"Знание-сила" № 7-1947

И. ЕФРЕМОВ

— Сегодня. Но меня еще нет. И закройте, пожалуйста, окно в первой комнате!

Вошедший снял старый военный плащ, вытер платком лицо, пригладил свои легкие светлые волосы, сильно поредевшие на темени. Сел в кресло, закурил, опять встал и начал ходить по маленькому пространству комнаты загроможденной шкафами и столами.

— Неужели возможно! — подумал он вслух. Подошел к одному из шкафов, с усилием распахнул высокую дверцу, отделанную дубом и казавшуюся глухой и непроницаемой.

Белые поперечины лотков выглянули неожиданно светло из темной глубины шкафа. На одном лотке стояла кубическая коробка из желтого блестящего твердого, как кость, картона. Поперек обращенной к дверце грани куба проходила наклейка серой бумаги, покрытая жирными черными китайскими иероглифами. Кружки почтовых штемпелей были разбросаны там и сям по поверхности коробки.

Длинные бледные пальцы человека слабо коснулись картона.

— Тао-Ли, неизвестный друг! Пришло время действовать...

Тихо закрыв дверцы шкафа, профессор Шатров взял потертый портфель, извлек из него поврежденную сыростью тетрадь в сером гранитолевом переплете. Осторожно разделяя слипшиеся листы, профессор просматривал ряды цифр, вооружась увеличительным стеклом. Время от времени Шатров сам делал какие-то вычисления в большом блокноте.

Груда окурков и горелых спичек росла в пепельнице, воздух кабинета посинел от табачного дыма.

Наконец ученый отодвинул тетрадь.

— Да, семьдесят миллионов лет! Семьдесят миллионов! Ок! — Шатров сделал рукой резкий жест, как бы протыкая что-то перед собой, оглянулся, хитро прищурился и снова громко сказал: — Семьдесят миллионов — это вы поймите, Илья Андреевич! Только не бояться!

Профессор неторопливо и методично убрал свой письменный стол, оделся и пошел домой.

Прекрасный художник — самоучка, он всегда находил успокоение в рисовании. Но сейчас даже хитро задуманная композиция не помогла ему справиться с нервным возбуждением. Шатров захлопнул альбом и достал пачку истрепанных нот. Скоро старенькая фисгармония заполнила комнату певучими звуками брамсовского интермеццо. Играл Шатров плохо и редко, но всегда смело брался за трудные для исполнения вещи, не смущаясь своей неумелостью, так как играл только наедине. Близоруко щурясь на нотные строчки, профессор вспоминал все подробности своей необычайной для него, кабинетного затворника, поездки. Бывший ученик Шатрова, перешедший от него на астрономическое отделение, разрабатывал оригинальную теорию движения солнечной системы в пространстве. Между профессором и Виктором, как звали бывшего ученика, установились прочные дружеские отношения. В самом начале войны Виктор ушел добровольцем на фронт, был отправлен в танковое училище, где проходил длительную подготовку. За это время он занимался и своей теорией. В начале 1943 года Шатров получил от Виктора письмо, извещавшее о том, что ему удалось решить поставленную себе задачу. Тетрадь с подробным изложением теории Виктор обещал выслать Шатрову немедленно, как перепишет все начисто. Это было последнее письмо, полученное Шатровым. Вскоре его ученик погиб в грандиозной танковой битве на Курской дуге. Шатров так и не получил обещанной тетради. Предпринял энергичные розыски, не давшие результатов, и, наконец, заключил, что Виктора ввели в бой так стремительно, что он попросту не успел послать ему свои вычисления. Неожиданно, уже после окончания войны, Шатрову удалось разыскать майора — начальника покойного Виктора, участвовавшего в том самом бою, где был убит Виктор. Майор поправлялся от ран в Ленинграде, где работал и сам Шатров. Майор уверил профессора, что танк Виктора, сильно разбитый прямым попаданием, не горел, и поэтому есть надежда разыскать бумаги покойного, если только они находились в танке. Танк, как думал майор, должен был и сейчас стоять на месте сражения, которое было вскоре сильно заминировано. Профессор и майор совершили совместную поездку на Курскую дугу. И сейчас перед Шатровым из-за строчек потрепанных нот вставали яркие картины только что пережитого.

— СТОИТЕ, профессор! Дальше ни шагу! — закричал отставший майор.

Шатров послушно остановился, горбясь и склоняя вперед голову, сухой и быстрый.

Впереди, на залитом солнцем поле, неподвижно стояла высокая сочная трава. Жемчужные капли росы искрились на листьях, на пушистых шапочках сладко пахнущих белых цветов, на конических лиловых соцветиях иван-чая. Насекомые, согревшиеся под утренним солнцем, деловито жужжали над цветистой поверхностью трав. За Шатровым лес, иссеченный снарядами три года назад, раскидывал тень своей зелени, с неровными и частыми просветами. Поле за лесом было полно буйной растительной жизни. Но там, в гуще некошеной травы, скрывалась смерть, настороженная рукою врага, еще не разрушенная, не побежденная временем и природой.

Безразличная, быстро растущая трава скрыла израненную землю, изрытую снарядами, минами и бомбами, вспаханную гусеницами танков, усеянную осколками и политую кровью...

Шатров увидел разбитые танки. Полускрытые бурьяном, они мрачно горбились среди цветущего поля, с потоками красной ржавчины на развороченной броне, с приподнятыми или опущенными пушками. Направо, в маленькой впадине, чернели три скучившиеся машины, обгоревшие и неподвижные. Пушки смотрели прямо на Шатрова, будто их мертвая злоба и теперь еще заставляла яростно устремляться к белым и свежим березкам опушки.

Дальше, на небольшом холме, один танк вздыбился вверх, надвинувшись на другую, повалившуюся набок машину, от которой за зарослью иван-чая была видна лишь часть башни с грязно-белым крестом. Налево широкая пятнистая серо-рыжая масса «фердинанда» склоняла вниз длинный ствол орудия, утопавший концом в гуще травы.

Цветущее поле не пересекалось ни одной тропинкой, ни одного следа человека или зверя не было видно в плотной заросли бурьяна, ни звука не доносилось оттуда. Только встревоженная сойка резко трещала где-то в стороне и вверху да издали доносился шум трактора.

Майор влез на поваленный ствол, подпираясь палкой, и долго стоял неподвижно. Молчали и двое провожатых и шофер майора, отдавая должное воспоминаниям сражавшегося здесь человека...

Шатрову невольно вспомнилась полная торжественной печали латинская надпись, обычно помещавшаяся встарину над входами в анатомические театры¹): «Hic locus est ubi mors gaudet sucurrere vitam» — в переводе означавшая: «Это место есть, где смерть ликует, помогая жизни!»

¹) Анатомический театр — помещение, где производятся занятия по анатомии над трупами людей.

К майору подошел маленького роста сержант — начальник группы саперов, веселое лицо которого показалось Шатрову неуместным.

— Можно начинать, товарищ гвардии майор? — звонко спросил сержант. — Откуда поведем?

— Отсюда, — майор ткнул палкой в куст боярышника. — Направление точно на ту березку.

Сержант и приехавшие с ним четыре бойца приступили к разминированию.

— Где же тот танк... Виктора? — тихо спросил Шатров. — Я вижу только немецкие.

— Сюда посмотрите, — повел рукой майор налево, — вот вдоль этой группы осин. Видите, там маленькая березка на холме? Да. А правее ее танк...

Шатров старательно присмотрелся. Небольшая березка, чудом уцелевшая на поле сражения, едва трепетала своими нежными листочками. И среди бурьяна в двух метрах от нее выступала груда исковерканного металла, издалека казавшаяся лишь красным пятном с черными провалами.

— Видите? — спросил майор и на утвердительный жест профессора добавил: — А еще левее, туда вперед, там мой танк — вот тот черно-красный, горелый. В тот день я... — майор неожиданно замолчал, и Шатров так и не дождался окончания начатой фразы.

Наконец профессор и майор направились к желанной цели. Танк показался Шатрову похожим на огромный исковерканный череп, зияющий черными дырами больших проломов. Броня, погнутая, закругленная и оплавленная, багровела кровоподтеками ржавчины, подобными рваному мясу тяжелых ран.

Майор с помощью своего шофера взобрался на разбитую машину, долго рассматривал что-то внутри, засунув голову в открытый люк. Шатров вскарабкался следом и встал на расколотой лобовой броне против майора. Тот высвободил голову, сощурился на свету и угрюмо сказал:

— Самому вам лезть незачем. Подождите, мы с сержантом все осмотрим. Если уж не найдем, тогда, чтобы убедиться, — пожалуйте.

Ловкий сержант быстро нырнул в машину и помог влезть майору. Внутри танка воздух был душный, пропитанный прелью, и слабо отдавал запахом машинного масла. Майор для верности зажег фонарик, хотя внутри машина была достаточно освещена пробоинами. Он стоял согнувшись, стараясь в хаосе изорванного металла сообразить, что было полностью уничтожено. Майор пробовал поставить себя на место командира танка, вынужденного спрятать в нем ценную для себя вещь, и принялся последовательно осматривать все карманы, гнезда и закоулки, в которых он мог предполагать найти ее. Сержант проник в моторное отделение, долго ворочался и кряхтел там.

Майор уже устал от бесплодных поисков, как вдруг заметил на уцелевшем сиденье планшетку, засунутую позади подушки у перекладины спинки. Он быстро вытащил ее. Кожа, побелевшая и вздувшаяся, оказалась неповрежденной, сквозь мутную сетку целлулоида проглядывала испорченная плесенью карта. Майор нахмурился, предчувствуя разочарование, с усилием отстегнул заржавевшие кнопки. Под картой, сложенной в несколько раз, была серая тетрадь в твердом гранитолевом переплете.

— Так, так! — не удержался майор.

— Нашли? — озабоченно склонился над люком Шатров.

— Нашли что-то, смотрите, — и майор подал в люк планшетку.

Шатров поспешно вытащил тетрадь, осторожно раскрыл слипшиеся листы на середине, увидел ряд цифр, написанных почерком Виктора, и вскрикнул от радости. Майор вылез наружу.

Поднявшийся легкий ветер принес медовый запах цветов. Тонкая береза шелестела и склонялась над танком, словно в неутешной печали. В высоте медленно плыли белые плотные облака и вдали, сонный и мерный, слышался крик кукушки...

ШАТРОВ не заметил, как тихо раскрылась дверь и вошла жена. Она с тревогой взглянула добрыми голубыми глазами на мужа, застывшего в раздумье, опустив руку на клавиши.

— Будем обедать, Алеша?

Шатров закрыл фисгармонию.

— Ты что-то задумал опять, не так ли? — тихо спросила жена, доставая тарелки из буфета.

— Я еду послезавтра на обсерваторию, к Вельскому, на два-три дня.

— Прямо не узнаю тебя, Алеша! Ты такой домосед, я месяцами вижу только твою спину, согнутую над столом, и вдруг... Что с тобой случилось? Я в этом вижу влияние...

— Конечно, Давыдова! — рассмеялся Шатров. — Ей-ей, нет, Олюшка, он ничего не знает. Ведь мы с ним не виделись с сорок первого года.

— Но переписываетесь-то вы каждую неделю!

— Преувеличение, Олюшка. Давыдов сейчас в Америке, на конгрессе геологов... Да, кстати напомнила: он на днях возвращается, сегодня же напишу ему.

Он давно уже чувствовал вялую ограниченность ума. Паутина однообразных ежедневных занятий плелась годами, цепко окутывая мозг. Мысль не взлетала более, далеко простирая свои могучие крылья. Шатров понимал, что его состояние вызвано накопившейся усталостью. Друзья и коллеги давно уже советовали ему развлечься, отдохнуть. Но профессор не умел ни отдыхать, ни интересоваться чем-то посторонним.

— Оставьте это! В театре не был двадцать лет, на даче отродясь не жил, — угрюмо твердил он своим друзьям.

И в то же время ученый понимал, что расплачивается за свое длительное самоограничение, за нарочитое сужение круга интересов, расплачивается отсутствием силы и смелости мысли. Самоограничение, давая возможность большой концентрации мысли, в то же время приводило к убожеству, как бы запирало его наглухо в темную комнату, отделяя от многообразного и широкого мира. Нужно было разорвать этот плен рутины.

С этой целью Шатров отправился на Пулковскую обсерваторию, только что отстроенную после варварского разрушения ее немцами.

На обсерватории Шатрова встретили сердечно. Профессора приютил сам директор академик Бельский в одной из комнат своего небольшого дома. Шатров присматривался к непривычному для него распорядку жизни сотрудников, поздно начинавших день после ночных наблюдений. На третий день приезда Шатрова оказалось, что один из мощных телескопов свободен и ночь благоприятствует наблюдениям. Бельский вызвался быть его проводником по тем областям неба, которые упоминались в рукописи Виктора. Помещение большого телескопа походило на цех крупного завода больше, чем на научную лабораторию. Сложные металлические конструкции были непонятны далекому от техники Шатрову, и он подумал, что Давыдов, — любитель всяких машин, гораздо лучше его оценил бы виденное. Пульты с электрическими приборами виднелись во всех углах — впрочем, именно углов-то и не было в круглых обводах башни. Помощник Вельского, длиннолицый, надменного вида человек, уверенно и ловко управлялся с множеством рубильников и кнопок. Глухо заревели где-то вдали большие электромоторы, башня повернулась, массивный телескоп, подобный орудию с ажурными стенками, наклонился ближе к горизонту. Гул моторов смолк и сменился более тонким завыванием — это заработали какие-то меньшие и близкие к Шатрову двигатели. Движение телескопа сделалось почти незаметным. Бельский сверился с указателем и пригласил Шатрова подняться по легкой лесенке из дюраля. Шатров удивился, найдя на площадке удобное кресло, привинченное к настилу, и достаточно широкое, чтобы вместить обоих ученых. Рядом располагался столик с какими-то приборами. Бельский выдвинул назад к себе металлическую штангу, снабженную на концах двумя бинокулярами, похожими на те, которыми постоянно пользовался в своей лаборатории Шатров.

Прибор для одновременного двойного наблюдения, — пояснил Бельский. — Мы будем смотреть оба на одно и то же изображение, получающееся в телескопе.

— Я знаю, такие же приборы применяются у нас, биологов, — отвечал Шатров.

Но в глубине души профессор недоумевал. Он представлял себе астрономическую обсерваторию в виде темной башни, где астрономы, скорчившись под телескопом в ночной тишине, глядят одним глазом на звезды. Здесь же башня была хотя и слабо, но освещена, только площадка, на которой они находились, затенялась большими экранами. Он сидел не внизу, а вверху, в удобном кресле, за столиком, и перед ним находился прибор, который он привык видеть на лабораторных столах. Право же, можно подумать, что он в кабинете, а не у телескопа в астрономической башне... Как бы угадывая его мысли, Бельский сказал:

— Мы теперь мало пользуемся визуальными¹) наблюдениями: глаз скоро утомляется, мало чувствителен и не сохраняет виденного. Современная астрономическая работа идет на фотоснимках, особенно звездная астрономия, которой вы интересуетесь. Глаз требуется для выбора объекта съемки, и то не всегда... Ну вот, вы хотели посмотреть для начала на какую-нибудь звезду. Вот вам красивая двойная звезда — голубая и желтая — в созвездии Геркулеса. Регулируйте по своим глазам, так же как и обычно. Впрочем, подождите. Я лучше совсем выключу свет — пусть ваши глаза привыкнут...

¹) Визуальный — наблюдаемый глазом.

Шатров прильнул к объективам бинокуляра, опытной рукой быстро отрегулировал винты. В центре черного круга поля зрения ярко сияли две очень близкие друг к другу звезды. Шатров сразу понял, что телескоп вовсе не увеличивает звезды, как планеты или луну. Он не в силах увеличить их — настолько велики расстояния, отделяющие их от Земли. Телескоп делает их яркими, более отчетливо видимыми, собирая и концентрируя лучи. Поэтому в телескоп видны миллионы слабых звезд, вовсе недоступных невооруженному глазу.

Перед Шатровым, окруженные глубокой чернотой, горели два маленьких ярких огонька красивого голубого и желтого цветов, несравненно ярче самых лучших драгоценных камней. Эти крошечные светящиеся точки давали ни с чем не сравнимое ощущение одновременно чистейшего света и безмерной удаленности, они были погружены в глубочайшую пучину темноты, пронзенную их лучами. Шатров долго не мог оторваться от этих огней далеких миров, но Бельский, лениво откинувшийся в кресле, поторопил его:

— Продолжим наш обзор. Не скоро выдастся такая прекрасная ночь, да и телескоп будет занят. Вы хотели посмотреть центр нашей вселенной, ту ось, вокруг которой вращается звездное колесо нашей Галактики.

Снова завыли моторы. Шатров ощутил движение площадки. В стеклах бинокуляра перед Шатровым возник рой тусклых огоньков. Бельский не совсем остановил движение телескопа. Огромная машина двигалась незаметно и беззвучно, а перед глазами Шатрова медленно проплывали участки Млечного пути в области созвездий Стрельца и Змееносца. Короткие пояснения Вельского помогали Шатрову быстро ориентироваться и понимать видимое.

Неисчислимый рой огоньков, на который рассыпался тускло светящийся звездный туман Млечного пути, сгущался в большое облако, удлиненное и пересеченное двумя темными полосами. Вокруг ярко горели, как бы выпирая из глубин пространства, отдельные редкие звезды, более близкие к Земле.

Бельский остановил телескоп и повысил увеличение. Теперь в поле зрения было почти целиком звездное облако — плотная светящаяся масса, в которой отдельные звезды были неразличимы. Вокруг нее роились, сгущаясь и разрежаясь, миллионы звезд. При виде этого обилия миров, не уступавших нашему Солнцу в размерах и яркости, Шатров ощутил смутное угнетение.

— В этом направлении — центр Галактики, — пояснил Бельский, — на расстоянии в тридцать пять тысяч световых лет¹). Самый центр для нас невидим, вот здесь направо — черное пятно чудовищных размеров. Это — масса темной материи, закрывающей центр Галактики. Но вокруг него обращаются все звезды нашей вселенной, вокруг него летит и солнце со скоростью трехсот километров в секунду. Если бы не было темной звезды, Млечный путь здесь был бы две-три тысячи раз ярче и наше ночное небо — не черным, а пепельным... Поехали дальше...

¹) Световой год — единица расстояния в астрономии, равная количеству километров, пробегаемому лучом света в год (18 Х 10¹² километров).

Телескоп снова двинулся.

Шатров увидел черные прогалины в звездных роях протяжением в миллионы километров.

— Это облака темной пыли и мелкой обломочной материи, — пояснил Бельский. — Отдельные звезды просвечивают сквозь них ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, как то установлено фотографией на специальных пластинках...

Шатрова поразила одна большая туманность. Похожая на клуб светящегося дыма, испещренная глубочайшими черными провалами, она висела в пространстве, подобная разметанному вихрем облаку. Сверху и справа от нее клубились очень тусклые серые клочья, уходившие туда, в бездонные, межзвездные пропасти. Жутко было представить себе огромные размеры этого облака пылевой материи, отражавшего свет дальних звезд. В любом из черных провалов утонула бы незаметно вся наша солнечная система.

— Повернем телескоп теперь из пределов нашей Галактики, — сказал Бельский.

В поле зрения перед Шатровым возникла глубокая тьма. Едва уловимые светлые точки, такие слабые что их свет умирал в глазу почти не в силах вызвать зрительного ощущения, редко-редко встречались в неизмеримой глубине.

— Это то, что отделяет нашу Галактику от других подобных ей звездных островов. То, что вы видите, не звезды, а туманности — целые звездные миры, чрезвычайно удаленные от нас. Сюда, в направлении на созвездие Пегаса, открываются перед нами самые глубокие, известные нам части пространства. Сейчас мы посмотрим на одну из наиболее близких к нам Галактик, размерами и формой похожую на нашу исполинскую звездную систему. Она состоит из миллиардов отдельных звезд различной величины и яркости, имеет такие же облака темной материи, такую же полосу этой материи, стелящуюся в экваториальной плоскости, и также окружена шаровыми звездными скоплениями. Это так называемая туманность в созвездии Андромеды. Она косо наклонена к нам, так, что мы видим ее отчасти с ребра, отчасти с плоскости...

Шатров увидел бледно светящееся облачко в форме удлиненного овала. Постепенно приглядываясь, он смог различить светящиеся полосы, расположенные спирально и разделенные черными промежутками. В центре туманности видна была плотная светящаяся масса, очевидно более густых звездных скоплений, слившихся в одно целое на колоссальном расстоянии. Она была снабжена едва уловимыми, спирально загибавшимися выростами. Вокруг этой плотной массы, отделенные темными кольцами, шли полосы более разреженные и тусклые, а на самом краю, в особенности у нижнего края поля зрения, кольцевые полосы разрывались на ряд округлых пятнышек.

— Смотрите, смотрите! Вам как палеонтологу это должно быть особенно интересно. Ведь световые колебания, которые сейчас попадают вам в глаза, ушли от этой Галактики миллион лет назад. Еще человека-то на Земле не было!

— И это одна из близких к нам Галактик! — ужаснулся Шатров.

— Ну конечно. Мы знаем уже такие, которые расположены в расстояниях порядка полутораста миллионов световых лет. Полтораста миллионов лет бежит свет со скоростью в восемнадцать биллионов километров в год! Вы смотрели на эту область в созвездии Пегаса...

— Непостижимо! Можете не говорить. Все равно не представить себе подобных расстояний. Бесконечные невообразимые глубины...

Бельский слегка щелкнул пальцами.

— Бесконечные-то не совсем. Мы, астрономы, увереннее ориентируемся в пространстве, хотя еще не понимаем. Но похоже на то, что мы сможем измерить его со временем...

— Как же так?

— Пожалуй, трудновато сразу объяснить. Потом поговорим. Но вот что я могу сейчас вам сказать: наш телескоп направлен на туманность Андромеды. Неподалеку лежит созвездие Треугольника — сюда левее и ниже к горизонту. В нем красивая спиральная туманность М-33 — самая близкая к нам Галактика. Если мы повернем телескоп точно в противоположную сторону, туда, к Большой Медведице и Гончим Псам, то увидим две очень слабые и далекие Галактики, в точности соответствующие обратному расположению Галактики Андромеды и М-33.

Есть вероятность, что мы видим эти же Галактики с другой стороны пространства, кружным, дальним путем...

— Плохо понимаю, — помолчав, откликнулся Шатров.

Бельский включил свет.

— Это тяжело представить! — весело ответил астроном. — Нам — старым ученым, воспитанным на устаревших понятиях математики и физики. Будущее движение на этом пути за молодежью. Нам самим можно подходить к новым истинам только ощупью!

Шатров горячо поблагодарил своего звездного Вергилия, вернулся к себе и улегся в постель, но долго не мог заснуть.

В закрытых глазах роились тысячи светил, плыли колоссальные облака звездных скоплений, черные завесы холодной материи, гигантские хлопья светящегося газа. И все это — простирающееся на биллионы и триллионы километров, рассеянное в чудовищной холодной пустоте, разделенное невообразимыми пространствами, в безоглядном мраке которых мчатся лишь потоки смертоносных излучений. Звезды — огромные стяжения материи, материи, сдавливаемой силой тяготения и развивающей высокую температуру действием цепных атомных реакций. Чтобы звезды могли существовать, не взрываясь, в равновесии, энергия должна в колоссальных количествах выбрасываться в пространство в виде тепла, света, космических лучей...¹) И вокруг этих звезд — силовых станций, работающих на атомной энергии — вращаются согреваемые ими планеты. В чудовищных глубинах пространства несутся эти планетные системы вместе с миллиардами одиночных звезд и темной остывшей материей, составляющие огромную, похожую на плоское колесо систему — Галактику. Иногда звезды сближаются и снова расходятся на миллиарды лет — звездные корабли Галактики. И в еще более огромном пространстве отдельные Галактики также подобны еще большим кораблям, светящим друг другу своими огнями в неизмеримом океане тьмы и невообразимого холода.

¹) Космические лучи — необычайно жестокое убийственное излучение, падающее на землю из мирового пространства, но задерживающееся верхними слоями атмосферы. Атомные процессы, при которых возникает столь мощное излучение, пока неизвестны.

Чувство, похожее на ужас, овладело Шатровым, когда он живо и ярко представил себе вселенную, дышащую то безнадежным, смертельным холодом пустоты, то не менее смертоносными массами материи, раскаленной до невообразимых температур. Представил себе недоступные никаким силам расстояния, неимоверную длительность совершающихся процессов, в которых пылинки, подобные Земле, имеют совершенно ничтожное значение.

И в то же время гордое восхищение перед умом человека прогоняло страшный облик звездной вселенной. Жизнь скоротечная, настолько хрупкая, что может существовать только на планетах, подобных Земле, похожая на тонкую сетку, стелящуюся на поверхности планеты, рождала мысль. И мысль понимала пространство вселенной, измеряла его, анализировала его законы и с помощью их же побеждала природу, создавала подобие звезд для своих целей, используя высшую энергию вещества. И если открытие, заключенное в коробке, присланной Тао-Ли, правильно, то побеждало и само пространство...

И Шатров понял, что впечатления, пережитые им ночью, вновь разбудили застывшую было силу его творческой мысли, он будет действовать дальше, не боясь нового, как бы невероятно оно ни было.

Южный край бухты, почти прямой и черный от глубокой тени, обрезался отлогой стеной красно-фиолетовых гор, изборожденных лиловыми тенями.

Помощник услышал внизу твердые шаги и увидел на трапе мостика массивную голову и широкие плечи профессора Давыдова.

— Что так рано, Илья Андреевич! — приветствовал он поднимавшегося ученого.

Давыдов прищурился и молча осмотрел солнечную даль, а потом и улыбавшееся лицо первого помощника.

Хочу попрощаться с Гаваями. Хорошее место, приятное место... Скоро отходим.

— Хозяина нет — оформляет — дела на берегу. А так все готово. Вернется капитан, сейчас же пойдем. Прямо домой!

Профессор кивнул головой и полез в карман за папиросами. Он наслаждался отдыхом, днями вынужденного безделья, редкими в жизни настоящего ученого. Давыдов возвращался из Сан-Франциско, куда ездил делегатом на съезд геологов и палеонтологов — исследователей прошлого Земли. Ученому хотелось проделать обратный путь на своем советском пароходе, и «Витим» подвернулся очень кстати. Еще более приятным был заход на Гавайские острова за сахаром. Давыдову удалось познакомиться с этой прекрасной страной, объятой безбрежными просторами Тихого океана. И сейчас, оглядываясь кругом, Давыдов ощущал еще большее удовольствие от сознания скорого возвращения на родину. Много интересных мыслей накопилось за дни неторопливого тихого раздумья. Новые соображения теснились в голове ученого, властно требуя выхода — проверки, сопоставлений, дальнейшего развития. Но этого нельзя было сделать здесь, в каюте парохода, — не было под рукой нужных записей, книг, коллекций...

Давыдов погладил пальцами висок, что означало у профессора затруднение или досаду.

Правее выдававшегося угла бетонного пирса как-то внезапно начиналась широкая аллея пальм, густые перистые кроны которых отливали светлой бронзой, прикрывая красивые белые дома с пестрыми цветниками. Дальше, на выступе берега, прямо к воде подступала зелень низких деревьев. Там едва покачивалась голубая с черными полосами лодка. Несколько юношей и девушек в лодке подставляли утреннему солнцу свои загорелые стройные тела, громко пересмеиваясь перед купаньем.

В прозрачном воздухе дальнозоркие глаза профессора различали все подробности близкого берега. Давыдов обратил внимание на круглую клумбу, в центре которой возвышалось стройное растение. Внизу густой щеткой торчали жесткие ножевидные листья, совершенно серебряные на вид. Над листьями почти на высоту человеческого роста поднималось соцветие красных цветов в форме веретена.

— Вы не знаете, что это за растение? — спросил заинтересованный профессор у помощника.

— Не знаю, — беспечно ответил молодой моряк. — Видел его, слыхал, что это какая-то редкость у них считается... А скажите, Илья Андреевич, верно, что вы раньше были моряком в молодости?

Недовольный переменой разговора, профессор нахмурился.

— Был. Какое это сейчас имеет значение? — буркнул он.

Где-то за строениями слева завыл гудок, гулко раскатившийся по тихой воде.

Старший помощник сразу насторожился. Давыдов недоуменно огляделся.

Тот же покой раннего утра реял над маленьким городом и бухтой, широко раскрытой в голубую даль океана. Профессор перевел взгляд на лодку с купальщиками. Смуглая девушка, очевидно туземка, выпрямилась на корме, приветливо помахав русским морякам высоко поднятой рукой, и прыгнула. Красные цветы ее костюма разбили изумрудную стеклянистую воду и скрылись. Легкая моторка быстро промчалась в гавань. Минуту спустя на пристани показался автомобиль, из него выскочил капитан «Витима» и бегом устремился на свой корабль. Вереница флагов поднялась и затрепетала на сигнальной мачте. Капитан, задыхаясь, взлетел на мостик, отирая лившийся по лицу пот прямо рукавом белоснежного кителя.

— Что случилось... — начал старший помощник. — Я не разбираю этого сиг...

— Аврал! — рявкнул капитан. — Аврал! — и схватился за ручку машинного телеграфа.

— Готова машина? — капитан склонился к переговорной трубе, бросив туда ряд отрывистых приказаний. — Всех наверх! Задраить люки! Очистить палубу! Отдавайте швартовы!

Глухо зажурчала вода под кормой, корпус «Витима» дрогнул, пристань медленно поплыла вправо. Тревожная беготня на палубе смущала Давыдова. Он несколько раз бросал вопросительные взгляды на капитана, но тот, поглощенный маневрированием корабля, казалось, не замечал ничего кругом.

А море попрежнему плескалось спокойно и мерно; ни одного облака не было видно в знойном и чистом небе.

«Витим» развернулся и, набирая ход, двинулся навстречу простору океана.

Капитан перевел дух, достал из кармана платок. Окинув зорким взглядом палубу, он почувствовал необходимость дать разъяснения.

— Идет гигантская приливная волна от норд-оста. Я полагаю, что спастись можно только одним способом — встретить волну в море, на полном ходу машин... Подальше от берега!

Капитан повернулся к отдалявшейся пристани, как бы оценивая расстояние.

Старший помощник, моментально исчезнувший с мостика и распоряжавшийся на палубе, теперь снова поднялся сюда, красный от возбуждения.

Давыдов посмотрел вперед и увидел несколько рядов больших волн, бешено мчавшихся к земле. А за ними как главные силы за передовыми отрядами, стирая голубое сияние далекого моря, тяжко несся плоский серый холм гигантского вала.

— Команде укрыться внизу! — приказал капитан, резко двинув ручку телеграфа.

Передовые волны по мере приближения к земле вырастали и заострялись. «Витим» резко дернулся носом, взлетел вверх и нырнул прямо под гребень следующей волны. Мягкий тяжелый шлепок отдался в поручнях мостика, крепко зажатых в руках Давыдова. Палуба внизу ушла под воду, облако сверкающих водяных брызг туманом встало перед мостиком. Через секунду «Витим» вынырнул, нос его опять понесся вверх. Мощные машины содрогались глубоко внизу, отчаянно сопротивляясь силе волн, задерживавших корабль, гнавших его к берегу, стремившихся разбить «Витим» о твердую грудь земли.

Ни одного пятна пены не белело на обрыве исполинского вала, зловеще увеличивавшем свою крутизну. Тусклый блеск водяной стены, стремительно надвигавшейся, массивной и непроницаемой, напомнил Давыдову кручи базальтовых скал в горах Приморья. Тяжкая, как базальт, волна вздымалась все выше, заслоняя небо и солнце, ее заостряющаяся вершина всплыла над передней мачтой «Витима». Зловещий сумрак сгущался у подножия водяной горы, в черной глубокой яме, куда соскальзывало судно, как будто покорно склонявшееся под смертельный удар.

Люди на мостике невольно опустили головы перед лицом стихии, готовой обрушиться на них. Корабль судорожно дернулся, грубо задержанный в своем стремлении вперед, к океану. Шесть тысяч лошадиных сил, вращавших винты под кормой, были смяты чудовищно превосходившей их силой.

Первый толчок придавил людей к поручням, и сейчас же ревущая вода обрушилась на мостик откуда-то сверху, оглушая и ослепляя.

Цепляясь изо всех сил, полузадохшийся профессор всем телом ощутил, как заскрежетало железо корпуса корабля, как накренился «Витим» на левый борт, выпрямился, перевалился на правый и снова стал выпрямляться, в то же время вставая из поглотившей его пучины. Медленно-медленно корабль поднимался вверх и вдруг быстро взлетел из клубящегося серого хаоса к яркому безмятежному небу.

Оглушительный рев прекратился с потрясающей внезапностью, с гребня исполинской волны широко раскинулось море, и корабль плавно понесся носом вниз по спине ушедшего к берегу вала. Новые гряды волн шли навстречу с моря, но по сравнению с побежденным чудовищем они казались уже нестрашными. Капитан шумно отфыркнулся и удовлетворенно чихнул. Давыдов, мокрый до нитки, протер глаза, увидел справа быстро нырявший в волнах английский пароход и устремился к концу мостика, преодолевая стеснявшую движения липкость мокрой одежды. Оттуда хорошо было видно только что покинутую пристань и город. С ужасом смотрел ученый, как гигантский вал вырос у самого берега, как стена движущейся воды заслонила от моря и зелень садов, и белые домики города, и прямые, четкие линии пристаней.

— Вторая, вторая! — завопил старший помощник прямо над ухом Давыдова.

Действительно второй гигантский вал несся на судно.

Его приближение не было замечено, словно громадная волна тайно подкралась, внезапно вспучившись со дна океана.

С хрипящим ревом поднимался этот закругленный сверху водяной хребет, как будто рыча от накипевшего в нем бешенства. И опять остановленное судно судорожно заметалось под тяжестью чудовищной волны, отчаянно борясь за свое существование. Вал скользнул за корму, череда его меньших спутников предстала перед «Витимом». Две-три минуты отдыха, и третья исполинская волна вздыбилась над морем. На этот раз машины, послушные телеграфу в руке капитана, своевременно сработали назад, толчок был мягче, и корабль легче поднялся на гребень волны.

Эта борьба с таинственными волнами при странном отсутствии ветра и ясном солнечном дне продолжалась около часа. «Витим», начисто обмытый, отделавшийся небольшими повреждениями, еще долго покачивался на ровной зыби, пока капитан не убедился, что опасность миновала, и не повернул корабль обратно в порт.

Всего два часа назад Давыдов любовался красивым городком с мостика «Витима». И теперь с высоты мостика берег был неузнаваем. Исчезли пестрые цветники, правильные аллеи. Вместо них груды поваленных балок, кусков изуродованных крыш и безыменных обломков вперемешку с корявыми безлистными сучьями обозначали место, где были прибрежные дома. Густая роща у края бухты, там, где купалась веселая молодежь, превратилась в болото с редкими расщепленными пнями. Несколько больших каменных домов, стоявших вдоль пристани, угрюмо смотрели черными провалами вырванных окон, а у подножья их громоздились наваленные как попало разбитые береговые дома и лавки. Налево по асфальту улицы широкой грядой валялись самые различные вещи человеческого обихода.

Большой моторный катер, повалившийся набок, увенчивал собою все это скопище обломков, словно памятник победы грозного моря.

Извиваясь по слоям свеженанесенного песка, повсюду текли ручьи соленой воды, поблескивая на солнце. Сумрачные и жалкие фигурки людей копошились среди развалин, отыскивая погибших или спасая остатки своего имущества.

Потрясенные советские моряки молчаливо столпились на палубе и хмуро смотрели на берег, не в силах радоваться собственному спасению. Едва только «Витим» снова пришвартовался к уцелевшей бетонной пристани и капитан обратился к команде с призывом помочь жителям, как на корабле, кроме вахтенных, не осталось ни одного человека.

Давыдов вернулся на корабль вместе с командой только к ночи, угрюмо умылся, перевязал пораненную руку и долго ходил по палубе, дымя папиросой.