Внешне Геттинген ничем не примечателен — обычный заштатный городок, каких в Германии десятки. Путешественник вряд ли обратил бы внимание на его полудеревянные домишки под красной чешуей черепицы, не знай он о славе этого города.

На рубеже двадцатых и тридцатых годов Геттинген выглядел особенно домашним, особенно уютным. В маленьких кабачках звенели толстые стеклянные кружки с пушистыми шапками пивной пены. Горничные в накрахмаленных наколках и белых фартуках прогуливали холеных, породистых псов. Неторопливо шагали по улицам пешеходы. Велосипедистов можно было пересчитать по пальцам, а автомобилистов Геттинген и вовсе не знал. Глядя на его улицы, можно было подумать, что ураган мировой войны никогда и не бушевал над Европой, что никогда не собирались в мюнхенских пивных люди, одетые в коричневые рубашки, называвшие себя рабочей национал-социалистической партией.

И все же, несмотря на старомодность, на традиционно провинциальный облик, физики всей планеты считали старый добрый Геттинген одним из крупнейших центров своей науки. Слава прошлого встречалась здесь со славой грядущего. Там, где в XIX столетии преподавал Карл Фридрих Гаусс, в XX читали лекции Анри Пуанкаре, Нильс Бор, Зоммерфельд, Смолуховский и Планк...

И вот в город, где ходили в студенческих шапочках те, кого мы сегодня считаем крупнейшими физиками мира, в город, на улицах которого обдумывал свои великие идеи Альберт Эйнштейн, пришла слава Циолковского. Работы калужского учителя не могли не заинтересовать геттингенских профессоров — ведь они стали оружием той пресловутой «битвы формул», с которой ракета укоренялась в Германии.

Небольшая брошюра Циолковского «Ум и страсти», опубликованная в 1928 году, рассказывает об интересе геттингенских профессоров к Калуге. Циолковский цитирует в ней письма Шершевского, в том числе и письмо от 8 ноября 1926 года, где Шершевский упоминает об «Исследовании мировых про­странств реактивными приборами». «Надеюсь, — писал он Циолковскому, — что Ваш новый труд явится уже давно обещанной Вами полной математической разработкой космической ракеты... Срочно жду эту книгу... Во имя науки прошу сейчас же выслать ее...»

И тут же вкрадчивый вопрос: «Здесь в газетах промелькнуло известие, что вы строите в Москве ракету на 11 человек. Что это: 1) утка, 2) ложь или 3) не поддается оглашению?.. Высланные Вами книги жду с нетерпением. Если знаете адрес инженера Цандера (тоже работает над ракетой), то прошу сообщить».

Да, странное упорство проявлял этот Шершевский. В его письме от 29 декабря 1926 года можно прочесть: «Уже давно не получал от Вас известий и думал, что Вы, может быть, в Москве заняты постройкой Вашего реактивного снаряда. Здесь носятся о Вас такие своеобразные слухи. Во всяком случае, газеты «чирикают» много о Ваших работах. Так д-р физики Валье сообщил мне из Мюнхена, что он в газетах читал о Ваших трудах..»

Заинтересовавшись отрывками писем, опубликованными Циолковским, я докопался до их оригиналов, которые показались мне весьма интересными. Дело в том, то письма, хранящиеся в архиве Академии наук, проливали свет на отношения друг к другу двух великих умов XX столетия — Циолковского и Эйнштейна.

«Эйнштейн снова читает в Университете, — сообщал Циолковскому А. Шершевский. — Он с интересом прочтет Вашу ньютоновскую механику атома...» Но Циолковский не рискнул послать эту работу. Свидетельством тому карандашная приписка, сделанная Константином Эдуардовичем между строк письма: «боюсь...» Второе слово я разобрать не смог. Полустертое, оно так и не позволило выяснить, чего же боялся Циолковский, что помешало поделиться своими мыслями с Эйнштейном.

А вот другая фраза того же Шершевского. «Он (Эйнштейн. — М. А.) работает сейчас особенно напряженно над вопросами теории гравитации». Это сообщение было для Циолковского чрезвычайно интересным. И не только потому, что Эйнштейн пытался раскрыть тайны той силы, которую предстояло преодолеть ракетам, не потому, что Константин Эдуардович сам отдал должное ее анализу в 1893 году, опубликовав в журнале «Наука и жизнь» статью «Тяготение как источник мировой энергии». Работы Эйнштейна по теории гравитации стали важнейшим событием мировой науки. Знаменитый физик связал гравитацию с искривлением пространства и времени, доказав, что сила тяготения существенно отличается от электрических, магнитных, ядерных и других сил.

Теоретические разработки Эйнштейна невероятно сложны. Во многом они умозрительны. Циолковский же любил искать в опыте опору всем, пусть самым необычным, самым головокружительным гипотезам и теориям.

Я ничуть не удивился, обнаружив вырезанные Константином Эдуардовичем из «Правды» статьи А. Ф. Иоффе «Что говорят опыты о теории относительности Эйнштейна» и А. К. Тимирязева «Подтверждают ли опыты теорию относительности», «Опыты Дейтон-Миллера и теория относительности».

Обратите внимание: все вырезаиные статьи об одном — об опытной проверке теории относительности. Теоретические воззрения Эйнштейна были проверены в 1919 году. Астрономы дважды сфотографировали один и тот же участок неба. Один раз, когда солнце было вблизи этого участка, второй раз, когда оно ушло от него. И удивительное дело, снимки не совпали! Звезды, казалось, сошли со своих мест. Так проявило себя могучее притяжение солнца, искривившее лучи света, пойманные фотопластинками астрономов.

А когда были сделаны подсчеты, оказалось, что степень искривления луча света, установленная опытным путем и рассчитанная по теории Эйнштейна, почти совпали. Ученые восхищались. Эйнштейн же ограничился лишь одной фразой:

— Я не ожидал ничего другого...

Циолковскому хотелось знать об Эйнштейне как можно больше. Верный своей манере выделять главное, Константин Эдуардович подчеркивает в письме Шершевского слова: «человек он милый, веселый, простой». Легкий след карандаша рассказывает нам, как старался Циолковский представить себе облик Геркулеса, сокрушившего устои ньютоновской физики.

Связь между массой и энергией, неизвестная старой физике. Полное переосмысливание законов времени и пространства. Разработка новой теории тяготения. Таковы лишь некоторые из важнейших выводов Эйнштейна. Спустя много лет они, вероятно, принесут свои плоды великому делу покорения космоса — главному делу жизни Циолковского.

Было бы странно, более того — противоестественно, если бы Константин Эдуардович не испытывал уважения к Эйнштейну. Но, как мы знаем, в науке для Циолковского не существовало непререкаемых авторитетов. Вот почему закономерно свидетельство Льва Кассиля в статье «Звездоплаватель и земляки» о том, что Циолковский писал ему письма, «где сер­дито спорил с Эйнштейном, упрекая его... в ненаучном идеализме». Прочитав эти строчки, я тотчас же позвонил Л. А. Кассилю. Меня интересовал единственный вопрос:

— Как познакомиться с письмами Циолковского?

Увы, случилось непоправимое: письма погибли. И все же мне захотелось докопаться до сути. Верный правилу искать даже при отсутствии прямых следов, я внимательно перечитал письма Константина Эдуардовича В. В. Рюмину, копии которых любезно передала мне Т. В. Рюмина. Одно из них частично отвечало на мой вопрос. В апреле 1927 года Циолковский писал Рюмину: «Меня очень огорчает увлечение ученых такими рискованными гипотезами, как эйнштейновская». Почему столь нелестен отзыв Циолковского? К сожалению, прямого ответа найти пока не удалось. Что же касается ответа косвенного, то его с предельной четкостью сформулировал в своей статье «Наука и время» академик Арцимович. «Научный работник пожилого возраста, — писал академик Арцимович, — в большинстве случаев смотрит на науку сегодняшнего дня с точки зрения тех идей, на которых склады­валось его мировоззрение в годы, когда он достиг научной зрелости и сделал свои лучшие работы».

В том, что Циолковский не был исключением из правила, выведенного академиком Арцимовичем, убеждает интересная деталь. Журналистка Е. М. Кузнецова, побывавшая в тридцатых годах у Циолковского с группой кинематографистов, готовившейся к съемкам фильма «Космический рейс», рассказывает, как Константин Эдуардович сказал о себе:

— Я ученый девятнадцатого века!

Да, это было честное признание. Старому ученому, воспитанному на ньютоновской физике и сделавшему с ее помощью свои бессмертные открытия, пришлось бы совершенно перестроить свое мышление, чтобы стать на позиции Эйнштейна. Эйнштейновская теория заставила пересмотреть старые воззрения, когда речь пошла о грандиозном, не знающем границ мегамире гигантских космических систем, образующих самую высшую астрономическую систему метагалактику.

Но, как говорится, «чем дальше в лес, тем больше дров». По мере того как Циолковский знакомился с теорией Эйнштейна, ему становилось все труднее и труднее солидаризироваться с ее создателем. Уж больно смелые выводы позволяла делать эта теория! Примером тому история с «красным смещением».

История эта действительно производила впечатление. Она началась с того, что американские астрономы В. Слайфер и Э. Хаббл обнаружили смещение линий на спектрах света далеких галактик. Линии сдвинулись к красному концу; причем их смещение было тем больше, чем дальше располагалась галактика. Анализ наблюдений американцев привел советского математика А. А. Фридмана к выводу (который разделяет и современная наука), что галактики разбегаются со скоростью около 120 тысяч километров в секунду. Расчетами Фридмана не замедлил воспользоваться бельгийский математик аббат Жорж Лемэтр. В 1927 году он выдвинул гипотезу возникновения вселенной из точечного «атома-отца». От такой, с позволения сказать, гипотезы до мыслей о божественном сотворении мира богом — рукой подать. Не это ли заставило Циолковского отрицательно отнестись к теории Эйнштейна?

И все же, во многом не соглашаясь с Эйнштейном, Циолковский внимательно следил за его работами. Бесспорно и другое: Эйнштейн тоже заинтересовался удивительным русским из маленького городка Калуги.

Казалось бы, что могло связывать столь разных людей, как Эйнштейн и Циолковский? И тем не менее интерес главы мировой физики к скромному учителю из Калуги вполне объясним. Его объясняет нам сам Эйнштейн. Владимир Львов в своей книге «Жизнь Альберта Эйнштейна» (изд-во «Молодая гвардия», ЖЗЛ, 1958 г.) приводит следующее высказывание Эйнштейна:

— Школьная зубрежка, мешающая молодым людям с удивлением взирать на мир, отнюдь не является столбовой дорогой в науку. Тот факт, что мне самому посчастливилось открыть кое-что и, в частности, создать теорию относительности, я объясняю тем, что мне удалось в какой-то мере сохранить эту способность удивляться. Когда подавляющее большинство физиков продолжало со школьной скамьи, совершенно не задумываясь, пользоваться ньютоновскими формами пространства и времени, я попробовал не поверить и рассмотреть весь вопрос заново...

Оценив его работы по космической ракете, Эйнштейн не прочь ознакомиться и с сочинением по ньютоновской механике атома. Большая честь! Ее удостаивались немногие.

Впрочем, как мы уже знаем, не только Эйнштейна интересовали труды Константина Циолковского.

В сентябре 1929 года Константина Эдуардовича поздравляет с днем рождения (кто бы вы думали!) Герман Оберт. Наполненное цветисто-пышными пожеланиями здоровья и творческих успехов, его письмо заканчивается так: «Вы зажгли огонь, и мы не дадим ему погаснуть, но постараемся осуществить величайшую мечту человечества...»

Циолковский вежливо благодарит и посылает несколько своих брошюр. Оберт не заставляет себя ждать с ответом:

«Многоуважаемый коллега, — пишет он, — большое спасибо за присланный мне письменный материал! Я, разумеется, самый последний, который оспаривал бы Ваше первенство и Ваши услуги* по делу ракет, и я только сожалею, что я не раньше 1925 года услышал о Вас. Я был бы, наверное, в моих собственных работах сегодня гораздо дальше и обошелся без многих напрасных трудов, зная раньше Ваши превосходные работы...»

* Это письмо было написано по-русски. Вероятно, Оберт, недостаточно хорошо знавший язык, перепутал «услуги» и «заслуги». (Примечание автора.)

Впрочем — Циолковский, вероятно, понял это — Оберт лицемерил. Он и в последующих работах (даже в тех, что были изданы после второй мировой войны в Нью-Йорке) никогда не упоминал о Циолковском. Я думаю, что Оберт нарочито демонстрировал Константину Эдуардовичу свое уважение и дружеские чувства, дабы использовать затем его знания. Быть может, я и не прав, но не могу предполагать иное после той находки, которую мне посчастливилось сделать среди писем Я. А. Раппопорта Циолковскому.

Признаться, я не особенно внимательно читал эту переписку, наполненную скрупулезным описанием конструкции воздушного корабля и перипетий борьбы, которую дирижаблисты вели со своими принципиальными противниками. Проблема цельнометаллического дирижабля, которой и Раппопорт и Циолковский от­давались до самозабвения, не особенно увлекала меня. Но я не поленился просмотреть толстую пачку писем. Единственной целью этой нудной, скучной работы было не пропустить чего-либо важного. И вдруг я натолкнулся на перевод письма А. Шершевского, сделанный Раппопортом по просьбе Циолковского. Вопросы, которые задавал Берлин Калуге, заставили меня насторожиться. Вот, к примеру, некоторые из них:

«Как вы представляете себе конструктивное устройство сопла для углеводородов — с предварительным сжатием или без него? Как Вы представляете себе устройство инжекторов, так как насосы почти невозможны?»

Я не знаю, что ответил на эти вопросы Циолковский. К сожалению, среди его бумаг не сохранилось черновиков ответов. Что же касается важности этих вопросов, то об этом красноречиво свидетельствует Вилли Лей. В книге «Ракеты и полеты в космос» он пишет, что проблема топливного насоса для ракет оставалась неразрешенной до середины второй мировой войны, когда уже подходила к концу работа над ракетами «Фау-2».

Но не только Эйнштейну и немецким ракетчикам стали известны изданные в Калуге брошюрки в пестрых обложках. К числу их читателей вскоре прибавился знаменитый аэродинамик Людвиг Прандтль. Удивить чем-либо профессора Прандтля — нешуточное дело. А он, как мы вскоре узнаем, с интересом прочитал труды Константина Эдуардовича о полетах на больших скоростях.