В отрасли космического ракетостроения я оказался случайно. Впрочем, именно случай так или иначе определяет большинство событий нашей жизни, хотя зачастую нам кажется, что вроде бы мы сами выбираем свой жизненный путь... Увы...

С детских лет я мечтал о небе. Трудно сказать, когда и откуда это пришло. Скорее всего — из раннего детства, когда наша семья долгое время жила в лагерях немецких военнопленных в Харькове. Там работали мои родители. Там же за полгода до окончания войны в теплой землянке, в которой размещалась поликлиника лагеря, родился я.

В лагере я долго был единственным ребенком — любимцем пленных немцев. Уже лет с пяти мне позволяли самостоятельно перемещаться по всей территории лагеря, включая зону. В том ограниченном мирке, казавшемся мне таким огромным, я чувствовал себя комфортно в любом месте. Сторожевые вышки, ряды колючей проволоки, солдаты охраны и колонны пленных немцев — все это навсегда врезалось в память...

Немцы всегда улыбались, весело шутили, но никогда не насмехались и не обманывали меня, даже в шутку, как наши солдаты. Многих пленных я знал не только в лицо, но и по фамилии, а то и по имени. Было у меня и свое немецкое имя — Пуппи (Куколка). Оно мне не нравилось, но моего настоящего имени немцы, похоже, не знали, или не хотели знать.

— Пуппи! Ком цу мир, — приглашал меня подойти кто-нибудь из солдат, едва я входил в любое из помещений, где находились пленные, — Битэ, — подавал он мне кусочек сахара или самодельную игрушку.

— Филен данк, — благодарил я за подарок.

А из другого конца помещения уже неслось очередное призывное: “Пуппи!” Кто-нибудь из сидящих на табуретах, сажал меня к себе на колени, и мы слушали импровизированный музыкальный номер, исполняемый на одной, а то и сразу на нескольких губных гармошках. А иногда несколько солдат, надев вместо пилоток смешные шляпки с перышками, пели необычные песни. Слушая удивительные переливы их голосов, я громко смеялся от восторга. Лишь через несколько лет, уже вне лагеря узнал, что слушал тирольские песни.

Мне нравились мои немецкие друзья, а особенно переводчик — гер Бехтлов. Он единственный понимал меня, когда в разговоре я, не задумываясь, смешивал русские и немецкие слова. Он тут же все повторял, но по-немецки, без русских слов.

— Варум ист дас зо? — часто спрашивал я его, и он терпеливо отвечал на многочисленные вопросы маленького “почемучки”. Именно гер Бехтлов несколько лет нашей дружбы открывал мне окружающий мир, заодно прививая азы немецкой культуры...

— Ауф штейн! Штильге штанген! — командовал унтер-офицер и все, включая меня, вскакивали и вытягивались в струнку, держа руки на бедрах. Входил немецкий офицер. Офицеры — такие же пленные, как и рядовой состав, но немецкий армейский порядок есть порядок. И я это понимал и принимал как должное.

Мне нравился немецкий порядок. Мне нравились немецкие офицеры — строгие и недоступные. С ними нельзя было заговорить первым, можно лишь отвечать на их вопросы. Они почти не говорили со мной, как рядовые солдаты, зато часто одобрительно похлопывали по плечу. В моей памяти они остались ухоженными и аккуратными людьми в красивой форме.

Но больше всех мне нравилась летчики Люфтваффе. У них была самая красивая форма. К тому же только они угощали меня необычным лакомством — шоколадом. Иногда они предлагали мне сначала полетать, и когда я соглашался, высоко подбрасывали меня и ловили почти у самого пола. У меня захватывал дух, было немножечко страшно, но я не плакал, а наоборот — громко смеялся от необычных ощущений. Летчики тоже смеялись и говорили, что я непременно буду русским летчиком. Что такое быть летчиком, я не знал и, как всегда, засыпал вопросами гера Бехтлова.

— Если станешь летчиком, будешь, как они — сильным, ловким, в красивой форме, — отвечал он, — А главное — будешь летать в небе, как Бог...

Мы покинули лагерь, когда мне исполнилось шесть лет, то есть когда как личность я вполне сформировался. И теперь не только внешностью и знанием языка, но и характером больше напоминал немецкого ребенка, чем русского. Все последующие годы моей жизни я сам и окружающие с большим трудом ломали этот мой характер...

В лагере мы жили в каком-то искусственном мире, созданном за рядами колючей проволоки. Совсем не так было вне лагеря. Я повсюду видел следы той страшной войны. Город все еще лежал в руинах. А надписи на домах “Мин нет” сохранялись даже, когда я уже пошел в первый класс.

Но я никогда не видел ничего другого. Когда я родился, все уже было именно так. Поэтому для меня такой вид города казался привычным — нормальным. Он меня не удивлял и не поражал. Но только вне лагеря я впервые увидел людей, обездоленных войной. По улицам катались на тележках инвалиды без ног. Часто встречались люди на костылях, или без рук. Это было непривычно и страшно. Я боялся этих людей.

Признаком времени были громадные очереди за всем, и в первую очередь — за продовольствием. Повсюду множество нищих, просящих подаяние. Их нестройные колонны иногда куда-то вели милиционеры с револьверами наизготовку. Ничего подобного я никогда не видел в лагерях военнопленных...

Вне лагеря у меня, наконец, появились друзья и подруги. И самые первые — это Людочка Кучеренко и Вовка Бегун. Людочке тогда едва исполнилось пять лет, а Вовка — мой ровесник. Нам не было еще и семи. А через год мы с ним пошли в первый класс, где растолкав всех, вместе сели за первую парту...

Во втором классе всех моих школьных друзей перевели в бывшую женскую школу. А наш “мужской” коллектив разбавили группой девочек. Начиналась эпоха смешанного обучения. В результате вместо Вовки Бегуна на освободившееся рядом со мной место за парту сел Женька Иоффе. Не сразу, но мы все же подружились.

Однажды Женя пригласил меня в гости. Он жил в военном городке ХВАИВУ (так тогда сокращенно называлось авиационное училище, где работал его отец). Оказалось, что Владимир Владимирович, отец Жени — генерал-лейтенант авиации и второй человек в этом учебном заведении. Несмотря на солидное положение главы, семья вела скромный, почти спартанский образ жизни, обусловленный частыми переездами из гарнизона в гарнизон. Вскоре я стал в этой семье своим человеком. С Женей мы дружили почти три года, пока его отца ни перевели в Москву. В военном городке ХВАИВУ я впервые увидел курсантов в летной форме и воочию представил свое будущее...

Семья Жени жила в обычном многоквартирном доме, но в особом, так называемом “генеральском” подъезде. Вскоре я уже знал в лицо всех жильцов подъезда, да и они меня тоже. “Сближению” способствовали периодические коллективные вылазки “на подхоз” — в подсобное хозяйство училища. В выходные дни вереница генеральских “Побед” и полковничьих “газиков” доставляла высокие семейства за город, где были лес и пруд и большая поляна, на которой тут же разбивали палаточный лагерь. Мы с Женей и другими детьми, среди которых были несколько наших одноклассников, играли в детские игры, купались в пруду, загорали. А взрослые устраивали импровизированное коллективное застолье, расстелив скатерти прямо на траве. Там я впервые узнал вкус сыра, колбасы и даже красной и черной икры...

Вскоре у нас с Женей появился наставник — их сосед по лестничной клетке. У соседа-генерала не было детей, а потому мы с Женей стали своими в его маленькой семье. Украшением генеральской квартиры была шикарная библиотека, которую семья, похоже, собирала всю жизнь. И, конечно же, я стал самым активным ее читателем. Я пользовался этой библиотекой еще несколько лет уже после того, как Женя уехал из Харькова. Естественно, что под руководством хозяина библиотеки постепенно перечитал все, что было так или иначе связано с авиацией. А у него было очень много редчайших книг...

Однажды, ориентировочно в начале пятьдесят шестого года, мы с Женей узнали настоящую тайну. Мы впервые услышали столь подробный рассказ о ракетно-ядерном щите страны и о зенитных ракетных комплексах. Сообщая эту, несомненно, секретную информацию, генерал пытался убедить, что занимавшая наши умы военная авиация обречена, и вместе с приоритетом вскоре потеряет свой былой блеск и привлекательность. Потому что будущее — за автоматизированными комплексами, скрытно расположенными повсюду. Там будет совсем мало людей и много умной техники.

Управляемые из подземных бункеров беспилотные ракеты в любой момент смогут быстро доставить атомные бомбы прямо к целям, расположенным за тысячи километров. Аналогичные ракеты мгновенно уничтожат любые группы самолетов противника еще на подлете. Никаких воздушных боев не будет, а самолеты не спасет ничто — они непременно будут сбиты.

Мы впервые не поверили нашему наставнику. Нам так нравилась военная авиация. Именно военная, потому что гражданская уже казалась нам, юным поклонникам покорителей неба, обыденной, лишенной романтики. А ракеты воспринимались как что-то неодушевленное, архаичное, типа сигнальных ракет, снарядов от “катюш”, или же наоборот — как нечто из области научной фантастики, типа межпланетных кораблей будущего...

В тот день генерал был чем-то огорчен, а потому, похоже, много выпил. Иначе, мне кажется, вряд ли он затеял бы с нами тот странный разговор. Именно его состояние и заставило нас усомниться в достоверности рассказа.

— Фантазер, — не сговариваясь, заключили мы с Женей и не стали ничего уточнять у его отца, тем более что генерал просил строго хранить доверенную нам тайну. Повторных бесед на эту тему не было. А потому мы по-прежнему “бредили” авиацией...

Как-то раз, когда я уже учился в шестом классе, мне поручили навестить нашего заболевшего одноклассника — Володю Ткачева. У него я впервые увидел сделанную им кордовую модель самолета. Особенно меня поразил миниатюрный моторчик, который работал как настоящий авиационный двигатель. Я был разочарован тем, что эти двигатели авиамоделисты не делали сами — их выдавали в кружке. А вот все остальное они создавали своими руками.

С легкой руки Володи Ткачева я несколько лет был активным членом кружка авиамоделистов при Харьковском Дворце Пионеров. В кружке я научился не только проектировать и собирать достаточно сложные модели, но и управлять ими в полете. Одно время меня полностью захватили “пилотажки” и модели воздушного боя. Но со временем увлекся изготовлением летающих моделей-копий. Мое увлечение сохранялось долгие годы, а высшим достижением стала копия американского самолета F-102, которую сделал из тонкого дюраля по заводской технологии. Но это уже было, когда я учился в Харьковском авиационном институте и работал на авиационном заводе...

Когда умчат тебя составы

За сотни верст в далекий край,

Не забывай родной заставы,

Своих друзей, своих подруг не забывай.

...

Не забывай, что после вьюги

С весной опять приходит май.

Не забывай своей подруги,

Своей весны, своей любви не забывай.

Эту песню я услышал во сне. Я проснулся, когда уже отзвучали ее последние аккорды. Мелодия, а особенно слова песни показались мне необыкновенно выразительными. Непостижимым образом они затронули какие-то особо чувствительные струны души девятилетнего ребенка, которым я тогда был. Несколько минут я лежал и тихо плакал от избытка переполнявших меня чувств. “Я никогда тебя не забуду, Людочка”, — мысленно повторял я одну и ту же фразу, заливаясь слезами...

Возможно, это была песня-предчувствие моей судьбы. Не знаю. Но мелодию и слова я запомнил с того самого единственного исполнения. За пятьдесят с лишним лет мне так и не удалось услышать эту песню еще хоть раз. А память сохранила лишь эти два куплета, да обрывки стихотворных фраз. Я не искал песню. Зачем? Она до сих пор живет в моей душе — такой, какой помню. Мне незачем ее менять...

А в то утро, когда она прозвучала из репродуктора, до нашей первой весны оставалось еще более семи лет, то есть ровно столько, сколько тогда было моей подружке Людочке, с которой мы уже дружили больше двух лет...

С того самого дня к Людочке я всегда относился с особой симпатией, как ни к какой другой девочке. А через много лет девятнадцатилетняя девушка призналась, что она это знала, причем именно с семилетнего возраста. И ей нравилось мое отношение к ней...

Летом шестидесятого года я впервые увидел землю с высоты. И я не был пассажиром. Целый день на допотопном “кукурузнике” мы распыляли химикаты над колхозными полями. По командам летчика я включал и выключал распылитель. Мы взлетали и садились для дозаправки с десяток раз и летали на высоте “бреющего полета”. Восторгу моему не было предела...

А осенью моя подружка поразила меня тем, что стала чемпионкой города среди школьников по художественной гимнастике. Именно тогда я увидел, что она необыкновенно привлекательна и может нравиться другим ребятам. В тот день я окончательно понял, что люблю Людочку, и что мне придется бороться за ее признание. И тогда я решил удивить ее так, как она удивила меня. Через месяц меня приняли в аэроклуб — на курсы подготовки планеристов. Людочка была в восторге...

Весна шестьдесят первого года стала нашей с Людочкой первой весной. Мы объяснились без слов и все дни, оставшиеся до моего отъезда в Крым, были так счастливы, как никогда больше потом...

Мое крымское лето подарило мне крылья. За два с половиной месяца ежедневных полетов я освоил столько, что был отмечен инструктором, который пригласил меня на командные сборы планеристов и предложил обучаться у него по особой программе. В то лето я видел небо и землю такими, какими не видел больше никогда...

Но с осени началась черная полоса моей жизни. Без объяснения причины моя любимая Людочка порвала все отношения со мной на долгих пять с половиной лет. А через месяц я узнал, что не прошел медкомиссию военного училища летчиков. Вдобавок меня тут же отчислили из аэроклуба... Я потерял подругу и любимую. Я потерял мою мечту. Я разом потерял все, чем жил в юности...

Долгие годы моя душа разрывалась от боли. И эту боль я доверял только моим стихам и никому больше. Никто, даже друзья, не знали о том, что творилось все эти годы в моей страдающей душе. А внешне я был бодр, даже весел и хорошо учился, почти не прилагая усилий...

Учебу на первом курсе авиационного института мне, как и многим студентам технических вузов, пришлось совмещать с работой на авиационном заводе. С непривычки было тяжело, но зато отвлекало от тяжких дум. А на втором курсе, когда нагрузка спала, и осталась лишь учеба, моя беда навалилась с удвоенной силой. И я не выдержал. В институте мне было неинтересно всегда, а в состоянии депрессии — невыносимо тоскливо. Я перестал посещать занятия, не стал сдавать весеннюю сессию, и был отчислен...

Под давлением родителей я согласился с их неверным решением и вместо срочной службы в армии угодил в военное училище. Бывшее ХВАИВУ уже изменило профиль обучения — стало готовить офицеров для ракетных войск стратегического назначения. Теперь оно называлось командно-инженерное училище — ХВКИУ. Сохранилась лишь летная форма слушателей и преподавателей.

Так в круг моих интересов вошла ракетная техника. Я готовился стать военным инженером-ракетчиком. И на три года моим домом стала казарма...

Лето шестьдесят шестого года стало поворотным в моей судьбе. Черная полоса продолжительностью в пять лет постепенно начала светлеть. В Бердянске, где я отдыхал в семье Саши Бондаря, с которым дружил все пять лет учебы в училище, познакомился с удивительной девушкой — Валей Кузнецовой. Валя-Валентина, как я ее звал тогда, вернула меня к жизни, вселила уверенность в себе, подорванную годами самоотречения. Она сама была инициатором нашего бурного романа. Эти трое суток в городе у моря запомнились нам обоим на всю жизнь. Увы, внезапно мы потеряли друг друга на целых три года. А когда встретились вновь, она уже была замужем за Сашей. Именно тогда я потерял его как друга...

Осенью того же шестьдесят шестого года я случайно встретил подругу Людочки. В непростом для нас обоих разговоре неожиданно узнал, что это она расстроила наши с Людочкой отношения, оклеветав меня перед любимой. От нее же мне стало известно главное — все пять с половиной лет нашей разлуки Людочка не забывала нашу весну. У нее много друзей, но она, как и я, до сих пор одинока...

Три с половиной года Людочка избегала любых разговоров со мной, еще два года мы не виделись вовсе. Но стоило ей прочесть мои стихи, которые я передал через подругу, она поняла, как ошибалась все эти годы. И вот мы встретились. Мы взглянули в глаза друг другу, и слова стали лишними. К нам вновь вернулось счастье взаимной любви...

Но это уже было горькое счастье. Людочка знала, что безнадежно больна, а потому, вопреки своим чувствам, не хотела развивать наши отношения. Она готова была пожертвовать своей любовью ради моего мнимого счастья. Но я любил мою Людочку так сильно, что просто не мог поверить в неизбежное и был готов на все, чтобы его предотвратить. Моя бесконечная любовь придавала мне силы. Я развил такую бурную деятельность, что даже Людочка поверила в то, что она может быть спасена.

Мы впервые объяснились, не скрывая своих чувств и сомнений, и решили соединить наши судьбы, какие бы испытания ни готовила нам жизнь. Мы объявили о помолвке, и моя любимая Людочка стала моей невестой. С того дня она стремительно пошла на поправку...

Но чудес не бывает. И полгода счастья закончились внезапной смертью моей любимой, ставшей мне вечной невестой... Моя душа умерла вместе с Людочкой... Утешало лишь то, что она ушла, не разочарованная этой жизнью...

Мир опустел без моей Людочки. Мне стало неинтересно жить. Ведь, чего бы я ни достиг, об этом никогда не узнает моя любимая...

Но однажды я вспомнил, что, прощаясь со мной, она взяла с меня обещание “учиться всему и всегда”. И тогда я с головой погрузился в учебу, на время подавив свои чувства.

Моя дипломная работа была признана лучшей. Но меня не оставили в училище. Не направили и в строевую часть, хотя “доброжелатели” уже подготовили мне именно этот вариант. Вместе с Сашей Бондарем и еще двумя сокурсниками меня распределили в испытательную часть научно-исследовательского полигона, широко известного под громким именем “Космодром Байконур”.

Прощаясь с родным городом, я посетил наши с Людочкой памятные места, где мы были так счастливы. У могилы любимой я долго вспоминал эпизоды нашей жизни и неожиданно понял, что обязан сделать все, чтобы сохранить память об этой неповторимой девушке, о нашей с ней чистой дружбе и большой любви... Впервые у меня появилась конкретная цель, которая придала некий смысл моей унылой жизни...

К месту назначения мы ехали втроем — Валя с Сашей и я. Для нас с Валей этот путь оказался непростым. Мы встретились с ней через три года безвестности и, наконец, выяснили, кем и как были разрушены наши отношения. Я не принял ее неразумного предложения вместе отстать от поезда и вернуться домой. Валя все еще нравилась мне, но в глубине души я понимал, что любить ее так, как любил Людочку, уже не смогу никогда...

Меня распределили в часть, которая проводила летные испытания ракеты Н1. В то время это была самая мощная космическая ракета-носитель страны — аналог американской ракеты “Сатурн 5”, обеспечившей высадку космонавтов на Луну. К сожалению, С.П. Королев не успел довести этот проект до этапа летных испытаний. А без него работа шла трудно, если ни сказать больше — безнадежно плохо.

Часть уже провела два аварийных пуска. Вторая запущенная ракета взорвалась прямо на стартовом сооружении. И “правый старт” потом восстанавливали несколько лет.

Меня назначили начальником бортового расчета и поселили в гостинице части прямо на площадке. На левом старте, который не пострадал при взрыве, уже стоял макет ракеты. В первый же день меня определили в наряд по его охране. И завертелась карусель бесконечных нарядов. Я бы навсегда утонул в том водовороте, если бы ни моя специальность.

Уже через месяц меня освободили от всех нарядов и приставили к ракете. Я оказался на виду — в эпицентре событий.

Я как губка впитывал все, что узнавал в процессе круглосуточной посменной работы, и через два месяца уже ничем не отличался от моих сменщиков. Но глубокой осенью макет сняли со старта и вернули в МИК для доработок.

Мне удалось удержаться в составе технической элиты — отныне я вел все занятия по специальной подготовке.

Напряженная работа не давала расслабиться, но в номере гостиницы, где я оставался наедине с собой, на меня тяжким грузом наваливалась тоска одиночества. В конце концов, я поступил как все — присоединился к одной из многочисленных пьющих компаний.

Зиму я почти не заметил — она пролетела в тщетной суете бесконечных нарядов и в пьяном угаре однообразных вечеров и выходных дней.

А на излете зимы у меня появилось свое дело. Мне поручили сделать спецкласс с тренажерами для подготовки боевого расчета. В той работе я почувствовал себя главным конструктором. Да собственно так оно и было — я руководил коллективом единомышленников, и все мои решения были окончательными. В сжатые сроки мне пришлось разобраться с алгоритмом работы всех бортовых и наземных систем и создать имитаторы этих систем. Это творчество увлекло меня настолько, что я отдавал ему все мое время и всю душу. И все получилось. Системы и агрегаты работали, как часы.

— Так бы настоящие функционировали. Ракета давно бы летала, — заявил командир части полковник Ширшов, председатель конкурсной комиссии.

В конкурсе к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина мы заняли первое место. Меня, как победителя конкурса, наградили юбилейной медалью.

А потом произошли события, которые радикально изменили мое представление о работе и, соответственно, мое к ней отношение. Мы уже с месяц работали с макетом на старте, когда я узнал, что наш спецкласс полностью уничтожен. Оказалось, что накануне прибытия какой-то комиссии командование решило скрыть следы воровства, которое велось в части с большим размахом. Списанным имуществом, якобы уничтоженным при взрыве ракеты, нагло торговали. В Куйбышеве был пойман и изобличен некий начальник цеха. А потому командование приказало срочно закопать в степи все, что сохранилось с правого старта и было припрятано для продажи. Никто не стал разбираться в происхождении деталей электроники, и нашу самодельную аппаратуру спецкласса сломали и выбросили заодно... Я был морально раздавлен...

По рекомендации командира части взял отпуск. В отпуске и сразу после него я долго и мучительно размышлял о будущем. Было очевидно, что спецкласс — это самое большое мое техническое достижение. Другой такой случай, вряд ли представится. Остальная моя работа — это выполнение несложных операций по обслуживанию ракеты. В перспективе — контроль выполнения подобных операций, а в более отдаленной — организация обслуживания в целом. И это все?! Скорее всего, да...

Вывод был очевиден. Армия — основное препятствие на пути к моей цели... И я сделал решительный шаг — подал рапорт об увольнении. С того момента началась моя многолетняя борьба с бездушной бюрократической машиной государства.

Куда я только ни писал свои просьбы и жалобы — главкому ракетных войск, министру обороны, главе государства — стандартный ответ с отказом я получал от одного и того же виртуального лейтенанта Макарова. Все эти годы он так и оставался все в том же скромном звании. И ничего не происходило... Ничего... Это убивало...

Все лето и осень прошли в бесконечных работах с макетом. А зимой вновь вереницей потянулись тоскливые вечера и выходные дни...

И лишь с приходом весны часть зашевелилась. Начались бесконечные смотры и проверки. Но я так и не дождался их завершения — меня направили в МИК для приемки летного изделия. Вскоре ракету вывезли на старт, но вместо подготовки к пуску начались ее доработки прямо на стартовом сооружении. Для меня это мало чем отличалось от привычных работ с макетом. Через полтора месяца таких работ мы уже почти забыли, для чего в конечном итоге вывезли ракету. Казалось, что ее, как и макет, вскоре снимут и увезут в МИК...

Но доработки все же провели, и начались контрольные проверки систем ракеты. Шли недели, а проверки упорно “не шли”. “Управленцы” тихо сходили с ума от бесчисленных отказов электроаппаратуры. Но всему приходит конец... Началась подготовка к пуску. В тот раз мне пришлось устранять неисправность во время заправки ракеты. За двенадцать минут до пуска мы с коллегой и приданным нам для связи радистом последними покинули старт.

Увы... И этот пуск оказался аварийным. Ракета ушла со старта, но через несколько секунд полета развалилась. Зрелище аварийного пуска было впечатляющим. Но это была картина гибели того, что многим из нас уже представлялось почти живым существом, с которым за время работы сроднились и которому сочувствовали. А потому в тот день у многих ракетчиков на душе было тяжело...

В июне семьдесят первого года я женился, что еще больше осложнило мне жизнь. К счастью, жена разделяла мои устремления, иначе с мыслями об увольнении из армии мне бы пришлось расстаться. Ведь семья — это ответственность не только перед самим собой, но и перед теми, кто тебе дорог.

К моему удивлению, естественные изменения в моей личной жизни были восприняты моими родителями “в штыки”. Им не понравился мой выбор. Но они не одобряли и моей дружбы с Людочкой, которая была для меня всем. Мне кажется, что родителям не подошла бы никакая моя невеста. Но Татьяна уже стала моей женой и ждала нашего ребенка. Тем не менее, наш отпуск был превращен ими в ад. Неожиданно “масла в огонь подлила” Валя, которая появилась в Харькове, когда огонь уже почти затухал. Теперь же он разгорелся с новой силой. В этот раз Валя предложила мне сбежать с ней в Бердянск, куда она направлялась...

После отпуска выяснилось, что квартиру в Ленинске мы сможем получить только в порядке общей очереди. А пока нам разрешили поселиться в гостинице части, но в платном “элитном” номере.

В декабре я проводил Таню в аэропорт. Она улетела домой в Москву, а я снова остался один, наедине со своими невеселыми мыслями.

Мое одиночество скрасил мой новый сослуживец Саша Дудеев, с которым мы постепенно сблизились, интуитивно ощущая родство душ.

В январе семьдесят второго года родилась дочь Светлана, а в марте я впервые увидел наше сокровище. Было известно, что жить с ребенком в гостинице части запрещено, поскольку она находилась в опасной зоне. Но в предоставлении квартиры нам окончательно отказали. И я с новой энергией продолжил безнадежную борьбу за увольнение из армии.

Очевидно по команде сверху, ко мне, наконец, проявили интерес спецслужбы и политорганы. Меня начали вызывать в свои кабинеты эти странные люди и информировать, какие кары меня ждут, если я буду настаивать на своей вполне законной просьбе...

В разгар лета, оставив Светлану с бабушкой, в командировку приехала Таня. Она оказалась рядом со мной вовремя. Потому что моя бесконечная депрессия постепенно развивалась в болезнь. Но едва я вышел из этого состояния, Таня сообщила, что больше не сможет здесь оставаться, поскольку очень скучает без дочери. Она прервала командировку и уехала домой. Я не очень расстроился, потому что впереди был долгожданный отпуск.

А накануне отъезда Тани мы с ней навестили Сашу Дудеева. Он находился в психиатрическом отделении госпиталя, куда его определило командование полигона после ряда дисциплинарных взысканий. Саша сказал мне, что его, скорее всего, комиссуют по болезни, которой у него разумеется нет. И это, похоже, единственный способ уволить из армии офицера.

Из госпиталя Саша вышел буквально накануне моего отпуска. Его комиссовали, и теперь ему осталось только дождаться приказа и оформить документы. Служба в армии для него окончилась. Саша проводил меня на поезд, и мы расстались с моим армейским другом на несколько лет.

Уже в отпуске, размышляя над словами Саши, я придумал способ, как обойти непотопляемого лейтенанта Макарова. Из отпуска я вернулся с надеждой...

А в части меня ждала новость — начало работ с очередным летным изделием. Работы по приемке ракеты уже шли полным ходом. Теперь в нашей команде самым опытным начальником расчета был я. Время в напряженной суете полетело незаметно.

Отшумели пыльные бури осени, похолодало, а ракета все еще была на старте. Проблемы все те же — низкая надежность электроники. Когда же, наконец, с бортовой ЭВМ разобрались, дальнейшая подготовка ракеты к пуску пошла нормально. И снова я последним уезжал со старта. Когда мы с Петей Ивановым добрались в район эвакуации боевого расчета, ракета уже была в полете. Визуально полет прошел нормально. Народ ликовал. И лишь по дороге на старт мы узнали, что и этот пуск оказался неудачным. Обломки ракеты упали в трехстах пятидесяти километрах от старта.

Наступил очередной период бездействия части. А я с нетерпением ждал реакции на письмо Тани на имя Л.И. Брежнева. Увы. Никаких сведений из ЦК КПСС ей больше не поступало.

Случайно узнал, что на запрос ЦК наше командование ответило, что я давно переменил решение, а моя жена просто не в курсе моих дел. Я ликовал. Это именно тот шанс, который нельзя упустить. Если командование поймет, что его обман может раскрыться, оно постарается избавиться от меня способом, которым избавилось от Дудеева.

Время шло, а никакой реакции на мой откровенный шантаж не было. Меня же так загрузили нарядами, как никогда до того. Постепенно я снова впал в состояние глубокой депрессии. Меня снова мучили ночные кошмары, которые не давали мне отдыха в период между бесконечными круглосуточными дежурствами. Мои нервы были на пределе. Почти месяц я спал по два-три часа в сутки. Но в этот раз рядом со мной не было никого — ни жены, ни друзей. И в пустые вечера и бессонные ночи я умирал от бесконечной тоски.

И вот стало известно, что на полигон прибыла комиссия ЦК КПСС. Никто не знал цели ее визита. Но в период работы комиссии командование уже не смогло проигнорировать мой очередной рапорт об увольнении — он был зарегистрирован.

Меня снова попытались пугать всевозможными карами, но быстро поняли, что лучше этого не делать. В итоге я, как и Дудеев, оказался в палате психиатрического отделения госпиталя. И даже на той же койке, где полгода назад лежал мой друг.

Через два месяца меня комиссовали. В день, когда меня выписали из госпиталя, мир улыбался мне яркими красками весны. Но прошел месяц томительного ожидания перемен, а ничего не менялось. Я изнывал от неприкаянности и чувствовал, что еще месяц, и мне снова потребуется помощь психиатров. А приказа об увольнении все не было и не было.

И мне нестерпимо захотелось попасть на место падения ракеты — туда, где находилась почти вся наша команда. Мне захотелось проститься с моими товарищами по службе и еще — со своей молодостью, которая, я это чувствовал, уходила от меня вместе с армейской службой.

Но это путешествие в центр пустыни едва ни стоило мне жизни. Волей случая, поисковый отряд, с которым я отправился за обломками ракеты, заблудился. Вертолетчики нашли нас на третьи сутки, когда мы, высушенные беспощадным солнцем пустыни, уже умирали от обезвоживания.

Я сбежал из госпиталя, куда нас доставили вертолетами, и с трудом добрался на свою площадку. На следующий день мне сообщили, что мой приказ подписан. Я уволен из армии... Я добился цели, к которой стремился более трех лет, а радости, как ни странно, не было. Те три дня в пустыне что-то во мне надломили...

И вот за два дня из раскаленного ада среднеазиатской пустыни я переместился в зеленый рай умеренно теплого московского лета...

Я по ветру пущу

Пыль растоптанных дней,

Как на крыльях, домой

Полечу налегке.

Напоенные счастьем

Свободы моей,

Песни новых стихов

Зазвучат по весне.

Нежной зеленью встретят

Родные края –

Я давно уж забыл

Цвет зеленых полей –

Там, в цветущих садах,

Под журчанье ручья

Встречу утро грядущих

Бесхитростных дней.

Всего год назад, сочиняя эти строки, я именно так представлял себе мгновение моего освобождения из добровольного рабства. Но все оказалось как-то буднично, не столь романтично, как в стихах. И лишь когда я взял на руки и обнял мою маленькую доченьку, то сердцем ощутил, что в моей жизни действительно произошли радикальные перемены...

Правда, пока все перемены шли лишь в одну сторону — я стремительно “обнулялся”. И вот он пресловутый нуль достигнут... Из документов, удостоверяющих личность, у меня на руках лишь предписание — прибыть в райвоенкомат города Харькова. Весь пакет документов направлен именно туда, а не в Москву, где живет моя семья. Все мое имущество — в моем чемодане. Другого у меня нет. Нет у меня и денег — все, что полагается, мне должны выдать, когда оформлю “гражданские” документы в Харькове. Но неясен вопрос с пропиской. Ведь дома меня ждут, как гостя, а не в качестве лица, претендующего на жилплощадь. А без паспорта с пропиской меня не примут даже на простую работу. И с какой пропиской? С харьковской в Москве не устроиться... Мысли, мысли, мысли...

С этого самого нуля теперь начнется моя новая жизнь. Хотя какая она новая? Столько всего позади... У меня хоть и маленькая, но семья. Совсем недавно, во время краткосрочного отпуска, я перевез ее на новую квартиру... Эту квартиру получила теща — на себя, дочь и внучку... И снова мысли, мысли, мысли...

Но за два дня в Москве я все же кое-что сделал, чтобы, наконец, сдвинуться с нулевой точки. Прежде всего, мы с Таней съездили в Подлипки, где мне удалось разыскать людей, с которыми работал на полигоне, и договориться о работе в центральном конструкторском бюро — ЦКБЭМ. Посетил институт радиоэлектроники и автоматики — МИРЭА, в котором предполагал заочно получить дополнительное образование.

В родном городе меня ждали перемены. Родители получили квартиру в отдаленном районе города, вовсе мне незнакомом, чужом. Так что мое возвращение домой оказалось мнимым. Впрочем, отныне мой дом должен быть там, где живет моя семья...

В райвоенкомате меня “обрадовали” тем, что документы придут не ранее, чем через месяц, а пока предложили отдохнуть. Этого мне только ни хватало...

Весь мой второй день в родном городе я провел на кладбище у могилы моей любимой Людочки. Я рассказал ей обо всем, что со мной случилось. Я разговаривал с ней так, словно она была рядом со мной, словно она вновь была живой. Проговорив сам с собой целый день, я внезапно реально ощутил перед собой ту страшную бездну, которая навсегда разделила меня с любимой...

Над могилой твоею цветы

Выткали яркий узор.

А я знаю, что это ты,

Смерти наперекор.

Это дыханье твое

В прозрачных алмазах-росинках,

Это твоя красота

В утренней свежести листьев...

Для меня ты — мгновенье и вечность.

Мгновенье наших встреч

И вечность разлуки навсегда...

Этим стихотворением я завершил мою первую повесть трилогии, озаглавленную “Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу” и посвященную светлой памяти Людочки Кучеренко.

В той повести я рассказал о нашем с ней детстве и юности, о нашей первой любви, которая стала для нас обоих большой любовью на всю жизнь. Там я подробно рассказал обо всем, что здесь, в предисловии к этой повести, изложил лишь конспективно.

А сейчас перед Вами вторая повесть трилогии — о моей жизни в удивительной стране под названием СССР на излете ее существования...

Автор

НА НУЛЕВОЙ ОТМЕТКЕ

Я проснулся оттого, что кто-то явно топтался в дверях комнаты. С трудом открыл глаза. Так и есть, на пороге стоял улыбающийся отец с небольшим подносом в руках.

— Проснулся сынок? — спросил он, хотя, конечно же, увидел, что я открыл глаза. Впрочем, в таком полумраке, если специально не приглядываться, вполне можно ничего не разглядеть, — Может, поправим здоровье, сынок?.. Я вчера в Мерефу съездил, такой первачок привез... Горит... Градусов на семьдесят потянет, — бодро рассказывал отец, пристраивая меж тем свой поднос, на котором я обнаружил маленький графинчик, пару рюмочек и несколько кусочков черного хлеба с настоящим украинским салом. Да-а-а... Мерефянский самогон это вещь. Харьковские казаки большие спецы по этой части. Помню, как мы с отцом навестили его друга — дядю Ваню Запорожца. Мы тогда еле уехали из той Мерефы аж на третьи сутки. Выпитого самогона на месяц хватило бы, а тут, на свежем воздухе, да при отличной закуске... Нет слов... Меня тогда поразило то, что казаки пили не рюмками, а гранеными стаканами, и почти не пьянели. Лишь хорошо набравшись, валились сразу. Пили все, включая старушек и детей. Детям, правда, не наливали, а делали “тюрю” — крошили в мисочку немного белого хлеба и поливали его самогоном и медом. Пятилетняя дочка дяди Вани, отведав такой тюри, быстро и без обычного скандала уже через полчаса отправилась спать... Да и сало в Мерефе умеют делать... Великолепное сало... Ну, а харьковский черный хлеб — это особый разговор. Помню, как мама Саши Бондаря попросила, чтобы он всякий раз, приезжая на каникулы, привозил в Бердянск в качестве подарка буханки три харьковского черного хлеба...

— Привет, батя, — поприветствовал я отца, — Не откажусь за компанию. А что так темно? Может, откроем окошко? — предложил я.

— Что ты! Лучше свет включим, если темно, — вдруг всполошился отец.

— Что за маскировка? — удивился я.

— Да этот дурацкий первый этаж. Такой неудобный. На старой квартире проблем не было. А здесь мать хотела даже решетки на окна установить. Так я сразу отбой дал. Мне в тюрьме эти решетки глаза намозолили, а тут еще дома за решеткой сидеть. А вот занавески приходится почти всегда закрывать. Кто ни пройдет мимо, обязательно заглянет. Что за привычки у людей, — возмущался отец.

— Чем это вы там занимаетесь? — заглянул к нам Сашка, мой средний брат, — Привет, Толик. Понятно. Лечишься после вчерашнего, — тут же определился он, закуривая меж тем сигарету.

— Привет, Санька... Ты что курить здесь собрался? — удивился я.

— Да я потихоньку. Ладно, батя, наливай. А то мы что-то много говорим. А Толик страдает.

— С чего ты взял, что я страдаю? — снова удивился я.

— Да ты вчера пришел на себя не похожий. Да и одежда в таком виде, будто где-то валялся. Как пришел, так и лег. Все признаки, — выложил свои наблюдения Сашка.

Я не стал спорить, разубеждать. Пусть лучше думают, что я действительно с кем-то из друзей выпил. Вряд ли поймут, если расскажу, что целый день пробыл на кладбище у могилы Людочки... И промок под проливным дождичком, и высох потом под теплым солнышком... И за целый день ни крошки, ни капельки во рту не было... А когда домой пришел, действительно тут же лег и уснул. Слишком переволновался в тот нелегкий для меня день, да и не хотелось, чтобы в такой день расспрашивали, неважно о чем. Никого не видел с утра, никого не захотел видеть и вечером. Весь день посвятил самому дорогому мне человеку — моей любимой Людочке, моей вечной невесте...

Едва мы выпили втроем по первой, к нам заглянул младший брат Володя. От выпивки он отказался, но вскоре я, к моему ужасу некурящего, обнаружил, что в небольшой комнате курят уже трое. Какой кошмар! Выставил всех из комнаты, открыл занавески и форточку. Не знаю и не хочу знать ваших порядков. Душегубка, а ни комната. При ярком свете дня обнаружил, что белые тюлевые занавески пожелтели от никотина. Ну и ну!

Заправив по армейской привычке кровать, пошел умыться. Боже мой! Из двери кухни в коридор валили густые клубы табачного дыма. Оказалось, что вся троица уже обкуривала там бедную маму и, как оказалось, не только ее. На кухне тюлевые занавески тоже были пропитаны никотином. Сколько же лошадок накрылось бы от таких доз, а этим все нипочем. Выгнал бестолковую троицу на лестничную клетку. Поворчали, но гостя послушались.

На кухне мама готовила завтрак, а Тамара, жена Саньки, в такой жуткой атмосфере кормила годовалого племянника Сережу. Не обращая внимания на всеобщее возмущение, я и здесь открыл занавески и форточки. Понятно теперь, почему мама постоянно так кашляет. Типичный пассивный курильщик. Скоро и Тамара закашляет, а там и Сережа, как и его непутевый отец, лет с семи задымит вместе со всем мужским коллективом.

Умывшись, я прошел в “большую” комнату. Там уже накрывали стол. Ну и квартирка... Называется, улучшили жилищные условия. Старая квартира на втором этаже нашего двухэтажного домика дореволюционной постройки и та была побольше, да и гораздо удобней, хотя и без туалета и, разумеется, без ванной.

Собственно, квартиры там, как таковой не было. Когда нас переселяли из лагеря военнопленных, отцу выделили ее как комнату в коммуналке. Комната была приличных размеров — целых 35 квадратных метров. Потолки высокие. Комнату перегородили почти пополам, получив две комнатушки. Был и чуланчик — типичная девятиметровка, но без окон.

Отопление в доме было печным. Топили в основном углем. Запасы дров и угля хранили в сарайчике, расположенном во дворе. Во дворе были и “удобства”. В детстве поход в туалет был для меня пыткой. Не только зимой, но и летом. Там жили гигантские крысы, которые никого и ничего не боялись. Они копошились в громадной куче бытовых отходов, которые сносили сюда жители близлежащих домиков. Поговаривали, что крысы иногда нападали на детей. Не знаю, но без палки мы, дети, да и женщины тоже, в туалет не входили. Дежурная палка всегда стояла у входа.

Воду тогда брали все в том же надворном туалете, где была раковина с водопроводным краном. Ее носили оттуда, как в деревне — ведрами на коромыслах. Года через два прямо в наш чуланчик провели водопровод.

Купаться ходили в баню, которая располагалась довольно далеко — за городком общежитий “Гигант”. Странное название этой бани — “Лазня”, в детстве меня очень веселило, пока ни узнал, что по-украински это слово, собственно, и означает “баня”. А рядом была еще более забавная вывеска “Перукарня”, хотя там ничего не выпекали, там была парикмахерская. А дальше — совсем непонятное “Пико. Плисе. Гофре” и “Панчохи та шкарпетки”. По подобным вывескам я и учился читать, а заодно осваивал украинский язык.

Когда мне было лет десять, дом газифицировали. Большую печь сломали, а на ее месте появилась компактная газовая. А в громадной общей прихожей установили газовые плиты. Вскоре, по всеобщему согласию, прихожую перегородили, и получились три небольшие кухоньки. Самая удобная оказалась у нас. Она единственная из всех была не проходной. Так она стала нашей отдельной кухней-прихожей. Благодаря этой самодеятельной перестройке, в каких-то документах, составленных комиссией по инвентаризации, все это наше безобразие почему-то обозвали трехкомнатной изолированной квартирой, а потому отца долго не ставили в очередь на улучшение жилищных условий.

И вот их, наконец, “улучшили”, как оказалось, всего на один квадратный метр. По проекту новая квартира значилась двухкомнатной, площадью 36 квадратных метров. Но “умельцы” быстренько установили дебильную кирпичную перегородку, разделив большую комнату на две маленькие — восьмиметровку и шестнадцатиметровку. Заодно разделили пополам и единственное большое окно, отчего обе комнаты стали темными. Даже днем в них наблюдался устойчивый полумрак, усугубляемый постоянно закрытыми занавесками.

— Батя, как же ты, следователь, допустил, что тебя так бессовестно нагрели с этой квартирой? — спросил я отца, едва мы сели за стол.

— Что нагрели, то нагрели. В ордере они квартиру записали трехкомнатной, а ее общую площадь вписали в графу “Жилая”. Когда я их уличил, начальник тюрьмы мне сказал по-простому: “Ты, Афанасий, уже пенсионер. Не хочешь, не бери. Желающие найдутся, а ты снова будешь лет десять первым на очереди, пока еще один дом ни построим... А там, глядишь, она тебе вообще не понадобится”... Так то... Грубо, но доходчиво... А когда я ему сказал, что в ордер почему-то не включили невестку с внуком, он рассмеялся. Вот тебе и выход, говорит, думай... Так что неизвестно, сынок, кто кого нагрел. Я и подумал. Пусть теперь Сашка с Тамарой и Сережей там остаются. А тут ты еще появился. На троих нам эту квартиру могут и не оставить, а на четверых обязаны.

— Батя, я в Москве буду жить. Там теперь моя семья. Вот оформлю документы и поеду, — сообщил я всем о своих планах. За столом наступила гнетущая тишина...

— А ты с нами посоветовался, прежде чем принимать такое решение? — неожиданно удивила меня мама.

— Мама, ты меня удивляешь. Вы сами меня определили в военное училище. Оттуда меня направили служить в Казахстан, меня даже не спросив. Если бы остался в армии, то все время службы прожил бы в Ленинске. Таких там полно, кто еще с основания города живет. И лишь лет в сорок пять вырвался бы оттуда. Да еще неизвестно, где бы мне предоставили жилье. Одному подполковнику, к примеру, обещают квартиру в Чирчике. А он уже эту Азию на дух не переносит.

— Ты бы все равно в Харьков приехал, как сейчас, — продолжала гнуть свою линию мама.

— Я не знаю, что с нами будет через семнадцать лет. Да мне это уже и неинтересно. Я уволен из армии. Поэтому мне сейчас надо думать, как жить дальше. Вот я и думаю. В Москве масса предприятий по моему профилю, а в Харькове — всего одно, да и то не по моей специальности. Да и моя семья живет в Москве.

— Работать можно, где угодно, — все еще пыталась спорить мать. Отец же, похоже, все понял и теперь сидел, нахмурившись и не ввязываясь в разговор, — А эта твоя семья еще неизвестно, примет ли тебя на свою жилплощадь. Тебе не стыдно примаком быть? Ты еще не знаешь, что такое с тещами и свекровями жить, — продолжала она агитировать и запугивать.

— Мама, я не хочу работать, где угодно. Мне хочется работать в конструкторском бюро. Мне нравится именно такая работа... В Москве я уже договорился обо всем. Меня берут старшим инженером в наше Центральное конструкторское бюро. Можно сказать, по блату, потому что уже знают меня много лет по работе... Был я и в институте радиоэлектроники. Там меня готовы принять сразу на четвертый курс на вечернее отделение... Ну а про все остальное мне и говорить не хочется. Не примут меня на жилплощадь, тогда буду думать, что делать. Знаю только, что если будет работа, то будет и жилье.

— Ладно, давайте завтракать, а то все стынет, — прервал наш спор отец. Я облегченно вздохнул. Первое сражение, похоже, выиграл. Но, увы, вряд ли оно последнее, и сколько их еще предстоит, пока я буду “отдыхать” в Харькове, не знаю. Но, думаю, немало. Мама у меня человек упорный...

После завтрака решил съездить на старую квартиру. Там прошли мои детство и юность. Там осталось все из прежней жизни... А здесь — как в гостях. Лишь изредка на глаза попадется то один, то другой предмет, напоминающие о прошлом. Даже мебель и та другая. Ею мама уже похвалилась еще в день моего приезда. На нее, оказывается, копили деньги, которые я им отсылал. Года три назад записались в очередь, а она еще до сих пор не подошла. Все решилось проще — у отца впервые в его долгой жизни появился “блат” в мебельном магазине. Оказалось, что грузчиком там работает его бывший сослуживец по лагерю военнопленных. Он то и организовал отцу контакт с мебельными спекулянтами, а потом сам отобрал мебель прямо на складе и доставил на новую квартиру.

Едва я заявил о моем желании, тут же захотели ехать все, включая Тамару с младенцем. Ехать таким табором совсем не хотелось, но выбора у меня не было.

И вот мы уже громыхаем ступенями открытой железной лестницы, ведущей на второй этаж родного дома. Я не был здесь целых два года. На веранде нас встретила наша соседка тетя Дуся — интеллигентная женщина, бывшая балерина. Сколько я ее помню, она нигде не работала. Нас это немножко удивляло, потому что детей у нее не было, и ей не за кем было ухаживать. Однажды она пригласила нас с братом в свою комнату и угостила пирожными. Ничего подобного мы еще не пробовали. Но больше, чем пирожные, нас удивили развешанные по стенам комнаты старые театральные афиши. На некоторых была изображена молодая тетя Дуся в балетной пачке. Тогда то мы поняли, кем в молодости была наша соседка. Тогда же от нее узнали, что балерины очень рано выходят на пенсию.

Пока мама разговаривала с соседкой, а остальное мое сопровождение неспешно втягивалось в квартиру, я немного постоял на своем любимом месте веранды. Как всегда, нахлынули воспоминания...

Помню, как вся троица наших давних “врагов” во главе с Толиком по кличке Фриц загнала нас с братом сюда — на эту веранду. Не решаясь преследовать нас на пороге нашей квартиры, ребята начали бросать в нас камни. Они до нас не долетали и лишь грохотали по железной лестнице, а мы в ответ дразнили Фрица и смеялись над ним. Он и его друзья уже пошли в первый класс, а мы с братом были дошкольниками. И нам было весело оттого, что такой большой не может добросить камень до второго этажа. У меня это давно получалось. Его товарищи уже отошли от лестницы, а Фриц все еще не унимался.

И вдруг я увидел, что кусок кирпича, брошенный Фрицем, не отскочил от железа, а, скользя вдоль ступени, на мгновение как бы задержался на лестнице. Недолго думая, я остановил эту почти четвертушку кирпича ногой. Теперь я был вооружен. Фриц это понял и тут же отбежал подальше от лестницы. Но я уже метнул свой снаряд. Как в замедленных кадрах кинохроники и сейчас вижу тот красный камень, который, отскочив от асфальта, какими-то замысловатыми прыжками приближается к моему противнику. Он же, оторопев от ужаса, смотрит на скачущий к нему увесистый предмет и почему-то не может сдвинуться с места. Наконец камень с силой ударяет его прямо в щиколотку. Фриц приседает от боли и оглашает весь двор громким ревом... Нам его не жалко — он получил по заслугам. Мы торжествуем победу...

После того случая он нас больше не трогал, и одно время мы с ним даже ненадолго подружились. И вот мы стоим втроем на этом же месте веранды и во весь голос распеваем странную песню. Я запомнил только припев.

Ице русин прахом пидэ,

Кегда захоцемо!

Откуда она взялась, та песня, не знаю. Я почти не понимал ее смысла, потому что она была на незнакомом мне языке. Неожиданно у крыльца остановилась хорошо одетая дама.

— Мальчики, — обратилась она к нам, — Вы хоть понимаете, что поете?

— А як же, — ответил я ей почему-то по-украински.

— Та вы що, ляхи скажэнни? — спросила она, пристально к нам присматриваясь, — Йды но сюды, хлопче, — обратилась она ко мне, даже не дождавшись нашего ответа. Мы спустились к ней втроем. А она очень внимательно вглядывалась то в меня, то в Толика Фрица. Мы не знали, что подумать.

— Я живу вон в том доме. Пойдемте ко мне, мальчики. Заодно и познакомимся. Я вас чаем с конфетами угощу, — неожиданно предложила она. Взрослая тетя захотела с нами познакомиться. Это было удивительно. Кто же откажется от чая с конфетами осенью пятьдесят первого года, когда и хлеб был не всегда. Но что ей от нас надо? Посовещавшись, мы с Толиком все-таки согласились, но Сашку оставили на веранде. Пусть видит, куда мы пойдем. А конфет ему пообещали принести.

И вот мы оказались в просторной, почти пустой и очень светлой комнате. Свет шел не только из огромных окон, но и откуда-то сверху. Посреди помещения стояло странное сооружение. А когда женщина сняла с него покрывало, мы увидели гигантскую картину. На ней был изображен товарищ Сталин. Он сидел за большим письменным столом, а вокруг него в разных позах расположились дети. Некоторые уже выглядели, как живые, а другие были еще только намечены углем. Пока мы с Фрицем разглядывали картину, женщина принесла чай и коробку шоколадных конфет. Таких мы еще даже не видели. В лагере меня угощали шоколадом, но он был в плитках. Уже здесь мама иногда покупала нам конфеты-подушечки. А это было нечто особенное. Я скромно взяли две конфетки — для себя и для Сашки. Толик, глядя на меня, тоже взял две. Но оказалось, что они быстро тают в руках. Женщина засмеялась.

— Не стесняйтесь, мальчики. Берите, сколько хотите, но по одной. А то, что останется, возьмете потом с собой прямо в коробке... Ну, так кто тут из вас поляк? — спросила она. Мы молчали, — А почему поете по-польски?

Мы продолжали смущенно молчать. А женщина продолжила допрос.

— Какие языки знаете кроме русского и украинского?

— Ихь фэрштэе унд шпрэхе дойч, — ответил я по-немецки.

— Надо же! — вдруг удивленно и радостно воскликнула она, — Так ты немец, а не поляк?

— Я не немец и не поляк, — ответил я странной тете, не понимая, что ее так обрадовало.

— Странно, — неожиданно расстроилась женщина, — Мальчики, вы оба очень похожи на немецких детей. Я художница. И мне надо нарисовать немецкого пионера. Мне бы повезло, если бы кто-то из вас оказался настоящим немцем. Я бы его нарисовала на этой картине рядом с товарищем Сталиным, — наконец разъяснила свой интерес к нам художница.

— У меня папа настоящий немец. Его звали Адольф. А мама русская, — вдруг тихо сказал Толик Фриц. По всему чувствовалось, что он сказал правду. И я внезапно понял, откуда у него такая странная, оскорбительная по тому послевоенному времени, кличка.

— Он правду сказал, тетя, — поддержал я товарища, хотя и догадался, кого она теперь будет рисовать рядом с вождем, — Его потому все Фрицем зовут.

— Правда? — снова обрадовалась художница. Толик только молча кивнул низко опущенной головой.

А вскоре Фрица переодели в голубую рубашку и даже повязали ему красный галстук, хотя он и не был пионером. Его посадили рядом с картиной, и художница начала его рисовать. Я впервые увидел, как рисуют картины...

Несколько дней подряд мы приходили к художнице. Каждый раз она угощала нас чаем с шоколадными конфетами. И постепенно на картине рядом с товарищем Сталиным, совсем как живой, возник Толик Фриц в синем галстуке немецкого пионера...

И снова я стою на своем привычном месте... А мимо проходит первая осень моей несчастной любви. Моросит мелкий дождь, и душа плачет из солидарности. Природа тихо умирает вместе с надеждой на счастье быть рядом с любимой. Весь двор засыпан желтыми листьями цвета разлуки. А откуда-то с пятого этажа дома напротив доносится негромкая душераздирающая песня — чья-то непреходящая боль.

Шпав жувтэ калэндажэ,

Жувтэ калэндажэ шпав...

Что ж, только и остается — сжечь желтый календарь навсегда ушедшей жизни. А что дальше?.. “Я никогда тебя не забуду, Людочка”, — вдруг как заклинание повторяю про себя фразу, с которой плакал в детстве. А сейчас она всплыла в памяти и, похоже, поселилась там навечно, как и бесконечная любовь к моей миленькой подружке, которая неожиданно стала недоступной, чужой...

А вот и она — моя богиня. Своей легкой походкой она неслышно проплывает над ковровой дорожкой из осенних листьев. Ее гордо поднятая красивая головка так и не качнется в сторону моего приюта, обрекая на вечное одиночество. Она скользнула как легкий ветерок, не возмутив природу, но всколыхнув океан безнадежно любящей души...

Резкий взмах руки и самодельный кинжал глубоко вонзается в древесину подоконника веранды. Вспышка бессильной ярости, обращенная в молнию разящей стали, поглощена рассеченными волокнами мертвой материи... Смерть поглощает все... Чья смерть?..

Людочка — это моя жизнь. Людочка — это подарок судьбы, вечную жизнь сулящий... Людочка — это моя память о первом, еще неизведанном волнении сердца. Людочка — это моя любовь НАВСЕГДА... Живи, моя любимая. Живи радостно и счастливо. А я буду тихо стоять в сторонке, как сейчас, и любоваться твоей неземной красотой, чувствуя каждый твой вздох, каждый удар твоего сердца, словно ты это я — недоступная половинка моей бессмертной души...

“НАВСЕГДА” — это слово я вырезал кинжалом на подоконнике веранды в тот дождливый, но еще теплый осенний вечер...

— Паскудник! — взорвалась тишина воплем дяди Коли Василенко, мужа тети Дуси, — Я красил подоконник, старался, а ты его ножом режешь, — возмущался главный умелец нашей коммуналки.

Неожиданно он крепко взял мою правую руку так, что я ощутил ее, словно в стальных тисках, не спеша, повернул к себе, поднес почти к лицу и стал с интересом разглядывать мой кинжал.

— Чья работа? — спросил МАСТЕР — лучший слесарь автодорожного института, собравший своими руками несколько автомобилей, установивших мировые рекорды.

— Моя, — опасливо ответил я, понимая, что меня уличили не столько в порче подоконника, сколько в более серьезном преступлении — хранении холодного оружия. Дядя Коля спокойно вынул кинжал из моей руки, обессиленной его мощным “капканом”, и продолжил внимательно осматривать мое произведение.

— Хорошая работа, — наконец заключил дядя Коля, возвращая кинжал, — Где научился? — спросил он, с интересом разглядывая теперь меня. Мы с братьями с детства побаивались дядю Колю. Он был суровым неразговорчивым человеком и любил, мне кажется, только железо и хорошую работу по обработке этого самого железа. Людей он ценил лишь по их отношению к предмету его обожания — железу.

— Основам — в школе. На уроках труда. А особенностям — в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров, — ответил я, пряча мое оружие. Кажется, пронесло.

— Хорошая школа, — снова похвалил дядя Коля, но уже явно не меня, — А что на подоконнике нацарапал? — взглянул он на подоконник, — Хорошо, что не ругательство. Возьми у меня кисть и краску. Закрась без шпаклевки. Пусть останется. Сделана от души.

Два года назад эта надпись, сделанная осенью шестьдесят первого года, еще была. А сейчас от нее осталась лишь буква “Н”... И нет на свете моей любимой Людочки. Вот уже больше шести лет... Смерть поглотила все...

Так ли это?.. “НЕТ... НЕТ... НЕТ”, — кричит страдающая душа... Людочка — это моя любовь НАВСЕГДА... Людочка — это моя невеста НАВСЕГДА... Живи, моя любимая. Живи в моей памяти и в моих мыслях. Живи, пока я жив...

— Ты где там застрял, сынок? — отвлек от воспоминаний отец, — Мы все тебя заждались.

И я, наконец, прошел через кухню тети Дуси и проходную кухню Абрамовых в нашу кухню-прихожую. Здесь ничего не изменилось за два года. А дальше?..

Дальше ощущение жилого помещения исчезло... Нет. Письменный стол отца, сделанный еще немецкими пленными, на месте, но в каком виде... Около него два немецких стула. И это вся обстановка комнаты...

В большой комнате стоит наш разваленный старенький диван. Года два-три я спал на этом диване, когда он был совсем новым. А вот и никелированная кровать с панцирной сеткой. Сколько же ей лет? Трудно сказать, но я помню ее еще по лагерю. А над кроватью на стене висит все тот же старинный репродуктор военной поры. Как ни странно, он все еще работает. Оттуда несется бодренькая музыка.

Я подошел к окошку в маленькой комнате и взглянул на вход в общежитие “Гигант”. Сердце, как всегда, екнуло. Там все без изменений, лишь деревья подросли, да не стало клумб и лужаек напротив здания. Все пространство безжалостно вытоптано стадами бесконечной череды студентов, снующих туда-сюда, не разбирая дорог.

Больше здесь смотреть не на что. Нужен хороший ремонт. Сказал об этом Саньке с Тамарой. Восприняли без энтузиазма. Похоже, что эта квартира больше не интересует никого. Странно...

Уже на выходе встретили Моисея Марковича — брата нашего соседа Михаила Марковича Абрамова. Оба брата преподавали математику в автодорожном институте. В мои юные годы Михаил Маркович был моей палочкой-выручалочкой. Едва у меня возникал дефицит времени, я тут же подключал его к решению задачки, которая у меня не выходила сходу. Я уносился к моим моделям или на тренировку, а когда возвращался, готовое решение уже лежало на нашем с отцом письменном столе, и я бежал благодарить профессора. Он лишь смеялся.

— Да ты сам такую задачку в два счета решишь. У тебя математический склад ума. Я то вижу, — частенько говорил он мне.

— Михаил Маркович, если бы у меня были эти самые два счета. А то только один. Подумать чуть-чуть — времени не хватает, — оправдывался я.

— Ты прав. В молодости времени всегда не хватает, — грустно вздыхал он. Я застал его уже пожилым человеком. Он умер, когда я еще учился в школе. Но он был первым уважаемым мной ученым человеком, кто сообщил мне о каких-то там моих способностях. Вторым стал наш математик Яков Яковлевич Корф — “Я в квадрате”, как его называли в школе. Это его своевременное признание спасло меня в период глубокой депрессии, которую я переживал осенью шестьдесят первого года — в выпускном десятом классе. Именно он вытащил меня тогда из трясины уныния, в которую я погружался все глубже и глубже...

Нет уже и Нины Васильевны — жены Михаила Марковича. Это была удивительная женщина, но, увы, плохая домохозяйка. Ее можно было слушать часами. Ее познания о мире театра и кино были энциклопедическими. Увы, ее единственными личными достижениями стали дочь Вера и сын Марик. В них она вложила всю свою душу и нерастраченную энергию. Конечно же, кое-что перепадало и Михаилу Марковичу.

Моисей Маркович часто навещал семью брата. Особенно, когда Михаил Маркович уже отошел от дел. Моисей Маркович подхватил эстафету из рук брата — стал профессором, заведующим кафедрой. К нему я обращался гораздо реже — лишь, когда действительно требовалась профессиональная консультация. Но это уже было в период моей математической подготовки в университете...

Мы вышли в наш дворик. Он вроде бы остался все тем же, то есть, очерченным теми же зданиями и сооружениями. Увы, это уже не тот двор нашего детства, который мне иногда снится. Наш каштан стал еще солидней. Но величавые гигантские тополя, засыпавшие пухом весь двор, уже лишены своей мощной кроны. Безжалостно кастрированные, они превратились в уродливых карликов — в приземистые толстые столбы, покрытые небольшими шапочками неправдоподобно крупных листьев.

А собственно двор... Теперь это лишь территория. Нет клумб, нет газонов. Нет столов с лавочками и вечными доминошниками и картежниками. Все утрамбовано, голо, мертво...

— Азохен вей, Майор, — раздался знакомый голосок бабушки Кукли. Боже мой! Она еще жива! Сколько же ей лет — этой бодренькой старушке, часто отбиравшей наш мяч, едва лишь он отлетал в сторону ее палисадника? Мне кажется, не меньше ста.

— Азохен вей, бабушка Кукля. Здравствуйте, дядя Майор, — поприветствовал я соседку и ее зятя, удивительное имя которого в детстве принял за звание, и долго думал, что он служит в армии или, скорее всего, в милиции, потому что совсем не ходит в военной форме.

— Толик? — мгновенно узнала она меня, — Как ты вырос! Ты не уехал в Китай? Как там, в Китае? — забросала она меня вопросами. Почему она решила, что я должен был уехать в Китай, не знаю. Но всякий раз, когда я приходил в увольнение из казармы, или позже приезжал в отпуск, она непременно расспрашивала меня о моих делах в Китае. Старость не радость. Я обнял ее и утешил: “В Китае хорошо”. Она радостно закивала головой...

Вечером во время семейного ужина я предложил сделать ремонт квартиры своими силами. Опыт ремонтных работ у меня уже был. Да и время моего вынужденного безделья пройдет не в пустых разговорах о моем будущем “на гражданке”, а в реальной работе с пользой для всех.

А моей маленькой тайной было желание побыть одному в родном доме, где прошли мои детство и юность и где даже стены хранят память о прошлой жизни — о времени, когда мне, несмотря ни на что, было так хорошо...

Как ни странно, моя инициатива не нашла поддержки семьи. Даже мама высказалась против ремонта старой квартиры.

— Тут в этой квартире дел столько, что за год не переделаешь. Если хочешь, можешь хоть завтра начинать. Прямо с ванной. Там горячая вода течет. Целый бак натекает за час. Не выльешь вовремя — зальет. То же на кухне. Вот тебе и новая квартира, — тут же озадачила меня мама. Что ж, завтра и начну, решил я...

С утра встал рано, когда все еще спали. Дефект оказался сложным. И я отправился в ЖЭК. К моему удивлению, заявку попросту не приняли, хотя были обязаны. Причина отказа рассмешила — на складе нет именно этой детали. Тут же поступило традиционное предложение — договориться с сантехниками. “Аварийную работу” сделают вне очереди. Какое счастье!.. Меня подвели к мастеру, у которого “случайно оказалась своя деталь”. Да-а-а... Жизнь на гражданке имеет свои особенности, но, похоже, такая же паскудная, как и в армии...

— Трояк за деталь, пятерка за работу. Идет? — определил цену вопроса мастер.

— Идет, — ответил я, прекрасно понимая, что по заявке всю эту работу должны сделать немедленно и бесплатно. Но приключения не кончились. Минут через пять снова подошел мастер.

— Знаешь, мы втроем будем работать, а то я не знаю, где у вас там горячую воду перекрывать.

— Хоть впятером. Мне, какое дело.

— Как какое? Трояк за деталь, да по пятерке на нос. Идет?

— Хорошо устроились, ребята. За такие деньги я и сам сделаю... А потом вами займусь, козлы вонючие...

— Ну, давай-давай... А ключик то от подвала у нас! — злобно проорал “мастер”. Но я уже вышел из гнусного заведения по имени “ЖЭК”. А вслед вдруг понеслась нецензурная брань оскорбленной троицы, оставшейся без “халтуры”. Удивило, что они проглотили оскорбление и не выскочили вслед за мной. А жаль...

В третьем по счету магазине “Сантехника” подходящая деталь нашлась. За полтора рубля купил целых две — так, на всякий случай.

Оставалось придумать, как не свариться в потоке горячей воды, меняя деталь “под напором”. Годы работы с ракетой не прошли даром. Досконально продумав детали операции и подготовившись, мы с братом, страховавшим меня, за тридцать секунд устранили дефект. Окативший нас душ навредить не успел. К счастью, это оказалась самая сложная ремонтная работа в квартире...

За две недели я переделал все, что было намечено в мамином списке “Работа для Толика”. Все эти дни я ни разу не выходил из квартиры. И мне, наконец, предложили передохнуть и съездить в наш садик, расположенный на окраине города. Там был небольшой домик, который мы построили вдвоем с дядей Ваней — мужем маминой сестры. Весь сад мы посадили в один год лет десять назад, а потому там было чем полакомиться.

Но мне и там нашлась работа. По аналогичному маминому списку “Работа в саду для Толика” я успел привести в порядок весь садовый инвентарь, пока остальные собирали ягоды. Мимоходом отметил, что фундамент домика все же, как и предполагал, оказался слабоватым. Тогда мы с дядей очень спешили, а потому сделали его из тех материалов, которые были. И мама тут же пополнила свой заметно похудевший список. Да-а-а... Мужиков много, а мужчин, похоже, в семье нет...

Вечером напомнил о своем предложении двухнедельной давности. И снова меня не поддержали. Странно... Оба брата работали художниками во Дворце студентов “Гигант” и ежедневно тратили по три часа на дорогу. Понял лишь Тамару — здесь ей, конечно же, жилось проще. Но и там у нас всегда под рукой была горячая вода — в баке на газовой плите. Странно...

Съездил в райвоенкомат. Мои документы все еще не пришли и придут не раньше, чем через месяц. Еще месяц “на нуле”. Бред какой-то...

Дома объявил, что уезжаю в Москву. Там тоже дел хватит.

Наутро родители сообщили, что мое предложение принято, и я могу хоть сейчас приступать к работе. Я взял ключи и поехал на рекогносцировку. Жаль, что мне сообщили поздно — поехал бы с братьями. Но, трясясь в переполненном транспорте, представил, что же творится в “часы пик”.

Для начала пошел во Дворец студентов навестить братьев на рабочем месте. Мастерская художников оказалась примитивным подвалом, заваленным хламом. Оказалось, что это не хлам, а “расходный материал”. Братья вытаскивали подходящих размеров подрамники, смывали старые рисунки и по эскизам делали новые. Работа у них кипела. Сновали какие-то личности, выдающие указания и очередные эскизы. Понял, что пора убираться.

Подходя к дому, на лавочке, что у “асфальта”, увидел Милочку Полонскую с детской коляской... “Асфальтом” у нас называли асфальтированную крышу заглубленной трансформаторной подстанции, расположенной по соседству с надворным туалетом. Крыша возвышалась над землей больше, чем на метр, но рядом всегда была лавочка, с которой мы, местная мелюзга, легко попадали на асфальт. Во что мы только здесь ни играли. Поблизости не было окон, которые можно нечаянно разбить мячом. Девочки рисовали свои квадратики и прыгали. В общем, здесь все были при деле. Но самой интересной забавой были прыжки на металлический люк-вход в помещение станции. Грохот стоял неимоверный, когда мы прыгали, друг за другом несколько минут подряд. И никто нас не останавливал, потому что здесь мы никому не мешали...

Милочка Полонская... Боже мой! Как сейчас помню, как много лет назад в нашей квартире возник необычный переполох. Сначала вошла мама с тетей Ноной — нашей соседкой с первого этажа. Тетя Нона держала какой-то сверток, который все долго не знали, куда пристроить. Наконец его положили прямо на папин письменный стол и развернули. К моему удивлению, в свертке оказалась маленькая девочка. Это и была Милочка. Потом вошла мама тети Ноны — Мария Григорьевна.

Пока взрослые куда-то ушли, я смотрел на девочку. Вдруг она открыла глазки и посмотрела на меня. Потом смешно сморщилась и начала тихонько хныкать.

— Мама, мама! — закричал я, — Девочка уже смотрит и плачет! Скорей все сюда!

— Что ты так кричишь? — спросила тут же появившаяся тетя Нона, — Мы уже идем. А девочку зовут Милочка, — сообщила она мне имя девочки.

— Мама, мама, — обратился я уже потихоньку к матери, — Значит, ее зовут Людочка-Милочка?

— Да. Я тебе это уже говорила, — почему-то сердито ответила мне мама.

Вскоре посреди комнаты на двух немецких стульях поставили корыто и налили в него теплую воду. Потом меня выставили в другую комнату. А мне так хотелось посмотреть, как будут купать маленькую девочку. Я сидел в большой комнате и слышал голос матери.

— Какая прелесть. Куколка... Даже фигурка совсем другая... Что значит девочка... А у меня эти мальчишки... Так хочется девочку, — причитала мама сквозь плеск воды. Я тогда и не догадывался, что через три месяца у меня появится младший братик. И мама снова будет огорчена, на этот раз — на всю оставшуюся жизнь. А тогда мне вдруг стало так обидно. Значит, мама нас с Сашкой совсем не любит, раз хочет девочку. И мне стало горько до слез.

А потом Милочку принесли в большую комнату и положили в мою кроватку. Этого мне только ни хватало. Похоже, мама хочет обменять нас с Сашкой на эту противную девчонку. И я заплакал.

— Что случилось? — спросила мама.

— Мама, а где я буду спать? Я же не помещусь с этой противной девчонкой.

Взрослые вдруг рассмеялись. Мне же было не до смеха.

— Успокойся, сынок. Милочка поспит немножко. А потом мама возьмет ее домой. У нее есть своя кроватка. Что ты так расстроился? — успокаивала меня мама.

— А что она у нас делает? Пусть сейчас идет домой.

— Она у нас в гостях. Ее маме и бабушке надо уйти. Вот Милочка у нас пока побудет. А они вернутся и возьмут ее домой.

— А ты не отдашь им меня с Сашкой вместо Милочки?

— Глупенький, разве я вас отдам кому-нибудь, — успокоила меня, наконец, мама...

Вечером Милочку действительно забрали. И я успокоился окончательно. Но на следующий день все повторилось. А дня через три я уже нисколько не боялся, что нас обменяют. И мне даже понравилась Милочка, потому что она так хорошо спала в моей кроватке, что мне впервые захотелось, чтобы у меня вдруг появилась такая сестричка, только постарше, чтобы с ней можно было играть...

И тут я вспомнил о настоящей Людочке-Милочке, которая была Людочкой, а не Милочкой. Именно с того момента мне захотелось, чтобы Людочка непостижимым образом вдруг стала мне сестричкой и переселилась к нам. Только ей я готов уступить свою кроватку насовсем. Только ей я бы отдал все свои игрушки. Только для нее я готов сделать все.

И действительно, вскоре большая часть моих игрушек, привезенных из немецкого лагеря, перекочевала к Людочке...

А Милочка росла, росла и вот она передо мной — молодая мама такой же крошки, какой я помню саму Милочку...

Но едва я направился к Милочке, вышла тетя Нона, и женщины куда-то спешно удалились, толкая перед собой коляску. Маму Милочки я узнал сразу, несмотря на то, что она сильно изменилась. Я увидел в ней Марию Григорьевну, но в том ее возрасте, когда они вместе приносили к нам в гости маленькую девочку Милочку.

Я перешел мостовую, вошел во двор и сел на опустевшую лавочку. Да-а-а... Нет уже Марии Григорьевны, нет ее импозантного мужа, нет больше половины жителей нашего старенького дома, кого, так или иначе, сохранила моя память. Смерть поглотила всех...

А ведь когда-то кипела их жизнь. Мы были еще маленькими, а они — кто молодыми, кто пожилыми, но они были до нас и какое-то время жили вместе с нами...

Вот здесь, прямо напротив этой лавочки однажды надолго встал новенький, сверкающий свежей краской и хромом, автомобиль “Москвич”. Это был первый автомобиль в нашем дворе — автомобиль Полонских. Это было событие...

Посмотреть на автомобиль приходили даже ребята из соседнего двора, и мы ревностно следили, чтобы никто из них не трогал нашу дворовую драгоценность руками, потому что мы тоже этого не делали, “дабы не оставить на краске жирных пятен”.

А в это время во дворе началось бурное строительство. Был, наконец, снесен огромный “ничейный” сарай, расположенный между асфальтом и туалетом. Когда оттуда уже вывезли на свалку несколько машин всевозможного хлама, в глубине сарая, к всеобщему изумлению, был обнаружен тщательно замаскированный немецкий мотоцикл с коляской. На нем был немецкий номер, а на коляске — настоящий пулемет.

Кто спрятал этот мотоцикл, неизвестно. Говорили, что сарай принадлежал каким-то жителям нашего дома, которые сбежали с отступающими немцами и назад больше не вернулись. Их знала только тетя Зина — мать Толика Фрица. В нашем доме она была единственным человеком, пережившим оккупацию.

Прибывшая милиция изъяла оружие. А мотоцикл оставили во дворе, потому что никто так и не смог его завести — он оказался неисправным. Мотоцикл нам понравился больше, чем машина, потому что мы по очереди сидели на всех его сидениях, и к вечеру отполировали его до блеска своей одеждой и руками. Зато дома нас всех ждала “головомойка”.

Вечером мотоцикл увидел дядя Коля Василенко и объявил его своей собственностью. Никто не возражал. А вскоре на месте снесенного сарая были построены два гаража — для машины Полонских и для мотоцикла Василенко. И обе игрушки на время исчезли.

Через неделю мотоцикл выкатили из гаража и к нашему восторгу, наконец, завели. С того момента у нас появилось новое развлечение. Дядя Коля садился за руль, его коллега из института, бывший гонщик-мотоциклист — на заднее сиденье. А мы, по двое, а то и по трое, по очереди забирались в коляску. И целый месяц, пока дядя Коля осваивал мотоцикл, мы катались вместе с ним по улицам и переулкам Харькова.

И лишь через год из гаража выкатили автомобиль. Его стали готовить к необычному по тем временам путешествию — Полонские собрались в Москву.

Незадолго до этого события я случайно узнал удивительные новости. Я играл на асфальте с Толиком Фрицем и Вовкой Бегуном, когда к лавочке подошли тетя Зина и Мария Григорьевна. Их разговор нас, бдительных школьников младших классов, насторожил.

— Ты зачем скрываешь свое имя? — вдруг спросила тетя Зина, — Зачем ты назвалась Марией, если ты на самом деле Малка?.. Вот я Зинка и Зинка... А то почтальон принес письмо Полонской Малке... Да еще заказное, с самой заграницы. И написано не по-нашему. Я ему говорю: “Такая у нас не проживает”. А он: “Адрес и фамилия совпадают. Распишитесь“. Ну, расписалась, а кому письмо, от кого письмо и что в нем — непонятно. Хорошо, что ты сразу призналась. И как ты только его прочитала?

— Это от моего двоюродного брата. Он в Польше живет. Он у нас еврейский поляк. А написал на нашем языке. Только адрес не по-нашему. Пишет, что скоро будет в Москве, предлагает встретиться. Так что мы с мужем скоро поедем в Москву на машине. И Ноночку с собой возьмем.

Вот это да-а-а... Оказывается, наша соседка скрывает свое имя, совсем как шпионка. А может, она и есть шпионка? У нее за границей брат, который пишет ей непонятные секретные письма. А скоро эти шпионы соберутся в Москве...

Мы долго обсуждали втроем, что делать. Сообщить в милицию, или лучше сказать родителям. Но потом решили, что раз тетя Зина уже все знает, то сообщать никому не нужно...

Но меня распирало от услышанного. Дома я тут же все рассказал маме.

— Мама, мама! Оказывается, Марию Григорьевну зовут по-другому. Она не Мария, а Малка. Она скрывает свое имя. Ей письмо пришло из Польши. Написано не по-нашему. У нее в Польше брат живет. Он еврейский поляк. Он, наверное, шпион. Полонские скоро едут в Москву на машине и будут с ним встречаться. И Мария Григорьевна тоже, наверное, шпионка, а тетя Зина ее разоблачила.

— Не выдумывай, сынок. Полонские — хорошие люди. Они, как и мы, происходят из Польши. Полония — это одно из названий Польши. Вот и родственник у них там нашелся. Поискать, мы и своих сможем найти. А шпионов в Москву просто не пустят. За всеми иностранцами следят наши чекисты... А имя это имя. Правильное — в документах записано, а звать человека можно по-разному. Вот тебя Толиком зовут, а в метрике ты — Анатолий. А Сашка — Александр.

— Да-а-а?.. Значит, меня по-настоящему зовут Анатолий?.. Мама, мама! А Толик Фриц тоже Анатолий?

— Ну, конечно же. Иди лучше уроки делай.

А потом мы с ребятами смотрели, как загружали вещи в багажник и привязывали на крышу автомобиля. Наконец Полонские сели в машину и медленно поехали в Москву, а весь двор долго махал им вслед, пока машина ни скрылась за поворотом...

А через несколько лет Полонские вдруг выиграли новый “Москвич” в ту самую первую денежно-вещевую лотерею. Все их поздравляли, но не понимали, зачем им вторая машина, и почему именно им повезло, а не тому, у кого машины нет совсем. А вскоре старую они продали своему соседу — Марику-музыканту. И рядом с гаражом дяди Коли возник еще один гараж...

Как давно все это было... А так ясно, будто бы вчера...

За неделю я отремонтировал всю квартиру с побелкой потолков и окраской стен, полов, окон и дверей. И еще сделал две самодельные люстры в обе комнаты. Квартира вновь стала, как игрушечка. Я и не догадывался, что этот ремонт оказался моим прощальным подарком нашей старой квартире в доме, который до сих пор считаю родным...

Едва закончил ремонт, к нам приехал Шурик — сын дяди Вани. Он поступил в новый институт общественного питания, и теперь будет учиться в Харькове. В нашей и без того тесной квартире стало еще тесней. И еще Шурик сказал, что дня через два в гости приедет его отец.

Радости мало, зато появился предлог, и накануне приезда незваного гостя, Сашка с Тамарой и Сережей были переселены в отремонтированную квартиру. И, как оказалось, очень вовремя. Буквально накануне приезда дяди Вани, возвратившийся из института Шурик рассказал, что едва он зашел в гости к ребятам, в незапертую дверь (а дверь в старой квартире мы всегда запирали лишь на ночь) ввалился здоровенный слегка подвыпивший мужичок. С деловым видом он начал тут же разглядывать квартиру. Увидев в комнате Сашку, удивился.

— А ты что здесь делаешь? Как сюда попал? Вон отсюда, пока морду ни набил! — заорал неизвестный и с угрожающим видом двинулся к Сашке. На шум из большой комнаты вышли Шурик и Тамара. Узрев подмогу, неизвестный остановился.

— Я здесь живу. А вот ты кто такой? — даже не встав из-за стола, спокойно спросил Сашка, не раз бывавший и ни в таких передрягах.

— У меня ордер на эту квартиру. Так что выметайтесь, а то враз всех спущу с лестницы! — снова заорал агрессивный претендент на квартиру.

— Ордер твой — липа. Так что выметайся сам, пока я не встал. А за нападение на жилище я и шлепнуть могу, — ответил на угрозу Сашка, открывая меж тем ящик письменного стола.

— Ах ты, шпана! — бросился к Сашке агрессор...

— Я даже не успел шевельнуться, — рассказал Шурик, — Сашка выхватил из ящика самодельный пистолет и выстрелил. Стекло на кухне вдребезги. Этот бежать. А Сашка за ним. Я за Сашкой. Видели бы вы, как он летел по ступеням! А Сашка на веранду выскочил и вверх пальнул. Тот еще быстрей. А внизу ребята знакомые стоят, ржут. Один даже спросил: “Санька, придержать?” Тот как услыхал, так прямо через перила прыгнул, и только пятки засверкали.

— Где же он мой дробовик взял? Когда ремонт делал, в столе ничего не было, — не сдержавшись, спросил я. Этот двуствольный дробовик я сделал, когда мне было лет десять, и мне пришлось обороняться от преследований нашей дворовой банды. Дробовик бесследно исчез, когда мне было уже пятнадцать.

— Сашка сказал, что он его нашел, когда ваш сарай ломали. Он его припрятал в мастерской, а сейчас принес домой. Даже не подумал, зачем... Ну, мы быстро все осколки вымели, а Тамара новую занавеску повесила. И пистолет выбросили.

— Куда? — не выдержал я. Так хотелось посмотреть на оружие, которое сделал почти восемнадцать лет назад.

— Толик, извини, но разломали и по частям разбросали в разных местах. А стволы утопили в вашем туалете. Все успели вовремя. Нагрянула милиция. Проверили документы. Прописка есть и у Сашки и у Тамары, да еще Сережка к обоим вписан. Проверили ордер. Тоже не фальшивый. Ладно, говорят, это дело суда, а вот за оружие схлопочешь. Спраши-вают: “Стрелял?” Сашка: “Стрелял. А что оставалось? Нападение на жилище. А он жлоб здоровый, да еще пьяный”. Потребовали сдать пистолет добровольно. Ну, Сашка и сдал им игрушечный пугач. Посмеялись, но квартиру обыскали. Искали и пулевые отметины. Сашка потом сказал, что специально пальнул в стекло — звону много, а следов почти не бывает...

Встретили дядю Ваню. Тот был в своем репертуаре. Из вагона вышел сгорбленный мужичонка в затрапезном пиджачке, милицейских галифе и сильно поношенных кирзовых сапогах. На голове — немыслимая, видавшая виды кепка, а на спине выцветший и местами засаленный вещмешок. Даже Шурик был потрясен.

— Отец, ты что так вырядился? Одеть что ли нечего? Выглядишь, как клоун.

— Ладно, сынок. Зато в поезде не ограбят.

Мы уже давно знали слабость дяди Вани прибедняться и не удивлялись. Но в тот раз он превзошел самого себя.

— Отец, да мне рядом с тобой стоять стыдно. У тебя хоть другая одежда есть?

— А зачем она мне? По дому буду ходить в пижаме. А так, куда мне выходить? — гнул свою линию дядя Ваня. Меж тем он выпрямился и даже спрятал в вещмешок свою ужасную кепку и пиджак. Под пиджаком оказалась выгоревшая ситцевая рубашка с короткими рукавами невнятного цвета и подозрительно смахивающая на женскую кофточку. И моя догадка подтвердилась.

— Натуральный скоморох. Даже Лидкину кофту напялил, — с досадой вырвалось у Шурика, помнившего, очевидно, кофточку сестры.

Уже дома, когда застолье в честь гостя близилось к завершению, Шурик, в знак протеста сидевший подальше от отца и не проронивший за все время обеда ни слова, вдруг активизировался.

— Отец, а ты хоть деньги привез, как я просил, или опять скажешь, что в кармане оказалась дырка и они случайно выпали?

— Привез, сынок. А ты думаешь, для чего этот маскарад? — гордясь своей предусмотрительностью, радостно ответил дядя Ваня, расстроенный неласковым отношением к себе собственного сына.

— Отлично. Тогда собирайся, поедем покупать тебе костюм. А остальные деньги мне давай. Вечером меня будут ждать. Я уже обо всем договорился.

Несмотря на возражения дяди Вани, мы втроем поехали решать непростую задачку поиска подходящей одежды. Объехав с десяток магазинов, мы лишь убедились, что все вешалки отделов забиты костюмами, которые мало чем отличались от клоунского наряда дяди Вани. Отчаявшись, решили ехать в центр искать спекулянтов. Собственно, их можно было и не искать. Стоило остановиться с задумчивым видом у любого магазина, как тут же подходили предприимчивые ребята с предложениями. Они узнавали, что требовалось, и объявляли сумму “сверху”.

Стоило согласиться, как тебя вели прямо в магазин и без всякой очереди и прочих формальностей передавали продавцу, который тут же предоставлял “случайно завалявшийся на складе” нужный товар. Купить что-то приличное как-то иначе в Харькове было абсолютно невозможно.

К моему удивлению, сновавшие у магазина “Одяг” спекулянты обходили нас стороной. А когда я сам стал подходить к некоторым из них, они срывались с места и на некоторое время исчезали в толпе. И вдруг до меня дошло — их отпугивали милицейские галифе “переодетого” дяди Вани. Я отошел в сторонку и быстро вычислил “старшего”.

— Привет, я Проф, на Ленчика щипал, пока он ни откинулся. Нужна помощь, — представился я ему своей липовой, но известной в криминальном мире кличкой. Спекулянт посмотрел на меня с удивлением.

— А ты разве не с ними? — показал он на дядю Ваню и Шурика.

— Обижаешь... Ты кого испугался? Это мой дядя — сундук деревенский. По дурости думает, что такие штаны в городе щипача отпугнут... Валенок... В общем, приодеть его надо поприличней, чтобы вороной не выглядел... За мной не пропадет.

— Ладно, понял... Сделаем по номиналу. В память о Ленчике... Подходи, если что надо будет, — протянул мне руку старший и щелкнул пальцами. К нам тут же подскочил один из шустрых ребятишек, — Проводи вон тех двоих в отдел. Оформи по высшему разряду. Сверху не брать, — дал указание спекулянт, конечно же, знавший, что щипач не только “верх”, но и всю сумму легко вернет, причем непременно со спекулянта, не уважившего его просьбу.

Через полчаса из двери магазина вышел одетый с иголочки джентльмен — дядя Ваня. Рядом шел Шурик с увесистым узелком его маскировочного хлама.

— Ты куда делся? — спросил удивленный моим появлением Шурик, — Представляешь, странный спекулянт попался. Быстренько, говорит, за мной. Ну, мы рискнули, пошли. Представляешь, отца в момент одели, дешево и прилично. Да еще отказались от благодарности. Ничего не понимаю. Даже продавец у отца рубль не взял.

— Они, я думаю, дядю Ваню приняли за переодетого мента. И спектакль разыграли. Сделали вид, что не раскусили его маскировочку и показали, что торгуют по всем правилам, — серьезно пояснил я, едва сдерживаясь от распиравшего меня смеха.

— Да ты что! Надо же. Хоть в чем-то повезло. Ты посмотри, какой костюмчик. А туфли. А рубашка. И все — по цене того дурацкого костюма, который отцу приглянулся. А тут еще галстук подарили от магазина, — восторгался Шурик. Дядя же шел в странном состоянии раздвоения чувств: с одной стороны, он был доволен удачным приобретением, а с другой — сожалел о деньгах, бессмысленно истраченных на ненужную покупку. А потому всю обратную дорогу до дома улыбался и ворчал одновременно.

Дома его покупку одобрили. Слегка выпив перед обедом и таким образом обмыв обновку, дядя Ваня, наконец, успокоился. Но, как оказалось, ненадолго. Вечером явился Шурик. Но явился не просто, а В ЗОЛОТОМ СИЯНИИ... Сияла его рыжая шевелюра, сияли его веснушки, сиял широкой улыбкой сам Шурик. Не хватало лишь сияющего нимба над его бестолковой головой. Все остальное, необходимое для счастья студента-первокурсника института общественного питания, у него, наконец, было... Демонстративно расстегнутая почти до пояса рубашка обнажала массивный золотой нательный крест на золотой, разумеется, цепочке. Запястье левой руки украшали золотые часы с золотым браслетом, запястье правой — тонкий золотой браслет из тех, которые обычно носят женщины. А на пальце красовался массивный золотой перстень-печатка. Не хватало лишь серьги в ухе, как у пиратов, да кольца в носу, как у дикарей...

Дядя Ваня, похоже, сразу все понял. На него было больно смотреть. Он не произнес ни слова. Он просто зарыдал. Наконец, всхлипнув еще пару раз, дядя Ваня взорвался.

— Что же ты наделал, мерзавец! — выкрикнул обиженный и одновременно разгневанный отец своему балбесу-сыну, — Я ему деньги везу, скопленные годами. Ну, думаем мы с матерью, сын жениться собрался, или еще на что серьезное деньги ему потребовались... Стыдно, видите ли, ему со мной ходить... Костюм он мне купил, паразит, на мои же деньги... А я, дурак, согласился. Думал, с родителями невесты познакомить хочет. А он себе игрушек накупил... Сам ты на клоуна похож в этих побрякушках!

— Ничего ты не понимаешь, отец, — вдруг пошел в контратаку сынок, — Ты знаешь, какие люди со мной будут учиться? Ты знаешь, как они одеты и что носят? Да я с этими цацками им в подметки не гожусь, а без них они на меня даже не взглянут.

Весь вечер шли словесные баталии отцов и детей, усугубляемые спиртными напитками. Но все проходит. Прошел и тот злополучный вечер...

С утра отцы перешли в атаку — нас подняли ни свет ни заря. Мне было проще, потому что давно привык к раннему подъему, да еще в ином, более раннем часовом поясе. Шурику же пришлось тяжко. Опохмелившись и плотно позавтракав, все отправились в сад. Так началась наша двухнедельная каторга.

Работая втроем с утра до вечера, мы с дядей Ваней и Шуриком укрепили фундамент, вырыли и оборудовали погреб рядом с домиком и сделали над ним пристройку, которая добавила домику небольшую комнату. Отец снабжал нас стройматериалами, а мама привозила обед. В выходные приезжали братья и слегка помогали. Работа сгладила обиды, и вскоре о костюме и золоте никто не вспоминал...

Уже под занавес нашего строительства отец привез плохие новости. Претендент на нашу старую квартиру подал заявление в суд. Сашка с Тамарой тут же подали встречный иск. Но хуже всего то, что приостановлено действие ордера на новую квартиру, то есть до принятия судебного решения никому из лиц, вписанных в ордер, нельзя будет в ней прописаться. Я и не предполагал, что все это напрямую коснется меня...

Еще как коснулось! В райвоенкомат, наконец, пришли мои документы. И тут же заработала, заскрипела на холостых оборотах неповоротливая и тупая бюрократическая машина. Моей справки о том, что по военному ведомству у меня никогда не было жилплощади, оказалось недостаточно. С меня затребовали справку о том, что жена и ребенок тоже ничего не имеют. Я пояснил, что семья благополучно живет в Московской квартире, и попросил переправить мои документы в Москву — по месту жительства семьи.

Увы... Мне пояснили, что это невозможно. Семья должна сдать московскую квартиру и ехать ко мне. Иначе в Харькове мне квартиру не предоставят. “Да не нужна мне ваша квартира! Представьте себе, что я сошел с ума, сбежал от жены и уехал к маме! Справка из дурдома в моем деле имеется”, — выходя из себя, буквально прокричал я военкому. Но мне объяснили, что до нашего официального развода никакие дальнейшие действия военкомата невозможны.

Все... Очередной тупик...

Я вдруг почувствовал, что вновь накатывает состояние депрессии, близкое к тому, в котором находился накануне моей принудительной отправки в госпиталь. И когда я совсем отчаялся, случайно возникло приемлемое решение.

Перед отъездом дядя Ваня вдруг возжелал побывать в старой квартире. И когда мы прибыли туда, как всегда, всей толпой, к Сашке зашел адвокат. В бумагах, которые он нам показал, я неожиданно увидел свои данные. Оказалось, что это была справка из паспортного стола. И тут только выяснилось, что все годы моей службы в армии я числился прописанным в нашей старой квартире. Каким-то образом не сработала автоматика регистрации жителей, и меня случайно не выписали из квартиры. И это оказалось выходом из моей, казалось, безвыходной ситуации.

Со справкой о прописке я вновь объявился в военкомате. Там я написал заявление, что претензий к военкомату по жилью не имею, и ржавый бюрократический механизм, наконец, сдвинулся с мертвой точки. Мне выдали документы для оформления паспорта.

В паспортном столе ситуация повторилась один в один. Правда, в гражданском ведомстве все-таки сработал мой довод о том, что я сбежал от жены. Скорей всего их убедила справка военкомата о моем увольнении из армии по психиатрической статье. Сумасшедшему поверили и паспорт, наконец, выдали, проставив все необходимые штампики, кроме данных о прописке. Мне заявили, что этот штампик поставят только по решению суда. А сумасшедшим можно и не работать. Позаботится государство.

Приехали...

У меня на руках уже был паспорт, но без прописки. А это все равно, что не было ничего. Я все там же — на нулевой отметке...

Как долго ждать суда, а тем более его решения, никто не знал. И я решил ехать с дядей Ваней и Шуриком в Москву.


В МОСКВУ

В Москву я ехал на волах

И думал о тебе,

Волов я палкой погонял,

Кричал им: “Цоб! Цобе!”

Эта песенка, которую мы с Вовкой Бегуном распевали под гитару, когда нам было лет по пятнадцать, очень точно отражала скорость нашего перемещения к Москве.

Накануне завершения сезона летних отпусков билетов в Москву попросту не было. Транзитные пассажиры метались от кассы к кассе, сшибая друг друга с ног тяжелой поклажей. У отдельной кассы яростно ругались, толкались локтями и периодически замахивались, а то и действительно кого-то били своими палками крепенькие, закаленные в битвах и скорые на расправу “инвалиды” всех мастей. Лишь у воинских касс было скучно — там билеты были, но по воинским требованиям. И я впервые пожалел об изменении своего статуса. Безрезультатно послонявшись дня три у касс и не торопясь обогащать вконец обнаглевших спекулянтов, мы оставили затею с билетами, тем более что дядя, поиздержавшийся на золото Шурика и свой костюм, не спешил раскошелиться. У меня же денег не было вовсе.

Еще пару дней пробовали договариваться с проводниками. Это оказалось не дешевле, да и свободных мест давно уже не было, и потому нам чаще отказывали вовсе. Поезда были забиты под завязку, а люди с юга все ехали и ехали...

Посовещавшись, решили ехать через Воронеж в Рязанскую область, а уж оттуда в Москву. Три пересадки, общие вагоны и прочие неудобства, но это был реальный выход. И дядя начал готовиться к поездке.

Прежде всего, он решительно стряхнул “золотую пыль” с не менее решительно сопротивлявшегося Шурика. Все побрякушки были тщательно упакованы и зашиты в милицейские галифе. Не менее тщательно были упакованы и все обновки. Чувствовалось, что дядя с удовольствием зашил бы их в свой засаленный пиджак, но, увы, это было невозможно. Естественно, что и на этот случай все было предусмотрено. Каждую упакованную вещь дядя заворачивал во что-нибудь из своего немудреного гардероба: в грязную майку, в мятые пижамные брюки, или во что-то еще из подобного непрезентабельного набора. Каждый такой ком он дополнительно оборачивал в маскировочный хлам. И я, наконец, понял, что искал дядя, роясь в куче мусора мастерской художников, и что он тогда привез домой и тут же сунул в свой жуткий рюкзак.

Вскоре весь собранный в дорогу “мусор” был сложен, а дядя, переодевшись, приобрел вид нищего паломника, едущего на богомолье.

— Посоха только не хватает, — выдал я ценное замечание, критически оглядев внезапно преобразившегося в старика крепкого мужчину средних лет.

— А что! Идея, — неожиданно поддержал меня дядя, — К тому же посох это отличное оружие от грабителей.

— Да уж, — невнятно согласился я. А Володя, весело смеясь, уже нес из своей комнаты нечто вроде посоха. Это была толстая сучковатая дубовая палка с удобным хватом, которую Володя уже кое-где украсил резьбой.

— Хороша-а-а! — с восхищением отметил дядя, разглядывая неожиданный подарок, — Только вот выглядит, как новая, — неожиданно расстроился он.

— Сделаем, — ответил брат и минут через десять вынес искусственно “состаренный” посох. Дядя Ваня мгновенно засиял как Шурик в своем золоте, отчего сразу стала заметной их генетическая идентичность.

— Отец, я рядом с тобой не пойду, — вдруг заявил “обеспыленный” Шурик.

— И не надо. Так даже лучше. Вы с Толиком делайте вид, что облагодетельствовали старичка, разрешив ему посидеть рядом. И в разговоре зовите меня по-простому — “дед”, — выдал ценные указания дядя... Да-а-а... Сколько усилий, чтобы сохранить “несметные богатства”, которые обеспечат его балбесу-сыну лишь снисходительные взгляды сыновей сильных мира сего...

Сделав пересадку в Лисках, которые недавно были благополучно переименованы в Георгиу-Деж, мы за сутки одолели путь до станции Кораблино Рязанской области, где жили дядя Ваня и его семья. Путь от станции до их дома напрямую занимал не более десяти минут. Но это был путь домой... А потому первым делом наш незаметно высадившийся десант, озираясь, зашел в станционный туалет, где из рюкзака были извлечены обновки, а из освободившихся галифе золото Шурика...

И вот уже джентльмен-отец под руку с позолоченным денди-сыном налегке движутся к дому, но не напрямую, а в обход — по центральной улице старого Кораблино. А позади них, навьюченный как китайский кули, опираясь на посох, бреду я — отставной офицер Советской Армии.

Похоже, в этом провинциальном городке, где все знают все обо всех, наша процессия производит фурор. Встречные останавливаются и тут же, пятясь задом, сдвигаются в сторонку, уступая нам дорогу даже на широкой улице. Они не только первыми приветствуют встретившихся им “господ”, но, кажется, даже слегка им кланяются, как в старые добрые времена. А “господа” лишь снисходительно кивают головами, даже не отвечая на приветствия.

— Иван Алексеевич... Александр Иванович... С приездом, — слышится со всех сторон.

Волшебный миг торжества пустого тщеславия... Бессмыслица... Но как манит...

Как же недолговечны мгновения успеха, а особенно, если успех мнимый... Дома один в один повторилась харьковская картина ЗОЛОТОГО СИЯНИЯ и такой же эффект ее воздействия на лиц не случайных, а заинтересованных. Из состояния истерики тетю Нину пришлось выводить достаточно долго, к тому же с применением нашатыря, валерьянки и прочих средств из домашней аптечки. Перепало и дяде Ване, допустившему бессмысленную трату средств семьи.

Примерно через час обнаружили, наконец, меня. Все время семейных дрязг я тихо сидел в сторонке, стараясь не привлекать внимания. Переключение тети на мою персону на время сгладило остроту противоречий между блага дающими и блага потребляющими. А домашние хлопоты, связанные с подготовкой праздничного обеда в честь гостя, и вовсе отложили час расплаты до худших времен.

Засуетился принявший свой повседневный вид дядя Ваня. Он притащил странного вида аппарат, который оказался самогонным. И работа закипела. Благо, сусло уже было подготовлено предусмотрительной тетей Ниной заранее. Вскоре проявились серьезные дефекты этой неудачной самоделки, изготовленной когда-то Шуриком. Работа была приостановлена, благо спиртного на первый случай уже хватало. А после обеда я вплотную занялся аппаратом. К вечеру из его останков и подручных материалов удалось сделать намного более совершенный, почти лабораторный, прибор, который впоследствии много лет служил дяде верой и правдой.

К вечеру собрал и установил в гостиной самодельную люстру наподобие тех, которые соорудил в Харькове. Дяде они тогда понравились, и я сделал его семье небольшой подарок. Тете мой сюрприз тоже пришелся полюбу, а потому вскоре в доме установилась нормальная атмосфера, и Шурик, наконец, получил возможность выйти из своего убежища, где он пробыл почти целый день, спасаясь от гнева матери.

Включили телевизор, и остаток моего вечера ушел на его ремонт. Когда он заработал, как положено, выяснилось, что пора спать. Первый день в гостях у дяди Вани прошел.

Мое первое утро в Кораблино один в один походило на первое утро в Харькове. Только вместо отца, на пороге топтался дядя Ваня с подносом, а вместо мерефянского самогона в графинчике плескался самогон кораблинский.

— Всю ночь гнал, — радостно сообщил дядя, — Аппарат работает, как зверь. Все перегнал. Надо новое сусло ставить. Давай по стаканчику, — предложил он.

А после завтрака мы с дядей и Шуриком штукатурили стены внутреннего дворика. Работа мне была давно знакома — еще с детства, когда мы с братом помогали бабушке устранять последствия затяжных дождей. Украинские хатки смотрятся красиво, но как много сил тратят хозяйки, чтобы поддерживать этот вид.

Не счесть, по скольку раз мы с братом по просьбе бабушки ездили за мелом, глиной или песком. Мы брали у сарая ручную тележку, брат с лопатой забирался в нее, а я впрягался вместо лошади. И мы рысью направлялись через коровий выгон по степной дорожке к родникам. Вскоре мы менялись местами. Так играя, мы приезжали на место, где было отрыто множество пещер и просто ям, в которых местные жители добывали мел. Мы отыскивали участок, где мел был самым белым и самым чистым, и, набрав его полную тележку, отправлялись в обратный путь. Глина и песок были гораздо ближе.

А потом мы месили глину с коровяком и соломой, отплясывая в ней босыми ногами. Вначале нам, городским детям, это казалось чем-то неприятным, противным, но со временем мы забыли эти первые ощущения. Мы лихо штукатурили и затирали стены, а постепенно освоили их окраску мелом. Завалинку дома и глиняные полы в доме окрашивали сажей в черный цвет. Окрашенные полы посыпали цветным песком. Поверх песка рассыпали ароматные травы, а потом расстилали разноцветные домотканые коврики. А окна, двери и передний угол с иконами украшали вышитыми рушниками — тоже домоткаными. И хата приобретала свой традиционный вид.

Вначале меня поражало то, что такой “ремонт” бабушка проводила еженедельно — по субботам. Потом я понял, что это обычная работа, вроде генеральной уборки в городской квартире. А вот после затяжных дождей ремонтных работ бывало побольше...

Плотно пообедав с самогоном, после короткого перерыва мы приступили к другой работе — чистке водоотвода и водосборного колодца... А вечер ознаменовался дегустацией образцов продукции, выгнанной дядей за ночь. Дядя, не спавший всю ночь, быстро захмелел, горько плакал и просил меня немедленно объяснить тете Нине, что костюм его заставил покупать Шурик, а сам он этого делать вовсе не хотел. Тетя Нина уже давно спала, и я отказывался ее будить даже для столь важного сообщения. Дядя настаивал. Я снова отказывался. Выпивали за то, чтобы утром все прояснилось. Вскоре дяде снова становилось невтерпеж, и он снова настаивал, а я снова и снова отказывался. Мы угомонились далеко за полночь.

А наутро вновь повторилось харьковское утро, но снова с дядей и кораблинским самогоном. После завтрака пошли “рыть картошку”. Эта работа отняла весь день. За день мне так и не удалось сообщить тете важную для дяди информацию о костюме. А потому вечер прошел так же, как и предыдущий.

Третье утро не отличалось от первого и второго. А после завтрака я поблагодарил гостеприимных хозяев и заторопился в Москву. И тут только выяснилось, что дядя, удрученный костюмом и золотом, потерял интерес к столице. Шурик же вообще все эти дни старался быть малозаметным. А потому стало ясно, что дальнейший путь в Москву мне предстоит одолеть в одиночку.

За две бутылки самогона дяде удалось достать мне билет до Рязани в общем вагоне проходящего поезда. К моей сумке с вещами добавился мешок картошки, которым дядя наградил меня за ударный труд. Поезд, как всегда прибыл задом наперед, то есть с нумерацией вагонов, обратной той, которую накануне его прибытия несколько раз сообщили по радио. Мне никогда не нравились эти шутки железнодорожников. Я часто наблюдал их эффект со стороны, и мне почему-то не было весело. Когда мы тринадцать часов просидели в Лисках, тщетно пытаясь попасть на поезд до Кораблино, меня поразило объявление станционного радиоузла.

— Граждане пассажиры. Поезд номер семьдесят шесть, опаздывающий на полтора часа, прибывает к пятой платформе. Нумерация вагонов с головы поезда, но вследствие опоздания, возможна и наоборот... Для посадки в поезд проходите через тамбуры почтово-багажного поезда, стоящего на первом пути. Проводники почтово-багажного поезда, пропустите пассажиров через тамбуры своих вагонов для их прохода на посадку... Граждане пассажиры. На третьем пути стоит товарный поезд. Смело проходите под вагонами стоящего поезда. Он не тронется... Граждане пассажиры. Будьте внимательны. К четвертому пути может внезапно подойти товарный поезд. Дождитесь его полной остановки. Берегите свои жизни... Время стоянки семьдесят шестого поезда пять минут. Вследствие его опоздания время стоянки может быть сокращено... Счастливого вам пути.

Это было реальное, а не шуточное объявление. И подобных объявлений за вечер было несколько. Лиски — напряженный железнодорожный узел. Я представил себя на месте бабушки с внуком и вещами, которая должна преодолеть эту устроенную железнодорожниками полосу препятствий в сумерки или при слабом ночном освещении. Жуть... Глупой шуткой звучало всякий раз пожелание счастливого пути. Счастливого пути, граждане пассажиры, если доберетесь...

Еще хуже чувствовать самого себя объектом подобной дурости, когда мы с дядей и братом рысью неслись к своему вагону с мешком картошки и вещами наперевес. А за нами — еще десятка два кораблинцев, и все были устремлены в один вагон. Только в этот вагон продали билеты. Успели лишь потому, что кто-то дернул стоп-кран...

Стоп-кран, похоже, нравился не только кораблинцам. Путь в семьдесят километров до Рязани ознаменовался пятью такими инцидентами. Во время одного из них, с третьей багажной полки в проход нашего купе упал спавший на ней пьяный. Все замерли от ужаса. Но лежавший без видимых признаков жизни “пострадавший”, похоже, продолжал спать, даже не заметив своего падения. А когда все очнулись от шока и загалдели, разбудив бедолагу, его рука вдруг шевельнулась, быстро влезла в корзину одной из старушек, вытащила оттуда огурец и потянула его ко рту. Галдеж был мгновенно перекрыт поросячьим визгом “обобранной” старушки, которую тут же усовестили. Пьяный с добычей всеобщими усилиями был водружен на место, а обе старушки продолжили прерванную инцидентом трапезу. Они сели в Кораблино с полными продовольственными корзинами, а вышли в Рязани с пустыми. Трапеза отняла у них все движимое имущество, потому что другого у них с собой не было, но наполнило смыслом потерянное, было, впустую время в пути...

Добравшись до Рязани, я почувствовал, что Москва почти рядом. Отсюда уже можно, при необходимости, добраться электричками. Конечно же, хотелось попасть на фирменную “Рязань-Москва”, о которой уже существовал анекдот-загадка — длинная зеленая, с синей полосой, пахнет колбасой. Увы, фирменная уже увезла десант рязанцев в московский набег за дефицитными в Рязани колбасными изделиями. Пришлось ехать обычными электричками, с множеством остановок у каждого столба и пересадками на узловых станциях. К вечеру я, наконец, позвонил в московскую квартиру, откуда уехал более двух месяцев назад.