хе!.. О-ля-ля!..

Раскурив крепкий табак в трубке, Вольф сказал:

— Дело обстоит так. Германская Анилиновая Компания единственная,, которая не идет ни на какие соглашения с американцами. Компания получила двадцать восемь миллионов марок государственной субсидии... Сейчас все усилия Роллинга — повалить Германский Анилин.

— Он играет на понижение? — спросил Хлынов.

— Продает на двадцать восьмое этого месяца Анилиновые акции на колоссальные суммы.

— Но это очень важные сведения, Вольф.

— Да, мы попали на след. Роллинг, видимо, уверен в игре, хотя акции не упали ни на пфенниг, а сегодня уже двадцатое... Вы понимаете, на что единственно он может рассчитывать?

— Стало быть, у них все готово?

— Я думаю, что аппарат уже установлен.

— Где находятся заводы Анилиновой Компании?

— На Рейне, около Н. Если Роллинг свалит Анилин, — он будет хозяином всей европейской промышленности. Хлынов, мы не должны допустить до катастрофы. Наш долг спасти Германский Анилин. (Хлынов пожал плечом, но промолчал.) Я понимаю: чему быть — то будет. Мы с вами вдвоем не остановим натиска Америки. Но, чорт его знает, иногда история выкидывает неожиданные фокусы.

— Вроде революций?

— А хотя бы и так.

Хлынов покосился с некоторым даже удивлением. Глаза у Вольфа были круглые, желтые, злые.

— Вольф, буржуа не станут спасать Европы.

— Знаю.

— Вот как?

— В эту поездку я насмотрелся... Буржуа, — французы, немцы, англичане, итальянцы, — преступно, слепо, цинично распродают Старый Мир по частям. — Вот чем кончилась культура — аукционом... С молотка!

Вольф побагровел:

Я обращался к властям, намекал на опасность, просил помочь в розысках Гарина... Я говорил им страшные слова... Мне смеялись в лицо. К чорту!.. Потом пожалеют... Я не из тех, кто отступает...

— Вольф, что вы узнали на Рейне?

— Я узнал... Анилиновая Компания получила крупные заказы. Краски, духи, полуфабрикаты... Процесс производства на Заводах Анилиновой Компании в наиболее сейчас опасной стадии... У них там чуть ли не пятьсот тонн тетрила в работе...

Хлынов стремительно поднялся. Трость, на которую он оперся, согнулась. Он снова сел.

— Мерзавцы, мерзавцы, — повторил Вольф, щуря рыжие глаза на солнце. — В газетах проскользнула заметка о необходимости возможно отдалить рабочие городки от этих проклятых заводов. В Анилиновой Компании занято свыше ста пятидесяти тысяч человек... Сто пятьдесят тысяч бойцов за освобождение Европы... Газета, поместившая заметку, была оштрафована... Рука Роллинга...

— Вольф, мы не можем терять ни одного дня.

— Я заказал билеты на одиннадцатичасовой, на сегодня.

— Мы едем в Н.?

— Думаю, что только там можно найти следы Гарина.

Теперь посмотрите, что мне удалось достать, — Хлынов вынул из кармана газетные вырезки, — третьего дня я был у Шельги. Принес фруктов, вина, пробыл три минуты счетом... Шельга передал мне ход своих рассуждений: Роллинг и Гарин должны сноситься между собой?

— Разумеется. Ежедневно.

— Почтой? Телеграфно?

— Ни в каком случае. Никаких письменных следов,

— Тогда — радио?

— Чтобы орать, хотя бы шифром, на всю Европу... Нет...

— Через третье лицо?

— Нет... Я понял, — сказал Вольф, — ваш Шельга молодчина. Дайте вырезки...

Он разложил их на коленях и внимательно стал прочитывать подчеркнутое красным:

«Все внимание сосредоточьте на Анилине». «Приступаю». «Место найдено»...

— «Место найдено», — прошептал Вольф, — это газета из К., городок близ Н... В горах... «Тревожусь, назначьте день»... «Отсчитайте 35 со дня подписания договора»... Это могут быть только они. Ночь подписания договора в Фонтенебло — 23 прошлого месяца. Прибавьте 35, — будет — 28, — срок продажи акций Анилина...

— Дальше, дальше, Вольф... «Какие меры вами приняты?» — это из К., спрашивает Гарин. На другой день, — в Интренсижен, — ответ Роллинга: «Яхта наготове. Прибываете на третьи сутки. Будет сообщено по радио». А вот — четыре дня назад — спрашивает Роллинг: «Не будет ли виден свет». Гарин отвечает: «Кругом пустынно. Расстояние 20 километров».

Иными словами, аппарат установлен в горах: ударить лучем за 20 километров можно только с высокого места. — Вольф положил руку на морщины лба. — Хлынов, у нас ужасно мало времени. Если взять 20 кил. за радиус, — в центре — заводы, — нам нужно обшарить местность не менее 150 километров в окружности. Есть еще какие-нибудь указания?

— Нет. Я только что собирался позвонить Шельге. У него должны быть вырезки за вчерашний и сегодняшний день.

Вольф поднялся. Было видно, как под одеждой его вздулись мускулы. Хлынов предложил позвонить из ближайшего кафе на левом берегу. Вольф пошел через мост так стремительно, что какой-то старичек с цыплячьей шеей, в сваливающихся штанах, в запачканном пиджачке, пропитанном, быть может, одинокими слезами по тем, кого унесла война, — затряс головой и долго глядел из-под пыльной шляпы вслед бегущим иностранцам:

— О-о! Иностранцы!.. Когда деньги в кармане, то и толкаются, и бегают, как будто бы они дома, и спешат к девочкам... О-о! Дикари...

В кафе, стоя у цинкового прилавка, Вольф пил содовую. Ему была видна сквозь стекло телефонной будки спина разговаривающего Хлынова, — вот у него поднялись плечи, он весь налез на трубку. Выпрямился. Вышел из будки. Лицо его было спокойное, но белое, как маска:

Из больницы ответили, что сегодня ночью Шельга исчез. Приняты все меры к его разысканию... Я думаю, что он убит.

Трещал хворост в очаге, занимающем половину стены, прокопченном за два столетия, с огромными ржаными крючьями для колбас и окороков, с двумя каменными святыми по бокам, — на одном висела светлая шляпа Гарина, на другом засаленный офицерский картуз. У стола, освещенные только огнем очага, сидели четверо. Перед ними — оплетенная бутыль и полные стаканы вина. Время было позднее, под утро.

Двое мужчин одеты по городскому, — один скуластый, крепкий с низким ежиком волос; у другого — длинное, злое лицо. Третий, хозяин фермы, где на кухне сейчас происходило совещание, — генерал Субботин, — сидел в одной холщевой грязной рубашке с закатанными рукавами. Начисто обритая кожа на голове его двигалась, толстое лицо со взъерошенными усами побагровело от вина.

Четвертый, Гарин, в туристском костюме, небрежно водя пальцем по краю стакана, говорил:

— ...Все это очень хорошо... Но я настаиваю, чтобы моему пленнику, хотя он и большевик, не было причинено ни малейшего ущерба. Еда — три раза в день, вино, овощи, фрукты... Через неделю я его забираю от вас... Бельгийская граница...

— Три четверти часа на автомобиле, — торопливо подавшись вперед, сказал человек с длинным лицом...

— Все будет шито-крыто... Я понимаю, господин генерал и господа офицеры, что вы, как дворяне, как беззаветно преданные памяти замученного императора, действуете сейчас из высших, чисто идейных соображений... Иначе бы я и не обратился к вам за помощью...

— Мы здесь все люди общества, — о чем говорить? — прохрипел генерал, двинул кожей на черепе и осушил стакан.

— Условия, повторяю, таковы: за полный пансион пленника я вам плачу десять тысяч франков в день. Согласны?

Генерал перекатил налитые глаза в сторону товарищей. Скуластый собрал нос гармоникой, длиннолицый поцыкал зубом.

— Ах, вот что, — сказал Гарин, — виноват, господа дворяне... Задаточек за три дня вперед...

Он вынул из револьверного кармана пачку тысячефранковых билетов и бросил ее на стол в лужу вина...

— Пожалуйста... Это не венгерские... Из французского банка, бандероль не сорвана...

Генерал крякнул, подвинул к себе пачку, осмотрел, вытер ее о живот и стал считать, сопя волосатыми ноздрями. Товарищи его понемногу стали придвигаться, глаза их становились страшными.

Гарин сказал, вставая:

— Позволите ввести пленника?