"Техника-молодежи" 1959 г №5, с.26-29

Научно-фантастический рассказ

Рис. Р. АВОТИНА

М

ир встречал Новый год. Вместе с полночью Новый год помчался на запад. Он несся над бескрайными просторами Сибири и лессовыми плато Китая, над снежными вершинами Гималаев и древними храмами Индии, над торосами Ледовитого океана и пустынями Австралии. Люди без сожаления расставались со старым годом. Одним казалось, что уходят в прошлое неудачи, другие надеялись, что Новый год принесет новое счастье.

В эту ночь в Москве стояла на редкость тихая погода. Тучи, еще накануне тяжело нависшие над городом, медленно, как театральный занавес, разошлись в стороны и открыли искрящееся звездами небо. Встречая Новый год, замерли в почетном карауле вдоль Кремля посеребренные снегом ели. Лишь изредка слабый порыв ветерка срывал с их ветвей горсть снежинок и бросал вниз, на прохожих. Но люди не замечали красоты этой ночи. Они очень спешили — до Нового года оставалось полчаса. Людской поток, шумный, взволнованный, нагруженный свертками и пакетами, двигался все быстрее и быстрее.

Не торопился только один человек. Руки его были глубоко засунуты в карманы пальто, из-под опущенных полей мягкой шляпы поблескивали внимательные глаза, освещая худощавое, с темной бородкой лицо. В толпе его многие узнавали. Поэтому он свернул в переулок. Здесь не нужно было отвечать на бесчисленные приветствия, не нужно было объяснять знакомым, почему в новогоднюю ночь он предпочитает бродить по улицам. Поэт Константин Алексеевич Русанов и сам не знал, какая сила заставляет его искать одиночества.

Стихи чаще всего возникали на улице. В хаосе впечатлений и мыслей они вспыхивали на короткий миг в каком-то идеальном совершенстве и... исчезали. Потом их приходилось отыскивать по частям, менять и подбирать рифмы, терпеливо оттачивать строфы. И Русанова не покидало ощущение, что все написанное им — это лишь беглый эскиз чего-то очень большого, но пока неуловимого, ускользающего...

В новогоднюю ночь почему-то не хотелось думать о стихах. Может быть, это была усталость. Может быть, грусть, потому что новый год был для Русанова шестидесятым годом жизни.

Русанов шел, прислушиваясь к тихому поскрипыванию снега. В переулке было темно. Только одинокий фонарь бросал желтые снопы света на узкий тротуар, присыпанный песком.

У фонаря дорогу Русанову преградила снежная крепость. В электрическом свете башни крепости сверкали алмазной россыпью снежинок. «Недостроили», — подумал Русанов, заметив лежащие рядом деревянные санки и металлическую лопатку. Мелькнула нелепая мысль закончить крепостную стену. То-то удивятся утром ребятишки...

Русанов нагнулся, чтобы поднять лопатку, но в этот момент его кто-то сильно толкнул. Падая в снег, он услышал звук разбивающегося стекла и возглас:

— Простите, пожалуйста...

Голос был такой сконфуженный, что Русанов даже не успел рассердиться. Чьи-то руки помогли ему подняться. Перед ним стояла невысокая девушка в зеленом лыжном костюме. Глаза незнакомки, казавшиеся сквозь стекла очков удивительно большими, выражали крайнюю растерянность.

— Извините, пожалуйста, — еще раз пробормотала девушка.

Она осторожно обошла Русанова и подняла лежащий около столба небольшой газетный сверток. Русанов услышал вздох.

— Так и есть... Разбила, — огорченно сказала незнакомка.

Русанов почувствовал себя виноватым.

— А что случилось? — спросил он.

— Я пластинку несла, — объяснила девушка, — негатив, понимаете? Ну, а когда на вас налетела, выпустила пластинку, и она ударилась о столб.

Девушка развернула сверток. Негатив имел странный вид: на черном фоне светлая полоса с темными линиями.

— Что это такое? — удивился Русанов.

— Спектр. Понимаете, спектр звезды Процион из созвездия Малого Пса.

Русанов с интересом посмотрел на незнакомку.

«Лет шестнадцать, — подумал он и тут же поправился: — Больше, больше! Наверное, двадцать пять — двадцать шесть».

— Послушайте, — сказал Русанов, — куда это вы бежали в полночь с негативом?

— На телеграф, — ответила девушка. — Понимаете, такое открытие...

Русанов тихо рассмеялся. Он любил неожиданные встречи. Настроение как-то сразу улучшилось.

— Открытие? — переспросил он.

Незнакомка ответила шепотом:

— Открытие, Константин Алексеевич.

— Так уж и Константин Алексеевич? — Русанов хитро прищурился.

— А как же, товарищ Русанов, — за стеклами очков весело блеснули глаза. — Я вас сразу узнала.

— Автограф просить будете?

— Не буду. Уже есть. В День поэзии вы за прилавком стояли...

Русанов рассмеялся.

— Ну, а как с открытием? — он показал на осколки негатива и, не дожидаясь ответа, спросил: — Как же вас звать, уважаемая девица, сбивающая с ног прохожих и фотографирующая звезды?

— Алла... Алла Владимировна Джунковская. Астроном.

«Алла... Алла Владимировна Джунковская, астроном, — мысленно повторил Русанов. — Нет, ей никак не больше шестнадцати!»

— Значит, пропало открытие?

Джунковская покачала головой.

— Нет. У меня сейчас астрограф второй снимок делает.

— Что же вы все-таки открыли?

Сквозь стекла очков большие глаза с сомнением посмотрели на Русанова: говорить или не говорить?

— Понимаете, я обнаружила в спектре звезды Процион... Но вы знаете, что такое спектр? Подождите, я вам сейчас все объясню...

Русанов не сразу уловил суть порядком путаного рассказа Джунковской. Она говорила быстро, поминутно спрашивая: «Понимаете?» События были изложены далеко не в хронологическом порядке. Многое Русанову пришлось угадывать.

...Девушка еще в школе увлекается астрономией. Кончает физический факультет. Приезжает на Алтайскую горную обсерваторию. Разочарование: вместо открытий кропотливая работа по систематизации снимков звездных спектров. На четвертом месяце работы ей кажется, что сделано открытие. Директор обсерватории сухо разъясняет — ошибка. Проходит еще три месяца. Снова радость открытия... и снова ошибка, снова разочарование. Идут месяцы. Работа, работа, работа. И совсем нет романтики. Бесчисленные снимки звездных спектров. Вычисления. Систематизация. Открытий нет. Кажется, так будет всю жизнь. И вдруг....

— Вы понимаете, — говорила Джунковская, — сначала я не поверила себе. Уж очень неприятно, когда тебе как ребенку заявляют: «Нужно работать, а не фантазировать...» Да... Но это было так очевидно... Передо мной лежали триста пятьдесят спектрограмм Проциона. Другие астрономы видели эти снимки порознь, а я увидела сразу. И, понимаете, как будто из отдельных штрихов составилась картина. Так же бывает, правда? Из трехсот пятидесяти спектрограмм я прежде всего отобрала девяносто. Они были сняты с промежутками в четыре часа — у нас налаживали астрограф. Все снимки имели одинаковый фон — линии неионизированных металлов. Это спектр Проциона, давно уже известный. Но, кроме того, на каждой спектрограмме я увидела линии еще одного элемента. На первой спектрограмме — линии водорода, на второй — гелия, на третьей — лития... И так по порядку вплоть до девяностого элемента периодической системы — тория. Вы понимаете, как будто кто-то нарочно перебирал элементы в строгой последовательности периодической системы. Не было никаких, вы понимаете, никаких естественных объяснений этому факту! Кроме одного — это сигналы разумных существ.

— Вы так думаете? — очень серьезно спросил Русанов.

— Ну, конечно! — воскликнула девушка. — Вот, скажем, отдельные звуки — их часто можно услышать в природе. Но если вы слышите те же звуки, расположенные в порядке гаммы,— разве это может быть без участия разумного существа?.. Я боялась сказать об открытии: а вдруг опять ошибка? Потом мне дали отпуск. Уезжала я как во сне. Всю дорогу ругала себя — нужно было все-таки сказать. Приехала, а мысли там, в обсерватории... Со студенческих времен у меня дома, на крыше, своя обсерватория, любительская. В общем в первую же ночь я вновь получила две спектрограммы Проциона. На них были линии алюминия и кремния — тринадцатого и четырнадцатого элементов периодической системы. Сегодня я повторила снимки. Понимаете, это был цезий. И если это не сон, сейчас на новом снимке должны быть линии следующего элемента — бария. Понимаете?

Они все еще стояли в переулке, у фонаря. Русанов молча смотрел на снежную крепость.

— Вы... не верите? — спросила Джунковская.

Русанов верил не больше, чем если бы ему сказали, что в Каспийском море открыт новый — седьмой — континент нашей планеты.

— Давайте посмотрим на эту... как ее, спектрограмму, — предложил он.

— Пожалуйста, — обрадовалась Джунковская. — Идемте, идемте. Вы увидите...

Пока Русанов видел одно — в его новой знакомой удивительно сочетались черты взрослого и ребенка. Жизнь научила Русанова разбираться в людях. Еще в Испании запомнились ему слова комиссара Интернациональной бригады, бывшего учителя математики: «Судите о людях только после второй встречи. Ведь даже направление прямой линии определяется через две точки». В этой шутке была доля истины. И Русанов избегал поспешных суждений. Джунковская казалась избалованным, капризным ребенком. Только очки придавали ее милому лицу взрослый вид. И большие темные глаза смотрели серьезно. «Что ж, — подумал Русанов, — а вдруг устами младенца глаголет истина? Впрочем, она не такой уж младенец... Астроном, — усмехнулся он. — Алла Владимировна Джунковская...»

— Вы понимаете, — говорила Джунковская, — когда открытие сделано, оно кажется простым и само собой разумеющимся. Вот подумайте. Допустим, что у Проциона есть планетная система. Допустим, что разумные существа с одной из планет решили послать сигналы. Радиоволны не годятся — они сильно рассеиваются. Рентгеновские лучи или гамма-лучи тоже не годятся — они быстро поглощаются. Значит, лучше всего электромагнитные колебания с промежуточной длиной волны, иначе говоря — световые волны, свет. Теперь дальше. Что именно передать? Что будет понятно всем разумным существам? Буквы? Они различны. Цифры? Есть разные системы счисления. Вообще в разных мирах все может быть разным. Кроме одного — периодической системы элементов. Она одинакова для всех миров. На всех планетах самый легкий элемент — водород, потом гелий, потом литий... Таблицу умножения можно, наверное, записать на тысячу ладов. Но периодическая система элементов едина во всей вселенной. И ее легче всего передать светом — ведь каждый элемент имеет свой спектр, свой паспорт. Понимаете, когда я об этом думаю, мне кажется, что мое открытие не случайность, а закономерность.

Русанов поднял руку, Джунковская умолкла на полуслове. Они остановились. В морозном воздухе ясно были слышны кремлевские куранты.

— Новый год, — сказал Русанов. Джунковская молча улыбнулась. Они еще постояли, прислушиваясь к звукам, гаснущим где-то вдали. Потом, не сговариваясь, пошли быстрее.

— Скажите, уважаемый звездочет, — спросил Русанов, — может быть, все это связано с какими-нибудь процессами, происходящими на звезде?

— Нет, нет! Температура Проциона всего восемь тысяч градусов. А судя по линиям на спектре, источник излучения имеет температуру свыше миллиона градусов. Это какая-то искусственная вспышка на одной из планет Проциона. Мощность колоссальная, трудно даже представить... И все-таки... Сюда, пожалуйста.

Они зашли в подъезд старого дома. На лестнице было темно, и Русанов шел, придерживаясь за руку спутницы. Когда поднялись на шестой этаж, Русанов зажег спичку. Огонь выхватил из темноты деревянную лестницу, исчезающую в черной прорези люка.

Девушка полезла первой. Русанов поднялся вслед за ней. Покрытую снегом крышу наискось пересекала утоптанная дорожка.

— Сюда, — Джунковская тянула Русанова за руку. — Теперь у этого дома большое достоинство — центральное отопление. Раньше над каждой трубой поднимался поток теплого воздуха. Осенью и зимой ничего нельзя было наблюдать. А сейчас одна труба, да и та на другом конце двора... Они поднялись на крышу пристройки. Здесь и находилась «обсерватория» Джунковской — маленькая площадка, с трех сторон огражденная фанерой. В центре ее стоял телескоп — нацеленная в небо двухметровая труба на массивном штативе. Мерно отщелкивал секунды часовой механизм. — Когда-то это был самый большой в Союзе любительский телескоп, — сказала Джунковская. — Зеркало диаметром в двадцать восемь сантиметров. Полгода шлифовала... Постепенно глаза Русанова привыкли к полумраку. Он увидел столик с какими-то приборами, простую скамейку, прикрытую куском брезента. Джунковская быстро сняла с телескопа кассету. — Вы подождете минут десять, Константин Алексеевич? — спросила она.— Я только проявлю... Тут на чердаке у меня и фотолаборатория. — Действуйте, — согласился Русанов. Джунковская сейчас же исчезла. Русанов откинул брезент, присел на скамейку. У ног щелкал часовой механизм. Русанову дважды приходилось бывать в настоящих обсерваториях. Но оба раза это было днем, когда астрономы сидели за пультами счетных машин. Обсерватория тогда немногим отличалась от любого другого научного учреждения. И только сейчас, вглядываясь в ycыпанное звездами небо, Русанов впервые и еще очень смутно почувствовал романтику самой древней науки. Он думал о странной силе, уже тысячелетия назад заставлявшей людей изучать движение небесных тел, искать законы Мироздания. Он думал о жрецах Вавилона, наблюдавших звезды с башен своих храмов, о знаменитой обсерватории Улугбека, о печальной судьбе Иоганна Кеплера, первого законодателя неба...   Все впечатления этого вечера — новогодняя суета на улицах, снежная крепость, случайная встреча, рассказ Джунковской, «обсерватория» — причудливо переплелись в сознании Русанова, приобрели гибкость и податливость, всегда предшествующие возникновению новых стихов. Он уже чувствовал эти стихи. — Константин Алексеевич! Русанов обернулся. Джунковская держала в руках пластинку. В стеклах ее очков плясали красные огоньки — отблеск неоновых букв на крыше соседнего дома. — Есть, Константин Алексеевич, — шепотом сказала она. — Это барий, понимаете, барий! Взволнованный голос девушки вернул Русанова к действительности. Он вдруг почувствовал, что на крыше холодно, что ему чертовски хочется курить. Словно угадав его мысли, Джунковская сказала: — Давайте спустимся к нам, Константин Алексеевич. Я вам покажу спектрограммы. У нас никого не... Через минуту они спускались вниз.

Маленькая комната Джунковской почти наполовину была занята пианино и старым книжным шкафом. На стене висела карта звездного неба. От зеленой настольной лампы на вышитую скатерть падал ровный круг света.

Джунковская усадила Русанова, принесла альбом. Это был самый обыкновенный альбом — в таких хранят семейные фотографии. Русанов впервые в жизни видел спектрограммы, и они ему ровным счетом ничего не говорили. Светло-серые полосы, прорезанные темными линиями, казались неотличимыми друг от друга. В них не было ничего необычного, и все-таки они волновали. Теперь Русанов верил в открытие. Это получилось как-то незаметно. Еще несколько минут назад он снисходительно посмеивался над рассказом Джунковской. Сейчас он чувствовал — именно чувствовал, а не понимал, — что она действительно сделала открытие. Какой-то внутренний голос подсказывал Русанову: «Это так». И он поверил — сразу, полностью, безоговорочно.

— Скажите, Алла Владимировна, — спросил он, — здесь, только эти элементы или еще что-нибудь?

На секунду Джунковская смутилась.

— Вы... поверите? — тихо спросила она.

Это было сказано совсем по-детски. Но Русанов ответил без тени усмешки:

— Поверю.

— Понимаете, это так невероятно... Я еще сама себе не верю. Иногда мне кажется, что я сплю. Проснусь — и все исчезнет...

Она замолчала. Было слышно, как где-то рядом играет музыка.

— Я отобрала еще двадцать две спектрограммы. Все они отличались от обычного спектра Проциона. Вы, понимаете, Процион — звезда, похожая на наше Солнце. Спектральный класс — пять. Ярко выраженные линии нейтральных металлов — кальция, железа... А в тех спектрограммах на обычном фоне оказались совсем необычные линии. И уже не одного элемента, а сразу многих. Я подумала, что девяносто предыдущих спектрограмм были чем-то вроде азбуки. А эти двадцать две — уже письмо, какое-то сообщение...

— И вы его расшифровали? — перебил Русанов.

Джунковская покачала головой.

— Нет. Я не смогла. С точки зрения логики, тут должна быть какая-то очень простая система. Я не знаю... Пробовала — и не получается. Но две спектрограммы... Вы понимаете, я и сама не уверена... Не смейтесь... Может быть, это самовнушение. Не знаю... Эти две спектрограммы как-то сразу привлекли мое внимание. Было такое ощущение, словно видишь что-то очень знакомое, но написанное на другом языке. И только в поезде по дороге в Москву я догадалась... Вы, наверное, знаете: в периодической системе свойства элементов повторяются через восемь номеров. Если пропустить последний номер, получается октава... Так же, как в музыке. Звуки повторяются через семь тонов. И вот эту октаву я увидела на спектрограмме. Говорят, исследователю опасно быть предубежденным. Но я хотела найти в спектрограммах нотную запись и, кажется, нашла. Вы знаете, что и в спектре света семь цветов...

— Вы хотите сказать... — начал было Русанов.

— Нет, нет! Дослушайте. В нашей нотной записи пять линий. На спектрограммах тоже были три группы по четыре линии — как будто разрезанная нотная строка. На обоих снимках эта «нотная строка» была одинаковой. Красная линия лития, оранжевая — лантана... и так до фиолетовой линии галлия. А между этими линиями, подобно нотам, были разбросаны другие: желтая — натрия, синяя — индия... Нет, дослушайте! Ноты бывают целые, половинные, четвертные, восьмые, шестнадцатые... И эти спектральные ноты оказались ионизированными наполовину, на одну четверть, на одну восьмую, на одну шестнадцатую.... И понимаете, чем большее обнаруживалось сходство, тем меньше верилось мне в само существование сигналов...

— Вы записали эту... музыку? — спросил Русанов и вздрогнул: голос его прозвучал как-то странно, словно со стороны.

— Да, записала, — Джунковская подошла к пианино. — Если хотите...

— Одну минуту...

Русанов шагал по комнате, нервно похрустывая костяшками пальцев. Остановился у окна.

— Отсюда виден Процион?

 Джунковская отодвинула занавеску.

— Над соседним домом, справа, где антенна... Видите?

— И далеко это?

— Почти три с половиной парсека, свет идет одиннадцать лет.

Русанов смотрел на яркую звезду.

Вспомнились стихи, и он сказал их вполголоса:

Ночь, тайн созданья не тая,

Бессчетных звезд лучи струя,

Гласит, что с нами рядом смежность

Других миров, что там — края,

Где тоже есть любовь и нежность,

И смерть и жизнь, — кто знает, чья?

— Это ваши? — спросила Джунковская.

— Нет. Брюсова.

Русанов был лирическим поэтом. Он умел подмечать тихую прелесть среднерусской природы, умел стихами переедать то, что кистью передавал Левитан. Русанов много писал о любви, и в стихах его, очень задушевных и чуть-чуть грустных, изредка — как солнечный луч сквозь дымку облаков — пробивалась улыбка. Звезды тоже всегда оставались для Русанова символом чего-то отдаленного и недосягаемого. Но на этот раз старые и хорошо знакомые стихи Брюсова прозвучали как-то по-новому.

— Что ж, сыграйте, — тихо сказал Русанов.

Он ничего не понимал в спектральном анализе. Но музыку он знал. Да или нет — это должна была сказать музыка. И Русанов волновался. Только усилием воли он заставил себя отойти от окна, сесть.

Джунковская подняла крышку пианино. На какую-то долю секунды застыли над клавишами руки. Потом опустились. Прозвучал первый аккорд. В нем было что-то тревожное. Звуки вскинулись и медленно замерли. И сейчас же зазвучали новые аккорды.

В первые мгновения Русанов слышал лишь дикое сочетание звуков. Но затем определилась мелодия. Было даже две мелодии. Они переплетались, и одна, медленная, несла другую — быструю, порывистую. Звуки вспыхивали, гасли, и в их сочетании было что-то до боли знакомое и в то же время чужое, непонятное.

Это была музыка, но музыка совершенно необычная. В силу каких-то особенностей она сначала действовала подавляюще, гнетуще. Казалось, она несла в себе не человеческие, а какие-то иные, высшие, более сильные чувства.

Временами обе мелодии обрывались. Руки пианистки замирали над клавишами и вдруг снова обретали силу. И тогда снова вспыхивала странная, двойная мелодия. Она звучала громче, увереннее. Она звала, и, безотчетливо повинуясь ее зову, Русанов подошел к пианино.

Звуки дрожали, бились, словно старались вырваться из неуклюжего инструмента. Пианино не могло передать всю мелодию, но, стиснутая, сломанная, она жила и звала все сильнее, настойчивее.

Русанов уже не видел стен, стола, лампы — ничего, кроме пальцев, лихорадочно бегающих по клавишам. Пытаясь угнаться за мелодией, бешено стучало сердце, и Русанов чувствовал, как глаза застилает туман...

А музыка подхлестывала сердце, то вихрем устремляясь ввысь, то обрываясь жалобным стоном. В ней были все человеческие чувства и не было никаких чувств — так в солнечном свете есть все цвета радуги и нет ни одного цвета... На мгновение она прервалась, а потом вспыхнула с новой силой. Нет, не вспыхнула — взорвалась. В диком порыве взлетели звуки, сплелись и... замерли. Только один звук — тихий, нежный — затухал медленно, словно последний огонек погасшего костра...

Наступила тишина. Она казалась невероятно напряженной. Потом в комнату вошли обычные, земные звуки — отдаленный гудок тепловоза, чьи-то голоса...

Русанов подошел к окну. Над крышей дрожала яркая звезда Процион из созвездия Малого Пса. И свет ее словно изливал таинственную и торжественную музыку.