В. ШКЛОВСКИЙ

Получил 15-го числа этого месяца письмо из Ленинграда, от одного литературоведа. Человек пишет об издании полного собрания сочинений Тургенева, о теоретических вопросах, а письмо перебивается ракетой. Ждет человек за письменным столом момента прикосновения ракеты к Луне и кончает в 0 часов 45 минут 14 сентября вестью, что наконец ракета достигла Луны в назначенном месте в назначенное время. Она пришла на свою космическую станцию с точностью, завидной для пассажирского поезда, и прикоснулась к поверхности Луны с точностью снайперского выстрела.

Путь ее был извилистым.

Много лет тому назад был я в Калуге на улице Жореса. Улица эта на самом деле не существовала. Это была прогалина между домами, по ней круто сбегал ручей. Недалеко от Оки ручей срывался с песчаного холма и образовывал маленький водопад.

Внизу, по правой стороне этой несуществующей улицы, стоял маленький дом, от Оки, кажется, третий.

Дело было вечером; в доме горела керосиновая лампа, подвешенная на толстой железной проволоке, протянутой из угла в угол маленькой комнаты.

Нас принимал крепкий и тихий старик с редкой, недлинной седой бородой. Он доставал книги, чертежи и, переходя от одного угла комнаты в другой, передвигал за собой лампу. Слушал он нас через большую жестяную трубу, длина которой была метра полтора; говорить в трубу можно было даже шепотом.

Мы говорили о стратостатах. Москва штурмовала стратосферу. Она была еще на дальних подступах к Космосу. Стратостаты поднимались к небу, медленно созревая. Все упруже становились их серебряные стены; стратостат исчезал в голубизне совсем круглым.

К этому времени люди там, в стратостате, видели над собой черное небо: голубизна уже была преодолена.

Константин Циолковский, который принимал нас, кинематографистов, был спокоен и невесел. «Меня звали в полет, — говорил он, — но что же я, старый человек, как ребенок, залезу в гондолу, потом вылезу? И потом ведь это не высоко. Да и не полетят. Я на фотографии смотрел: у них веревка запутается. Так часто — придумаем что-нибудь сложное, а веревку забываем».

Мы советовались о фантастической ленте, которую собирался снять режиссер Журавлев. Разговор был записан стенографисткой; стенограмму, как оправдательный документ, прикрепили к отчету о поездке, и стенограмма пропала где-то в бухгалтерии.

Остались вот эти мои воспоминания, воспоминания старого человека.

Окно маленькой комнаты не было занавешено. На полках стояли брошюры Циолковского — книги предчувствий.

Изобретатель сказал печально: «Я не полечу. И вы не полетите. А вот комсомольцы — они полетят».

К. Циолковский говорил о трудностях расчета многоступенчатых ракет, о трудности вычисления их пути, о поисках нового горючего. Мы ночевали у него в маленьком домике.

Утром вышли. Недалеко бежала Ока. Огород был уже пустой: вчера срубили кочаны капусты.

Пришла газета; оказалось, что вчера полет не состоялся: запуталась веревка.

Старый человек, обладатель неудержимой фантазии и маленького дома, человек, не спеша ездивший в далекие прогулки на велосипеде с прямым рулем, просто и реально представлял себе техническую трудность подъема стратостата.

Там, наверху, достраивали для него большой деревянный дом, достраивали не спеша. Наверху стоял дом губернаторши, где жила когда-то Смирнова, где Гоголь читал «Мертвые души» и говорил о великой России. Под горой текла река. Признание, слава, понимание необходимости труда Константина Эдуардовича были уже близки. Циолковского уже знали по имени, но между его делом и воплощением дела еще стояли десятилетия. Если трудно рассчитать веревку на стратостате, то во сколько миллионов раз труднее сделать так, чтобы в небо поднялась ракета, чтобы она покинула Землю и пошла, направляемая человеком, в Космос и в Космосе нашла место, предсказанное учеными, так, как палец указывает слово в строке.

Когда я был молод, в ту войну с германцами, где-то под Станиславом, около горы Космачки, наши разведчики нашли в немецком окопе большую цилиндрическую штуку и приволокли ее. Мы решили, что это бомба, вызвали минеров. Открыли цилиндр и нашли в нем дымящуюся, горячую рисовую кашу. Ее занесли на передовую позицию, к германскому секрету, людей которого сняли русские разведчики. Об этом узнали по всей линии и горевали в сырых окопах: «Как нам воевать, когда мы даже кашу не можем горячей сохранить и потом на немецкие дела удивляемся!»

Должна была пройти революция; должны были пройти гражданские фронты, которые, дымясь, прокатились по стране, как будто ее всю мыли огнем; должны были в морозы подниматься леса домен Магнитогорска; много нужно было выплавить чугуна и стали; должны были быть созданы новые кадры ученых, пока оказалось, что именно мы подняли крышу мира, именно мы коснулись другой планеты. Прошло только несколько десятилетий, но между завистью к обыкновенному термосу, между жизнью человека, которого считали чудаком, и нынешним днем прошли, казалось, столетия. Слава пришла к имени Циолковского, пришла, как море. Кто ждал этой славы? Только он один. Он ждал ее спокойно, не удивляясь и не торопя. И умер, поручив звезды заботам партии и веря, что Космос будет освоен.

Советские ученые открыли, что не только листья, но и корни дерева усваивают из воздуха углекислоту. История продолжает жить в сегодняшнем дне. Наше прошлое — подвиги революционеров, ученых, мысль Ленина — нас питает. Исторически прошло только мгновение, но это мгновение пройдено с космической скоростью.

Поэт Хлебников говорил, что никто так хорошо не выполняет приказаний, как Солнце, если ему приказать утром встать с востока. Осознанная необходимость, необходимость, введенная в строй жизни, предугаданная, направленная, наконец, так, как направляют ход ракеты в межзвездном пространстве,— осознанная необходимость освобождает человека. Она и создает красоту. Подвиг прекрасен тогда, когда он необходим, подготовлен, когда он находится в русле развития человечества, не ошибающегося в общем своем ходе. Сознание хода всемирной истории утешает и сердца. Никто, почти никто не верил Циолковскому. Ему верили ученики средней школы. Глухой человек преподавал, не слыша, но никто не слышал шума из его класса. Его слушали. Мальчики после вычислений, после ежедневного труда узнавали о звездных полетах и как будто улетали вместе с учителем в необходимое для них небо; в коридоре школы было тихо.

Был у Циолковского друг, аптекарь. У аптекаря умер мальчик. Константин Эдуардович пришел к другу. Старик сидел у гроба. «Твой сын, — сказал ученый, — был моим учеником. Он, как ты, мне верил. Я не умею утешать, поговорим о звездах, о времени, о бессмертии, о будущем человечества».

Мы высоки потому, что стоим на плечах людей, которые работали до нас, создавали теорию. То, что создано за последние десятки лет, может быть, по значению своему превосходит всю человеческую историю, потому что история осознается и убыстряется.