Послѣ двадцатилѣтняго отсутствія случилось мнѣ проѣзжать близъ села Мишенскаго¹), гдѣ въ молодости провелъ я столько веселыхъ дней. Я велѣлъ экипажу моему ѣхать въ городъ, отстоящій только въ трехъ верстахъ; тамъ располагалъ я пробыть нѣсколько времени по дѣламъ моимъ, а самъ, свернувъ съ большой дороги, пошелъ по знакомой мнѣ тропинкѣ къ селенію. Все перемѣнилось, я ничего не узналъ, кромѣ церкви. Храмъ Божій, окруженный высокими березами, сіялъ прежнимъ своимъ величіемъ; но серсиновая²) дорога, насаженная отъ церкви къ барскому дому, не вела ни къ чему: старый домъ, гдѣ мы такъ весело живали въ молодости, завалился; его разобрали и, поодаль, построили нѣсколько комнатъ для прикащика. На мѣстѣ стараго дома не замѣтно даже и слѣдовъ прежней жизни, а новый домикъ заглушенъ разросшимися огромными кустами серсина и Сибирской акаціи, которые заслонили совершенно видъ на городъ и на обширный лугъ. Старый лѣсъ вырубленъ, и на мѣстѣ его выросъ уже молодой; липовыя дороги въ саду, такъ чопорно подстриженныя, разрослись густымъ лѣсомъ; на широкомъ барскомъ дворѣ не видно было никого, кромѣ двухъ-трехъ старухъ, сидѣвшихъ, за прялками, у дверей избъ своихъ, стараго конюшаго, грѣвшагося на солнцѣ и безъ дѣла доживающаго вѣкъ свой, да нѣсколькихъ собакъ, охраняющихъ этихъ престарѣлыхъ жителей унылаго, опустѣвшаго уголка, прежде столь шумнаго, столь веселаго. На мѣстѣ, гдѣ былъ прудъ, посѣяны огурцы, разсажена капуста, и ручеекъ, сорвавшій плотину, тихо, спокойно прокрадывается между грядъ; деревня переселена совсемъ на другую сторону, такъ что съ прежней усадьбы ея и не видно. Я сошелъ подъ гору; снизу смотрѣлъ на Мишенское*) и не узналъ его; одна только церковь напоминала мнѣ старину. Я не встрѣчалъ ни одного знакомаго лица, на томъ мѣстѣ, гдѣ все было мнѣ столь знакомо! Всѣ прежніе друзья и товарищи изчезли, не оставя здѣсь и слѣдовъ своего пребыванія. Я посмотрѣлъ на опустѣвшее мѣсто прежняго дома, потомъ на церковь и подумалъ: «человѣкъ яко трава, дни его, яко цвѣтъ сельный; тако оцвѣтетъ: яко духъ пройдетъ въ немъ, и не будетъ, и не познаетъ къ тому мѣста своего! Милость же Господня отъ вѣка и до вѣка на боящихся Его».

¹) Слово Мишенскаго въ рукописи было зачеркнуто и потомъ снова написано рукою Жуковскаго, сверхъ строки. П. Б.

²)Такъ въ рукописи. П. Б.

*Было написано на М**, рукою Жуковскаго заменено словомъ Мишенское. П.Б.

Мнѣ хотѣлось видѣть кого-нибудь, чтобы разспросить о теперешнихъ владѣльцахъ села Мишенскаго. Я взошелъ опять на гору и пошелъ къ околицѣ, куда тянулись тяжелые возы со вновь убраннымъ сѣномъ. Я пошелъ за ними вслѣдъ и увидѣлъ за околицею барское гумно, вновь выстроенное. Возлѣ этого новаго гумна находилась развалившаяся кирпичная рига, стоявшая прямо противъ кладбища, отъ котораго была отдѣлена глубокимъ оврагомъ, поросшимъ кустарникомъ. Почти на этомъ мѣстѣ встрѣтилъ я маленькаго, сѣдого старика, съ огромнымъ пузомъ, густыми бровями нависшими на маленькiе сѣрые глаза, съ расплющеннымъ носомъ и краснымъ лицомъ. По его походкѣ видно было, что онъ можетъ еще ходить бодро, не спотыкаясь, если не проглотитъ лишней чарки водки. Посмотрѣвъ пристальнѣе на пѣшехода, я узналъ въ немъ стариннаго нашего пріятеля, портного Максима Григорьева, служившаго камердинеромъ у бывшаго соученика моего В. А. Онъ постарѣлъ, но мало перемѣнился. Болосы его посѣдѣли, брюхо пораздулось, самъ онъ потолстѣлъ, нѣсколько посморщился, но все таже шутовская харя, все тотъ же безпокойный, торопливый взглядъ, все тотъ же багровый румянецъ. Есть люди закаленные противу лѣтъ, съ которымъ время едва касается въ быстромъ своемъ полетѣ; оно не щадитъ красоты, но гораздо милостивѣе къ безобразію. Оно почти не измѣняетъ его.

Я обрадовался Максиму Григорьеву и бросился къ нему навстрѣчу, восклицая: «Ты ли это, дружище Максимъ Григорьевичъ! Здорово ли поживаешь?» — «Слава Богу, сударь, вашими святыми молитвами. Покорно благодарю за привѣтъ и любовь. Все ли вы въ добромъ здоровьѣ?» отвѣчалъ мнѣ Максимъ Григорьевъ съ величайшею холодностію. Онъ проговорилъ эти слова какъ вытверженный наизусть урокъ, слегка приподнявъ картузъ. Не дожидаясь моего отвѣта, онъ хотѣлъ удалиться, но я заслонилъ ему дорогу. — «Ты не узнаёшь меня, пріятель?» спросилъ я. «Постой немного, поговоримъ о старинѣ.»

Максимъ Григорьевъ остановился, осматривалъ меня со всѣхъ сторонъ, но никакъ не могъ узнать. Наконецъ, я принужденъ былъ сказать ему свое имя. Тутъ онъ изъявилъ мнѣ радость свою громкимъ смѣхомъ, восклицаніями, поклонами и нѣжными объятіями.

Послѣ первыхъ восторговъ и привѣтствій Максимъ Григорьевъ спросилъ: «Да какъ вы, батюшка сюда заѣхали?» — «Видишь ли, Григорьевичъ, я вышелъ въ отставку и ѣду въ деревню, которая отсюда верстахъ въ тридцати. Проѣзжая близко отсюда, мнѣ захотѣлось узнать о прежнихъ друзьяхъ молодости; вотъ я и забрелъ сюда!» — «Да о комъ узнать!» воскликнулъ Максимъ Григорьевъ; «здѣсь никого не осталось.» — «Гдѣ баринъ твой?» — «Онъ живетъ въ Петербургѣ, а меня отпустилъ на волю, со всѣмъ семействомъ, и мы всѣ живемъ въ городѣ. У меня пять человѣкъ дѣтей. Старикъ отецъ мой, о прошлой масленицѣ было три года, какъ скончался, царство ему небесное! а матушка еще здравствуетъ; дай ей Господи здоровья»! — «А кому досталось Мишенское?» —«Старшей барышнѣ она вышла замужъ, почти всѣхъ дворовыхъ отпустила на волю, живетъ гдѣ-то на краю свѣта и уже лѣтъ пятнадцать какъ сюда не заглядывала». — «Разскажи-ка мнѣ обо всѣхъ нихъ чтò знаешь, Максимъ Григорьевичъ. Вотъ, сядемъ здѣсь. подлѣ стѣны этой старой, развалившейся риги». — «Чтò вы это, баринъ? Въ умѣ ли вы?» воскликнулъ Максимъ Григорьевъ. «Развѣ не видите, что уже день вечерѣетъ? Ну можно ли оставаться возлѣ развалинъ и противъ кладбища! Сохрани Господи, если насъ здѣсь застигнетъ ночь!

Лучше пойдемте въ городъ; мы еще успѣемъ туда засвѣтло; а я дорогою разскажу вамъ, какія бѣды случились со мною отъ того, что я послѣ солнечнаго захожденія случился возлѣ этой самой развалившейся риги, вотъ на этомъ мѣстѣ, насупротивъ кладбища».

Я послушался Максима Григорьева. Мы пошли въ городъ, и вотъ что онъ разсказывалъ мнѣ дорогою о достопамятныхъ своихъ приключеніяхъ.

Вотъ изволишь видѣть, батюшка, баринъ мой уѣхалъ въ Петербургъ, а я остался круглымъ сиротою, съ женою и дѣтьми, съ стариками отцомъ и матерью, и переселился жить въ городъ. Но все таки сердце тянетъ на родину. Какъ волка ни корми, а онъ все въ лѣсъ смотритъ. Я часто хожу въ Мишенское: здѣсь все мнѣ знакомо. Праздникъ ли, крестины ль, свадьба, или похороны, всякой зоветъ меня! А я не спѣсивъ: не хочу отказомъ огорчать добрыхъ людей; иду и къ послѣднему изъ мужиковъ, если позоветъ меня. Вотъ, однажды на праздникъ вешняго Николы, былъ я у старосты Ивана Ильина. Случись тутъ также и кума его, которая, узнавъ, что я портной, просила меня придти къ ней въ сосѣднее село Собакино *), скроить кафтанчикъ сыну. Пошелъ я къ ней, оставя жену и старшую дочь у старосты Ивана Ильина. Вѣдь ты, баринъ знаешь, отъ Мишенскаго до Собакина версты съ полторы. Пошелъ-то я не совсѣмъ трезвый, однако скроилъ кафтанчикъ порядочно. Хозяйка за трудъ поднесла мнѣ добрую чарку водки; правда, еще прежде я выпилъ стакана съ два браги; кажется, не было отъ чего опьянѣть! День былъ Суботній. Вотъ, услышалъ я, что въ Мишенскомъ благовѣстятъ ко всенощной; мѣшкатъ было нечего, я простился съ хозяевами и спѣшилъ возвратиться въ Мишенское къ женѣ и дочери. Хозяйка, на прощанье, принудила меня выпить еще стаканчикъ водки; хозяинъ заставилъ выпить другой за его здоровье, и я убѣжалъ, чтобы не принудили выпить и третьяго. Надобно было идти мимо барскаго гумна и этой самой развалившейся риги; кирпичи валялись по дорогѣ; я споткнулся на одинъ изъ нихъ, и бултыхъ прямо въ воду, хотя тутъ никогда ни бывало ни рѣки, ни озера, ни пруда, ниже лужицы. «Вотъ тебѣ на!» подумалъ я; «видно пришлось утонуть!» Однако, я старался плыть сколько силъ моихъ было; плылъ, плылъ, и кое-какъ доплылъ до берега; но какъ вы думаете, куда я вышелъ? На пустой, необитаемый островъ!

*) Эти четыре слова написаны надъ строкою В. А. Жуковскимъ, равно и ниже названія селъ, сначала зачеркнутыя, возстановлены имъ же. П. Б.

Пустился я ходить по острову; шелъ куда глаза глядятъ, но все было дико и пусто. Наконецъ, пришелъ къ необозримому болоту. Мѣсяцъ свѣтилъ ясно, ночь была свѣтла какъ день; я глядѣлъ направо, налѣво; передъ собою, за собою.... нигдѣ не видно было ничего кромѣ непроходимаго болота. — «Ну пришлось мнѣ здѣсь околѣть какъ собакѣ !» подумалъ я. Присѣлъ на камень, который, на счастье мое, валялся среди болота, почесывалъ голову и думалъ думушку. Глядь я на мѣсяцъ..... показалось мнѣ на немъ какое-то черное пятно. Я сталъ присматриваться... вижу пятно движется, спускается ниже, ниже — вдругъ, брякъ передо мною на землю, и смотритъ мнѣ прямо въ глаза. Чтожъ бы вы думали это было?... Превеличайшій орелъ! Никогда я такого и во снѣ не видывалъ. Посмотрѣвъ на меня, онъ сказалъ: «Здорово, Максимъ Григорьевичъ! Какъ ты, братецъ поживаешь? — «Все слава Богу, батюшка, вашими святыми молитвами! Покорно васъ благодарю за приветъ и любовь, отвѣчалъ я, удивляясь, что орелъ говоритъ человѣческимъ голосомъ. «Все ли вы въ добромъ здоровьѣ, сударь?» — «Какъ зашелъ ты сюда, Максимушка?» спросилъ орелъ. — «И самъ не вѣдаю, батюшка!» отвѣчалъ я, «знаю только, что мнѣ очень бы хотѣлось поскорѣе отсюда убраться!» — Тутъ разсказалъ я ему, какъ праздновалъ въ Мишенскомъ у старосты Ивана Ильина, какъ ходилъ въ село Собакино кроить мальчику кафтанчикъ, какъ выпилъ тамъ лишнюю чарку водки, какъ, споткнувшись на кирпичъ, упалъ на сухомъ мѣстѣ въ воду, поплылъ и очутился на необитаемомъ островѣ и, наконецъ, какъ зашелъ въ болото, изъ котораго не могу выбраться. — «Максимъ Григорьевъ», сказалъ орелъ, подумавъ немного; «ты человѣкъ умный и трезвый; знаешь, что нехорошо напиваться до пьяна! Зачѣмъ же было ходить въ Собакино за лишнею чаркою? Развѣ тебя мало потчевалъ староста?.. Не хорошо, братецъ! Однако, за то, что ты человѣкъ добрый; за то, что ни ты, ни дѣти никогда не швыряли камушками ни въ меня и ни въ кого изъ моихъ, я помогу твоему горю. Садись ко мнѣ на спину и держись крѣпче за мою шею; я вынесу тебя изъ болота.» — «Ваше благородіе изволите шутить надо мною», сказалъ я; «слыханное ли это дѣло: ѣздить верхомъ на орлѣ!»—«Увѣряю тебя моею честью», отвѣчалъ онъ, положа правую лапу на грудь свою, «что я нисколько не шучу. Если ты не послушаешь меня, то придется тебѣ утонуть въ грязи. Развѣ ты не замѣчаешь, что камень, на которомъ сидишь, отъ тяжести твоего тѣла, часъ отъ часу болѣе вязнетъ?»

И въ самомъ дѣлѣ, бывшій подо мною камень опускался все ниже и ниже! Я послушался орла. «Покорнѣйше благодарю ваше высокоблагородіе за ласку. Съ благодарностію принимаю ваше милостивое предложеніе», сказалъ я, вспрыгнулъ къ нему на спину и обѣими руками уцѣпился за его шею. Орелъ взвился подъ облака съ неимовѣрною быстротою. Не зналъ я чтò онъ затѣвалъ, окаянный, надъ бѣдной моей головушкою. Мы все поднимались выше и выше. Думая, что орелъ не знаетъ дорòги до моего дома, я сказалъ ему со всею возможною учтивостью (вѣдь мнѣ надобно же было противу него быть учтивымъ: я былъ совершенно въ его власти!); и такъ я сказалъ ему: «Хотя ваше высокородіе лучше меня изволите знать, что надлежитъ дѣлать, однако осмѣлюсь замѣтить, что если бы вашему превосходительству угодно было летѣть пониже, то мы спустились бы въ городѣ Бѣлевѣ, за Выркою, въ приходѣ Петра и Павла, близехонько отъ моего домишка; тогда, сошедъ съ превосходительной спины вашей, я могъ бы принести вамъ всенижайшую мою благодарность».

«Нѣтъ, Максимушка!» отвѣчалъ орелъ; «я не такъ глупъ какъ ты думаешь. Развѣ не видишь ты, тамъ въ низу, двухъ человѣкъ съ ружьями? Неужели ты воображаешь, что я соглашусь быть подстрѣленнымъ въ угодность такого безмозглаго пьяницы каковъ ты?» —«Кòломъ бы тебѣ въ землю!» подумалъ я, но не сказалъ ни слова. Онъ все продолжалъ летѣть выше и выше, а я поминутно спрашивалъ: скоро ль мы опустимся? Но орелъ молчалъ. «Ваше высокопревосходительство, милостивый государь!» сказалъ я напослѣдокъ; «да куда же вы летите?» — «Молчи!» закричалъ орелъ, «это не твое дѣло!» — «Помилуйте, ваше высокопревосходительство! Какъ не мое дѣло? Да кто же сидитъ на спинѣ вашей? Какъ же мнѣ не спрашивать?» сказалъ я. — «Сиди смирно и ни пикни!» крикнулъ орелъ.

«И куда бы вы думали мы залетѣли? Прямо на луну! Отсюда этого нельзя было видѣть; но, въ то время, въ нее воткнутъ былъ серпъ, вотъ такимъ образомъ», говорилъ Максимъ Григорьевъ, рисуя своею палкою на пыли, покрывавшей дорогу, фигуру луны съ серпомъ.

«Я далеко залетѣлъ и очень усталъ!» сказалъ орелъ. «А кто васъ просилъ летѣть такъ далеко; ужъ, конечно, не я», сказалъ я; «развѣ я не умолялъ васъ, съ полчаса тому назадъ, чтобы вы спустились на землю?» — «Полно тебѣ врать!» сказалъ орелъ. «Слѣзай ка лучше со спины моей; я очень усталъ! Слышишь ли, Максимъ? Я тебѣ говорю: слѣзай проворнѣй! Посиди здѣсь, пока я отдохну!» — «Чтò ты это, отецъ мой, помилуй! Сѣсть на этотъ кругленькой шарикъ! Да я съ него скачусь и разобьюсь вдребезги! — «А развѣ ты не можешь держаться за серпъ?» сказалъ орелъ.— Не хочу я сидѣть на лунѣ, не хочу держаться за серпъ!» закричалъ я, осердившись. «Ахъ ты негодный обманщикъ! Не ты ли обѣщалъ спасти меня и отнести меня на спинѣ своей?» — «Нѣтъ, Максимъ!» отвѣчалъ орелъ съ величайшимъ хладнокровіемъ; «я только обѣщалъ вынести тебя изъ болота и сдержалъ слово. Если ты добровольно не сойдешь со спины моей, то мнѣ стоитъ только тряхнуть крыломъ, и ты полетишь книзу; но прежде нежели долетишь до земли, разсыплешься весь въ прахъ». Боясь, чтобы онъ на дѣлѣ не исполнилъ угрозъ своихъ, я сошелъ со спины орлиной и, кое-какъ, угнѣздился на лунѣ, придерживаясь за серпъ. Сидѣть на ней было холодно, какъ на льдинѣ.

«Теперь ты въ безопасности!» сказалъ орелъ, облетѣвъ вокругъ меня. «Прощай, Максимушка, другъ мой сердечный! Я отплатилъ тебѣ за проказы. Помнишь ли, прошлаго года, ты разорилъ гнѣздо мое на Васьковой горѣ!» (это была сущая правда); за то я посадилъ тебя на луну. Не разоряй орлиныхъ гнѣздъ и не ходи кроить кафтанчиковъ дѣтямъ съ тѣмъ, чтобы пьянствовать».

«Итакъ, ты покидаешь меня здѣсь, мошенникъ!» вскричалъ я. Ахъ ты негодная скотина! Безжалостный злодѣй! Чтобы тебѣ провалиться сквозь землю! Отсохни твой крючковатый носъ! Разорви тебя на маковыя зерна! Раздуй тебя горой!» Я бранилъ, проклиналъ его, все напрасно. Онъ расширилъ огромныя свои крылья и, съ громкимъ смѣхомъ, полетѣлъ отъ меня прочь. Я кричалъ ему вслѣдъ; то ругалъ его, то умолялъ возвратиться: но онъ летѣлъ прочь, не слушая ни ругательствъ, ни просьбъ моихъ. Съ тѣхъ поръ я уже нигдѣ не встрѣчалъ его.

Вы можете себѣ представитъ жалкое мое положеніе, пока я сидѣлъ на лунѣ. Съ горя, принялся я голосить: «Родимый мой батюшка, родимая моя матушка, не видать вамъ больше вашего дѣтища!», говорилъ я, обливаясь слезами. «Другъ мой сердечной, жена моя возлюбленная, Аксинья Козминишна, оставаться тебѣ горькою вдовушкой! Дѣтушки мои милыя, осиротѣли вы бѣдныя! Головушка моя горькая, погибать тебѣ въ одиночествѣ! Кто накормитъ, кто напоитъ тебя? Кто приласкаетъ, кто пожуритъ тебя? Кто утѣшитъ живого, кто помянетъ мертваго? Кто закроетъ мои глазушки, кто схоронитъ мои косточки?»... Вдругъ, на самой срединѣ луны отворилась дверь, съ такимъ ужаснымъ скрипомъ, какъ будто вѣкъ свой не была подмазана; и кто же вышелъ изъ этой двери? Тотъ самый человѣкъ, который живетъ пустынникомъ на лунѣ и содержитъ въ ней свѣтъ. Я тотчасъ узналъ его по фонарю.

«Здравствуй Максимъ Григорьевичъ!» сказалъ онъ: «Какъ ты, братецъ, поживаешь?» — «Все слава Богу, отецъ мой, вашими святыми молитвами», отвѣчалъ я. «Покорно васъ благодарю за привѣтъ и любовь. Все ли вы въ добромъ здоровьѣ?» — «Какъ зашелъ ты сюда, Максимъ Григорьевъ?» спросилъ у меня лунный житель, который былъ тутъ одинъ-одинехонекъ, какъ пустынникъ, и потому я счелъ приличнымъ титуловать его какъ монаха. Я разсказалъ ему, какъ праздновалъ въ Мишенскомъ у старосты Ивана Ильина, какъ ходилъ въ Собакино кроить кафтанчикъ, какъ выпилъ тамъ лишнюю чарку водки; какъ, споткнувшись на кирпичъ, упалъ на сухомъ мѣстѣ въ воду, поплылъ и очутился на необитаемомъ острову; какъ забрелъ въ болото и какъ мошенникъ-орелъ, обѣщаясь спасти меня, посадилъ на луну.

«Максимъ!» сказалъ лунный житель. «Тебѣ здѣсь не мѣсто. Ступай, братъ, домой!» — «Я очень бы этого желалъ, ваше преподобіе, отвѣчалъ я, «да не знаю какъ отсюда выдраться!» — «До этого мнѣ нѣтъ нужды!» сказалъ онъ; «ступай какъ знаешь! Мое дѣло объявить тебѣ, что пьяницъ здѣсь не держутъ; изволь же скорѣе убираться! — «Но, ваше высокопреподобіе», отвѣчалъ, я «вѣдь я вамъ не мѣшаю. Сижу себѣ смирнехонько и держусь за серпъ. чтобы не упасть.» — «Не трогай моего серпа!» закричал лунный житель. — «Ваше преосвященство!» не во гневе милости вашей», сказалъ я; «не угодно ли вамъ будетъ впустить бѣднаго странника въ вашу келью, только переночевать? Я чаю васъ, здѣсь. не часто навѣщаютъ гости?» — Мнѣ гости не нужны!» отвѣчалъ онъ; «не тронь моего серпа, Максимъ!» — «Говори себѣ чтò хочешь, а я серпа не выпущу изъ рукъ», сказалъ я съ досадою. — «Говорю тебѣ, не тронь моего серпа!» вскричалъ сердито лунный житель. «Таки вотъ, не слушаю тебя!» отвѣчалъ я, посмотрѣвъ на него съ презрѣніемъ; «ты хоть тресни съ досады, а я серпа не выпущу изъ рукъ.» — «Добро, увидимъ!» сказалъ лунный житель, поворотился ко мнѣ спиною и, ушедъ въ свою келью, такъ сильно захлопнулъ за собою дверь, что вся луна задрожала и чуть не свалилась вмѣстѣ со мною на землю.

Я готовился подраться съ луннымъ жителемъ, когда увидѣлъ, что онъ идетъ ко мнѣ съ топоромъ въ рукахъ, и, не сказавъ двухъ словъ, стукъ по серпу топоромъ; ручка отскочила, и я полетѣзъ внизъ. «Прощай, Максимъ Григорьевичъ!» закричалъ онъ мнѣ въ слѣдъ. «Добрый путь, благодарю за посѣщеніе.» Я не имѣлъ времени отвѣчать ему; съ неописанною быстротою катился я по воздуху. «Господи, помоги мнѣ!» подумалъ я; «пропалъ я теперь!» Едва успѣлъ я это помыслить, какъ что-то подлетѣло ко мнѣ; глядь я... вижу стая дикихъ гусей; поднялись, видно, съ Вырки или Оки; иначе какъ бы имъ узнать меня. Старый гусакъ, летѣвшій впереди, вскричалъ: «Ты ли это, Максимъ Григорьевичъ?» — «Я, сударь. къ услугамъ вашимъ», отвѣчалъ я. «Здорово, братецъ! Какъ поживаешь?» сказалъ гусакъ. «Все слава Богу, сударь, вашими святыми молитвами», отвѣчалъ я; «покорно васъ благодарю за привѣтъ и любовь! Все ли вы въ добромъ здоровьѣ?» — «Ужъ не упалъ ли ты, Максимушка?» спросилъ гусакъ. «Да, сударь, какъ видите», отвѣчалъ я; «свалился прямо съ луны». Тутъ разсказалъ я ему, какъ праздновалъ въ Мишенскомъ у старосты Ивана Ильина, какъ ходилъ въ Собакино кроитъ кафтанчикъ; какъ выпилъ тамъ лишнюю чарку водки; какъ, споткнувшись на кирпичъ, упалъ на сухомъ мѣстѣ въ воду, поплылъ и очутился на необитаемомъ острову; какъ забрелъ въ болото, какъ мошенникъ-орелъ, обѣщавши спасти меня, посадилъ на луну, и какъ оттуда столкнулъ меня лунный житель. «Максимушка», сказалъ гусь, «я спасу тебя. Протяни руку и постарайся поймать меня за лапу, я принесу тебя на землю.» Охъ, ты ненаглядное мое сокровище! Отецъ ты мой родной! Кормилецъ мой! воскликнулъ я; хотя и думалъ, что на стараго гусака не должно полагаться, но не было другого средства къ спасенію. Я протянулъ руку, поймалъ гусака за лапу и полетѣлъ вмѣстѣ со стаею гусей, чинно и плавно.

Мы летѣли, летѣли, летѣли и прилетѣли къ пространному морю-океану. «Ваше сіятельство, милостивый государь!» сказалъ я гусаку (вѣдъ я знаю, что порода гусиная спѣсива, и что съ ними должно обходиться со всею возможною учтивостію, когда не хочешь раздразнить ихъ). «Ваше сіятельство! Прошу васъ сдѣлать милость отнести меня на землю.» — «Теперь это невозможно, любезный другъ,» отвѣчалъ гусакъ, держа меня крѣпко въ лапахъ своихъ. «Но ты увидишь землю какъ скоро мы перелетимъ черезъ море. Мы опустимся въ Аравіи». — «Въ Аравіи!» воскликнулъ я. «О, сіятельнѣйшій гусь: Да что жъ я буду тамъ дѣлать? Вѣдь я тамъ пропаду!» — «Пустое!» отвѣчалъ гусь: «Аравія земля прекрасная, не хуже Тульской губерніи; только тамъ немножко потеплѣе, да песку побольше, чѣмъ въ Козельской зàсѣкѣ».

Во время нашего разговора, увидѣлъ я корабль, плывшій на всѣхъ парусахъ прямо подъ нами. «Ахъ, сіятельнѣйшій гусь!» вскричалъ я; «спустите меня на этотъ корабль. Сдѣлайте такую милость!» — «Мы летимъ еще не прямо надъ нимъ», отвѣчалъ гусакъ; «если я выпущу тебя изъ лапъ, то ты попадешь не на корабль, а въ море, и утонешь!» — «Нѣтъ, ваша свѣтлость, право не утону!» отвѣчалъ я. «Но въ этомъ дѣлѣ я опытнѣе тебя; смотри, берегись!» сказалъ гусакъ. —«Мы только попробуемъ!» возразилъ я; «вотъ, посмотрите. Корабль прямехонько подъ нами!»

«Ступай же куда хочешь, упрямая голова!» сказалъ гусакъ, разжалъ свои лапы и выпустилъ меня. Онъ былъ совершенно правъ: я попалъ не на корабль. а прямо на дно морское. «Теперь-то ужъ смерть моя неминучая!» подумалъ я; не видѣть ужъ мнѣ свѣта бѣлаго» какъ вдругъ преужасное чудовище, китъ-рыба подплыла ко мнѣ, остановилась противъ меня и смотритъ мнѣ прямо въ лицо страшными своими глазами, потомъ, не сказавъ ни одного слова, хлопъ огромнымъ своимъ хвостомъ по волнамъ, да такъ и залила меня водою съ ногъ до головы, такъ что не осталось на мнѣ ни одной сухой ниточки. Въ это самое время послышался мнѣ знакомый, ласковый голосочекъ, который говорилъ мнѣ: «Ну же вставай, негодный пьяница! Иди домой!» Я очнулся и увидѣлъ надъ головою свѣтлое небо со всѣми яркими звѣздочками и знакомою мнѣ луною; возлѣ меня развалившуюся ригу, по правую сторону березовую рощу, по лѣвую оврагъ, а за нимъ кладбище; передо мною была околица, а надо мною стояла любезная супруга моя, Аксинья Козминишна съ большимъ кувшиномъ воды, изъ котораго поливала меня съ ногъ до головы, какъ прекрасную розу».

«Ну же, вставай скорѣе!» говорила она; «пора намъ домой! Выбралъ мѣстечко гдѣ проспать хмѣль свой! Возлѣ господской развалившейся риги и противъ самаго кладбища! Есть ли бы караульщикъ съ барскаго гумна не пришелъ сказать старостѣ, что мы здѣсь пьяный валяешься, я и не знала бы гдѣ искать тебя. Ну слыханное ли дѣло? Ночной порою, возлѣ развалинъ и противъ кладбища!» И въ самомъ дѣлѣ, я упалъ въ воду, зашелъ на необитаемъ островъ, увязъ было въ болотѣ, попалъ къ орлу на спину, сѣлъ верхомъ на луну, очутился въ гусиныхъ лапахъ, леталъ по воздуху, попалъ на дно морское и былъ облитъ водою страшнымъ китомъ, отъ того только, что споткнулся возлѣ развалившейся риги, противъ кладбища. Съ тѣхъ поръ, сколько разъ ни случилось мнѣ быть пьяну, всегда старался я идти подальше отъ стараго, развалившагося строенія и отъ кладбища, а особливо отъ этой риги».

Такъ говорилъ Максимъ Григорьевичъ. Во время его разсказа мы пришли въ городъ. У моста ожидалъ меня мой человѣкъ, чтобы указать квартиру, которую для меня заняли. Я пригласилъ къ себѣ Максима Григорьева и старался развѣдать отъ него что нибудь о прежнихъ друзьяхъ моихъ, жителяхъ села Мишенскаго; но все чтò онъ могъ сказать мнѣ, состояло только въ томъ, что многіе изъ нихъ померли, другіе разсѣяны по всѣмъ сторонамъ свѣта. Чтò бы ни дѣлалъ, чтò бы ни говорилъ Максимъ Григорьевъ, но рѣчь его невольно склонялась къ орлу и лунѣ, къ гусямъ и киту. Сказка его была хорошо вытвержена и совершенно наполняла всю его голову. Боясь подвергнуть его новымъ опасностямъ, я не поднесъ старому пріятелю моему ни вина, ни водки, но, давъ ему цѣлковый, велѣлъ проводить домой. Ночь была темна: онъ могъ бы сбиться съ дороги и вмѣсто своего дома попасть въ кабакъ, откуда, на полученный отъ меня цѣлковый, легко залетѣлъ бы опять не только на луну, но на Юпитеръ, Сатурнъ и даже Галееву Комету.

Принужденъ будучи, по дѣламъ моимъ, прожить нѣсколько дней въ Бѣлевѣ, я разобралъ мои бумаги и книги взятыя на дорогу. Между этими послѣдними мнѣ попалась одна Англійская, подъ заглавіемъ: Fairy Legends and Traditions of the South of Ireland, гдѣ нашелъ я повѣсть Daniel O'Rourke. Пробѣжавъ ее, я увидѣлъ въ ней всѣ похожденія Максима Григорьева съ нѣкоторымъ, только, мѣстными перемѣнами. Откуда Ирландская сказка могла зайти въ голову Русскаго портного пьяницы? Вотъ чему я не могъ надивиться. Но когда умные люди идутъ по слѣдамъ умныхъ, то почему пьянымъ не идти въ слѣдъ за пьяницами? Путешественники всѣхъ націй, по сушѣ и морю, давно, одинъ за другимъ, пробѣгаютъ по земному шару во всѣхъ возможныхъ направленіяхъ; описанія ихъ всѣ, болѣе или менѣе. сходны одно съ другимъ: тѣже земли, тѣже острова, тѣже горы, рѣки и проч... Если вслѣдъ за Англійскими мореходцами, оплывали вокругъ свѣта Русскіе мореплаватели; то почему вслѣдъ за Ирландскимъ пьяницею не полетитъ на луну Русскій пьяница, и почему не встрѣтить ему того же орла, тѣхъ же гусей и того же кита? Но если все то выдумано Максимомъ Григорьевымъ, то и тогда дивиться нечему: великіе умы часто встрѣчаются. Сверхъ того Максимъ Григорьевъ провелъ счастливые годы жизни своей въ служеніи извѣстнаго писателя, къ которому часто собирались его пріятели, въ этихъ литературныхъ обществахъ читали и говорили о всякой всячинѣ. Можетъ статься, Максимъ Григорьевъ подслушалъ сказку о Даніилѣ О'Руркѣ, присвоилъ себѣ его приключенія и разсказываетъ о нихъ встрѣшнему и поперешнему. Его слушаютъ охотно, и всякой платитъ ему по возможности: иной деньгами, другой рюмкою водки: и то, и другое равно пріятно Максиму Григорьеву, ибо и то и другое доставляетъ ему возможность быть пьяну.

Я сообщаю здѣсь это замечательное повѣствованіе въ той надеждѣ, что оно попадется на глаза котораго нибудь изъ Мишенскихъ друзей моихъ, которые всѣ помнятъ Максима Григорьева и, конечно, порадуются вмѣстѣ со мною тому, что онъ живъ еще и безвредно совершилъ столь далекое и любопытное путешествіе.

Одесса. I. 7. *).

*) Т. е. А. З. (Анна Зонтагъ) по церковнымъ буквамъ-цифрамъ. П. Б.

Извѣстная дѣтская писательница Анна Петровна Зонтагъ (ур. Юшкова), на книгахь которой воспитались цѣлыя поколѣнія Русскихъ людей, достойна обстоятельной бiографiи. Любопытныя для того черты находятся въ „Уткинскомъ Сборник ", въ ея письмахъ къ В. А. Жуковскому, недавно напечатанныхъ К. Я. Гротомъ въ Правительственномъ Вѣстник (номера 96—133) и въ книгѣ ея внука Николая Гутмансталя: Das Leben Georg von Sonntags(Laibach. 1903). Въ 1900 году въ Грацѣ дочь ея, Марья Егоровна Гутмансталь читала намъ по неизданной доселѣ рукописи большой разсказъ Анны Петровны о жизни и приключеніяхъ ея супруга. „Путешествіе въ Луну" нашлось въ бумагахъ В. А. Жуковскаго и любезно передано въ „Русскій Архивъ" его сыномъ. П. Б.