Григорий ТОКАТИ

 ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ
 Предисловие Тимура Кусова

Я держу в руках один из самых ценных подарков, которые мне когда-либо доводилось получать в жизни. Это старенький блокнот- скоросшиватель, впитавший в себя вместе с запахом сигаретного дыма обволакивающий приятными ощущениями книжный дух, тот самый, что десятилетиями живет на полках домашних библиотек или в музеях выдающихся писателей и ученых. Перелистывая сборник аккуратно собранных машинописных страниц, на которых видны оформленные рукой автора исправления и дополнения, среди множества озаглавленных или обозначенных цифрами абзацев замечаю такую запись:

«Если говорить о патриотизме, то моя родина, Северный Кавказ, ничем не хуже и не лучше Англии или Голландии, Франции или Германии, Африки или Америки. Но за пределами этого бюрократического определения существует и патриотизм более священный. Человеческое счастье там, где он не скован железными цепями идеологии и политики. Что касается меня, то мне хорошо там, где никто и ничто не мешает мне любить свою родину и по необходимости принятое соотечество. Я люблю Англию прежде всего потому, что она не мешает мне любить мой Кавказ, мою Северную Осетию-Аланию. Мне легко и тепло оттого, что моя «вторая» родина не только не мешает, но и поощряет меня, когда я откровенно и гордо словами М.Ю. Лермонтова говорю:

Хотя я судьбой на заре моих дней, О южные горы, отторгнут от вас, Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз. Как сладкую песню Отчизны моей, Люблю я Кавказ.

В моей двухэшелонной траектории жизни, – продолжает автор, – иногда что-то мешало мне выражать эту гордость слишком громко. В Англии этого «что-то» просто не существует, поэтому я и люблю страну Джона Булла».

Обещание

Типичный по-лондонски нетеплый весенний полдень. Мы с друзьями, приехавшими в Англию на учебу, выходим из станции метро "Уимблдон", что в отдаленном от центра, но известном всему миру юго- западном районе Лондона. Все мы были приятно удивлены звонком от профессора Токати, пригласившего нас в свой дом в столице теннисных чемпионатов. Мы знали, что не для каждого бывавшего в Великобритании земляка Григорий Александрович имел возможность выкроить минуты из своего насыщенного и непредсказуемого графика жизни, стремительное течение которой сравнимо разве что с полетом его сверхзвукового детища – «Конкорда». Поэтому уже не первая за последние несколько дней встреча с этим человеком представлялась нам не только оказанной с его стороны высокой честью, но и поистине даром свыше. Ибо уже в первые дни общения с выдающимся ученым ты чувствовал, насколько значительна и содержательна каждая беседа, каждое слово, произнесенное устами великого деятеля науки, мудрого старшего, горячо любящего даже спустя более полувека вынужденной разлуки свою родину человека.

Профессор Токати встретил нас у входа в метро теплыми, как всегда, приветствиями и сразу же пригласил в салон своего автомобиля.

– Это наш бегун на дальние дистанции, – улыбнулся Григорий Александрович, садясь за руль «Фольксвагена-Гольфа». – На ней только под Ла-Маншем ездим, в Париж. Я – иногда по работе, а с Азой – в гости к Терезе Битаровой, с которой мы очень дружны.

Пока мы ехали по тихим зеленым улицам Уимблдона, резко отличающимся от шумных кварталов Большого Лондона, Григорий Александрович не переставал спрашивать о том, как сейчас живется людям на его родине – что есть в магазинах, какая заработная плата, чем занята молодежь, достаточно ли социально обеспеченными чувствуют себя люди его возраста и так далее.

– Я часто думаю о нашей с вами родине, – голос профессора зазвучал с особой тревогой и некоторой, как мне показалось, болью. И как бы предупредив долго мучивший меня вопрос, не было ли у профессора желания вернуться в Осетию, Григорий Александрович продолжил:

– Как бы сейчас мне хотелось хоть одним глазом взглянуть на мою Осетию, хоть мельком – из проезжающего мимо поезда – посмотреть на родные края! С сожалением вынужден признать, что уже давно не волен распоряжаться своей жизнью и планировать что бы то ни было заранее. Люди моего рода деятельности принадлежат государству, нации, но никак не себе. Привычка трудиться, выкладываясь до конца, у меня сохранилась еще со времен работы в СССР. Дело дошло до того, что, поставив свою профессию, в самом широком смысле – науку, выше всяких политических манипуляций, я стал одним из невыгодных государству ученых. Как бы то ни было, вам, Тимур, сегодня о многом станет известно, что называется, из первоисточников. Я даю вам обещание передать в безвозвратное пользование то, что никогда и никто, кроме меня, не видел и не держал в руках – мои заметки, которые я составлял по записям в дневниках, блокнотах, на полях прочитанных книг и журналов. Думаю, после серьезной редакторской работы вы сможете донести их до той аудитории, которой они покажутся интересными.

Не скрою, момента, когда мне будет передан этот уникальный исторический документ – свидетель целой эпохи прорывов в научно- технологической жизни сразу нескольких государств, я ждал с особым волнением и сразу же решил, что «той аудиторией» должны стать именно мы с вами, жители маленькой Осетии, подарившей миру большого Человека. И сегодня я очень рад тому, что редакция журнала «Дарьял» предложила свою помощь в издании заметок, взялась за эту кропотливую и так необходимую всем нам работу. Теперь я знаю, мое обещание профессору будет выполнено: летопись мыслей ученого и философа первыми прочитают его земляки.

«Пионер космоса»

Несмотря на особо тревожные для профессора Токати дни (супруга Григория Александровича Аза в то время находилась в больнице, о чем наш земляк глубоко переживал, он едва сдерживал слезы, говоря о любимой жене, оказавшейся на грани тяжелой болезни1 ), до позднего вечера мы пробыли в уютном английском доме с камином, беседуя об интересной и многогранной работе ученого, об исторических моментах биографии «вчерашнего сталинского ракетиста», о крутых поворотах «траектории жизни» и, конечно, о радостях и тревогах жителей Осетии, об их завтрашнем дне.

Профессор показывал нам фотографии, статьи, пачки конвертов, в которых даже после объявленной научной интеллигенцией Лондона Недели Токати продолжали приходить письма с поздравлениями со всех континентов планеты, документы торжественных церемоний присвоения почетных ученых степеней и званий в историческом зале Гилдхолл и его книги, книги, книги (кстати, одна из них переведена на русский язык по инициативе профессора А.Г. Кусраева и издана Государственным научным центром во Владикавказе).

В спальне профессора стояла изящная модель самолета, на металлической табличке которой я прочитал следующие слова: «Presented to G.A.Tokaty in appreciation of his invaluable contribution to the British Airways, in particular to the development of Concorde» («Григорию Токати в знак признательности за его неоценимый вклад в развитие Британских Авиалиний и в частности – строительство «Конкорда»»). Этот сувенир Григорий Александрович получил в дар от своего близкого друга и коллеги сэра Джорджа Эдвардса, директора Британской авиационной корпорации. Именно Эдвардс как главный конструктор и Токати как главный теоретик больших скоростей «окрылили» в 1976 году чудо авиационного строительства.

По развешенным в комнатах чертежам и рисункам Григорий Александрович на доступном языке объяснял, как осуществлялись полеты на Луну, преодолевались звуковые барьеры в атмосфере, обретали жизнь космические корабли.

Среди множества материалов из архива Токати в руки мне попалась статья, которая сразу же приковала внимание своим заголовком: «Tokaty, Space Pioneer» – «Токати – пионер космоса». Этот материал, опубликованный в 1971 году в журнале «Новый ученый и наука», поведал британцам, пожалуй, впервые в столь развернутой форме рассказ о «бывшем трактористе из осетинской семьи, ставшем главным ракетным ученым СССР». В начале 70-х годов имя ученого Григория Токати уже было довольно широко известно в кругах научной интеллигенции не только Соединенного Королевства, но и континентальной Европы и Америки. Но до момента выхода в печать этой статьи многое из жизненного пути Токати – от колхозных полей села Ставд-Дорт до космических бесконечностей Вселенной – для общественности оставалось тайной.

«Нам, живущим в Великобритании в 1971 году, – пишет собеседник ученого доктор Сара Уайт, – трудно даже вообразить, какое было детство у Григория Токати. Профессор с поразительной улыбкой говорит, как опубликованная однажды в газете «Таймс» фотография, на которой был запечатлен вьетнамский мальчишка в лохмотьях и больших ботинках, бродивший по улицам в поисках пищи, напомнила ему о самом себе в таком же возрасте».

Токати, как узнает читатель из статьи, не провел ни одного дня за школьной партой. Шанс получения высшего образования он заработал, будучи одним из первых на Северном Кавказе трактористов. Он уже усиленно интересовался инженерной механикой, когда в 19-летнем возрасте был направлен на учебу в Ленинградскую академию, а затем – в Московское высшее технологическое училище имени Баумана. По его окончании Григория Токати призвали в Военно-Воздушные Силы как одного из самых многообещающих молодых специалистов. Так он оказался во всемирно известной Академии имени Жуковского, по окончании которой сразу же начал работу в аэродинамической лаборатории ВВС, а через год уже стал ее руководителем! После встречи с Константином Циолковским и знакомства с монументальной работой немецкого ученого Евгения Зенгера «Техника ракет» Г.А. Токати начинает всерьез заниматься изучением ракет, принимая участие в создании нового Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ) в Раменском – ныне подмосковный город Жуковский.

После войны Токати, а под его руководством и группа лучших исследователей, включая Королева, направляется в оккупированную Германию для изучения немецкого опыта в развитии авиации и ракетной техники.

– Наверняка, в эти годы вы тесно общались с представителями военного руководства и правительства? – спрашиваю я Григория Александровича, степенно прикуривающего сигарету.

– Разумеется. Я работал под личным руководством Сталина, с которым мы довольно часто виделись и обсуждали вопросы национальной безопасности, о которых никому не было известно за стенами Кремля. Мной был предложен проект глобальной ракеты, названный Г.М. Маленковым «проектом Токаева». И вот однажды на чрезвычайном заседании Политбюро в кабинете Сталина, куда меня вызвали в срочном порядке, Сергею Павловичу Королеву было поручено заняться изучением немецких ракет ФАУ-2, а мне – кругосветной ракетой- бомбардировщиком. Больше по этому поводу я не могу сказать вам ни слова. Государственная тайна есть государственная тайна. А моим непосредственным начальником в немецком научном центре Пеенемюнде был маршал Жуков. Георгий Константинович состоял в созданном в 1945 году Союзном контрольном совете, который возглавляли главнокомандующие вооруженными силами СССР, Англии, США и Франции. Тогда еще генерал армии Соколовский вызвал меня к себе и коротко сказал: «Вот что, ученый, давай мы тебя назначим секретарем Контрольного совета», – и меня назначили одним из секретарей. С тех пор на совещаниях военачальников в Германии я всегда сидел рядом с Жуковым. Я хорошо говорил на немецком, французском, маршал часто у меня консультировался.

В 1947 году Григорий Александрович Токати был назначен главным ракетным ученым СССР, а через год работал уже в Великобритании. Профессор Токати не особо распространялся об идеологических причинах, по которым он был вынужден отказаться от успешной карьеры на Родине и переехать в Лондон. Но слушая его выступления по радио и телевидению Би-Би-Си, приходишь к выводу, что Григорий Александрович не только не жалел о своем советском опыте, но с великой гордостью рассказывал о достижениях СССР в области космических исследований и авиации, в которые ему, несомненно, удалось вложить немало и своих сил.

Сберечь «живое» слово

– Ну а теперь перейдем к самому главному, – настойчиво предложил Григорий Александрович, приглашая нас наверх, в свой тесный и, как мне показалось, неуютный рабочий кабинет, наполненный тем самым музейно-книжным духом. Предложив землякам присаживаться поближе к столу, на котором из-под стекла в глаза мне сразу бросилась старенькая карта СОАССР, профессор Токати быстро достал из ящика находившийся всегда под рукой небольшой кожаный скоросшиватель.

– Вечерами я набирал эти строки из летописи своей жизни на старенькой печатной машинке, не очень беспокоясь о тематической и хронологической последовательности, в надежде, что однажды найду своего читателя. С сегодняшнего дня заметки Токати в вашем распоряжении. Вы, Тимур, повезете их на нашу родину, – последовала пауза, во время которой я уловил сосредоточенный, глубокий, будто проникающий в самую глубину души взгляд Григория Александровича. – Признаюсь, долгое время мне не рекомендовали, даже, можно сказать, запрещали публиковать некоторые детали биографии, о которых я рассказываю на этих не очень аккуратных страницах. Но сейчас, я думаю, время уже пришло, и кое-что можно доверить широкой публике. Я условно озаглавил заметки старо-латинскими словами «Тутти фрутти», что в переводе означает «всякая всячина». Полистайте, и многое вам станет понятно.

После того вечера я часто доставал с полки блокнот, перечитывая завещанную «летопись» страницу за страницей, и с каждым днем все больше убеждался в том, что подарок этот поистине бесценен. Не для меня – а для всех ныне живущих – ведь ничто так бережно не хранит историю, как написанное ее очевидцем слово, и никто, кроме нас, не сбережет это «живое» слово для будущих поколений.

6 августа 1945 года в 8 часов 15 минут произошло историческое событие, остановившее течение времени: американский бомбардировщик сбросил на японский город Хиросима атомную бомбу, которая превратила в пепел и битый кирпич 62 000 зданий в радиусе трех миль. Но реакция В.М. Молотова была: «У нас есть оружие более мощное – всепобеждающее учение Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». Когда я сказал об этой реакции профессору – генералу Д. Венцелю, он сощурил глаза: «неужели тов. Молотов сказал такую глупость?»

9 августа 1945 года вторая американская атомная бомба упала на город Нагасаки. Мы с подполковником Сорокиным вели об этом новом историческом событии неформальный, союзнический разговор с одним немецким специалистом в области электро-радио-техники. Я спросил немца, знал ли он что-нибудь о работе над проблемой «тяжелой воды» в западной Германии? Да, ответил он, но знал только со вторых и третьих рук; если бы война затянулась еще на один год, Германия противопоставила бы России и англо-американцам свою атомную бомбу.

Наши физики уже знали о достижениях и неудачах Германии в этой области, но все же я рассказал о заявлении немца (тогда еще) генералу армии В.Д. Соколовскому. Он посмотрел на меня удивленно: неужели я сомневался в том, что немцы готовили против нас атомную бомбу? В кабинет вошел генерал-лейтенант Лукьянченко. Узнав, о чем мы говорили, он тоже посмотрел на меня как на идиота, и со свойственной ему разнузданностью сказал: «Вы, ученые, болтаетесь под ногами и пугаете нас своими адскими машинами! но не забывайте, что любая машина без идеологии под нею не стоит ничего; разгром гитлеровской военной машины доказывает, что идеи марксизма- ленинизма бессмертны, даже под атомными бомбами». Неужели так думаете и вы, Иосиф Виссарионович?

Через пару недель в Москве, в кабинете Артема И. Микояна в ОКБ- 155, в присутствии академика Б.Н. Юрьева, я рассказал о словах Лукьянченко. Борис Николаевич рассмеялся: больших держав без больших дураков не бывает. Артем Иванович, в свою очередь, заметил, что, к сожалению, продолжает жить старое «шапками закидаем». Как бы реагируя на эти суждения, в тот день и час я позволил себе высказывание, которое до сих пор кажется мне интересным – вот его суть:

«У США имеется и сама А-бомба, и бомбардировщик дальнего действия; американские сухопутные и воздушные силы расположены вокруг СССР на таких расстояниях, что в случае новой войны могли бы нанести сокрушительные удары со всех сторон; а мы не имеем еще ни А- бомбы, ни дальнего бомбардировщика, ни ракеты, способной нанести царапину американской территории. Отсюда совершенно ясно, что нам необходимо самым срочным образом заняться созданием трансконтинентальных бомбардировщиков и ракет…»

Эти слова были сказаны, когда Андрей Николаевич Туполев имел уже персональное задание от Сталина организовать производство в СССР американского дальнего «атомного» бомбардировщика, который бы совершал единственную вынужденную посадку на нашем Дальнем Востоке. Сергей Павлович Королев уже работал над освоением немецких Фау-2. А через 5-6 месяцев я получил задание от Сталина посвятить себя целиком созданию такого оружия: тогда оно называлось еще «Проектом Зенгера» - трансконтинентальный ракетный бомбардировщик…

6 января 1949, Лондон

Обедал с профессором Теодором фон Карманом и Ричардом Вест. Он привез мне письмо от доктора Вернера фон Браун. Никакого политического разговора, профессор говорил о своем посещении Нового ЦАГИ: «Великолепные брюки без пуговиц в самом ответственном месте, – смеется. – Все было там, но не было мела для писания на доске». Я возразил, мне приходилось писать на досках разных отделов ЦАГИ, и мел имелся всегда. Фон Карман развел руками: ну, тогда ему просто не повезло. Нет, говорю, я еще не встречался ни с одним посетителем СССР, не выпячивавшим отсутствие мела или пуговиц в штанах. Все плохо, ничто не работает, у автомобилей нет шин, самолеты не имеют моторов и так далее.

Совершенно неожиданно, без всякой связи с ЦАГИ или иными научно- техническими учреждениями, Ричард вдруг спросил: «А какому идиоту пришло в голову переименовать Екатеринбург в Свердловск?» Я растерялся: не знал ответа. Но Ричард сделал заметку в своем дневнике: это я заметил.

...какая-то женщина-лекторша, узнав, что я – «русский», начинает стрелять в тысячу русских мишеней: делают то-то в Берлине, делали другое в Варшаве, их шпионы – везде и так далее, и так далее. «Чего хотят русские? – спрашивает она. – Своей земли у них хоть отбавляй, оставили бы нас (Запад) в покое. Захватили всю Восточную Европу – теперь хотят Корею, всю Германию, а может быть и всю Европу».

Умный разговор с математиком и физиком, а теперь эта взвинченная женщина из департамента социологии. Ушел с головной болью и поклялся никогда больше не общаться с женщинами от политики – в частности и в особенности. Но не тут-то было...

Не имею ни малейшего понятия о ней; представилась Верой Ивановной, но фамилия у нее явно нерусская. Имеет какое-то отношение к австралийскому радиовещанию в Лондоне. Через эту организацию и узнала мои координаты (Би-Би-Си обычно не дает их никому). И вот в один день она появляется в Аэродинамической Лаборатории Имперского Колледжа Науки и Технологии, присаживается за столом против меня, и начинает:

«Здравствуйте, полковник Токаев. Я рада встретиться с вами. Старалась целый год, и, наконец, удалось… Я надеюсь, что вы согласитесь дать мне интервью. Ваш знакомый и друг господин (такой- то) посоветовал мне не обращаться к Вам с политическими вопросами, и он предупредил меня о вашем презрении к журналистам, но я хотела бы убедить вас, что журналисты – народ учтивый»… И так далее.

Я попросил ее подождать немного. Пошел к главе департамента Аэронавтики профессору Герберту Скуаэр: знал ли он что-нибудь о г- же Вере Ивановне? Не слышал о такой. Вызывает секретаршу – тоже ничего не знает. Посоветовались втроем и решили не устраивать скандала. Разумнее всего выслушать ее спокойно, а там будет видно. Я пригласил Веру Ивановну в приемную, секретарша принесла чай с пряниками, и мы разговорились. Вот некоторые выдержки из магнитофонной записи.

В.И.: Честно говоря, никакая я не журналистка и не профессиональная переводчица. Но жить как-то надо, вот я и халтурничаю, чтобы подработать, где только возможно. Иногда это удается – иногда не удается. Как Вы уже чувствуете, мой английский еще хромает на полторы ноги. Но вы – сенсация, и австралийское радиовещание думает, что вы не откажете русской женщине- антикоммунистке ответить на несколько вопросов.

Я: Но позвольте спросить, Вера Ивановна, кто вы? Что принесло вас в Лондон?

В.И.: Я была в РОА (назвала определенную политическую организацию внутри РОА). Остальное вам известно: катастрофа 1945 года, лагерь Ди-Пи. Нашлись добрые люди, с помощью которых мне удалось перебраться в Англию. Квалификации у меня нет, уборщицей не хочу быть, удалось зацепиться за краюшек третьестепенной журналистской работы… Вот господин такой-то и посоветовал мне примазаться к вашей сенсации, чтобы как-то укрепить свою журналистскую линию…

Из вопросов Веры Ивановны мне было ясно, что идеологически и политически нас разделяла пропасть. Она удивилась: разве я сомневался в ее антикоммунизме? Мой ответ показался ей странным, минуту-две она смотрела на меня с полураскрытым ртом. А именно, я сказал ей, что горжусь своей медалью «За победу над Германией»; я делал все мыслимое и возможное для разгрома гитлеровских захватчиков, а РОА была в составе гитлеровской машины; ее антикоммунизм и мой антисталинизм не имеют ничего общего…

8 января 1952. Магнитофонная запись

Некто А. Костин пишет мне из Скандинавии, что гибель человечества берет свое начало от Октябрьской революции. Вот выдержка из моего ответа: «Гибель человечества не началась, и я не предвижу ее. Во всяком случае, я не считаю Ленина и Троцкого настолько всемогущими, чтобы они могли начать или кончить гибель человечества. Другое дело – вред, нанесенный человечеству, нормальному развитию».

Из Аргентины пришло письмо по такому адресу: Англия, Лондон, Генеральный Штаб, Полк. Г.А. Токаеву. Не хотел ли автор письма подчеркнуть, что я нахожусь на службе у английского Генерального Штаба? Поспешу разочаровать его: не состоял, не состою и не собираюсь состоять на службе у какого бы то ни было Генерального Штаба. Да и содержание письма: оказывается, совершаю тайные поездки в СССР, чтобы поднять там вооруженное восстание; опять разочарую: нет, не совершал, не совершаю и не собираюсь совершать тайные или открытые поездки в СССР, и не занимаюсь организацией вооруженных восстаний.

А вот письмо через Бориса Николаевского: я – в Европе, пишущий – в Европе, а Николаевский – в Нью Йорке! В письме говорится, что «надо искоренить трижды проклятую Октябрьскую революцию, снести с лица земли мавзолей Ленина, устроить костер из трудов Ленина и Сталина, перестрелять всех большевиков».

Сто раз скажу, что каждый человек имеет право думать, что хочет. Но искоренить Октябрьскую революцию нельзя точно так же, как нельзя искоренить, например, Великую Французскую Революцию. Она – большая страница, а может быть даже целая глава, в истории России–СССР, с которой придется жить. Снести с лица земли мавзолей Ленина можно и придется, рано или поздно, когда того потребует опыт народа. А вот с мировым костром из трудов Ленина и Сталина я не согласен; историю изучают не потому, что она хорошая или плохая, а потому, что она – история; но для изучения нужны архивы.

Разогнать колхозы и совхозы: а нет ли тут элемента деспотизма наизнанку? Загоняли силой – разгонять силой: правильная ли философия? Ну, а допустим, что кто-то не захочет «разгоняться», неужели опять применять насилие, новое раскулачивание, так сказать?

14 января 1952. Магнитофонная запись

Фигурально выражаясь, «окончил» Имперский Колледж науки и технологии. Удивительное ощущение обновления. Но не все пришло ко мне из этого колледжа. Думайте, что хотите, но я скажу, что моя аэродинамическая лаборатория в Военно-Воздушной инженерной академии им. Жуковского в Москве была в любом отношении равна здешней аэродинамической лаборатории. В моей лаборатории по проекту военинженера Олега Михаиловича Земского была построена и пущена в эксплуатацию небольшая сверхзвуковая газодинамическая труба еще в 1938-39 годах, и в ней мы получали, уже тогда, великолепные тепло- теневые спектры ударных волн; здесь это началось на 4-5 лет позже. Наша большая аэродинамическая труба, построенная еще в 1930 году по проекту профессора Б.Н. Юрьева, превосходит до сих пор здешние аэродинамические трубы. Но здесь условия работы богаче и приятнее.

Один из замечательных высших инженерных учебных заведений Великобритании – это колледж аэронавтики в Кранфильде, к северо- западу от Англии. Я уже знаком с ним довольно хорошо. Глава колледжа, маршал авиации сэр Виктор Годдард, и главный аэродинамик колледжа Алек Юнг являются моими друзьями. Экспериментальное оборудование тут отличное, современное, ориентированное на будущее. Вот туда, кажется, и перейду скоро: мой второй британский университет.

Припоминается забавный эпизод. В кабинете Н.А. Вознесенского в Кремле происходило обсуждение проекта ракетного бомбардировщика. За длинным столом сидели: Вознесенский, генерал-полковник А.С. Яковлев, генерал-полковник Артем И. Микоян, Д.Ф. Устинов, М.В. Хруничев, главный маршал авиации К.А. Вершинин, я и Г.М. Маленков – в этом порядке против хода часовой стрелки. Зашел разговор о необходимости аэродинамических труб, лаборатории вообще. Микоян заметил, что наш Новый ЦАГИ «разрывается на куски всеми». Между ним и Хруничевым произошел негромкий обмен мнений, когда Маленков полушепотом, наклонившись к моему правому уху, спросил: «А сколько стоило бы создание нужной вам специальной газодинамической трубы?» Я не смог ответить, потому что не знал. Теперь не только ответил бы, но выложил бы на стол детальнейший проект; но маленькая беда: я уже не там.

Итак, я в колледже аэронавтики; великолепный ученый поселок, отличный аэродром. Аполитичное учреждение; но времена холодной войны дают знать о себе даже тут. Я – единственный «русский», а отсюда мое несколько пикантное положение. Отношение со стороны большинства – отличное, теплое, но в меньшинстве встречаются настороженные люди, боящиеся слова «русский»: просто по инерции, механически; спят и работают с растянутыми нервами.

Поглаживая ракетный истребитель Ме-153А, профессор Алек Бакстер с улыбкой смотрит на нас с Годдардом: «Вы – профессиональные авиаторы, а вот на этом красавце еще не летали!» Маршал отвечает с еще большей улыбкой: «Ну, если разразится новая воздушная война, полетаем и на таких!» «В этом все дело, – говорит Бакстер. – А разразится ли новая воздушная война? Когда?» Они оба посмотрели на меня. Но почему на меня? Не потому ли, что «русские идут!»? Очень неприятное ощущение.

К нам присоединился Юнг. «Вы разговариваете о чемто деликатном?» – спрашивает он. О войне, – отвечаю я, – скоро ли пойдет Россия войной на Запад? Юнг пожал плечами: а зачем русским война против Запада? Разве у нее мало своих внутренних проблем? Ничего не мог я добавить к этому замечанию.

У моей книги «Сталин – это война» довольно сложная история. Достаточно сказать, что ее название было выбрано без моего ведома, а когда увидел его, было слишком поздно. Ну, бог с ними: не в названии дело, и не литератор я. Но когда слышу «Русские идут!», во мне закипает кровь: откуда и почему у СССР эта дурная репутация?

Великобритания - газетная страна, и газеты тут в большинстве – отличные. Но мудрый Джон Каммингс однажды сказал мне, что, кто хочет знать британскую психологию, тот должен посещать пивные клубы и футбольные матчи, а не тратить время на чтение газет. Теперь и мне начинает казаться, что желающий познать и понять английскую интеллектуальную психологию должен повариться в Senior Common Room университета или научно-исследовательского заведения.

И в лондонском университете, и в Кранфильде, а в дальнейшем и в других заведениях, стало чем-то вроде неписанного правила: присядешь с коллегой в Коммон Рум с чашкой кофе, и возникает около тебя людское окружение. Англичане – народ сдержанный, они не задают стреляющие вопросы, если не знают тебя достаточно близко, но слушают с вниманием к тому, что ты говоришь. В значительной части из таких подслушиваний и была составлена книга «Сталин – это война». Мне потребовалось длительное время, чтобы научиться осторожности; но не всегда удается быть осторожным даже теперь.

Ну, например, сегодняшняя встреча с представителем лондонского отдела редакции журнала «Лайф». Я опоздал на 17 минут, дело необычное для меня - задержался в плавательном бассейне. Он приветствовал меня приблизительно такими словами: «Русские любят купаться?! Не от того ли строят столько подводных лодок?!»

Словом, с места в карьер. Не успели хлебнуть первую ложку супа, как он потянул узду: а какие подлодки, крейсера и миноносцы в моде теперь у русских? Интересно, как реагировал бы он сам, если бы я задал такой вопрос о военно-морских силах его страны? Но он притворился милым шутником. «Я просто так, для разговора, – говорит с широкой улыбкой. – Во всяком случае, могу заверить вас, господин полковник, что моя страна – миролюбивая страна, никому не scpnf`~y`;.

«Сталин – это война» было неудачным названием для книги. Упрощенцам оно дало понять, что я буду готов «подтвердить» любую версию пресловутого «Русские идут!». Меня это раздражало, но и на этот раз пришлось выслушивать нелепости, не имевшие никакого отношения к моему действительному занятию. Ходят, говорит, слухи, что разрабатываются новые типы военных кораблей в СССР не мог ли я сказать что-нибудь на этот счет? Я прервал обед и ответил господину, что никакой такой информации не имел; а если бы и имел, не стал бы разговаривать о ней с посторонними людьми. И вот его точные слова: «Видать, вы остаетесь преданным русскому правительству!» Мне оставалось только пожелать господину успехов и оставить его с недоеденным обедом…

11 августа 1952. Швейцария

Мое первое посещение этой замечательной страны. Теодор Пливе приглашал меня уже давно, да и самому хотелось, но как-то не удавалось. Сразу Лермонтов на уме: «Люблю я цепи синих гор, когда, как южный метеор, ярко, без света всплывает из-за них луна». Смотрю - не насмотрюсь. Хожу взад–вперед по приозерному парку Монтре и удивляюсь: с таким же количеством ног и рук, но швейцарцы все же не похожи на моих земляков. Владикавказско-Орджоникидзевский парк на берегу Терека меньше, но краше; а вот люди там выглядят беднее, чем здесь. Мой Кавказ, обогнала тебя Швейцария в своем материально- бытовом развитии на 50 лет, а может быть даже на 100, хотя тут нет и следа организующей и вдохновляющей силы партии.

В отделе притворяюсь незнающим немецкого или французского, а по- английски говорящим очень плохо: не говорит ли кто по-русски? Все пожимают плечами: по-русски? так это же почти по-китайски! Мы – огромная держава, нас боятся, а вот по-русски не говорят. Унизительно это. С американцами и англичанами говорят по-английски, французы и немцы чувствуют себя как дома итальянцы тоже, а вот русские…

С сопровождающим человеком поехал в Женеву, на пароходике. На борту – почти одни экскурсанты: немцы, французы, датчане, шведы, американцы, даже черные африканцы – нет только русских, советских. А если есть, не слышу их говора.

Два профессора технического университета встретили меня приветливо: авиационная традиция. Университет в отпуску, все тихо и свободно от гвалтливой молодежи; но некоторое число аспирантов тихо трудится. Представляют мне Фабюса; ему 27 лет, но мечта у него 20- летнего: запустить ракету в швейцарское небо. Отлично говорит по- немецки, по-английски, а французский является его родным языком. Читал в оригинале или в переводе труды всех более или менее известных теоретиков космонавтики; но мало знает о трудах Циолковского. «Думал ли я, что человек полетит когда-нибудь на орбиту земли?» Да, отвечаю, непременно да.

Общее впечатление от университета хорошее, хотя некоторые особенности его административного построения мне просто непонятны. Показали свои лаборатории, нашлась точка научного соприкосновения и интереса. Сверхзвуковое течение газа: его теория разработана хорошо, экспериментальные методы тоже интересны; но мне кажется, что Советский Союз вполне на уровне здешних достижений, хотя у швейцарцев больше контрольно-измерительных приборов высокой точности. Поспорили немного о недостатках метода характеристик, и мне стало ясно, что в чисто математическом отношении цюрихские профессора на метр-полтора впереди меня. Но зато в физической газодинамике мы равны, а в ракетном деле я чувствовал себя на полтора-два метра впереди.

Швейцарцы знают, что СССР проявил исключительный интерес к пеенемюндским исследованиям и экспериментам. Но Фау-1 и Фау-2 были названы мною первыми сапогами начинающего сапожника: неудобными, причиняющими боль и мешающими свободному хождению; но все же они были сапогами; теоретическая и конструктивная работа над ними не могла считаться законченной. Говоря несколько вульгарными словами Вернера фон Брауна, «девушку-то мы создали, но не успели поднять ей юбку, чтобы увидеть все под нею». Бригаде С.П. Королева было приказано в Капустином Яре «поднять юбку и увидеть все», но получилась только похлебка, хотя М.В. Келдыш уверял, что «запуски Фау-2 идут там (тогда еще было запрещено называть Капустин Яр по имени) вполне успешно».

Мы еще только в середине 1952 года; теория и технология практической космонавтики делают еще только начальные шаги. Но уже можно сказать с уверенностью, что в будущей войне ракетам предназначена огромная роль. Меня это пугает; моя мечта – исследование космоса в интересах человека, науки, технологии. Но когда цюрихские коллеги спросили: «А если бы в критические дни советско-германской войны вы располагали мощными ракетами – поколебался бы я запускать их на Берлин?» Мой ответ бы: «Во-первых, таких ракет у нас не было, поэтому вопрос – академический; во- вторых, да, я был бы за бомбардировку стратегических центров врага чем угодно».

По возвращении в Лондон я разволновался: не слишком ли воинственно ответил насчет бомбардировки Берлина «чем угодно»? Можно было бы более дипломатически. Но, с другой стороны, я должен признаться, что опыт немецкого вторжения в СССР и бомбардировок наших городов еще сидит в моей памяти, мне трудно подавить в себе тогдашние эмоции – а тут речь шла как-раз о них. Мое сегодняшнее состояние существенно другое: всеми возможными усилиями предотвратить новую войну и спасти города и села от ракетных, самолетных, артиллерийских и иных бомбардировок.

16 сентября 1952. Рукописные заметки в дневнике

Что-то похожее на отпуск в юго-западной Англии. Поскольку регулярно не читаю эмигрантскую прессу, решил прихватить с собой кипу газет и журналов. Литературная сторона меня не интересует; стихом не владею, за славой писателя не гонюсь, но здесь у меня новый лозунг – дней на десять: никакой науки – только эмигрантская пресса. Читаю и испытываю раздражение: есть и интересные статьи, но других больше. Духовный уровень старой эмиграции выше, чем новой. От некоторых произведений хватаюсь за волосы. Простим их за «факты», от изобретения которых никому не лучше и не хуже, но стиль разнузданный, безответственный, разоблачительный. Больше всего поражает вот что: возможно ли быть преданным коммунизму до 23 часов 59 минут, а в 24.00 стать антикоммунистом?

Невероятный долоизм, а да-здравствуетизм, если и появляется вообще, носит крайне правый характер. Маятник отскакивает в крайнее положение и застревает там. Мало кто занимается анализом будущего. Долой Сталина, долой все советское. Хорошо, долой, долой, долой: а что потом? И разве все беды в одном Сталине? Мне кажется, что это известно иностранным правительствам, которые относятся к эмигрантским возвещениям скептически, иногда даже с плохо скрытым презрением. Надо сожалеть об этом по трем причинам: во-первых, под чрезмерно эмоциональными возвышениями часто скрываются высокие идеалы, достойные поддержки; во-вторых, встречаются и вполне разумные и спокойные публикации; и в третьих, эмиграция состоит не из одних пишущих-печатающих – среди писем, которые я получаю, попадаются серьезные, с интересными идеями; а это доказывает, что огульное недоверие к эмиграции таит в себе опасности. Если вообще стоит ставить эмигрантов на весы грядущей истории, то следовало бы помнить, что революционные или эволюционные перемены в СССР имели бы смысл только в том случае, когда преодоление существующего привело бы к процветанию всех ветвей свободы и демократии…

19 сентября 1952, юго-западная Англия

Просмотрел подшивку газетных вырезок и писем. Боже мой, кем только не провозгласили меня, какое только звание не присвоили мне, какую только гадость не вылили на меня. Если бы половина была правдой, мне надо было бы ходить в форме маршала М.Н. Тухачевского – в воскресенье, генерал-полковника авиации – в понедельник, Генерал-майора МГБ – во вторник, подполковника Токаева – в среду, главного атомного физика СССР – в четверг, главнокомандующим 300 000-ой армии крестового похода на Москву – в пятницу, а в субботу – застрелиться.

Среди многих других случаев были и такие, не ответить на которые было бы неправильно. Я предоставляю читателю возможность судить о них без моей помощи – вот они: «На днях здесь произошло совершенно необыкновенное событие. Лондонская коммунистическая газета «Дейли Уоркер» принесла публичное извинение нашему соотечественнику полк. Г.А. Токаеву за то, что на своих страницах она объявила его самозванцем, обманщиком и лжецом. Это редактированное в самых унизительных для газеты выражениях извинение было сделано сначала в заседании Высшего Суда, а потом напечатано во всех лондонских газетах, в том числе и на страницах «Дейли Уоркер».

Докладывая суду обстоятельства дела, адвокат полк. Токаева г-н Мильмо сказал: «В настоящее время г. Токаев бесподданный, но еще недавно он был офицером советских воздушных сил и имел чин подполковника. Уроженец России, он с ранних лет был близок к коммунистической партии и впоследствии стал ее членом. После войны г.Токаев был прикомандирован к Советской Военной Администрации в Восточной Зоне Германии. Номинально он занимал должность секретаря советской секции Союзного Контрольного Совета в Берлине, фактически же он был представителем Политбюро, советского правительства и лично Сталина для собирания всякого рода сведений о тех работах, которые были проделаны немцами в области атомного оружия, ракетных снарядов и реактивных аэропланов. В его задачу входило также отыскание немецких научных работников в этих областях с целью отправки их в СССР.

Токаев всегда был русским патриотом, и в нем постоянно возникало недоверие к тем людям, в руках которых были судьбы его родины. С особой тревогой он наблюдал за предварительными приготовлениями к установлению полного контроля над так называемыми странами–сателлитами. Он пришел к выводу, что советское Политбюро, выдавая себя за поборника мира, на самом деле ведет обширнейшие военные приготовления, эксплуатируя и развращая русские народные массы.

2 апреля 1949 года в одной лондонской газете была напечатана первая из серий статей, написанных г. Токаевым о Советском Союзе, его правительстве и народе. В статье этой были даны также подробности личной биографии Токаева. В номере газеты «Дейли Уоркер» от 5-го января под заглавием «Можно ли этому поверить?» была напечатана заметка, в которой Токаев был квалифицирован как самозванец, обманывающий английское общественное мнение. Когда издателю и редактору газеты были вручены повестки о возбуждении против них дела о клевете, они выразили готовность взять свои обвинения обратно и принести Токаеву самые искренние извинения.

Г-н Мильмо добавил, что, возбуждая иск против газеты, Токаев не искал для себя денежных выгод, а лишь хотел защитить свое доброе имя и репутацию. Адвокат «Дейли Уоркер» от имени своих клиентов принес формальные извинения за нанесенное полк. Токаеву оскорбление и признал, что газета не имела ни малейших оснований для своих клеветнических обвинений. «Дейли Уоркер» обязался возместить истцу все понесенные им в связи с возбуждением иска судебные и другие издержки.

Московским хозяевам «Дейли Уоркер» не оставалось ничего другого, как приказать своим прислужникам публично покаяться и униженно просить прощения» («Русская Мысль» от 04.08.50).

Столь же и менее пространные сообщения появились 27 и 28 июля 1950 года в Би-Би-Си и радиовещаниях Германии, Франции, Италии, Австралии, Канады, Соединенных Штатов, Швеции и Голландии – не было никаких сообщений по радио СССР. Чрезвычайно интересно, что моим делом заинтересовалась только одна коммунистическая партия в мире – Союза Коммунистов Югославии. Я сожалел в дальнейшем немало, что отказался от встречи с ее представителем, откровенно и бестактно заявив, что я порвал с большевизмом-коммунизмом вообще.

Клеветники не унимались. Токаев то возвратился в Москву, то запутался в каком-то грязном деле и покончил самоубийством, то погиб на улице Лондона под автомобилем. Гамбургский «Дий Цайт» писал 16 марта 1950 года, что «генерал-майор» Токаев стал главой и jnnpdhm`rnpnl военных разведок СССР и «народных демократий». Не мог я воевать со всеми подобными клеветниками. По моей просьбе опровержения были заявлены в берлинском «Телеграф», немецком «Шпигель», нью-йоркском «Новом Русском Слове» и т.д., а также по британскому и немецкому радио.

Записки без даты

Боже мой, боже мой, уже почти пять лет на чужбине! Одно только это может довести до потери равновесия. Отгремели громы вокруг меня, поклялся не иметь больше ничего с «эмигрантщиной», по самые уши ушел обратно в науку и технологию, но все еще не верю, что судьба позволит мне пользоваться жизнью и свободой, скажем, год или два. Доползают слухи (у которых, вероятно, имеются какие-то основания), что органам госбезопасности СССР приказано надеть на меня смирительную рубаху. Боюсь ли этих органов? Скажу откровенно, боюсь. Но с другой стороны, я уже успел сказать то, что хотел сказать, остальное – вульгарный материализм – в сущности, с политической точки зрения, было бы ошибкой убивать идеологических «ренегатов»: Джиласа, Кравченко, Токаева и т.д.

Виктор Семенович Франк, сотрудник русской секции Би-Би-Си, несомненно образованный человек. По-русски говорит, как русский, его язык чистый, культурный, он знает и понимает как дореволюционную, так и послереволюционную Россию. По некоторым вопросам истории и политики у нас обнаружились расхождения, но это не помешало относиться друг к другу с уважением. Некоторые места длинного разговора показались мне настолько интересными, что стоит воспроизвести их хотя бы частично.

«Успел ли я познакомиться с серьезной русской эмигрантской прессой?» – спрашивает Виктор Семенович. А что такое «серьезная русская эмигрантская пресса»? существует ли такое животное? Он сразу же согласился, но в вежливой форме напомнил мне, что в этой прессе появлялись и мои статьи. Верно. Но чем я лучше других?! Какова музыка, таков танец; как танцуют другие, так танцуешь и ты. Но теперь я больше не танцую под ту музыку, абсолютно и категорически нет...

«Верю ли я в Бога?» – спросил Франк. «Не верю», - ответил я честно. Но без идеала невозможно жить. Следовательно, если Бог есть братство, товарищество, любовь, красота, моральность, равноправие и все такое, то я верю в Него и готов встать перед Ним на колени.

Языческая древность знала только одну победу – победу меча. Гитлер признавал только одну нравственность – создание бомбами и танками нацистского тысячелетия. Ленин знал только один социализм: уничтожение опыта тысячелетий и установление однопартийной тирании на его месте. Сталинский Бог – это подавление и уничтожение всего инакомыслящего. Давайте всему этому какое угодно название, но я буду в нем посторонним человеком и в такой церкви не буду чувствовать себя человеком… Мне было приятно, что Виктор Франк слушал внимательно и не стал спорить.

В учении о притчах говорится, что существует естественная связь между духовным и вещественным мирами, между видимым и невидимым. Если это есть религиозная идеология, то можете считать меня религиозным, потому что я тоже верю в существование таких связей. Я знаю по своему опыту, что никто не является самодержавным хозяином своей судьбы. Иногда человеком управляют силы, которых нельзя измерить в метрах или килограммах, пощупать руками или рассмотреть глазами, но они существуют, и я признаю их существование.

5 марта 1953, Кранфильд

С утра я работал с аэродинамической трубой больших скоростей; прибегает секретарша Мэри Пайпс – сообщение ТАСС о кончине И.В. Сталина. Велю техникам выключить чудовищную машину и иду в кабинет. Звонит маршал авиации сэр Виктор Годдард: предпочел бы я пройти в его кабинет, или он – ко мне? Такт подсказал первое. Застал у него двух профессоров и одного посетителя из Фарнборо. Ну, разумеется, о Сталине – о чем же еще в такой день!

Годдард – человек сугубо интеллигентный. Его интересы выходят за пределы авиации и ракетной технологии. На его счету, например, книга и статьи о природе «русской опасности». Несомненно, говорит он, пресса Великобритании будет насыщена материалами о скончавшемся вожде России. И легенд о нем создано немало. Но кто был он в действительности? И что может означать его уход для Запада? – лучше? хуже? хуже? Было бы интересно, если бы я согласился рассказать о Сталине студентам и профессорско-преподавательскому составу.

Очень редко не соглашался я с Годдардом. Мы успели сблизиться до такой степени, что перестали уметь возражать друг другу. Но в данном случае, да еще в присутствии трех других людей я отверг его идею. Сослался на известное ему мое решение никогда больше не вмешиваться в дела политические.

Звонит Мэри Пайпс: отдел всемирной службы Би-Би-Си и «Сандей Таймз» просят прибыть в Лондон для интервью. Это было очень кстати: довольно резко и громко ответил я, что в Лондон не прибуду, никаких интервью не дам и пусть никто не пытается искать меня здесь, в колледже. Политикой пусть занимаются политики и журналисты, а я тоже буду заниматься своим делом. Годдард взял обратно трубку и попросил передать «лондонцам», чтобы не отвлекали меня дальнейшими звонками. К сожалению, как увидим дальше, это тоже не помогло…

17 марта 1953, Кранфильд. Рукопись

Прилетел из-за океана на конференцию с опозданием на целый день. Прочитал свою лекцию экспромтом, без сколько-нибудь систематической подготовки. Ну и пусть, о СССР тут настолько мусорные представления, что лучше говорить правду без роз: это ведь как раз то, чего нехватало и нам, и им с 1917 года!

Хотя лекция была по теории и технологии возвращения спутников земли с орбиты, мне была подана записка на совсем другую тему – вот ее содержание в переводе:

«Д-р Токати, я хотел бы воспользоваться настоящим случаем для выяснения следующего вопроса, если Вы позволите. Как Вы объясняете тот факт, что в первые же недели советско-германской войны русские понесли столь тяжелые потери в территории, вооружениях, персональном составе Красной Армии?..»

Посоветовавшись с председателем конференции, я ответил так: «В первые же десять часов войны мы потеряли от 13 000 до 15 000 самолетов, главным образом на аэродромах. За первые 2-3 недели мы лишились огромной территории, на которой находилась одна треть военной промышленности СССР, около 1 000 000 воинов, до 7 000 танков. В сентябре 1941 года мы потеряли в донбасском районе 700 000 воинов. Весной 1942 года под Харьковым мы потеряли еще 250 000 воинов…»

Часть зала была потрясена. Потерять столько в столь критические минуты – да мыслимо ли вообразить катастрофу более ужасную? «Но мы выжили, господа, – продолжал я. – И восполнили свои потери в людях и военной технике; на помощь поспешили к нам наши славные боевые союзники: англичане, шотландцы, уэльсцы, канадцы, американцы, французы. И мы с вами обняли друг друга на берегах Эльбы!..»

Подали мне и другую записку:

«Господин Полковник: я горжусь тем, что внес свой небольшой вклад в материальное обеспечение русской армии в 1941 году. Участвуя в доставке авиационной техники Россию, я имел счастье познакомиться с рядом ваших соотечественников. Наша группа имела честь быть принятой генералами А.И. Шахуриным и А.А. Новиковым. Но теперь идут слухи, что эти замечательные деятели пострадали. Не могли бы сказать что-нибудь о них?..»

«Совершенно верно, - ответил я. - Главный маршал авиации Новиков и генерал-полковник Шахурин, сыгравшие выдающуюся роль в восстановлении боеспособности советских военно-воздушных сил, были в 1946 году сняты с постов, соответственно, заместителя министра обороны и главнокомандующего воздушными силами и народного комиссара авиационной промышленности. Их лишили воинских званий, отняли награды и осудили на длительные сроки наказания».

Шахурина я знал хорошо. Он был начальником научно- исследовательского отдела при Военно-Воздушной Академии им. Н.Е. Жуковского. Отсюда его перевели на должность парторга ЦК ВКПб на соседнем авиационном заводе. Потом он стал членом ЦК и сначала Секретарем Ярославского, а немного позже – Горьковского Обкома ВКПб. Война застала его на посту народного комиссара авиационной промышленности.

Я видел Шахурина за работой в дни и ночи нападений немецкой авиации на Москву. Он жил на заводе и вел себя отважно. Лозунг «Все, что может летать, обязано летать!» был для него сутью деятельности. И то же самое – с Новиковым: его воздушные силы на Сталинградском фронте сбрасывали на врага крестьянские плуги, бревна, камни, куски льда, разбитые части военной техники; пилотами бывали 60-70 летние старики. А тем временем Шахурин организовывал производство новых самолетов и нормальных бомб.

Но вот наступил послевоенный год. Сын диктатора Василий Сталин, уже полковник авиации, а через год генерал, стал инициатором сплетен и доносов на Шахурина и Новикова, обвиняя их в выпуске недоброкачественной военной техники и в ведении воздушной войны примитивными методами и средствами. Это и послужило причиной их снятия и репрессий.

Профессор Алек Юнг довез меня из Кранфильда до станции Бедфорд. В пути мы разговорились. «Вы знаете, - сказал он, - англичанину не легко понять и поверить, что люди типа Шахурина и Новикова подвергаются в России репрессиям. Какая польза от того, что их арестовали и осудили? Разве плохо, что в критические времена войны они старались восстановить разгромленные воздушные силы?»

Вероятно мы не призадумываемся над сущностью недоверия иностранцев к централизации, например, над следующим директивным тезисом Ленина: «У нас ЦК состоит из 19 человек, причем текущую работу приходится вести еще более узким коллегиям, именно Оргбюро и Политбюро, по пять человек в каждом. Выходит, следовательно, самая настоящая «олигархия». Ни один важный политический или организационный вопрос не решается у нас ни одним государственным учреждением без руководящих указаний ЦК партии. Фактически все руководящие учреждения состоят из коммунистов и проводят директивы партии» (В.И.Ленин: Детская болезнь «левизны» в коммунизме, 12.05.1920).

Поистине олигархия. И в ней не было тогда, как нет и теперь, ни одного профессионального ученого, а тем более ракетиста – космического технолога. Но решают они, 5+5. Не может такая централизация власти быть компетентной во всем и всегда. Что понимает Сталин или Молотов, Маленков или Берия в термохимии и газодинамике гиперзвуковых скоростей, в теории и технике ракетной тяги? Ноль целых и ноль десятых. Вот почему их решения могут таить в себе определенные опасности, о которых говорили мне американцы.

26 июня 1956, Англия

Целый день в научно-исследовательском комбинате. Профессиональные круги знают о том, что происходило и происходит в авиационно- исследовательских и конструкторских кругах СССР, хотя часто только в общих чертах. Можно догадаться, откуда и как получают свою информацию. Я жил в одном доме с В.Ф. Болховитиновым, знал историю БИ-1 от начала до катастрофы с гибелью летчика Бахчиванджи, но тут узнал о нем нечто такое, о чем и представления не имел там. А наши органы безопасности получают ордена и медали за… За что?

Крупнейший из немецко-американских ракетистов смеется: «Знаете, – говорит он, – нас с вами всосали в холодную войну и нам, может быть, придется держать ответ за это». Я рассмеялся в ответ: «Понимаю, В., но в будущем Нюрнберге среди ракетистов вы будете №1, а я, вероятно, только №6 или №10; а в общем виноват не столько всасываемый, сколько всасывающий»...

Везут меня на обед за десять километров. В машине с нами какой-то подполковник военно-воздушных сил. Одно только начальство и Бог знают, кто и почему он с нами. Говорит беспрерывно и чуть ли не каждое его слово – вопрос о СССР. Впечатление такое, что ему страшно хочется узнать хоть что-нибудь нового о ВВС СССР. Если я не отвечаю или отвечаю уклончиво, он снова о том же с другого конца.

Речь зашла о нашем Новом ЦАГИ под Москвой. Я откровенно назвал его главные аэродинамические трубы и иные лаборатории – мне было известно уже, что и в Англии, и во Франции, и в Соединенных Штатах Америки о них знали, поэтому никакой государственной тайны не раскрывал. Но подполковника интересовало другое: что именно исследовали в лабораториях? над чем работали? Я повернулся к нему, несколько мгновений смотрел ему прямо в глаза, потом сказал с режущей ясностью, что ему следовало бы считаться с моими военным и ученым рангами. Он понял и замолчал…

27 июня 1956, Лондон. Рукописные заметки

Сегодня доставил семью в аэропорт, отправил ее в Ниццу. Теперь я холостяк на две недели. Хорошо в саду, сижу и читаю письма; их много: из Германии, Австрии, Новой Зеландии, Канады, США, Швейцарии, Италии, Турции. Боже мой, как много наших людей в эмигрантско-невозвращенческом рассеянии! Жалуются, изливают души, хвалят, ругают, надеются, стыдятся.

Вот письмо из Германии. Ясно, что автор не немец, но пишет по- немецки. Он обвиняет меня в том, что «подобно Кравченко» я занимаюсь восхвалением капитализма. О Кравченко говорить не буду, но о себе скажу: хотя ни к какой партии и идеологии формально не принадлежу, мог бы определить свое положение как соседство с социал- демократами западного типа. Во всяком случае, в своих первых же заявлениях о разрыве с КПСС, в том числе по немецкому радио, я сказал недвусмысленно, что на Западе очутился не для того, чтобы восхвалять иностранные магазины и бюстгальтеры.

А вот письмо из Мон, Франция. Оказывается, я «купил себе безопасность в Англии» службой в Би-Би-Си. К сведению этого бывшего советского гражданина: не имею абсолютно никакого отношения к Би-Би- Си, не служил и не собираюсь служить ни в какой его секции. А выступления мои по его волнам были точно такими, как я хотел. Вообще же существует старинная русская поговорка: грязью играть – лишь руки свои марать.

Некто Барышкин пишет из Канады: «...Для Вас существует только плохой Сталин, но существовал и плохой Ленин – жид». О «плохом» не стоит говорить, но вот о жиде хотел бы заметить, что любой, даже косвенный и отдаленный намек на расизм выворачивает мне душу…

Старые ботинки: не думал ли я, что Сталин продержался у власти так долго только благодаря верной службе ему ученых «определенного типа?» По-видимому автор письма не отважился сказать «вашего типа». Во-первых, без ученых не обходится никакой режим; во-вторых, ученые такие же люди, как все остальные, и не могут вытащить себя за свои волосы; в-третьих, нельзя делать столь далеко идущие обобщения, ибо политически однородных ученых нет; нельзя ставить на одну доску, скажем, Андрея Николаевича Туполева и Александра Сергеевича Яковлева; в-четвертых, кроме ученых есть еще и литераторы, поэты, социологи, философы, политики, дипломаты, партбюрократы, военные комиссары и так далее.

Вот, например, некто Кроль тоже пишет мне из Америки, что «Тимошенко – украинец, Рябушинский – поляк, Циолковский – поляк, Микоян – армянин, а где истинно русские конструкторы авионов?» Могу ответить совершенно точно: Туполев, Ильюшин, Архангельский, Яковлев, Лавочкин, Петляков – чистокровные русские. Русскими родились и жили – живут также Димитрий Рябушинский и Константин Циолковский. Не стоит, ради Бога, заходить так далеко.

Теодор Пливе спрашивает: думаю ли я, что за развенчанием Сталина последует развенчание послевоенных границ СССР? Вопрос неожиданный и я не вполне понимаю его. Для моих маленьких плеч – слишком большая ноша. Могу только спекулировать: границы государств подвергаются изменениям в результате войны, а она закончилась в 1945 году. Если же кого-нибудь интересует мое частное мнение, то вот оно: ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Германия, Финляндия, Япония, республики Прибалтики, Польша, Чехословакия, Румыния не должны рассчитывать на добровольное возвращение им отторженных или оккупированных территорий – до тех пор, пока над Кремлем не поднимется неленинское знамя. Но я, конечно, могу ошибиться.

Вставка от 22 декабря 1989 года. Из беседы Е. Габриловича и В. Матизен. Лит. газета, 6 декабря 1989 г.

«К истинному Ленину невозможно было подступиться. До сих пор не приблизились. Чтобы понять, до какой степени о Ленине ничего нельзя было сказать, приведу пример, когда мы буквально умоляли, чтобы нам дали вставить в фильм линию его взаимоотношений с Инессой Арманд. Писали в ЦК, в Политбюро, но нам даже не ответили. Кстати, когда Инесса умерла, ее гроб провожали Ленин и Крупская… Я старался показать его человеком воли, мысли, сомнений, колебаний, а не изрекающим готовые формулы. Одним словом, я воспроизвел Ленина наиболее человечным из выбора возможного. Нам не разрешили раскрыть один из самых драматичных моментов его жизни - последнюю поездку в Москву из Горок. Мы хотели показать, как он в одиночестве обходит места в Кремле, где работал и руководил государством. Показать тяжело больного человека, понимающего, что дни его сочтены. А вместо этого молчаливого обхода нас вынудили отправить его выступать на рабочем митинге… 18 октября происходило заседание Политбюро, решившее 25 октября созвать экстренный пленум о внутрипартийном положении, и не исключено, что Ленин в нем участвовал, выступая против «коллективного руководства» Зиновьева- Каменева-Сталина».

Не исключено? Слишком мягко и вежливо сказано. Его не пригласили, ему дали понять, что его миссия прошла и что в нем больше не нуждались. Прямо так, еще не говоря, о нем думали, как о потерявшем трезвый рассудок. И не надо осуждать «коллективное руководство» слишком строго: уж они то знали, что за последние месяцы их вождь начал подавать салат из полуглупостей, смешивая их с и без того достаточно тупиковой политикой, или красно-бело-черно-желто-синей мешаниной, приведшей партию и страну к чему-то совершенно нелепому.

Ни Зиновьев с Каменевым и Сталиным, ни Троцкий со своими последователями, ни даже Бухарин, который, как известно, вступал в острые споры с Лениным и раньше, не могли назвать лопату-лопатой. Сказать, что восстание (или революция) 25 октября 1917 года было ошибкой, было бы равносильно самоубийству. Надо было ждать и дождаться «самоухода» главного путаника, но тем временем под его искусственно раздутым именем перекраивать кафтан. Называть себя ленинцами, изображать Ленина гением и тем самым наклеивать на свою политику ярлык гениальности.

28 июня 1956. Магнитофон

«Каково мое отношение к ХХ съезду КПСС?» – спрашивают иностранцы без конца. И я отвечаю: а кто я такой, чтобы мое отношение имело какое-нибудь значение? А потом наедине спрашиваю себя – правду ли говорю, когда притворяюсь Иваном-Дураком? Закрываю глаза и начинаю рассуждать: ХХ съезд запоздал на 25 лет; ну, по меньшей мере, на 15- 16 лет, у нас ведь всегда так: потрясаем кулаками, когда слишком поздно. И все же это был крайне необходимый съезд? Но на ум приходит Александр Блок:

Есть игра: осторожно войти,

Чтоб вниманье людей усыпить,

И глазами добычу найти...

Не такую ли цель преследовал Н.С. Хрущев?

Оттепель не есть весна или лето. Разоблачение преступлений Сталина и Молотова не есть гарантия предотвращения новых преступлений. В данном случае Сталин - удобная вешалка: примет безмолвно все от дохлых собак до «ленинградского дела». Кто не спрашивал с живого, но проявляет отвагу в отношении мертвого – аморальный подлец; так, кажется, рассуждали римские юристы. Если бы секретная речь Н.С. Хрущева была произнесена до 5-го марта 1953 года, я назвал бы его героем, а такая речь в октябре 1961 года – что скажешь? елки-палки...

15 июля 1956, Париж, вечер

Устал. С самого утра – встречи, беседы, реактивные самолеты, ракеты, авиационные учреждения. Изношен, как мышь, только что освободившаяся от ноши в животе. А до очередной встречи и нового ужина – всего полтора часа. Отель великолепный, но некогда отдохнуть в нем. Вся-то наша жизнь – сплошная беготня. Генерал наставляет строго-настрого: надо поспать хоть час, иначе свалюсь с ног. Меня разбудят, когда придет время: непременно заснуть на часок. И заснул.

Не удивлюсь, если не поверите, теперь я – гость Парижской России! Да, такая Россия существует. Звучит дико, но существует. Не так уж много их, но в небольшом ресторане, куда привезли меня, я вижу самую настоящую Россию. Чья-то властная рука отобрала человек 13- 15, в их числе две дамы почтенной молодости. Положа руку на сердце, я почувствовал себя внутренне в положении «смирно!». По-видимому я был тут самый молодой – а мне стукнуло уже за сорок лет. Рукопожатия по возрасту и рангам, встреча старого и нового миров. Но раз в воде, надо плавать. Припомнилось старое назидание в военной академии: если новые сапоги жмут, ходи в них!

Парижская Россия и я очутились на чужбине по разным причинам разных эпох. Даже в самом дружелюбном обмене между нами проскальзывали нотки этих разных эпох. Но рукопожатия крепкие, искренние и мы смотрим в глаза друг другу без зазрения: сыны одного отечества. Я вошел в общественную жизнь вскоре после того, как они вышли из нее; они пели «Боже, царя храни!», а я пел «Вставай, проклятьем заклейменный!»; но вот в далекой чужой столице приветствуем друг друга, и моя мышиная изношенность пропала.

Все мы за столом. Слева сидит пожилой генерал – военный ученый. Он говорит мало, мягок в манерах, язык чистый, учтив, вежлив. Тихо, но ясно, спрашивает, знал ли я кого-нибудь из людей вокруг длинного стола? Нет, отвечаю, но рад видеть каждое лицо. Он качает головой одобрительно, нежно улыбается: «Я рад слышать это». «Черные, белые, красные, а земля-то у нас одна, – сказал он немного позже. – Мы, русские, привыкли быть противоположностями в одно и то же время: но от этого не перестаем быть русскими». Теперь была моя очередь покачать головой в знак согласия.

С бокалом вина в одной руке, со своим стулом в другой к нам медленно приближается другой старик. Он ставит свой стул немного позади меня, садится не торопясь. Все смотрят на него. Он кладет руку мне на плечо и спрашивает:

«Многоуважаемый господин полковник, я хотел бы спросить вас только об одном: когда, по вашему мнению, рухнет ненавистная интернациональная власть большевиков?»

Я немного растерялся: он сформулировал свой вопрос более деликатно: «Выживет ли большевистская диктатура в России вообще?»

Я опять в смущении. Но все смотрят на меня. Генерал даже полуповернулся и ожидает.

«Дорогие господа-соотечественники, – сказал я – Вы понимаете, конечно, что никого я не представляю, ни от чьего мнения говорить не уполномочен, да и Сталин не приглашал меня на заседания Политбюро, поэтому мои представления о будущем коммунизма в Советском Союзе не более достоверны, чем ваши. К тому же, как вы уже знаете, со времени отбытия из СССР занимаюсь только наукой и технологией… Могу выразить только свое частное мнение, которое может разочаровать вас; вопрос «когда?» кажется мне преждевременным, хотя бы потому, что не вижу никаких серьезных трещин в здании большевизма. Выживет ли? По моему частному мнению, на этот вопрос не ответили бы ни Хрущев, ни Политбюро в целом – на него сможет ответить только история. Вообще же можно сказать, что коммунизм болен и болезнь углубляется, но было бы преждевременно рваться к лопатам для рытья могилы».

Мои слова утонули в слегка приглушенном шуме. Одни соглашались с ними – другие, может быть большинство, не соглашались. Позже мне стало известно, что один редактор сказал обо мне: раз большевик – всегда большевик. Но мне было приятно, что никто не произнес страстной речи против меня; этикет, наверное. Да и народ отборный. Старик с бокалом и со стулом медленно возвратился на свое место, а генерал промолчал без видимых эмоций.

Через 5-7 минут возобновился обмен мнениями. На этот раз речь шла только о научно-техническом развитии «России». «Но почему только России?» – спросил я. Страна называлась СОЮЗОМ русских, украинцев, кавказцев, белорусов, казахов, узбеков и так далее. Это замечание опять вызвало некоторый беспорядок люди переговаривались и спорили друг с другом.

С дальнего конца стола обращается ко мне аккуратно одетый человек, кажется, профессор чего-то: «Думал ли я, что в его теперешних форме и содержании Союз Социалистических Республик отвечал интересам и чаяниям основоположников социализма?» И хотя вопрос был адресован мне, я постарался сделать из него предмет общего обсуждения. Как-то инстинктивно меня заинтетересовало: а что думали сами эти люди, которых в СССР называют врагами?

Один участник обсуждения, человек, связанный с религиозной философией, кратко, но ясно, нарисовал такую картину: перед человечеством вообще стояло два зеркала, первое зеркало – идеалистическое и теоретическое, и в нем мы видим наикрасивейшее отражение, полностью совпадающее с лучшими чертами христианского учения; второе зеркало – практическое, политическое – в нем социализм, победивший в Советском Союзе, дает искривленное, перекошенное отражение…

Генерал произнес всего несколько продуманных фраз, суть которых сводилась к следующему: надо приветствовать социализм или любое другое общество только в том случае, когда оно обогащает и облегчает жизнь людей; напротив, надо относиться отрицательно ко всякому обществу, если оно обедняет и усложняет жизнь народа: как человек практического дела, он охотно принял бы даже социалистическое название, если бы был уверен, что оно отражает идеалы христианской идеологии.

Я никогда не любил аплодировать политическим декларациям, но генералу аплодировал, потому что его определение было принципиально разумным...

Ну, поймали меня! Вот, извольте:

«Многоуважаемый Григорий Александрович», – сказал маленький, низкоголосый человек в скромном одеянии, – я читал ваши выступления в русской прессе. Не могли бы вы разъяснить, что вы подразумевали под словом «руссачество»?»

За меня ответил генерал-ученый. Он обратился ко всем: «Мы же не onkhrhweqjne собрание, господа! Мы собрались, чтобы приветствовать нашего соотечественника-ученого!»

Я поблагодарил генерала, затем все же попытался объяснить свое «руссачество» и начал с казавшегося неуместным.

Из четырех слов «Союз Советских Социалистических Республик» ни одно не соответствует действительности, сказал я. Союз – это добровольное, свободное объединение для наибольшего удовлетворения интересов всех; у нас этого не было и нет, каждый из членов СССР – Россия, Украина, Кавказ, Белоруссия, республики Прибалтики, Молдавия, республики Средней Азии – был сначала поставлен на колени гражданской войной, объявлен Советским и Республикой, и лишь в результате этого насилия принужден к «Союзу». Социалистическими они не были и не являются, потому что социализм означает свободу и демократию, а их у нас нет. И мы совершенно определенно не «Республик», поскольку в СССР императорствует Генсек, а в республиках – Первые Секретари.

Руссачество – это плод русификации: все изобрели русские, русские – превыше всех, русским позволено все, Союз нерушимый сплотила великая Русь и так далее. Против немецко-фашистских захватчиков героически сражались все народы СССР, но Император ввел ордена и медали имени только русских деятелей. В День Победы он нашел благодарность только русскому народу. Эта расистская линия в корне противоречит конституции СССР и озлобляет нерусские народы, подогревает антирусские эмоции, которые усложняют межнациональные отношения. Все это уже причинило и еще причинит вред не только СССР в целом, но и самой Руси, самому русскому народу. Рано или поздно родится сильная центробежная сила, которая не сплотит, а разрушит даже истинно союзнические элементы. Это – контрреволюционный антисоциалистический национал-шовинизм, против которого надо бороться самым непримиримым образом…

Будь я Генеральным Секретарем ЦК КПСС – боже упаси!– (и) или Председателем Президиума Верховного Совета СССР, вероятно, постарался бы организовать встречу с Парижской Россией. И результатом встречи было бы постановление, и был бы указ: настало время объявить, что никакой сын и никакая дочь отечества, русский или казах, кавказец или бурят, украинец или башкир, христианин или мусульманин не являются врагами и свободны жить у себя дома, а кто вспомянет старое, тому сыпняк на язык; кто хочет жить хоть на краю света, пусть живет себе спокойно; а кто желает возвратиться на Родину – скатертью дорога и помощь из кармана государства.

16 июля 1956 года. Рукописные заметки

Генерал военно-воздушных сил Франции Шон свез меня к Димитрию Павловичу Рябушинскому в 15 район Парижа. Средний гражданин СССР не знает ничего об этом человеке. А политиканствующие легковеры знают только об его брате Павле Павловиче Рябушинском (1871-1924), русском промышленнике и банкире, враге октябрьской революции. Мои представления о П.П.Р. были точно такими же, и я откровенно сказал об этом Димитрию Павловичу. Он улыбнулся понимающе, и на том jnmwhkq разговор об его брате.

Судьба проделывает чудеса. Кому могло бы прийти в голову, что сын гор далекого Кавказа в один далекий день станет начальником аэродинамического института при Военно-Воздушной Инженерной Академии и это наведет его на наследие одного из главных отцов российских авиации и ракетного дела?! Но случилось как раз это, и уже в 1939/40 годах в Москве и бывшем Кучино я занимался Д.П. Рябушинским. Меня совершенно не интересовало его капиталистическое прошлое, зато страстно и глубоко заинтересовался его теоретическими и экспериментальными исследованиями. Помню, профессор К.А. Ушаков (ЦАГИ) сказал мне: «Удивительный человек, блестящий ум!» Я был рад передать эти слова Димитрию Павловичу.

Я без колебаний поставил бы его фамилию рядом с фамилией Н.Е. Жуковского. В области экспериментальной аэродинамики он был фигурой даже более крупной. Но вот, что говорит наша официальная история: «Рябушинские занимались кредитными операциями, проникли в льняную, стеклянную, бумажную и полиграфическую промышленность; в первую мировую войну проникли и в лесопромышленную и металлообрабатывающую промышленность, начали строить один из первых в России автомобильных заводов. Рябушинские входили в руководящую группу партии «прогрессистов» и издавали газету «Утро России». Из 8 братьев Рябушинских наибольшую известность имел Павел Павлович, ставший признанным лидером контрреволюции, являлся одним из организаторов и руководителей корниловщины, калединщины и иностранной интервенции».

И вот один из 8 империалистов, человек, посвятивший всю свою жизнь науке и технологии. «Когда вы появились в западных радио и прессе, – говорит Дмитрий Павлович, – частота моего пульса возросла не от того, что вы порвали с большевизмом, а от того, что вы упоминали о Николае Егоровиче Жуковском, о Сергее Алексеевиче Чаплыгине, о Центральном Аэро-Гидродинамическом институте, об аэродинамике, о ракетах; вы, конечно, понимаете, что означало для меня упоминание моего Кучинского института аэродинамики…»

При этих словах уже пожилой Димитрий Павлович начал вытирать платком слезы. Ни слова о политике ни тогда, ни при дальнейших наших встречах, но Кучинский институт… В нем были не только рябушинские рубли, но и ум, пот, слезы и патриотизм.

В 1904 году, когда весть о полете братьев Райт пролетела по миру, в своем семейном имении в Кучино, под Москвой, Димитрий Павлович Рябушинский основал первую в России и одну из самых передовых аэродинамических лабораторий Европы. Знаменитый Кучинский аэродинамический институт. Н.Е. Жуковский, С.А. Чаплыгин, В.В. Кузнецов, С.С. Неждановский и ряд других «отцов русской авиации» поддержали инициативу Димитрия Павловича. С удивительной быстротой по проектам и чертежам самого Д.П. Институт разрастался не по годам, а по месяцам и к кануну Первой Мировой войны выдвинул Россию в головной ряд авиационного прогресса.

Маленькая аэродинамическая лаборатория Н.Е. Жуковского в Московском Университете, аэродинамическая лаборатория при Московском Высшем техническом училище и Кучинский институт стали триединым родительским домом наших авиации и ракетного дела. Всемирно известные «Бюллетени» института читались в авиационно- исследовательских кругах Европы и Америки с огромным интересом. Кроме перечисленных выше ученых, в них печатались статьи В.В. Ковалева, П.А. Гусева, И.В. Смирнова, генерала-ракетиста Поморцева.

Рябушинским пришлось бежать за границу: я не собираюсь быть судьей правильности или неправильности этого решения. Но было интересно, что в 1956 году на далекой чужбине сидели и разговаривали люди двух эпох: Димитрий Рябушинский, создатель и начальник дореволюционного аэродинамического института, и Григорий Токаев, начальник послереволюционной аэродинамической лаборатории; царь и Рябушинский, Мудрый Вождь и Токаев! Никому не придумать ничего более дикого – с советской точки зрения. Да к тому же он был членом крупнейшей капиталистической семьи, а я – «кто был ничем».

«Враги мы, классовые враги, Димитрий Павлович», - сказал я.

«Да что Вы, Григорий Александрович! Помилуйте, какие-такие классовые враги? Пусть говорят и пишут что хотят, а мы с Вами всегда будем аэродинамиками, ракетистами. Родина-то одна!..»

Позже, когда я стал главой департамента авиации и космической технологии лондонского университета, Димитрий Павлович принял мое приглашение прилететь и быть гостем университета. Как только было объявлено об его публичной лекции, мой телефон прыгнул в высшую занятость: тот ли Рябушинский? - спрашивали одни; правда ли, что он сам будет выступать? а нельзя ли присутствовать? и так далее.

Мы стали близкими друзьями и говорили много о научно-техническом прогрессе, его выгодах и опасностях для человечества. У нас не было сомнения в том, что СССР вошел в эпоху наивысшего напряжения в своих отношениях с внешним миром; несколько раз, делая прикидочные расчеты, мы пришли к заключению, не входя в социально-политическую подоплеку, что в случае ракетно-ядерной войны перестало бы существовать классическое разделение на фронт и тыл и что уже существовавшего накопления ядерных бомб и их носителей более чем достаточно для превращения жизненных центров СССР в выпашь, накрытую радиоактивным одеялом – разумеется, наше заключение не обещало ничего хорошего и Западу, но это уже вопрос особый.

Однажды я рассказал Димитрию Павловичу о забавном случае. Вскоре после того, как раздались горячие громы холодной войны, глубокой ночью в кабинете главнокомандующего Военно-Воздушных Сил СССР, главного маршала авиации К.А. Вершинина, я сказал ему, помимо прочего, что, по моему убеждению, нам следовало бы постараться «приобрести» не только таких-то и таких-то иностранных ученых, но и своего соотечественника Д.П. Рябушинского.

Второй раз о Рябушинском заговорил я в конце марта 1947 года в Берлине с (тогда еще) генерал-майором авиации В.И. Сталиным. Кажется, мои слова были точно такими: «А чем лучше или умнее Людвиг Прандтль? или Евгений Зенгер? В вопросах прикладной аэродинамики Рябушинский вполне сравним с Теодором фон Карманом. Но он прозябает где-то в районе Бярица. Пусть кто-нибудь съездит и поговорит с ним: может быть, он примет приглашение»...

Рябушинский опубликовал за границей большое число ценных научных работ, среди которых: блестящая диссертация на соискание степени доктора наук («theses presentees a la Faculte des Shiences de Paris pour obtenir le grade de Docteur es Sciences Mathematiques, Juin 1922, 130 печатных страниц большого формата), содержащая исключительно интересные результаты гидродинамических исследований и уравнения движения тел в жидких и газовых средах.

В 1953 году Британское Королевское общество аэронавтики издало отдельным томом труды Д.П. Рябушинского под общим названием «Thirty years of theoretical and experimental research in Fluid Mechanics». В 1957 году появился в печати еще один том.

Печально, что эти работы, полные великолепных иллюстраций, так и не были изданы на русском.

С тех пор прошло много времени, Сталина уже нет, культ личности развенчан, хрущевская оттепель в моде, 1956 год близится к концу и так далее, поэтому мне хотелось бы надеяться, что обновленная линия власти найдет возможным восстановление личной и научной чести Димитрия Павловича Рябушинского. Франция считает его вклад в авиационную науку выдающимся; Великобритания считает его труды важными; неужели же мы сами не нуждаемся в идеях и трудах своего соотечественника?..

18 июля 1956, Понтуаз, Франция

Полный день провел в Версале и Рамбуе. Теперь – нечто вроде прощального ужина в Понтуазе. Одни ученые и инженеры; словно сговорились, одна тема чуть ли не каждого разговора: запуск ракет, возможность орбитальных полетов, круговые и эллиптические орбиты, космические скорости, идеи Циолковского, над чем работают «русские»? Я могу ручаться, что эти хитрые французы притворяются: они знают все ответы и, без малейшего сомнения, упрямо работают над этими самыми проблемами. Но страстно желают знать: где находятся по сравнению с СССР и Великобританией?

А чисто технологическая сторона дела пришла к нам от К.Э. Циолковского: уж его-то мы знали, уж он-то был наш. Есть у Циолковского схема орбитальной станции. Ей богу есть. А это доказывает, что Иван Иванович Иванов столь же изобретателен, как Джон Джонсон или Морис, или Фриц. Беда только в том, что у нас идеи и теории всегда на километры впереди практической технологии. Сталин заметил это и сказал: «Я заставлю Ивана Ивановича Иванова научиться технологии!»

Меня спрашивают обо всем от птичьего молока до межпланетных путешествий. Вот, например: правда ли, что вместе с Василием Сталиным я проектировал глобальный ракетный бомбардировщик для ударов по Нью Йорку и Лос Анджелесу? Или: атомный и водородный заряды весят столько-то и столько-то, но возможно ли создание межконтинентальных ракет, способных забрасывать их из СССР в Северную Америку?

Я называю такие вопросы по их действительным именам: провокационные. Прежде всего, Василий Сталин не инженер, не аэродинамик, не конструктор, чтобы заниматься созданием глобальных бомбардировщиков. Во-вторых, до фактического проектирования такого бомбардировщика дело не дошло. В-третьих, над этой проблемой думали не только в СССР, но и на Западе. В четвертых, почему, на каком фактическом основании принято говорить только об ударах по Нью- Йорку и Лос Анджелесу? разве нанесение ударов по Москве и Ленинграду из США и других военных центров не изучается? Далее – о межконтинентальных ракетах: да, создание таких ракет возможно; пройдет еще 2-3 года, и они будут существовать; но почему «забрасывание» непременно из СССР в США? разве путь из США в СССР более длинный?..

Снова и снова просят назвать фамилии и имена советских главных конструкторов ракет дальнего действия. Я отвечаю, что, во-первых, не знаю всех; во-вторых, если бы даже знал, не назвал бы их до тех пор, пока не назовет их сама Москва. Идеологические, политические, партийные и социальные тайны СССР заслуживают раскрытия и разоблачения, но с военными секретами надо обращаться более разборчиво. Уже в первом же заявлении «Почему я порвал с большевизмом-коммунизмом?» я подчеркивал, что с народами СССР, с их коренными интересами и даже с Советской Армией, у меня не было и нет принципиальных конфликтов. Ленины и Сталины приходят и уходят, а коренные интересы обороны Родины остаются.

Мои ответы вызвали раздражение. Прямо и громко этого никто не сказал, но меня заподозрили в чем-то нехорошем в отношении Запада. Генерал Ш-н сказал мне в следующее утро, что, по мнению профессора Р., я порвал со Сталиным, но остался лояльным «хрущевизму». Я ответил, что иногда и профессора бывают рогатыми. А в общем никому нет дела до того, во что я верю или не верю…

Ночная Франция. Провезли меня из Понтуаза через Сен-Жермен-эн-Ле. Дворец Людовика 14. Грандиозная терраса в два с половиной километра! Сильное впечатление. Далее – через ночной Версаль: какой изумительный дворец! какие аллеи! какое планирование! Не дворец, а Город-Парк! А вот и знаменитый Мальмезон, выстроенный, говорят, по вкусам мадам Жезефин Ташер де ла Тажери, жены Наполеона Бонапарта. И, наконец, вот и «свой» район.

Даже беглое первое знакомство с Парижем и окрестностями, дневное и ночное, наводит на интересные размышления. Времена Великой Французской революции и Наполеонов обогатили столицу огромным количеством градостроительных памятников, до сих пор вызывающих восхищение. А наши три революции? особенно октябрьская? Чем обогатила она Петроград и Москву? Переименованием первого в Ленинград? а вторую – архитектурно примитивным Мавзолеем в самом центре?

Генерал Ш-н прощается у ворот великолепного отеля. «Приезжайте опять, – говорит он, – и на этот раз без особого приглашения, как частный гражданин. Побродите по городу, побывайте в музеях и в бл…ких домах развлечения, тогда и объявите мне свой приговор буржуазно-декадентскому Парижу. А тем временем благодарю вас за интересные беседы и за терпение».

19 июля 1956, Руан, Франция

«Европейца все вниманье народ сей чудный привлекал – меж горцев пленник наблюдал их веру, нравы, воспитанье, любил их жизни простоту, гостеприимство, движений вольных быстроту». С этими словами из «Горцев» Пушкина приветствовал меня кавказовед, немец по крови и культуре, международный гражданин по существу, бельгиец по формальной национальности. И сразу же к делу: его супруга, в совершенстве владевшая немецким, французским и русским языками, разложила передо мной первую машинописную версию большой научной работы о народах Северного Кавказа. Я рассмеялся: сами кавказцы давно прокляли меня как обрусевшего сукина сына: какой из меня специалист по таким делам!

Практически, я оказался бесполезным, что сильно разочаровало почтенную пару. Но зато узнал от них немало интересного. Оказывается, по их версии, осетины появились на Северном Кавказе в 6-м веке. В 375 году Гунны под водительством Манцука покорили Босфорское царство, разбили готов и алан – из последних и вышли осетины, по теории кавказоведа. Не мне судить, так это или нет. Но приходилось читать и слышать, что этногенез осетин преемственно связан как с ираноязычными народами (скифами, сарматами, аланами), так и с древними северокавказцами. По-видимому верно, что уже в 4-5 веках часть аланов, разгромленных гуннами, с Дона и Приазовья переселилась в предгорья Северного Кавказа.

Между прочим, кавказовед заметил, как бы невзначай, что существует струя мысли, что осетины – это народ с какими-то арийскими подкорнями. Кто знает, может быть он ожидал проявления гордости от меня. Но пришлось разочаровать его еще раз; довелось мне читать подобные намеки в 1942 году, когда немцы сбрасывали миллионы листовок на Северную Осетию, и отношение к ним было однозначным: а пошли вы со своим арийством туда, где раки зимуют! Для меня же лично люди всех национальностей являются одноголовыми, двуногими, двурукими.

Встреча была, кажется, не очень удачной. С кавказоведами мы встретились горячо, но расстались на уровне простого тепла. Причин – две: мне чужд даже отдаленный намек на деление народов СССР на «лучших» и «худших»; мы были люди разных областей знаний, и к тому же я никогда не был в восхищении от специалистов, сидящих на одной букве алфавита и не желающих знать даже о соседних буквах, не cnbnp уже о всем алфавите. Несомненно, почтенный профессор знал свою букву в 100 или 200 раз глубже меня, но то было знание с расстояния, книжное, сухое, школярское; когда, например, речь зашла о геноциде на Северном Кавказе, он развел руками: «Да как знать о частностях, которые являются к тому же политическими!»

Вторую половину дня посвятил знакомству с городом, о котором знал только две вещи, о которых хотел бы рассказать с дополнениями и уточнениями.

Я – старый парашютист. Мой первый прыжок с самолета, пилотировавшегося летчиком Нюхтиковым, был совершен в октябре 1932 года. И вскоре слушал лекцию-рассказ Глеба Евгеньевича Котельникова (1872-1944) по истории российского парашютизма. В январе 1913 года он очутился в Руане, где проводились опытные парашютные прыжки с 53- х метрового моста через реку Сену. То были первые в мире прыжки человека с ранцевым парашютом, изобретенным Котельниковым. На протяжении тридцатых годов я встречался с ним неоднократно. Военно- воздушные силы СССР, разумеется, были тесно связаны с Глебом Евгеньевичем, а отсюда некоторая популярность Руана в нашей среде.

Вторая «вещь» - история Жанны д’Арк. Преданная и схваченная, она была заключена в тюрьму в мае 1430 года и предстала перед судом в феврале 1431 года. Французские Вышинские того времени наперед знали ее судьбу: 30-го мая того года ее доставили на торговую площадь Руана, где привязали ее к столбу в нише из специальной горы сухих дров, и сожгли заживо; ее пепел был предан водам той же Сены, в которую с моста прыгали на парашюте Котельникова…

3 сентября 1956. Рукописные заметки

Какой гениальный мудрец был наш Маяковский:

Вырвать

Радость

у грядущих

Дней!

Но что же тогда останется от социализма и коммунизма? Не строим ли безрадостный, гнетущий рай? Какой вздор, какое варварство, какая трагедия!

По соседству со мной отдыхает профессор химии – хозяин «моего» дома свел нас. К моему удивлению, Херберт оказался химиком с острыми политическими чувствами. Оказывается, его сильно заинтересовало дело Лаврентия Берия. А узнав, что я – кавказец по рождению и крови, он осмелел совсем: не думал ли я, что с момента смерти Сталина Россия и Украина, а точнее – славянские расы, решили дать реванщ кавказцам? Сталин покончил для них с сионистами, а теперь они решили покончить и с самими кавказцами, считал он, перечисляя на пальцах исчезнувших кавказцев из Кремля. А что будет дальше: не восторжествует ли снова старая русская империя? И не станет ли КГБ царской охранкой?

Это были очень интересные рассуждения, но я не чувствовал себя компетентным рассуждать о них без натяжек. Он улыбается: «С большим уважением к вам, полковник, позволю себе одно наблюдение универсально советского характера; по-моему, вы хитрите немного, как хитрят все люди из вашей страны; вам, вероятно, немного неловко называть русских русскими, потому что вы выросли и жили среди них».

Мы прогуливались. Третьих и четвертых лиц с нами не было. Разговорились о науке, но потом Херберт опять перешел на рельсы политики. Дело Берия, говорит, поистине загадочное. Приходилось ему слышать, что его единственная вина заключалась в том, что его, Берии, понимание сущности межнациональных отношений в СССР было очень другим, чем понимание Хрущева, Маленкова и даже Сталина. Будучи, вероятно, самым интеллигентным членом Политбюро и занимая столь сильное положение, он представлял опасность, поэтому надо было убрать его своевременно; а чтобы народ поверил, надо было облить его вонючей грязью. Вот, собственно, вся история «дела Берия». Но ее оказалось более чем достаточно для того, чтобы заставить меня призадуматься.

Политикой я не занимаюсь, нужной библиотеки под рукой нет, уже двенадцать лет нахожусь на чужбине: могу только вспоминать, обдумывать, строить догадки, от которых никому не жарко и не холодно. В секретном докладе Хрущева Берия был назван «гнусный, ярый враг нашей партии, агент иностранной разведки». Но по словам того же Хрущева с заявлениями о Берия в ЦК обращались Каминский, Снегов, Кедров и другие видные деятели партии. И разве сам Хрущев не сидел с ним в Политбюро? Весь ЦК не сделал ни малейшей попытки разоблачить его. Других деятелей партии расстреливали за малейшие доносы, против Берия выдвигались серьезные обвинения, а его никто не тронул, пока не умер Сталин: почему?

Я никогда не испытывал приязни к этому человеку. Встречался с ним, говорил с ним, наблюдал за ним, но он не зажигал во мне огня. Умный второсортный «гений», каких кавказские матери рожают тысячами. В послевоенные годы я видел в нем врага. И тем не менее должен признаться перед своей совестью, что обвинения Хрущева кажутся мне не более серьезными, чем обвинения против Бухарина, Рыкова, Розенгольца и других.

10 сентября 1956, Лампетер, Уэльс

Так мало знаю об этой стране! В 1536 году Уэльс был окончательно подчинен Лондону. В годы английской индустриальной революции 18 века начали быстро развиваться добыча каменного угля и металлургическая промышленность. С тех пор развитие Уэльса пошло ускоренными темпами. Но национальный характер уэльсцев сохранился.

Гостеприимный Кадоган, с которым я уже встречался в Лондоне, спрашивает, правда ли, что моя страна – Кавказ – действительно похожа на то, что успел я увидеть и понюхать здесь? Да, говорю, но Кавказ во много раз больше, его горы выше, его природные богатства превосходят здешние; но вместе с тем средний кавказец живет беднее h дышит менее свободно. Уэльсцы поют радостно, а кавказские песни отражают духовную и материальную несвободу.

Мы были приглашены на ужин в дом-хозяйство лорда Кингслий. В пути Кадоган посоветовал мне иметь в виду, что нам предстояло быть в гостях у очень серьезного человека. С нами будут там: отставной маршал авиации, отставной государственный чиновник, журналист- писатель и отставной генерал.

Дерек, человек мягкий и вежливый, показался мне героем из высшего класса диккенсовских времен. Представил свою жену чрезвычайно изысканно и извинился, что и она, и он не говорили ни на каком иностранном языке, а тем более по-русски. У меня вырвалось: «Почему тем более по-русски?» Он только пожал плечами.

«А вы знаете, дорогой полковник, мы живем теперь в такие времена, когда знание русского языка становится почти жизненной необходимостью», – заключает Дерек. «Вы имеете в виду холодную войну, Дерек?» – спросил я. «Холодную, за которой наверняка последует горячая».

У маршала авиации были другие заботы. При всех нас расчесывая своих собак и чуть ли ни целуя их, он то и дело восхищался их цивилизованностью, привязанностью к нему. «Сам я уже стар для войны, – говорит он, – но что было бы с моими дорогими псами, если бы начали падать бомбы? для них же это был бы страшный террор»...