«Техника-молодежи» 1960 г, №6 стр. 30-33

Он проснулся рано утром — в семь часов.

Конечно, это только так говорится — утром. На станции Ариэль не бывало утра. День продолжался там сорок два года. Владимира (или Мира, как сокращали его имя в XXIII веке) еще не было на свете, когда над железной горой восточнее станции впервые поднялось солнце — сверкающий брильянт на черном небе.

Мир прожил на Ариэле уже год, но без восхищения не мог смотреть на здешнее небо. Сегодня на звездной россыпи сверкали четыре луны — все четыре сразу: золотая вишенка Миранды; угловатый, освещенный сбоку Умбриэль, похожий на чертежную букву; золотисто-зеленая Титания, чуть поменьше нашей земной Луны, и в отдалении оранжевый Оберон словно апельсин на черном бархате неба.

Это Мир подобрал сравнения за нас. Он всегда подбирал сравнения, глядя на что-нибудь красивое. И стихи про четыре луны тоже он сочинил:
В окошко смотрели четыре луны...

Луны двигались быстро, каждый час менялся их узор. Был треугольник, стал квадрат, а там черпак, а там лестница. А вот маленькая проворная Миранда вышла из игры, докатилась до черно-зеленого шара и спряталась за его спину.

Ураном назывался этот шар, хозяин лунного хоровода. Он висел на небе, невысоко над горизонтом, огромный, как скала, как многоэтажный дом. Половина лица у него была черная, и эта половина как бы всасывала заезды; другая, освещенная мертвенно-зеленым светом, выплевывала те же звезды через два часа. Аммиачные тучи рисовали на ней косые полосы, вилы, завитки и спирали. Изредка тучи разрывались... словно черная пасть раскрывалась в злобной улыбке...

2

Значит, в космосе есть такое, Что лишает людей покоя! Значит, есть на планетах волнение, Достойное стихотворения!

Мира нельзя было назвать поэтом, хотя он и писал стихи. Стихи писали почти все сверстники его — молодые люди XXIII века. Писали стихи о первой любви, реже о второй, еще реже о третьей. Но Мир продолжал писать, может быть, потому, что в любви он был неудачлив. Продолжал писать, хотя стихи его отвергали в журналах.

Один пожилой и многоопытный редактор сказал ему так:

— Мальчик, ты пишешь о том, что ты влюблен в Марусю и Виолу. Но это частное дело Маруси и Виолы, только им интересно. Ты расскажи не о Виоле, о любви расскажи такое, что интересно всем людям. А если о чувствах ничего не знаешь нового, тогда поезжай за новым на край света, куда редко кто заглядывает, где сохранились новинки, еще не попавшие в стихи.

Юноша обиделся. В XXIII веке поэты все еще были самолюбивы. Но запомнил слова пожилого редактора.

Нет, в космос он пошел не за темами для стихов. Молодежь и в те времена рвалась туда, где трудно и опасно, мечтала о подвигах на целине, где не ступала нога человека. Но целины на земном шаре осталось не так много. Юноши ехали е Антарктику, где еще не отрегулировали климат, на океанское дно, под землю... и на небо. Мир был радистом, он понадобился в космосе.

Сначала он попал на Луну, на нашу земную Луну, так сказать, в космический вестибюль, на Главный межпланетный вокзал.

На Луне он тоже писал стихи. Ему удалось даже опубликовать в «Лунных известиях» (№24 за 2227 год) такое четверостишие:

Издалека блестит Луна, как золотой бокал. Вблизи она черным-черна, планета черных скал. В твоих глазах голубизна, походка так легка, Но я боюсь: ты, как Луна, блестишь издалека.

Конечно, в XXIII веке Луна уже не считалась краем света. Там были ракетодромы, рудники, города... «Луна — это не целина», — написал Мир в своем дневнике.

Он прожил там только полгода, затем получил назначение на Цереру — в пояс астероидов. Пожалуй, это был уже передний край. Ракеты в ту пору обходили пояс астероидов стороной, бывали и несчастные случаи. С Цереры Мира, как радиста опытного, перевели на Ариэль, где готовилось необычайное, может быть самое грандиозное, предприятие XXIII века.

Мир понял, что его мечта осуществится. Не всякому дано творить историю, не всякому удается видеть, как она творится. Миру выпали честь и счастье стать свидетелем великого события. Оно всегда будет интересовать людей, каждое слово очевидца будет повторяться годами. А Мир увидит своими глазами и все, что увидит, опишет в стихах, волнующих, важных, интересных всем людям. Это будет целая поэма. И даже заглавие придумано для нее: «Первый день творения».

3

Я буду слушать и смотреть, Все знать наперечет. И тем, кому работать впредь, В поэме дам отчет.

В тот знаменательный день Мир запоминал и записывал все детали. Записал, что он проснулся в семь утра, записал, что на завтрак ел свежие абрикосы, синтетическую говядину, компот витаминный. Они завтракали втроем, три радиста штаба: араб Керим, шведка Герта, его молодая жена, и Мир. Юна — четвертая радистка — опоздала: она любила поспать поутру.

Хозяйничала Гарта. Не потому, что так принято было, просто она любила хозяйничать. Большие руки ее все время двигались, накладывали, добавляли, передавали, и светлые глаза с беспокойством смотрели в рот мужу: достаточно ли ест, не надо ли еще?

А беспокоиться за Керима не приходилось. Он ел за четверых и работал за четверых. Его могучее тело как бы само просило деятельности. Другие радисты сидели с наушниками, а Керим предпочитал бегать по точкам, проверять и ремонтировать. Длинными своими ногами он мерил Ариэль, отмахивая в иной день километров полтораста. Ему нравилось работать руками, рубить, долбить, чувствовать, как хрустит материал, уступая могучим мускулам.

— Мне бы родиться на три века раньше, в героическом двадцатом, — говорил Керим, вздыхая. — Эх, на коне скакать, шашкой играя, лес корчевать в тайге, камни ворочать! В изнеженное время живем. Только в космосе и осталась работенка по плечу. Тут мы наломаем дров, правда, Герта? Мы наломаем, а Мир воспоет наши деяния. Воспоешь, Мир?

И, небрежно обняв прильнувшую жену, Керим скользнул в кладовку надевать скафандр. Помчался за семнадцать километров в ущелье Свинцовый блеск проверять замолкнувшую точку.

Герта прижалась лбом к стеклу, провожая его глазами. Она видела, как Керим удаляется длинными и плавными прыжками, словно скользит на невидимых лыжах. Вытянул ногу и ждет, ждет, ждет, когда же носок коснется твердого грунта. Впрочем, все так ходили на небесных телах с малой тяжестью.

4

Это было жестоко: Бросить голос любимой В огненные потоки. Зеленые глубины.

У каждого из четырех радистов был свой круг обязанностей. Керим занимался ремонтом, Герта держала связь с Землей и межпланетными ракетами. Четвертая радистка Юна — та, что любила поспать, — вела переговоры с людьми, работающими на Ариэле и других спутниках Урана. Мир ведал кибами — кибернетическими машинами.

На Ариэле было немало киб. Одни строили ракетодромы, дороги и подземные дома, другие добывали руду, выплавляли металл, ремонтировали ракеты, и все в назначенный час докладывали Миру о проделанной работе. Но самые важные кибы находились на Уране. Именно они должны были начать то грандиозное предприятие, которое Мир собирался воспеть в своей поэме.

Проект «Коса Кроноса» — так называлось это предприятие.

На самом Ариэле трудились обычные кибы — тупые, узкопрограммные машины, изъясняющиеся радиосигналами. На Уран же отправились кибы особенные, умеющие видоизменять программу, перестраивать и регулировать свое управление. Люди никогда еще не спускались на Уран, никогда не посещали его недра, неточно знали, какие там условия, поэтому их посланцы на Уране должны были иметь некоторую свободу действий. И кибы на Уране могли даже описать обстановку человеческими словами, увидеть ее глазами машины. Для этого требовалась очень сложная схема, ее создавали многие. Мир делал только голоса, такие вещи умели делать в XXIII веке. И на одну из киб он поставил голос девушки... одной знакомой девушки... в общем той девушки, в честь которой он писал стихи на Ариэле:

Бросил голос любимой В зеленые глубины.

С виду машина как машина удлиненный снаряд в оболочке из жаростойкой вольфрам-керамики был установлен на стандартной атомной ракете. Люди нажали кнопку. Изрытая пламя, в клубах беззвучных взрывов ракета унеслась в черное небо... А через несколько минут оттуда донесся глубокий и бархатистый голос девушки: «Угловатый силуэт на фоне частых звезд. Это Ариэль. Ракетодрома не вижу, он на дневной стороне, а передо мной ночная. Как бы бесформенный угольный мешок на фоне звезд. Он заметно съеживается. Скорость отставания у меня четыре километра в секунду. Выключаю двигатель, начинаю свободно падать на Уран».

На Уран киба спланировала через сутки. Даже в телескопы Ариэля замечена была искорка в тот момент, когда ракета вошла в тучи.

Киба погрузилась в плотную атмосферу Урана. «Зеленый туман, серо-зеленый туман, оливковый туман, сообщала она. Тучи из аммиачных льдинок. Ледяные метановые ветры. Температура минус двести, давление десять атмосфер... двадцать атмосфер... тридцать атмосфер... Внизу черный сумрак. Как бы тону в вечернем море».

Ядовитые полосы, Тучи черные, грозные, И в любимом голосе Слезы, слезы

Впрочем, насчет слез Мир явно преувеличивал. Слез там не было и быть не могло. Монтируя голос кибы, Мир использовал магнитную запись радиоразговоров и пения на вечере самодеятельности. Поэтому голос был не жалобно-слезливый, а певучий или деловой. Иногда интонации приходились не к месту. О температуре киба сообщала, словно песню пела, но чаще она разговаривала тоном очень занятого секретаря, которому некогда выслушивать любезности в служебное время.

И подумать, что все это исходило от печатных блоков, плавающих в керосине! Керосин был удобен в трех отношениях: он мог служить резервным горючим для атомного двигателя; в жидкости легко перемещались миниатюрные паучки-манипуляторы, умеющие чинить и переключать провода; а самое главное, керосин можно было сжимать, чтобы уравнять давление с внешней средой. А давление возрастало с каждым часом.

Шестнадцать суток киба тонула, погружалась в черное ничто. Так глубока и так плотна была атмосфера Урана. На шестнадцатые сутки пришло сообщение: «Наконец-то я прозрела! Вижу тусклый бордовый свет внизу. Мягкий такой цвет, бархатно-вишневого оттенка. На Ариэле я видела платье такое у одной девушки».

— Женщина остается женщиной, даже если она машина, — сурово изрек Керим. — И на дне Урана она думает о платьях.

К сожалению, дна как раз не было. Светились газы, наэлектризованные высоким давлением. На Уране ионосфера оказалась в глубине, у специалистов возникли опасения. Припомнилась старая теория, которая гласила, что у Урана вообще мет дна, весь он состоит из ионизированного газа. Если бы это предположение оправдалось, сорвался бы весь проект «Коса Кроноса».

Но опасения были напрасны. На восемнадцатые сутки киба причалила и твердому дну, начала вгрызаться в него. И вот сегодня она доносила Миру. «Говорит киба «4А». Стою на дне вертикально. Вокруг сплошное сияние: белые струи, радужные струи, вихри искр. Давление предельное, материал разрушается разрядами, местами течет. Что мне делать дальше? Для чего меня послали сюда?»

Киба не знала, что ее «жизни» осталось четыре часа. Лишь человек умеет заглядывать в будущее, надеяться и страшиться. А киба просто напоминала, что программа ее исчерпана, следует прислать новый приказ. И повторяла своим деловито-кокетливым голоском: «Что мне делать дальше? Для чего меня послали сюда?»

И вдруг тот же голос продолжает за спиной:

— Я никогда не прощу тебе, Мир, эту глупую шутку.

5

Ты трава. Ты солнце. Ты звезда. Ты жизнь! Ты из мрака и света. Ты из грусти и смеха. Все женщины мира в тебе слились.

— Я никогда не прощу тебе эту глупую шутку, — сказала живая девушка. — Выдумал тоже: поставил мой голос на тупоголовую кибу. Я тебе страшно отомщу, страшно! Приделаю твой голос к автомату-напоминателю в ванной, и будешь вещать там: «Помойте ванну, бу-бу-бу. Уходя, гасите свет, бу-бу-бу. И не забудьте спустить воду!» Понравится тебе такая должность?

Керим был араб по происхождению, Герта — шведка, Мир, как вы догадываетесь по его стихам, русский. Никто не сумел бы сказать, какой национальности Юна. все расы смешались в ее крови, и каждая оставила свой след: кожа темная, почти как у негритянки, тонкий с горбинкой персидский нос, чуть удлиненные монгольские глаза, тяжелые м пушистые русые волосы. Сочетания неуместные, дерзкие. На улицах на нее оглядывались с удивлением, оглянувшись, не могли оторваться.

Все женщины мира в тебе слились...

Юноша вздрогнул. Сердце у него оборвалось, дыхание захватило. Все-таки была какая-то связь между ними. Присутствие Юны действовало на него, как электрический удар.

Вслед за Юной в комнату радистов вплыл тяжеловесный лобастый мужчина среднего роста с широченной грудью м бицепсами штангиста. Это был начальник станции Ариэль — Май Далин.

— Как настроение, молодежь? — крикнул он. — Дождались решающего дня?

Причалив к окну, обратился с речью к зеленому шару:

— Пришел тебе конец, старик. Помнишь греческий миф? Ты был богом неба, но даже детям своим не давал света, заточил их в мрачный Тартар. И Гея — Земля, их мать, ополчилась против тебя, подала острую косу Кроносу — младшему из твоих сыновей... И он тебя оскопил и низверг. Было такое дело? Мифы греков, в сущности, рассказывают о природе, — продолжал Далин, обращаясь уже к радистам. — Уран — небо, Кронос — время. Время способно обесплодить даже небо, время все уничтожает, даже свои творения. Кронос, как известно, пожирал своих сыновей... пока его не сместил Зевс — гордый, ревнивый, похотливый, сварливый внук Земли, человекоподобный бог. И Человекоподобный победил и Время и Небо.

— Вот сегодня это и сбудется, — заключил Далин с улыбкой.

Он был немного говорлив, как все сверхсрочники. Слово это в XXIII веке имело новый смысл, совсем не тот, что раньше. В XXIII веке сверхсрочниками называли людей, которым врачи продлили жизнь и молодость сверх естественных 60 — 70 лет.

Далин был из старших сверхсрочников. Он помнил первые опыты по продлению жизни, когда долголетие доставалось еще не всем, только самым уважаемым м обязательно очень здоровым людям. Далин был и здоровяком и знаменитостью — космическим капитаном, участником первой экспедиции к Сатурну.

Он получил долголетие как бы в награду за работу в космосе и отдал космосу все сверхсрочные годы. Его сверстники давно ушли на покой («Кто на виллу, кто в могилу», — мрачно шутил он), а Далин все летал — по солнечной системе и за пределы ее — к черным и черно-красным иифразвездам.

Далин пришел в космос, когда эпоха капитанов кончалась в космосе, начиналась эпоха инженеров. Он не столько открывал, сколько строил, строил на знойном Меркурии и на ледяном Ганимеде, на клокочущей Венере и на невесомом Икаре.

— Но это уже в последний раз, — говорил он, принимая назначение на Ариэль. — Хочу жить на доброй Земле, где люди, выпивая стакан воды, становятся тяжелее на двести граммов. В самый последний раз! Тут уж я морально обязан как сверхсрочник.

6

Судьба пожилого — возле дома Выращивать невиданные цветы. Судьба молодого — уходить в незнакомое По горной тропе мечты.

— Тут уж я морально обязан, — сказал Далин, принимая назначение на Ариэль.

Дело в том, что работа станции Ариэль и весь проект «Коса Кроноса» косвенно были связаны с проблемой долголетия.

Все люди стали жить по двести лет и больше. Смертность упала. Население земного шара росло быстрее. Оно уже достигло 86 миллиардов человек.

К XXIII веку люди уже превратили пустыни в сады, тропические леса в плантации, вели подводное земледелие на мелководье, строили в океанах понтонные плавучие острова.

Пришла пора вспомнить слова Циолковского: «Земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели».

Но в солнечной системе не было других планет, пригодным для обитания людей — либо слишком жаркие, либо слишком холодные.

Можно было, правда (техника уже позволяла), передвинуть планету на другую орбиту, более приемлемую для человека.

Какую именно планету?

Всемирная Академия наук решила Марс и Венеру с их своеобразной жизнью оставить как музейные экспонаты.

И тогда возник дерзкий проект: расколоть на части одну из больших планет, разрезать, как каравай хлеба, как головку сыра, как арбуз.

Ураном решено было пожертвовать.

Как расколоть планету? Главное препятствие — тяготение. Даже если планета будет расколота, силы тяготения вновь соединят, слепят, склеят отдельные куски.

Но в начале XXIII века выяснилось, что есть возможность рассечь не только планету, но и поле ее тяготения. И тут результат получался совсем иной. Если вы взрывали гору, обломки оставались на Земле, если же подрезали поле тяготения под горой, она кувырком летела вверх. Представьте себе туго натянутое полотно, которое вы режете ножницами. Как только разрез сделан, половинки распадаются. Тек получилось и с горой. Она оказывалась по ту сторону разреза. Земля не притягивала ее больше, а все прочие светила притягивали.. И гора улетала в небо со скоростью ракеты.

Кибы, посланные на Уран, в том числе киба с голосом девушки, несли на себе генераторы режущих лучей. И Далин должен был включить их сегодня в 12 часов 22 минуты по московскому времени.

7

В колыбели человечек. Как назвать его, наречь его? Не назвать ли Геркулесом, Чтобы стал тяжеловесом? Не назвать ли Любомиром, Чтобы стал любимцам мира?

— Сколько у нас окошек на селекторе, Юна? — спросил Далин, поворачиваясь спиной к Урану. — Двенадцать есть? Собирайте общее собрание руководителей.

Юна проворно заработала клавишами. На селекторе один за другим засветились бело-голубые прямоугольники. Появились лица начальников групп, словно выставка в музее этнографии: китаец, американец, негр, аргентинец, индиец, голландец, чех, перс, грузин, татарин и француз.

— Внимание, товарищи, — сказал Далин. — Потолкуем в последний рез, выясним недоговоренности.

Некоторые участники заочного совещания прижали к уху карманные микропереводчики. Большинство понимало русский язык — язык науки XXIII века.

— Разрез Урана производим в 12. 22, как условлено, — продолжал Далин. — К двенадцати часам всем надо собраться на ракетодроме, каждой группе у своей ракеты. Как только Уран будет разделан, ракеты устремляются каждая к своему осколку.

— Надо распределить осколки заранее, — сказал китаец Лю, сморщенный и седой.

— Распределим, — согласился Далин. — Порядок такой: осколком номер один считаем ближайший к Солнцу, летящий по направлению к Солнцу. Это ваш, Лю. Идем против часовой стрелки, как вращаются планеты. Осколок номер два, левее, ближе к созвездию Девы, ваш, Дженкинсон...

Далин набросал схему и повернул блокнот к экрану. Двенадцать лиц склонились, перечерчивая ее.

— О позывных надо условиться, — продолжал методичный Лю. — По номерам неудобно. Путаница будет.

— Хорошо, дадим условные имена осколкам. — Далин оглянулся. — Юна, девушка, вы понимаете красоту. Быстро придумайте двенадцать звучных имен для будущих планет.

— Можно назвать их по группам, — предложила Юна. — Планета Лю, планета Дженкинсона... И обязательно должна быть планета Далина, — добавила она, краснея.

Далин энергично замахал руками:

— Глупость придумали, девушка! Я не допущу такого самохвальства. Тысячи людей готовили разрез, миллионы будут благоустраивать, миллиарды населять, а мы приклеим имя одного человека — стершего группы наблюдателей. А ну-ка, Мир, ты поэт, быстро сочини двенадцать поэтических имен.

— Поэзия, — сказал Мир второе, что ему пришло в голову. А первым пришло женское имя — Юна.

Далин обрадовался:

— Вот это хорошо. Даже традиция выполнена. Солнце — Аполлон, и вокруг него музы. Поэзия, Проза, Опера, Балет, Драма... А лотом когда-нибудь возникнут Академии Искусств на каждой планете, школы художников, стили, общесолнечные празднества. Люди будут собираться танцевать на планете Балет, импровизировать стихи на Поэзии, слушать симфонии на Музыке. Хорошо, Мир, у тебя есть фантазия.

А Мир и не думал о таком. Просто он любил поэзию.

— Поэзия — Лю, — диктовал Далин. — Дженкинсон — Проза. Драме — Анандашвили. Газлеви? Вам по вкусу, наверное, подошла бы Гастрономия?

— А что? Гастрономия — тонкое искусство, — отозвался толстый перс, большой любитель покушать.

— Не будем раскармливать будущих жителей. Берите шефство над Балетом, Газлеви.

Все заулыбались, представив толстяка а роли балетмейстера.

— Теперь повторяю общие указания, — продолжал Далин. — Перед стартом каждый сам выбирает трассу. Подходит к своему объекту, тормозит, ложится на круговую орбиту. Держаться надо на безопасном расстоянии — сто или двести тысяч километров. Ближе и не нужно в первое время.

— А когда высадка? — нетерпеливо спросил черноусый Анандашвили, прикрепленный к Драме.

Инструктаж тянулся долго. И он не был закончен еще, когда из своей радиокабины высунула светлую головку Герта.

— Земля говорит. Будете слушать?

Это был обычный выпуск последних известий для космоса. И как в далекие времена, он начинался светлым перезвоном кремлевских курантов.

Заслышав эти знакомые звуки, суровые лица на экранах заулыбались смущенно и нежно. И каждому вспомнился свой дом — белые с черными заплатами березы, зеленые трубы бамбука или тюльпаны над тихим каналом. Дом, сад, мать, дети, Земля, ласковая и родная!

Земля рассказывала о своих достижениях: построен новый понтонный остров юго-восточнее Гавайи. Туда, в страну вечной весны, переселяется десять тысяч школ. Орошен большой массив в Сахаре водами пресного моря Чад-Конго. Соревнование садоводов в Гаарлеме. Выведена удивительная роза темно-фиолетового цвета. Ведутся исследования на границе внутреннего ядра Земли.

И вдруг...

«...Хотя ученые применили последнюю новинку техники — лучи, режущие поле тяготения, такие же, как в проекте «Коса Кроноса», попытка взять пробу не удалась. Академик Жан Брио считает, что в особых условиях планетного ядра режущие лучи не действуют»

Далин вздрогнул, резко обернулся к селектору. Двенадцать пар глаз выжидательно смотрели на него.

Что означала эта передача? Информация или совет? Земля сообщала, что режущие лучи не берут ядро планеты. Значит, и ядро Урана они не сумеют раскроить сегодня? Надо ли отменить подготовленную работу, ждать, пока на Земле проверят режущие установки?

— Что скажете, товарищи? — спросил Далин.

— Так нельзя! — выкрикнул Анандашвили. — Под руку толкают.

Шесть человек высказались за включение режущих лучей, шесть против. Далину приходилось решать.

Он задумался, положив курчавую бороду на грудь.

Выжидательно молчали белые, желтые и черные лица на экранах.

— Запросим Землю, — решил Далин. — Пошлем радио в Космическую Академию. Подождите выводить людей на ракетодром.

Техника-молодежи" 1960 г, №7, стр. 1, 31-33

— Номер выглядит как-то необычно. В чем дело?

— В его создании принимали участие студенты. Это их номер, их научные работы. Даже заседание клуба журнала проходит на выставке «Студенты — производству». Сегодня студент, завтра командир производства.

— Так вот откуда идут ваши «Физики и лирики»! Старый спор науки с искусством?

— Не спор, а контакт. Этому вопросу посвящена дискуссия «Красота труда». Да и публикуемые стихи написаны людьми науки и студентами. Кто знает, как далеко от лирики стихов до реальной фантазии?

— А как с фантастикой?

— Пожалуй, трудно разобраться, где фантастика, а где действительность, «город будущего» — он уже виден, а повесть Гуревича «Первый день творения» — это действительно фантастика.

— Ну что ж, пожелаем успеха студенческому номеру.

Но до Космической Академии она должна была лететь 2 часа 32 минуты и столько же времени обратно.

Радиограмма еще не дошла до орбиты Сатурна, когда вернулся Керим и потребовал обед. Что ели за обедом радисты, осталось неизвестным. Мир не записал меню. Он уже не был уверен, что этот день войдет в историю.

К концу обеда к радистам зашел Далин. Подсел к столу, но от обеда отказался.

Вообще он частенько заходил в спой радиосекретариат просто так, поболтать немножко, понабраться бодрости у молодежи. Тек важный генерал (это Мир придумал такое сравнение) в час отдыха играет с внучком в солдатики.

Далин любил рассказывать, а радисты охотно расспрашивали его: Мир — о науке, а Керим — больше о прошлом, о героическом двадцатом веке.

— Расскажите, как все началось? Как брали Зимний дворец? Что говорили на улицах? А царя вы видели? Где был царь?

Далин отвечал улыбаясь:

— Голубчик, у тебя все перепуталось. Я родился гораздо позже. Взятие Зимнего я видел только в кино, как и ты.

— А капиталистов? Какие они были? Зубастые, толстые?

— И капиталистов уже не видел, Керим. Вот пережитки капитализма еще застал. Пьяных помню. Была такая забава: люди разводили этиловый спирт с водой и пили стаканами. От него был туман в голове и нарушалось торможение в мозгу. Некоторым нравилось растормаживаться, забывать осторожность и приличия, ни с чем не считаться, кроме своих настроений. И деньги помню. Такие бумажки с узорами — их раздавали не поровну: за сложную работу побольше, за простую поменьше.

Мира больше интересовало будущее.

— А потом? — спрашивал он. — Вот расколем мы Уран, дальше что?

— Дальше возни с планетами хватит лет на двести. Будем ждать, чтобы они остыли, выравнивать, на место отводить, менять атмосферу будем — превращать метан и аммиак в углекислый газ, азот и воду. Потом высадим растения, чтобы насыщали воздух кислородом...

— Ну а дальше? Благоустроим планеты, заселим...

— Дальше расколем Нептун, — отвечал Далин. — Потом Сатурн и Юпитер. Если только у них есть твердое ядро. Это еще уточнить надо.

— А потом?

— Потом, как предлагал еще Циолковский, построим искусственные спутники из стекла и алюминия.

— Но на спутниках невесомость. А детям вредна невесомость, так говорят профилактики (профилактиками называли в XXIII веке врачей. Ведь им чаще приходилось предупреждать болезни, а не лечить).

— Может быть, мы зажжем еще одно солнце: соберем темные тела в межзвездном пространстве, свалим их в одну кучу... Вы же знаете закон больших масс. Стоит только собрать достаточное количество материи, и обязательно загорится солнце.

— А потом?

...Но сегодня Мир не решался задавать свои вопросы. Нельзя было расспрашивать о завтрашних шагах, когда и сегодняшний не удался.

Далин сидел у стола и барабанил пальцами.

— Рыбу ловили когда-нибудь? — спросил он. — Не электричеством, не ультразвуком. На простую удочку, на живца ловили? Было такое развлечение некогда: сидишь на бережку, смотришь на поплавок. Вода блестит, поплавок прыгает в бликах. Плывут по речке отражения облаков. Хорошо. И внимание занято, и забот никаких.

Керим шумно отодвинул тарелку.

— Зачем тянете время? Все равно Земля ответит: «Отложите!» Всегда спокойнее отложить. Я бы нажал кнопку, и все! Будь что будет. Такое мое мнение.

— Будь что будет, — горько усмехнулся Далин. — А если ничего не будет? Думать надо, Керим. А кнопку нажать силы у всякого хватит.

Керим, обиженный, тут же ушел. Изобрел себе дело: проверить автоматическую сигнализацию в складе горючего. И Далин поднялся вслед за ним.

— Пойду пройдусь. Мир, проводи меня.

Но в шлюзе, где надевали скафандры, он сказал молодому радисту:

— Ты извини меня, Мир, мне подумать наедине надо. Не сердись. В другой раз пройдемся.

Мир скинул скафандр, через открытую дверь скользнул прямо в радиобудку. Девушки даже не заметили его. Они сидели в радиокабинах спиной к двери, не оборачиваясь, переговаривались о своих делах.

Шли секунды и минуты. Сонно гудели радиоаппараты.

Где-то на невообразимо далекой Земле писали ответ Далину: решалась судьба проекта.


9

Я сижу с тобою у стола, я знаю твои дела. Я шагаю рядом в строю, вместе с тобой пою. А какая у тебя мечта? Мысли бы твои прочитать.

— А замечательно придумал Далин, — сказала Юна неожиданно. — Планета песни, планета драмы, планета танца. На планете танца я бы хотела жить. Там весело будет: утром вместо зарядки пляска, перед работой пляска, перед обедом хоровод. И красиво: все праздничное — цветы, цветы, цветы... Кто придет в некрасивом платье, высылают с планеты прочь. Как хорошо: все создается заново! Словно ребенка растишь: вот он крохотный несмышленыш, и ты учишь его, будто из глины человечка лепишь. А тут целая планета — праздничная, нарядная, веселая. Ты какую выберешь, Герта?

Герта тяжко вздохнула:

— Я бы хотела жить на Земле, в Швеции, где-нибудь на берегу. У нас тихо там, мирно: серое море, чайки над морем, чистенькие домики, красная черепица. Ты не осуждай меня, но я боюсь космоса, Юна. Не по-людски тут. Черное небо днем, звезды при солнце. И смерть рядом. Мне каждую ночь снится: лежит Керим в разорванном скафандре... я зажимаю дыру, а воздух выходит, выходит, просачивается...

Мир широко раскрыл глаза: «Вот так история! Герта — самая исполнительная и работящая радистка, так давно покинувшая Землю, забравшаяся на край солнечной системы, оказывается, не любит космоса. Зачем же она не возвращается домой?»

Юноша ничего не сказал, не кашлянул, предупреждая о своем присутствии. Ему и в голову не пришло, что следует предупреждать.

В XXIII веке не принято было скрывать свои мысли, поэтому и слушать чужой разговор не считалось неделикатным.

— А ведь Керим не захочет жить на Земле, — заметила Юна. — Керим тишину не уважает.

— Должен же он считаться и со мной, — сказала Герта, даже с обидой. — Я столько ездила за ним, до самого Ариэля. А когда у нас появится маленький... Керим должен будет принять во внимание, не оставлять меня одну...

— Оставит... — отрезала Юна безжалостно.

Герта почему-то испугалась.

— Только ты не говори Кериму, а то он рассердится. Я обещала идти за ним всюду-всюду, хотя бы на край света. Но я за себя обещала, не за маленького. Тогда будет другой разговор.

— А ты очень любишь Керима?

— Очень. Мне ничего не надо, лишь бы он был рядом. Когда его нет, я думаю только о нем... и когда он рядом, тоже о нем.

— Нет, ты не любишь его, — объявила Юна неожиданно. — Так не любят. На самом деле ты не умеешь любить. Ты большая и сильная с виду, на полголовы выше меня, а сердце у тебя, как у испуганной девочки. Ты обнимаешь, словно уцепиться хочешь, чтобы он не ушел, стоял рядом, оберегал тебя, опекал, помогал. Как будто не муж он тебе, а сторож.

К удивлению Мира, Герта почти не протестовала.

— А как же иначе? — спросила она. — Конечно, чтобы оберегал и опекал. На то и муж.

— Нет, это не любовь, — проскандировала Юна. — Когда любишь, становишься щедрым, хочешь дарить, а не получать. Я бы любила так, чтобы ему было хорошо, чтобы он до неба рос, а не приземлялся... в Швецию. Когда я люблю, я сильнее. Кажется, на руках унесу любимого. И вот я все искала такого, чтобы стоило на руках нести, чтобы не ровня мне был, а я ему по колено, чтобы сердце не жалко было вырвать и под ноги ему бросить. И я нашла, нашла, нашла. — Юна уже не говорила, а декламировала, выпевала каждое слово. — Нашла здесь, на краю света, на Ариэле. Увидела человека, который играет в бильярд планетами, как древний бог лепит новые миры, дает имена новорожденным и определяет их облик на тысячу лет...

— Ты любишь Далина? — воскликнула Герта почти с ужасом. — Но он же сверхсрочник.

— Он герой! Кто спрашивает: сколько лет герою?

Увлекшись, Юна вышла из своей кабины, остановилась среди комнаты. И только тут заметила Мира. Ее подвижное лицо выразило испуг, негодование, презрение. Потом она расхохоталась, громко, подчеркнуто, нарочито...

«Ты все слышал? — говорил ее смех. — И на здоровье. Тебе это не поможет».

10

Когда корабль идет на дно, на требуй ужин н вино. А если дом сгорел дотла, к чему салфетки для стола? К чему плести стихи свои, Когда отказано в любви?

300 тысяч километров а секунду, и 300 тысяч, и 300, и 300... Шел ответ с Земли, пересекая орбиты Марса, Цецеры, Юноны и Паллады, Юпитера и его двенадцати спутников... Но Мир забыл о том, что с Земли идет ответ. Даже е XXIII веке трудно было утешаться общественным, когда отвергнута любовь.

Он сидел один в полутемной кладовке при шлюзе, где хранились скафандры. Кажется, он плакал на плече у пустого скафандра. Возможно, это был скафандр Юны. Потом сидел, уставившись в темноту пустыми глазами, беззвучно шептал:

— Когда корабль идет на дно...

И сам себе удивлялся. Какая смешная инерция! Ведь вся поэма писалась для того, чтобы Юна удивилась, оценила его, полюбила бы поэта...

К чему плести стихи свои. Когда отказано в любви?

Вошел Далин. Он ставил в угол скафандр, а тот медлительно валился на соседние. На Ариэле все падало медлительно.

— Кто здесь? — спросил Далин, зажигая свет. — Ты, Мир? Еще не было?

Он спрашивал о радиограмме с Земли. А Мир не понял и не ответил поэтому.

— Рано. Не может быть, — сказал сам себе Далин. Сел рядом, положил на ладони кудрявую бороду.

А Мир думал:

«Вот человек, отнявший мое счастье, отнявший счастье, которое ему не нужно. Сидит и думает о какой-то депеше, о мнении какого-то Жана Врио. Зачем ему любовь девушки?. Все равно что слепому полотно Рембрандта».

— У вас есть семья? — спросил юноша.

Старый космонавт вздохнул:

— Не склеилась как-то, Мир. Подруги были, жены не нашлось. Женщины — трудный народ. Они и любят нас, космачей, и не любят. Любят за то, что мы — покорители неба, и то, и се, овеяны славой. А полюбив, хотят разлучить с небом, привязать к своей двери шелковой лентой. Ищут льва, чтобы превратить его в бульдога. Вечная история про царицу Омфалу, которая заставила Геркулеса прясть пряжу. Ей, видите, лестно было самого Геркулеса унизить. Но ведь он не Геркулес уже был за прялкой.

«Ну, конечно, — думал Мир. — Не нужно ему счастье, отнятое у меня. Полотно Рембрандта, досталось слепому».

Ему очень хотелось рассказать все Далину, поделиться со старшим другом с полной откровенностью. Люди XXIII века были очень откровенны, своим предкам они показались бы нескромно болтливыми. А Мир удивился бы, если бы встретил человеке, скрывающего свою болезнь или слабость. Ведь слабость легче преодолеть сообща, и о слабом эвене все должны знать, иначе общая работа провалится. Мир удивился бы также, если бы встретил изобретателя, в одиночку в тишине вынашивающего идею, ожидающего, чтобы открытие родилось. Наоборот, в XXIII веке было принято высказывать незрелые идеи вслух, вовлекать как можно больше людей в обсуждение. Все знали, что открытия делаются только сообща.

Но тут любовь — чувство древнее, эгоистическое. Мир хочет, чтобы его любили, Юна — чтобы ее любили. А Далин?

— А если бы вас полюбили сейчас? — спросил Мир, краснея.

Далин грустно улыбнулся:

— Если бы? Тогда я был бы счастлив. Бросил бы черный космос, посидел бы дома на Земле. Я так мало знаю наш дом. Есть уголки, где я не был ни разу. Я не видел восход в Гималаях, не видел Гавайских вулканов, на Южном полюсе побывал только мимоходом... Если бы спутница рядом...

«Нет, не надо ему говорить, — подумал Мир и опять покраснел. — А хорошо ли скрывать? Честно ли?»

Дверь в кладовую распахнулась. Герта стояла на пороге.

Я услышала голоса. Земля прислала ответ...

11

Кнопка нажата. Перед окном ждем, ждем, ждем результата. Секундам нет меры. Они как смолы тягучие. Ожидаем. «Так, — говорят часы. — Тик-так». Так или не так? Не знаем. Дело случая.

Земля радировала: «Дорогой Далин! Лучшие специалисты и конструкторы космической резки находятся на Ариэле. Мы всецело доверяем им и вам. На Земле пользовались уменьшенной копией ваших режущих аппаратов. Аппарат безупречно работал, пока не дошел до границы ядра. Глубже отказал. Принимайте решение сами».

Вновь на селекторе появились двенадцать лиц: седой и сморщенный Лю, Дженкинсон с выпирающей челюстью, толстяк Газлеви, горделивый красавец Анандашвили... Шесть осторожных, те же самые, что утром, сказали: «Подождем. Отложим». Шесть нетерпеливых возражали: «Не надо ждать. Нажимайте кнопку!»

— А что мы можем предпринять? — спрашивал Дженкинсон. — Вернуть кибы и проверить? Это не в наших силах. Они не могут взлететь с Урана.

— Ждать, ждать, ждать! — горячился Анандашвили. — А может быть, на Земле неполадки пустячные: контакт не контачит, надо было прижать его плотнее. Сколько раз бывало так а радиотехнике! Ждать, ждать полгода, а тут высокая температура, давление, радиация. И на наших кибах тоже что-нибудь испортится за полгода.

И Лю добавил, щуря глаза:

— Понимает зубную боль только тот, у кого зубы болят. Есть опыты, которые нельзя проделывать на моделях. Чтобы узнать, разрежется ли Уран, надо резать его.

Шесть «за», шесть «против». Опять решение должен был принимать Далин. И, вздохнув, он сказал совсем тихо:

— Назначаю опыт на 15 часов 50 минут.

Двенадцать пар глаз одновременно повернулись вниз и налево: на левую руку, где и в XXIII веке носили часы.

Оставшиеся сорок минут были заполнены предотлетной суетой. Вспыхивали и гасли экраны. Группы докладывали о готовности к отлету. Уверенные в успехе добавляли слова прощания. Сомневающиеся неопределенно улыбались.

Мир в сотый раз проверил давным-давно составленную и закодированную радиограмму кибам: немедленно включить режущий луч и вслед за ним поворотный механизм. Механизм нужен был для того, чтобы луч описал полный круг. Каждая киба должна была разрезать планету пополам, все вчетвером на двенадцать частей.

Лента с приказом была заправлена в передатчик. Керим включил радиометроном. Механический голос начал докладывать: «Осталось пять минут, осталось четыре минуты, осталось три минуты...» Далин положил на гладкую кнопку указательный палец, толстый палец с обкусанным ногтем. Осталась одна минута... пятьдесят секунд, сорок, тридцать, двадцать, десять, пять...

«Тик-так-тик-так!»

Нажал!

И обернулся к окну. Все радисты тоже. За четким переплетом на звездном небе висел огромный серо-зеленый шар. С одной стороны он всасывал звезды, с другой выплевывал...

Мир лихорадочно подсчитывал в ума: «На разрез требуется минута... Затем тяготение как бы исчезает, куски начинают расходиться... с какой скоростью? С такой же, с какой тела падают на Уране.

— Прошла одна минута, — провозгласил метроном.

«Скорость падения на Уран до двадцати одного километра в секунду, — думает Мир. — Приобретается она не сразу, постепенно, за полчеса примерно. Если взять ускорение силы тяжести, помножить на время в квадрате, разделить пополам...»

— Прошли две минуты.

«...и разделить пополам, получится, что ширина щели между кусками минут через пять дойдет до тысячи километров. Через пять минут мы увидим щель своими глазами. А телескопы? Телескопы должны различать ее уже сейчас».

— Прошли три минуты.

Обсерватория молчит. На лбу у Далина глубокая морщина. Лицо Юны выражает страдание, лицо Керима — напряжение. Его могучие мускулы вздуты, пальцы сжимаются. Ему так хочется быть там, на Уране, ухватиться руками за край щели, стиснув зубы, поднатужиться, рвануть, чтобы планета треснула, словно арбуз, обнажив под зеленой коркой огненно-красное нутро.

— Прошли четыре минуты.

Это Мир все замечает. Это он придумал сравнение с арбузом. Волнуется так, что дыхание перехватило, но все замечает и придумывает сравнения. Словно два человека сидят в нем и даже три: подавленный несчастный влюбленный, рядом с ним — участник великого дела, нетерпеливо желающий победы, и тут же — любопытный наблюдатель, мастер увязывать слова.

— Прошло пять минут.

Но щель должна быть уже видна. С палец толщиной.

Или атмосфера закрывает ее?

На десятой минуте щелкнул один из экранов на селекторе. Появилось расстроенное лицо Анандашвили — коменданта неродившейся планеты Драма.

— Не сработало. Может, повторить сигнал?

И другое лицо появилось тут же — спокойное лицо голландца Стрюйса, первого скептика, коменданта Скульптуры.

— Какой будет приказ? Ждать на ракетодроме или возвращаться по домам?

Далин ничего не ответил, протянул руку и щелкнул выключателем. Экранчики селектора погасли все одновременно.

Тьма. Тишина. Громадный мутно-зеленый шар висит на небе, как вчера, как миллиарды лет назад.

Подавленный, потерпевший поражение, рискнувший и разбитый, сидит, сгорбившись, плечистый и бессильный старик.

В глазах у него пустота, на курчавой голове седая прядь.

Так бывает у сверхсрочников: перенапряжение, сильное потрясение, и все лечение парализуется. Организм сворачивает на старый естественный путь увядания.

12

Разве все утешает любовь? Разве все заменяет любовь? Разве все принимает любовь: И позор и проступок любой?

Тьма, тишина. Зеленый диск на звездном небе. Всхлипывает Герта, обеими руками держась за мужа. Подавленный старик у окна.

И вдруг, разрывая тишину, Юна с криком бросается к нему, плывет над полом... тянется вытянутыми руками.

— Не надо! — кричит она. — Не отчаивайся. Еще будет хорошо, все будет хорошо.

Герта перестает всхлипывать, смотрит любопытными и осуждающими глазами. Какая нескромность! Герта не позволила бы себе такого. Керим кривится, как будто в рот ему попало горькое. Он презирает чувствительность.

А Юне все равно. Пусть слышит весь мир. Она гордится своей любовью, любовью спасает любимого, самым сильным средством, которое в ее распоряжении.

— Я люблю... если это может тебя утешить, — шепчет она.

Узловатые пальцы ложатся на ее пушистые волосы. На лице Далина грустная улыбка. Но глаза уже не тусклые, не безнадежные.

— И за прялкой ты будешь любить меня, Омфала?

Девушка не понимает. Она же не присутствовала при разговоре в кладовой. Впрочем, Далин спрашивает больше себя. Через сколько недель эта девушка, полюбившая руководителя большого дела, отвернется от бывшего руководителя?

— Всегда-всегда-всегда, — уверяет Юна. — Мы будем вместе всюду-всюду-всюду. Земля прекрасна: там есть море и чайки над морем. Мы посмотрим ее всю: пирамиды, полузасыпанные песком, перламутровый туман над Темзой, рубиновые звезды Кремля... И мы будем ловить рыбу на речках, смотреть, как пляшет поплавок на блестящей воде. Я буду рядом всюду-всюду-всюду...

Откуда она знает мечты Далина? Или у любви особое чутье?

Мир трясущимися руками надевает наушники. Только бы не слышать!

Почему так тихо говорят кибы? Бормочут что-то, не могут заглушить это воркованье. Мир включает репродуктор. Пусть орет! С ним же не считаются, и он не будет считаться. Все равно киб не слышно. Да что там творится на Уране?!

И вдруг спокойный и ясный голос Юны заполняет комнату. Не девушки Юны, а Юны-кибы, той, что на Уране.

— Ослепительно белые струи, синеватые искры, — рассказывает киба. — Что-то лопается и рвется, толкает и давит. Прошла маршрут до конца, достигла проектной глубины. Давление на пределе прочности. Поверхность электризуется. Металл-керамика течет. Что мне делать дальше? Для чего меня послали сюда?

И тут большая рука отодвигает смуглую головку Юны.

— Почему эта киба слышна лучше всех, Мир?

Мир отвечает с неохотой:

— Я хотел сохранить обертоны, записал голос на более высокой частоте, на порядок выше, чем другие.

— Значит, низкая частота глушится, Мир?

— Как слышите.

— Значит, низкая частота глушится, Мир? — повторяет Далин. — Но это понятно, пожалуй. Ионизированные газы, ионизированная оболочка, возбужденные атомы, свои токи, свое собственное поле. Что же у нас там работает на низких частотах? Приказы до киб доходят, луч включается постоянным током. Ах, вот что: поворотный механизм, на нем обычный мотор — пятьдесят герц. А ну-ка, Мир, составляй новый приказ: еще раз включить режущий луч, а вслед затем крутить поворотный механизм вручную, манипулятором.

Техника-молодежи" 1960 г, №8 стр. 30-33

Все было, как в первый раз: в передатчик заложена кодированная лента, тикал метроном, пять взволнованных свидетелей лбами прижались к окну.

Приказ кибам отправился в 17 часов 46 минут.

Метроном тикал медленно и зловеще. Миру не хотелось дышать. Горло сдавило от волнения.

К концу третьей минуты Миру почудилось, что на огромном зеленом диске появилась голубоватая ниточка.

Он не поверил своим глазам. Закрыл веки, опять открыл. Есть или нет? Есть! И вот вторая, вот и третья — на экваторе.

— Лава, — сказал Далин хрипло.

Где-то в глубине, под тысячекилометровой толщей атмосферы, уже текли огненные реки. Но сквозь зеленую муть метана пробивались только слабенькие лучи.

— Чем хороша наука? — сказал Далин счастливым голосом. — Тут можно ошибаться сто раз, но сто первая удача зачеркивает все ошибки. Никогда не падайте духом, ребята. Делайте вторую, третью, четвертую, пятую попытки...

Как будто это не он в глухом отчаянии сидел тут два часа назад.

Они стояли и смотрели.

Это не было похоже на взрыв, не похоже даже на замедленную съемку. Глаз не замечал движения. Но пока осмотришь огромный шар — пятнадцать градусов в поперечнике, какие-то изменения произошли. Голубые нитки стали, как шнурки. Синие и оранжевые искры заиграли на шнурках — это загорелись метан и водород в атмосфере. Шнурки еще толще — превратились в пояски. На поясках тучи — черными крапинками. Пояски все шире — они желтеют, потом краснеют. И вот Уран разрезан на ломти, а каждый ломоть — пополам. Сквозь зеленую корку просвечивает нутро — красное, как и полагается арбузу.

Ломти раздвигаются, просветы между ними все шире. Кипят и горят газы. Ломти раздвинулись. Теперь они висят на черном небе независимо друг от друга. На углах — блестящие капли. Пеле тяготения у каждого осколка теперь самостоятельное. Углы и грани стали высоченными хребтами и ликами. А пики эти состоят из пластичной горячей магмы, конечно, они сползают, рушатся. Но только засмотришься на эти капли, уже на Ариэле другая расцветка — как на сцене, когда зажгут другие прожекторы. Залюбовался Ариэлем, а на Уране — на бывшем Уране— ломти расставлены еще шире, острые углы округлились, огня стало больше, зеленого тумана меньше...

Позже Мир много раз пытался в стихах и в беседах описать эту цветовую симфонию, пляску торжества, удовлетворенной гордости, сознания своего могущества. И не мог. Вот почему в эпиграфе этой главы стоят слова:

Любовь за горло взял — молчи! О солнце не сказать словами.

Лю оторвал их от молчаливого созерцания. Минут через сорок после разреза на одном из экранов появилось его улыбающееся лицо:

— Говорит комендант Поэзии, Лю. Планета оформилась. Разрешите стартовать?

А Земля еще ничего не знала о победе. Свет до Земли шел два часа с половиной. Только через два часа с половиной земные астрономы заметили изменения на Уране. И тогда было объявлено по радио, что опыт с Ураном прошел успешно.

14

Это было жестоко: Бросить голос любимой В огненные потоки. Зеленые глубины.

— Потеряла ориентировку. Потеряла глубину. Вижу звездное небо. Временами его застилает пламя. Вижу красно-огненные горы. Они лопаются, выворачиваются и ползут, как тесто. Открываются сияющие недра цвета белого каления. Взрывы, всюду взрывы. Фонтаны и гейзеры огня. Грохот, рев, гул и вой. Потеряла ориентировку. Куда вы меня послали? Что мне делать, что делать дальше?

Все остальные кибы замолчали сразу: видно, были раздавлены в первый же момент, а эта с голосом Юны сохранилась каким-то чудом.

Мир записывал сообщения кибы на два магнитофона. Каждое слово ее было неоценимо для науки. Ни один человек не уцелел бы там, в пекле, ни один не мог бы сообщить столько подробностей.

Взрывы и электрические разряды забивали передачу. Голос кибы захлебывался, переходил на свистящий шепот, потом взвивался до истерического крика. Звучали непривычно-неуравновешенные интонации, как в голосе Юны, когда она объяснялась с Далиным сегодня. И Мир все снова и снова вспоминал сегодняшнюю сцену, о которой так хотел не думать.

«Действительно, глупая шутка была с этим голосом, — шептал он. — Сам себе дергаю нервы».

— Зачем вы послали меня сюда? — взывала киба.

Прошло часа два после разделения Урана, и картина за окном заметно изменилась. Все еще многочисленные солнца виднелись на небе, красные солнца, цвета раскаленного угля. Но симметрия уже нарушилась. Поле тяготения было разрезано, исчезло в центре Урана. Притяжение далеких небесных тел раздвигало куски и одновременно раздувало, растягивало разрез, превращало его в непрозрачный пузырь. Лучи света обтекали его, как струи реки обтекают остров. Наблюдатели на Ариэле смотрели в небо как бы через плохое стекло. Созвездия искажались, звезды виднелись совсем не там, где они были, а куски Урана раздвигались быстрее, чем на самом деле. Голос Юны вопрошал:

— Я не понимаю, где нахожусь. Двигаться вверх или двигаться вниз? Меня несет в огненном круговороте. Не забыли вы послать новый приказ? Взлетаю в воздух в столбе пламени. Озеро лавы. Падаю. Несет по поверхности. Впереди черные утесы...

Мир был занят сообщениями кибы, а Юна в соседней кабине — еще более тревожным делом. Не только киба, но и Ариэль — железо-каменный корабль, на котором они плыли по небу, — потерял ориентировку. Распался на куски хозяин, и спутники сбились с пути, словно дети, потерявшие родителей, заметались, выбирая новую орбиту — самостоятельную, пока неопределенную. Обсерватория Ариэля беспрерывно вела наблюдения, стараясь уточнить новую орбиту. Но лучи света искажались в разорванном небе, ошибки громоздились на ошибки...

— Куда вы меня послали? Впереди черные утесы. Несусь по расплавленному морю. Что я должна делать? Синие взрывы. Боком несет. Сейчас ударит...

Треск. Словно лопнула натянутая кожа... И тишина.

Мир вытер пот. Ему хотелось встать и обнажить голову.

Но еще больше хотелось отдохнуть. Чувство у него было такое: на сегодня хватит! Хватит рыдающих киб и влюбленных девиц, неудачных и удачных опытов, разбитых сердец и разбитых планет. Хватит.

Далин, напротив, был бодр, деятелен, полон планов. Он выслушивал доклады радистов, вел переговоры с обсерваторией и дальними спутниками Урана — Титанией и Обероном. Он напутствовал улетающие группы, напоминая каждому капитану:

— Держитесь на почтительном расстоянии, не торопитесь высаживаться. Наблюдайте. Следите, как формируется планета. Составляйте карту, наносите установившиеся хребты. Потом пошлете кибу, чтобы изучала остывание. Думайте, как ускорить остывание. Может быть, полезно перепахивать планету, ломать застывшую корку, что ли? И составляйте проект, когда и как выводить на орбиту вашу планету. Счастливого пути. Руку жму.

Потом он говорил, обращаясь к радистам, возможно, к одной Юне:

Ариэль тоже не скверно бы развернуть, пустить за планетами вдогонку. А то штаб оторвался or флота, превращается в регистратуру радиограмм. Пожалуй, мы не останемся здесь. Как только с Земли пришлют нам мощную ракету, сядем в нее и отправимся объезжать все планеты по порядку. Попутешествуем, посмотрим новорожденные миры.

А Мир удивлялся: . «Откуда такая энергия у сверхсрочника? Любовь окрыляет человека или успех? Ведь сегодня же, три часа назад, он мечтал только о рыбной ловле. А теперь — на тебе: инспектировать двенадцать планет, годы и годы в невесомой ракете».

Юна с бланком радиограммы подошла к Далину:

—— Послушайте. Оторвитесь, важное дело

«Даже тон у нее новый, — подумал Мир, — тон подруги, хозяйки».

Далин прочел радиограмму, нахмурился, сказал негромко:

— Керим, объявите тревогу номер один. Через час двадцать минут Ариэль столкнется с планетой Драма.

15

Нам было некогда любить И некогда ненавидеть. Я не успел тебя забыть, Ты не смогла обидеть!

Усталость как рукой сняло. Позже Мир вспомнил о ней и удивился: «А я ведь, кажется, спать хотел?»

Тревога номер один как раз и предусматривала столкновение Ариэля с осколками Урана. Вероятность столкновения была не так уж мала — около 4 процентов (один шанс из двадцати пяти). Поэтому на случай катастрофы заранее был составлен план действий, каждый знал свое назначение, несколько раз проводились учебные тревоги.

Но в последнюю минуту все оказалось не совсем так, как предполагалось по плану.

По плану на случай эвакуации на Ариэле были подготовлены три ракеты. Каждый знал свою ракету, свое место. Но какая-то киба на Уране сработала лишний раз, получилось не двенадцать осколков, а четырнадцать. Час тому назад Далин сформировал еще две группы наблюдателей. Теперь всех людей с Ариэля надо было вывозить на одной ракете.

Далин первым долгом связался с ракетодромом. Оказалось, что все ракеты уже разлетелись, кроме двух. К старту готовился толстяк Газлеви... За ним на очереди стоял Анандашвили — хозяин злополучной Драмы.

— Старт задержать! — распорядился Далин. — У меня двадцать шесть человек на Ариэле. Штабная ракета не заберет всех. Газлеви, возьмешь пятерых, и Анандашвили — пятерых.

— Но я уже на старте, — сказал перс, округляя глаза. — Я должен уступить площадку этому беспокойному грузину?

— Возьмешь трех человек из ракетодромной команды, — распорядился Далин. — И со склада двоих. Сейчас склады ни к чему. А беспокойный грузин пусть становится на запасную площадку.

И тут же сказал Юне:

— Юна, у нас двадцать шесть человек на Ариэле. Предупредите каждого, всех держите в памяти.

Мир с Керимом по тревоге должны были отвезти на ракетодром все научные данные. Архив был упакован заранее, его не трудно было погрузить. Но ведь самые интересные материалы были получены сегодня. Их-то и надо было собрать: фотоснимки, киноленты, магнитограммы. Все надо было аккуратно завернуть, запаковать, а руки тряслись от волнения, глаза не могли оторваться от окна, от растущей огненной глыбы на небе. Прошла одна минута. Сколько осталось еще? Не пора ли все бросать, бежать сломя голову на ракетодром?

Мир на минуту забежал в свою комнату. Глянул — что взять? Стихи? Тут они родились, на этом несчастном Ариэле, пусть и горят тут же, пусть пропадают. Кому они нужны?

К чему плести стихи свои. Когда отказано в любви?

Керим между тем грузил ящики на кибу-тележку. Тележка оказалась мала, все ящики не умещались. Керим сунул значительную долю материалов в пустой скафандр, перекинул через плечо, как мешок. Потом посадил на тележку всхлипывающую Гарту и умчался на ней скользящими скачками.

Миру пришлось вызвать еще одну тележку. Сколько же времени он ждал как она медлила! Наконец тележка подкатила! Мир накидал на нее ящики. А что там мешкают Юма и Далин? Нельзя же за любовью забывать о жизни!

Юны в штаба не было. А Далин стоял парад селектором. Только один экран светился, и на нем виднелось тонкое лицо Анандашвили.

— Возьмешь еще пятерых! — кричал Далин. — Не двоих, не троих, а пятерых. Все равно столько народу не нужно будет на Обероне. Там есть свои ракетодромщики и свои радисты. Полезных людей добавляю тебе: двух техников по кибам и лучших радистов, Юну в том числе.

Что такое? Далин улетает на Оберон, а Юну отправляет с Анандашвили?

Мир остолбенел. И за спиной послышался крик. Юна стояла а дверях, держа в руках чемоданы: свой и Далина.

Далин повернулся к ней.

— Юна, дорогая, так лучше. Ведь я сверхсрочник. Ты после поймешь...

Девушка высоко подняла голову. Голос ее был как натянутая струна, вот-вот надорвется:

— А разве вы приняли мои слова всерьез? Я просто хотела расшевелить вас, взбодрить.

Лицо Далина выразило недоумение.

— Ну, если так... — сказал он нерешительно.

Потом глянул на часы, кинулся к девушке, взял у нее чемодан, поцеловал руку и исчез за порогом.

— Не задерживайтесь! — крикнул он. — Осталось двадцать восемь минут. Мир, позаботься о ней. Потом сюда приходи.

Мир пошел в кладовку, разыскал скафандр Юны, вернулся. Девушка все стояла посреди комнаты и смотрела на правую руку, на ту, которую поцеловал Далин.

— На огорчайся так, Юна, — проговорил Мир несмело. — Все еще будет хорошо. И одевайся скорее.

Он ласково взял ее за руку, нисколько не ревнуя, почти сочувствуя.

Девушка вырвала руку.

— Не подходи! — крикнула она в бешенстве. — Ты что обрадовался? Все равно не полюблю. Презираю тебя! Всегда буду презирать!

Это было там грубо, так некрасиво, тем несправедливо, в сущности. Ведь Мир не улетал с ней, а он отправлялся на Оберон. Но... оставалось двадцать пять минут. Некогда было обижаться, объясняться и уговаривать. Мир схватил Юну за шиворот, как котенка, и сунул ногами вперед в скафандр. На Ариэле такие вещи проделывались баз труда. Потом он нахлобучил шлем. Юна еще что-то кричала изнутри.

16

Вам двадцатый. Стенка, Небо предзакатное. Бит и связан Руки за спиной. Смотришь прямо в дуло автомата: Это есть твой решительный бой!

Мир посадил Юну на тележку, нажал кнопку. Перебирая гусеницами, киба побежала по обочине. Дорога была загружена. По нем спешили, пыля гусеницами, колесами и лапами, кибы, роющие, долбящие, грызущие, — все, что было самодвижущегося на Ариэле. Это Мир дал им приказ — стягиваться к ракетодрому.

Сегодня машины были красные — все до единой, — и пыль на дорогах красная, и скалы буро-красные, ржавые или багровые. И все потому, что четверть неба занимало ало-багровое конусообразное тале — раскаленная болванка, из которой люди собирались выковать планету по имени Драма.

Но смотреть и запоминать было некогда. Оставались двадцать три минуты. Мир забежал в кладовку еще раз, вытащил скафандр Далина.

К его удивлению, Далин, задумавшись, сидел в кресле перед окном, глядел на красное зарево.

— Осталось двадцать два минуты! Одевайтесь скорее!

Далии медленно повернул лобастую голову.

— Возьми стул, Мир. Сядь рядом. Дело в том... дело в том, что спешить некуда. Наша ракета опрокинулась, упала с площадки. Четырнадцать ракет стартовали сегодня. Видимо, бетон раскрошился. В общем ракета лежит на камнях, сломана нога, дюзы погнуты трещина в двигателе Ремонта на трое суток.

— Трое? Трое суток? Значит... не улетим?

Мир отер холодный пот.

— Тебе не повезло, —— меланхолически продолжал Далии. — Ракета Анандашвили рассчитана на шесть человек, я всунул ему еще десять. Больше небезопасно. Одиннадцать надо было оставить. Я оставил ракетодромщиков — слишком большое наказание за оплошность. Оставил астрономов — за мрачное предсказание. Оставил команду ракеты — за ненадобностью... и вот кого-то надо было выбрать из радистов. Женщин я обязан был спасти, Карим нужен своей жене... а ты одинокий, Мир.

Он говорил так спокойно, рассудительно, а Мир не слышал ни единого слова. Метался по комнате, думал: «Что делать? Что делать?» Если ракета опрокинулась, ее, конечно, не поднимешь за двадцать минут. Там более нога сломана. Лезть к Анандашвили? Как лезть? Отталкивать Юму, сбрасывать Керима, драться с ним за место?

— Сядь, Мир, — повторил Далин. — Умирать надо с достоинством.

А Мир не хотел умирать. С какой стати? Он еще и жить не начал.

Зажегся экранчик на селекторе. Показалось растерянное, как бы измятое лицо Анандашвили.

— Слушай, Далин, я только что узнал, что твоя ракета опрокинулась. Беги сюда, я подожду. Там, где влезли десять, влезет и одиннадцатый. Беги что есть силы. Я успею. Мы взлетим на прямую, обрежем нос этой Драме. Гарантирую.

— Нет, — сказал Далин.

— Дорогой, на валяй дурака, на донкихотствуй. Ты самый нужный, самый знающий. Беги скорее, я жду. Я сам останусь вместо тебя.

Далин решительно отмахнулся.

— Если найдется место, возьми кого хочешь! — крикнул он. — Кого попало, кто под рукой, и взлетай немедленно. Я приказываю, слышишь?

Лицо Анандашвили искривилось, стало жалким и напряженным. Кажется, он с трудом сдерживал слезы. Далин задернул экран шторкой.

Мир затаив дыхание слушал этот разговор Он так ждал, что Далин скажет: «Подожди, капитан. Я старик, жил на свате достаточно, но тут рядом молодой, сейчас я пришлю его». Мир даже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Меня пошлите, меня!» Но не крикнул. Что-то остановило его. Не к лицу человеку умолять... даже о любви, даже о жизни.

Не оборачиваясь, Далии сказал:

— Спасибо за молчание, Мир. Мне неприятно было бы отказать тебе, а пришлось бы. Анандашвили нельзя сидеть на старте лишних десять минут, рисковать шестнадцатью людьми ради одного.

Минуту спустя за холмами полыхнуло зарево... потом съежилось, огонек ушел к заездам. Последняя ракета покинула Ариэль. С ней улетели радисты, Юна тоже.

Почему-то у Мира стало спокойнее на душе. Видимо, жить в беспрерывном страхе чересчур утомительно. Нервы не выдерживают.

И Мир молча уселся рядом с Далиным, глядя на великолепное и мрачное торжество собственной гибели.

Драма приближалась. Миру казалось — она росла. Словно огненно-оранжевое знамя разворачивалось по всему небу. Уже не красными, а угольно-черными на фоне этого знамени казались силуэты ближайших утесов. («Черное и красное — траур», — подумал Мир.)

Новорожденная планета еще сохраняла свои угловатые очертания. Тяготение не успело превратить ее в шар. Но воздух уже стек с углов. Углы были ярче всего — желтого цвета. Желтое время от времени меркло, подернувшись прозрачной красной пленкой, но тут же остывшие пласты рушились, обнажая сияющие недра. И на углах и на ребрах шло беспрерывное движение, словно кто-то месил и перелопачивал огненное тесто. В середине граней, где скопился воздух, шевелились цветные — синие и оранжевые — языки пламени. Может быть, там горели метан и водород, а может быть, и не было никакого горения — газы нагрелись и светились, как на Солнце.

Мир разглядывал все это с удивительным спокойствием. Даже находил сравнения. Даже какие-то стихи составлялись у него е голове:

У смерти были красные глаза. И сотни языков, и каждый — пламя...

Рифмы он не стал подбирать. Поймал себя на нелепом стихотворчестве и усмехнулся. Рифмовать за десять минут до конца? Смешная вещь — привычка.

Надеялся ли он? Пожалуй, надеялся. Человеку трудно отказаться от надежды, даже если он приговорен безапелляционно... А вдруг пронесет? Авось вывезет! Астрономы на Ариэле опытные, математика — наука точная, машина считает безошибочно... но вдруг». Ведь расчет велся по формулам Ньютона, поправкам Эйнштейна, в соответствии со всемирным законом тяготения. Но как раз поле тяготения и разорвано сегодня.

— Как вы думаете, не вынесет нас? — спросил Мир.

— Не знаю, дружок, едва ли. Могу обещать только, что смерть будет легкая. Взаимная скорость — 25 километров в секунду. Удар, взрыв, и все обратится в пар. Мы тоже в пар.

— Я обращусь в пар? — Мир не верил.

С напряженным вниманием он смотрел в окно. Наверное, так смотрит капитан потерявшего руль судна. Вот его несет на скалы. Сейчас ударит... А может быть, там пролив, безопасная бухточка, лагуна за рифами? Бывает же такое?

Огненное знамя превратилось в занавес, встало пологом от гор до гор. Из-за полога высовывались языки, и каждый больше предыдущего. И вот уже полога нет вообще, только языки на горизонте — громадные, разнообразные, изменчивые, как всякое пламя. Пляшут над черными горами огненные змеи, колышутся огненные пальмы, взвиваются огненные фонтаны... и вдруг один из них, самый высокий, перехлестнув через ближайшую гору, накрывает здание радиостанции.

Извечно безмолвный Ариэль наполняется гулом и воем пламени. Шумит, свистит, ревет и грохочет огненный вихрь.

И Мир думает: «Это все!»

Ариэль уже в огне — в чужой атмосфере. Как только он дойдет до плотного дна — взрыв. Конец!

От всей жизни осталась минута или полминуты.

И сделать ничего не сделаешь. Даже Далин ничего не придумал. Вот он сидит, уставившись в окно, лицо красное, как в крови. Бессилен, словно руки связаны. В героическом двадцатом бывало так: наши побеждают, а тебе не повезло; тебя схватили враги. И конец: свяжут, скрутят, приставят к стенке, прицелятся. Вот она, смерть, — в черном зрачке карабина. Смотришь на нее... и поешь.

И Мир запел. Запел старый, трехсотлетней давности, гимн героического двадцатого века. Пел стоя, держа руки по швам, старательно выговаривал забытые, потерявшие смысл слова о рабах, проклятьем заклейменных.

Потом он заметил, что Далин тоже стоит и тоже поет, перекрикивая вой пламени. А племя все жарче и светлее, взметываются вспышки, снаружи грохочет и стреляет — взрываются двигатели застрявших на дороге киб.

«Это есть наш последний и решительный бо-о-ой!»

Юноша пел, и пел старик. Так встречали смерть люди. Человек может погибнуть, он смертен, но сдаваться ему не к лицу, потому что он человек из племени победителей. Он гибнет, а пламя побеждает.

Они спели первую строфу и припев, а племя все ревело за окном. Потом оно стало тускнеть, темнеть, сквозь него начал просвечиваться силуэт железных гор... потом показалось черное небо с багровыми тучами...

— Поздравляю тебя, Мир, — сказал Далин. — Жить будешь.

Мир продолжал петь, торжествуя. Голос его гремел в ватной тишине Ариэле. За помутневшим окном виднелась законченная дорога, на ней оплавленные кибы.

— Отставить хоровой кружок, — улыбнулся Делим. — Садись к передатчику, Мир, ты теперь один за четверых. Обсерваторию вызывай, потом штаб, потом ракетодром... надо узнать, кто жив.

Мир сел на место Юны, застучал ключом. Далин, стоя сзади, обнял его за плечи.

— Дела, Мир! У живых много дел. После Ариэля вызовешь ракеты. Четырнадцать групп, есть с кем поговорить. Ну и мы не засидимся. Получим с Земли ракету, будем облетать всех по очереди. Любишь путешествовать, Мир? Или отправить тебя на Драму, к Анандашвили?

Мир понял, о чем идет речь.

— Но Юна любит вас, — сказал он.

Далин похлопал его по плечу.

— У Юны много лет молодости. У нее есть время разобраться, она разберется еще.

В радиоприемнике послышался частый писк. Отвечала обсерватория, отвечали убежища штаба и ракетодрома. Все живы. Уцелели. Отсиделись в герметичных помещениях.

— Поздравляю с жизнью, — просил передать Далин. — На всякий случай сидите в убежищах до завтра. Завтра свяжемся.

Завтра!

Первый день творения заканчивается.

Завтра будет уже второй день в истории четырнадцати человеком созданных планет.