Актер Владимир Стеклов играет в пяти московских театрах, на его счету более 60 ролей в кино ("Гардемарины, вперед!", "Воры в законе", "Узник замка Иф", "Криминальный квартет", "Досье детектива Дубровского", "Петербургские тайны", "Олигарх") он преподает в ГИТИСе, воспитывает маленькую дочку пяти лет и внука (от старшей дочери).

Человек-ракета. Это именно он однажды чуть не улетел в космос (Стеклов должен был отправиться на орбитальный комплекс "Мир", чтобы сняться в фильме Юрия Кары "Последний полет", но проект закрыли из-за отсутствия денег). После этой космической одиссеи он умеет пользоваться, к примеру, приборами космической навигации, которые находятся на борту орбитальной станции. Но отдает предпочтение в жизни другому.

- Вам часто доводилось играть "маленьких людей". Вашими персонажами были алкоголики, бомжи, бродяги. Вас называли "лучшим Шариковым СССР". Вам приходилось "вживаться" в эти сложные роли, в эти непростые судьбы... Интересно: что вы испытывали?

- Первое мое осознанное восприятие - не наблюдение, а именно художественное восприятие трагедии маленького человека - это были "Шинель" и "Записки сумасшедшего" Гоголя. Мне довелось сыграть Поприщина в "Записках сумасшедшего". Я не могу сказать, что эти люди мне очень близки. Я также не могу сказать, что прошел какие-то достаточно сложные жизненные коллизии. Пожалуй, что нет.

- Но у вас была достаточно непростая судьба...

- Я вырос без отца, но с мамой и бабушкой. Мама много работала, и по сути меня воспитывала бабушка. Но я не чувствовал какого-то ущемления. Не было ощущения, что мы из разных школ или детских садов - как это сейчас происходит. Мы были из одного двора, с одной улицы, поэтому для меня резко не бросались в глаза некая социальная несправедливость, бедность или какая-то роскошь. Не было, естественно, никакого режима, а весь режим сводился к тому, что ты до позднего вечера был на улице. А тот один, кого позвали поесть, выбегал через секунду, опрокинув в себя стакан чая или стакан молока и неся в руках огромный ломоть хлеба, намазанный повидлом. И тут же раздавалось: "дай куснуть", "дай куснуть" - и этот бутерброд быстро растворялся, потому что все знали, что в следующий раз кто-то другой принесет такой же ломоть. Хлеб с повидлом был самым большим лакомством, особенно если еще был намазан маргарин. А за 7 копеек можно было купить брикетик какао - это тоже было лакомство, мы его не растворяли в воде, а грызли, как шоколад. И это было нормально, и никто от этого не заходился: ах, как жить дальше. Наверное, у родителей была проблема, где перезанять, но это все решалось достаточно просто: одолжить масла подсолнечного, хлеба, соли или сахара не составляло проблемы.

Когда я уже подрос, стал студентом и получал какую-то скудную стипендию, то и этих денег хватало, потому что казалось, что можно их все сразу проесть в пирожковой, а можно как-то растянуть. В любом случае, я знал, что за спиной есть тыл, называемый домом.

Я уже жил в театральном общежитии, и у меня сначала появились телевизионная антенна на окне и черный эбонитовый ящик под названием стабилизатор. И я думал: вот еще немножко и появится телевизор. И он, в конце концов, появился. Тогда я понял, что путь к мечте достаточно прост. И я опять-таки не ощущал какую-то социальную несправедливость, что вот кто-то может сразу пойти и купить телевизор. Я понимал, что есть обеспеченные слои и богатые люди, но я всегда вертелся в каких-то тех самых слоях, где все приблизительно равно и жили. И где зарплата в 150-170 рублей казалась чем-то заоблачным.

Поэтому любопытство, интерес в адрес так называемых "маленьких людей" был сначала не бытовой, а художественный. Я наблюдал их не вокруг себя, а через литературу. И они были мне близки и дороги, мне очень нравилась фраза гоголевского Акакия Акакиевича: "Ведь для чего-то же я родился. Да, я такой, я маленький, я убогий, я никому не интересный. Наверное, когда я умру, никто даже и не вспомнит, что был такой Акакий Акакиевич. Но ведь, Господи, для чего-то же я родился!" Может, кому-нибудь нужно, чтобы эта душа появилась? Это же живая душа...

И уже потом, много позже, я впервые на Камчатке увидел бомжей. Там они назывались иначе - они назывались бичи. Нормальные люди так не живут. Ты мог о них слышать, читать, но, когда их увидел рядом, стало как-то дискомфортно, захотел дистанцироваться от них. И самое поразительное, я не ощутил потребность в сострадании, которую я наблюдал в себе, когда читал, скажем, про того же Акакия: да я был готов не то чтобы шинель, а все отдать, лишь бы этот человек был счастлив! Ну а в начале 90-х расцвело огромное количество сирых, убогих, калек, бездомных, детей-беспризорников. Я все думаю: до какой степени может адаптироваться человеческая способность к тому самому состраданию. Вот мы говорим, что не может человек, работающий, скажем, санитаром в морге, постоянно страдать по поводу того, что кто-то погиб... Он просто сойдет с ума и не сможет заниматься этой работой. Следовательно, если он этим занимается, то его профессиональное сознание как-то к этому адаптировалось. Или вспомните шекспировского могильщика, который весело шутил, откопав череп Йорика, и весело вспоминал о том, какой это был весельчак и балагур. И не потому, что он циник.

- Владимир Александрович, в одном из интервью вы упоминали о наличии неких мистических отношений между актером и его персонажем. Что часто персонаж налагает отпечаток на личность...

- Я предполагаю наличие таких отношений, но это не значит, что это норма, это обязательно. Мистицизм, хотя это слово тут не совсем подходит, может быть в том, что, когда ты идешь навстречу персонажу, он идет навстречу тебе. И когда вы сходитесь, происходит некая мутация, скажем так, личности, изменение сознания. Я это имел в виду.

- И что происходит?

- И происходят поразительные вещи. Когда ты вызываешь эти персонажи, фантомы, - как реальные исторические персонажи, так и литературные, - такие вещи не могут проходить бесследно. Но не факт, что это происходит всегда или есть некая обрядовая технология. Я не знаю этих законов.

(Рассказывают, например, удивительную историю, которая случилась со Стекловым на съемках фильма "Серп и молот", где он играл Сталина. На гриме режиссер не требовал от актера полного портретного сходства с персонажем. Во время съемок, как рассказывают актеры, со Стекловым произошла странная вещь: в какой-то момент его лицо... превратилось в лицо Сталина, к ужасу присутствовавших. Когда сам Стеклов увидел эту сцену на озвучке, то тоже испугался: черты лица в какой-то момент, как с помощью компьютерной графики, совершенно изменились. Присутствововшие не нашли ничего лучшего, чем пошутить, что Стеклов максимально погружался в предлагаемые обстоятельства... - Ред.)

- Вы играете в пяти театрах, много снимаетесь в кино, преподаете в ГИТИСе... Банальный вопрос: но как вы все это успеваете?

- Еще я возглавляю общественный Фонд содействия духовному развитию личности - фонд "РОСТ". Учредителями этого фонда были Михаил Глузский, Евгений Дворжецкий, которых уже, к сожалению, нет с нами, и я. Идея заключалась в том, чтобы дать возможность молодому поколению расти красивым и здоровым. Работа фонда направлена в первую очередь на помощь молодым людям, на развитие талантов. Как успеваю? Это нормальный рабочий ритм. Если человеку хочется так жить, то он так и живет. И если бы мне не доставляло удовольствия этим заниматься, то я бы и не стал этим заниматься.

Интервью вела Н. ДОРОШЕВА, специально для "КЗ".