«Искатель» 1964 г. №3, обл, с.99-140

Кедрин зажмурился, он вспомнил, что «спрыгнул с обрыва», летит, но до дна далеко. Далеко — он только начал падать.

— Почему же это не захочу? Только сейчас спать.

— Сначала — обед.

— Есть и спать.

Кедрин съел обед. Потом он спал. Когда он проснулся, все тело ломило, хотя он всегда занимался спортом. Но здесь был не спорт, а работа, и это было не одно и то же.

Настало время выходить в пространство. Все его существо протестовало против этого. Сердце стучало бешено.

«Она выходит каждый день, — подумал он, — и я «спрыгнул с обрыва», — сжал кулаки и пошел в камеру.

Снова было страшно. После тренировки он даже не пообедал как следует. Герна не было, был другой дежурный, он не удивился и не взволновался, просто отвел Кедрина спать. Пришлось долго устраиваться в постели, чтобы не болело тело.

На третий день он начал знакомиться с работой. Теперь его уже не втягивали в люк на тросе. Скваммер почти повиновался ему, хотя грудные дети, которые, если верить Герну, запросто могли бы управлять скваммером, были бы, наверное, невыносимо гениальными детьми. Его волновало, какую работу он должен будет выполнять ежедневно, чтобы доказать хоть себе самому, что он «спрыгнул с обрыва» не с желанием размозжить себе голову и поэтому достоин самой горячей любви самой чудесной женщины. Кстати, он так еще ни разу и не встретил ее на спутнике.

Он вышел и внезапно стал замечать всю конкретность окружающего мира. Он удивился тому, как велик этот мир и как не похож он на Землю. Земля была видна вся. Она заслоняла лишь небольшую часть вселенной.

Его проводили в тот куб пространства, который назывался рабочим пространством и где монтировались корабли. Там спешно достраивался пузатый планетолет, который, как оказалось, монтажники даже не называли кораблем, настолько он не был похож на это стройное слово, а именовали «пузырем» — и никак больше. Для его небольших скоростей такая форма была выгодна, и такие шары строились один за другим, но за пределы ближних орбит они не выходили, потому что тот, кто думает, что обводы корабля не играют роли в пространстве, пусть-ка сам попробует выйти на пузыре хотя бы в район Пояса астероидов. Кедрин уже знал, что пузырь теперь понадобится самому поясу, чтобы возить металл с Луны. Обычные транспорты не смогли бы справиться с обеспечением пояса металлом по новому строительному графику, по которому будет строиться звездолет — длинный корабль.

Шар висел в пустоте и вместе со спутником образовывал единую систему. Она медленно обращалась вокруг общего центра тяжести, который, в свою очередь, исправно вращался вокруг Земли. Кедрин смотрел и представлял. Если бы здесь работали автоматы, можно было бы сидеть в спутнике и думать хотя бы о том, как улучшить направленную связь с автоматами. Вслух Кедрин этого не сказал. Все равно монтажники вряд ли согласились бы с этим.

Они сновали вокруг шара. Монтажники — бронированные муравьи, как подумал Кедрин. Они что-то тащили, устанавливали, варили, стремительно пролетали или медленно обращались вокруг планетолета по каким-то своим орбитам. Чем больше смотрел на них Кедрин, тем менее подходящим казалось ему сравнение с муравьями, точность орбит подсказывала другое — это были люди-планеты, чьи пути пролегали в мироздании на равных правах с бесконечной спиралью Земли, трассой Солнца, дорогой Галактики, по тем же законам обращались они плюс еще один — закон человеческой воли, которая позволяла им менять свои орбиты, а когда-нибудь, возможно, позволит менять и орбиты планеты. Да, наверное, надо было обладать всеми видами силы, чтобы не пугаться такой планетной судьбы, а монтажники ее не пугались, они работали. Совсем так же, как работали люди на Земле; и если чего-то не хватало этой аналогии, то свиста или песни, потому что люди на Земле насвистывали за работой, а скваммеры молчали, во всяком случае, пока ты не включался на их частоту.

Молчал и Кедрин. Ему предложили облететь корабль, не торопясь, рассмотреть его со всех сторон. Он полетел. Конечно, прямо на корабль. Его поправили, догнав и самым грубым образом перевернув за ногу. Тогда он все-таки облетел корабль. Кое-где не хватало здоровенных кусков оболочки, и, наверное, еще много чего не хватало. Хотя, как разъяснили Кедрину, внутри все было на месте: корабли в пространстве начинали монтировать изнутри, механизмы постепенно обрастали разными помещениями и оболочкой.

Потом понадобилось перегнать одну из массивных деталей в нужное место. Кедрин выжал педаль стартера с такой силой, как будто давил каблуком змею. У него покраснело в глазах: это был предел перегрузок... Он очнулся. Ему кричали: «Тормози!» — кричали на общей волне. Он слышал. Он забыл, как тормозят. Вместо этого он еще прибавил ходу. Стало ясно, что плохо придется монтажнику, летящему впереди в том же направлении, но куда медленнее. Вокруг него были захлестнуты тросы от какой-то сложной и, судя по виду, особо массивной детали, которую он толкал перед собой, а в четырех руках он нес еще какие-то штуки поменьше. Кедринская деталь — гамма-отражатель — уже хищно нацелилась острым углом между лопаток скваммера, чуть повыше дверцы. Стало ужасающе ясно, что в точку встречи они придут одновременно... В пору было закрывать глаза.

— Затем Кедрин почувствовал удар. Из глаз посыпались искры бенгальского огня. Кто-то сидел на его вытянутых, все еще сжимающих край отражателя руках, ухитрившись на полном ходу протиснуться между деталью и Кедриным. Металлический живот упирался в фонарь кедринского скваммера. Налетевший тормозил — тоже на пределе ускорений.

Кедрин не удержал деталь, но ее скорость была уже сбита. Она прошла точку встречи через две секунды после перегруженного монтажника, и за нею сразу устремились двое других. Кедрин тяжело дышал.

— Надо спокойнее, — безучастно сказал стеклянный голос Холодовского.

— Значит, это был ты, ученый друг мой? — донеслось откуда-то. — Благодарю тебя, о предотвративший смертоубийство. Ты шел с запасом в миллиметры, как мне сказали...

— Запас вообще не нужен, — сказал Холодовский. — Нужна уверенность.

Он отцепился от Кедрина, железная рука похлопала его по косому плечу скваммера.

— Спокойней, — еще раз сказал он. — Скорости нужны, особенно сейчас. Благодаря скоростям мы уже выиграли для тех, у Транса, день жизни. Но прежде всего уверенность...

Ее не хватало Кедрину. Вечером, ворочаясь в постели, которая, казалось, была набита метеоритами, он страдал. Стыд не давал заснуть, и еще одна мысль: вот так когда-нибудь новичок налетит на него, острым углом детали вскроет скваммер, как банку консервов... Если бы можно было не выходить!.. «Ты человек?» — спросил он себя.

Он выходил каждый день, и с каждым днем что-то менялось. Управление скваммером становилось проще. Детали тоже начинали повиноваться. Теперь он успевал переместить и поставить на позиции три детали за то время, что в первые дни — одну. Темп работы был стремителен, и он немного пугался лишь вечером, перед сном, вспоминая события дня. Впрочем, целые часы куда-то исчезали. Его тело в конце концов стало перемалывать острые метеориты в постели, и сон приходил сразу.

Наконец ему сказали, что обучение закончено. Это было, когда Кедрин еще не перестал уставать. Усталость сама по себе была удивительна: ведь мускулы не воспринимали тяжести деталей. Работали сервомоторы, он лишь управлял ими. Но для того, чтобы управлять, надо было представить себе, что ты делаешь все сам — и, очевидно, уставала прежде всего нервная система: она-то работала в полную силу... Значит, понял Кедрин, не мышцы, а нервы определяют меру силы человека, и поэтому монтажники не имели холеной мускулатуры — были тоньше, стройнее и сильнее. «Интересно, — подумал Кедрин, — стану ли я таким. Возможно». Ему кажется, что он делается сильнее.

Теперь он мог возвратиться на спутник, в свою каюту. Его сменой остается четвертая, с которой он тренировался. По этой смене идут часы в каюте: ведь у смен свое время. Есть ли у него пожелания?

У него было одно пожелание, но он его не высказал. Он и так был уверен, что та женщина работает именно в этой смене. Именно в этой и ни в какой другой.

На орбите Трансцербера все росли и росли рулоны записей, катушки лент, заполненные дневниками исследователей. Обрабатывать полученные материалы было некогда, сейчас шла пора накопления. Окончательные выводы можно будет сделать потом. А если нет, то их сделают другие. Ориентированный на Землю разведчик, набитый материалами, уйдет в тот момент, когда приборы покажут нарастание поля тяготения Транса до критического. После этого, конечно, будут сделаны еще какие-то наблюдения, но нельзя утверждать с полной определенностью, что они дойдут до Герна и других ученых.

У людей просто не хватало времени для работы с приборами. Даже капитан Лобов включился в дело. Тем более что инженер Риекст, проводя предписанную ему программу, предложил капитану бриться один раз в сутки, не чаще одного раза, как сказал инженер, потому что бритва потребляла энергию, а второе бритье не входило в понятие минимума. Капитан Лобов вздохнул, погладил щеку и согласился.

Гравитация была выключена, к невесомости привыкали недолго — новичков в полете не было. Борода у капитана Лобова при невесомости росла еще быстрее, но если он и переживал, то про себя. Бытовой агрегат был тоже отключен, и заниматься стиркой приходилось самим. Они занимались стиркой, варкой обеда и приборами и все реже поглядывали в сторону Земли, они знали — пока оттуда ждать нечего. Время шло, и с каждым днем Трансцербер придвигался чуть ближе. Но у них еще оставалось четыре с половиной месяца — по общему счету, и три с половиной — по счету капитана Лобова, который он держал про себя.

Он держал этот счет про себя, и никто не знал об этом — абсолютно никто, исключая разве что инженера Риекста, который должен был знать. И еще двух пилотов, которые тоже должны были знать, на то они и пилоты. Итак, получается, что знала ровно половина. Да, но риск — профессия летящих и путешествующих.

Тогда снова на первый план выдвинулся Андрей. Отчего он погиб? Медики говорили, что он не разбился. Медикам можно верить. Не разбился, не задохнулся, не... Ничего «не». Единственное, что он повредил, был медифор. Но и медифор продолжал работать. Так в чем же дело?

Ты тоже подвергался опасности в пространстве. Но с тобой ничего не случилось Он не подвергался опасности, и с ним случилось... Вся разница в том, что ты ожидал чего-то, а он не ожидал ничего. Ну и что? Что от этого меняется?

Выяснить это ему помешал Холодовский. Он вошел, словно в свою каюту — не постучавшись и не спросив позволения; уселся в кресло и обвел каюту взглядом.

— Сюда поставь еще столик, — сказал он.

— Зачем?

— Надо.

Это прозвучало так, что не было никакой возможности возражать.

— Надо, — согласился Кедрин.

— Как думается? — спросил Холодовский.

— Хорошо.

— Не люблю маленьких помещений, — сказал Холодовский. — В них невозможно думать.

— Я привык, — сказал Кедрин. — В маленьком помещении мысль всегда ищет выхода на простор. И находит.

— Я могу думать только на просторе. В доке. Или в кают-компании, когда она не занята. Только она всегда занята. Тесный спутник.

— По-моему, нет.

— Тесный. Мысль о природе запаха впервые пришла ко мне в кают-компании. Додумал я гипотезу в порту. Спутник тесен. Он уже устарел, по сути дела. Задачи растут. И все устарело. Скваммеры... Реликты!

— Хоть ты мне объяснишь, что такое запах?

— Электромагнитные колебания в микронном диапазоне.

— Это все знают. Но каким образом здесь?

— В скваммерах возникает запах. Иными словами, излучение проникает в скваммеры. Запах вызывает потерю сознания. Утрату контроля. Запах возникает не всегда, его нельзя предусмотреть. Был один способ борьбы: при первых же признаках укрыться в спутник. Дело страдало.

— А теперь?

— Теперь дело не может стоять. Всегда у нас был резерв времени. Сейчас этот резерв со знаком «минус».

— Значит, работать, рискуя потерять сознание?

— Потерявший сознание не может работать, — безучастно сказал Холодовский. — Элементарная логика: колебания могут проникать в скваммеры только из пространства. Нужна экранировка: или скваммеров, или пространства. Что бы вы выбрали?

— Скваммеры, — сказал Кедрин.

— Неверно. Мы ограничим подвижность скваммеров. Это невозможно. Остается только заэкранировать рабочее пространство.

— Гигантская работа.

— Другого выхода нет. Надо знать лишь, откуда приходит излучение.

— Это пока неизвестно?

— Пока нет. Сейчас ведется экранирование участка, который я считаю наиболее опасным. Все делается в соответствии с моей гипотезой.

— Она подтвердилась?

— Подтвердится. Ничего другого ей не остается.

«Уверенности надо учиться у Холодовского, — подумал Кедрин. — Таким не страшно пространство».

— Мы не можем терять времени, — говорил Холодовский. — Они ждут.

— Успеем?

— По старой технологии — нет. Разрабатываем новую на ходу.

— Но это невозможно! Для перепрограммирования необходимо остановить процесс. А это замедлит...

— Мы не программируемся — мы мыслим, — сказал Холодовский. — А мыслить можно и за работой. И менять все на ходу. Завтра кончаем пузырь. И сразу заложим корабль. Длинный корабль. — Он произнес эти слова с нежностью. — Звездного класса.

«Черт его знает, — подумал Кедрин, — что-то в этом есть! Звездного класса. Да, что-то есть!..»

— Мы возьмем его с двух сторон, — сказал Холодовский. — Параллельным монтажом. Это мысль Гура. Между прочим, он нашел ее в пространстве. Он любил думать, вися в пространстве. Там он набрел на лучшие свои фантазии.

— Почему фантазии?

— Он прогносеолог — борец с отсутствующими звеньями. Наука проходит путь шаг за шагом. Прогносеология совершает прыжки. И вот он может висеть в пространстве целыми часами и думать, пока хватает ресурсов. Только сейчас у нас нет свободного времени.

— А о чем думаете вы?

— Моя специальность — раум-физика. Только об этом и стоит думать. Теория запаха в вакууме — неплохой вклад в раум-физику. Для чего еще стоит жить?

— Для любви, — сказал Кедрин, потому что он подумал: для любви.

Холодовский коротко усмехнулся.

— Любить надо физику. Вообще -— свое дело.

«Ну, конечно, и это тоже, — подумал Кедрин. — Но что нужно Холодовскому?»

Холодовский взглянул на него и усмехнулся.

— Ты прав, мне что-то нужно. Вернее, не мне. Все-таки было бы очень хорошо получить твою помощь при расчете аппаратуры предупреждения. Ты сможешь помочь Дугласу в конструировании?

— Конечно, — сказал Кедрин. — Только без «Элмо» я не очень привык.

— Кое-какие машины у нас ведь есть.

— Что ж, это лучше, чем ничего.

— Так вот, сейчас смена собирается в кают-компании, а мы потом решили встретиться у Гура. Уйти в свободный полет. Так он называет это. Мышление как будто бы без определенной цели, но на самом деле самыми неожиданными путями приводящее к нужному результату.

— Это интересно — свободный полет...

— Так вот, мы ждем, что ты через час зайдешь.

— Не поздно?

— Нет, у нас свой режим. Мы называемся — Особое звено. Вот такие вопросы, вроде запаха, обычно достаются нам.

— Значит, вы не работаете на монтаже?

— Почему же? Как и все...

— Тогда вам приходится работать больше всех.

— Что может быть лучше — знать, что ты отдаешь больше других?

— Это правильно, — сказал Кедрин.

Холодовский вышел, и Кедрин вскочил на ноги. Вечер в кают-компании. А он сидит в каюте и думает неизвестно о чем.

Он вышел в коридор. В нем был фиолетовый сумрак позднего вечера. Но чем дальше от каюты уходил Кедрин, тем становилось ясней. Около кают-компании царил ранний вечер. А в соседнем коридоре, куда он по ошибке заглянул, царила ночь, люди отдыхали в своих каютах; и, наверное, как и на Земле, только наиболее одержимые поиском, те, у кого решение было уже близко-близко, оставались в своих лабораториях, и для них смена суточных циклов превращалась в пустой звук. Правда, с завтрашнего дня, когда будет заложен длинный корабль, работать придется в полтора раза больше, чем обычно, и лабораторные проблемы будут отложены — замрут приборы, останутся в сосудах реактивы, в кабинетах и студиях замрут недописанные книги, полотна, незаконченные скульптуры — все будут заняты на монтаже длинного корабля, который должен спасти людей.

Он остановился у входа в кают-компанию. Здесь была зелень, деревья росли прямо из тугого пластикового пола, под ними были расставлены столики, удобные сиденья. Правда, их было, пожалуй, слишком много — не зря Холодовский говорил, что спутник становится тесен. Спутнику уже много лет, а кораблей строится все больше.

В одном углу кают-компании раздавалась музыка, люди то плавно, то резко, порывисто двигались в танце. Откуда-то доносилась песня, в ней были грусть и непреклонность — грусть о Земле и непреклонность уходить все дальше от нее, потому что иначе не может человечество.

Глаза его обшаривали зал, искали — и не находили ее.

Иногда чьи-то голоса нарушали его сосредоточенность, вторгались в нее. Где-то недалеко говорили о том, что утвержден проект экспериментального корабля совершенно нового типа, а ведь какого бы типа ни были корабли, им не миновать рук монтажников, а значит — с каждым днем работать будет все интереснее. По соседству толковали о том, что кое-кто из монтажников уже месяцами не бывал на Земле и устранился от непосредственного общения с планетой, с ее мыслью и искусством, что монтажнику уж никак не простительно. «Хотя климат на Земле, конечно, не столь идеальный, как здесь», — говоривший вздохнул, и сразу двое подтвердили: «Да, разумеется, климат здесь идеальный...» Возле самой двери спорили о космометрии пространства в связи с недавно вышедшей работой Аль-Азиза «Об истинной геометрии плоскости»; и кто-то был согласен с автором относительно эволютной природы того, что мы называем плоскостью, а кто-то не был согласен и возражал.

Кедрин досадливо морщился: разговоры отвлекали его, он привык делать все в тишине — даже искать кого-то взглядом. Но он не мог не вслушиваться, когда речь заходила о тех восьми, и из уст в уста передавались слова их радиограмм, и произносилось имя Герна, забросившего на время астрономию и усевшегося на связь с «Гончим псом». Герна, который никогда в жизни не признавал ничего, кроме астрономии и кораблей, бывших ее руками, как телескопы — глазами. Все это было хорошо и интересно, однако он так и не увидел ее.

Очевидно, ее здесь не было, а время шло, и скоро надо было уже идти в каюту Гура в переулке Отсутствующего звена, но он никак не мог уйти.

Вдруг Кедрин почувствовал, как сердце рванулось, набирая ход, развивая невиданную скорость. Все вокруг стало вдруг синим. Он не слышал больше ничего. Она выбралась откуда-то из самого угла и медленно пересекла кают-компанию. Она шла к выходу, и Кедрин отступил в тень. Он догнал ее за углом.

— Я провожу тебя, — сказал он.

Она чуть заметно пожала плечами, и он зашагал рядом.

Они вышли в коридор — на проспект Дружеских Встреч, как гласила табличка. Кедрин хотел взять ее за руку и уже взял — это получилось у него бессознательно. Она удивленно и чуть насмешливо взглянула на него, и Кедрин отпустил руку.

— Как давно я не видел тебя, — сказал он.

— Да? Я не заметила... Ты ведь недавно у нас?

— Ирэн, не надо... Пять лет, Ирэн...

— Молчи, — сказала она. — Или уйди сейчас же.

Они медленно шли по проспекту, и Кедрин готов был отдать, что угодно, и сделать, что угодно, лишь бы она не ускоряла шаг. Она не ускорила шаг, и Кедрин подумал: «Все-таки надо сказать все то, что надо сказать», — и иначе он просто не может.

— Ирэн, — сказал он. — Ну, бей виноватых, ну!.. Пять лет. Ирэн... Многое изменилось с тех пор... Я ушел из института. Видишь, я здесь. Это было нелегко, Ирэн, но я...

— Все то же «я», — грустно сказала она. — Нас здесь тысячи, не один ты.

— Не надо... Я не знаю, как ты живешь, Ирэн. Только когда-то ты... А я — и сейчас...

— И доказательство — пять лет молчания. Что бы я ни сказала тогда, ты должен был искать.

— Сначала я не мог. Ведь ты была права.

— Это я знала и без тебя... Но я все равно ждала. А потом стало ясно: нет...

— Да, Ирэн, да! И я знаю...

— Пусть так. Но я тебя придумала тогда. И не хочу повторяться.

— Хорошо, Ирэн. Каким ты хочешь видеть меня?

— Таким, каким хотела всегда. Таким, как Гур, как Славка, как Дуглас. Я не говорю уже — как Седов.

— Ирэн, этот Седов — это...

— Разве об этом спрашивают?

— Прости. Но все они какие-то... особенные. Таких не было в нашем институте. Я не встречал. Это жизнь в пространстве делает их такими? Или они вообще такие и потому работают в пространстве? Знаешь, Андрей погиб...

— Да, — сказала она. — Вам всем у Слепцова так хорошо, что скоро вы при случайном стуке начнете умирать от страха. Он оторвал вас от всего, Слепцов. От жизни. Ну, вот моя каюта. Спасибо. Доброй ночи.

Дверь закрылась за ней. Он стоял в коридоре. «Скоро мы у Слепцова начнем умирать от страха? Погоди, погоди!..»

— Умирать от страха? — спросил он вслух.

— В этом есть рациональная мысль, не правда ли? — чуть насмешливо проговорил голос.

Массивная фигура прошла мимо него по другой стороне коридора-проспекта, в случайном отблеске света на миг мелькнуло безмятежное лицо. Это был миг — и фигура скрылась, растаяла в темноте, уже воцарившейся в коридоре, для которого наступила ночь.

— Велигай! — громко сказал Кедрин. — Где вы, Велигай?

Ответа не было. Кедрин двинулся по проспекту в том же направлении, в котором скрылся странный человек. Чувство одиночества вдруг охватило его, пугающими показались пустые переходы этого странного мирка, который уже не был Землей и жил по своим, иным законам. Еще не было количественно установлено, в какой степени ритм жизни, настроение, многое другое в жизни человека зависит от близости значительных тяготеющих масс, но, во всяком случае, не Земля была здесь, а другая планета — спутник «Шаг вперед», как называли его сами монтажники с легкой руки прогносеолога Гура. Пол — или следовало называть его почвой? — не обладал незыблемостью Земли. Совсем рядом его участок был поднят, два человека при свете скрытого освещения возились в открывшейся под гладкой поверхностью неразберихе проводов, трубок, волноводов всех цветов, диаметров и назначений, что-то приглаживали, поправляли... И даже не зрелище обнаженной сущности этой планетки, а именно то, что здесь люди, согнувшись в три погибели, руками исправляли что-то, тогда как на Земле эта работа давно уже стала уделом роботов, заставило Кедрина с небывалой остротой почувствовать удаленность этого мира от того, в котором он прожил последние годы. А ведь мысли о своей отрешенности чаще всего приходят именно ночью, и это была первая ночь, когда он не спал.

Наверное, и отсутствие биополя сыграло в этом роль — ведь на Земле мы всегда, если только мы не в центре обширной пустыни, бессознательно воспринимаем биополе, созданное напряжением мозга миллионов людей, и в какой-то степени находимся под его влиянием; здесь же все каюты были заэкранированы, и если человек в коридоре был один, то он был один... Кедрин не хотел быть один. Он вспомнил, что его ждут, но в темной сети переходов сориентироваться было трудно, где теперь искать переулок Отсутствующего звена. Кедрин заторопился.

Через каждые несколько метров из-под пола выходили невысокие, тонкие колонки с гранеными головками; пробегая мимо них, Кедрин все же заметил, как эти слабо светящиеся головы бесшумно поворачиваются, словно следя за ним, что-то сообщая друг другу. Ему стало жутко. Раздался жалобный, протяжный свист, отразился от стен и прозвучал в другом конце коридора. Кедрин свернул в первый попавшийся переулок. Печальный свист провожал его. «Это был плач по человеку», — пришло ему в голову. Куда же это он в конце концов идет?

Он остановился с ходу, сильно качнувшись вперед. Неярко освещенная преграда возникла перед ним, казалось, внезапно: переулок оказался тупиком. Огромная, во всю стену, дверь не поддалась усилиям Кедрина. Она выглядела совсем иначе, чем остальные, — гладкая, без всякого выступа стальная поверхность, чуть выпуклая и с маленьким прозрачным глазком в середине. Прозрачным — так казалось, но когда Кедрин прильнул к нему, он не увидел ничего, только черноту. Очевидно, за дверью было темное помещение. Вдруг в нем возник слабый огонек, зеленоватые лучики протянулись от него — это была звезда, внезапно возникшая в глазке звезда, а чернота была чернотой пространства. Кедрин отшатнулся. Как он не подумал, что здесь могут быть резервные выходы в пространство?

«На Земле нет дверей, ведущих в бездны», — подумал он, и тоска по родной планете с ее надежностью и с ее ночами, полными теплого, душистого воздуха, охватила его, как зыбкая вода пловца.

Наверное, этот внезапный приступ тоски по запахам Земли привел к галлюцинации: запахло сильно и чудесно, чем-то странным, незнакомым и таким простым... Это было что-то похожее — на что? Похожее, только гораздо более сильное и вместе повелительное и влекущее, чем лучшие запахи Земли. Мысли ушли, и осталось только желание вбирать в себя этот запах не только ноздрями, но всей кожей, глазами, ртом, волосами. Внезапно Кедрин почувствовал, что уже полон запахом, еще немного — и он разорвется, распадется; он больше не может дышать, он сыт дыханием, как человек бывает сыт едой и питьем. Он поднял руки к лицу, чтобы прекратить доступ запаха в легкие, что бы ни было потом.

Он не знал, куда бежит, и слишком поздно понял это; он бежал к человеку, к которому приходят мужчины в тяжелые минуты, чтобы найти защиту от многого и в первую очередь от самого себя. К женщине, которая тебе ближе всех или была ближе всех. Дверь ее каюты Кедрин открыл стремительно, даже не подумав о том, что не следует делать так.

Она была одна, длинная ткань обтягивала ее тело, почти целиком открывая грудь. Он закрыл за собою дверь и прислонился к ней спиной, тяжело дыша. Женщина ступила ему навстречу, и Кедрин послушно сделал шаг вперед и остановился перед нею.

— Ты испуган, — сказала она, коснувшись рукой его влажного лба. — Что произошло?

— Не знаю, — сказал он медленно, — не знаю... Что-то произошло... Да, запах. Возле резервного выхода.

— Которого?

— Не знаю...

— Ты сможешь найти его?

— Не знаю... Может быть.

— Ты уверен, что это?..

— Запах. Вдруг расхотелось дышать... Что делать? Надо что-то делать. Это ведь опасно...

— Успокойся, Виталий, — сказала она.

Она видела, что он не успокоится, и, чуть приподнявшись на носках, поцеловала его. Он сразу обмяк, и сел на кровать, и сидел неподвижно — только глаза следили за нею. Она набрала номер.

— Седов... Слушай, только что обнаружен запах. Кедрин. Он у меня... Об этом потом. Вторая еще не вышла? Седов, может быть, запретить выход?

— Нельзя запрещать выход, — проговорил голос в трубке. — Надо установить направление. Он помнит, где именно?..

— Он вспомнит, — сказала она, мельком взглянув на Кедрина. — Он уже вспоминает...

— Пусть вспомнит. Немедленно вышлем Особое звено. Может быть, им удастся, наконец, определить направление и закончить экранирование рабочего пространства. Смена должна выйти — запах не держится долго.

— Хорошо, — сказала она. — Я тоже выйду.

— Незачем. Ты не Особое звено.

— Я хочу выйти.

— Нет. Сейчас я подниму Особое звено. А он пусть вспоминает.

— Хорошо, — нехотя проговорила она, положила трубку. — Ты вспомнил, где это было? Как ты шел? Сейчас шеф-монтер поднимет Особое звено, они выйдут в пространство.

Он сидел, опустив голову. Она уселась рядом с ним, положила руку на его плечо.

— Тебе все еще страшно? Ты не хочешь идти к себе?

Кедрин встал, сделав усилие, почти исчерпавшее его силы. Но он принял решение, и силы откуда-то прибывали снова.

— Я выйду с Особым звеном. Они не сориентируются без меня.

— Ты можешь рассказать им все, пока они будут одеваться.

— Нет, — сказал он. — Я должен выйти с ними.

«Должен, — поняла она, — чтобы завтра не стыдиться самого себя и тебя».

— Хорошо, — сказала она. — Только в таких случаях одевают компенсационный костюм. Возьми мой, он достаточно эластичен.

— Спасибо, — сказал Кедрин.

Он поцеловал ее, уже не боясь, что она рассердится, и подумал, что она все та же и так же красива.

Уже по дороге в гардеробный отсек, где стояли скваммеры, он вспомнил, что должен был зачем-то зайти вечером к этому самому Особому звену, командиром которого, как ни странно, был не решительный Холодовский, а несколько легкомысленный Гур. Но теперь поздно было думать о том, чего он не успел. Время было думать о том, что он еще может сделать.

Если до сих пор в поведении исследователей на орбите Трансцербера и наблюдалась какая-то нервозность, то сегодня она исчезла окончательно. Капитан Лобов с удовольствием констатировал про себя, что исследователи наконец-то окончательно поверили в спасение. Теперь, как понимал капитан, они будут спокойно заниматься своими исследованиями до того самого момента, когда помощь придет — или не придет.

Так же полагает и инженер Риекст, который по-прежнему молчит, но на этот раз удовлетворенно. Того же мнения придерживаются и пилоты.

Так считают и сами исследователи. Наконец-то стало ясным то, что заставляло их нервничать все последнее время: несовпадение показаний приборов. Теперь выяснилось: виной этому было не какое-то новое, неисследованное явление, а просто часть приборов по неизвестной причине сбилась с точной настройки. Ученые отрегулировали приборы, и теперь их показания совпадают. Правда, при этом выяснилось, что встреча с Трансцербером произойдет не через четыре с половиной месяца, а через три.

Солнце было за Землей, стояла темнота. Звезды неподвижно висели на местах, не приближаясь и не удаляясь. Это было очень хорошо — лететь стремглав в пространстве не одному, а вместе с тремя товарищами, на которых можно положиться, с которыми, пожалуй, не будет страшно нигде. Они летели колонной. Это полагалось на тот маловероятный случай, если произойдет встреча с чем-либо: тогда опасность будет угрожать только первому. И они менялись, как меняются на ходу велосипедисты: чтобы не приходилось одному все время принимать на себя давление возможных опасностей. Трое менялись. Кедрин и сам понимал, что до этого ему еще далеко — до права лететь впереди Особого звена. Он летел замыкающим, и ему было доверено нести небольшой контейнер с какими-то приборами, которые могли понадобиться.

Они летели минут двадцать. Потом щупальца прожекторов зацепились за странную конструкцию впереди — громадную снежинку замысловатого рисунка, медленно перемещавшуюся в пространстве. Это была одна из антенн статического поля, окружавшего рабочее пространство. Звено держало курс на нее. Монтажники уменьшили скорость. Внезапно мурашки стали разбегаться по телу, приятно закололо и защекотало сначала в кончиках пальцев, потом по всему телу. Тогда Холодовский, шедший в это время первым, дал команду тормозиться. Они начали торможение, одновременно развертываясь в цепь, и Кедрин вышел точно на свое место крайнего слева. Все-таки скваммер привыкал повиноваться ему.

Здесь начинались экраны. Широчайшие прозрачные полотнища из гибкого, почти эластичного полиметаллопласта уходили во все стороны; их растягивали и удерживали на месте гравификсаторы, обозначенные маяками, — приближаться к ним не рекомендовалось.

Монтажники медленно плыли вдоль экранирующих полотнищ. Приблизиться к ним вплотную было нельзя — слишком сильным было напряжение статического поля, наведенного скрытыми в центре антенн мощными генераторами. Оказалось, все было в порядке. Никакого нарушения целости экранов не замечалось, как сформулировал Холодовский. «Ну, ну...» — с сомнением ответил ему Дуглас, но возражать не стал.

Запаха не было. Прошел час, пока была пройдена почти половина заэкранированного пространства. Тогда Гур подал сигнал остановиться.

Они сблизились, хотя разговаривать можно было и на расстоянии. Такова уж была привычка — разговаривая, сходиться. Несколько секунд они глядели туда, где чуть в стороне от спутника мелькали огоньки: вторая смена вышла в пространство. Кедрин вдруг почувствовал себя чем-то вроде часового, которому поручено сейчас охранять этих людей, торопившихся очистить место для закладки нового корабля. Он не знал, думают ли то же самое монтажники из Особого звена, и вряд ли они думали так торжественно; вернее, они не представляли себе, что об этом нужно еще специально думать. Но Кедрин не мог не думать об этом.

— Итак, многоуважаемые друзья мои, — неторопливо сказал Гур, и по голосу его можно было, пожалуй, подумать, что он чем-то озадачен. — Итак, половина экранов в порядке. Если и вторая половина окажется в порядке, то могут быть лишь два вывода.

— Три вывода, — сказал Холодовский.

— Третий за тобой. Мои таковы: или мы неправильно определили направление, которое следовало защитить, или твои экраны, о высокочтимый друг мой Слава, ни к черту не годятся, и защищаться ими все равно, что носить воду... этим — ну, как его? — которое с дырочками.

— Ну, ну, — сказал Дуглас. — Проанализируй.

— С неизъяснимым удовольствием, — сказал Гур и заставил скваммер сделать нечто напоминающее реверанс. — Направление. Кедрин принял запах. Он находился у резервного выхода. Он не знает, у какого. Я не ошибаюсь? — вежливо вопросил он.

И Кедрин буркнул:

— Не знаю.

— Он не знает. Но, решая эту задачу в пространстве — времени, мы пришли к выводу; это мог быть только резервный люк номер восемь. До других люков он не смог бы дойти, постоять там, принять запах и вернуться в... туда, куда он вернулся в такой промежуток времени, какой ему понадобился в действительности. Этот вывод был принят единогласно. Имеются ли иные соображения?

— Не имеются, — сказал Дуглас.

— Угу. Итак, известен люк, и известно время в пределах плюс минус пять минут. И известна траектория спутника. Значит ли это, что известно направление?

— Да значит, — сказал Холодовский. — Вернее, сектор.

— Вернее, радиан. Чудесно! И этот радиан указывает как paз на это вот заэкранированное пространство. Так? Так. Следовательно, проницательные друзья мои, с направлением все в порядке.

— Когда-нибудь, — задумчиво сказал Холодовский, — я буду тебя бить за эту манеру разговаривать.

— Так это еще когда-нибудь, о мой воинственный друг. Итак, мы предположили, что экранировка повреждена. Пока мы не нашли никакого повреждения. И это значит всего лишь, что она не годится.

— Чушь! — сказал Холодовский. — Не думаю даже, что это надо опровергать. Экраны прошли все мыслимые испытания на миллиметровые волны. Значит, дело не в них.

— А в чем же? В излучении? Это твой третий вывод?

— Ничуть не бывало. Мой вывод, что запах просто почудился Кедрину.

— Мальчика не было, — сказал Дуглас. — Ну, ну...

— Вот именно: не было! Кедрин был в достаточной мере взволнован. Так?

— Так, — сказал Кедрин.

— Ну, и вот. Галлюцинация, только и всего! Тем более что он в этот момент, по его словам, заметил какую-то звезду. А я вам говорю, что он не мог ее заметить. Реставрируйте обстановку — и вы убедитесь в том, что глазок резервного выхода восемь упирался в «Угольный мешок». Там нет ни одной звезды.

— М-да, — сказал Гур. — Убедительно, о мой... да! Кедрин, как ты думаешь?

— У меня никогда не было галлюцинаций, — сказал Кедрин обиженно. — Разве что при первом выходе...

— Значит, были, — сказал Холодовский. — Вот и все. Вот мой вывод.

— Что ж, — сказал Гур. — Так или иначе, вторую половину экрана исследовать надо. Прошу вас, высокочтимые друзья мои, принять походный порядок... Может быть, мы еще успеем поспать сегодня. А сон, как известно, драгоценнейшее из благ...

Они выстроились в колонну. Перед тем как дать сигнал к движению, Гур еще раз обернулся, взглянул на экраны и негромко сказал:

— Теперь, кажется, галлюцинирую я... Слава, ну-ка... Все головы повернулись разом.

Что-то произошло в пространстве. Только что спокойная и монолитная, как казалось, поверхность экранирующих полотен внезапно стала извиваться, словно оттуда, с внешней стороны, кто-то тяжело ходил, бегал, прыгал по ней, старался пробить ее, разорвать. Колонки гравификсаторов окутались голубоватыми облачками, удерживая экраны на месте, но, очевидно, их мощности не хватало — что-то могучее старалось растащить полотнища в разные стороны. Казалось, они сейчас не выдержат такого напряжения и лопнут, разлетятся. Это представлялось необъяснимым, и в то же время это было, и приходилось срочно сделать что-то, иначе пропала бы вся громадная работа по изготовлению, транспортировке и установке экранов.

Они не успели даже перемолвиться. Все четверо кинулись вперед, к полотнищу — трое одновременно и один на долю секунды позже, но не потому, что он колебался, просто у него еще не было той быстроты реакции, какой обладали монтажники. Они рванулись в середину, потому что именно здесь экранам грозила максимальная угроза, здесь, кроме неведомых сил, прикладывалась вся мощь гравификсаторов, которые старались растянуть и удержать экраны на месте — и тем самым помогали разорвать их в клочья, но ведь гравификсаторы были всего лишь автоматами. Тысячи игл вонзились в тела монтажников, Гур на ходу крикнул в микрофон: «На спутнике, убавьте статическое, иначе мы скоро начнем светиться!.. Убавьте, тревога, мы вышли на экраны». Поле мгновенно убавили, и монтажники достигли поверхности экранов в тот самый момент, когда разрыв возник там, где и следовало ожидать, в самой середине, в месте наибольшей напряженности.

Гур был первым. Все четыре «руки» его скваммера вцепились в края разрываемого пополам полотнища. Напрягая мускулы и сервомоторы, Гур попытался стянуть края полотнища вместе, но для этого были нужны совсем другие силы, и все, что он мог сделать, — это не разрешать краям расходиться дальше. Но полотнище, чья целость была уже нарушена, продолжало рваться дальше, и через несколько десятков метров в разрыв вцепился Кедрин — уж этого-то никто не мог запретить ему, сил у его скваммера было не меньше, чем у остальных. Дуглас метнулся к противоположному концу экрана и ждал, пока разрыв дойдет туда, чтобы заблокировать его окончательно. Холодовский повис над самой серединой и уже развел все четыре «руки», увенчанные могучими клешнями. — Слава, — сказал Гур хрипло. — Слава... — И Кедрин удивился, как Гур еще может что-то произносить — сам он напрягся так, что не мог бы даже разжать зубов. — Не вцепляйся... Давай на пределе на спутник. Это быстрее всего. Нужны механизмы, аппаратура для сварки... Мы здесь долго не удержимся.

Очередной изгиб экрана перекосил Гура, и какой-то миг казалось, что конечности скваммера вылетят из суставов, но, как оказалось, скваммер все-таки был крепким устройством.

— Да давай же! — крикнул Гур. — Давай, о быстрейший!.. Делай свой шаг вперед!

Пусть Кедрин, — сказал Холодовский спокойно, примериваясь к разрыву, уже доходившему до него.

— Ни за что! — прохрипел Кедрин и сам удивился тому, что все-таки разжал зубы.

— Пусть Кедрин остается. Он не знает, что взять, да и вообще, — проговорил Гур, и тогда Дуглас добавил:

— Ну, Слава, ну, ну... Теряешь время...

— Хорошо, — сказал Холодовский.

Он умчался на предельной скорости. Трое остались. Сильное сотрясение ударило их, как током, нагрузка неизмеримо возросла. Это разрыв дошел до конца, и сразу же Дуглас вцепился в края полотнищ. Трое были распяты на экране, Холодовский потерялся где-то вблизи спутника.

— Минут пятьдесят мы провисим, — сказал Гур. Он дышал все более хрипло. — Туда, там, обратно. Не меньше.

Кедрин только прикрыл глаза — на большее он сейчас не был способен. Странно, он не чувствовал никаких нагрузок — их принимало на себя металлическое тело скваммера; кулаки Кедрина со всей силой стискивали пустоту — стискивали так, что слипались пальцы; мускулы его были напряжены до предела именно для того, чтобы стиснуть эту пустоту; но он знал, что не может даже на долю секунды ослабить хватку: тотчас же клешни верхних «рук» скваммера разжались бы и отпустили края полотнища, а прекрати он сосредоточиваться на мысли о вторых «руках», нижних, разжались бы и они. Оставалось только стискивать края — «руками» и напряжением мысли — до тех пор, пока не иссякнут силы.

— Нет, — поправил он себя, — до тех пор, пока не придет помощь. Ведь здесь Особое звено, и это на них мне надо быть похожим. Я буду...

— Ну, ну... — пробурчал Дуглас. — Положение не из веселых. Гур, надо бы еще убавить статическое. Меня так и ест...

Действительно, иглы еще кололи, хотя и не так сильно, как раньше, но иногда уколы были так резки, что хотелось потереть уколотые места, а сделать это было невозможно, и Кедрин только шипел по временам сквозь зубы.

— Ладно, — сказал Гур. — Ты прав, о мой друг-великомученик! Вы, на спутнике, управляющие полем! Сбросьте еще напряжение статического.

Кедрин не слышал, что тому ответили.

— Ага. Ну, прискорбно, конечно. Если запах? Что ж, рук мы не разожмем. Иначе этот роскошный экран придется собирать по всему пространству: гравификсаторы сделают свое черное дело. Ну, очень хорошо, что и вы понимаете: отключить их действительно нельзя, о мыслители?

Он снова помолчал.

— Ну, то ли еще приходилось монтажникам!.. Нет, природа абсолютно загадочна. Холодовскому еще будет работа, когда он разделается с запахом. Нет, сейчас спокойно. Буря улеглась...

И Кедрин теперь заметил, что больше не трясло и не швыряло, только гравификсаторы продолжали растягивать полотнища экранов в стороны. Им было абсолютно наплевать на то, что разорванное полотнище еле удерживают три человека...

Гур снова умолк, слушая.

— Ну, сейчас не период метеорных дождей. Надо полагать, мы им не попадемся на дороге. Главное — они не попадут к вам.

«Может, и не попадем под метеориты, — подумал Кедрин. — Вот запах — тогда мы действительно пропали. Бежать нельзя. Будем задыхаться здесь».

Он понимал: никогда еще опасность не была так близка, как сейчас. Странно — он не боялся. Нельзя было бояться, если по одну сторону его находился Гур, а по другую — Дуглас. Они бывали в переделках посерьезнее, безусловно. Они не собираются погибать. Они найдут способ. «А раз они, то и я останусь цел и невредим. И нечего об этом думать».

Сил становилось меньше, а держать надо было с тем же напряжением. Руки начали неметь. Кедрин пожалел, что на башмаках скваммера нет клешней. Иначе можно было бы держать и ногами — ноги как-никак сильнее. Он сказал об этом Гуру. Тот ответил:

— Вряд ли стоит усовершенствовать скваммер Надо менять его... Мне только что пришла в голову мысль: есть совсем другой материал и другие возможности, принципиально иные... Я это продумаю всерьез.

«Ого! — подумал Кедрин. — Он думает как ни в чем не бывало. Значит, ничего опасного. О чем думать мне? Конечно, об Ирэн».

Он начал думать, как, вернувшись на спутник, войдет к ней, а она, конечно, будет знать уже все: он вел себя точно так же, как люди из Особого звена, — держал до последнего, не трогаясь с места.

— Гур, — сказал Дуглас. — Мне надоело так висеть. Попробую стянуть концы. Фиксаторы сильны, но и я тоже.

— Это мысль! — сказал Гур. — Это идея, интеллектуальнейший. Давай, надо же готовить почву для сварщиков.

— Мне тоже попробовать? — спросил Кедрин, внутренне ужасаясь.

— Нет. Ты держи края, — сказал Гур. — Я тоже буду держать. Разве что продвинусь поближе к Дугу...

— Сидел бы на месте, — сказал Дуг. — Перемещаясь, больше шансов схватить метеор.

— Все равно, — сказал Гур. — Поле ослаблено, а Приземелье — густой суп... Лезу.

«Они серьезно, — понял Кедрин. — Но я не буду бояться. Не буду. Не буду!..»

Он повторял это, пока впереди не показались огоньки. Их было много, и они неслись сюда.

— Ну вот, — сказал Гур. — Они летят, благословенные. Сейчас вся эта история кончится.

Скваммеры окружили их, приближался катер со сварочной установкой. Множество скваммеров вцепились в разрыв. Словно сквозь туман все это доходило до Кедрина.

— Ну, отпускай, — услышал он наконец. — Ты уснул, что ли? Он не мог разжать кулаки. Ему понадобилось несколько минут уговаривать себя сделать это. Наконец руки разжались. Кедрин машинально дал слабый импульс, отплыл от экранов. С той стороны, где был Дуглас, уже шла сварка.

Кедрин подождал, когда к нему присоединятся остальные монтажники — Особое звено. Он висел в десятке метров от экрана и усиленно растирал руками тело, насколько это было возможно в скваммере: сказывались иголки статического поля. Наконец Гур заметил его:

— Кедрин, мужественный друг мой, давай-ка сюда. Здесь как раз не хватает одного. Не уходить же, пока дело не сделано, а?

Кедрин вздохнул. Он послушно подлетел к Гуру и принялся поворачивать какие-то рычаги. Он не знал, сколько прошло времени, пока закончилась сварка. Он помнил только, что Гур сказал:

— А ты молодец, связист...

Он попытался улыбнуться. Потом все летели к спутнику. Гур летел рядом. Он мечтательно проговорил:

— Сейчас я съем два обеда. Возможно, три, но два обязательно! Два хороших звездолетных обеда.

— Два ты не съешь, — сказал Дуглас.

— Почему, о недоверчивый?

— Не успеешь. Через три часа — смена.

— Ничего. Съем после смены. Второй, подразумеваю я. «После смены, — ужаснулся Кедрин. — Они еще думают выходить в смену. После такой работы! Я просто не смогу. Глупо было подумать — мне так быстро сравняться с ними. И я ничего не скажу Ирэн».

— Кедрин, а что ты думаешь насчет обеда?

— Я? Ничего...

— И напрасно, о мой усталый друг! Ешьте свой обед каждый раз, лишь к этому предоставляется возможность, так сказал некий мудрец. И еще: не обедающий совершает ошибку, которой ему не исправить более никогда. Кто это сказал, не помнишь?

— Не знаю, — сказал Кедрин.

— По-моему, это сказал я. А теперь прибавим скорость, ибо времени действительно мало, а на обед опаздывать не полагается. Кедрин, что ты думаешь насчет смены?

— Насчет смены? — спросил Кедрин, и у него заболело все тело.

Вот именно! Что он думает насчет смены? А что можно думать насчет смены, когда хочется только лежать?

— Что ж, — сказал Кедрин. — Я не хуже вас. Смена так смена!

Гур засмеялся, потом сказал:

— Ну, в смену ты не выйдешь. Ты не хуже нас, но пока слабее. Но шеф прав: кому суждено быть монтажником — он им станет. Кстати, ты сегодня не очень боялся?

— Сначала да, — сказал Кедрин, опускаясь на площадку. — Потом я понял, что вероятность попадания метеорита ничтожно мала, и успокоился.

— Это, безусловно, правильно, — сказал Холодовский.

— Ну, Слава, ну, ну... Не дезориентируйте парня.

— Что ж, — сказал Гур, — он мыслит традиционно. В общем метеоры нам не угрожали.

— Разве что-то другое?..

— Пожалуй, — вздохнул Слава, — напряжения были таковы, что скваммеры могли не выдержать. Они были на пределе прочности. Не так романтично, но все же неприятно. Видишь ли, если скваммер дегерметизируется, в нем становится нечем дышать.

— Что же, — сказал Кедрин, внутренне содрогнувшись и пытаясь острить. — Мы бы узнали, есть ли в конце концов этот запах в пространстве.

— Ну, Слава, — сказал Дуглас, — один — ноль не в твою пользу.

На орбите Трансцербера расстояние между убегающим кораблем и настигающей его планетой — или что это там? — уменьшилось. Но время еще есть — значит, есть еще надежда, и отправлять набитый материалами разведчик на Землю рано. Все занимаются своими делами.

Капитан Лобов занимается стиркой. Это не очень приятно, и капитан не освоил технологии, но нет сомнений в том, что он ее освоит. Он стирает, и предметы капитанского гардероба, поскольку на корабле нет женщин, сушатся на инклинаторной установке, которая вряд ли пригодится, ибо, как все горячо надеются, высадка на Трансцербер состоится не в это путешествие.

Остальные занимаются своими делами и ждут очереди на стирку. Ничего не поделаешь. Капитан Лобов сообщил, что в следующий рейс он не выйдет без корыта и прочих приспособлений. Он заставит историков раскопать их описание, а также восстановить давно утраченное человечеством искусство стирать руками. Исследователи поддакивают ему и, по очереди отрываясь от приборов, пытаются давать советы, которые, впрочем, никуда не годятся.

Инженер Риекст занимается экоциклом, каким-то из его звеньев. Он не может ничем не заниматься и теперь выясняет, нельзя ли сэкономить энергию на экоцикле. Хотя он знает, что энергии-то хватит...

Оба пилота сейчас отдыхают. Как предупредил капитан Лобов, может случиться, что им еще придется поработать...

Он взглянул на часы. Он спал три часа — или сутки и три часа, но столько он не был способен проспать даже при самой крайней усталости. Значит, всего три часа, но он чувствовал себя полностью отдохнувшим.

Легко поднявшись с постели, он поискал глазами привычные снаряды для гимнастических упражнений и вспомнил, что здесь их и быть не могло. Он не отвык еще просыпаться на Земле. Он принял душ. Прохладная, насыщенная каким-то газом и, очевидно, ионизованная вода прогнала последние остатки сна и заставила его даже запеть незатейливую песенку — ту самую, что приходила на ум, когда он, бывало, с головой погружался в мир понятий, которые так трудно было представить себе сущими в обычном мире трех измерений. Песенка напомнила было ему о проблеме скользящего поля, и он усмехнулся: доберемся, доберемся и до скользящего поля...

Кедрин осторожно вынул из камеры бытового комбайна вычищенный и отглаженный комбинезон, расправил его и сам удивился тому волнению, которое вызвала в нем эта нехитрая одежда. Может быть, это волнение возникло потому, что после происшествии этой ночи — сумасшедшей ночи с бурями, опасностями, изнеможением, обедом и со второй сменой — он имел уже какое-то право называть себя монтажником, а значит, и носить рабочую одежду монтажников звездных кораблей. Он надевал комбинезон и думал: «А все-таки я не сдался. Я выдержал. Это очень хорошо, что я выдержал! Это не то, что прыгать с обрыва. Я оказался сильнее опасностей».

Он вышел из каюты и ступил на упругий пол улицы Бесконечных трасс. Утренний прохладный свет заливал и ее. Такими бывают на планете утра, обещающие длинный день, полный чудесных событий. Уже одно то, что он встал вовремя и успеет в смену, было чудесно.

Монтажники в серебристых костюмах шли в одном направлении; Кедрин двинулся за ними, внешне уже неотличимый от них. Его узнавали и приветствовали так же, как и друг друга, не поворачивая головы, лишь поднимая руку или дружески кладя ее тебе на плечо. Монтажники любили прикасаться к живому телу — может быть, потому, что в пространстве это было невозможно.

Поток вливался в кают-компанию, разбивался на ручейки и оседал за накрытыми столиками. Кедрин оглянулся и услышал свое имя. Длинное лицо Гура улыбалось ему, рядом виднелись острые скулы Холодовского и круглое лицо Дугласа. Кедрин подошел, и внезапно ему показалось, что продолжается тот вечер на острове Отдыха и только столик вдруг перенесся в Приземелье, в этот мир, обладающий высокой степенью странности.

— Вот, — сказал Холодовский. — А ты говорил, что он не выйдет в смену.

— Я не учел одного фактора. — сказал Гур, его глаза смеялись. — Иногда ошибаюсь и я, мой придирчивый друг. Этот фактор находится здесь и сидит... Впрочем, этого я не скажу.

Кедрин все-таки оглянулся, но разыскать кого-либо в кают-компании во время завтрака было нелегко. Тогда он принялся за еду.

— Вот, — сказал Гур, поднимая вилку. — Видите, он становится монтажником. Он с аппетитом пообедал ночью и не потерял от этого желания позавтракать.

Кедрин кивнул.

— Это такой воздух, — сказал он.

— Правильно, — подтвердил Холодовский. — У нас умеют дать человеку отдохнуть даже за три часа.

— Подложи-ка еще... — Он протянул тарелку, и Гур нагрузил ее целой кучей поливитаминного салата.

— А что, — сказал Гур. — Если он работает так, как ест, то...

— Со временем, — подтвердил Холодовский.

— Ну, Гур, — сказал Дуглас, — ну, ну... Не сразу же — в Особое звено.

Кедрин не обиделся — он знал: рано ему в Особое звено. Надо как следует научиться самой простой работе. Сегодняшняя ночь, понимал он, была случайной — и, наверное, должна пройти еще не одна такая ночь. И все-таки это было хорошо.

Он так и сказал, и Гур усмехнулся.

— Не только мышление доставляет радость... — сказал он, допил кофе и встал. — Я готов.

— Ну, Гур, сейчас, ну...

— Это в честь нашего друга Дугласа назван проспект Переменных масс, — серьезно сказал Гур. — После обеда и даже после завтрака его масса ощутимо увеличивается. Сейчас в пространстве его придется раскачивать, чтобы ранец-ракета взяла с места.

— Я тоже готов, — сказал Дуглас.

Холодовский молча встал. Кедрин тоже поднялся: хоть выйти в пространство он может вместе с ними. Например, он не поддался на шутку Гура: ведь проспект назван не в честь Дугласа. В честь кораблей назван он — тел переменной массы. Нет, кое-что Кедрин уже понимает и помимо техники связи и ее теории...

— Ну вот, — сказал Гур. — Пришли...

Теперь Кедрин мог рассмотреть все как следует. Коридор втекал в огромный зал. Ночью, когда четверо бежали к скваммерам, Кедрин не заметил, но теперь увидел: и этот коридор уставлен свистящими гранеными столбиками, такими же, что напугали его вчера. Он указал на них Гуру.

— Это элементарно, мой наблюдательный друг, — сказал Гур. — У вас вчера еще не было нашего комбинезона. Вы были чужой и шли один. А за любым посторонним нужен контроль: мало ли куда он забредет, здесь ведь не Земля, здесь Звездолетный пояс. Спутник должен вращаться абсолютно равномерно, и передвижение хотя бы одного человека требует регулирования вращения — ведь масса спутника не так уж и велика. Эти автоматы следят за каждым из нас, но звуком реагируют только на чужих. Вот мы сейчас входим в гардеробный зал, а сколько же автоматов вынуждено начать регулировать вращение спутника...

Они входили в гардеробный зал.

Он не уступал размерами кают-компании. Громадное, хоть и низкое помещение казалось пустым — только в полу его виднелось множество расположенных по определенному узору круглых люков, прикрытых металлическими шторками. Монтажники встали каждый около своего люка, и Кедрин тоже отыскал свой, с номером двести восемьдесят три. Светящаяся цифра эта была врезана в пол. Шторки с коротким рокотом исчезли в своих гнездах, и из люков медленно выдвинулись скваммеры.

Смена начиналась. В спинах скваммеров распахивались дверцы. Люди исчезали в них. Массивные скваммеры заглатывали их, медленно, сыто захлопывали дверцы, удовлетворенно встряхивались и неторопливо, вразвалку уходили к выходной камере. В зале становилось все просторнее.

Кедрин вздохнул, заглянул в открытую дверцу. В скваммере царили сумерки. Он потрогал холодную металлическую броню.

— Пластмассовый был бы теплее, — сказал он.

— Да, — откликнулся еще не закрывший дверцы Гур. — Но в пространстве, в мире излучений, пластики разрушаются куда быстрее. Здесь металл надежнее. В пространстве нужна не только крепость, но и выносливость.

«Не только скваммерам», — подумал Кедрин. Он влез в отверстие. Дуглас и Холодовский уже захлопнули дверцы, теперь скваммеры были ими, и в знак этого они подняли верхние «руки», прощаясь. Вслед за ними тронулся Гур. «Что ж, — подумал Кедрин, — как и любые другие, все загадки спутника оборачиваются просто следствием неизвестных или выпавших из виду закономерностей. Все объясняется. И то, почему погиб Андрей, тоже объяснится. Но, может быть, прав этот Велигай и ключ к разгадке смерти Андрея он найдет здесь, в пространстве?»

— Не отставай... — На пороге шлюза Гур высунулся из дверцы. — Не забудь включить связь в шлюзе.

— Не забуду, — сказал Кедрин.

Он не забыл. Индикатор связи замерцал в шлеме, как близкая зеленая звезда.

Скваммер ступил из выходного шлюза в пространство. Так ступают за борт парашютисты: только в пространстве человек не падает и Земля не приближается стремительно к нему. Она остается такой же далекой, хотя и хорошо видимой. На ней так много хорошего... Но нет времени думать о ней, если ждут люди и ждут звездные корабли.

Монтажники быстро удалялись в рабочее пространство, уменьшались, растворялись в темноте. Кедрин остался один. Нет, один он еще плохо чувствовал себя в пространстве. Что за отвратительное ощущение — один в бездне! Хоть полезай обратно в спутник... Нет. Нет!

— Где вы там? — спросил Кедрин.

Он ждал знакомых голосов. И голос, ответивший ему, был знакомым. Но это не был голос никого из трех монтажников Особого звена. Это был другой голос, и Кедрин резко повернул голову, словно бы безмятежно-спокойное лицо оказалось здесь, рядом, и ясные глаза знакомца взглянули, как всегда, наивно и чуть удивленно. — А, это ты, Кедрин? — сказал голос. — Рад слышать тебя в пространстве. Ты разворачиваешься назад, Кедрин? К спутнику? Ага, понимаю — ты еще не вполне владеешь гирорулем. Отверни его назад, Кедрин, отверни его.

— Черт! — сказал Кедрин. — Это капризная вещь, Велигай, гироруль.

Он включил ракету. Скваммер быстро забрал ход. Рабочее пространство текло навстречу, как всегда навстречу нам течет время, и нам всегда дано плыть лишь против его течения. Вот почему время сравнивают с рекой, хотя оно гораздо более сродни космосу: оно так же всеобъемлюще, и недаром лишь в пространстве— времени существует все, что мы знаем. Но если пространство — океан, то время — течение этого океана; странное течение — всегда встречное, никогда не попутное. И поэтому только тот ощущает и в конечном итоге ? побеждает его, кто борется с этим течением всегда, везде. Только в такой борьбе исчезает все лишнее и остается то, что должно остаться.

Лишнее отпадает, как мельчайшие частички вещества отпадают в процессе приработки заново вложенной детали ко всему механизму — приработки, в результате которой час за часом, день за днем все больше становится площадь взаимодействия, все ровнее и точнее — движения. Но это детали — это не люди. Даже не очень опытный специалист с первого взгляда определит, подойдет ли взятая часть к целому, встанет ли на свое место, войдет ли в зацепление с соседними деталями механизма, и если не подойдет — решительно отложит ее в сторону. Причем чем сложнее механизм, тем точнее должна деталь соответствовать заданным размерам. Если же речь идет не о механизме, а о коллективе, состоящем из людей, то здесь мы встречаемся с обратной закономерностью: чем больше и сложнее коллектив, тем меньше может вначале соответствовать тот или иной его член требованиям. Начиная с определенной стадии, коллектив сумеет переформировать и подчинить своим требованиям даже человека, казалось бы, вовсе неподходящего. И если экипаж звездного корабля, состоящий из немногих людей, подбирается с привлечением последних достижений психологии и не один и не десять дней изучается каждый, то люди Звездолетного пояса, в котором население спутников исчислялось тысячами, могли позволить себе роскошь взять обыкновенного человека на приработку. Мощь многолюдного организма не подводила даже в одном случае из тысячи.

И вот уже шла эта приработка, и первый признак этого заключался в том, что Кедрину по дороге в рабочее пространство более не вспоминался ни позор его первых тренировочных дней, ни деталь, едва не ставшая в его руках смертоносной, и даже воспоминания минувшей ночи отошли куда-то. Сегодня был первый настоящий рабочий день, и сегодня же должно было произойти нечто гораздо более значительное: закладка того самого корабля, который уже ждали, с большим нетерпением ждали на орбите Трансцербера и который ждала вся планета со всеми своими пригородами — планета, которая вовсе не собиралась отдавать восемь жизней хотя бы и непредвиденным обстоятельствам.

И никто не собирался. И все тринадцать спутников Звездолетного пояса, которые изготовляли все, что требовалось для того, чтобы седьмой спутник мог смонтировать из этого корабль; и лунные рудники, из которых доставлялся на пояс металл; и земные вычислительные центры, без помощи которых не могло, конечно, обойтись ни одно серьезное дело; и земные энергоцентрали, без которых тоже ничего не могло произойти, хотя на Звездолетном поясе и было два своих энергетических спутника — третий и девятый. Все ждали того дня, когда круглый планетолет покинет рабочее пространство и даст возможность заложить новый корабль. И вот сегодня третья смена, наложив, наконец, последний мазок, передала корабль испытателям, и они увели его в Заземелье. Рабочее пространство опустело.

Монтажники растянулись в нем широким кольцом. Кедрин чувствовал, что волнуется, но виной тому был не страх: он был забыт, как думалось Кедрину, навсегда. Корабли закладываются не каждый день. И хотя на Земле Кедрину приходилось видеть, как закладываются основы зданий и теорий, но это было совсем не то. И не только потому, что при современных методах строительства и исследования выделить момент закладки основ было практически невозможно.

Дело заключалось в том, что на Земле еще никогда и ничто не закладывалось на пустом месте. В крайнем случае была сама Земля — тот участок ее, на котором что-то начинало воздвигаться. Тем более это относится к теориям, которые даже в принципе не могут возникнуть на пустом месте, и даже прогносеология не является исключением из правила, потому что как у строителя есть земля, так у прогносеолога есть хотя бы логика. Здесь же, казалось, не было ничего. Здесь было пространство, которое для физика является сложнейшим образованием, но в обычном трехмерном восприятии человека все еще остается пустотой, иными словами — ничем. И вот в определенном объеме этой пустоты — в заданном кубе, как говорят монтажники, — внезапно появилось нечто.

Сначала трудно было определить, что это такое, и поэтому казалось, что не люди привели сюда этот предмет, а само пространство в напряженном усилии породило его, чтобы занять, заполнить то место, куда с таким ожиданием были устремлены глаза всех монтажников. Предмет, ведомый невидимой глазу тягой магнитных силовых линий, подплывал все ближе — и вот по краткой команде, которую своим резким, курлыкающим голосом подал шеф-монтер, несколько монтажников кинулись к предмету, окружили его: кто-то из них нацепил на выступ эластичную ленту, светящуюся яркими, торжествующими красками; и вот предмет, в котором все больше и больше узнавалось сердце корабля — диагравионный реактор, — величественно, словно светило, окруженное планетами в скваммерах, вплыл в центр рабочего пространства. Тормозя, грянули двигатели скваммеров. И реактор сразу же застыл, повис на своем месте. Вспыхнули прожекторы, заработали радио и оптические маяки, точно обозначившие границы участка, и возникло и разрослось розоватое облако, ясно видимое издалека и с Земли, чтобы и на Земле видели его и радовались закладке корабля.

Так шла закладка кораблей в пространстве; они начинали расти с сердца, и сердце начинало биться с первой же минуты. Потом оно обрастало мускулами и кожей — оболочкой, как известно, в последнюю очередь, чтобы оболочка не мешала монтировать крупные детали.

Работа началась. Кедрин услышал команду в свой адрес и не обиделся тому, что его ставили на подсобные: больше он ничего и не умел делать на монтаже. Он без труда нашел по номеру свою деталь и немного испугался ее размеров, но храбро ухватился клешнями всех четырех «рук» скваммера за назначенные места; вторые «руки» подчинились ему, хотя и без особого желания, но все же подчинились. Кедрин включил ранец. Деталь не хотела сдвигаться с места, она была велика и массивна, инерция была сильнее двигателя — и Кедрин напряг все мускулы. Он не мог не напрячь их, хотя и знал, что это абсолютно ни к чему, что он на этот раз не поможет этим скваммеру. Но, видимо, он все-таки помог — или это двигатель в конце концов переборол инерцию? — и вдруг деталь чуть сдвинулась, звездный пейзаж поплыл, поворачиваясь в нужном направлении, все быстрее, быстрее... Кедрин ощутил радость: грудь с грудью столкнулся он с инерцией вещества — и победил ее, и деталь послушно шла с исходной позиции на краю рабочего пространства вперед, туда, где перехватят ее установщики. Второй раз уже за эти сутки испытывал Кедрин радость от своей силы, от возможности подчинить ей еще что-то, кроме тензорных уравнений, хотя и от них он не собирался отказываться. Нет, это было совсем не то, что забить гол команде антеннистов с Букиным во главе; там, конечно, тоже была радость и удовлетворение, но только теперь Кедрин понял, что ни в какое сравнение они не могут идти с тем, что испытывал он сейчас.

Дальнейшее он помнил плохо. Были детали, и тяжелое упрямство инерции, и каждый раз — острая радость преодоления массы и расстояния. Были детали полегче, были минуты отдыха, когда транспорты не успевали подавать узлы с других спутников Звездолетного пояса, потому что темп монтажа превышал даже и рассчитанный по новой технологии. Шесть часов рабочего времени — удлиненная смена — ушли куда-то, пролетели мгновенно, так показалось Кедрину, когда раздался сигнал конца смены. Монтажники торопились очистить рабочее пространство для другой смены, которая вот-вот покажется возле спутника. И только теперь Кедрин сообразил, что у него как-то выпало из виду, что вся эта работа происходила в том самом грозном пространстве, которое еще в начале смены пугало его. Сейчас оно стало как-то безразлично Кедрину — быть может, потому, что вокруг летели, направляясь домой, монтажники. Во всяком случае, стало ясно, что пространство — само по себе, а он, Кедрин, — тоже сам по себе и они могут абсолютно не мешать друг другу.

Он летел к спутнику и пытался угадать, в каком же из этих скваммеров скрывается Ирэн. Если он не найдет ее в гардеробном зале, то зайдет к ней в каюту и они пообедают вместе. Конечно, он не думает, что все наладится сразу, само собой, но ведь...

— Кедрин!!

— А-а?

— Наконец-то! Я уж думал, что ты выключил связь. В пространстве это не разрешено, ты не забыл?

— Я и не думал выключать. С чего это...

— Я тебя окликаю третий раз, мой рассеянный друг.

— Я задумался...

— Ты не устал?

— Н-нет... — сказал Кедрин и сообразил, что он в самом деле устал куда меньше, чем в дни тренировок.

— Чудесно! В таком случае ты, конечно, захочешь побывать на нашей обсерватории? Не так ли, о любознательный!..

— На обсерватории? — спросил Кедрин. — А зачем? Я, собственно, думал...

— И все же было бы очень хорошо. Ты ведь не забыл, что это именно ты видел прошлым вечером какую-то звезду? Ты ее действительно видел?

— Видел, — хмуро сказал Кедрин. — Но я же не могу вас убедить.

— Но, возможно, сумеет Герн. Служба наблюдения у него поставлена хорошо. И если в пространстве появилось что-то новое, кто-нибудь да заметил это, кроме тебя.

— Если так, — сказал Кедрин, — то идем к Герну. Я готов.

Смена покинула рабочее пространство. В зале монтажники высвобождались из скваммеров и шли мыться, переодеваться, отдыхать, обедать, чтобы затем превратиться в конструкторов, технологов, операторов, аналитиков, продумывать темп-схему завтрашнего дня. Пока не будет закончен корабль, все остальные работы и занятия в лабораториях, студиях, мастерских и кабинетах были отменены, потому что человеку свойственно стремиться к тому делу, которое сегодня нужнее всего.

— Я готов, — повторил Кедрин.

На орбите Трансцербера капитан Лобов закончил стирку и теперь сидит и читает бортовой журнал. Расходовать энергию на то, чтобы смотреть старые фильмы, инженер Риекст не рекомендует, и капитан не расходует.

Инженер Риекст все еще занимается экоциклом. На помощь себе он привлек одного из пилотов. Второй по-прежнему находится в рубке. Считается, что он на вахте. Но на вахте делать нечего — наблюдением, предупреждением и всем прочим занимаются исследователи.

Сейчас они страшно заняты: очень интересны факты, совершенно непонятное явление. Пока подыскать ему объяснение трудно. Вот если бы здесь находился Герн... Но Герн находится далеко, в обсерватории спутника дробь семь Звездолетного пояса, и вряд ли он оттуда мог наблюдать это интереснейшее явление. Впрочем, кто знает: астрономам в особенности известно, что Герн подчас бывает способен на невозможное. Особенно когда он находится в привычной обстановке своей обсерватории.

Нельзя сказать, чтобы в обсерватории было просторно; это станет понятным, если вспомнить, что обсерватория строилась для двух наблюдателей, а сейчас их там шестеро. Входя, Кедрин не ожидал этого, а уменьшенная тяжесть была тоже непредвиденной. Рассерженные лица астрономов (которые, разумеется, тоже были монтажниками и строили корабли) в первую же минуту обратились к Кедрину. Однако ему каким-то чудом удалось не сбить с места, не перевернуть и даже не задеть ничего существенного.

Остальные трое монтажников, вошедшие вместе с Кедриным, были здесь, очевидно, не впервые, и их приветствовали даже с некоторым уважением. Хотя кто-то из астрономов и не мог удержаться от нескольких слов в адрес дилетантов и вообще людей, которые не занимаются своим делом, а толпятся около астрономических приборов, в которых абсолютно не разбираются. В его речи скользило круглое «о» и слово «астрономический» казалось почетным званием, которое уже само по себе делало инструменты неприкосновенными.

В обсерватории все монтажники как-то разместились. И тогда круглая дверца снова распахнулась, и на пороге показался Герн. Он смотрел куда-то в пространство и шевелил губами. Потом он налетел на Дугласа, который так и остался посредине обсерватории, потому что все места у стен были уже заняты.

— Ах, да, — сказал Герн, ощупывая Дугласа. — Позвольте, что это?

Он поднял голову и увидел Дугласа.

— Здравствуйте пожалуйста, — сказал Герн и заложил руки за спину. — Что, на спутнике больше нет места для бездельников, а? Вам уже непременно надо ходить в обсерваторию и мешать людям работать? А? Я вас очень уважаю и поэтому прошу немедленно освободить помещение. Я же не влезаю в ваши лаборатории? А? Хотя они гораздо просторнее, и это, конечно, безобразие. Я всегда говорил...

Дуглас умоляюще посмотрел на Холодовского, потом на Гура. Герн вышел на свою орбиту и теперь мог не менее часа говорить о жалкой участи астрономов, обитающих на спутнике дробь семь. Холодовский пожал плечами. Гур очаровательно улыбнулся.

— Маэстро Герн, — сказал он сладчайшим голосом. — Вы слышите меня, о мой эрудированный друг? Мы все, конечно, согласны...

— ...Если бы эту жалкую каморку увеличить хотя бы вдвое, мы бы могли проводить такие наблюдения, что ни одна другая обсерватория в Приземелье не посмела бы.

— Например, наблюдения на фоне «Угольного мешка», — сказал Гур.

— Что? — спросил Герн.

— Я говорю: не проводили ли вы этой ночью наблюдений в направлении «Угольного мешка»? Хотя, вероятно, нет — что там может быть такого, что интересовало бы астрономов.

— Чтобы вы знали, астрономов интересует все! — сердито сказал Герн. — Так вы пришли затем, чтобы узнать это? Допустим, мы проводили наблюдения. Ну и что?

— Вот этот юноша, — сказал Гур и вытолкнул вперед Кедрина. — Вот этот многообещающий юноша уверял нас... Ведь вы знаете этого юношу?

— Неужели вы представляете, что я знаю всех юношей? — спросил Герн. — За кого вы меня принимаете, а?

— Но вот этого...

— Одну минуту, — сказал Герн и воззрился на Кедрина. — Что-то припоминаю... Вы астроном? А, нет, вы как раз не астроном, помню. Это вас принимали как раз в мое дежурство. Мне удивительно везет: если на спутнике что-то происходит, то обязательно в мое дежурство. Так что нужно этому юноше? Скажите, как вы себя чувствуете теперь в пространстве? Величественный вид светил, не закрытых колеблющейся атмосферой...

— Этот юноша, — сказал Гур, — уверяет нас, что сегодня ночью, по времени четвертой смены, по вашему времени это вечер, в направлении примерно восемнадцать — сто сорок семь ноль два он увидел нечто напоминающее небесное тело. Звезду. Определить звездную величину он затрудняется, но, судя по его рассказам, она близка к нулевой. Другой наш товарищ — вот он...

— А, Холодовский, — сказал Герн. — Очень рад вас видеть. Что у вас нового?

— Нового у него то, — сказал Гур, — что он сомневается в возможности наблюдения такого тела там, где его никогда не было и, судя по всему, быть не должно. У него — да и у всех нас — есть причины интересоваться этим всерьез. Поэтому, о наш наблюдательный друг, если бы у вас случайно оказались какие-либо данные...

— Как вам нравится, случайно, а? — сказал Герн. — По-вашему, у нас наблюдения производятся случайно? От случая к случаю?

— Тем лучше, — сказал Гур. — Значит, вы наблюдали?

— У нас нет такого количества наблюдателей, чтобы круглые сутки наблюдать за всей сферой, — сказал Герн. — Вот если бы шеф-монтер и все вы тоже...

— Значит, вы не наблюдали, — сказал Гур.

— Мы не наблюдали. Но автоматика наблюдала. И если там что-нибудь произошло, то все это будет на пленке. Анри, дайте мне сегодняшние пленки. Мерси. Ну, вот они. Сейчас посмотрим...

Он растянул пленку в руках, бормоча: «Посмотрим, посмотрим...» Все следили за ним, вытянув шеи, пытаясь заглянуть в медленно проходившие перед глазами Герна кадры. Он отложил пленку, сказал: «Ничего интересного... Сева, внесите коррективы в модель «Леонид», — взял другую пленку. На ней тоже не оказалось ничего интересного — для неспециалистов, как сказал Герн. Он взял третью. Ничего. Четвертую. На седьмой Холодовский махнул рукой, негромко сказал: «Ясно, ничего и не будет. Я в этом не сомневался». Герн услышал его.

— Сомневаться надо, — назидательно сказал он. — Всегда надо. Пусть нет на седьмой — может оказаться на восьмой. А?

Он бегло проглядел восьмую, потом опустил руку и стал глядеть в потолок.

— Нет? — спросил Гур.

— Есть, нет! — рассердился Герн. — Как это у вас все легко!..

Он заправил пленку в проектор. Кадры медленно поплыли по крохотному экрану. Через минуту Герн остановил проектор.

— Анри, вот эти кадры немедленно отпечатать. Последующий час был до отказа заполнен тишиной. Только напряженное дыхание замерших людей свидетельствовало о том, что обсерватория все еще обитаема, да изредка — краткие возгласы. Потом кто-то пробормотал:

— Он ошибся на ноль пять. У меня величина получается ноль пять. Вы слышали о чем-нибудь подобном?

— Все летит непонятно куда, — откликнулся второй. — Там же не было абсолютно ничего. Только радиообъекты, но не оптические... Люди столетиями...

Он не закончил, но и так всем было ясно, что делали люди столетиями: они заблуждались, если только можно назвать заблуждением незнание каких-то фактов. Они заблуждались и еще будут заблуждаться, ибо ясно — в вечно меняющемся и развивающемся мире и открытые людьми закономерности не остаются неизменными, кроме самых основных, да и они приобретают для людей новый, все более глубокий смысл. Но человечество накапливает знания и делает выводы все быстрее, ибо все больше людей участвует в процессе познания; и еще неизвестно, как далеко и в каких направлениях успели зайти люди других человечеств. Но в конце концов и это станет известно.

Размышления текли все дальше и дальше и зашли бы очень далеко, если бы не Гур.

— Великий пир астрономии, — негромко произнес Гур, — где нам досталась всего лишь скромная роль кулинаров. Что же, столы накрыты, и не скоро теперь сии мужи почувствуют сладостное ощущение сытости. Пойдемте и мы, ибо наша работа не кончена, о друзья мои, и мы узнали главное: такое тело было, наш друг Кедрин и на сей раз не галлюцинировал. А как это связано с запахом — этого нам, увы, не скажут астрономы и даже сам Герн...

— А? — сказал Герн. — Нет, конечно, не скажу.

— Но хотя бы о природе явления. Что это? — спросил Холодовский.

— Вы думаете, на нем написано? Нет, я не могу ответить сразу. И никто не может.

— Идем, — сказал Холодовский.

— Побудем еще: здесь интересно, — сказал Дуглас.

— Нет, — сказал Гур. — Нет времени. Кедрин, пошли. Нам предстоит обдумать еще многое.

Они выбрались из обсерватории, и вряд ли их исчезновение заметил хоть один из ее обитателей. Они прошли переходный рукав, миновали негромко рокочущее соединительное кольцо и, войдя в пределы спутника, с удовольствием ощутили уверенную тяжесть.

— Ко мне, — сказал Дуглас. — Время свободного полета. И сегодня мы должны что-то привезти из этого полета.

— Что ж, — сказал Гур, — пусть к тебе, мой парящий друг. Как знать, может быть, мы что-нибудь и привезем.

В каюте Дугласа они расселись, и Холодовский сказал:

— До первой идеи. Додумывать я пойду в док. Ну, Кедрин, я был не прав. Приношу извинения. Полетели. Гур, возглавь.

— Так, — сказал Гур, и его правая рука мерно задвигалась, словно отбивая такт словам и мыслям. — Летим вот в каком направлении: раз была звезда — значит был и запах.

— Вероятность девяносто, — сказал Дуглас.

— Достаточная вероятность. Направление подтвердилось, значит остается в силе вывод: экраны не удержали запаха. Слава?

— Ну, — скучным голосом сказал Холодовский, — возможно, мы тут что-то путаем. По моей гипотезе, излучение возникает при торможении метеоров в статическом поле. Я считаю, это не подлежит сомнению. К чему же эта звезда, если даже она и была? До сих пор всегда, когда возникал запах, фиксировались и метеориты.

— Сегодня их не было.

— Значит, не было и запаха. Мало что девяносто процентов. Не сто.

— А чем ты объясняешь историю с экраном?

— Пока ничем. Герн прав: нельзя же объяснять просто так, с ходу строить гипотезы. Всякая гипотеза требует размышлений.

— Итак, Слава считает, что запаха не было. Мы полагаем, что он все-таки был. Дело не в этом, сварливые друзья мои. Дело в том, что мы еще не умеем определять направление. Нужен прибор. Один метеор не создает атаки запаха. Только целый поток их протяженностью примерно в минуту — до сих пор атака не продолжалась дольше. Получив прибор, пеленгирующий направление на источник запаха, мы соединяем его с озометром. Такие блоки выносим в пространство во всех направлениях.

— И маневренный экран, — сказал Дуглас. — Небольшой, но маневренный. Метеор как источник излучения можно приравнять к точечному излучателю. Заэкранировать его легче небольшим, подвижным и мощным экраном.

— Почему бы просто не экранировать метеоры? — спросил Кедрин.

— Незачем. Если излучают метеоры, то мельчайшие. Излучение идет на уровне атомов и молекул. А локаторы своевременно предупреждают нас только о больших.

— Итак, нужен прибор. Начинаем бредить... — сказал Гур. — Мне это представляется вот как: если озометр Холодовского рассчитан на колебания миллиметрового диапазона и определенной амплитуды — ведь ощущение запаха вызывают, очевидно, колебания с небольшой амплитудой, иначе мы слышали бы запах неопределенно далеко от излучающего объекта, но мы воспринимаем их главным образом вблизи — так вот, если озометр рассчитан на слабые колебания и даже сверхслабые, то задача...

— Мне это представляется так, — сказал Дуглас. — Я беру озометр. — Пальцы его так уверенно взяли этот прибор, что показалось — озометр и впрямь оказался в руке монтажника. — Беру озометр... К нему присоединяется устройство, способное выделять сверхслабые колебания миллиметрового диапазона из потока более сильного излучения, которое на нас не действует и нам не опасно. Остальное — задача чисто техническая, кроме узконаправленной антенны миллиметровых колебаний, которую просчитает Кедрин.

Кедрин кивнул: это он просчитает, задача несложная, если ему дадут хоть маленькую машину.

— Дадим, — сказал Гур. — Итак, главное: как выделять слабые, отводить, задерживать или нейтрализовать сильные колебания. Ну?

— Надо ассоциировать, — сказал Холодовский.

— Ассоциация есть самодеятельность мозга, — усмехнулся Гур, — его спонтанная деятельность. Проявление избирательности, способность отыскивать в памяти подобное. Какие возникают ассоциации?

— Выделять, — сказал Дуглас. — Разделять, отделять. Что-то очень старое. «Разделяй и властвуй». Старое...

— Поверим интуиции. Пошли в старое. Слава?

— Паровоз. Теплотвор. Мировой эфир...

— Телеграф, — сказал Кедрин. — Гонец. Ямщик. Барышня.

— Почему барышня?

— Раньше телефонную связь осуществляли барышни. Я читал.

— Как это характеризуется?

— Что-то такое хрупкое... нежное...

— Хрупкое, — сказал Дуглас. — Лампа. Кенотрон. Пальчиковая лампа. Кристаллический диод. Неоновая лампа. Хрупко... Диод. К чему бы диоды?

— Диоды, — сказал Гур. — Триоды. Квадрупеды. Пентаметры. Секстеты. Секстеты — оркестры. Барабаны. Трубы. Ничего? Далее: трубы. Заводские. Еще?

— Паровозные, — сказал Холодовский.

— Паровозные. Пути. Рельсы. Тоннели. Тоннели. Что?

— Тоннели, — сказал Дуглас. — Тут что-то есть... Тоннельные диоды.

— Тоннельные диоды, — сказал Холодовский.

— Маленькие, милые, старые тоннельненькие диодики, — сказал Гур. — Ну и что?

— Это годится, — сказал Кедрин. — Это стоит продумать. А я пока подумаю над антенной.

— Тогда отключись, — сказал Дуглас. — Тебе мешают голоса?

Нет, — сказал Кедрин. — Когда отключаюсь, нет.

Он на мгновение напрягся — и каюта с тремя людьми ушла куда-то, осталась пустота, и в ней четкие синусоиды колебаний, резкие и совсем слабые, и образующая. Потом образующая осталась одна, синусоиды исчезли — и надо было лишь восстановить их, поймать и подвести к тому, что сейчас продумывали трое монтажников. Как это сделать? Кедрину представились какие-то еще не совсем ясные ему силы в виде крючков, которые протягивались со всех сторон и старались выудить из пустоты одну синусоиду и оттащить ее от остальных, но это не удавалось. Потом сбоку появилась вторая слабая синусоида; она мерно пульсировала, колебалась, и это был резонанс.

Он записал резонанс где-то в левом верхнем углу плоскости, которая представлялась ему, и стал думать дальше. Он начал мыслить формулами, но невооруженный мозг оказался не столь пригоден для этого, как «Элмо». Тогда он вернулся к резонансу, потому что другие схемы, чертежи и графики, которые он представлял себе, не дали никакого намека на необходимое решение. Он вернулся к резонансу и понял в общем, что именно следует вводить в машину, которую ему обещали предоставить. После этого он, вздохнув, проник в оставленный было мир действительности.

Остальные трое молчали, очевидно тоже найдя свои задачи и отключившись от всего остального. Кедрин отдыхал, голова казалась какой-то пустой. Вскоре встрепенулся Дуглас, поднял голову, задумчиво посмотрел на Кедрина, видимо еще не узнавая его, потом узнал.

— Я представляю так, — сказал он. — Вот тело прибора. Вход. Фильтр. — Он взял невидимый фильтр и поставил его на место, присоединил. — Здесь идут каскадные блоки. Усиление «А» и «а» малое... — Он продолжал точными движениями размещать элементы прибора. — И вот выход на озометр. За ним — выходы на запись и на контроль. Все.

— Чудесно, мой проектирующий друг! — Гур вступил в разговор легко, словно и не выключался. — Чудесно! Отфильтрование по амплитуде у меня вроде бы получается. Остается лишь подождать, пока вернется наш друг Слава, и если окажется, что и у него все в порядке...

— У меня не все в порядке, — мрачно проговорил Холодовский, не открывая глаз. — Я же говорил, что не могу думать в такой сутолоке мыслей. Мне нужно большое помещение. Пожалуй, пойду в док.

— В доке стоит транссистемник «Балтика». Ему надо менять гравигенную аппаратуру, выработался весь ресурс.

— Кстати, — сказал Кедрин. — А почему за «Гончим псом» не посылают транссистемник? Ведь в конце концов орбита Трансцербера относительно недалеко, за бывшими рубежами солнечной системы, за орбитой Цербера. Неужели он не дошел бы за три месяца?

— Увы, изобретательный друг мой, — сказал Гур. — Импульсному транссистемнику туда идти полгода. У него ведь не диагравионный привод, а всего лишь ионный. Это медленные транспортные корабли, транссистемники. Их задача — заходить за орбиту Сатурна, не дальше. Ведь дальше вообще проникают считанные экспедиции. Их возят длинные корабли, которые чаще всего забрасывают их по дороге — по дороге к звездам.

— А обратно?

— Обратно их, как правило, забирают тоже длинные. Сроки экспедиций заранее рассчитаны, а посты на дальних планетах не меняются чаще, чем раз в год.

— Не хотел бы я попасть на дальнюю планету, — сказал Кедрин.

— Обещаю, что в ближайшие дни ты туда не попадешь, — сказал Гур. — Но если ты хочешь попасть к вычислителю, который я забронировал для тебя на часок, то время торопиться.

Кедрин вскочил.

— К вычислителю! — ликующе сказал он. — Вот это да!

— Не радуйся, это не «Элмо»...

— Все равно. Хотя, конечно, было бы намного легче работать, если бы здесь была нужная степень автоматизации. А то ведь Дугласу пришлось самому компоновать прибор. У нас в институте это отдали бы в композиционное устройство и на программу.

— Вот они, — сказал Гур, укоризненно качая головой, — вот они, привычки кабинетников! Мало вычислить — еще и скомпоновать, и запрограммировать, и еще, наверное, передать автоматам не только для изготовления, но и для испытания. Так?

— А как же иначе?

— Нет, — сказал Дуглас.

— Зачем, о друг мой? Зачем лишать себя радости? Можно работать и головой и руками. И, придумав прибор, его делают. Хотя бы опытный экземпляр. Это доставляет радость. Союз рук и головы. Ведь руки сделали человека человеком. Руки! И мозг.

— Слепцов, мой руководитель, говорит, что это устарело.

— Кушать за себя ты тоже доверишь машине? Нет? А почему?

— Да простится мне это! — сказал Холодовский. — Целовать женщину ты будешь сам? Или и это доверишь машине? Чтобы она делала это для тебя? „

«Не красней, — сказал себе Кедрин. — Не красней, слышишь?»

— Довольно, монтажники, — сказал Гур. — Вы вогнали его в краску, о мои язвительные друзья! О, как томит его сознание собственного консерватизма! Томит ли, о друг мой?

— Томит — мрачно ответил Кедрин.

— Посему ступай же на вычислитель, сделай расчеты.

И тогда...

Дверь каюты начала растворяться медленно и неумолимо -так медленно и неумолимо, словно за нею стояла сама судьба. С минуту никто не входил. Затем на пороге показался Герн, глаза его задумчиво смотрели из-под нависающего лба. Он остался стоять в дверях, глядя куда-то вдаль и всем своим видом выказывая крайнее удивление.

Если он удивится еще сильнее, брови окажутся на затылке, — хладнокровно констатировал Гур.

— Ага, — сказал Герн, и брови его на миг заняли нормальное положение. — Это вы. Мне так и казалось с самого начала, но я не был уверен.

— Гур, он узнал тебя по перлам остроумия, — сказал Холодовский.

— Допустим, — сказал Герн. — Так зачем я пришел? А, вот что: мы разобрались в этих фотографиях. Конечно, это было нелегко, но мы разобрались.

— Ну? Что это такое? Что это было?

— Вот именно! — сказал Герн. — Что это было? Этого никто не знает. Я склонен лишь думать, что это было нечто, чего теперь уже нет. Потому что, по моему убеждению, это было явление взрывного порядка. Если аннигиляция, то мог взорваться корабль. Если атомный взрыв, то могла взорваться и не очень большая планета.

— К чему такие сравнения? — сердито проговорил Холодовский. — Почему надо сравнивать именно с кораблем?

— Потому, — сказал Герн, — что направление-то мы установили точно. Это в пределах ошибки — направление на Трансцербер. Или на корабль. На таком расстоянии это практически одно и то же.

— Значит? — Гур схватил астронома за плечо. — Значит?..

— Ничего не значит... — медленно ответил Герн. — Может быть, там уже ничего не осталось.

— Вы доложили?

— Я доложил.

— Что Седов?

— Вы не знаете Седова? Он мне сказал примерно так: он поверит в это тогда, когда получит от них радиограмму об их собственной гибели. До тех пор работы будут продолжаться так, как они начаты, и никак иначе. Это же Седов!

— Что ж, — сказал Гур. — Тогда все в порядке. Переживать и сомневаться будем про себя. Монтажники не сомневаются, не правда ли, Слава Холодовский?

— Иногда они слишком много говорят, — сказал Герн, не глядя ни на кого в особенности. — Так, собственно, я зашел только поблагодарить вас за то, что вы обратили наше внимание на эту вспышку. Иначе мы добрались бы до нее только вечером. Спасибо.

— На здоровье, — сказал Гур. — Кедрин, тебе время на машину.

«К чему?» — хотел спросить Кедрин. Но не спросил и пошел на машину.

Еще несколько минут тому назад он опустился бы в кресло вычислителя с удовольствием. Теперь он сделал это машинально, мысли его были там, на орбите Трансцербера. Вот, казалось, все было продумано, все делалось для того, чтобы спасти людей. Но слишком много непонятного еще происходит в пространстве, даже в пределах уж такой знакомой, кажется, солнечной системы. Нет, какая уж тут гарантия!..

Он быстро запрограммировал задание, ввел данные в машину. Это был новый вычислитель — конечно, среднего класса, но и такой был единственным на спутнике дробь семь. Не очень сильная машина, но и за ее пультом Кедрину сидеть не то что приятно, а просто необходимо. Столько лет он занимается такой и еще более сложной работой, и, наверное, ею ему и надо заниматься. Конечно, в пространстве неплохо, но хорошо, если бы здесь были «Элмо» и большие вычислители.

Машина работала, чуть слышно жужжа. Кедрин думал. Нет, конечно, пока не следует делать выводов. Сколько он здесь? Без году неделю. Что-то здесь все-таки хорошо, что-то есть такое, чего не хватало в его жизни. И Ирэн здесь. Без нее он не уйдет на Землю. А с нею? С нею — может быть...

Машина закончила вычисления, результаты были отпечатаны на ленте. И все же Кедрин не торопился подниматься с кресла.

Ему вдруг стало необычайно хорошо. Нетрудно было представить, что это небольшое помещение — часть вычислительного зала где-то на Земле, Сейчас, выйдя из двери, можно будет ступить на зеленую траву и пойти по ней или просто упасть на нее и лежать, прижимаясь щекой к упругим стебелькам. Солнце, на которое можно смотреть и без посредства поляризующего фонаря. Запахи, которых не надо бояться. Люди, которые не надевают скваммеров. Женщины, которые...

«Женщины, которые не похожи на нее, — подумал он. — У которых нет таких волос. Таких глаз. Таких губ. Такого голоса. Женщины — которые не она».

Он взглянул на часы. Время обедать.

Кедрин бережно спрятал кусок ленты в карман. Под ногами потекла не трава, а пластик, безжизненный, хотя и упругий. Солнца не было, и полдневный свет, заливавший коридор, был все же искусственный, как бы он ни был похож на настоящий. И чтобы выйти из спутника, хочешь или не хочешь, придется влезать в скваммер, иначе нельзя. А что касается запахов, то их можно обонять в кают-компании, можно заказать запах в свою каюту. Но только не в пространстве. Только не в пространстве.

На орбите Трансцербера не происходит ничего. Ничего не видно. Темнота, пространство. Вот все, что можно сказать сейчас об орбите Трансцербера.

Кедрин становился монтажником. И он добился того, что видел Ирэн каждый день. Целый час он проводил у нее. Не было разговоров о будущем. Не было разговоров о прошлом. Они говорили только о настоящем. О том, что сделано сегодня и что будет сделано завтра. Заходить дальше, чувствовал Кедрин, было опасно.

Посидев час, он вставал и шел в каюту Дугласа. Прибор становился все более похожим на то, что было нужно. К счастью, ни разу за эти дни запах не возникал. И корабль все более становился похож на то, что было нужно, — на длинный корабль. Линия смонтированных механизмов уже протянулась на нужную длину. Наступала пора монтировать окружающие механизмы помещения. Затем в них будут монтироваться остальные, вспомогательные механизмы. Это займет месяц. А затем пойдет монтаж внешнего пояса помещений и, наконец, оболочки и внешней арматуры. И, наконец, наступит день, когда о корабле можно будет сказать: «Он готов».

Он будет готов. А пока надо выходить в пространство.

Теперь усталость уже почти совсем не ощущалась. Да и над неловкостью нового монтажника вряд ли стоило смеяться. Теперь он был специалистом, если еще и не таким, как большинство других, то, во всяком случае, полезным. С этой мыслью он проснулся сегодня утром — таким же розовым утром, как и все утра на спутнике.

Пространство тоже начало становиться другим. Правда, Кедрин не привык к нему: пространство было так величественно и так бесконечно, что привыкнуть к нему было нельзя. Но в его бесконечности, оказывается, крылась не угроза, а, наоборот, какое-то спокойствие, и, может быть, именно это спокойствие и являлось одной из причин того, что монтажники вовсе не торопятся покинуть Приземелье и вернуться на гораздо более удобную Землю, хотя могут сделать это в любой день и час, и им не пришлось бы скучать на Земле — там тоже много всякой работы. Но, оказывается, к пространству можно ощущать любовь, так же, как к Земле, к месту, где ты родился или вырос — ну, не совсем так, как-то по-другому, — но можно любить его, и спутник, и корабли, любить все это и чувствовать себя среди всего этого как дома. И, кажется, Кедрин уже начал привыкать к этому...

Кедрин, не ища, вышел точно на свое место в гардеробном зале. Скваммеры были уже подняты. Он по-хозяйски обошел вокруг своего двести восемьдесят третьего и по укоренившейся среди монтажников привычке хлопнул его по бедру и с удовольствием выслушал ответный гулкий и внушительный звон. Все было в порядке, оставалось влезть, устроиться поудобнее и закрыть за собою дверцу.

Он так и сделал и, потянув поводок, защелкнул дверь и проверил предохранители. Затем, шагнув, он послал скваммер вперед.

В пространстве было темно, как и всегда бывает темно в пространстве, но будущий корабль был освещен — солнце стояло за спиной у монтажников. Горели зеленые маяки, показывавшие, что рабочее пространство открыто для смены.

Кедрин нажал стартер, это произошло само по себе — он больше не думал, какой силы импульс надо дать, чтобы очутиться в нужном ему кубе пространства. Корабль дрогнул и начал приближаться. Монтажники летели рядом — люди, возведенные в ранг небесных тел. Корабль надвигался стремительно. Холодные звезды вонзались в корпус реактора, как отточенные стрелы. Где-то над головой плыла Земля. В той стороне вспыхнуло, блеснуло — шла очередная партия транспортных кораблей.

Внезапно Кедрин судорожно крутнул головой: показалось, что кто-то приближается и вот-вот ударит справа. Нет, все было в порядке, сосед соблюдал дистанцию. Но кто-то начал надвигаться слева, становиться все более заметным. Кедрин торопливо взглянул и в ту сторону. И отсюда никто не угрожал ему, однако после каждой смены от этого беспрерывного оглядывания у него деревенела шея, и все же он не мог не вертеть головой.

На всякий случай Кедрин все-таки взял левее — ему показалось, что в этой стороне свободнее. В тот же миг царившая в телефонах тишина рассыпалась на дробные осколки, раздался громовой щелчок, и вслед за тем оглушительный голос Гура произнес:

— Непоседливый друг мой! Не виляй! Оставь рули в покое!

— Ты не можешь громче? — разъяренно взревел Кедрин.

— Могу! — еще громче заорал Гур и оглушительно расхохотался.

Кедрин мог поклясться, что это был хохот в миллионы децибелл.

— Так что же ты...

— Не кричи, — нормальным голосом произнес Гур. — Моя скромная голова раскалывается от твоего голоса.

— Вот как?

— Еще тише.

— Так? — Кедрин почти шептал. — В чем дело, Гур?

— Ослабь на две позиции, закрепи так.

— Но ведь все время при этой настройке звук не казался мне громким. Так?

— Уже похоже на норму. Теперь скоро твой день рождения.

— Мой? Нет...

— Скоро... Теперь слушай: возьми руль влево. Видишь оптический маяк номер восемь? Около него подождешь нас.

— Особое звено, да?

— Особое звено. Надо же, наконец, испробовать наш приборчик — хотя бы настолько, насколько это возможно пока.

Кедрин кивнул, хотя этого никто не мог видеть. Плавно включил гироруль горизонтальной оси. Дал импульс. Еще чуть-чуть подправил рулями курс.

Уже не казалось странным, что можно было лететь в любом положении — не только головой, грудью или даже спиной вперед но и наискось, и, как говорили монтажники, локтем вперед и вообще в любом мыслимом положении... Сейчас основная масса монтажников находилась под ним; впрочем, стоило ему представить, что он летит не вперед, а вверх — и они тотчас же оказывались перед ним. Второй раз уже он видел смену со стороны, но тогда ему было не до того, чтобы вглядываться в нее а сейчас он убедился в том, как все-таки много людей на спутнике — здесь была лишь четвертая часть монтажников и даже меньше — и все же их было очень много. В пространстве было настолько же людно, насколько пусто казалось в спутнике — тому, кто не знал, где искать людей. Их надо было искать в каютах, если в этой смене была ночь, и в лаборатории, библиотеке, концертном зале или телезале, где можно было получить переданное непосредственно с Земли изображение любого полотна и рассматривать его столько, сколько нужно. На спутнике можно было жить по соседству с человеком и не встречать его месяцами, если его смена была сдвинута, как говорили монтажники, на сто восемьдесят градусов и работал он, когда ты спал, и спал, когда ты бодрствовал. Впрочем, в пространстве тоже трудно было встретить нужного человека, если, конечно, ты не хотел вызывать его по связи и орать на все Приземелье, а хотел просто увидеть, хоть издалека, и проводить взглядом, и порадоваться тому, что человек этот здесь, вблизи. Все-таки в пространстве было очень людно.

— Не людно, а скваммерно, — пробормотал Кедрин.

— Ну, Кедрин, — одобрительно проговорил откуда-то Дуглас. — Ну, ну... Дай еще плюс три, и ты придешь прямо в свой куб.

Кедрин непроизвольно оглянулся — голос Дугласа раздавался совсем рядом, и трудно было избавиться от впечатления, что он тут, за спиной. Кедрин оглянулся и оцепенел от изумления. И с ходу включил торможение, так что потерял стабилизацию и закувыркался в пространстве, описывая кривую великой сложности.

Дуглас действительно был совсем рядом, но не в скваммере, а в обычном полетном костюме, да еще с раскрытым забралом шлема, словно бы он находился не в вакууме, а за непроницаемой броней. Но он находился тут, в пустоте, он сидел в удобном креслице, прикрепленном к раме, легкой раме с четырьмя отходившими от ее углов усами, а сзади, за креслом, был прикреплен массивный по виду черный ящик — и больше ничего. Очевидно, скваммер с полной убедительностью выразил степень изумления Кедрина, потому что Дуглас радостно усмехнулся и назидательно поднял было палец, но промолчал, жестом фокусника снял шлем, подбросил, поймал и победоносно водрузил на место. Затем он слегка тронул один из лимбов на небольшом, стоявшем в ногах пульте, слегка задрожал, словно бы между ним и Кедриным встала вдруг стена нагретого воздуха, и вдруг рама плавно скользнула вперед, оставляя Кедрина далеко позади.

Тогда Кедрин снова вышел на курс. Оптический маяк придвинулся совсем близко, проскользнул рядом, но Кедрин уже тормозился. Торможение получилось очень удачным.

Дуглас был теперь совсем рядом и поглядывал то на Кедрина, то на свою раму и время от времени трогал какие-то лимбы и рычажки, так что дрожащая стена вокруг него то почти совсем исчезала, то становилась менее прозрачной, темнела, и тогда вместо рамы с Дугласом в пространстве возникал какой-то черный, плотный, приплюснутый кокон. Наконец запасы кедринского долготерпения иссякли окончательно.

— Что за фокусы? — спросил он обиженно. — Ты больше не дышишь воздухом? Тебе хватает межзвездного водорода? А может быть, ты сидишь где-то в спутнике и просто стереопроецируешься в этот куб, как статуи из Эрмитажа?

— Верь своим глазам, Кедрин, — с достоинством произнес Дуглас и даже обошелся без своего излюбленного «ну, ну». — Глаза аппарат, заслуживающий доверия. Не верь своим построениям. Сомнительным построениям, страдающим отсутствием логики. Я здесь, а не где-либо в другом месте. И почему я должен отказаться от неплохой привычки дышать воздухом?

— Но эта рама?

— Пока это рама. Когда-нибудь люди станут строить такие звездолеты. Так я думаю. Здесь работает всего лишь фи-компонента гравиполя. Это поле непроницаемо для многих вещественных субстанций. А когда оно выключается, остается рама. И вот этот реактор. Легкость транспортировки, простота управления. И другие достоинства...

Холодовский развернулся рядом. В вытянутых верхних руках его скваммер нес готовый прибор. Так во время оно подавали на стол самовар — некогда тоже плод технической мысли и конструкторского остроумия.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Холодовский, словно он опустил тяжелую ношу, и вытер пот со лба. — Только что это испытывалось в закрытом доке, и все оказалось в порядке. Берет направление с точностью до градуса, больше нам пока, по сути, и не нужно. Сейчас испытаем в пустоте.

— Что он будет принимать?

— Гур зайдет со стороны экранов с пороховой ракетой. Она пройдет мимо и оставит пахнущий след. Несколько в стороне от направления, в котором я сейчас ориентирую озотаксор — так мы его назвали. Дуг, не лопни в своей раме от самодовольства.

— А что? — сказал Дуглас. — Это уж, Слава, ну, ну... Обзор исключительный, на ходу легка. И забот всего — через месяц заменить элементы реактора. Вот покатаюсь в свое удовольствие — отдадим на Землю. Пусть запускают в серию.

— Что ж, пусть... — рассеянно отозвался Холодовский. — Кедрин, держи: блок записи. Еще не закреплен, так что держи на руках и старайся не дергать: полетят провода... Твое дело следить, как будет писаться. Гур, где ты там?

— Я здесь, любезный друг. Скучаю по позиции и ожидаю решительной команды.

— Ты взял прицел точно?

— О, конечно, нет, — сказал Гур.

— Ну, Гур, — сказал Дуглас. — Ну, ну... Только не старайся, чтобы твоя ракета угодила в нас.

— Не буду стараться, — пообещал Гур.

— Внимание, — сказал Холодовский. — Наблюдать. Гур, пять. Четыре. Три. Два. Один. Да!

Кедрин не отводил глаз от толстого стекла, за которым неподвижная круглая пластинка, кажется, никак не собиралась реагировать на запуск небольшой сигнальной ракетки. Кедрин уже хотел сказать, что запись не работает, как вдруг пластинка медленно тронулась с места, закрутилась, подставляя магнитной головке все новые участки. Затем пластинка остановилась, и это означало, что все кончено.

— Очень хорошо! — сказал Холодовский. — Гур, вторую... Пять, четыре, три...

Была выпущена вторая, и третья, и пятая. Прибор действовал — да иначе, собственно, и быть не могло. Испытания кончились. Дуглас сказал:

— Теперь бы настоящий запах — для окончательной уверенности...

— Не каркай, о мой дотошный друг! — сказал издалека Гур.

— Не думаю, что надо еще убеждаться, — сказал Холодовский. — Все ясно. Надо монтировать мобильный экран и считать проблему решенной. Запаха больше нет. Максимум, что еще можно сделать, поставить еще парочку таких агрегатов с разных сторон. Хотя те направления и не столько метеороопасны... Например, нет никаких оснований предполагать, что какая-то группа метеоров может вторгнуться в нас, скажем, со стороны девяносто — семнадцать. Или двести семь — ноль восемь — сто...

Холодовский не успел закончить. Высокий, пронзительный вой раздался в телефонах. Кедрин невольно зажмурился. Вой повторился, затем негромкий голос произнес:

— Тревога номер один... Тревога один... Метеоры высокой энергии, пакетами, направление девяносто три — восемьдесят семь — пятнадцать. Угроза кораблю. Угроза кораблю. Немедленно принять меры. Укрыться в спутнике. Метеорный патруль начинает отсчет... Заградители, огонь! Заградители, огонь! Пять минут ровно. Четыре пятьдесят восемь. Четыре пятьдесят шесть...