— Где ты так загорел? — с утра этот вопрос сослуживцев преследовал меня повсюду, где бы я ни появился.

— В Казахстане, — отвечал вполне серьезно, поскольку и сам чувствовал, что после нескольких лет службы в пустыне стал загорать еще ранней весной, когда солнце едва-едва начинало пригревать землю, местами еще скрытую под потемневшим оседающим снегом.

— Что ты там делал в праздники? — удивлялись коллеги, еще не привыкшие к моим шуткам.

— Выбирал место для новых площадок, — сообщал "новость", которая поражала даже тех, кто, как и я, не верил заявленным Генеральным срокам реализации новой программы.

— Иди ты! — совсем как Шурик Шашев отреагировал на новость Леня Мокшин, — Уже до этого дошло?

— А ты как думал. Генеральный так и приказал — к празднику Победы выбрать площадки для испытаний новых изделий.

— Ну и где выбрали? — поинтересовался Леня.

— В Баку.

— Где?!

— Леня, ты, что плохо слышишь?.. В районе Баку... Там и керосин намного ближе, и трасса над морем пройдет. Спасаемые блоки будут приводняться, как у американцев.

— Что вы прямо в Казахстане выбирали Баку?

— Почему прямо в Казахстане. Слетали на два дня в Азербайджан... Были и еще варианты — Дальний Восток, Монголия, Китай, Индия.

— И туда летали?

— А как же. Выбирать, так выбирать, — ответил я под дружный смех сослуживцев, понявших и оценивших шутку.

О своем путешествии в Харьков рассказал во всех подробностях лишь Кузнецову.

— А я летом снова в Молдавию поеду, — поделился своими отпускными планами Владимир Александрович, — Давно туда езжу. Нравится мне там. Народ веселый... Хитроватый, правда. Каждый норовит надуть. Но как только понимает, что изобличен, радуется вместе с тобой. И тут же задумывает очередную пакость... А рынки у них замечательные. Только входишь с канистрой, все наперебой приглашают попробовать свое вино. У одного попробуешь, у другого. Так напробуешься, что уже покупать не надо. Можешь хоть у всех перепробовать и ничего не купить. И никто не обидится. Дня два-три можешь попить бесплатно. Но больше не дадут. Покупай без пробы. Дураков нет... И фрукты там дешевые и вкусные.

— А когда у вас отпуск?

— По графику в июле.

— А если работа начнется?

— Что ты, Толя? Настоящая работа начнется только после правительственного постановления. А пока все это не работа, а мышиная возня. Так что успею отдохнуть. Думаю, что раньше осени ничего не будет, — "обрадовал" меня Кузнецов.

И потянулись унылые будни. Любой рабочий день был похож на предыдущий и ничем не отличался от последующего. Дни-близнецы складывались в месяцы-близнецы, а из них формировались годы-близнецы, о которых ничего не расскажешь, поскольку по прошествии времени все слилось в огромную серую массу, причем настолько, что невозможно установить, когда же происходило то или иное событие — такое же серое, как и те однообразные дни.

А день начинался с нервотрепки. Ежедневно, стоя на автобусной остановке, мы с женой тревожно поглядывали то на часы, то на номера подходивших друг за другом автобусов. Увы, наш "пятьсот шестьдесят пятый", как всегда, опаздывал. Наконец, он торжественно подплывал, заполненный до отказа, покосившийся на один бок от перегрузки. С трудом открывались его двери и откуда буквально вываливались три-четыре человека. Нет, они не сходили на нашей остановке — они лишь выпускали одного-двух ненормальных, по незнанию или по недомыслию севших в этот "междугородный" автобус. Мы стремительно вскакивали на "освобожденные" случайными пассажирами стоячие места и мгновенно попадали в плотные объятия толпы. Она сжимала нас настолько, что невозможно было шевельнуть ни ногой, ни рукой. Оставалось лишь отдаться на милость этой страшной человеческой массы, безвольно колышущейся вместе с автобусом и грозящей в любую минуту раздавить нас могучими силами инерции.

— Вошедшие пассажиры, передавайте на билеты! — периодически раздавался безнадежный призыв кондуктора, заблокированного на своем законном месте и не имеющего никакой возможности повлиять на ситуацию.

— Чем?! — часто отчаянно вопрошал только что вошедший пассажир, стиснутый мертвой хваткой. И его отчаянное "чем" почти всегда вызывало дружный хохот проснувшейся толпы, страдающей в этой давке аж от ВДНХ.

— Колхоз "Соревнование", — объявлял, наконец, кондуктор. Автобус въезжал в Подлипки и тут же останавливался на остановке. Здесь выходили полторы-две дюжины "колхозников" и устремлялись в сторону новеньких корпусов ЦНИИМАШ.

И лишь один из постоянных пассажиров рейса неспешно направлялся в противоположную сторону — к стеклянным теплицам колхоза. Это баба Матрена. Она жила в нашем доме и ежедневно ездила на работу в колхоз. Она была настоящей колхозницей, хотя и с московской пропиской. А ее память сохранила чистую, с хрустальной водой речку Ичку и непростые времена создания первых колхозов. Ичка — река ее детства, кишащая рыбой и раками, а ныне упрятанная в трубу, проложенную под Ярославским шоссе в районе МКАД, и несущая в Яузу лишь масляные разводы и мусор из огромного гаражного комплекса, потеснившего леса Лосиного Острова. Из колхозов же, возникших в этих местах, остался тот единственный, где она работала вот уже несколько десятилетий.

Сошли люди, вроде бы немало людей, но это лишь давало возможность чуть переместить затекшие ноги и, протиснув руку, почесать давным-давно страдающий нос.

— Передавайте на билеты! На конечной вас ждут ревизоры! Готовьте денежки на штраф! — снова подавал голос кондуктор, но теперь его игнорировали молча, поскольку близился конец нелегкого пути. Иногда ему удавалось встать и тогда он ужом протискивался сквозь потерявшую прежнюю плотность толпу, "обилечивая" несознательных пассажиров.

— Автобаза, — объявлял кондуктор. Если мы опаздывали, то это была наша остановка. И мне предстоял полукилометровый кросс до проходной... Если не опаздывали, ехали дальше.

— Следующая остановка "ЦНИИМАШ", — доносился голос кондуктора, и мы с женой энергично пробивались к выходу. Отсюда путь до проходной чуть длинней, но он нам нравился. Мы шли по тротуару вдоль сплошного забора из штакетника. А за забором, в глубине участков, утопали в садах небольшие бревенчатые домики жителей Подлипок. Вдоль улицы — тенистая аллея из раскидистых деревьев. На такой улице не хочется никуда спешить. И мы не спешили...

Иногда мы не успевали пробиться к выходу. Тогда ехали до остановки "Дворец культуры". Оттуда кратчайший путь до проходной. Но нам — жителям мегаполиса — он был не интересен.

И вот я на проходной. Нет проблем, если добрался вовремя. Но бывает, что до начала рабочего дня еще пять минут, а меня уже записывают в список опоздавших. Доводы, что через две минуты буду на рабочем месте, никого не интересуют.

Не теряя времени, срываюсь с места. Весь в мыле, врываюсь в кабинет Бродского.

— Эмиль Борисович, здравствуйте. Меня записали на проходной как опоздавшего. Я опоздал?

— Здравствуйте, Анатолий, — смотрит на часы Бродский, — Нет. Еще две минуты, — тут же набирает номер телефона проходной, — Это Бродский. Вычеркните Зарецкого из списка опоздавших. Он стоит передо мной уже минуту, а рабочий день еще не начался... Все, Анатолий. А что случилось?

— Да опять автобус ходит через пень-колоду. Еле успел добежать до проходной.

— Выходи раньше.

— Это не влияет. Буду дольше стоять на своей остановке, а результат все тот же.

— Езди электричкой.

— Попробую, конечно. Но электричкой выходит вдвое дольше.

— Зато стабильно.

— Учту, Эмиль Борисович.

Выхожу в коридор. Двое дежурных с красными повязками записывают опоздавших. Среди них вижу несколько женщин, которые вовремя прошли проходную, но спокойно шли весь путь до здания, а потом ждали своей очереди у лифта. Я обогнал их уже давным-давно. Но я не опоздал, а их участь еще будет решать Бродский, когда ознакомится с докладом дежурных. Но если бы их записали на проходной и не вычеркнули, как меня, то опоздавшие автоматически лишились бы квартальной премии. Здесь Бродский был бы бессилен... Дисциплина...

Отдышавшись от утренней гонки, как всегда, обнаружил, что на рабочих местах не более половины сотрудников, да и те заняты отнюдь не работой.

Всех начальников и ведущих инженеров я уже видел в приемной Бродского. Они ждали начала "пятиминутки", которая, как правило, продолжалась от сорока минут до часа. Коллектив, оставшийся без надсмотрщиков, как обычно, использовал это время с максимальной пользой для себя. Девушки, разложив прямо на столах множество хитроумных принадлежностей и образовав живую очередь к большому зеркалу за шкафами, занимались самым важным делом — совершенствовали внешность, данную им от природы. Женщины среднего возраста, собравшись группкой, рассматривали и комментировали выкройки из какого-то журнала мод. Кроме меня, мужчин в комнате не было. И я вышел в коридор, дабы не быть "белой вороной".

Коридор был пуст. Зато из туалета доносились мощные раскаты смеха. Неожиданно дверь раскрылась и вместе с густыми клубами табачного дыма в коридор выплыла веселая толпа сослуживцев, обсуждая на ходу последний из анекдотов, рассказанных Колей Корженевским — большим мастером по этой части. По свежим следам пересказали кое-что и мне. Посмеялся со всеми.

Вместе с молодежью отправился в архив за документацией. К окошечку попал одним из первых. Передо мной стояли лишь два майора в летной форме. Зато за мной мгновенно выстроилась огромная очередь, заканчивающаяся где-то в средине коридора. Один из майоров показался знакомым. "Где-то его видел. Кажется, из военной приемки... Точно. Появился на последнем изделии почти перед пуском. Правда, тогда был капитаном... Растут люди. Как же он здесь оказался?" — соображал я, нахально, в упор, разглядывая майора. Он тоже несколько раз с интересом взглянул на меня, — "Не узнает... Разве меня теперь узнать? Там я был в форме, да еще на виду. Все меня знали".

— Привет. Давно из Тюра? — решил я облегчить его участь и заодно развеять свои сомнения.

— Привет. Неделю назад, — ответил майор. "Угадал", — почему-то обрадовался я.

— Ну, и как там?

— Как всегда, жарко.

— А здесь, что делаешь? В командировке, или уже перевелся куда?

Майор с удивлением посмотрел на меня, а я вдруг отчетливо понял, что никогда не был знаком с этим человеком. Он же, похоже, мучительно пытался вспомнить меня и обстоятельства нашего знакомства.

— Ты что к космонавту пристал? — раздался сзади тревожный шепот Корженевского. "Да это же Климук!" — мгновенно вспомнил майора, и мне тут же стало ясно, где я мог его видеть, — "Кошмар!.. Ладно, держим марку", — решил про себя.

— Не мучайся, не вспомнишь, — успокоил Климука, — Я тебе Н1 показывал на сто десятой... Жаль, загубили такую ракету.

— А-а-а, припоминаю, — заулыбался Климук. "Что ты можешь припомнить? Не показывал я тебе ничего. Кому угодно показывал, но не тебе", — размышлял я, соображая меж тем, как выйти из щекотливого положения, — Да-а-а. Действительно, хорошая была ракета... Красивая... Жаль, что не пошла. А ты где сейчас? Все там же? — неожиданно помог мне космонавт.

— Нет. Уволился из армии по болезни. Сейчас здесь работаю. Тебя увидел, сразу в Ленинск захотелось. Два года уже не был. Тянет. Потому и спросил. Извини, если что не так.

— Ерунда. Кстати, на днях снова туда лечу.

— Счастливчик. Ну, привет Тюра-Таму.

— Непременно, — улыбнулся мне Климук, пожал руку и начал заказывать документы.

— Ну, ты даешь, — обалдело произнес Корженевский, едва военные вышли из архива, — Ты действительно с ним знаком?

— А как же, Коля. И не только с ним. Они все приезжали к нам смотреть новую ракету. Я им проводил экскурсию. Вез на башню — на самую верхотуру, а потом вел вниз по лестницам с площадки на площадку и рассказывал. А в заключение катал на тележке вокруг хвостового отсека — показывал вид на двигатели снизу.

— А-а-а. Ну, тогда понятно, — успокоился Коля, — Надо же! — непонятно чему долго удивлялся он...

А в отделе — все та же идиллия. В комнате пахло как в смешанной курилке — к нежным ароматам дорогого парфюма добавлялись густые запахи дешевого табака и водочного перегара. Перегаром тянуло из угла, где отходил после вчерашнего Леня Мокшин.

Народ уже не слонялся без дела, а занял рабочие места и разложил документацию, принесенную из архива молодыми сотрудниками. Но разговоры по-прежнему не походили на деловое общение. Говорили о чем угодно: о вчерашнем фильме, о футбольном матче, о прошедших праздниках, о делах семейных. Да мало ли, о чем. Но только не о работе.

Потешил публику и я — рассказал о своей встрече "с давним другом по Тюра-Таму" — космонавтом Климуком.

— Он действительно тебя узнал? — туго соображая, с интересом спросил Леня.

— Он бы и тебя узнал после вчерашнего, — ответил я под общий смех сотрудников.

— А что было вчера? — полюбопытствовал Леня, вызвав буквально взрыв смеха.

Но тут дверь открылась, и в комнате мгновенно наступила звенящая "рабочая" тишина. Все дружно склонились к предусмотрительно раскрытым на нужной странице документам, имитируя напряженный интеллектуальный труд. Увы... Поздно... Начальство не обмануть...

— Зарецкий! Все публику развлекаешь?.. Даже от Бродского ваш хохот уже полчаса слышно, — сходу навалился на меня Мазо.

— Вы мне льстите, Анатолий Семенович. Я лишь выдал заключительный аккорд. А так мастеров разговорного жанра здесь и без меня хватает.

— Еще раз замечу, получишь выговор... Клоун.

Это уже было слишком.

— Извинитесь, Анатолий Семенович!

— С какой стати? Вы нарушаете дисциплину, а я еще должен извиняться?

— Если я нарушил то, чего здесь нет и в помине, докажите и накажите. А оскорблять подчиненных никто вам права не давал.

Грохнув дверью, Мазо молча выскочил из комнаты. А я тут же начал собирать свои пожитки.

— Толя. Не горячись. Все уляжется, — успокаивал меня Кузнецов.

— Владимир Александрович, я в армии не допускал оскорблений в свой адрес. Там это гораздо сложней — там некуда деться. А здесь... За что мне держаться?

Вошел взвинченный Мазо.

— Зайди к Бродскому, — буркнул он мне и сел за свой стол.

— Анатолий, что у тебя там с Мазо? — сходу спросил Бродский, едва я вошел в его кабинет.

— Пустяк, Эмиль Борисович... Пошутил. Люди рассмеялись. Вошел Мазо и обозвал меня клоуном... Я это воспринял как оскорбление и попросил извинений. Вот и все.

— Ладно, я с ним поговорю. Есть у него эти армейские замашки.

— Здесь не армия. Но если не извинится, я у него работать не буду.

— Не горячись, Анатолий. Извинится. Пошли к Шабарову. Он ждет, — неожиданно пригласил Бродский. "Неужели и Шабарову нажаловался?" — удивился я.

Но у Шабарова меня ждало персональное поручение. Заместитель Генерального вручил мне какое-то приглашение, выписанное на его имя.

— Поучаствуйте в конференции вместо меня. Если будет что-то интересное, доложите. Вопросы?

— Мои полномочия.

— Только наблюдайте. Тема — наша, но в дискуссию не ввязывайтесь... Вот собственно и все ваши полномочия.

По секрету сообщил Кузнецову, что три дня буду в Институте космических исследований на конференции по многоразовым изделиям. Мазо о поручении Шабарова решил не информировать...

С утра отправился на конференцию. Добрался за час, несмотря на то, что ехать пришлось через весь город. Едва подал свое приглашение в окошко бюро пропусков, оно тут же закрылось, причем с такой скоростью, что даже не успел отдать паспорт. Зато из дверцы вышел мужчина с кожаной папкой и подошел ко мне.

— Здравствуйте. Пожалуйста, пройдемте со мной, — пригласил он.

— А пропуск? — спросил я больше по инерции.

— Вас пропустят без пропуска. А это вам, — подал он папку.

— Спасибо.

Мы свободно прошли мимо контролеров, поднялись на второй этаж и вошли в пустой кабинет.

— Подождите, пожалуйста, здесь, — попросил сопровождающий.

Я устроился в мягком кресле и раскрыл папку. В папке лежало мое приглашение, материалы конференции, блокноты, ручки, календарики и все, что обычно лежит в подобных папках.

— Здравствуйте. Вы Шабаров? — спросил меня вошедший мужчина весьма солидного вида, вежливо протягивая руку.

— Увы, — ответил ему, разведя руками и не подозревая, что такой очевидный ответ может быть воспринят как положительный.

— Очень рад, что вы уделили внимание нашей конференции. Что ж, пойдемте, — пригласил он, и мы вошли в небольшой зал, где стояли несколько генералов и штатских, среди которых я тут же узнал руководителей солидных организаций нашей отрасли, — Это президиум. Пожалуйста, — сделал он приглашающий жест рукой и удалился.

Я остался стоять там, где меня оставил сопровождающий, не зная, что делать дальше. Публика меж тем с интересом разглядывала меня. А я вдруг с ужасом осознал, что все эти люди, скорее всего, принимают меня за Шабарова, которого они вряд ли хорошо знают лично, но, безусловно, наслышаны о его стремительной карьере.

— Товарищ Шабаров? — подошел ко мне один из генералов, — Рад с вами познакомиться. Не ожидал, что вы так молоды.

— Я не Шабаров, — разочаровал я генерала, — Евгений Васильевич поручил мне поучаствовать в конференции. Не думал, что меня примут за него.

Генерал тут же отошел к своим коллегам. Они вполголоса принялись что-то обсуждать. К их разговору присоединились несколько штатских. Говорили, очевидно, обо мне. Наконец один из них подошел.

— Так вы не Шабаров?

— Увы.

— А кто?

— Зарецкий. Референт Шабарова, — представился я "липовой" должностью, чтобы хоть как-то объяснить свое присутствие среди столь важных руководителей, назначенных в президиум конференции.

— Понятно, товарищ Зарецкий. Извините за недоразумение, но вам придется пройти в зал. Место в президиуме — персональное, для Шабарова. Не забудьте зарегистрироваться. С интересом ждем вашего выступления на конференции, — озадачил он меня.

Я прошел через указанную им дверь в вестибюль, где толпились рядовые участники конференции. Подойдя к столику регистрации, обомлел — на меня с удивлением смотрел мой однокурсник Андрей Корчагин.

— А ты что здесь делаешь? — вместо приветствия спросил он.

— Судя по всему, участвую в конференции. А ты?

— Судя по всему, вас регистрирую... Ты от какой организации?

— ЦКБЭМ, — ответил я, подавая свой пригласительный. Андрей в недоумении уставился в документ.

— Кто это тебе дал?

— Там вроде бы написано разборчиво.

— Лично дал?

— А как еще?.. Андрюша, в чем проблема?

— Это персональное приглашение для членов президиума... Тебе надо в президиум... А что ты делаешь в ЦКБЭМ, если тебя знают такие люди?

— Из президиума, Андрюша, меня уже попросили, когда выяснилось, что я не Шабаров. А в ЦКБЭМ я работаю после увольнения из армии. Шабаров мой начальник.

— Ладно, позже поговорим, если удастся, — завершил мою регистрацию капитан Корчагин. К сожалению, поговорить нам в тот раз так и не удалось. Среди участников конференции его не было.

Конференция оказалась так себе. В обзорных докладах "ученые" обобщили и систематизировали все то, что давным-давно было опубликовано в отраслевом журнале "Вопросы ракетной техники" и даже в открытой печати. Во всех секциях обсуждали одно и то же — американскую программу "Шаттл". В первый же день решил, что с меня хватит. Ничего нового здесь невозможно услышать в принципе. А потому записался сразу в несколько секций с тем, чтобы не ходить больше никуда.

А дома меня ждал сюрприз. На пороге встретила улыбающаяся Валя-Валентина. За два года она лишь похорошела. В серой майской Москве ее загар казался экзотикой. К тому же за время работы на телевидении она, похоже, приобрела профессиональные навыки ухода за собой. В общем, передо мной стояла куколка. И эта куколка, я чувствовал, была по-прежнему неравнодушна ко мне.

Да-а-а... Этот сюрприз похлеще моих шабаровских приключений на той нелепой конференции. "Бог с ними, с многоразовыми изделиями американской ракетной техники. Устрою себе завтра выходной", — решил, глядя в сияющие глаза красивой женщины, которую однажды, много лет назад любил.

— Ну, здравствуй, профессор, — обняла и расцеловала меня Валя-Валентина, а я стоял, как болванчик, не в силах произнести ни слова — позади Валентины в проеме двери своей комнаты стояла оторопевшая теща и в упор смотрела на нас недовольным взглядом.

— Все Татьяне расскажу, — наконец проворчала она.

— Тетя Тоня! Мы же с Толиком давние друзья, — удивленно обернулась к ней Валя.

— Знаем мы таких друзей... И мужу твоему расскажу, если приедет, — не унималась теща.

— Так-то, Валя-Валентина. Жесткий контроль. Покой нам только снится, — наконец хоть что-то смог сказать я.

— А ты откуда такой нарядный? — уже не обращая никакого внимания на тещу, потащила меня в большую комнату Валя, — Красавец, — прокомментировала она мой внешний вид, оглядев со всех сторон.

— С конференции. Сегодня первый день. Еще завтра и послезавтра.

— Что за конференция?

— Да так, ерунда. Заместитель Генерального поручил поскучать три дня в Институте космических исследований. Завтра не пойду. Устрою выходной.

— Да-а-а... У тебя, судя по всему, все в порядке.

— Как сказать, Валя. Не все так просто. Воюю, как всегда. Ты то как?

— Да вот еле-еле тебя разыскала. Бросил меня одну среди песков. Обещал зайти перед отъездом, да так и не зашел. Два года тебя искала. Представь, мы уже два года с тобой не виделись. Бред, как ты говоришь.

— Это точно. Все же, ты то как?

— Работаю диктором с твоей легкой руки. Уже веду свои передачи. Не так давно, например, вела концерт Розы Рымбаевой. Ее у нас открыли — в Джусалах. Голос — чудо. Привезли к нам, отмыли, приодели. Я ей часть своих платьев отдала. Спела у нас, отправили в Алма-Ату. Теперь гремит на весь Союз... Так что работа интересная. Но это только работа... А так — тоска... Представляешь, Дема с Рыжей уехали. Его приняли в военно-дипломатическую академию... Одни мы остались... Ну, ничего. Вот сейчас сдам все за четвертый курс. Еще годик, и юридическое образование в кармане... Тогда приеду к тебе жить. Не выгонишь?

— Ну, Валька, ты даешь. Живи, сколько хочешь. Только договаривайся сама, как в Харькове. Я то здесь в примаках живу — на птичьих правах. Да и обложили со всех сторон, сама видела.

— Слушай, пошли в лес сходим. Он же у вас вроде рядом, тетя Тоня сказала.

— Валечка, это уже только с Татьяной, иначе будут неприятности.

— А может, надо, чтобы они были? — вдруг шепотом спросила Валя и так на меня посмотрела, что сердце вдруг сжалось от невыразимой тоски. Перед глазами неожиданно возник образ Людочки, на фоне которого Валя, при всем своем совершенстве зрелой женщины, необратимо потускнела.

— Валечка, я устал от всего этого невыносимо, — ответил вполголоса. А потом рассказал ей о нашем путешествии в Харьков и о выступлениях матери, которая все никак не успокоится и пытается активно вмешиваться в мою личную жизнь.

— Так тебе и надо. Твоя мать — мой союзник. Я довольна. Приеду в Харьков, вынесу ей благодарность.

— И ты против меня?!

— Я за тебя, Толик. Только ты этого не понимаешь. Поймешь, но будет поздно. Время уйдет безвозвратно.

Наконец пришла с работы Таня. Женщины встретились, как лучшие подруги, а Таня смотрела на Валю с неизменным восхищением. Вскоре они ушли поболтать на кухню. Вокруг кухни тут же кругами заходила моя любопытная теща. Чуть позже туда перебралась и Светланка. А я остался в гордом одиночестве и в растрепанных чувствах.

— Толик, собирайся, идем в лес! — неожиданно скомандовала жена. Что ж, в лес, так в лес. Валю можно понять — после пустыни в лес тянет, как магнитом.

Мы медленно шли по широкой дорожке, ведущей в сторону пруда. Валя с наслаждением вдыхала лесные ароматы и восхищалась обилием зелени. Два года назад на той же дорожке я испытывал точно такие же чувства.

Валя шла между мной и Татьяной. И хотя женщины по-прежнему продолжали свой кухонный диалог, не вовлекая меня в разговоры, Валя часто поглядывала в мою сторону, одаривая очаровательной улыбкой. Я молча улыбался в ответ, стараясь держаться на пионерском расстоянии. Несколько раз она попыталась взять меня за руку, но я ловко высвобождался.

Я вдруг вспомнил Бердянск и точно такую же прогулку втроем, когда вместо моей жены был Саша — в ту пору всего лишь один из поклонников Валентины. Но тогда мы с ней любили друг друга, и не было препятствий, которые мешали бы нам соединить наши судьбы. Была лишь досадная помеха в лице Саши, который никак не мог понять, что он лишний в той троице.

А что теперь?.. Рядом со мной шла красивая женщина, которая легко могла бы заморочить голову любому. Увы, Валя-Валентина. Ты для меня — лишь давным-давно спетая песня. Яркая, красивая песня... Эту песню можно вспоминать с теплотой и нежностью, ее можно даже попытаться спеть заново, но ее невозможно повторить теми же голосами, что исполняли ее впервые...

Я вдруг почувствовал, что в какой-то степени даже благодарен Саше. Ведь если бы ни он, похитивший мою Валю-Валентину, я так бы никогда и не познал до конца мою самую большую любовь.

Горечь, горечь — вечный привкус На губах твоих, о страсть. Горечь, горечь — вечный искус Окончательнее пасть.

Эта песня долгое время рвала мою душу в минуты отчаяния, когда я искренне пытался забыть мою Людочку с другими девушками. Как правило, это случалось на вечеринках, где вначале я старательно изображал бурную веселость, а затем, напившись, впадал в состояние жуткой меланхолии, всей душой ощущая свое безнадежное одиночество на чужом празднике жизни.

И тогда я выбирал самую некрасивую девушку в компании и начинал страстно ухаживать за ней. К счастью, попадавшиеся мне девушки оказывались необыкновенно чуткими и, поддавшись вначале, как правило, быстро разбирались в моих чувствах. И мы расставались искренними друзьями, поскольку чувствовали одно и то же — горечь разочарования.

Валя была не той породы. Она была из племени покорителей. Она была королевой. Я это сразу почувствовал, и уже с первого вечера нашего знакомства она стала МОЕЙ КОРОЛЕВОЙ. Она вполне реально могла бы стать моим счастьем на всю жизнь. Но, мне кажется, она так никогда бы и не затмила в моей памяти мою Людочку. Потому что Людочка была для меня всем — она была моей жизнью.

Так-то, Валя-Валентина... Уверенная в себе, ты внушила такую же уверенность и мне... Вскоре я вернул мою Людочку. И мы были с ней счастливы. Пусть недолго...

— Толик, я ее боюсь, — неожиданно сказала мне Татьяна вечером, когда Валя ушла ненадолго в ванную.

— Почему? — не понял я.

— Ты знаешь, она по ночам разговаривает сама с собой, а иногда вскакивает и разгуливает по комнате. Я сразу замерзаю. Мне холодно от ужаса. Мало ли что ей в голову взбредет?

— Не беспокойся. Я сплю чутко. Тебе бояться нечего. Многие люди говорят во сне, — попытался я успокоить жену, хотя и помнил, что сказали отцу врачи, когда он описал им ночные похождения Вали.

Однако, в ту ночь Валя нас не побеспокоила. Похоже, она устала с дороги и от московских впечатлений, а потому спала, как убитая.

С утра мы втроем отправились на прогулку по Москве. И где бы мы ни были, народ смотрел на Валю во все глаза. Простенько одетая, она меж тем была неотразима...

Я тоже был в ударе. Рассказывал о московских достопримечательностях, много шутил. Валя с интересом слушала мои рассказы и смеялась над моими шутками своим смехом-колокольчиком, еще больше привлекая внимание окружающих.

— Да-а-а, Валька... На тебя все смотрят, как на артистку, — восторгалась Таня, — Мы на твоем фоне — пугала.

— Скажешь тоже, — ответила довольная похвалой Валя, — Кстати, где ты такой костюмчик купила? Мне бы такой тоже пошел.

— Это Толик сшил.

— Толик? — удивилась Валя.

— Да. Сначала матери сшил платье, потом Светлане целых два, а теперь вот мне.

— Ну и ну... Профессор, не ожидала от тебя таких талантов. И на Свете, и на тете Тоне платья очень даже ничего смотрятся.

— Пусть шьет, раз купить не в состоянии. Тоже мне профессор кислых щей. Даже денег заработать не может, — неожиданно с какой-то злостью выдала Татьяна, конечно же, не знавшая ничего о моей воровской кличке, которая постепенно трансформировалась в мое прозвище "профессор", известное только друзьям.

Я вздрогнул, как от ожога. А Валя впервые посмотрела на меня с такой улыбочкой, что я так и не понял, насмешливой ли она была, или сочувственной.

"Все теперь матери доложит", — с досадой подумал я и, как выяснилось позже, не ошибся. Настроение резко упало, и я замолчал до самого конца нашей прогулки.

— Как жаль, что она так больна, — сказала мне вечером Татьяна, когда мы уже проводили Валю на харьковский поезд, — Такая красавица и такое несчастье. А ты мог бы в нее влюбиться? — обуреваемая ревностью, задала она явно провокационный вопрос.

"Не только мог бы, но и был влюблен", — чуть ни крикнул с досады за ее насмешку по поводу платьев и денег, но вместо этого спокойно сказал:

— Я не влюбляюсь в жен друзей. К тому же она не в моем вкусе... да еще с такой серьезной болезнью.

— Действительно у нее серьезная болезнь?

— Серьезней не бывает, — ответил я и рассказал все, что знал от отца. Больше жена никогда не ревновала меня к Вале. Она по-прежнему восхищалась ею, но чаще сочувствовала.

Последний день конференции мало чем отличался от первого. Несколько обзорных докладов, после чего председатель предложил высказаться всем желающим, разумеется, из числа заранее записавшихся. А дальше, как в басне: "Кукушка хвалит петуха..." Докладчики нахваливали друг друга, восторгаясь объемами и глубиной проработки... Вот только проработки чего?.. Чужих решений?

Неожиданно председатель объявил:

— В конференции принимает участие представитель ЦКБЭМ. Слово предоставляется товарищу Зарецкому, референту заместителя Генерального конструктора.

Вот это сюрприз! Что ж, придется выкручиваться экспромтом. Медленно через весь зал пошел к трибуне, на ходу соображая, как себя вести и о чем говорить, если говорить не о чем, да и не уполномочен. За столом президиума заметно поредело — лишь председатель, да генералы. Штатских уже не было.

"Уважаемый товарищ председатель, уважаемые товарищи члены президиума, товарищи участники конференции", — повторял про себя традиционное обращение, которое многократно слышал от всех выступавших, — "Не перепутать бы, кто уважаемый, а кто просто товарищ... Бред какой-то... Нет уж. Скажу все, как есть, своими словами", — решил, поднимаясь на трибуну. Весь зал оживился, пока я шел, и теперь с интересом меня разглядывал.

— Товарищи ракетчики, — обратился я к людям, которых считал своими коллегами. По залу прокатился легкий шумок, многие заулыбались. Обращение, похоже, понравилось. Что ж, начало положено, — Я вышел на эту сцену не по своей воле и вразрез с указаниями моего руководства... Насколько понимаю, я здесь по чьей-то инициативе. Хотелось бы знать, кто записал меня в список выступающих без моего согласия? — спросил я и замолчал, вглядываясь в зал. Зал зашумел, переваривая столь непривычное начало.

— Я записал вас, товарищ Зарецкий, — поднялся из-за стола президиума генерал, который перед конференцией подходил ко мне знакомиться, — Нас интересует мнение ЦКБЭМ по вопросам, которые обсуждались на конференции. Хотелось бы узнать о планах вашей организации по данному направлению. Если вас прислали, то вы должны быть в курсе. Или я ошибаюсь?.. Прошу вас, товарищ Зарецкий... Или вы хотите отмолчаться, как принято в вашей организации? — закончил генерал, как мне показалось, с некоторым раздражением. Зал снова зашумел. "Плевать мне на генералов. Организацию еще приплел... а перед людьми неудобно... Придется выступать. Предельно кратко. Игнорируя вопросы", — решил я, и неожиданно успокоился. Волнение как рукой сняло.

— Уважаемые коллеги, — обратился я к залу, — Мне нечего добавить к выступлениям докладчиков, которые за три дня конференции добросовестно изложили все, что нам известно о программе "Шаттл". Все это давным-давно публикуется. Даже в открытой печати... Меня удивило лишь то, что товарищи ученые так и не дали квалифицированной оценки американскому проекту... На конференции я так и не услышал, что такое многоразовые изделия ракетной техники. Это прогресс, или наоборот — тупиковый путь?

Зал зашумел, обмениваясь мнениями по заданному вопросу. Ученые все-таки...

— А вы сами как считаете? — прорезался сквозь гул голос председателя.

— Кстати, что думают в вашем КБ по этому поводу? — подключился генерал. Зал замер в ожидании моего ответа.

— Мое личное мнение вряд ли кого заинтересует... Никого не удивляют многоразовые самолеты и одноразовые ракеты... даже крылатые... Поэтому схема "самолет-бак" мне кажется логичной. Бак спасать незачем, тогда как самоле-е-ет!.. А вот надо ли спасать твердотопливные ускорители? Не знаю. И ваши ученые этот вопрос никак не осветили... Что думают в нашем КБ?.. С интересом следят за американцами, — зал снова оживился.

— Разве КБ не ведет свои работы в этом направлении? — продолжал провоцировать генерал.

— В любом КБ всегда ведутся какие-то поисковые работы. Но кто о них говорит?.. Что же касается плановых работ, то об этом, сами понимаете, тоже не говорят с подобных трибун... Благодарю за внимание, — закончил я выступление и сошел с трибуны под бурные аплодисменты зала.

После моего выступления конференция вдруг быстро свернулась. "Прекратить прения. Все и так ясно", — слышалось со всех сторон. Объявили перерыв, и я с удовольствием покинул "научно-практическую" конференцию. А дома меня вновь ждал сюрприз.

— Тебя там два военных дожидаются, — шепотом сообщила мне теща, показывая на дверь в большую комнату, — Сказали, из Казахстана. Служили с тобой. Ребята солидные, симпатичные, в форме. Я их пустила.

— Ну и правильно, — одобрил я. А из комнаты уже спешили ко мне Юра Павутницкий и Леша Талалаев.

— Ну, наконец. Полдня тебя ждем, — бросились обнимать меня оба сразу.

— Могли бы и весь день прождать. Как чувствовал, сбежал с конференции, — радовался я встрече с бывшими сослуживцами, которых уже не видел два года.

— У тебя можно переночевать? — спросил Юра, когда, наконец, истощились их восторженные комплименты мне и моей дочери, — Я завтра в Питер еду, а Леша в свои родные места.

— Нет проблем. Только одному из вас придется спать на полу.

— И, конечно же, это как всегда буду я, — капризным голосом пошутил Леша.

— А кто же? — поддержал шутку Юра, — Мне нужен полноценный отдых. Я на работе, в командировке. Еду поступать в академики, а ты направляешься в заурядный отпуск. Там и отдохнешь, — косвенно посвятил он меня в свои и Лешины планы.

Ребята достали коньяк, я быстро собрал на стол и к приходу Татьяны мы уже были навеселе. С ее приходом пиршество приняло более цивилизованные формы и завершилось вечером воспоминаний.

Мне давно было интересно узнать, что происходило в лагере, когда поняли, что наша экспедиция попала в беду. Как и когда об этом догадались. Ведь сбежав из госпиталя, я вскоре уехал в Москву в полном неведении. И лишь теперь, через два года, впервые встретил Юру — одного из участников тех событий.

— Знаешь, Толик, когда вы с Шашевым уехали, я не знал, чем заняться. Чувствовал себя потерянным. Даже не знаю, почему, — начал свой рассказ Юра, — От нечего делать достал карту и посмотрел, куда вы поехали. Даже не заметил, как подошел Суворыч, спросил, что у меня за карта. Ответил, моя, с которой всегда езжу... Смотрю, а он бледнеет на глазах... А с чем, спрашивает, уехал Шашев?.. Откуда, говорю, мне знать, я ж его не видел — в палатке сидел, когда уехали... Ну, Суворыч тут же ушел в палатку, а потом вышел со своей картой... Похоже, говорит, уехали без карты... Может, спрашивает, сообразят и вернутся?.. Спросил, а сам, видно, не верит... Ситуация, не позавидуешь. И что делать, не знаем. Вертолет уже улетел. Быстро разыскать и вернуть вас нечем... Ничего, успокаиваю, далеко не уедут. Будут гонять по кругу. По своему опыту знаю. А стемнеет, зажжем нашу лампу. Они на нее и примчатся... Суворыч повеселел, но чувствую, ему не до хорошего... Так мы с ним всю ночь и продежурили у лампы... Что только ни передумали... Не надо было, говорит, Шурика старшим назначать. Шурику что ни поручи, все провалит.

— Это точно, — подтвердил я, — Шурики они такие.

— Так вот, — продолжил Юра, — Дождались вертолета. Суворыч переговорил с командиром экипажа. Тот сразу сказал, что надо вызывать второй вертолет с медиками. Мало ли что с вами случилось. Второй вертолет только к вечеру и прилетел.

— Похоже, именно тот вертолет мы и видели. Посигналили красными ракетами, но они нас так и не заметили.

— Заметили... Они просто ничего не поняли. Еще не знали, что у нас произошло. А когда переговорили с первым экипажем, хоть стало ясно, где вас искать. Прямо с утра и приступили. А так с одним вертолетом весь день впустую прошел. Всю прилегающую местность облетали, а вас нигде нет.

— Юра, а где мы застряли? Сколько оттуда до лагеря? Намного мы уклонились от маршрута? — засыпал я его вопросами, вспомнив, как увидели лагерь совсем близко от нас, как радовались, пока ни осознали, что это лишь мираж.

— Как ни странно, уклонились всего градусов на двадцать, а от лагеря укатили километров на тридцать. Я потом туда ездил, когда нам новые грузовики прислали.

— Юра, да ничего в этом странного нет. Я ехал, ориентируясь на машину Шурика, но за солнцем все-таки следил, придерживался какого-то направления. А поскольку оказалось, что Шурик ориентировался по моей машине, то мы с ним так и перли, не сильно отклоняясь. Полный бред, но из-за этого, похоже, мы и не закружили, а катили, пока ни застряли в плывунах... Юра, а что там осталось от наших грузовиков и от колодца?

— Какие там грузовики! От них лишь скелеты остались, да и те песком замело. Все казахи разграбили. Их там столько кочует в запретной зоне. Все, что смогли снять и отвинтить, унесли с собой: доски от кузовов, сидения, стекла, аккумуляторы... Остальное дограбили водители-нелегалы.

— А это что за гуси?

— Да через зону столько автокараванов перемещается. Спекулянты через нее горы фруктов и овощей завозят нелегально в Сибирь. Заработок нехилый. Такие тузы грузы сопровождают. Морды — во, — показал он руками гипертрофированный размер их морд. Мы рассмеялись, — А колодца там никакого не видел. Что за колодец?

И я рассказал ребятам, как мы соорудили колодец, который помог нам продержаться на страшной жаре. Рассказал, как Шурик тайком выпил нашу воду, как я лишил его власти и оружия и тем самым установил твердый порядок в чрезвычайных обстоятельствах. Рассказал, как пришел в себя и сбежал из госпиталя и как тупой полковник принял меня за пьяного и пытался арестовать, пока ни пугнул его пистолетом Шурика. Ну, а что было потом, знал Леша и еще тогда рассказал все Юре.

— Ну и Шурик! — удивлялись ребята, — Он же все излагал совсем по-другому. Герой! Из госпиталя вернулся нос кверху. Тут же затребовал путевку для поправки здоровья.

— А медаль он не потребовал? — рассмеялся я, припомнив, что свои предположения о требовании путевки выдвинул еще в разговоре с Петей Ивановым, сообщившим мне о попавшем в госпиталь Шурике.

— Какая там медаль! Выговор ему вкатили, хотя и ставили вопрос о служебном несоответствии. Ведь чуть людей ни погубил. Да и два грузовика списали по его милости.

— А где сейчас Шурик? Все служит?

— Что ты! За два года столько изменений. Как работы не стало, пошла комиссия за комиссией.

— Ну, это мне знакомо.

— Сначала разобрались со спиртом. И знаешь, кто оказался главным спиртовым вором? Ни за что не поверишь... Командир части.

— Да ты что?! — искренне удивился я, вспомнив, как часто полковник Ананич провозглашал с трибуны офицерского собрания: "У кого крадете? У народа крадете!.. За каждые сто граммов украденного спирта любого отдам под суд!.. Не посмотрю ни на чины, ни на заслуги, ни на семейное положение".

— Крал сотнями литров за раз!

— Теперь понятно, почему так активно боролся с себе подобными. Конкуренты, как ни как... Ну, и где он теперь?

— С командирской должности сняли, а вот дальнейшая его судьба неизвестна... И твой любимый Мирошник тут же запросился на гражданку. На этот раз его не удерживали. Нет теперь и Мирошника... Ну, а Шурика просто выгнали из армии. По совокупности прегрешений.

— Шурика выгнали?!

— С треском. Уехал в свою Опочку... Народу стало совсем мало. Зато, видишь, есть свои преимущества — объявили, что у кого есть возможность перевестись, пользуйтесь ситуацией. Первым воспользовался Петя Иванов. Написал как-то письмо своему другу, которого оставили в Харькове на кафедре. И тому удалось невероятным способом вытащить Петю в Харьков.

— Да ты что?! — снова удивился я, зная средние способности Пети.

— Знаешь, Толик, картинка получилась — нарочно не придумаешь. Представляешь, меня включили в комиссию по проверке делопроизводства. Сижу себе, перебираю штабные документы. Вдруг, смотрю, новый приказ о переводе. Читаю, глазам не верю, старшего лейтенанта Иванова перевести в ХВКИУ для дальнейшего прохождения службы. Списал текст, а вечером на своей машинке сделал копию того приказа. А наутро мы с Лешей поехали на десятку, и сразу зашли к Пете в общежитие. Но разыскали его только вечером. Вручили приказ. Он читает, читает и, похоже, от неожиданного счастья ничего понять не может. Что это такое, спрашивает, и откуда оно у вас? Вот, говорю, специально приехали с Лешей тебе вручить, а что — сам видишь — приказ о твоем переводе в Харьков... Представляешь, Толик, тут только до этого дурака что-то доходить начало... Молча подошел к холодильнику и так же молча вытащил оттуда бутылку коньяка... Мы с Лешей уже обрадовались, но не тут-то было. Этот придурок, прежде чем мы успели его остановить, вдруг вылил всю бутылку на свою дурную голову, да еще приговаривая при этом: "Расти, Петя, большой-пребольшой"... Зачем, спрашивается, такому идиоту еще расти?.. Петя, спрашиваю, а гонцов у тебя есть, чем угощать? Нечем, отвечает, это была единственная бутылка. Ну, говорю, беги в магазин. Уже поздно, отвечает. И действительно, поздно. Так и пришлось гидрашку вместо коньяка пить. Представляешь, а он сидит, весь пропах коньяком и глупо улыбается от радости. Убить его мало!

— Ну, и где же он теперь?

— В Харькове, конечно. А меня, наконец, в Питер отпустили. Списался с ними, приглашение получил. Если тему утвердят, буду переводиться, — похвалился Юра.

И мы еще долго вспоминали наши армейские будни и все лучшее, что было с нами в тот трудный, но очень яркий период нашей жизни. Когда слова о мужской дружбе и взаимовыручке были отнюдь ни пустыми звуками, а любые взятые обязательства исполнялись свято. Когда каждый мог надеяться на другого, как на самого себя... Как же мне не хватало подобных отношений здесь, "на гражданке"...

Утром простился с ребятами, которые так и не поднялись с постелей, когда мы с женой уже уходили на работу. На рабочее место попал за десять минут до начала рабочего дня, но комната оказалась пустой. "Странно... Уж ни в выходной ли заявился?" — засомневался я, тем более что никого не встретил даже в коридоре, где с утра всегда были люди — те же дежурные, фиксирующие опоздавших.

— Где народ? — спросил в приемной Бродского начальника группы Мухамедьянова, в одиночестве ожидавшего начала "пятиминутки".

— На овощной базе, — ответил Мухаммед-Софа, которого за глаза все звали "Диван-кровать".

Зашел к Бродскому. Доложил о конференции. Выслушав меня, Бродский решил, что Шабарову он доложит сам. От него узнал, что отдел будет работать на базе с четырнадцати до двадцати трех часов, то есть во вторую смену. Поэтому до обеда все отдыхают, а после обеда у завкома нас будет ждать автобус. Пришлось вернуться домой, чтобы переодеться в рабочую одежду.

— Ты "красное", "беленькое" или "без участия"? — тут же спросил меня Леня Мокшин, стоявший с каким-то списком у входа в автобус.

— "Беленькое", — ответил я Мокшину на его ребус. Это значило, что буду пить водку.

— С тебя два рубля. Можно в долг. Водка уже куплена. И на тебя тоже. Кузнецов внес, — проинформировал Леня.

— А если бы я сказал "красненькое" или "без участия"? — рассмеялся я.

— Не сказал бы, — уверенно ответил Леня, что-то помечая в своем списке.

— Толя, иди сюда, — показал мне Кузнецов на место в автобусе рядом с собой, — Как там конференция? — поинтересовался он.

— Полный бред, — дал я общую характеристику мероприятию, а потом рассказал о "шабаровских" приключениях и своем вынужденном выступлении перед "учеными".

— А что ты хотел? — смеялся Кузнецов, — Все ждут нашей инициативы. Король бы ее уже давным-давно проявил. А новый Генеральный еще год будет репу чесать, — прокомментировал ситуацию Владимир Александрович. Он до сих пор так и не называл Глушко ни по фамилии, ни по имени — только по должности и с непременным добавлением "новый".

Отдел поставили на переборку картофеля. Запах в хранилище стоял жуткий. Гнилья было больше, чем сохраненной продукции. Через полчаса работы выяснилось, что нет годной тары. Все контейнеры в неприглядном состоянии. Вскоре была создана ремонтная бригада, в которую кроме нас с Кузнецовым попала вся довоенная "молодежь": Леня Мокшин и два Миши — Соболев и Бычков, а также их неизменный "четвертый" — техник Володя Четверкин.

— Бригада "ух", работает за двух, — прокомментировал Кузнецов и, помолчав, добавил, — Вшестером.

— Зато пьет за восьмерых, — подхватил Четверкин.

— Бери выше — за двенадцатерых, — скорректировал Мокшин.

И мы принялись за работу. Физический труд на свежем воздухе понравился больше, чем в хранилище. Но часа через три стало ясно, что работы нам осталось максимум на час. А потому Миша Соболев предложил снизить производительность, если мы ни хотим снова оказаться среди гниющего картофеля. Темпы были снижены. К тому же Бычкова с Четверкиным вскоре отправили в сторожку для подготовки "стола".

"Обед" оказался самой важной составляющей командировки на овощехранилище. По сути, заурядный прием пищи был трансформирован в солидное мероприятие с единственным "недостатком" — желающие продолжить "банкет" были лишены такой возможности. А желающих оказалось немало. Кроме того, оказались и такие, которые ухитрились "принять" сверх нормы и после обеда быстренько залегли в укромных уголках до самого конца рабочего дня.

Мы продолжили работать, хотя и не так усердно, как до обеда. За час до окончания работы Соболев объявил, что мы уже все сделали, и наблюдатель от овощехранилища поставил нам соответствующую отметку в своем журнале. Теперь же требовалось помочь отстающим, и мы дружно двинулись в складские помещения.

Вскоре стало ясно, что никто никому помогать не собирался. Появились сумки, гигантские портфели и даже небольшие мешки, и все начали заполнять мягкую тару отборным картофелем и другими продуктами.

— Толя, а где твоя емкость? — спросил Кузнецов.

— Владимир Александрович, разве вас выпустят с таким мешком через ворота? Там же охрана.

— А кто тебе сказал, что мы это понесем через ворота? Здесь у нас свой особый выход есть — через забор. Там Миша Соболев еще до обеда свою машину поставил. Все мешки перетаскаем туда, а через ворота выйдем налегке, да и домой поедем автобусом, а у завкома возьмем свое у Миши. Так что в следующий раз бери мешок.

"Ну и ну", — подумал я, — "Столько стащат, что работа не окупится. Полный бред. Хотя если разобраться, сгниет больше... Ну и система".

На работе меня встретил грозный Мазо:

— Ты где болтался целую неделю? По статье уволиться хочешь?

— Да, хочу! — ответил я и вышел из комнаты, не желая больше ничего слушать.

Минут через десять в коридор вышел Мазо и, как ни странно, направился не к Бродскому, а ко мне.

— Ты извини, Анатолий Афанасьевич, я не знал, что ты был на конференции и на овощехранилище, — обратился он ко мне.

— С этим проехали... Но я не услышал извинений по поводу моей клоунской профессии.

— Ну, извини и за клоуна.

— Анатолий Семенович, готов принять ваши извинения. Но оскорбили вы меня при людях. А потому было бы справедливо извиниться при людях.

— Это принципиально?

— Принципиально.

— Согласен... Но и ты меня пойми, Анатолий. Ты думаешь, эти люди достойны, чтобы я перед ними унижался?.. Я извинюсь, конечно, раз это для тебя принципиально... А на их мнение я чихать хотел.

— Напрасно вы так о людях. Мне лично ваши извинения не нужны. Они нужнее в первую очередь вам и этим людям, которых вы, оказывается, так презираете.

— Тоже мне люди!.. Лодыри и пьяницы... Видел бы ты эту публику, когда я пришел сюда после Пескарева и Сафронова. Ты их должен знать по полигону, — я молча кивнул, — Представляешь, захожу в комнату — гробовая тишина... Ну, хоть бы кто оглянулся... Тридцать здоровых мужиков напряженно смотрят в окно и молчат... Оказывается, какой-то монтажник лезет на трубу котельной, и вот вся эта толпа уже полчаса наблюдает, навернется он оттуда или не навернется... Навернется, периодически произносит кто-то из них. Не навернется, возражает другой... И тишина... Все, разумеется, матом... Ни одной женщины в подразделении. Вру, у Мухаммеда Шевченко уже работала. Но они на нее ноль внимания... А ты говоришь люди, — закончил Мазо...

В комнате Мазо попросил внимания всего коллектива и извинился передо мной. Не знаю, что подвигло его на этот поступок — сам он принял такое решение, или его обязал Бродский, но на какое-то время он перестал обращаться со мной, как с подчиненным. Мне даже показалось, что в какой-то период он даже попытался сдружиться со мной. И я сделал несколько шагов навстречу, но последующие события не способствовали нашему сближению. А потом мы и вовсе стали конкурентами. Но все это уже было потом...

А пока все чаще и чаще замечал, что день за днем становился похожим на окружающих. С утра, утомленный дорогой на работу, дремал. Ближе к одиннадцати как и все доставал свою чашку и с нетерпением ждал, когда девушки принесут дымящиеся чайники. Выпив традиционный чай, присоединялся к шахматным болельщикам, несмотря на то, что шахматы меня вовсе не занимали. По окрику Мазо, вместе со всеми бодренько занимал опостылевшее рабочее место и до обеда читал журнал "Изобретатель и рационализатор". Как и все с полчаса дремал после обеда, а ближе к трем снова доставал чайную чашку и снова тупо смотрел на шахматную доску.

Медленней всего тянулось время с четырех до полшестого. А за пять минут до окончания рабочего дня все работники, сгорая от нетерпения, уже толпились у дверей комнат, где снаружи нас поджидало начальство, бдительно следившее за дисциплиной.

Наконец, долгожданные полшестого... С треском распахивались двери, и толпа работников с удовлетворением вырывалась на свободу. Ура-а-а!!!

Через пять минут я на проходной, еще через пять — на автобусной остановке. Тут уж, как повезет. Иногда автобус подходил, минута в минуту, иногда доводилось ждать его до получаса. Жесткая схватка у дверей, неимоверная давка в салоне, и через полчаса изматывающей езды я вываливался из автобуса на своей остановке...

И так день за днем. Разве к этому я стремился, когда рвался от чего-то подобного из армии?.. Неужели так работают везде?.. Надо срочно что-то предпринимать, иначе снова окажусь "в палате номер шесть"...

— Эмиль Борисович, вы не будете возражать, если я пойду учиться в институт радиоэлектроники? — спросил как-то Бродского.

— Зачем тебе это, Анатолий? У тебя же есть высшее образование.

— Мечта, Эмиль Борисович... Кибернетика... Меня берут на четвертый курс, на заочное отделение. Нужна только справка с работы. А то я здесь с тоски помру.

— Помирать не надо. Спроси у Мазо. Отпустит, возражать не стану.

Мазо, конечно же, возражал. Аргументы — предстоящая осенью напряженная работа по нашей тематике. Откуда у него были сведения, не знаю, но Бродский счел аргументы Мазо убедительными.

— Ладно, Анатолий, не переживай. В семьдесят шестом сами направим тебя в твой институт. А пока Мазо прав. Скоро вам с Кузнецовым придется крепко поработать. Владимир Александрович, конечно, человек опытный, но в предстоящей работе я надеюсь исключительно на тебя.

Итак, учеба накрылась. Что ж, подожду осени. Работа это хорошо. Рассказал Кузнецову.

— Я же тебе говорил. Раньше осени ничего не будет. Отдыхай, пока есть возможность, — подтвердил слова начальства Владимир Александрович.

Бродский, почувствовав мое упадническое настроение, все чаще стал загружать меня непрофильной работой.

— Посмотри эту диссертацию, Анатолий. Удивляюсь, чем только люди занимаются. И это кандидат в ученые. Такая галиматья, как ты говоришь. Напиши рецензию. Разгроми пожестче, как ты это можешь. Чтобы никто не усомнился, — инструктировал он меня, передавая документ, адресованный ему.

Я читал, тоже удивлялся, громил...

— Анатолий, посмотри вот это. Здесь что-то есть, хотя и написано коряво. Поработай, помоги человеку. Ты это можешь. Дай положительный отзыв, — инструктировал он меня по очередной работе очередного кандидата.

Я смотрел, помогал сформулировать правильные мысли, хвалил...

Вскоре Бродский перевел на меня и потоки рацпредложений и изобретений. Здесь его инструктаж был еще короче:

— Анатолий, разберись и на твое усмотрение.

Все подготовленные мной бумажки подписывал кандидат наук Бродский, и ученый мир, вдруг почувствовав его интеллектуальную мощь и всеядность, радостно подваливал и подваливал ему горы научной шелухи в тщетной надежде с его помощью отыскать в том мусоре хоть какое-то рациональное зерно. И ведь отыскивали...

Так я стал курицей Бродского, разгребающей мусор и несущей ему золотые яйца популярности в отраслевой научной среде. Я все чаще посещал научные семинары по приглашениям на имя Бродского. Имея "шабаровский" опыт, изначально открещивался от президиумов и выступлений. Поскучав до первого же перерыва, бесследно исчезал и просто бродил по московским улицам, до деталей изучая все еще незнакомый мне город.

Тем летом участились наши походы на овощехранилище. Жена возненавидела эти мои командировки, поскольку я всегда возвращался оттуда уставшим, грязным и нетрезвым. Поборовшись какое-то время с совестью, однажды все-таки принес домой небольшую сумочку краденых продуктов. С тех пор на овощехранилище меня отпускали с надеждой.

А вскоре в дополнение к работам на овощехранилище у нас появилась еще одна трудовая повинность. Близилось к завершению строительство монтажно-испытательного корпуса, располагавшегося рядом с нашим цехом. И нас все чаще стали привлекать к авральным работам, как в самом корпусе, так и на прилегающей к нему территории. Мы вручную отрывали, а потом закапывали какие-то траншеи, тележками вывозили горы строительного мусора, что-то разгружали, перетаскивали или перекладывали. Сколько же бестолковой работы мы тогда переделали! Сотрудники, непривычные к тяжелому физическому труду, роптали и всячески отлынивали от работы, прикрываясь справками из поликлиники. Мы же, молодежь, работали с удовольствием, воспринимая физический труд чем-то вроде физкультуры.

Вначале на этой стройке мы работали не чаще, чем раз в неделю. Но с приближением даты сдачи объекта вся молодежь отдела была направлена туда вплоть до окончания строительства. Как-то раз на стройке появилось все наше руководство. Оказалось, что отделу уже выделили комнаты на четвертом этаже МИКа. Сектору Мазо досталось три комнаты. И целую неделю мы отчищали и отмывали их от следов, оставленных горе-строителями.

Наконец настал момент, когда нам объявили, что объект принят, и мы можем вселяться в свои помещения. При этом выяснилось, что новое здание будет оснащено новой мебелью, а все старье должно быть оставлено на местах.

Молодежь радовалась, что не придется таскать тяжелые шкафы, сейфы, столы и кресла. А старые работники отдела чуть ни со слезами просили руководство оставить им их "заслуженную" мебель. За долгие годы работы они настолько сроднились со своими столами и креслами, что даже не представляли, как смогут с ними расстаться.

— Бедный мой столик, — причитала Инна Александровна, — Я на нем помню каждую царапинку, каждое пятнышко. Я сидела за ним еще молоденькой девушкой. Думала, что на пенсию уйду из-за этого стола... Эмиль Борисович! Ну, в порядке исключения. Оставьте его мне.

— Инна! Не будь ребенком... Это распоряжение директора. Не буду я его нарушать... Получишь новый стол. Хоть мебель у всех будет одинаковая. А то заходишь, как в антикварный магазин. Тут у кого-то есть стол, вывезенный еще из Германии. А у Люлько вообще довоенный — грабинский, из того еще КБ... Вот и таскаете этот мусор за собой... Все... Никаких исключений не будет. Собирайте документы и переходите в новое помещение.

А мы с это время разгружали машину за машиной и возили грузовым лифтом и развозили по комнатам комплекты мебели. А потом целый день свинчивали детали конструктора, обнаруживая то шкаф, то тумбочку, то стол и расставляя их по местам.

Первым в нашу новую комнату пришел Кузнецов со своим креслом.

— Владимир Александрович, это что такое? — удивился я.

— Ладно, Толя, не шуми. Я потихонечку. Никто не заметил. Пока спрячь его где-нибудь под столом. А когда рассядемся, никому дела до него не будет.

— Владимир Александрович, от вас я такой сентиментальности не ожидал. Подумаешь, кресло. Из него уже вата в углах лезет.

— Что ты понимаешь, Толя, — вздохнул Кузнецов, — Углы зашить можно. А кресло мне дорого потому, что сам Сергей Павлович одно время на нем сидел, когда мы еще в старом корпусе работали. А потом ему поставили солидное, кожаное. Это тогда выставили из его кабинета в наш зал. Я его тут же подхватил и с тех пор не расстаюсь. А ты говоришь, вата вылезает... Знаешь, Толя, сам СП не был лишен сантиментов... Он свое кожаное кресло знаешь, как любил. Когда ему в новом здании поставили новую мебель, кресло исчезло. А уже после его смерти я как-то посетил домик-музей Королева в Москве. Смотрю, вот оно — его кресло. Оказывается, он его еще тогда в свой домик перебазировал. Так то, Толя.

Увы, в своем королевском кресле Кузнецову предстояло просидеть лишь полгода. Когда он ушел от нас в службу Главного конструктора, оно автоматически перешло ко мне. И я берег его так же, как когда-то Владимир Александрович. Более восемнадцати лет мне довелось просидеть в том кресле, которое, мне казалось, помнило гения ракетной техники.

Едва успели спрятать кресло, вошли Бродский с Мазо.

— А в этой комнате буду сидеть я с остатками сектора, — докладывал Мазо свои соображения начальнику отдела.

— Хорошо, — одобрил Бродский, оглядывая комнату, — Анатолий, — обратился он ко мне, — Неплохо бы окна вымыть. Кроме тебя, здесь, пожалуй, некому. Возьми в комнате Бойкова ветошь и доски и посмотри, как они фиксируют фрамугу... Владимир Александрович, а вы подстрахуйте... Очень неудобные здесь окна, но вымыть надо.

— Сделаем, Эмиль Борисович, — ответили мы с Кузнецовым.

Я сходил в комнату, где разместилась группа Бойкова. То, что увидел, сразу не понравилось. Огромная фрамуга висела почти под потолком, поддерживаемая двумя длинными досками, упирающимися в пол. Под ней, стоя на стуле, поставленном прямо на полированный стол, работал Олег Васильевич Мозговой — самый высокий сотрудник в группе Бой-кова. Но даже он едва доставал до стекла. А около стола стояла вся группа во главе с начальником и давала советы.

Ветошь мне выдали, а на доски, насколько понял, уже образовалась очередь.

— Знаете, Владимир Александрович, галиматья какая-то, а не фиксация. К тому же очередь на доски. Давайте попробуем другой способ, — предложил Кузнецову.

Мы приоткрыли фрамугу и зафиксировали ее враспор, под небольшим углом, двумя короткими обрезками доски. Я вылез в образовавшуюся щель прямо на улицу, и, развернувшись, сел на основную часть окна. Мои ноги остались в комнате, а сам я по пояс оказался снаружи оконного проема. Теперь вся фрамуга висела прямо передо мной, а не сверху, как у Мозгового. Кузнецов страховал меня, слегка придерживая за ноги, хотя, мне кажется, это уже было лишним. Минут через пятнадцать я завершил опасную часть работы, и мы с Кузнецовым начали мыть оставшуюся часть окна.

Вдруг услышали глухой удар, звон разбитого стекла и испуганные крики. Мы бросились в комнату Бойкова. Мозговой по-прежнему стоял на стуле, а на стол уже вскочили несколько человек, подхватив сорвавшуюся с опор фрамугу, свободным краем лежавшую теперь на плече Мозгового. Голова Олега Васильевича, пробившая двойное остекление, торчала над фрамугой, а шея была плотно зажата стеклами. В его глазах — ужас и боль.

— Бейте стекла вокруг шеи! — крикнул Кузнецов, — Только осторожно, а то артерию повредите.

— Чем бить? — спросил Сергей Гарбузов — один из удерживавших фрамугу прямо у шеи пострадавшего.

Я бросился в нашу комнату за молотком. Кроме молотка захватил наши обрезки. Быстро вскочил на стол и распер ими стекла, сжимающие шею.

— Бей здесь. Только резко, — показал Сергею, передавая молоток. Ему было удобней, чем мне, нанести точный удар — он был выше меня ростом и стоял ближе всех к пострадавшему.

Три удара оказались настолько верными, что удалось освободить голову из плена, никого не ранив осколками. Для Мозгового, все обошлось легким сотрясением мозга и шоком, от которого он отошел, лишь выпив двойную дозу валерьянки.

Мы вернулись в комнату, где уже хозяйничали Мазо с Гурьевым. Станислав Прокопьевич, как и Кузнецов, был ведущим инженером. Однокашник Мазо по Казанскому авиационному институту, он, несомненно, пользовался его покровительством.

Пока мы отсутствовали, часть мебели была переставлена. Теперь треть комнаты занимали два одинаковых рабочих места, очевидно, для Мазо и Гурьева. Место Мазо отличалось лишь числом стоявших на нем телефонов.

Я видел, как помрачнел Кузнецов, обнаружив столь очевидную перестановку. Он молча прошел к столу, под которым стояло его кресло, выдвинул его и, уже не таясь, сел, отодвинув прочь новый стандартный стул. Я не стал ни о чем расспрашивать моего наставника. Мне и так все было ясно.

Я припомнил кадровую чехарду, которая удивила меня еще месяц назад. Как-то раз Кузнецов вернулся от Бродского таким же мрачным. Он долго молчал, прежде чем мне удалось его разговорить.

— Знаешь, Толя, меня в этот сектор пригласил еще Пескарев, — начал свой рассказ Кузнецов, — Уже тогда было ясно, что он вскоре уйдет на повышение и захватит с собой Сафронова. Бродский, оформляя меня в отдел, открытым текстом сказал, что меня он планирует на место Пескарева или, на худой конец, на место Сафронова... Но стоило им уйти, возник Мазо. Когда напомнил Бродскому, он сказал, что все помнит, и место Сафронова мне обеспечено... Ладно, думаю, подожду... Жду, жду, а меня все не назначают... Снова к Бродскому. Жди, говорит, обстановка неподходящая... Жду... Дождались нового Генерального, а я все там же. А тут составляют резерв на замещение вакантных должностей. И Мазо на должность Сафронова протолкнул Гурьева... Спросил Бродского, как это понимать. Отвечает, Мазо видней, как начальнику сектора... Уйду я от вас, Толя, — закончил Владимир Александрович.

Я тогда очень расстроился... Но неожиданно обстоятельства сыграли на руку Кузнецову. У нас уволились или перешли в другие отделы сразу несколько человек. В основном это были девушки. Они вышли замуж и таким образом решили свои личные проблемы.

Помню, Кузнецов вернулся после "пятиминутки" очень довольным.

— Представляешь, Толя, есть справедливость на свете. Должность Сафронова аннулировали, — радостно сообщил он, — Так что Гурьеву, как и мне, ничего не светит...

— Радости, конечно, мало, — ответил я, — Но теперь, надеюсь, вы останетесь в отделе?

— Конечно, останусь. Посмотрю, что будет дальше... Представляешь, Толя, еще один "выдвиженец" объявился. Сергея Гарбузова повысили. Теперь он старший инженер, как и ты. А разве вас сравнить? Он — заочник. Только-только получил диплом, а тут такой подарок судьбы. Оказывается, он с отцом помирился. А папа его — большой начальник. Вот тебе и благодарность от папы... Бред, как ты говоришь.

Вскоре выяснилось, что отец подарил Гарбузову еще и новенькие "Жигули". Для большинства из нас личный автомобиль был недосягаемой мечтой. Почти весь отдел стоял в нескончаемой очереди на его приобретение. Я тоже вступил во ВДОАМ (это было непременным условием, чтобы приняли заявление), и меня поставили в очередь. Раза два в год расширенный актив выбирал достойнейшего из достойных. Если у счастливчика были деньги, или возможность их занять, то вскоре он получал поздравления автолюбителей и безлошадных коллег по работе. В противном случае банально продавал свою очередь и записывался заново.

Ох уж эти мне активы и всевозможные "треугольники", решавшие нашу судьбу. А еще аттестационные комиссии и прочая, и прочая... Примерно в то же время, когда Гурьева сделали кандидатом на должность начальника группы, я случайно подслушал, как подобный "треугольник" отдела решал мой жилищный вопрос.

За полгода до этого события нам объявили, что в Москве уже строят два дома для москвичей, работающих на нашем предприятии. Вскоре профком начал принимать заявления и документы, а через неделю в коридоре вывесили списки претендентов со всеми их данными. И тут выяснилось, что в нашем отделе только я являюсь реальным претендентом на получение квартиры. Все остальные имеют нормальные жилищные условия и по положению профкома предприятия не должны даже состоять в списке претендентов.

Тем не менее, в списке я был лишь на пятой позиции.

— Миша, — обратился я к Соболеву — нашему профсоюзному лидеру, — Как это понимать? Почему меня опережают люди, которых даже в список нельзя ставить? У них и так хорошее жилье.

— Список предварительный. Все решит треугольник. Там всех расставят. А так ты прав — пока ты единственный претендент от нашего отдела.

Так у меня появилась мечта... Вскоре стало известно, что дома строят на Проспекте Мира в том месте, где его пересекает речка Яуза. И теперь всякий раз, когда я ехал автобусом до ВДНХ, наблюдал, как растут две беленькие шестнадцатиэтажные башни. Строили быстро, а потому все активней и изобретательней становились претенденты.

За месяц до знаменательного заседания треугольника мы поздравили Мозгового с избранием его секретарем парторганизации отдела вместо Лени Мокшина. А вскоре Соболев по секрету сообщил, что новоиспеченный секретарь принес справки о болезни жены и дочери, а также заявление, подписанное соседями, что тесть скандалит с зятем, в связи с чем их совместное проживание невозможно. Другие претенденты тоже времени не теряли.

— Миша, ты предлагаешь и мне что-нибудь настряпать на тещу?

— Думай, Толя, а то пролетишь.

— Как это пролечу, если я единственный претендент?

— Запросто. Появятся еще мозговые и такие документы сварганят, что ты окажешься в хвосте очереди.

— Ну и ну... Миша, в суете Мозгового нет никакой логики. Он же просил улучшить условия для всех, включая склочного тестя. Так?

— Ну, да.

— А заявление свое он переписал?

— Нет, конечно.

— То-то же... Вот если бы он разменялся с ним, тогда, может, что и получилось.

— Уже не успеет, — обрадовал меня Миша, и я понял, что распределение не за горами.

Как-то раз чуть-чуть задержался в комнате, и когда вышел в коридор, он был пуст. Что-то привлекло меня на доске объявлений. Я остановился у стенда. Неожиданно четко услышал свою фамилию. Она донеслась из соседней комнаты через приоткрытую дверь. Я прислушался.

— Ничего не поделаешь, Олег, — говорил Соболев Мозговому, — Придется выдвигать Зарецкого... У тебя нормальные условия. У всех остальных еще лучше. А твои справки не дают преимуществ. Ты по данным вообще не подходишь.

— А он подходит? — с обидой в голосе спросил Мозговой.

— Он единственный, кто подходит. Тут не поспоришь.

— Он на предприятии без году неделя! — возмутился Олег Васильевич.

— Столько же, сколько ты. Разница в пару месяцев не в счет.

— Я до этого на Новостройке работал. Это разве не стаж?

— А он на полигоне. И общий стаж у него такой же, как у тебя. Какие еще аргументы? Давайте решать, а то уже рабочий день кончился. Эмиль Борисович, а вы что скажете? Что вы молчите?

— Я, как общественность... Если бы это меня касалось, а так, что спорить... Зарецкий работник хороший, но и партийное руководство обижать не хочу. Решайте вдвоем, а я присоединюсь к большинству, — закончил Бродский под смешок Соболева. Мозговому, похоже, было не до смеха. Последовала длинная пауза. Я напряженно вслушивался. Что еще придумает мой основной конкурент, имеющий главное преимущество — возможность влиять на решение треугольника.

— Знаете, я вчера подходил к Зарецкому, — начал Мозговой. "Когда это он ко мне подходил?" — мысленно возмутился я, — Поговорили по душам. Он мне честно сказал, что не готов к переезду.

"Ну и сволочь! Придумать же такое... Не готов к переезду", — застучало в висках от внезапно подступившей головной боли. За дверью молчали.

— А ты, Олег, готов? — наконец разрядил затянувшуюся паузу Соболев.

— Да я уже на чемоданах сижу! Конечно, готов! — вдохновенно почти прокричал партийный секретарь.

— Ну, раз готов, — задумчиво проговорил профсоюз.

— Да-а-а... Готовность это важно, — неуверенно поддержало руководство.

— Так, как? Решение принято? — робко спросила партия.

— Принято, принято, — отмахнулся профсоюз.

— Единогласно, — решительно поддержало руководство.

— Ура!!! — не выдержала партия, неожиданно получившая поддержку хозактива.

Я молча поплелся домой... Мечта рухнула...

Назавтра, прямо с утра увидел, что у доски объявлений толпится народ, обсуждая решение треугольника отдела. А в курилке радостный Мозговой уже принимал поздравления. На меня все смотрели с сочувствием.

— Что ты хотел, Толя? Ты даже беспартийный, а он секретарь, — утешал Кузнецов.

— Справедливости, Владимир Александрович.

— Где ты ее видел, эту справедливость, — махнул он рукой.

Как и следовало ожидать, профком предприятия кандидатуру Мозгового не утвердил. И целую неделю из курилки доносился его возмущенный голос:

— Подумаешь, лишний метр на человека. А все остальное разве не в счет? Раз отделу полагается одно место, отдайте самому достойному. Решение треугольника проигнорировали. Я это так не оставлю. На парткоме подниму вопрос.

Меж тем дом тихо заселили. Вскоре пошли слухи, что ордера получили люди, даже не работающие на предприятии. Разгоревшийся было скандал постепенно стих, когда выяснилось, что квартиры, как обычно, предоставили работникам министерства, партийным и профсоюзным деятелям отрасли... Куда там Мозговому с его лишним метром...

Его пилюлю подсластили простой "копейкой", которую вскоре приобрел тесть-скандалист и подарил нелюбимому зятю. И Мозговому сразу стало не до квартиры. На повестку дня встал гаражный вопрос.

— Представляешь, поднялись мы наверх, — рассказывал кому-то Олег Васильевич о вчерашней экскурсии на Останкинскую башню, — Взял у дочери бинокль. Смотрю вниз на автостоянку, стоит на месте, родная. Ее сразу заметно по желтой крыше. Посмотрел, посмотрел, вроде никто на нее не покушается, а тут уже дочь бинокль отбирает.

— Стоило для этого на Останкинскую башню лезть, чтобы увидеть в бинокль крышу своего автомобиля, — не удержался Мазо, уже выходя из комнаты.

— А как же. Мало ли кому вздумается ее обидеть, — ответил, даже не заметив его ухода, Олег Васильевич.

— Да ты пока с башни спустился бы, ее трижды могли обокрасть или угнать, — со смехом подключился Четверкин — участник той экскурсии, — Кстати, где ухитрился ее так отделать? С обеих сторон двери всмятку.

— Так получилось. Неудачно въехал в ворота дачи тестя. Жена с дочерью кричат, правей, правей. Взял правей — одну сторону снес. С досады взял левей — вторую. Вот теперь проблема — машину чинить. Зато спать стал спокойней. Кому нужна такая калека.

— Не скажи... Колеса у тебя новенькие... Секретки поставил?

— А как же! В первую очередь... Теперь не знаю, как решить гаражную проблему.

— А я ее решил очень просто, — подключился к разговору Гарбузов, — Рядом с домом поставил металлический гараж.

— Да ты что? — удивился Мозговой, — Самовольно?

— Естественно.

— И что?

— Да ничего... Кто-то приклеил бумажку — владельцу гаража прибыть туда-то. Прибыл. Там пожурили, выписали штраф, приказали гараж снести. Уплатил штраф. Пока больше никто не подходил. А гараж стоит.

— Ну, это в вашей деревне. В Москве такое не пройдет.

— В деревне, в деревне, — неожиданно обиделся Мокшин, — Подумаешь, москвичи нашлись. И что вы за нее цепляетесь? Что хорошего? Жилье получить — проблема, на работу ездить — проблема, машину пристроить и то проблема. А работать к нам ездите, в Подлипки... Да если толком разобраться, Мозговой с Новостройки, Зарецкий вообще из Казахстана. Какие вы москвичи? А квартиру вам непременно в Москве подавай... Полгода одну квартиру делили, а она никому не досталась. А чего проще — переехать в Подлипки... Вот, Толя, скажи, к примеру, если тебе вдруг в Подлипках предоставят квартиру, переедешь?

— Не предоставят, Леня, у меня прописка другая.

— А если, допустим, предоставят?

— Тогда скажи, почему вы, подлипчане, все стремитесь в Москву перебраться, хотя и так рядом живете? Чего вам здесь не хватает?

— Ты не юли, Толя. Ответь, переедешь или нет?

— Это не мне решать. Я то, как ты говоришь, из Казахстана. А семья?.. Они у меня москвичи. Для них Подлипки чужой город.

— Чужой город?.. Родина у нас одна, Зарецкий — Советский Союз. Разве не так? Или ты по-другому понимаешь?

— Ну, ты, Леня, провокатор... Тогда ответь... Вот ты лично, как коммунист, отдашь свою жизнь за страну, если партия вдруг прикажет? Не в войну, а прямо сейчас, в мирное время... И не виляй, Леня. Подумай хорошенько... Ведь это твоя жизнь — единственная и неповторимая... А партия что? Всего лишь группа лиц, объединенных общим интересом — захватом и реализацией государственной власти... И таких групп по идее может быть сколько угодно... Ну, так как, Леня? Отдашь?

— Ну, ты наговорил... Причем здесь это?.. Отдашь, отдашь... Да ты же типичный антисоветчик, — попытался уклониться от ответа Леня.

— Знаю. Мне это уже наши армейские политики говорили. А наговорил не я, Леня. Это ленинское определение партии. Тебе бы его надо знать в первую голову... Ну, так как, отдашь жизнь за стадные интересы своей партии?

— За какие интересы?.. Ладно, отдам, отдам, — засуетился и даже выскочил из-за стола Леня, нервно озираясь на улыбавшегося Мозгового, ожидавшего, как и вся комната, ответа бывшего секретаря.

— Врешь ты, Леня. Не верю я вам, политикам. У вас на первом плане свои шкурные интересы. Вы всегда готовы к переезду, когда другие еще не готовы, — выдал я загадочную фразу и тут же почувствовал на себе недобрый взгляд Мозгового. Задело. Пусть теперь думает, кто мне сообщил о его неблаговидном поступке на заседании треугольника, Соболев или даже сам Бродский. Леня же задумался надолго...

— Что-то ты такое загнул. Без бутылки не разберешься... Правильно тебя все-таки из армии выгнали, — сделал он, наконец, свой вывод.

— Ну, меня, положим, не выгнали, а уволили по болезни.

— Какая разница. Ты и в Казахстане мне всегда казался подозрительным.

— Подозрительным? Чем интересно?.. Я, Леня, инженер. Интересуюсь техникой, а не политикой. Это ваши политики все норовят ко мне в душу влезть. И в армии, и здесь... Им бы делом заниматься, а они все ищут подозрительных. Чувствуешь разницу?

— Ну, и в чем она?

— Знаешь, Леня, в ростовском училище кроме инженерных факультетов есть военно-политический. Так у них, когда ее нутром почувствовали, даже песню сочинили на эту тему. Я, правда, только один куплетик запомнил... "Если у мира сдадут нервы, и вой сирены взовьется режущий — в шахтах у пультов встанут инженеры, а политики с бабами сбегут в убежище", — закончил я под дружный смех присутствующих. Как всегда неожиданно, вошел Мазо. Грозно глянув на меня, в тот раз почему-то смолчал.

— Кто еще не видел спецфильм о последнем пуске Н1, можете посмотреть сегодня в пятнадцать ноль ноль в зале шестьдесят пятого корпуса, — объявил Мазо, — вход строго по пропускам. Кто брал секретные документы, сдайте.

Мы с Мокшиным подошли к залу последними.

— Пожалуйста, поторопитесь, уже закрываем зал, — попросил нас сотрудник службы режима, проверявший пропуска.

Я достал свои импровизированные "красные корочки" — удостоверение ударника коммунистического труда — и раскрыл его, показывая вложенный туда пропуск. Внезапно увидел, что на меня с изумлением смотрит Мокшин.

— Что это у тебя за документ? — почему-то шепотом спросил он.

— Пропуск, — ответил я и тут же понял, что так обескуражило Мокшина. Издали мой "документ" был разительно похож на удостоверение сотрудника спецслужбы. Что ж, не буду его разочаровывать. Пусть и дальше заблуждается на мой счет. Это не повредит, а то и поможет в чем-то.

— Пропуск? — переспросил он с недоверием, — Знаем мы такие пропуска.

— Откуда знаете, товарищ Мокшин? — спросил я тоном, которым меня когда-то опрашивали особисты.

— Так вы действительно? — вдруг перешел на "вы" и на шепот Леня, — Теперь понятно, почему так смело выступаете.

— Леня, ты слишком много знаешь... Вынужден предупредить о неразглашении. Все поняли, товарищ Мокшин? — продолжил я игру в особиста, с трудом сдерживая смех.

— Конечно... Только теперь не знаю, как к вам обращаться и что можно говорить, а что нельзя, — на полном серьезе ждал от меня инструкций Леня.

— Леня, забудь, что ты узнал, и веди себя, как обычно, иначе ты меня выдашь. Понял?

— Так точно, — вдруг по-военному ответил Леня, даже не служивший в армии, — А новому секретарю можно рассказать?

— Никому, Леня... Впрочем, Мозговому можешь осторожно намекнуть, но лишь как свою догадку и при условии нераспространения информации. Все понял?

— Так точно, — ответил Леня, и мы пошли смотреть спецфильм.

Нам показали сразу четыре фильма — всю историю пусков ракеты Н1. С какой-то ностальгией я узнавал лица сослуживцев и представителей промышленности, с которыми когда-то работал бок о бок. Несколько раз в кадрах кинохроники видел себя, мгновенно вспоминая свои ощущения в те уже исторические моменты. Я вышел из зала, вдохновленный увиденным. Эти фильмы навсегда сохранили счастливые мгновения моей военной молодости. Пройдет время, и фильмы будут рассекречены. И тогда я с гордостью смогу показать своим детям и внукам, чем когда-то занимался в казахской пустыне...

— До свидания, Анатолий Афанасьевич, — попрощался со мной Мокшин.

— Леня! Ты с ума сошел. Ты, похоже, так ничего и не понял. Ты еще скажи, до свидания, товарищ майор... Повторяю для особо одаренных. Ты должен вести себя так, будто никогда не видел моего служебного удостоверения. Все понял?

— Так точно. А ты что уже майор?

— Леня, откуда у тебя это дурацкое "так точно"? Ты же штатский, а не военный. И в армии никогда не служил... К тому же я не уже майор, а еще майор. Майором я уже был, когда ходил в погонах старшего лейтенанта. Тьфу ты. Опять ты слишком много узнал, товарищ Мокшин... Ладно, пока... Как надо отвечать?

— Пока, Толя.

— То-то же. Молодец. Так держать.

— Есть.

"Ну, Леня... Неисправимый тугодум", — мелькнуло, прежде чем я сорвался с места и рванул на остановку, к которой уже подходил мой автобус.

Накануне переселения в новое здание нас посетили гости из Куйбышева — "коллеги из Самары", как представил Кузнецов. Я точно знал, что ни разу не видел их на полигоне. Они же утверждали обратное. Странно... Скорее всего, меня с кем-то спутали.

Ребята понравились. Худые, стройные, с огоньком в глазах — типичные представители "голодной Самары". Гена Солдатов — шумный, энергичный, постоянно рвущийся в бой: покажи мне то, покажи это. Его начальник — Саша Маркин — спокойный, уравновешенный, любознательный, но в меру. Оба уже давно работали в КБ Козлова. В командировку к нам их послали на рекогносцировку.

Мы показали все, что смогли. Даже сводили к Ивану Ивановичу. Им понравились наши с Кузнецовым материалы. Мы понимали друг друга с полуслова. Именно в тех многочасовых разговорах возникла идея создания универсального оборудования для испытаний пневмогидравлики ракет. Кто ее предложил, трудно было вспомнить уже через неделю, а тем более через годы. Скорее всего, она возникла сама по себе, едва я "сел на своего конька" и заговорил о модульном принципе и полной автоматизации пневмоиспытаний. Ребята уехали окрыленными.

БРАТ МОЙ САШКА

Примерно тогда же к нам впервые заехал мой брат Сашка. Он приехал не один, а с напарником. Они свалились, как снег на голову, без всякого предупреждения, поздним вечером. Пока жена спешно готовила импровизированный ужин, я "развлекал гостей".

Выяснилось, что брат бросил работу художника во Дворце Студентов. И теперь ехал на заработки в Поволжье. Собственно, даже не на заработки, а в поход по деревням в поисках желающих по любой старой фотографии сделать увеличенное обычное или даже цветное, а точнее раскрашенное фото. Собранные заказы они должны отвозить в Харьков, а затем готовую продукцию развозить заказчикам. Работа нелегальная и на сленге называется "фотоволына".

— Санька, неужели тебе это интересно? — спросил я брата, удивленный его очередным кульбитом. Хотя если разобраться, то он меня удивлял постоянно, с самого детства.

— Хочу попутешествовать, как Алексей Максимович. Надоела оседлая жизнь.

— А в бурлаки, как он, не собираешься? И как только Тамара на это смотрит?

— Тамара готова со мной по деревням ходить.

— А Сережку куда денете?

— Пристроим. А подрастет, с нами будет ходить.

— Лихо задумано. А пенсию кто вам будет платить? Работа ведь нелегальная.

— До пенсии еще дожить надо.

Нет. Мне его не разубедить. Он с детства рос непослушным. Всегда попадал во всевозможные неприятные истории, из которых либо выкручивался сам, а чаще его вытаскивали родители. В промежутках он приходил в себя и на какое-то время становился нормальным человеком. Но, слегка отдышавшись, он очертя голову бросался в очередную авантюру. В детстве родители часто пытались воздействовать на него через меня, прибегая к авторитету старшего брата.

Увы... Санька не признавал никаких авторитетов, кроме уголовных. Он попал в их сети в свои восемь лет — на полгода раньше меня. Чтобы вовлечь в банду меня и моих друзей, на меня — лидера дворовой команды — была устроена настоящая охота. И в ней брат был не на моей стороне. Не со мной он был, когда я вырвался из банды, и она потом долго преследовала меня "за измену". Обучившись ремеслу карманника, я так и не стал вором, моя совесть чиста. Брат же совершил свою первую кражу еще в семь лет.

То была шумная история. Невольным провокатором криминального проступка брата оказался я. Вряд ли он тогда понимал, что творит, потому что изначальным толчком было страстное желание помочь мне — старшему брату. В то время я увлекался самоделками. Мне подарили лобзик, и я увешал всю квартиру ажурными полочками из фанеры. А потом в библиотеке отыскал брошюрки, в которых были чертежи самых разных самоделок: фотоаппаратов, микроскопов и даже небольшого телескопа.

Я начал с микроскопа, потому что очень хотел разглядеть микробов, о которых в то время слишком много говорили по радио. И когда все его детали были готовы, оказалось, что нет самых главных — комплекта линз и объектива. Мы отыскали их в магазине, но они стоили очень дорого, и родителям были не по карману. Я расстроился ни на шутку, ведь вся моя работа оказалась бесполезной.

А через неделю брат предложил мне сходить к Карякиным. Мы часто бывали в той семье, но обычно по вечерам, когда начинались телепередачи. Тогда только у них был первый телевизор — "знаменитый" КВН-49. И еще у них был приемный сын Толик моего возраста, по кличке Мыцек.

Мыцек был типичным рыжим — отсюда и возникла его странная кличка, которая вскоре распространилась почти на всех рыжих нашего района. Он был энергичным непоседой, мастерски изобретавшим всякие пакости. Похоже, это было заложено в нем на генетическом уровне. Хотя в целом он был добрым малым. Мы с ним не сошлись сразу и просто терпели друг друга, зато с моим братом они быстро нашли общий язык.

Едва мы пришли, Мыцек тут же потихоньку стащил ключи от подвала и отпросился у матери прогуляться с нами. Вместо прогулки мы открыли подвал и влезли в вырытый там погреб. Отодвинув какие-то тюки, Мыцек достал два огромных деревянных футляра красного дерева. Потом вытащил из кармана изящный ключик и открыл им один из футляров. Когда крышка была снята, под ней оказался настоящий микроскоп!.. Вот это да-а-а!.. Я молча смотрел на ослепительное чудо лабораторной техники, а оба негодяя смотрели на меня с какой-то особенной улыбкой, словно сделали доброе дело.

— Это тебе подарок от нас, — с гордостью произнес Мыцек, протягивая мне ключик. — Изучай своих микробов.

Я не знал, что ответить, потому что боролся с захлестнувшими меня противоречивыми чувствами. С одной стороны, мне хотелось немедленно испытать попавший в мои руки недоступный прибор, а с другой, я мгновенно сообразил, что микроскопы ворованные. Ведь если две линзы и объектив моей самоделки стоили почти две зарплаты отца, то сколько же стоили те два прибора, благородно сверкавшие хромированными деталями в полутьме грязного погреба...

— Где вы это взяли? — выдавил я, наконец, из себя.

— Где взяли, там уже нет. Бери и владей. А второй мы загоним на барахолке. Сколько он интересно стоит... Не знаешь? — обратился ко мне Мыцек, и я уже не сомневался в своих предположениях.

— Отнесите назад, где взяли. Мне они не нужны, — решительно сказал я.

— Да ты что! — возмутился Мыцек, — Мы неделю их пасли. Разработали план до мелочей. Все прошло, как по нотам. А тебе они не нужны? Бери, а то оба загоним!

— Ничего вы не загоните. Это редкие приборы. Их наверняка будут искать с милицией, — предположил я.

— Ну, тогда хоть вытащи из них линзы и объективы, а остальное мы выбросим, — предложил Мыцек.

— Мыцек, ты посмотри, какая красота! Даже футляры необыкновенные, а ты все это хочешь загубить. Тебе не жалко? Верните микроскопы на место. Они нужны ученым.

— Мне ничего не жалко, — удивил меня Мыцек, — Мы хотели тебе помочь. А не нужны, выбросим. Назад не потащим, — решительно закончил он разговор. Мы с Сашкой вылезли из погреба, а Мыцек остался по своим делам. Настроение было гадким. Сашку я не ругал, понимая, что он не главная фигура, а лишь соучастник.

Вечером мама с Сашкой ушли к Карякиным смотреть телевизор, а я остался дома. Мне просто не хотелось видеть Мыцека. Необычно поздно вернулся с работы чем-то озабоченный отец.

— Пойдем к Карякиным, телевизор посмотрим, а то устал сегодня, — предложил отец.

— Иди сам. Я не хочу... Ты что так поздно?

— Да представляешь, подкинули квалифицированную кражу. Разбирался целый день. А что там разбираться. Украли свои. Следов взлома нет. Кража целевая. Стащили самые ценные микроскопы. Они совсем недавно к ним поступили. За границей куплены за валюту. Очень дорогие. Кто об этом мог знать? Только свои. Вот и допрашивал всех подряд. Только все, похоже, впустую.

— А где украли?

— В лаборатории НИИ... Пропускная система. На окнах решетки. Двери металлические. На обед всегда заперты и опечатаны. А микроскопы прямо в обед испарились.

— И что теперь будет?

— Кому будет? Пока только мне за нераскрытое преступление. А найдем вора, в чем сильно сомневаюсь, получит на полную катушку.

— Батя, а если вор сам отдаст микроскопы. Что ему будет?

— Ну, по головке не погладят. С работы выгонят наверняка. А остальное зависит от того, как материалы составить... А что это тебя так интересует?

— Да так. Хотел узнать, почему ты так поздно. Ладно, пошли к Карякиным.

У Карякиных я тут же переговорил с нашими воришками, сообщив им все, что узнал от отца. А перед разговором перепрятал ключ от подвала, опасаясь, что "герои" начнут заметать следы. А мне было так жаль тех необыкновенно красивых, но таких несчастных микроскопов.

— Идите к отцу и признайтесь ему во всем, — посоветовал ребятам, — Тогда вам ничего не будет.

— Ладно, — сказал Мыцек, — иди, смотри телевизор, а мы сейчас решим, что делать.

Минут через пять хлопнула входная дверь. Я мгновенно понял, что ребята сбежали.

— Батя, за мной! — крикнул я и бросился на выход. Пока путался в замках, подбежал отец.

— Что случилось?

— Сбежали, — только и сказал, открыв, наконец, злополучный замок. Бежать за ними было бесполезно.

Выключили мгновенно ставший неинтересным телевизор, включили свет, и я рассказал нашим родителям все, что знал. Вернул перепрятанный ключ, и вся команда двинулась в подвал изымать вещественные доказательства.

Увы... Микроскопов ни в погребе, ни в подвале уже не было... А потом была первая бессонная ночь... Вооружившись фонариками, оба отца и я методично обходили подвалы и чердаки в поисках беглецов. Их нигде не было, как сквозь землю провалились. Наутро я мобилизовал на поиски всех наших ребят. Безрезультатно... Оба семейства так и не уснули во вторую ночь. А наутро беглецы вернулись сами, прямо к Карякиным, где мы обсуждали, что делать дальше.

— Где микроскопы? — грозно спросил отец.

— Да подожди ты, — запричитали матери, — Ребята голодные, грязные, а ему микроскопы подавай.

— Это сейчас главней вашей еды, — перебил их отец, — Если приборы целы, то все обойдется, а если, не дай бог, что с ними сделали, детской колонии не миновать. Вот там и отъедятся. Где микроскопы? — повторил он.

— На кладбище, в склепе, — хором ответили малолетние преступники.

Прямо из склепа микроскопы были доставлены в милицию. Было заявлено о случайной находке. Преступник так и не был обнаружен, несмотря на засаду, оставленную у склепа. Очевидно, почуял неладное... Дело закрыли.

А отец целый день по всем правилам допрашивал настоящих воришек, восстанавливая картину преступления. А вечером поделился со мной.

— Представляешь, ничего не знают, а сработали профессионально. Сначала наблюдали... Микроскопы выбрали самые лучшие... Сообразили, что весь обед никого не будет. Почти час в их распоряжении... Сашка пролез через решетку и влез в форточку. Ее всегда оставляли для проветривания... И что удумали, паразиты. Уже заранее знали, что все придется разбирать, чтобы протащить через решетку... Времени вагон. Толик командовал, а Сашка разбирал и по частям передавал ему через форточку. А тот тут же собирал все в обратном порядке. Где не получалось, сверялись по второму микроскопу. И разбирали как — строго по очереди. Пока первый ни собрали, второй даже не тронули... Когда Сашка вылез, оба ящика уже были собраны... Ящики упаковали в старые газеты. Для этого целую подшивку вытащили оттуда же... А потом прошли прямо через ворота. Охранник спросил, что они такое тяжелое несут. Ответили, макулатуру. Даже не проверил, так похоже... Взрослые до такого не додумаются, — удивлялся отец, — Да-а-а... У этого Мацека голова на такие дела четко настроена.

— Не Мацека, а Мыцека, — поправил я отца.

— Какая разница. Но хлопот он Карякиным задаст. Похоже, его родители были те еще люди. Вот и передалось по наследству, — предположил тогда отец и не ошибся.

Лет в четырнадцать Мыцек бросил школу, к шестнадцати оказался тесно связанным с уголовным миром. Чтобы вырвать его из этой среды, семья переехала в Грозный — на родину матери. До восемнадцати Мыцек не дожил. Он был убит в бандитской разборке.

Мой брат стремительно двигался тем же путем. И я, старший брат, ничем не мог этому помешать. С тех пор, как, покинув банду, по их понятиям "встал на измену", мой авторитет в его глазах рухнул. Нет, он по-своему любил меня, как брата, и всегда был готов помочь, как, например, с теми злополучными микроскопами. Но в свои планы никогда не посвящал, и его нелепые поступки становились для меня такой же неожиданностью, как и для родителей.

C восьми лет он стал "бегунком". Сбежав в первый раз с Мыцеком, он стал повторяться с завидной регулярностью. Он исчезал на сутки, на несколько дней, на неделю, а то и на более длительный срок. Родители сходили с ума, разыскивая беглеца. Иногда его возвращала милиция, а чаще возвращался сам, грязный и голодный. Чем занимался в эти дни и где был, как правило, не рассказывал, или врал напропалую. Первое время мать устраивала допросы, пыталась проверить правдивость рассказов сына. Выезжала с ним по маршруту, который он рисовал, или к знакомым, у которых якобы ночевал. Уличенный во вранье, он, опасаясь наказания, тут же убегал от матери. Она возвращалась одна, в слезах.

Под горячую руку часто доставалось мне за то, что не слежу за братом. И я добросовестно пытался вовлечь его в круг своих интересов. Увы. У нас были слишком разные интересы. А когда я пытался действовать с позиции силы, он убегал и от меня.

Побегов было так много, что сам беглец уже вряд ли сможет внятно рассказать хоть что-нибудь. Запомнились лишь два из них, у которых была четкая цель. Первый — это несостоявшееся путешествие в Бельгию.

Ребята ушли в школу, но из школы не вернулись. Выяснилось, что в школе их не было. Вечером того же дня к нам зашел участковый и сообщил, что беглецы задержаны транспортной милицией и доставлены в Харьков. Они уже давно находились в управлении при харьковском вокзале, но не сознавались, кто такие. Когда же допросили с пристрастием, брат назвался фамилией одноклассника. "К несчастью", у того был домашний телефон, и когда связались с его родителями, выяснилось, что сын дома, а вот в его классе действительно пропал Саша Зарецкий.

— Ну, и в какую Бельгию вы собрались ехать? — строго спросил отец обоих беглецов, которых привез с вокзала прямо к нам.

— Мы не в саму Бельгию, а в Брюссель, — ответил восьмилетний Сашка за себя и за семилетнего Ваню Петрищева, — Там у Ваньки племянница живет, Сусанна. Она его пригласила в гости.

— Его пригласила, а не тебя, — подключилась мать.

— А Ванька меня пригласил, чтобы ему ехать было не скучно.

— Куда ехать? Вы хоть дорогу знаете? — спросил я.

— А как же, — с гордостью ответил Сашка, абсолютно не знавший географию, — Сначала до Киева, потом до Бреста, от Бреста до Варшавы, оттуда до Берлина, а потом до Брюсселя. Там близко. У Вани даже адрес есть, не по-нашему написанный. Ему Сусанна по-французски написала, чтобы он в Брюсселе не потерялся. Сказала, покажете любому таксисту, он вас довезет.

— За какие деньги довезет? Вы же без гроша поехали, — еле сдерживая смех, спросила мама.

— За бельгийские, — серьезно ответил Ваня, — Сусанна сказала, что они заплатят, когда меня привезут.

— Привезут их... Кто вас пустит за границу? — снова подключился отец, — Вы хоть представляете, куда собрались ехать?

— Мы все придумали, — ответил Сашка, — Мы бы из поезда вышли, перешли границу, а потом снова сели. А саму полоску, где столбики стоят, мы хотели переходить за кустиками, или ползком, чтобы пограничники не заметили.

— Великолепно! — не удержался отец, — А как бы вы говорили за границей, если вы ни одного языка не знаете?

— По-глухонемому, жестами, — под общий смех ответил "находчивый" Сашка.

— А что вы есть собирались в дороге? Путь-то неблизкий, — обеспокоилась мама.

— Денек бы поголодали, — ответили горе-путешественники.

— Денек? — удивились родители, уже не зная, как реагировать на происшествие, которое, к счастью для всех, окончилось благополучно.

Лет в одиннадцать Сашка пропал надолго. Он уже больше месяца был в розыске, когда его вдруг привез из Мерефы дядя Ваня Запорожец. На местном рынке он случайно увидел брата в толпе цыган. Тогда выяснилось, что Сашка, сбежав из дома, отправился в Мерефу. Он долго искал дом дяди Вани, но не нашел. Зато познакомился с местными оседлыми цыганами и пристал к ним. За месяц он освоил их разговорный язык и карты. Цыган же он удивлял тем, что ловко очищал их карманы. А потому они с первых же дней стали брать его на свой традиционный промысел. И пока цыганки гадали, брат тоже не зевал. Его приняли в семью, но у него вдруг появилась мечта — попасть в настоящий табор и кочевать вместе с цыганами по всей стране. Ему это обещали, но с исполнением не торопились — похоже, он был им полезней в Мерефе.

Сашка уже сообразил, что его надувают. А потому, когда увидел дядю Ваню, с радостью покинул цыганское семейство. Но с тех пор, где бы он ни видел цыган, тут же обращался к ним на их языке. И цыгане всегда радостно приветствовали его, словно своего.

До пятого класса брат учился так себе, но отстающим не был. Пятый класс оказался переломным в его судьбе. В пятом он постепенно стал неуспевающим и неожиданно для всех остался на второй год. Оказалось, что все это время дома он показывал фальшивый дневник. Я никак не мог его проконтролировать, потому что учились мы с братом в разных школах. В новом классе брат категорически отказался учиться. Выразилось это в том, что он стал злостным прогульщиком.

— Не хочу учиться с малолетками, — заявил он родителям.

— Не надо было оставаться на второй год, — отвечали они, не зная, что предпринять.

Родителей всегда удивляло, что у брата никогда не было друзей, как, скажем, у меня. Мои друзья часто бывали у нас в гостях, и родители знали о них почти все.

— Саша, скажи, наконец, с кем ты дружишь? Что-то мы ни одного твоего друга не знаем, — обращалась мама к брату чуть ли ни с первых дней его учебы в школе.

— А у меня нет друзей, — отвечал он.

Я же знал, что это не так. В каком бы районе города мы с ним ни появлялись, повсюду его приветствовали какие-то сомнительные личности, причем совершенно разных возрастов. Знала его и шпана, которая постоянно крутилась у нашей школы. А уж наша дворовая — само собой разумеется. Понятно, что подобных друзей брата родители никогда бы не одобрили. А на нет и суда нет.

— Толик, что ты понимаешь, — учил меня младший брат, — Мои друзья настоящие. Они меня не сдадут. И на помощь придут и днем, и ночью. А вот твоих друзей еще проверить надо.

Когда брат остался в пятом классе на четвертый год, он решительно ушел из школы. С большим трудом его удалось устроить сразу в седьмой класс вечерней школы. Как ни странно, вступительный диктант он написал на "отлично". Преподаватели были в недоумении, ведь он так и не окончил пятый класс и совсем не учился в шестом. Устный опрос показал, что он не знает элементарных грамматических правил... Абсолютно...

Диктант переписали, но с тем же результатом — всего одна помарка. Явление оценили как "врожденную грамотность". Увы... В математике таких способностей не оказалось — контрольную работу брата оценили твердым "неудом". Брата приняли условно, и все лето я натаскивал его в математике. Накануне сентября он получил свою "троечку" и приступил к учебе.

В классе брат оказался самым младшим учеником. Учеба по вечерам ему понравилась больше, чем в дневной школе. А вскоре, почувствовав себя взрослым, он нахально закурил. Тайком брат курил с восьми лет. Теперь же, радуясь его успехам, родители закрыли глаза на его пагубное пристрастие, и он стал курить открыто.

В пятнадцать лет Сашка успешно окончил семь классов, отстав от сверстников всего лишь на год, но наотрез отказался продолжать учебу.

— Мне все это ни к чему, — заявил он родителям, — Пойду работать.

Однако на работу его нигде не брали по возрасту. Как и куда его пристроить до шестнадцатилетия, родители не знали. Выручил дядя Ваня Запорожец, заехавший как-то раз к нам в гости. И как я когда-то скрылся в Покатиловке от школьной реформы, так и Сашка исчез в Мерефе от соблазнов большого города. Он прожил там почти год, лишь изредка приезжая домой на побывку.

— Добрый казак, — отзывался о нем дядя Ваня, — Тилькы горилку чомусь зовсим нэ пъе, — удивлялся он. О, если бы этот "недостаток" так и остался единственным пороком брата. К сожалению, через несколько лет он справился с ним настолько успешно, что поразил всех, знавших его абсолютным трезвенником.

В Мерефе Сашка пристрастился к лошадям. Причем настолько, что, вернувшись в Харьков, стал завсегдатаем конюшен ипподрома, где с удовольствием ухаживал за животными и даже пытался стать наездником. Пожалуй, это увлечение смогло бы положительно повлиять на его судьбу. Но родители, похоже, этого не поняли и с упорством настаивали на том, чтобы он, как все, устроился работать на какой-нибудь завод или фабрику.

Примерно в дни мерефянской ссылки и произошел наш с ним странный разговор.

— Как твои дела с Людочкой? — спросил однажды брат, приехавший на очередную побывку, — Помирились?

— Нет... Когда встречаемся, она меня не слушает, просто молча уходит. А так, старается не попадаться на глаза. Странно, но я до сих пор ее ни с кем не видел.

— А она ни с кем не встречается, — удивил своей осведомленностью брат, — От меня бы она так просто не ушла, — вдруг неприятно улыбнулся он.

— Опять ты за свое, — возмутился я, — Откуда знаешь, что не встречается?

— Знаю. Это твои друзья ничего не знают. А мои никого к ней близко не подпустят, — хвастливо заявил Сашка.

— Санька, я тебя уже предупреждал. Оставь Людочку в покое. И наблюдателей своих убери. Пусть живет, как хочет.

— Толик, — вдруг обратился ко мне брат, глядя прямо в глаза. Я вздрогнул от неожиданности. Брат с детства избегал прямых взглядов. "Ты шо, як кур воровал?" — спрашивала обычно бабушка, глядя в его бегающие глазки, — Подари мне Людочку, — ошарашил он меня дикой просьбой.

Кровь с силой ударила в голову. Я смотрел в невозмутимые глаза брата и не мог произнести ни слова. Это длилось мгновение... Не знаю, что и как отразилось в моем взгляде, но Сашка криво улыбнулся, не попрощавшись, вышел из комнаты и тут же уехал в Мерефу. "Подарить то, что мне не принадлежит... Как игрушку... Как вещь... Мое божество... Мою Людочку... Да как у него язык повернулся. Не будь братом, уложил бы одним ударом", — мысленно возмущался я, с горечью осознавая, что сумасшедшая просьба брата сродни просьбе подарить ему пролетающий самолет, или облако в небе, или солнечный закат... Потому что Людочка давно уже стала для меня не реальностью, а исчезающим призраком, существующим где-то далеко, в недоступном мире. Иногда я видел мою богиню, но лишь издали, потому что стоило мне приблизиться, как между нами возникала бездна непонимания. И с каждым уходящим днем, месяцем, годом я все яснее ощущал, что мне никак не преодолеть эту страшную бездну... И по-прежнему не понимал, почему...

Когда брат вернулся из ссылки, мы оба сделали вид, что никогда не было того разговора, вернее, той просьбы.

И началась его трудовая маята. Брат с месяц устраивался на работу. Работал до получки, а добравшись до денег, исчезал. Возвратившись, увольнялся по собственному желанию и начинал очередной рабочий цикл. Вскоре его трудовая книжка уже походила на справочник предприятий города Харькова...

Я неделями не видел брата — уходил на работу, когда он еще спал, а возвращался из института, когда он уже спал, либо допоздна болтался на улице. Я получал стипендию и неплохую зарплату. Мои заработки постепенно превысили зарплату отца, на которую до того жила наша семья. Все до копейки я отдавал матери. Брат же свои деньги тратил исключительно на себя.

Меж тем мама все чаще просила меня повлиять на него. Вернувшись из Мерефы, брат стал неуправляем. Как и когда я мог повлиять на давным-давно сформировавшуюся личность, да еще с извращенным сознанием, деформированным уголовной средой?

Однажды в выходной я перехватил брата в коридоре, когда он бежал от матери, пытавшейся его остановить.

— Отойди, Толик. Не удержишь. Все равно уйду, — попытался он оттолкнуть меня в сторону. Я крепко схватил его за плечо, но он приемом мгновенно освободился от захвата. Не рассуждая, автоматически сбил его с ног боковым ударом левой. Брат, шатаясь, поднялся, держась за челюсть, а мать бросилась ко мне.

— Ты что, с ума сошел? Ты же ему зубы выбил! — прокричала она.

— Я тебе это не забуду, — сказал брат и медленно ушел на улицу, никем не удерживаемый.

Вернулся он через день, озлобленный и молчаливый. Со мной он не разговаривал с неделю. Впрочем, всю ту неделю я его видел лишь мельком.

— Толик, ты не пытался открыть мой сейф в столе? — спросил как-то отец.

— Зачем он мне? — ответил вопросом на вопрос.

— Так и знал, что Сашка, — высказал он свое мнение, — Представляешь, кинжал и финку уже давно спер. Еще сейфа не было. А сейчас до пистолета добирается. Придется сдать, — поделился расстроенный отец.

Я с детства помнил то оружие — военную память отца. Кривой финский нож и прямой армейский кинжал с надписью "Петя". Но больше всего мне нравился маленький никелированный браунинг с патронами к нему. А еще был немецкий армейский фонарик с красным и зеленым светофильтрами, которым можно было подавать условные сигналы. Все это отец никогда не прятал от меня, и эти вещи были моими детскими игрушками.

— А кто такой Петя? — спросил однажды отца, когда смог прочитать надпись на кинжале.

— Мой друг... Погиб под Курском... Танковой болванкой снесло голову... Я тогда взял его кинжал на память... Пятерых фрицев потом этим кинжалом, — сказал отец и тут же ушел в другую комнату. Я тогда ничего не понял, но те слова отца до сих пор звучат в фонотеке моей памяти.

Едва Сашка подрос, все, кроме фонарика, исчезло. Я знал, что мои игрушки лежат в запертом столе, но никогда не пытался сломать замок. Зачем? Кастеты, кинжалы и пистолеты я делал с детства. Сначала из дерева, но с ростом мастерства они постепенно приобретали свойства настоящего оружия. Брат же, оказывается, пытался достать готовое...

Лишь через много лет, когда уже не было на свете отца, случайно узнал, что финку похитил не Сашка, а наш двоюродный брат Гена, приезжавший к нам в гости из Москвы. Но кинжал — действительно работа брата.

Браунинг исчез вместе с сейфом, но, судя по тому, что отец молчал, понял, что Сашка остался с носом.

А вскоре моим домом стала казарма. Однажды, когда пришел в увольнение, узнал, что приезжала тетя Нина из Кораблино. Она пробыла у нас с неделю, и уехала вместе с братом. Меня строго-настрого предупредили, чтобы я никому, даже друзьям, не говорил, куда он исчез. Пропал, как всегда, а куда — неизвестно.

Позже узнал, что брат попал в историю с ограблением. Мне было непонятно, как он — щипач — мог так низко пасть. Потерял квалификацию? Что еще? Не знаю. Я уже был так далек от всего того, с чем когда-то стоял совсем рядом... Но нет худа без добра — у брата проснулась совесть. Избитые и ограбленные люди — это вовсе не раззявы, у которых незаметно изъяты кошельки далеко не с последними деньгами. Вытаскивая кошелек, ты рискуешь больше, чем они. Разъяренная толпа опасна. Она скора на расправу... А здесь? В чем вина людей, попавших в лапы грабителей, уверенных в своем силовом превосходстве?.. Словом, под впечатлением откровенного зла брат решил порвать с бандой. Сделать это открыто, как когда-то сумел я, для него было слишком поздно. Оставалось одно — исчезнуть, скрыться с глаз, причем так, чтобы не смогли найти и отомстить.

В Кораблино брат устроился работать на текстильный комбинат. Полный рабочий день, сменная работа. Не давали расслабиться и дома — в сельской избе с садом и огородом всегда много дел. Да и заработанными деньгами брат уже не мог распоряжаться по своему усмотрению. С тетей не поспоришь — не нравится, не держим. И получал брат из тетиных рук лишь часть своих денег — только на папиросы и на обед.

В зимние каникулы решил навестить брата. По воинскому требованию проездные документы нам выписывали в любой населенный пункт Советского Союза, и я выбрал Кораблино. Мне так хотелось уехать подальше из города, в котором вот уже несколько лет чувствовал себя несчастным.

Что ж, вначале мне показалось, что тетушка совершила чудо — брата действительно было не узнать. Но накануне моего отъезда он продемонстрировал обратное, причем довольно коварным способом. В то время наш двоюродный брат Шурик интересовался боксом и даже ходил в школьную секцию. И как-то вечером Сашка с Шуриком решили немного размяться дома — в каникулы занятий в секции не было. Освободили место. Сделали подобие боксерских перчаток, набив шерстью обычные зимние варежки. Сначала все шло, как на обычных тренировках. Разминка, отработка ударов. Ребята работали в удовольствие. Я же просто сидел на табурете и с интересом наблюдал за Шуриком. Кое-что у него получалось неплохо. Сашка пытался ему подражать, но его техника была явно из тех времен, ко-гда нас обучали приемам уличной драки.

Кто-то из них предложил подобие спарринга.

— Толик, ты же когда-то занимался боксом, — напомнил Сашка, — Подключайся.

— Это было давно и недолго. Да и вы не увлекайтесь ударами. Перчатки не боксерские.

— Мы потихоньку, — сказал Шурик, — До касания.

Ребята провели три раунда. Естественно, победил Шурик. "На победителя" пригласили меня. Легко выиграл у Шурика по очкам. Не удивительно — в казарме были боксерские перчатки, и от нечего делать ребята устраивали подобные спарринги. Участвовал и я, сражаясь даже с разрядниками. Мне, конечно, доставалось, но появился опыт.

Загадочно улыбнувшись, Сашка начал поединок со мной. Я без труда отбивал его сумбурные атаки и наносил легкие, но точные удары. Итог спарринга был очевидным. Сорвав последнюю атаку брата, услышал сигнал окончания третьего раунда, опустил руки и тут же получил сокрушительный удар в челюсть.

Как когда-то на спарринге в секции, я не упал, но на мгновение потерял ощущение реальности.

— Это тебе за Людочку, — как через вату, услышал шепот брата, — Извини, Толик, сорвалось, — громко сказал он для остальных.

"Мерзавец. Негодяй. Подонок... Мерзавец. Негодяй. Подонок", — стучало в висках, пока я медленно приходил в себя.

— Ну, не услышал я гонга, — оправдывался Сашка перед Шуриком.

— Зачем ты так сильно ударил? — недоумевал Шурик, — Мы же договорились.

— Сорвалось. Сам не ожидал, — оправдывался Сашка.

Мне же все было ясно. Брат остался таким, каким был всегда. По какой-то причине ему надо было скрыться из Харькова. Вот и придумал сказочку о раскаянии. А тетя клюнула... Правильно говорят, в семье не без урода... Выбрал момент и ударил исподтишка изо всей силы, как учили авторитеты. В их науке он преуспел.

— Мы квиты? — криво улыбаясь, спросил Сашка, когда мы остались вдвоем. Я не ответил. Горбатого могила исправит.

Вскоре Сашку призвали в армию. Он попал в войска ПВО и служил в Подмосковье в районе Загорска. Служить ему пришлось в какой-то переходный период, из-за чего он пробыл в армии три с половиной года. Как-то раз мы с мамой его навестили. И снова в мои зимние каникулы.

В часть мы попали поздним вечером. Нас устроили в комнате для гостей, и брату разрешили бывать у нас в свободное от службы время. Мы пробыли в части трое суток.

— Хочешь посмотреть наши ракеты? — спросил брат в вечер накануне нашего отъезда.

— Мне свои надоели, — ответил я, понимая, что брат явно что-то замыслил.

— Таких нигде не увидишь. Это специальные, по низколетящим целям, — продолжал он соблазнять меня, зная мою любовь к необычной технике.

И я согласился. Мы прошли километра два по накатанной снежной дороге. Но едва вдали возникали огоньки автомобильных фар, мы тут же скрывались в лесу, проваливаясь по пояс в глубоком снегу. Время было позднее, и лишь дважды мимо нас проехал дежурный по части с проверкой. На КПП нас свободно пропустили в запретную зону, где размещались ракеты. Мне показали все в полчаса. Что ж, интересно. Но я чувствовал, что главное впереди. И не ошибся. Сашка куда-то исчез и через минуту появился с большим свертком.

— Что это? — спросил я.

— Ребята попросили отнести в казарму, — отмахнулся он.

Не дойдя до городка, мы вдруг без видимой причины свернули в лес, где брат прикопал сверток снегом прямо у ствола самой высокой сосны.

— Запомни место, — сказал он мне.

— Зачем?

— Завтра пойдете к автобусу, возьмете с собой.

— Что это и зачем оно нам?

— Меховой комплект. Чистый мех. Вернусь из армии, буду в нем ходить. В нем можно даже на снегу спать. Не замерзнешь.

— Санька, ты опять в своем репертуаре? Это же воровство.

— Ну и что? Тебе какое дело?

— Мы же с матерью становимся соучастниками. Ты же нас подставляешь.

— А ты матери не говори ничего. Чемодан у вас пустой. Вот и заполните. А не возьмешь, буду ехать на дембель, все равно привезу, но с риском. Тебе это надо?

— Санька, мне вообще ничего не надо. Тебе это зачем?

— Все. Договорились, — подвел он итог, и я понял, что лучше пойти ему навстречу. Тем более, что обратный путь был, судя по всему, закрыт.

Мы привезли тот сверток в Харьков. Что в нем было, я так и не увидел. Сашка продал комплект в первую же неделю после своего возвращения из армии.

Из армии он вернулся прямо в Харьков.

— Не поеду к этим скобарям. Надоело на них пахать. У дяди Вани Запорожца я хоть человеком был, а у этих — бесплатной рабочей силой, — заявил он родителям.

— А своим "дружкам" что скажешь? — спросил отец.

— Скажу, сидел, а потом в стройбат загремел.

Вскоре отец устроил брата на работу в тюрьму охранять заключенных.

— Тебе это полезно, — сказал отец, — Полюбуешься, что тебя ждет, если снова пойдешь по кривой дорожке.

Сашка получил форму, звание сержанта и неплохое жалование. Однако проработал всего три месяца.

— Не понимаю, — возмущался отец, — Чем он думает? Это же не игрушки. Он же присягу давал. Ведь сядет.

— Батя, что случилось?

— Представляешь, получаем информацию — возник новый канал связи с волей... Кто-то из охраны... Выяснить дело техники... Сашка... Вызвал. Что ты делаешь, паразит, спрашиваю... Все отрицает... Припер фактами. Сознался... Придется увольнять, а то сядет.

Уволившись, Сашка вдруг запросился в Кораблино. Добровольно!.. Скорее всего, снова решил скрыться. От кого?

Через полгода брат женился. В то время я уже делал дипломную работу. Тем не менее, мы все были на его свадьбе.

А через год, когда я уже служил в Казахстане, молодожены проехали мимо меня на новое место жительства — в Чарджоу. Мы встретились в Тюра-Таме.

— Что вас понесло в эту Азию? — спросил их тогда.

— Перспективы, — ответили они. Тамаре пообещали должность мастера на местном текстильном комбинате, а Сашке — должность художника по тканям. Рисовал он всегда неплохо, а в армии еще и приобрел небольшой опыт. Некоторые рисунки тканей пытался предлагать кораблинскому комбинату, но безуспешно.

А вскоре в Чарджоу съездили мои родители. Проездом они дважды останавливались в Ленинске, навестив меня. И Ленинск, и Чарджоу родителям понравились. Экзотика. Да и с погодой повезло. Было тепло, но не жарко.

А через год меня навестил отец. Он ехал в Чарджоу выручать брата. Тамара сообщила родителям, что Сашка арестован и содержится в КПЗ. В чем его обвиняли, отец не знал, но у него было много знакомых в Чарджоу, которые могли помочь.

Обвинение оказалось необоснованным, а потому брата вскоре освободили. Ребята тут же уволились с комбината и вместе с отцом вернулись в Харьков.

Уже в Харькове, родился Сережа. Пока Тамара ухаживала за ребенком, Сашка работал художником во Дворце Студентов. С моей помощью решился их квартирный вопрос. И вот брат вновь на распутье... Фотоволына... Бред какой-то.

— Санька, давай завтра съездим к Борису. Он до сих пор фотографией промышляет. Заодно посмотришь его новую квартиру.

— Съездим обязательно. Он у нас был в Чарджоу. Фотографий наделал. Обещал прислать, но так и не прислал. А где он живет? Далеко отсюда?

— Вон за тем лесом, — показал я на лес Лосиного Острова, — Но ехать придется через центр.

— Толик! Ты куда пропал?.. Сашка!.. А ты, какими судьбами? — радостно встретил нас Борис.

В оправдание рассказал ему о характере моей работы, когда приходится сидеть от звонка до звонка, надо и не надо. Потом Сашка рассказал свои новости.

— Значит, мы почти коллеги? — улыбаясь, похлопал он брата по плечу, — Понравилось мне у вас в Чарджоу. Почему сбежали?

Сашка бодренько изложил какую-то сказочку насчет непереносимой летней жары и слабого здоровья Тамары. Вполне убедительно. Кажется, сошло за правду.

— Ну, и как, Толик, работается на новом месте? Доволен? — спросил Борис, припомнив наши с ним разговоры о профессии.

— Как сказать, Боря. Работа в КБ — лотерея. Можешь быстро сделать конфетку, а можешь полжизни делать фантики для мусорной корзины.

— А ты, что сейчас делаешь — конфетки или фантики? — рассмеялся Борис.

— Пока не знаю... Что выйдет... Но начальство моей работой довольно. Уважает.

— Уважает — это хорошо. А платит как?

— Пока сто шестьдесят.

— Да ты что? — удивился брат, — А по мне, пусть лучше не уважает, но платит хорошо. Не-е-т... Я в КБ не хочу... У меня, правда, тоже не сахар. Недавно еле ноги унес из Тульской области. Работал, как обычно. Так нашлись две стервы, которым стало интересно подсчитать мои доходы. Подсчитали. Удивились. Как это так, кричат. Разве можно столько зарабатывать? Попробовал им взятку дать, чтобы успокоились. Мало ли. Конечно, завидно, что человек может заработать, а они нет... Представляешь, не берут! Фантастика! Все до сих пор брали, а эти не берут... Навел справки... Оказалось, у них мужья с солидным положением. Конечно, с таким тылом можно побыть принципиальными. Попробовал поухаживать за одной. Вроде бы в моем вкусе. Не сработало. Написали бумагу. В общем бросил весь заработок и уехал. Хорошо, кроме имени и фамилии ничего не знают. Но в Тульскую область мне дорога заказана.

Борис еще долго рассказывал нам о фотографии, показывал новые снимки, которые хотел отослать на конкурс, демонстрировал свою фотолабораторию. Сашка и его напарник с интересом слушали, рассматривали, осматривали. Я же словно отключился от внешнего мира, зациклившись на словах Бориса по поводу моей работы, и впервые попробовал критически оценить свое положение в КБ... Мне стало грустно... Пожалуй, Борис прав.

Работаю в удовольствие, сил не жалею, а результаты? Результаты лишь в отдаленной перспективе... А моя убогая зарплата?.. "Пусть шьет, раз купить не в состоянии... Даже денег заработать не может", — припомнил слова жены в ответ на похвалу Вали. "Хорошо же я живу", — мелькнула невеселая мысль.

Дома вдруг захотелось напиться. Никто не возражал. И вскоре забыл о грустном и весело смеялся, наблюдая за попытками брата покомандовать своим напарником. Опьянев, в разговоре Сашка все чаще переходил на "феню", которую никто не понимал, в том числе и его напарник.

— Твой брат разве нерусский? — спросила теща, прислушиваясь к его непонятным фразам.

— С чего вы взяли?

— Да он все время не по-нашему говорит.

— Китаец, — со смехом ответил я.

— Будет тебе болтать, — не поверила теща.

А ГОСТИ ВСЕ ЕХАЛИ И ЕХАЛИ

Кузнецов, наконец, засобирался в отпуск. Выразилось это в том, что он совсем перестал брать документы и свой рабочий спецблокнот. Наши дискуссии на околовсяческие темы, не касающиеся работы, стали более разнообразными, а его послеобеденный сон и перерывы на шахматные баталии — продолжительными.

Невооруженным глазом было заметно, как день за днем он стряхивал с себя усталость, накопленную за год, готовясь войти в отпуск постепенно, не спеша, с наслаждением, соблюдая своеобразный ритуал, подобно опытному пловцу, которому предстоит погрузиться в студеную воду.

— К отпуску надо готовится основательно, — довольно часто в те дни поучал меня мой наставник, — Ну, хохол, скоро поеду на твою родину, — однажды, шутя, сообщил он мне.

— В Харьков? — удивленно спросил, вспомнив его живописные рассказы об отпуске в Молдавии.

— Почему в Харьков? В Хохляндию!.. В Одессу-маму, — насмешливо уточнил Кузнецов. Мне не нравилось, когда он называл меня "хохлом". И не потому, что прозвище было обидным — скорее наоборот. Просто оно не имело ко мне никакого отношения. И я сделал очередную попытку пояснить Кузнецову то, что мало кто знал даже среди русскоязычных жителей Украины.

— Ну, вы и нагородили, Владимир Александрович! — начал я свой исторический экскурс полушутя, полусерьезно, — Нет такой страны Хохляндия... По определению... С большой-большой натяжкой так можно назвать Польшу. Там все "паны", а потому любой мужчина мог носить "хохол".

— Какой хохол? — удивился Кузнецов.

— Чуб такой длинный на бритой голове.

— А при чем здесь чуб?

— Чубы у славян носили только вожди. Остальных стригли под горшок. Горшок на голову и все лишнее долой.

— Ну и ну... А почему тогда украинцев так называют?

— Не всех и не всюду. Украин было много. Раньше любую местность на окраине России, или у края, называли украиной... А современную Украину чаще звали Малороссией... Когда она попала под Польшу, чубы там носили одни поляки... Украинцам запрещалось... Первыми нарушили запрет запорожские казаки, когда восстали против поляков. За эти чубы их и прозвали хохлами сами украинцы.

— Надо же, — подключился к разговору Леня Мокшин, — А я другое слышал... Хохлами называли незаконнорожденных.

— Незаконнорожденного, Леня, звали "байстрюк", а не хохол... Но когда байстрюк был от поляка, его иногда звали хохлом... Правда, в отличие от казаков, уже в насмешку. Часто отцы пристраивали таких детей очень даже неплохо — управляющими, дворецкими, охранниками. И они служили панам верой и правдой, поскольку чуяли родную кровь. Иногда такое дитя получало свою фамилию по фамилии отца. Я, например, знал одного Костенко, который рассказывал, что его польские предки носили фамилию Костецкие.

— Почти как Зарецкие, — не преминул уколоть Кузнецов, — Так ты что, Толя, польский пан, или этот, который бай?.. Забыл, как ты их назвал, — насмешливо заулыбался он.

— Польская кровь во мне есть, но те поляки никогда не были на Украине, а потому, Владимир Александрович, хохлом я ну никак не могу быть. Так что вы напрасно меня так зовете... А на Украине жили предки моего отца, но они русские — выходцы из Курской губернии.

— Вот ты и попался, — обрадовался Кузнецов, — На Украине живут украинцы, так что ты хохол и есть, — поставил он точку в нашем споре.

— Владимир Александрович, а в России разве живут одни русские? Вот вы, например, живете, а какой вы русский? — перешел я в нападение.

— Самый настоящий, из Мурома. Ты про Илью Муромца слышал? Так вот мои предки всегда жили в его краях — прямо в Карачарово.

— Очень хорошо, Владимир Александрович. Теперь вы на крючке... Хотите знать, в районе Мурома всегда жили "мурома" — угро-финское племя. Русские туда попали гораздо позже. Но, мне кажется, вы и не мурома, а нечто иное, тюркского происхождения, — закончил я под общий смех присутствующих, как оказалось, внимательно прислушивавшихся к нашему спору.

— Ну, ты, Толя, насочинял... Сначала каким-то мурома назвал, а теперь еще в турки записал, — слегка потерялся Кузнецов.

— Владимир Александрович, посмотрите на себя в зеркало. Откуда у вас точеные черты лица и черные, как смола, волосы? Под греческое описание русских вы никак не подходите.

— А ты, пожалуй, прав, — неожиданно согласился Кузнецов, — Нас по-уличному действительно звали "турками". Даже когда-то слышал, что один из моих предков привез из похода турчанку и женился на ней... Надо же, я забыл, а ты разглядел во мне турка... Ладно, Толя, не буду тебя называть хохлом, а то еще что-нибудь обнаружишь, — закончил он разговор на примирительной нотке.

Чего только мы ни обсуждали с ним в тех предотпускных баталиях. Говорили о чем угодно, но не о работе. Собственно ее пока так и не было. А вот все остальное иногда портило настроение.

— Станислав Прокопьевич, — подчеркнуто громко обратился как-то Мазо к Гурьеву, — Кузнецова и Зарецкого запишите в премиальный список по вашей группе.

— Они разве нашим блоком занимаются? — удивился Гурьев.

— Не занимаются. Но состоять будут в твоей группе, — четко обозначил наше новое положение Мазо.

— Анатолий Семенович, — не выдержал Кузнецов, — Что за самодеятельность? Нет никакой группы Гурьева. И нас с Зарецким нечего в нее записывать. Не хватало мне еще с Прокопычем бодаться.

— Гурьев, выполняйте мое распоряжение, — громыхнул Мазо, — А вы, Кузнецов, если что не устраивает, идите к Бродскому.

— И пойду, — коротко отрезал нахмурившийся Владимир Александрович и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

От Бродского Кузнецов вернулся нескоро.

— Плохо, Толя. Придется уходить... Вот отпуск отгуляю, и все, — огорчил он меня.

— И куда вы собрались, Владимир Александрович? — поинтересовался я.

— К двигателистам. К Крутову. После отпуска поговорю с Соколовым. А пока надо силы копить для отдыха.

— Владимир Александрович, возьмите меня с собой. Я же по образованию двигателист.

— А что!.. Неплохая идея... Да и мне с тобой расставаться не хочется... Хороший ты парень, Толя, хоть и хохол... Но турок с хохлом, — не окончив фразу, Кузнецов рассмеялся.

— Как "Запорожец за Дунаем", — окончил я за него названием известной оперы. Мы громко рассмеялись на всю комнату, вызвав удивленные взгляды сотрудников.

А я вдруг вспомнил скромную могилку на нашем старом харьковском кладбище. Как я удивился, обнаружив в густых зарослях сирени совсем небольшой гранитный памятник и чугунную литую плиту с надписью "Гулак-Артемовский. Композитор". Лишь месяц назад в нашем агитпункте, расположенном в автодорожном институте, мы, дети и родители, смотрели самодеятельный концерт, лучшим номером в котором оказался отрывок из его известной оперы. Студенты пели и играли замечательно... А композитор, оказывается, похоронен на нашем кладбище. Это так меня тогда поразило. Даже не знаю, почему...

Едва Кузнецов ушел, наконец, в отпуск, Мазо тут же усилил давление на меня, пытаясь переподчинить Гурьеву. Действовал он изобретательно, но я с не меньшей изобретательностью отбивался. Сам "Прокопыч" не вызывал у меня отторжения. Он из породы людей, которые больше работают ногами, чем головой. Такие люди легки на подъем, готовы бежать за тридевять земель, чтобы что-то срочно узнать, даже не думая, зачем это им. Они любят совещания, где задают кучу вопросов, уточняют, проясняют. Беда Прокопыча состояла в его косноязычности. Когда он волновался, его трудно было понять.

— Перевожу, — тут же подключался Мазо, — Станислав Прокопьевич хотел сказать следующее, — говорил он и четко излагал то, что сумбурно, с множеством слов-паразитов, безнадежно пытался доложить Гурьев.

При всем при том Гурьев прекрасно понимал техническую сторону вопроса и его политическую составляющую. Часто слушая Прокопыча до и после совещания, постепенно понял, что ему просто не хватало слов для изложения мысли со скоростью речи. Словом, речь не поспевала за мыслью. И неизбежные паузы заполнялись ненужными словами. Когда же узнал, что Гурьев по национальности чуваш, понял, что не ошибся.

— Прокопыч, — обратился как-то к Гурьеву, — А почему у тебя не своя фамилия?

— Как не своя? — испуганно посмотрел он на меня. Насторожился и Мокшин.

— Ты же должен быть Прокопьевым, — пояснил я, зная эту национальную традицию чувашей. Мокшин меж тем со страхом поглядывал то на меня, то на Гурьева. А Гурьев вдруг заулыбался:

— Откуда знаешь?

— Знаю.

— Ты прав. Мои братья — Прокопьевы. А меня зарегистрировали, как отца. Нам запретили менять фамилии... И сын Гурьев, как я.

— А кем же он должен быть? — все еще не понимал Мокшин.

— Станиславовым, — гордо ответил Гурьев.

— Поди ж, ты! Почти Станиславский, — удивился Мокшин...

— Прокопыч, — наконец решился спросить я, — А на каком языке ты думаешь?

Меня давно это интересовало. Мне казалось, именно здесь и были истоки речевой проблемы Гурьева. И, похоже, попал в точку. Прокопыч задумался...

— Знаешь... Кажется, уже на русском, — вздохнув, наконец ответил он.

— А на каком же еще? — ничего не понимая, спросил Мокшин.

Мы же с Гурьевым понимающе переглянулись...

Теперь я ежедневно около часа просиживал в кабинете Бродского вместо Кузнецова.

— С кем работать приходится? — возмущался как-то раз Мазо на пятиминутке, — Гурьев пару слов связать не может. Работаю у него переводчиком. Бойков ничего не помнит, что вчера делал. Мухаммед рулонами миллиметровку изводит, непонятно на что.

И он еще долго и подробно перечислял недостатки каждого подчиненного.

— Мазо, — перебил его излияния Люлько, — А как же твой сектор в лидерах ходит? Получается, ты один за весь сектор работаешь? — заявил он под дружный смех присутствующих, — И Гурьев твой из лучших не вылезает, — закончил он.

— Что Гурьев? Что Гурьев? — заволновался Прокопыч, — Как всегда, везде он. Не виноват, виноват когда. А где? Тогда как? И всегда Гурьев.

— Перевожу, — пошутил кто-то, подражая Мазо. Все рассмеялись.

— Зря смеетесь, — вмешался я, — Давайте проведем эту пятиминутку на английском языке... Кто из вас сможет четко выразить свою мысль?.. Или хоть что-нибудь понять на чужом языке?.. А для Гурьева русский язык — иностранный, потому что не родной... Он слушает нас, а подсознательно переводит все на чувашский и на нем осмысливает информацию... В роли выступающего еще сложней. Ему приходится не только формулировать мысли,, но и переводить их на русский — совсем непохожий на чувашский. Правильно говорю? — спросил Гурьева.

Тот лишь молча кивнул головой. В кабинете вдруг стало тихо...

С той пятиминутки Прокопыч стал относиться ко мне с уважением. Все последующие годы нашей совместной работы он всегда поддерживал меня, даже когда я конфликтовал с Мазо — его "другом".

— Тебе кто-то звонил. Не представился. Сказал, друг. Обещал перезвонить, — сообщила как-то Вера Журавлева.

Вскоре меня подозвали к телефону:

— Угадай, кто звонит, — предложил невидимый собеседник. Я вздрогнул: "Неужели?"

— Не умею угадывать по голосу. Представьтесь, пожалуйста, — ответил я на всякий случай.

— Толечка, быстро же ты меня забыл.

— Санька!.. Ты где? — уже не сомневаясь, спросил я своего армейского друга Сашу Дудеева.

— Ну, вот... Узнал... Другое дело... Я в Москве в командировке. Живу в гостинице "Академическая". Это далеко от тебя?

— Очень далеко. Я сейчас на работе в другом городе.

А вечером мы с женой и Сашей уже сидели в его номере, обменивались новостями и вспоминали нашу жизнь на площадках Байконура.

В субботу Саша приехал к нам, как мы и договорились, на целых два выходных. Всю субботу мы проговорили без умолку. Столько всего накопилось.

— Толечка, покажи мне свои стихи, — попросил Саша в первую очередь.

— Сашенька, мне нечего показывать. Они нигде не записаны.

— Как так?

— Так уж получилось. Все мои тетради со стихами и прозой изъяли еще в училище. И с тех пор больше нигде ничего не записывал.

— Да ты что! — расстроился Саша. И тут я вспомнил, что накануне отъезда из Казахстана часть стихов записал по памяти в общую тетрадь. Меня попросила об этом Валя. Я уже знал, что мы не встретимся, но ее просьбу выполнил. Так, на всякий случай. Ту тетрадь привез с собой в Москву. Только где она?

Перерыв всю квартиру, тетрадь все-таки нашел. Саша прочел ее с упоением. А потом прямо в нее вписал свои новые стихи.

И снова, как в Казахстане, у нас был литературный вечер. А под конец Саша записал в тетрадь свое неоконченное стихотворение и предложил мне вспомнить молодость и окончить его. Я, как всегда, смеялся. Объяснял, что поэт во мне давным-давно умер. Но Саша, как когда-то в наши вечера, ничего не хотел слушать.

— В ПСО же написал?.. Так что жду стихотворение, — поставил он точку в нашем разговоре.

А в воскресенье мы всем коллективом съездили на пляж. Это был какой-то грязный водоем на станции "Маленковская". Мы с женой увидели его случайно из окна электрички, и нам показалось, что это находка. Увы... Уйма народа, грязная вода, серый песок, орущий репродуктор, рассмешивший Саньку до слез своим убогим репертуаром.

— Что ж они так надрываются? — смеялся он, — Воют такими голодными голосами. Так и хочется подать на пропитание.

Тем не менее, мы ушли с пляжа довольными. Нежаркое солнце, обилие зелени вокруг. А главное — общение давних друзей с поэтическим восприятием мира.

Понравилось не только нам с Сашей. Жена и дочь тоже получили от того воскресного дня свою порцию счастья.

А вечером нас с женой ждал еще один сюрприз от Саши. Пока мы ходили по магазинам, отстаивая бесконечные очереди за продуктами, Саша, как мог, развлекал Светланку. Она принесла ему все свои игрушки. И Сашу заинтересовали кубики с буквами. К его удивлению, Светланка в свои три года уже четко знала все буквы. Тогда он попробовал научить ее складывать слова, и через час ребенок уже делал это самостоятельно. Мы с женой были поражены, когда дочь при нас сложила из кубиков слова "АМАМ" и "АПАП".

— Ну, и что здесь написано? — спросила жена.

— Папа, мама, — показала дочь, читая справа налево.

— А так можно? — переложил я кубики наоборот, — Что здесь написано?

— Папа, мама, — показала дочь, читая теперь слева направо. Похоже, направление чтения для нее не имело никакого значения.

— Потрясающе! — удивился Саша.

— Потрясающе! — удивились мы с женой, — За час обучить чтению трехлетнего ребенка.

— Да она уже до меня все буквы знала, — скромничал Саша. "Вот это доченька, — размышлял я, — Года на полтора обогнала своего папу в развитии. Молодец Санька. Хорошо, что приехал".

Недели через две на работу позвонил Володя Лобойко — когда-то лучший боец моего расчета. Он уже давно демобилизовался и жил в Ташкенте. В тот раз он навестил брата в Москве и вспомнил обо мне. Вечером он приехал к нам с братом. И снова стол и вечер воспоминаний.

А в выходной мы с женой были в гостях у братьев на Лесной улице. Володя сделал настоящий узбекский плов, и мы снова с благодарностью вспоминали познакомивший нас Казахстан и годы совместной службы.

Уже через неделю меня ждал очередной сюрприз — Петя Иванов.

— Какими судьбами? — спросил его после взаимных приветствий.

— Да вот собрался навестить ребят в Тюра-Таме, — удивил меня Петя.

— Соскучился по Ленинску?

— Да нет. Больше по ребятам. Честно говоря, скучно мне в Харькове.

— Ну и ну! А зачем же ты перевелся в училище?

— А я и сам не знаю, — снова удивил меня Петя, — Приказ о переводе свалился, как снег на голову... Ну, было тоскливо, когда Дудеев уехал, а потом ты... Под настроение написал письмо другу. А он его воспринял, как сигнал к действию... Включил меня в список кандидатов на перевод... А когда список утвердили, переставил в первые ряды... Первых включили в приказ.

— Да-а-а... Ну и куда тебя определили?

— Куда меня могут определить! На кафедре глаза выпучили, когда меня увидели... Мы тебя не заказывали, говорят... Ну и ладно. Я не гордый. Могу и назад уехать... Как, говорят, если приказ. Подумаем, что с тобой делать... К тому же таких, как я, оказалось трое из пяти направленных... И начали нас троих таскать по всем инстанциям. Вопрос простой — кто нас тащит... Притворился, что ничего не понимаю. Приказали, прибыл... Повозились, повозились, поняли, что ничего не добьются. Послали по кафедрам. Ни одной кафедре я не нужен... Предложили курсовым офицером. Согласился.

— Ну, и чем недоволен?

— Знаешь, Толик, не хватает экзотики. Харьков это хорошо, но скучно... На полигоне я себя человеком чувствовал. Особенно, когда обломки собирали... Ты уже уехал, не застал... Выбросили нас вертолетами в настоящую пустыню. Поставили палатки и все такое. Жара жуткая... Казахи бродят, как в средневековье. Им все до лампочки... Сайгаки носятся целыми стадами. Мы на них ночную охоту устроили. Они если попадают в свет от фар, то несутся, не сворачивая. Правда, стрелять из кузова на ходу — кошмар. Машину кидает из стороны в сторону. Я один раз капот прострелил. Хорошо, что в радиатор не попал.

— Как вы друг друга не перестреляли? Водитель при такой стрельбе точно рисковал.

— Зато мяса было, сколько хочешь. Да и овощи к нам сами приезжали. Там через зону отчуждения такие караваны движутся. Все, что можно, везут из Азии в Сибирь. Ну, мы эти караваны тормозили... Запретная зона. Проезд запрещен... За пропуск все, что просили, давали. Лук мешками, дыни — сколько съедим. Ну, я им за это пропуск выписывал. На простой бумажке. Пропустить через зону такие-то машины. Народ доволен и мы довольны.

— Ну, ты даешь, Петя!

— А что? От них не убудет... Спекулянты.

— А вы, Петя?.. Соловьи-разбойники?

— Почему разбойники? Мы порядок наводили.

— Какой порядок, Петя? Кто вас уполномочил? Да и что это за порядок, если за мешок лука выдавал людям фальшивый пропуск? А если бы они его где-то предъявили и о ваших художествах узнали?

— Да никого там не было, и никто бы не узнал, — ответил Петя, а я рассмеялся. Что-то подобное уже слышал неоднократно. А история Шурика Шашева меня когда-то просто развеселила.

— Петя, — отсмеявшись, продолжил разговор, — Сокурсники Шашева рассказали как-то нечто аналогичное... Однажды Шурик стоял в очереди в столовой самообслуживания. Так вот, взял он пакетик конфет и положил не на поднос, а в карман. Ребята заметили и пристыдили. Так знаешь, что Шурик ответил?

— Что?

— Так никто же не видел... Мы видели, говорят... Ну, вы же меня не сдадите?.. Еще как сдадим, отвечают, если не положишь на место или на поднос... Так то, Петя... Вот такие они все эти шурики. Главное, что никто не видел. Типичная психология вора-любителя.

— Ну, ты скажешь, — обиделся Петя, — Мы там вообще чуть с Юрой не погибли. А это такая мелочь.

— Это не мелочь, Петя... А что у вас случилось?

— Да поехали за обломками и заблудились. А потом застряли в плывунах на трое суток. На жаре, без воды. Когда нас нашли вертолетами, мы уже были без чувств, — пересказал Петя нашу с Шуриком историю. Похоже, он забыл, что попал в лагерь, когда Шурик уже был в госпитале. Ну, Петя.

— Как это Юра мог заблудиться?

— А он карту забыл.

— Юра? На него это не похоже. Ну, и как же вы выжили без воды?

— Немного во фляжках было. Так и выжили.

— А колодец не пытались отрыть?

— Зачем? Вода все равно соленая.

— Понятно, — ответил, убедившись, что это вовсе не новая история, а все та же, только с другими героями...

А через пару недель заехал Юра по пути из Питера в Ленинск. Он был на седьмом небе. Судя по всему, его поездка оказалась удачной. Не стал его расспрашивать, но он сам не удержался.

— Похоже, скоро уеду из Тюра-Тама, как Петя Иванов, — намекнул он.

— Юра, не надо, как Петя, — ответил ему и рассказал о его приключениях в Харькове, — Кстати, Юра, ты можешь с ним встретиться в Ленинске. Он сейчас там.

— Зачем? — удивился Юра.

— Сам удивлен, — ответил я, — Похоже, не наигрался в войну. Экзотики захотелось. Ну, и по ребятам соскучился.

И я рассказал Юре об их совместных с Петей приключениях в пустыне.

— Надо же, что придумал. Я те места не хуже кочевников знал, когда он приехал. Заблудиться мог только спьяну. Да и без карты ни разу не выезжал... Вот Петя фантазер.

— Да это он придумал, чтобы за лук оправдаться.

— За какой лук? — удивился Юра, и мне пришлось рассказать о караванах и фальшивых пропусках. Юра посмеялся от души.

— Да ни у кого ничего просить не надо было... Сами угощали с удовольствием. Мы даже отказывались. Куда нам столько. Нас и так снабжали хорошо... Мы еще их угощали. А когда они уезжали, обнаруживали сюрпризы. Эти азиаты очень гостеприимные люди. Это не тюратамские казахи, готовые шкуру содрать. В пустыне народ другой.

— Это точно, — подтвердил я.

— Мы как-то слетали с Яшковым к кочевникам. Так они нам целый праздник устроили. Как никак полковник прилетел... Сам хозяин его приветствовал. Нас в юрту проводили, посадили на почетное место, угостили чаем... Пока разговаривали, уже барана зарезали и приготовили. А гонцы на конях сносились в соседние стойбища и пригласили всех на свой праздник... И мы хозяину сюрприз устроили. Суворов ждал-ждал, а потом сам прилетел на втором вертолете. Такой почет хозяину — сразу два вертолета к нему прилетели, да еще с полковником, да еще на глазах соседей.

— Это они любят, — снова подтвердил я.

— А о чем вы разговаривали, пока чай пили?

— Да было, о чем. Хозяин человек не простой. До войны жил в Ростове. Связался с бандой. А потом решил от них скрыться по какой-то своей причине. Всюду находили. Еле удавалось сбежать. Вот и сбежал в пустыню. Только там его и не нашли, а нашли бы, пожалели. В пустыне он хозяин.

— Это точно.

— Тут еще Суворов догадался привезти ящик сгущенки в подарок. Радость была какая!.. Благодарил-благодарил. Все хотел что-нибудь подарить. Открыл сундук, а там деньги пачками лежат. Причем всякие. И довоенные, и послевоенные, и современные — все в одной куче... Оказывается, они скот сдают, получают деньги и в сундук. Они им практически не нужны. Да и цены им не знают... Дает пачку Суворову, не считая. Говорит, привези ящик конфет, если можно. Да я тебе так привезу, отвечает Суворов. Ну, тогда возьми вот эту чашу в подарок. У Суворова глаза на лоб полезли — серебряная с позолотой. Для хорошего гостя, говорит, ничего не жалко... Еле отговорились от подарков...

— Повезло тебе — хоть настоящих казахов повидал, а не только тюратамских, — сказал я и тут же вспомнил доброго старика-казаха, встретившегося мне ночью на пустынном разъезде далеко за Казалинском, который, ни о чем не спрашивая, сначала налил пиалу горячего чаю незнакомому нетрезвому человеку. И лишь угостив, вежливо расспросил и дал хороший совет. А через час долго махал проносящемуся мимо поезду, уверенный, что я где-то там — на площадке летящего в темноте ночи товарного вагона...