Не можем закончить наших изследований по части астрономии обитателей солнечной системы, не поглядев хоть несколько мгновений на центральное светило — источник теплоты, света и плодородия миров. Не имея намерения, в большей против прежняго мере об­суждать условия его обитаемости (это значило-бы возвращаться к прежним занятиям нашим), мы хотим только определить, в каком виде внешний мир представлялся-бы жителям Солнца, будь оно обитаемо разумными существами.

Резюмируя в нескольких словах прения, длящияся еще и те­перь по поводу физическаго строения Солнца, скажем. что не взирая на множество превосходных наблюдений, невзирая на искусство неутомимых наблюдателей, не смотря на чрезвычайно несходныя между собою теории, возникшия за последнее время, — по вопросу об обитаемости Солнца и ныне нельзя ничего сказать ни pro, ни contra. Хотя выяснение этой тайны и подвинулось вперед, но полное разрешение ея находится в том-же положении, в каком находи­лось оно во времена Гершеля.

„Если-бы мне предложили вопрос: „Обитаемо-ли Солнце“? говорил Араго, — то я ответил-бы: ничего я не знаю; но пусть меня спросят, могут-ли жить на Солнце существа одинаковой организации с теми, которыя населяют наш мир, и не колеблясь я буду отвечать утвердительно''.

В настоящее время Араго поколебался-бы: в прогрессивном ходе своем, наука не следует по прямому пути, но часто отходить назад и вместе с поступательным движением своим, по временам как-бы возвращается к своей точке отправления. В настоящее время трудно было-бы утверждать, что Солнце оби­таемо органическими существами, подобными живущим на Земле, особенно если вспомним о жаре, равняющемся жару, про­изводимому горением слоя каменнаго угля, окружающаго всю поверхность Солнца и имеющаго семь лье в высоту. (Светило это больше Земли почти в 1,500,000 раз). С другой сто­роны, находясь в слишком большом неведении на счет физических и химических свойств солнечнаго ядра и его оболочек для того, чтобы позволить себе какия-бы то ни было предположения отно­сительно его обитаемости, мы смело можем однакож сказать, что Солнце может быть обитаемо существами отличными от нас и организация которых приспособлена к условиям жизни, свойственной этому миру. Мы в очень малой мере допускаем мысль, что Солнце будет обитаемо разумными существами только в эпоху, когда, вследствие истощения света своего, оно сделается обыкновенною планетою: удовольствоваться подобною гипо­тезою, значило-бы оказаться слишком робким и даже допустив ее, все-таки потребовалось-бы еще указать, каким Солнцем будет то­гда освещаться потухшее светило. Вообще, будет гораздо сообразнее с указаниями природы, если мы допустим безконечное разнообразие в проявлениях жизненных сил.

Если, как полагает Гершель, глубина солнечной атмосферы, в которой совершается химическая световая реакция, равна миллиону лье, то светозарность самой поверхности Солнца не превосходит света обыкновенных северных сияний. Что-же касается новейшей теории, представляющей Солнце жидким, раскаленным и необитаемым шаром, то не заключает она в себе ничего абсолютнаго. Нам неизвестны ни свойства солнечнаго огня, ни происхождение, ни состав таинственнаго светила этого, следовательно нельзя утвер­ждать, основываясь только на законе лучеиспускания, чтобы ядро Солнца находилось в состоянии белаго каления. Гипотеза эта опро­вергается доводами Гершеля, а еще положительнее в этом отношении изследования о. Секки понижения температуры в тех точках солнечнаго диска, в которых появляются пятна. Во всяком случае, очень может быть, что отражающая оболочка, обладающая неизвестными физическими свойствами, дана Солнцу для предохранения его от зноя фотосферы и отражения в пространство потоков света и жара.

Как-бы то ни было, но первое замечательное явление, усматрива­емое в природе Солнца, состоит в том, что неизменная световая оболочка окружает его вечным блеском и что мрак и холодá на­ши никогда не нарушают его неизменной лучезарности. Это пер­вая отличительная черта, полагающая радикальную преграду между этим миром и нашим и поражавшая воображение, переносив­шееся на поверхность Солнца с целью обозрения и описания пос­ледней. Послушайте астронома Боде, помещавшего на Солнце самые высокие умы нашей солнечной системы: „Блаженные обитатели этаго избраннаго мира нисколько не нуждаются в переменах ночи и дня, чистый и неугасимый свет вечно блестит для их очей и среди солнечнаго сияния, под сенью крыльев Всемогущаго, они наслаждаются прохладою и спокойствием“.

Одни и те-же явления поражают нас различно и нередко истолковываются самым противоположным образом. Так, например. германец Боде и его соотечественник Кант считают Солнце великолепною обителью, а Фонтенель, не смотря на свое воображе­ние, никого не находить там, кроме слепцов, которым вполне неизвестна вселенная. В этом отношении он представляет два соображения, из которых второе, говоря по справедливости, не лишено основания. — Лучезарный блеск Солнца ослепляет обитате­лей светила этого, а окружающая его оболочка скрывает от их взоров всю вселенную.

Действительно, трудно объяснить, каким образом обитатели темнаго солнечнаго ядра могли-бы проникать взором дальше верхних и ярких слоев, которые со всех сторон окружают их и за пределами, этого неизменнаго света наблюдать планеты нашей системы и затерявшияся в глуби неба звезды. Так как сила света звезд несомненно слабее блеска атмосферы, окружающей обитателей Солнца, то почему свет этот не помрачается для их глаз? Не допустить-ли, что они не видят неба и даже не подозревают о существовании планет, нашей Земли, комет и вообще всех малых светил, подлежащих власти Солнца? Печальная-же это власть, если не знаешь, над чем собственно властвуешь! Не допустить-ли, что мрачныя отверстия, которыя кажутся нам пят­нами, составляют единственныя окна, которыми взоры обитателей Солнца порою проникают в безпредельныя пространства, следя за каким-либо миром? Но что станется с подобною гипо­тезою, если отверстия эти, как мы уже сказали*), произведены волканическими переворотами и сильными атмосферическими возмущениями? В таком случае, не допустить-ли, что таинственныя существа эти, одаренныя непонятными силами зрения поднимаются над светозарными и знойными пространствами и, быть может, основывают обсерватории в небольших мирах, соседних с Солнцем? Тайна и тайна! Но можно-ли предположить, чтобы это прекрасное Солнце было миром второстепенным, негостеприимною обителью, или громадным светильником, который предвечная рука держит в пространстве для освещения путей странствующих миров? Нетъ! На Солнце есть неизвестныя и непостижимыя существа!

Для них вся система звезд кажется движущеюся вокруг Солнца и совершающею свое кругообращение в период, равный, приблизительно, 25 нашим дням — система звезд, одинаковая с представляющеюся нам на Земле. Но экватор неба для них не таков, как для нас, равно и их полярныя звезды — не наши полярныя звезды.... Экватор этот проходит чрез две диаметрально противоположныя точки, отстоящия от нашей равноденственной точки на 75° и 255°. Звезды восходят и заходят там, следуя с востока на запад и служат обитателям Солнца основанием для измерения времени. Действительно, звездный день — это единственная величина, к которой они могут все приравнивать, но которая далеко не обладает свойствами наших суток, состоящих из дневных и ночных периодов: один и тот-же неизменный свет, не уменьшаясь и не возобновляясь, постоянно озаряет атмосферу солнечнаго мира. Обитатели Солнца не имеют ни наших годов, ни наших времен года, не знают никаких перемен и живут на лоне вечной неподвижности.

Движенье планет по созвездиям совершается в одном и том-же направлении, но с неравными скоростями, по которым обитатели Солнца не могут определять отношения разстояний. Для них не существует ни стояний, ни возвратных движений, ни вообще никаких затруднений, обременявших нашу древнюю астрономию и так долго задерживавших полет науки. Кроме того, нет для них замечаемых нами фаз Венеры, Меркурия и других пла­нет. Они видят только освещенныя стороны вращающихся сфер и не имеют возможности определить: сами-ли собою светятся эти сферы или освещаются оне лучами Солнца. Следовательно, неслож­ность явлений далеко не содействует прогрессу и нередко составляет причину невежества, в то время как многоразличием наблюдаемых феноменов вызываются диспуты и обусловливаются успехи познаний.

Для обитателей Солнца известныя нам планеты распадаются на три отдельный группы. Меркурий, Венера, Земля и Марс принадлежат к первой группе; эти четыре малыя планеты, соседния с центральным светилом, совершают свои кругообращения втечении по­чти 24 часов. Ко второй группе относятся планеты телескопическия, пересекающияся своими орбитами. Громадные миры Юпитера, Сатур­на, Урана и Нептуна, с их лунными системами, составляют третью группу и мало удалены от небеснаго экватора. Что касается комет, то оне появляются на небе обитателей Солнца, то в виде огромных скоплений паров, за которыми тянутся длинныя светящияся полосы, то в виде слабых туманностей, опускающихся как-бы хлопьями и затем поднимающихся, чтобы изчезнуть в пространстве.

Поверхность Солнца в 12,000 раз больше поверхности Земли; диаметр его равняется 360,000 лье, а окружность больше чем 1.000,000 лье. Для того, чтобы объехать вокруг Солнца (кругосветное путешествие длится у нас три года), потребовалось-бы, за сохранением всех условий, в которых находятся земные мореплаватели, около трехсот лет. Поверхность Солнца, в 12,557 раз бóльшая поверхности Земли, круглым числом равна 6 трильонам и 400 бильонам квадратных километров. Объемом Солнце пре­восходить Землю в 1.407,187 раз и содержит в себе громадное количество 1 квинтильона, 520 квадрильонов, 996 трильонов и 800 бильонов кубических километров. Если-бы на Солнце жизнь не длилась несравненно дольше, чем на Земле, то человек во весь век свой не мог-бы войти в сношения со всеми современными ему народами. Законы тяжести на Солнце действуют с гораздо большею силою, чем на Земле: в первую секунду падения, тела пробегают у нас 4^мет. 90 сант., а на Солнце — 144 метра. Из этого следует, что существа, подобныя нам и животныя, в роде наших слонов, лошадей, собак, весили-бы на Солнце в 27 раз больше, чем у нас и были-бы неподвижны, как-бы прикованы к земле. Мы весили-бы приблизительно 2,000 кило. Следовательно, обитатели Солнца — существа, вполне отличныя от нас, но да сохранит нас Господь от предположений на счет их вида! С давняго уже времени делается такое множество гипотез подобнаго рода, что к подражанию мы не имеем ни малейшей охоты.

Вероятно Солнце тоже имеет свои годы, определяемые его движением вокруг центральнаго светила. Но что это за годы! Наши века — это секунды годов этих и дуга громаднейшей, описываемой Солнцем окружности, едва-ли выразится миллионами миллионов. Каса­тельная к дуге, по которой движется теперь Солнце, направляется к созвездию Геркулеса. Но когда будет измерена часть этой дуги? Как определится другая касательная, которая должна наступить за настоящею? Когда найдется центр этой громадной окружности? Все, относящееся к Солнцу, отмечено таким величием; на всем лежит печать преобладания над нашими малыми мирами и его державнаго господства в порядке небеснаго творения. Величина, объем, периоды, движение, свет — все это царственные элементы, принадлежащее к его светлой державе. Почему-же неизвестныя, обитающия на его поверхности существа, не могли-бы находиться, по отношению к нам, в положении, которое нельзя сравнивать с нашим положением? Почему их физическое строение не может находиться вне земных, известных нам законов? Почему условия их жизни во всем не отличались-бы от наших, начиная альфою и кончая омегою их существования?

Излагая астрономию различных планет нашей солнечной системы и разсматривая, в каком виде представляется вселенная наблюдателям, находящимся на различных планетах, мы не выходили из пределов одной и той-же системы феноменов. Все наши планеты почерпают теплоту и свет из одного источника; каждая из них озаряется одинаким светом, их жизненная деятельность возбуждается, в различных степенях напряженности, одинакими силами, их существование и существование находящихся на них тварей подчиняется одним и тем-же законам. Это один город, части котораго различаются между собою, но единство котораго остается неизменным. На Марсе, на Земле, на Юпитере и на Венере восходит и заходить наше единственное Солнце, разливая плодородие на пути своем; облака носятся в воздухе и орошают поля дождями; дуют ветры, чередуются времена года, природа питается однеми и теми-же стихиями, живет одною и тою-же жизнью.

Но все изменится, как скоро оставим мы эти области с целью посещения других частей вселенной. Вполне новыя картины представятся взорам нашим и свет, к которому мы привыкли, исчезнет пред новым светом. Перспективы изменятся, новый мир откроется пред нами и если-бы не дивная универсальность законов природы, свидетельствующих — как здесь, так и везде — об единой руке и единой мысли, то можно-бы подумать, что перенеслись мы в державу другаго Творца.

Отправимся, например, на одну из планет, соседних с звездою α в, созвездии Центавра. Известно, что эта звезда наша соседка: она гораздо ближе к нам, чем следующая за нею, 61 в созвездии Лебедя, удаленная на разстояние в два раза бóльшее. Одним словом, она находится от нас в разстоянии 8 трильонов, 603 мильярдов и 200 миллионов лье — в дистанции столь малых размером, что луч света, пробегая в секунду 70,000 лье, употребляет три с половиною года для прохождения пространства, отделяющаго нас от этой звезды.

Итак, мы находимся на планете, относящейся к α в созвездии Центавра. Здесь очень уже изменяются некоторыя перспективы; наши созвездия представляются в несколько другом виде; видимыя движения звездной сферы не имеют никакого соотношения с движениями, которыя мы наблюдаем с Земли и даже наше Солнце представляется уже звездою, вошедшею в состав созвездия Персея. Что-же касается нас и всех планет, лун и комет нашей системы, то нечего и говорить, что все это не существует для этого мира.

Но что больше всего покажется нам странным, едва ступим мы ногою на эту планету, то это факт, что освещать будет нас не одно солнце, а два великолепных светила, поочередно занимающия тысячи положений на своих относительных зодиаках. И в самом деле, покинуть нашу Землю и вдруг очутиться в мире, освещенном двумя солнцами — что может быть поразительнее этого? Смотря по наклонению планеты, два упомянутыя солнца могут чередоваться в правильной последовательности: одно может восходить в ту минуту, когда заходит другое, причем их движения и свет, пересекаясь в момент кульминаций, следуют по общему пути, сохраняя между собою разстояние, периодически то увеличивающееся, то уменьшающееся. Во время прохождения своего над горизонтом, они комбинируются тысячами различных способов, а цвета их, находясь в более или менее близком между собою разстоянии, могут производить неизвестную для нас игру света.

Если — как и по всему следует заключать — каждое из этих Солнц составляет центр группы известных планет, то самый факт одновременнаго существования двух Солнц должен вызывать в среде миров этих невообразимое многоразличие в деятельности природы. В нашей солнечной системе нет ни одной силы, которая, не ограничиваясь ежедневными явлениями теплоты и света, управляла-бы тайным ходом жизни в каждом из относящихся к ней миров. Наши правильныя времена года не представляют ни малейшаго сходства с часто повторяющимися временами года, обусловливаемыми положением и наклонением планет к их орбитам, относительно положения, которое занимают два озаряющия их светила. Планеты, ближайшия к одному из солнц, подчиняются его преобладающему влиянию, причем действие другаго солнца оказывается ничтожным. Для планет промежуточных первое влияние уничтожается силою противодействующею, а для крайних — действия солнц комбинируются, сочетаются или борятся между собою, вызывая таким образом строй жизни, несовместный с тем, который нам известен.

Солнца эти не одинаковой величины и не одинаковой силы действия. Удаление их значительно, так как большая полуось орбиты, видимая с Земли перпендикулярно, подставляется стягивающею угол в 12". Размеры, определяемые этою величиною (относительно разстояния α от Центавра), кажутся нам слишком необычайными; поэтому поговорим о них. Малое солнце обращается вокруг большаго в 78 наших лет, необходимо увлекая за собою свою планетную систему. Для большей точности следовало-бы сказать, что центры обеих систем вращаются вокруг их общаго центра тяготения и центр этот есть ничто иное, как математическая точка, лежащая в пространстве между двумя светилами. Такое движение повидимому свойственно всем двойным звездам и всем звездным системам. Законы тяготения управляют миром. Звезды, составляющия двойную группу, не могут оставаться и не остаются неподвижными. Если точно обозначить положение бóльшей звезды, то меньшая окажется движущеюся вóкруг большей, находясь порою то как-раз на востоке или на западе, а иногда на севере или на юге и запаздывая на пол-оборота.

Блестящее доказательство всеобщности законов притяжения Ньютона! Первые изследователи, занимавшиеся наблюдением сложных звезд, и не подозревали, что последния образуют действительную систему; звезды эти казались астрономам светилами независимыми, случайно помещенными на двух зрительных линиях, недалеких одна от другой и только вследствие перспективы кажущихся очень соседними. Даже Уильям Гершель, которому мы обязаны почином в деле серьезнаго изучения звездной астрономии вообще, а этой отрасли ея в особенности, и не воображал в начале своих изследований, что между сложными звездами существует неизменная связь. Он только старался отыскать способ для определения разстояния, в котором находится от Земли самая яркая звезда, а между тем нашел то, чего собственно не искал. Впрочем, случается это нередко. Благодаря ему и его преемникам мы знаем, что действие мировых законов тяготения — как в безднах пространства, так и вокруг нас — совершается в прямом отношении масс и в обратном отношении квадратов разстояний. Это факт капитальный, полезность котораго не уступает его важности и прежде чем он был констатирован, мы не имели никакого права утверждать, что притягательная сила присуща материи и что последняя не может существовать без первой в неведомых пространствах вселенной.

Вместе с тем, это вопрос, относящийся к области физики и философии, бывший некогда сомнительным, но теперь вполне доказанный. Не упоминая о его философском значении, скажем только, что его математическия последствия очень важны. Пусть будут даны: угловая скорость движения малой звезды вокруг большой и радиус ея орбиты и из этого легко уже выводится числовая величина ея падения, в секунду, к центральному светилу. Из сравнения этой величины с законами падения на Земле или на Солнце, выводится отношение массы большой звезды к массе Земли, или к массе Солнца. С той минуты, как определится разстояние двойной звезды, звезда эта будет так-же взвешена, не смотря на ея громадное удаление, как взвешены Луна и планеты. Есть поводы думать, что в таком положении находится уже 61 звезда созвездия Лебедя и что ея масса (считая обе составныя звезды) равна 0,353, если массу Солнца примем за 1.

Разстояние двойных звезд от Земли определяется при помощи наблюдения последних и сравнения времен, втечении которых лучи света достигают к нам от второй звезды, смотря по тому, находится-ли она в части своей орбиты самой близкой, или самой удаленной от Земли.

В виду чрезвычайно важных результатов, которыми во многих отношениях мы обязаны или будем обязаны познанию этих далеких систем, мы не можем воздержаться, чтоб не вспомнить о неправильном толковании принципа конечных причин. В 1779 году аббат Майер написал брошюру о звездных группах, брошюру, мало достойную ея автора. Николай Фусс, член С.-Петербургской Академии Наук, решился опровергнуть некоторые явные промахи брошюры этой и в числе их тот, который помещает спутников на многие градусы угловаго разстояния от их планет. Но оружие, которое употребил Фусс и которое не следовало-бы ему употреблять, состояло все-таки в вопросе: cиe bono? „К чему светлым телам обращаться вокруг им подобных? говорить он. Солнце — это единственный источник, из котораго планеты почерпают теплоту и свет. Там, где целыя солнечный системы подчиняются другим солнцам, их близость или их движения не имеют уже цели, их лучи — пользы. Солнцам нет нужды заимствоваться от посторонних тел тем, чем они обладают и сами. Если второстепенныя звезды суть светлыя тела, то в чем состоять цель их движений?" Прекрасные выводы ума умеющаго претензию видеть дальше, чем дозволяется это его силами! Сколько раз своим обманчивым миражем они задерживали нас в следовании по прямому пути!

Сложность естественных явлений, усматриваемая нами в системах двойных звезд, еще усилится, когда перенесемся мы в систему звезд тройных. Отдел последних меньше отдела первых. Из числа 120,000 звезд, видимых на небе, 3,000 звезд принадлежат к отделу двойных, следовательно на одну двойную звезду, средним числом приходится 40 простых. Нам известно около 50 тройных звезд. Миры, подчиняющиеся подобным системам и различным пертурбациям, производимым солнцами, соседними к солнцу миров этих, должны образовать систему, к которой мы не можем приравнять ничего аналогичнаго. В большей части тройных звезд одна звезда занимает преобладающее положение и находится в видимом центре тройственной системы; ея спутник — двойная звезда. Первая есть центральное солнце, вокруг котораго вращаются остальныя; вторая, составляя центральное светило для третьей, увлекает последнюю в своем кругообращении. Это все равно, как если-бы Земля и Луна были малыми Солнцами. Хватило-бы только охоты придумывать планетную систему для каждаго из этих трех светил — и можно-бы создать мир, далеко выходящий за пределы всего, что только может измыслить самое причудливое воображение.

Что сказать, наконец, о четверных звездах, о звезде ε в созвездии Лиры — светиле, которое на первых порах кажется двойным, в сущности-же каждая из его составных частей есть двойная звезда? Что сказать о системах еще более богатых, например о ο Ориона, состоящем из четырех главных звезд, расположенных в четырех углах трапеции, причем две звезды, находящияся в основании, имеют еще по одному лучезарному спутнику?

Люди, заключающее о вселенной на основании видимаго ими на Земле, очень далеки от истины. Если-бы изучение сложных звезд не имело другой цели, кроме обнаружения заблуждений людей этих, то это одно заслуживало-бы уже нашей признательности. Пусть поборники абсолютнаго в природе взглянуть на небо нашими глазами. Это будет для них полезнейшим занятием и предохранит их от исключительных теорий, идущих вразлад с великою гармониею вселенной.

Но насколько это невообразимое разнообразие явлений природы в мирах, относящихся к малым солнечным плеядам, должно еще увеличиться вследствие различий в силе, величине и цвете замечаемых в каждом из солнц? Вот, например, система α в созвездии Овна: большое солнце белаго цвета, малое — голубаго;; в системе γ Андромеды: большое солнце — оранжевое, другое — изумрудно-зеленое; в системе ρ Персея: одно солнце ярко-красное, другое — темно-голубое; в системе σ Змеи: оба солнца — голубыя, 8 звезда Единорога состоит из большаго желтаго солнца и малаго — пурпуроваго; в α Кассиопеи: большое солнце — красное, малое — зеленое и проч. Это разнообразие оттенков — факт и не происходить оно, как можно подумать на первых порах, вследствие оптическаго обмана. Какою причиною обусловливается такое множество цветов? Не возраст-ли это светил, проходящих, от перваго дня своего существования до последняго, известною градациею различных видов? Однакож много голубых звезд и звезд временных (те, например, которых появление и кончину вы видели в 1572, 1604 годах и проч.), не проходили этого градациею оттенков. Но, быть может, временный звезды, по природе своей одинаковы со звездами неподвижными? Едва-ли: атмосферы, столь различныя по своим поглощающим свет свойствам, не различным-ли образом влияют на действия звезды, свет которой оне возбуждают? Какое влияние оказывают друг на друга два солнца, различныя по физическому строению своему и обладающия неравною степенью лучезарности? Опытами нашими поставлены в соотношение с действием Солнца только тела земныя и тут попрежнему исчезает уже всякаго рода аналогия. Когда мысленно переносимся мы в далекие пределы неба и духом присутствуем при зрелище дивных миров, освещаемых многими различно окрашенными солнцами; когда видим мы, что разливая в пространстве всевозможных оттенков свет, за голубым солнцем следует солнце красное, за золотистым шаром — шар изумрудно-зеленый; когда к этим великолепным светилам присоединяются еще цветныя луны, носящияся на небе своими многоцветными дисками, — и разнообразие явлений этой природы представляется нам удаленным от нашей природы на столь громадное разстояние, что земное естество, со всем относящимся к нему, меркнет в тени и исчезает в своем ничтожестве! Что это за миры, где нет ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов; где время не отпечатлевает следов своих, отмечающих у нас дорогу жизни и где бытописания истории пишутся кистью Ириды? Таинственная природа неба, какия тайны хранишь ты еще и как безконечно-малы являемся мы, когда мысль наша возносится к тебе из бездны нашего ничтожества!

Что человечества, пребывающия на далеких островах небеснаго архипелага, родственны нам по разуму, а духовныя существа, стоящия на различных ступенях безконечной иерархической лестницы, принадлежат к одной семье и стремятся к общему предназначенью; что абсолютные начала истины и блага повсюду во вселенной составляют основы для одной и той-же нравственной истины — верить этому побуждает нас, с одной стороны, философия наук, а с другой — сам разум дает нам право утверждать необходимость такого факта. Безусловныя начала истины всеобщи и всякий сознательный дух обязан стремиться к уразумению их и признанию их всемирнаго тождества. Если-бы не опасение — неточно выразить мысль, саму по себе весьма точную — то мы сказали-бы, что духовный строй всякаго разумнаго существа везде один и тот-же, что везде мышление должно представлять психологическому анализу одни и те-же свойства (это не значит, однакож, одинаковую степень развития) и что на Нептуне и в мирах соседних с Сириусом, точно так-же, как и на Земле мыслительная способность подобна самой себе.

Но можно-ли сказать то-же самое о формах физических? Если разум обитателей Венеры управляются теми-же законами, каким подлежит разум обитателей Земли; если как первые, так и вторые, одинаковым образом понимают истины нравственный и математическия, если в равной мере обладают они способностью логического мышления, — то необходимо-ли и правдоподобно, чтобы чувства их были тождественны с нашими, чтобы зрение у них действовало у них при помощи глаз, помещенных в верхней части головы, обоняние и вкус — при помощи органов, подобных нашим, слух — при помощи боковых отверстий. Необходимо-ли и правдоподобно, чтобы существа разумныя, стоящия на верхней ступени животной иерархии, представляли в каждом отдельном месте вселенной известныя нам, человеческия формы? Одним словом — всеобщ-ли тип человеческий, или видоизменяется он соответственно с мирами?

Для разрешения этого вопроса, прежде всего устраним от суда людей, полагающих, что поставленный таким образом, вопрос этот становится недоступным для человеческаго изследования. После этого не представлялось-бы уже возможности быть любознательным и мы разом лишились-бы одной из драгоценнейших способностей наших. В самом деле, не составляет-ли любознательность одного из самых похвальных и высоких стремлений духа нашего? Конечно, любознательности мы обязаны изгнанием нашим из земнаго рая, где человек на веки-веков был осужден не прикасаться к древу познания добра и зла; но с сыновнею благодарностью сохраняя блестящее наследие прародительницы нашей, будем все-таки стремиться согласно с прирожденными свойствами нашими, к приобретению познаний.

Воспользуемся настоящим случаем для того, чтобы равным-же образом устранить от суда людей, задающихся вопросом: к чему ломать себе голову над задачею, такия-ли головы у обитателей других миров, как у нас и вообще — есть-ли у них головы. К чему?.. Ах, Боже мой! Да, после этого к чему все, интересующее нас в области поэзии и воображения? К чему все, пленяющее душу нашу приманкою новизны? К чему бóльшая часть трехсот тысяч часов, проводимых нами на Земле? Время, употребленное на размышления, изыскания, изследования и мечты, в сущности затрачивается не столь непроизводительным образом, как время, которое посвящаем мы важным, по нашему мнению житейским делам. Впрочем, времени хватить на все, тем более, что в настоящем случае мы не столько имеем в виду самую науку, как ея применение. Не мешает однакож вспомнить, что в основе возбужденнаго нами вопроса кроются самыя трудныя задачи новейшаго времени, задачи, относящияся к вопросу о происхождении вещей, следовательно чрезвычайно важныя и разрешение которых подвигается столь медленно, что светильник девятнадцатаго столетия еле-еле освещает дорогу к ним.

Когда, переносясь воображением в другие миры, подобно земному шару носящиеся в пустынях пространства, мы решаемся представить себе, кем они могут быть обитаемы; когда взоры наши обнимают совокупность движений, совершающихся как в мирах этих, так и на Земле, — то первое впечатление, котораго мы никак не можем избежать, есть впечатление чисто-земное, находящееся в связи с нашею обычною обстановкою. Для нас, европейцев, в Июне месяце равнины раздваиваются золотистыми нивами и зелеными лугами, холмы увенчиваются густыми лесами, пейзаж разнообразится теченьем рек и немногаго не достает для того, чтобы картина эта не представила нам, с высоты птичьяго полета, в глубине какой-либо долины несколько хижин, приютившихся у серенькой колокольни, или города с древними валами, прорезывающими горизонт своими суровыми очертаниями. Но для обитателей стран экваториальных и тропических, не имеющих времен года, пейзаж не представляет уже таких видов: песчаные берега вечнаго океана сменяются там непроходимыми лесами, леса — холмами, которые никогда не украшаются ни золотом нив, ни зеленью лугов; растительность и животныя — все видоизменяется. Обитатель пустынь видит нечто, еще более суровое. Nihil est in intellectu quin fuerit prius in sensu, гласит одно древнее положение эмпирической школы: ничто не проникает в сознание, не пройдя предварительно чрез ощущение. В основе положения этого есть доля истины: действие внешняго мира и отражение его на нашем внутреннем существе громадны и ими обусловливаются образы, способные возникать в душе вашей. Поэтому можем быть уверены, насколько это относится к нашему предмету, что если предположить в других мирах людей в шесть футов ростом и столь-же белых, как мы сами, то Китайцы представят их себе желтыми, а Эскимосы — совершенно смуглыми дикарями. Опустимся еще ниже: обезьяны увидят там стаи горилл и орангутангов, рыбы — пловцов, попугаи — искусных говорунов с золотыми клювами и зелеными перьями, муравьи — муравейники с их мелким населением. Подобную наклонность духа нашего мы обозначаем словом, по нашему мнению вполне определяющим ее: антропоморфизм.

Однакож, что такое человек: главное в вопросе этом. С анатомической и физиологической точки зрения, человек есть совершеннейший, крайний и далеко выдвинувшийся вперед представитель ряда существ, выражение всех предшествовавших ему на жизненной лестнице тварей и стоит он в конце смыкающагося ряда. Допустим-ли вместе с Жофруа Сент-Илером великолепную, но еще недосказанную мысль о единстве в плане природы; вместе-ли с Кювье предпочтем четыре различных органических отдела, — во всяком случай нельзя не признать капитального факта, что организация человека не отличается от организации животных, что она принадлежит к тому-же зданию и венчает последнее, что произведена она одинакими силами, управляется одинакими законами, зависит от одной и той-же системы и — чтобы ничего уже не прибавлять — от последняго из позвоночных к человеку, незаметными градациями ведет непрерывная животная цепь. В этом случае мы опираемся на точныя науки — анатомию и эмбриологию.

Раз допустив это, поднимемся мысленно к началу или к началам тварей. Каким-бы образом природа ни создала первичные организмы, приводящие жизнь к ея простейшему выражению — инфузорий этих, состоящих только из пищепроводнаго канала; этих зоофитов, повидимому служащих связью между двумя царствами, — каким-бы образом, говорим мы, ни возникли существа эти, необходимо однакож допустить, что форма, величина, организация, способ существования, природа первичных организмов, обусловливались вызвавшими их к бытию силами, средами, в которых пребывали они, обстоятельствами, окружавшими их колыбель и общими, постоянными условиями их существования. При преобладании других сил, существовании других начал, проявлении других комбинаций, совокупности других условий, существа эти, очевидно, более или менее были-бы не такими, какими являются они теперь. Впрочем, истину эту мы усматриваем ежедневно; даже ныне все существа — растения и животныя — видоизменяются согласно с условиями, в которых они живут. Было-бы излишним останавливаться на факте этом и мы считаем себя вправе установить правило, что живыя существа родятся в соответствии с местом их происхождения.

Птицы приспособлены к летанию, так как воздух — это их царство и с предназначением этим гармонируют не только орудия их специальных отправлений, но и различные их органы, начиная с механизма легких и кончая устройством маленьких канальцев в крыльях. Рыбы должны обитать в глубине вод и достаточно одного взгляда на их организацию, чтобы догадаться об ея отправлениях. Будем-ли говорить о земноводных животных и летучих рыбах, упомянем-ли о целых полчищах черепокожих — последних баронах допотопнаго Нептуна, о мириадах насекомых с их дивными метаморфозами, о сонмах свирепых обитателей лесов? Как те, так и другия свидетелъствуют в пользу непререкаемаго положения: везде животныя находятся в гармонии с обитаемою ими средою.

Заметим: как скоро их не оказывается там, т. е. как скоро переместят их в другую среду или видоизменят среду, в которой они находятся, животныя тотчас-же применяются к своей обстановке, точно так, как материя приспособляется к условиям равновесия, температуры и движения.

И так, разнообразие животных форм находится в соотношении с силами, средами, влияниями, ассимилированными питательными веществами, прошедшими веками, климатами, плотностями и проч. Питая грибы углекислотою, при высокой температуре, можно искуственным образом воспроизвести условия жизни вторичной формации. Что произойдет в данном случае? Гриб растет-растет, делается громадным, чудовищным и является наконец представителем колоссальных тайнобрачных растений, погребенных теперь в торфяниках первобытнаго мира. Подобное действие не ограничивалось-бы одними только растениями и применялос-бы к животным, если-бы организация последних не была закреплена течением предшествовавших веков. Но не выходя из пределов нормальных условий настоящаго времени, мы видим, что поверхность земнаго шара населена существами, приспособленными к условиям их жизни.

Вместо земнаго шара, взглянем теперь на другой мир системы нашей и перенесемся в эпоху перваго возникновения жизни на его поверхности. Для большей точности возьмем мир Юпитера. Такия-ли стихии в мире этом, как и у нас? Вода на Юпитере состоит-ли из известнаго числа частей водорода и кислорода? Слагается-ли воздух из 79 частей азота и 21 части кислорода? Не преобладают-ли там другие газы, другие пары, другия жидкия тела? С другой стороны, масса светила этого, сравнительно с массою Земли, больше в триста тридцать восемь раз, а плотность его в четыре раза меньше; удельный вес на Земле выражается числом 5.48, а на Юпитере -1,31. Объемом Юпитер превосходит Землю в 1,400 раз. Продолжительность кругообращения его составляет только четыре десятых кругообращения земли, день его длится всего десять часов, а год, напротив, почти в двадцать раз продолжительнее нашего года. Времен года он не имеет; разстояние его от Солнца в пять раз больше разстояния Земли и он получает от дневнаго светила в двадцать семь раз меньше теплоты и света, чем мы. Четыре спутника влияют на его атмосферу и океаны. В каких условиях находятся и находились его магнетическия и электрическия силы? В каком виде произошли первичныя комбинации, какого рода механические и физические, процессы совершились там? Какая сила, какой закон являлись преобладающими в эпоху возникновения живых организмов? — Изучение законов природы дает нам право отвечать, что жизнь на Юпитере, во всех видах своих существенно разнится от жизни земной, и что твари, образующия органическое царство светила этого, по природе своей существенно различны от тех, которыми проявляется органически жизнь на Земле. Царство животных — это цепь; второй созданный вид (выражение неточное) зависит от перваго вида, или правильнее — от того-же мира, как и первый вид, и следовательно связан с последним неизгладимым сходством; третий связан со вторым, тысячный с сотым, и переходя от одного к другому, мы приближаемся наконец к последнему виду — к тому, который выражает собою все другие, принадлежит к той-же системе, составляет последнее звено цепи и выражает, своим наиболее выдающимся типом, форму существ, предшествовавших ему на лестнице жизни; — приближаемся к человеку и узнаем, что и он не изъят от общих законов природы, что подобно всему остальному, он подчиняется силам материяльным и везде находится в соотношении с физиологическими началами каждой из планет.

Если таков порядок в мирах нашей системы, повидимому получившей начало от Солнца, то что будет, если взглянем мы на далекия планеты, сверкающия в мозаике неба? Среди подобнаго многоразличия, среди этих сложных солнц, вокруг которых вращаются планеты, движимыя непрестанными пертурбациями, где годы, времена года и дни следуют в неправильной последовательности и тысячи сил взаимно уравновешиваются; среди миров, ласкаемых разноцветными лучами многих светильников, где царство света устанавливается во всей светозарности своей; среди миров, попеременно переходящих от света к мраку, от знойных пространств к ледяной стуже — возможно-ли, говорим мы, на лоне подобнаго разнообразия поддерживать мысль о всеобщности типа и всеобщности того организма, отличительныя свойства которого состоять в том, что он применяется ко всякой данной форме, входит в тон окружающей гармонии и в столь высокой степени обладает пластичностью, что нигде, ни в одной из систем, не находится он, так сказать, вне своей родины.

Внешняя и внутренняя организация наша находится в тесной связи с нашим миром. Легкия, предназначеныя для вдыхания воздуха, претворяют венозную кровь в артериальную; наша кишечная система приспособлена к пище растительной и животной; весь жизненный аппарат наш, содержится в системе костей наших и форма и свойства каждаго квадратнаго сантиметра тела нашего, начиная с лодыжки и кончая ресницами, обусловливаются известными причинами. Но при изменении рода нашей пищи и способов нашего дыхания, существо наше, вследствие влияния окружающей среды, необходимо принимает другой вид и применяются к условиям своего новаго назначения. Вместе с тем видоизменятся второстепенные органы и их различные применения. И в самом деле, не смешно-ли утверждать, будто мозг всех мыслящих существ, для выделения мысли, должен быть повсюду одинаковаго состава и одинаковой формы, что специальныя отправления, приспособленныя к земной среде, должны быть исполняемы и заменяемы во всей вселенной аналогичными-же отправлениями, которым подчинены подобные нашим органы? Не более-ли еще нелепая шутка предположение, будто существо разумное состоит, во всех мирах, из канала, предназначеннаго только для провода пищи? — Пройдем молчанием подробности, могущия возникнуть при более подробном иследовании этого вопроса. — И так, по сказанному нами, отсутствие известной системы органов необходимо влечет за собою, в видах возстановления необходимой гармонии, совершенное видоизменение в единстве организма. Там, где закон смерти не является законом жизни — как на Земле нашей, на которой существование твари есть следствие разрушения — более совершенным строением должно обусловливаться существование организмов, отличных от наших. Предположим, например, что процесс дыхания в более разреженной атмосфере совершается при помощи дыхательнаго горла, отличнаго от нашего; предположим также, что механизм нашего рта будет не одинаков, по причине различия пищи, пищи воздушной, например, почерпаемой из питательной атмосферы, — и в силу этого говор наш станет совершенно не похож на наш настоящий говор. Впрочем, почему один и тот-же орган должен повсюду служить для выражения мысли?

Не станем обманывать себя на счет нашей чисто-относительной красоты, которая как и всякая красота физическая, есть понятие условное. Всякая другая органическая система, устроенная по другим комбинациям, обусловленная другими силами, приспособленная к другим средам, тоже обладала-бы ей свойственною, характеристичною красотою. Силы, вследствие которых возникло анатомическое строение различных существ и которыми обусловливаются у нас единство и гармония, и на планетах могли вызвать к жизни иныя системы, согласно с условиями различных миров.

Но что же это за люди? спросят нас. Вы не даете им ни наших свойств, ни наших лиц, ни физическаго строения нашего. Чем замените вы эти руки, пригодные для стольких дел; эту грудь, в которой бьется мужественное сердце; эти могучие глаза, вместилище мысли?.. С другой стороны, какою красотою замените вы осязательную красоту, эти излюбленныя, столь дорогия нам формы? О, мы даже не попытаемся заменять их. Мы не обладаем творческими силами и зная, что все вымыслы наши отличались-бы чисто-земным характером, мы ничего и не станем измышлять. Но нам известно, что если мы существа конечныя, слабыя и невежественныя, то в мире есть Существо безконечное, сущность котораго состоит в безконечном творении безконечных форм. Затем, мы уже вполне будем спокойны на счет того, что это безконечное Существо с поразительною легкостью заменит чем-нибудь другим самыя драгоценныя, созданныя им формы.

Мы полагали, что не безполезно заявить здесь, на каком основании установлена нами относительность земнаго типа, так как люди, носившиеся воображением среди небесных миров, вообще поддерживали мнение, противоположное нашему. Гюйгенс распространяется на счет того, что обитателям других планет крайне необходимо во всем быть подобными нам; Сведенборг видел в одной области звезднаго мира барашков à la Florian, а один последователь нашего учения недавно еще поддсрживал, в прекрасном сочинении своем*), идею всемирности человеческаго типа. Настоящая глава написана с целью опровержения этих неосновательных воззрений.

*) Les lois de Dieu et l’Esprit moderne, par Ch. Richard, ancien élève de l’Ecole polytechnique, commandant de Génie.

Прежде чем покончить с вопросом о живых формах в других мирах, вызовем фантастическия полчища существ, созданных воображением человека, начиная с далеких эпох, когда робкая душа человека олицетворяла силы природы и до средних веков, когда мистицизм населил мир новыми химерами. Призовем доктора Фауста и его адскаго спутника и пусть Мефистофель даст нам второе представление классической Вальпургиевой ночи. Опустимся на Фарсальския поля: вот область Матерей, таинственное начало всего сущаго или имеющаго существовать, пребывающее вне пространства и времени. Это не вещия колдуньи Шекспира и не од-адамическия формы Байрона: это бытие, более близкое к началу всего сущаго. Как говорил Гердер, вне низших сфер природа показывает нам только переходные моменты, а в сферах высоких — только формы в состоянии развития. Природа обладает тысячами незримых путей преобразования. Это царство нерукотвореннаго, νλη или Hades. Невидимое скрыто для нас; посмотрим, чтó подходит к пределам видимаго.

Среди фантастическаго, вызваннаго нами легиона, замечается символическое существо, олицетворяющее собою производительныя силы природы: странное сочетание форм человеческих, звериных и светил. Рога на голове его имеют притязание изображать собою лучи солнца и серп луны; его косматая грудь испещрена пятнами, как шкура леопарда, и усеяна звездами; ноги и ступни у него козлиныя. Вокруг Пана — его уже узнали — видны Сатиры и Сильваны; как у него, нижняя часть их тела звериная, верхняя — человеческая. Фавны — это римские потомки своих греческих предков. Дриады и Гамадриады посещают берега рек; золоточешуйчатые Тритоны никогда не покидают державу Нептуна.

Здесь не место представлять тридцать тысяч второстепенных божеств римской мифологии и мы проследим только одну за другою формы нечеловеческия. На горах, с быстротою ветра носятся Центавры или Гиппоцентавры фессалийские — полу-люди, полу-кони; в водах плещутся сладкогласныя Сирены, приподнимая над волнами несравненной красоты женский стан, в то время как нижняя часть их тела, похожая на рыбий хвост, остается скрытою. Горгоны, над которыми царит Медуза, вооруженныя страшными когтями, приводят в трепет взглядом единственнаго их глаза, помещеннаго посредине лба, как у древних Циклопов. В воздухе носятся Гарпии — чудовища с лицами старух, с когтями и туловищем коршунов с отвислыми грудями и лошадиною гривою. Но никто из общества этого не сравнится с Протеем, который по желанию изменяет вид свой и в мгновение ока принимает форму льва, птицы, дракона, реки или пылающаго огня.

Вот Сфинксы, которым превежливо кланяется Мефистофель. „Здравствуйте, прелестныя дамы!" Действительно, лица у них и груди, как у молодых девушек, а остальная часть тела львиная, с крыльями и хвостом дракона. А вот недалеко и Гриффоны; как и предшествующия формы, родились они на таинственном востоке. Тело их, ноги и когти — львиныя; голова и крылья — орлиныя; уши лошадиныя, с плавательными перьями вместо гривы, спина покрыта перьями. Впрочем Элиан поясняет, что перья на спине черныя, на груди — красныя, а на крыльях белыя. Если-бы мы полюбопытствовали взглянуть на головы и ноги этих баснословных существ, то увидели-бы мы внизу крошечных Мирмидонов, а вверху — исполинских Аримаспов.

Начиная с индийской древности и до средних веков, мы видим Единорога с туловищем лошади, хвостом вепря, с рогом насредине лба, каковой рог длиною никак не меньше двух локтей. Это опаснейшее в мире животное; однакож св. Григорий уверяет, что улыбка девушки может смирить его. Рядом с Единорогом мы находим Иенсу (Yença), который по произволу может менять свой пол и Паранду эфиопийскую, принимающую какой угодно цвет, подобно хамелеону. Маникорна и Василиск обдают вас холодом ужаса. Но в воздухе витают прелестные образы: Лилиты (Liliths), окрыленные херувимы; Ламии (Lamies), змееподобныя чудища с кроткими лицами; Стриги (Stryges), крылатыя ночныя женщины, похищающия детей. На берегах рек порою встречается Гвивра, происходящая от греческой Гидры и Вивра (Vivre), полу-женщина, полу-змея; вместо глаз у нея карбункулы, которые она оставляет иногда на берегах рек.

Но этим далеко не исчерпывается классический романтизм средневековое баснословие показало нам одну только грань своего многоцветнаго многогранника. Отправившись с Данте в ад, мы встретим там Цербера, Минотавра и Фурий с волосами Церастов; ливийских змей, Хелиндр (Chelyndres), Якулов (Iaculi), Фаров (Phares), Амфисбем (Amphusbèmes), Дракона седьмой пропасти и Феникса пятивековаго. Если вместе с Тассом проникнем мы за огненную ограду очарованнаго леса, то странные взоры еще более странных ликов поразят нас изумлением: Исмена представить нам целыя полчища Химер и Фантомов. Спустившись в фессалийский лабиринт, мы тотчас-же будем окружены фантастическим людом: Кабирами, Тельхинами, Псиллами, Дактилями, Форкиадами, Имзами, Духами ветров, Духами вод, Духами лесов и безмолвных пещер. От тропической Индии до Скандинавии все живет, все олицетворяется; Брама и Один подают друг другу руку; тысячи форм, тысячи образов возникают в созерцательных умах и в полете своем устремляются к небу фантазии. Блестящие призраки, выделяющееся среди туманных облаков своими причудливыми формами, воздушныя видения, фантомы, порожденные воображением или страхом — мир населен вами в своих сокровеннейших и недоступнейших пределах! Станем-ли разсматривать покрытыя рисунками летописи тысячных годов; поднимемся-ли по спиральным лестницам, ведущим на вершину древних храмов; проследим-ли прошедшее до эпохи скандинавских рунов и египетских иероглифов — и везде увидим мы покровы вечнаго символизма, которыми дух человека облекает природу; везде эмблематические, преувеличенные образы в громадной картине представляют нам невообразимое многоразличие живых форм, заброшенных в воздушныя пространства плодотворною мыслью человеческою.

Но неужели воображение человека плодотворнее самой природы? Неужели в созидании образов оно выше той вечной силы, которая носила в лоне своем безконечное число живых тварей? Нет! Разве мы не видим, что способности человеческия, в самом широком развитии своем, в самом незаконном выражении своем, в самых смелых преувеличениях своих, не обладают истинно творческими свойствами и только видоизменяют, преобразовывают первичный тип? Разве не замечаем мы, что дух человеческий не создает типов, чуждых видимой природе? Он только видоизменяют воспринятые ощущением впечатления, развивает их, уменьшает сочетает их по своему желанию, подчиняет их своему произволу — одним словом, действует только на основании данных, доставленных внешним наблюдением.

С другой стороны, в сравнении с силами природы, плодотворность воображения представляется чрезвычайно слабою. В самом деле, какое могут иметь даже в смысле странности и причудливости форм — все эти баснословныя, фантастическия существа, порожденныя воображением человека, если поставить их в паралелль с громадным разнообразием произведений природы? Возвратимся к первичным эпохам существования Земли и несколько мгновений будем присутствовать при разнообразном зрелище исчезнувшей природы допотопных периодов. Вот границы громадных, залитых водою, лесов. Что это за необычайныя битвы рогатых крокодилов, длиною в пятьдесят футов, с чешуйчато-кольчатыми змеями, которых изгибы скрываются в высоких болотных травах? Из лона вод поднимается вихрь пламени, вокруг котораго носятся летучия рыбы: вот грибы, высотою во сто футов и папоротники, выше наших дубов. Гром бури и ветров заглушается каким-то необычайным шумом: это исполинский ящер, длиною в пятьдесят футов и с зубами игуаны, величиною своих костистых членов превосходящий громаднейших слонов наших, — это Игуанодон, сцепившийся с Мегалосавром, в пятнадцать метров длиною, страшные зубы котораго похожи на ножи, на сабли и пилы. Страшныя пресмыкающияся пожирают друг друга. Пещеры оглашаются их пронзительным криком; быстро улетают Рамфоринхи и Птеродактилы. Что это за животныя? Первое из них представляет некоторое родственное сходство с Химерами, которыя мы видим на башнях собора Богоматери в Париже: голова его похожа на голову утки, крокодила и журавля; позвоночный столб его заканчивается костистым и кольчатым хвостом; два прямыя и крепкия крыла защищают, точно бастион, его тело; его лапы заканчиваются тремя пальцами, на шее у него висит ожерелок индейскаго петуха. Второй из этих воздушных гадов (по всем вероятиям — Адам вампиров) — это летучая мышь, величиною с нашего лебедя, первообраз наших драконов, которыми так беззастенчиво пользовалась древняя мифология, Его крокодилья пасть вооружена острыми зубами. Есть тут и Pterodactyle macronyx и Pterodactyle crassirostris (мелодическия названия!). Не существуй эти земно-водныя амфибии и можно бы держать пари, что никакое воображение не придумало-бы их.

Не заходя так далеко в историю чудес творения и „немедленно-же приближаясь к потопу'', возьмем просто маленькую каплю воды и станем наблюдать ее в фокусе солнечнаго микроскопа. Не думаете-ли вы, что тут не найдется множество форм, более еще странных, чем весь ряд сельских полубожеств мифологии! Посмотрите, как перекрещиваются в движениях своих эти ящерицы, эти змеи, эти проворные ужи. Обратите внимание на все осуществившияся здесь геометрическия фигуры: тут шар вращается вокруг самаго себя, там четырехугольник, куб; дальше — целая коллекция многосторонников. Посвятите несколько минут наблюдению — и каких только метаморфоз вы не увидите! Не кажется-ли вам, что глядите вы сверху на слона, важно размахивающаго вправо и влево своим хоботом? Что это за глаза, которые, не смигнув, уставились на нас, точно они нас и не видят? Можно подумать, что это берег Ламаншскаго канала со своими раковинами, после отлива. И вот, в капельке воды, объемом в один кубический миллиметр, мы находим целый мир, более своеобразный и менее вымышленный, чем баснословный мир, созданный воображением человека.

Таким образом, в ископаемых первобытнаго мира, в допотопных пластах, в меловых отложениях геологических формаций, в капле воды, в сухом песке, разносимом ветром по воздуху, на листочке травки мы видим на Земле микроскопическия существа и необъятное множество форм, многоразличных образов и тварей, способом существования своего открывающих пред нами безграничные горизонты. Многоразличие земной твари, начиная с полипов, составляющих границы царств ископаемаго и растительнаго и кончая насекомыми, владеющими светлою областью воздуха, не может быть определено тысячами тысяч. Одна Земля наша служит источником для невообразимаго многообразия форм. Но если силы, присущия скромному земному шару, дали начало такому ряду существ, то что будет, если взглянем мы на миры чуждые нашему миру и где от начала веков действовали неведомыя силы? Что значит разнообразие баснословных, созданных воображением существ, в сравнении с разнообразием тварей естественных? Первое меркнет, стушевывается и неудивительно, если осуществляется оно или в нашем, или в других мирах. Оно ничтожно в сравнении с естественными богатствами, с гибкостью действующих сил, с видоизменяемостью следствий, зависящих от свойства и силы причин. Пластика природы не чета нашей слабенькой пластики и не ограничивается она известными пределами и условными правилами, которыя мы необходимо должны блюсти, чтобы в произведениях наших не впасть в негармоничное и безобразное. В царстве творения, как форма, так и жизненныя начала сопричастны безконечности природы; силы действуют, а материя, послушная и гибкая до безконечности, без малейшаго труда повинуется действию творческих начал.

Мир форм возможных и существующих на столько может быть бесконечен в проявлениях, на сколько безконечен он в силах своих, так что все вымыслы человеческой фантазии неизбежно остаются ниже уровня действительности. Жизнь растительная, животная, человеческая могут проявляться в системах, совершенно различных от тех, которыя нам известны; различных по отправлениям, следовательно и по органам своим; различных как по условиям внутренней жизни, так и по наружному виду своему. „Вот, сказал однажды Гете, показывая множество фантастических цветов, набросанных им на бумаге во время разговора, — вот очень странныя и причудливыя формы, но будь они в двадцать еще раз страннее и причудливее, и все-таки можно-бы спросить, не существует-ли их тип где-либо в природе. Душа проявляет в рисунке часть своей сущности и таким образом высказывает, в их основах, глубочайшия тайны творения, покоющияся на рисунке и пластике." Но все, что душа, в единении с творческими силами, может воспроизвести и создать, будет безмерно ниже действительности.

Переносить на Луну, на Марса и на Солнце людей и предметы земные — это значило-бы ошибаться на счет самых основ жизни органических существ. Кто увидит во сне Венеру, тот откроет мир, новее того, который Марко Поло видел в Южных Островах. Пусть умы поверхностные забавляются заселением светил земными колониями, но для нас будет полезнее заняться изучением природы в действительности ея всемогущества и таким образом более и более познавать ее, вместо того, чтобы теряться в преположениях. Никогда не должно упускать из вида подобнаго рода метод, станем-ли изучать природу непосредственно, или-чтó мы и намерены сделать в скорости — в ея отражении на духе человеческом.

Не надо заходить слишком далеко в историю науки для того, чтобы усмотреть всю несостоятельность мыслей относительно сущности законов тяжести, так как на обитаемую нами Землю втечении долгаго времени смотрели, как на абсолютный центр вселенной и постоянную точку, к которой сводились все космографическия начала.

История множественности миров обильна, в этом отношении, странными и интересными мыслями, могущими служить указанием, как легко заблуждается человек, полагая, что рассуждает он правильно и основывает свои умозаключения на фактах, повидимому прочно установившихся. Так, у Плутарха мы видим, независимо от опасения некоторых народов на счет падения Луны, престранныя предположения о причинах, по которым обитатели этого светила не валятся нам на голову. Возвышенныя мысли красноречиваго Лактанция и св. Августина тоже обязаны своими происхождением ложному пониманию законов тяготения. Оба автора эти с величайшим единодушием обзывают глупцами, невеждами, простофилями и сумасбродами людей, которые полагают. будто у антиподов люди могут ходить головою вниз, а ногами вверх и что град, дождь и снег падают там снизу вверх и проч. Исчисление всего, что люди степенные серьезно говорили об этом, заняло-бы слишком много места.

Свидетельство чувств и нравственная сила инерции производят на нас столь громадное влияние, что на первых порах нам невозможно отрешиться от общепринятых понятий высокаго и низкого и прийти к убеждению, что слова эти имеют лишь чисто-относительное значение и ничего не выражают вне того применения, которое мы можем дать им в сфере притяжения известной планеты. Во вселенной нет ни низа, ни верха и поднявшись (как вообще говорят) на уровень неподвижных звезд, мы были-бы в сущности не выше, чем здесь, или в разстоянии 100 миллионов лье от Земли. Действительно, понять это трудно и мы ежедневно слышим выражения, в роде следующих: „А если звезды попадают? Разве не сказано, что пред завершением времен, звезды должны низвергнуться с неба! Вы говорите, что Земля брошена в пространство, изолирована, что она не имеет точек опоры; но в таком случае, почему-же она не падает?"...Все слова эти: верх, низ, падать, подниматься — имеют лишь ограниченное, относительное значение и не выражают ничего абсолютнаго.

Центр тяжести известной сферы, точка, к которой влекутся все другия сферы в силу законов всеобщаго тяготения, к которой стремятся все тела, на которую, если хотите, они падают — это есть низ и нет другаго низа. Для нас, обитателей Земли, центр Земли есть низ, для Селенитов — центр Луны, для обитателей Юпитера — центр Юпитера.

В более обширном значении и выражаясь астрономически, для Луны Земля находится внизу, для Земли — Солнце. Но и эти отношения не заключают в себе ничего абсолютнаго, так как, в конце концов, зависят они от сил, безпрестанно видоизменяющих их взаимныя действия.

На основании свидетельства наших чувств мы полагаем, что предметы, помещенные над нашими головами, находятся вверху и что оставив занимаемое ими положение, они попадали-бы на Землю. Нас очень мало удивляет, когда так называемое „американское известие" сообщат, нам, что некий обитатель Марса упал в воду, мы хотим сказать — в геологический пласт. В этом отношении некоторые номера газеты „Pays," были прочтены прошедшею осенью с известнаго рода интересом и -наивностью. Если-бы нам сказали, что нога Большой Медведицы упала в океан, то и это не показалось-бы нам положительно невозможным. Но обитателю Венеры на столько-же невозможно упасть на Землю, на сколько нам самим нельзя упасть на планету, вестницу разсвета, хотя, с другой стороны, и не подлежит сомнению, что Земля может рухнуть на одно из светил (на Солнце, например), в то время, как ни одно из светил не может упасть на Землю.

Само собою разумеется, что все существа, относящияся к какой либо сфере, соединены с последнею законом притяжения и что каждая планета обладает своею индивидуальностью, своими владениями, своим личным и непререкаемым правом господства над принадлежащими ей предметами. Поверхность каждаго мира — это магнит для его обитателей; каждое светило имеет свою сферу притяжения в пределах котораго заключены все существа, родившияся на светиле этом и платящия ему дань. Но с какою силою притяжение действует на поверхности других миров? Каков вес тел на планетах нашей солнечной системы1?

Ни сила, ни тяжесть сами по себе не имеют никакого значения и вполне зависят от количества вещества, содержимаго планетою, на которой оне пребывают. Вес тела определяется массою планеты. Если сообразим с одной стороны, что материальная сфера действует так, как будто вся масса ея сосредоточена в ея центре, а с другой — что сила притяжения уменьшается в отношении квадратов разстояния, которое есть ничто иное, как радиус самой сферы, то нетрудно уже видеть, что для определения силы тяжести на поверхности какого-бы ни было светила достаточно разделить его массу на квадрат радиуса. Для большей точности следовало бы принять в разсчет полярную сжатость сфероида и противодействие центробежной силы. Первое из явлений этих не имеет значения, но второе кажется нам заслуживающим специальных изследований, представляемых нам открытиями, изложенными во второй половине настоящей статьи.

Зная с одной стороны массу небесных тел, а с другой — их объем, нашли возможным определить силу тяжести на их поверхности. Вот данныя, исчисленныя для Солнца, планет и Луны. В первым столбце небольшой нижеследующей таблицы показана сила тяжести, сравнительно с силою тяжести на Земле; во втором — действительная сила тяжести, т. е. пространство, в метрах, пробегаемое телами в первую секунду падения на поверхности различных миров.

Таким образом, в первую минуту падения тела проходят на солнце 143,91 метра, на Земле — 4,90 метра, а на Луне — только 1,08 метра. На малых планетах сила тяжести слабее и тела падают еще медленнее.

Так как вес тела вполне зависит от силы тяжести, или, выражаясь точнее, определяется последнею, то понятно, что из этого вытекают значительныя различия при относительном сравнении различных миров. Человек средняго роста (это упущено из вида людьми, странствовавшими в небесных пространствах) и имеющий на Земле 60 килограммов веса, на Луне весил-бы только 13 килограммов, а на Солнце — 1,762 килограмма.

Различия, вызываемыя отношениями этими в строении, виде и величине обитателей планет, подтверждают, в другой только форме, соображения, изложенныя нами в главе „О типе человеческом" и вместе с тем, представляют изобретателям и описателям планетных жителей не легко устранимыя затруднения. Так как поперечник Солнца, говорит один критик, равняется 112 земным поперечникам, то светило это наделили обитателями, выше нас ростом в 112 раз, из чего следует, что рост жителей Солнца равен 200 метрам, т.е. тройной высоте башень парижскаго собора Богоматери. Но как сила тяжести на поверхности Солнца почти в 29 раз больше силы тяжести на Земле, то каждый обитатель этого громаднаго светила, как-бы несущий на плечах своих тяжесть 29-ти себе подобных, не мог-бы двигаться, а потому и пришлось несколько уменьшить их рост и воображаемых гигантов превратить в пигмеев. Таким образом, вместо титанов, возводящих здания высотою в Мон-Блан, явились человечки, не больше наших крыс, еле-еле ползущие к крошечным, с трудом возведенным зданиям — одним словом, вышло нечто, вполне противоположное первоначальным предположениям.

Если вес тел изменяется на светилах, сообразно с изменением силы тяжести, то из этого необходимо следует, что в такой-же мере должна видоизменяться, относительно силы, мускульная система животных. Посмотрим, что произойдет, если-бы масса Земли увеличилась или уменьшилась в два, три или в десять раз, если-бы объем земнаго шара уменьшился или увеличился, если-бы вес животных увеличился в два, три или десять раз. Не приращаясь в той-же мере, двигательныя силы стали-бы относительно слабее и не могли-бы поддерживать деятельную жизнь животнаго. Противоположное явление произошло-бы во втором случае, следовательно необходимо допустить, вместе с доктором Плиссоном и доктором Ларднером, что для свободнаго перемещения необходимо, чтобы развитие сил животнаго находилось в соотношении с весом его тела, изменяющимся, смотря по количеству материи и объему планеты, на которой находится животное.

Из предыдущих соображений следует, что книжний мир обладает специальною системою законов тяготения, что вес тел существенно различен на каждой из планет и что строение и мускульная сила живых существ видоизменяются пропорционально с началами, свойственными каждой из обитаемых планет.

Наперед просим у читателей извинения за то, что находимся мы в необходимости приводить здесь именно некоторыя формулы и вычисления, не взирая даже на наше полнейшее желание представлять, по нашему обыкновению, только окончательные результаты изследований. Страницы рациональной механики не всегда укладываются в литературныя рамки, а небесная механика в особенности требует математических приемов. В вознаграждение за это, мы постаремся быть краткими и удобопонятными для возможно-бóльшаго числа читателей; быть может, результаты, которых мы достигнем, настолько окажутся интересными, что они заставят нас забыть умственное напряжение, требуемое подобнаго рода изследованиями.

Вес тел не зависит, исключительно (как замечено нами выше) от притяжения массы Земли и числовыя данныя, выведенныя для силы тяжести, вычисленной по массе и радиусу планет, не выражают еще в точности силы этой. В вычисление следует внести элемент, о котором мы еще не упоминали.

Известно, что Земля, обращаясь вокруг самой себя в двадцать четыре часа, описывает экватором, в сутки, вокруг линии своих полюсов, окружность в 9,000 лье, иначе: 1,671 километра в час, 464 метра в секунду. Так как всякое вращательное движение производит известную центробежную силу, пример чего мы видим в камне, брошенном пращею, — то из этого следует, что в экваториальных областях Земли центробежная сила приобретает значительное напряжете.

Мы говорим: в экваториальных областях. Действительно, самое поверхностное наблюдение тотчас-же укажет нам что в сфере, вращающейся вокруг самой себя, точки поверхности, где происходить самое быстрое движение, находятся в наибольшем разстоянии от линии полюсов, вокруг которой совершается вращение. У полюсов, где заканчивается ось вращения, движение незначительно. Очевидно, что точки, наиболее удаленныя от полярной оси, суть точки экватора и по мере того, как мы удаляемся от полюсов и приближаемся к кругу экватора, движение ускоряется, так как в одну и ту-же единицу времени каждая точка планеты должна проходить бóльший путь. Под наибольшем из кругов, перпендикулярных к оси вращения движение достигает своего maximum'а. Так, в Рейкьявике, в Исландии, быстрота вращательнаго движенияне не превышает 202 метров в секунду; в Париже она достигаете 305 метров, а в Квито, под экватором, 464 метров.

Следующим опытом доказывается действие центробежной силы. Предположим башню в 200 футов высотою; под экватором, центробежная сила, происходящая от вращения Земли, должна быть значительнее на вершине башни, чем у ея основания. Если прикрепить на вершине башни этой отвес, достигающий до поверхности Земли, то направление отвеса будет зависеть от направления силы тяжести, в связи с силою центробежною, вычисленною у основания башни. Затем, если в недальнем разстоянии от перваго отвеса, на восток, прикрепим другой отвес, который очень мало опускался-бы ниже своей точки прикрепления, то направление втораго отвеса определится направлением силы тяжести (такой-же, как и для перваго) и силы центробежной, вычисленной на вершине башни. Однакож, направление обоих отвесов будет неодинаково, что докажется, если перережем второй отвес: падая по тому направлению, в каком он натягивал нитку, отвес упадет в 22 миллиметрах восточнее от перпендикуляра своей точки прикрепления. Так, например, если-бы мы прикрепили два отвеса в 30 миллиметрах один от другаго, то второй отвес упал-бы не в тридцати миллиметрах от перваго, достигающаго до поверхности Земли, но в разстоянии 52 миллиметров.

Вместе с этим можно заметить, что направление отвеса, или вертикальная линия даннаго места, не идет прямо к центру Земли, так как линия эта есть равнодействующая силы притяжения и силы центробежной. Направление последней силы постоянно составляет бóльший или меньший угол с направлением силы притяжения; последняя направляется к центру Земли, а сила центробежная — по продолженному радиусу окружности, описываемой телом перпендикулярно к оси шара. Только под экватором и у полюсов направление вертикальной линии не изменяется от действия центробежной силы.

Разсмотрим теперь величину центробежной силы. Движение какого-либо тела m, находящагося в относительном покое на поверхности Земли, есть движение круговое и равномерное; следовательно, ничего не может быть проще, как соответствующая ему сила центробежная. Если примем массу тела m за единицу, а угловую скорость вращательнаго движения Земли, в секунду, означим буквою ω, буквою r — разстояние тела от мировой оси, вокруг которой совершается движение, то сила центробежная, увеличивающаяся в отношении квадратов скорости, выразится:

Так как звездный день состоит из 86,164 секунд, то угловая скорость ω в единицу времени получится от деления окружности Земли на число это. Итак:

Радиус экватора Земли = 6.376,821 метру.

Откуда ωr = 0,0339 метр.

С другой стороны известно, что ускорение движения, производимое силою тяжести и обыкновенно обозначаемое в физике буквою g, равно 9,8088 метр.

И так, отношение ускорения, производимаго центробежною силою, к ускорению, обусловливаемому силою тяжести, выразится:

Одна двести-восемдесят девять сотая. Таким образом, под экватором центробежная сила производить на вес тел лишь незначительное действие. равняющееся только одной трехсотой доли веса тел. Предмет, который заключает в себе 289 килограммов веса у полюсов, под экватором весит только 288 килограммов: разница небольшая. Заметим однакож: так как центробежная сила увеличивается в отношении квадратов скоростей, а 289 есть квадрат 17 (17 X 17 = 289), то если-бы Земля обращалась в 17 раз скорее, тела под экватором не имели-бы уже веса. Предметы, приподнятые над поверхностью земли, не падали-бы на последнюю и были-бы подобны легким засохшим листочкам, которые ветер поднимает и уносит в пространство.

Поищем однакож, не найдется-ли в числе этих миров такой, где-бы подобный порядок осуществлялся и где действие центробежной силы, по крайней мере приблизилось к указанным данным. В самом деле, не пикантный-ли это вопрос, не любопытно-ли дознаться, не существует-ли где-либо на планетах столь слабой силы сцепления, что там невозможно было-бы держаться на ногах? Если-бы подобное явление где-либо встретилось, то не взирая на полнейшее желание наше, мы не могли бы населить такия планеты никем другим, кроме безплотных духов. Однакож возвратимся к нашим вычислениям.

Юпитер и Сатурн, в сравнении с Землею, планеты громадныя и вращаются оне вокруг самих себя с большою скоростью. Первая из них, в 1,414 раз бóльшая Земли, совершает свое кругообращение в 9 часов и 55 минут; вторая больше земнаго шара в 734 раза и обращается вокруг своей оси в 10 часов и 16 минут. Значить, есть некоторыя основания предполагать, что на поверхности их мы встретим интересное явление, относящееся к затронутому нами вопросу.

Так как метод вычислений, как в настоящем случае, так и в предъидущем, один и тот-же, то мы ограничимся приведением главнейших числовых данных, прибегая к помощи одинаких же символов.

На Юпитере:

Следовательно, на Юпитере, под экватором, центробежная сила почти равна одинадцатой части силы тяжести. Тело, имеющее в себе, в полярных странах, 110 кило веса, под экватором весит только около 100 кило, и если-бы Юпитер обращался около трех раз быстрее, то тела под его тропиками не имели-бы веса*).

*) Вычислением доказывается, что на Солнце, не взирая на величину его радиуса, действие центробежной силы, обусловливаемое вращательным движением, составляет только одну стотысячную долю тяжести.

На Сатурне действие центробежной силы, относительно силы тяжести, еще значительнее, вследствие слабости последней силы, едва превышающей силу тяжести на поверхности Земли. Таким образом, для мира Сатурна мы находим:

Немного меньше одной шестой. Следовательно числа, приведенный во втором столбце небольшой таблицы первой части нашего этюда, (стр. 111) и выражающия пространства, проходимыя телами на поверхности планет в первыя минуты падения, должны быть уменьшены на количество, равное этой дроби. Так, вместо 12^мет.,49 для Юпитера и 5^мет.,34 для Сатурна, для перваго получится 11,^мет.36, а для второго — 4^мет.,51. Достаточно, чтобы Сатурн вращался два с половиною раза быстрее, чтобы притягательная сила под его экватором не оказывала уже никакого действия.

В виду столь поразительных результатов, нам уже хочется останавливаться на поверхности Земли и невольно мы устремляем взоры к исполинским Сатурновым Кольцам, вращающимся над экватором на высоте более чем восьми тысяч лье, с быстротою, мало чем уступающею скорости самой планеты (10 час 32 мин.). Внешний диаметр внутренняго Кольца равен 61,000 лье, а диаметр внешняго Кольца — 71,000 лье. Как действует цетробежная сила на поверхности этих громадных кругов? Вот три числа, из которых первое выражает ускорение производимое центробежною силою на поверхности планеты, второе — ту-же силу на внутреннем Кольце, а третье — на Кольце внешнем.

Не имея положительных данных на счет массы Колец, мы не можем определить две силы — центробежную и центростремительную, но во всяком случае ясно, что вес тел на поверхности Колец существенно обусловливается этими силами, что следует пренебрегать тут, как делается это на Земле действием вращательной силы и что организация и форма обитателей этих миров, вечно подчиняющияся деятельным силам природы, a priori могут быть вполне чужды организации обитателей земнаго шара.

Когда глубокая и безмолвная ночь окружает нас и взоры наши, переходя от одного светила к другому, позволяют душе свободно витать в пространстве; когда сон природы распространяет вокруг нас спокойствие и тишину, — тогда кажется нам, будто находимся мы на лоне абсолютной неподвижности, бездеятельности и покоя. Звездная сфера, повидимому, медленно вращается вокруг мировой оси; движение это неуловимо для глаза и даже Луна дремлет в своей воздушной колыбели, неподвижныя звезды уснули на тверди небесной. Ни один час дня не может представить нам картины бóльшаго покоя, ни один город не приближается к ней среди наибольшего затишья своего. Даже дух наш, находясь под гнетом внешних влияний, охватывается чувством покоя и тишины.

В то время, как мы мечтаем на лоне глубокаго покоя, в пространстве несется одна сфера, имеющая в диаметре три тысячи лье, вполне уединенная и одиноко повисшая в безпредельной пустоте. Сфера эта не неподвижна; она несется в пространствах с страшною скоростью, в сравнении с которою скорость наших лучших локомотивов кажется черепашьим ходом. Чтобы составить себе точное понятие о быстроте движения этого шара, необходимо стать к точке неба, находящейся невдалеке от пути, по которому следует сфера; тогда мы увидели-бы, как этот светлый шар появляется в отдалении, приближается, увеличивается, делается громадным, чудовищным.... Вот он проходить, исчезает с быстротою молнии, удаляется в мгновение ока, увлекаемый все тем-же одуряющим, беспрерывным и вечным движением. С какою быстротою несется он в пространствах беспредельнаго неба? Двадцать семь тысяч лье в час, иначе, больше тридцати тысяч метров в секунду!

День и ночь, безпрерывно, светило это пролагает свой путь в звездных пространствах. Но — спросят нас — почему-же не видно, чтобы оно проходило по этому и безмятежному и чистому небу, котораго звезды сияют так кротко? Очень просто, почему: светило, устрашающее нас своим вечным движением — это обитаемая нами Земля.

Да, ночь покойна и тиха, все покоится вокруг нас глубоким сном, а между тем мы сами находимся... на империяле вагона, несущагося в пространстве с страшною быстротою шестисот тысяч лье в сутки...

Действие чувств до того сильно, что производимая ими илюзия всецело овладевает нами. Мы не можем освободиться от изумления — вполне законнаго, впрочем — производимаго мыслью о подобном движении, в котором мы принимаем безсознательное участие и не взирая на очевидность этой истины и привычку к математическим соображениям, привычку, вследствие которой мы вполне освоились с последними, без изумления мы не можем подумать о громадной силе самаго явления. Действительно, нет ничего более противоположнаго нашим первоначальным понятиям о неподвижности земнаго шара, ничто так не противоречит идее покоя, как факт этот, издавна и прочно установившийся в нас на основании обыденнаго наблюдения. Само по себе, явление представляется нам каким-то чудом, а между тем оно только и истинно, а все первоначальныя понятия наши существенно ложны.

Человек, желающий иметь правильное понятие о природе вселенной, прежде всего должен освободиться от иллюзий, производимых чувствам и признать действительность указаний, вытекающих из наблюдения фактов. Вместо того, чтобы присутствовать при картине безмятежной ночи, покоющихся светил и усыпленнаго неба, взглянем на движения небесныя в их действительности, не опасаясь, чтобы вместе с иллюзиею исчезла поэтическая сторона звездной ночи: по природе своей реальность безконечно выше вымысла, даже если смотреть на нее с точки зрения чувства. Вместо образа смерти, пред нами предстанет царство движения и жизни.

И так, Земля безпрерывно движется со скоростию 30,550 метров в секунду. Ей предстоит в 365 дней пройти всю орбиту, описываемую ею вокруг Солнца и орбита эта, радиус которой равен 38 миллионам лье, имеет в окружности 241,000,000 лье. Вот путь, проходимый Землею ежегодно, для чего ей необходимо нестись с быстротою 660,000 лье в сутки. Не следует забывать, что вместе с этим поступательным движением, Земля совершает еще и вращательное движение вокруг самой себя, достигающее до 464 метров в секунду.

Движения, подобный движениям Земли, замечаются и в ряду других планет. Направляясь к Солнцу, мы встречаем планеты Венеры и Меркурия. Первая описываем орбиту в 172.000,000 лье. Год ея состоит, приблизительно, из 225 дней. Для совершения пути этого в означенное время, Венере необходимо проходить в секунду 36,800 метров, или 32,190 лье в час, или 772,585 лье в сутки. Такая скорость превосходит даже скорость движения Земли и здесь именно можно повторить прежний вопрос: почему незаметно прохождение светил по небу? Читатель уже разгадал это: он знает, что удаление звезд не позволяет нам сделать точную оценку их движениям, становящимся менее ощутимыми по мере разстояния от нас планет и что величина последних может быть определена тогда только, когда известно их удаление.

Скорость движения планет увеличивается по мере близости их к Солнцу. В то время, как Земля проходит в секунду 30,550 метров, Венера несется со скоростью 36,800 и Меркурий — 58,000 метров в секунду. Меркурий проходит в час 52,520 лье, 1,260,000 лье в сутки и в 88 земных дней совершает весь путь свой, равный 111 миллионам лье.

Возвращаясь назад и подвигаясь от Солнца к пределам системы, мы последовательно встречаем Марса, Юпитера, Сатурна и проч. Орбита первой из этих планет заключает в себе 362 миллиона лье; средняя скорость планеты равна 22,000 лье в час, т. е., 24,448 метрам в секунду. Мы говорим: средняя скорость (выражение это применимо ко всем мирам), так как каждая планета движется с тем большею скоростию, чем ближе находится она к Солнцу, что происходит во время перигелиев каждаго из планетных кругообращений, имеющих, как известно, не вполне круговидную форму, но более или менее приближающихся к форме эллипса. Напротив, планета движется с меньшею скоростью в точках пути своего, наиболее удаленных от Солнца. Такое различие движений в особенности заметно в планетах, эллипс которых очень удлинен. Некоторыя кометы проходят в перигелие 30 лье в секунду, а в афелие — только несколько метров.

Юпитер употребляем 12 наших годов для прохождения своей орбиты, равной 1 мильярду 214 миллионам лье. Скорость движения его в секунду равна 12,972 метрам, 778 километрам в минуту, 11,675 лье в час, 280,200 лье в сутки.

Путь, проходимый Сатурном втечении его года, состоящаго из 10 760 дней, равен 2 мильярдам, 287 миллионам и 500 тысячам лье. Средняя скорость его достигает до 212,600 лье в сутки, 8,858 лье в час, 9,842 метров в секунду. Скорость движения Урана, проходящаго свою орбиту в 4 мильярда 582 миллиона и 120 тысяч лье, втечении 84 лет, равна только 149,300 лье в сутки, или 6,000 лье в час.

Орбита Нептуна представляет протяжение в 7 мильярдов 170 миллионов лье, а скорость, с какою планета проходит по орбите своей втечении 164 лет, равна 20,000 километрам в час, или 5½ километрам в секунду.

Из этого видно, насколько быстрота планетных движений постепенно уменьшается, начиная с Меркурия, проходящаго 58 километров в ту-же единицу времени. Относительныя скорости эти, выраженные рядом чисел, в километрах и секундах, представляют, от Меркурия до Нептуна, следующия отношения:

Вот скорости, с какими небесныя сферы носятся в пределах пространства. Мы не упоминали еще о небольших планетах, выполняющих промежуток между числами 24 и 13 в ряду приведенных цифр. Бесчисленное множество этих малых тел, величиною в какую-нибудь область, вращается вокруг Солнца со среднею скоростью 18 километров в секунду, или 16,200 лье в час. Из этого видно, что не взирая на незначительность этих планет, встреча с ними не представляла-бы однакож ничего особенно приятнаго.

Спутники увлекаются своими планетами вокруг Солнца и притом со скоростями, равными скоростям планет; кроме того, первые быстро вращаются вокруг последних. Земля, Луна, планеты, спутники, кометы несутся по небу с быстротою, о которой не может дать понятия никакое уловимое для нас движение. Так движутся все светила небесныя. Звезды, до сих пор называвшияся неподвижными, обладают наибольшими скоростями, какия только могут быть присущи материи. Какая-нибудь звезда, кажущаяся нам неподвижной в созвездии — Арктур, например, — несется в далеких пространствах неба со скоростью 21 лье в секунду; но пространство, отделяющее ее от Земли, так громадно*), что перемена звездою места едва замечается нами. 61-я звезда в созвездии Лебедя стремится со скоростью 18 лье в секунду; какая-нибудь другая звезда, Коза, например, проходить 10½ лье в секунду, а Сириус — 9 лье в ту-же единицу времени. Подумайте только о путях, проходимых этими светилами в час, в сутки, в год, в столетие! Разстояние, отделяющее их от нас, так велико, что громадный путь, проходимый ими втечении века, — путь, который не можете быть выражен величайшим из чисел, не занимает однакож на звездной сфере видимаго места в один палец шириною! В этом заключается тайна незримости этих ужасающих движений и глубокаго покоя звездных ночей.

*) Проходя в секунду 70,000 лье, луч света достигает от звезды этой до Земли в 25 лет и 11 месяцев.

Не замечая того, мы несемся в пространстве с различными скоростями: под широтою Парижа 305 метров в секунду, вследствие вращательнаго и 30,000 метров в секунду, вследствие поступательнаго движения Земли вокруг Солнца. Присоединим к этому еще движение Солнца в пространстве, движение, увлекающее за центральным светилом все относящаяся к нему планеты и никак не меньшее 8,000 метров в секунду, и вот три главных движения, не считая уже второстепенных, которым подчиняется Земля. Говоря по справедливости, Солнце и все планеты низвергаются в бездну пространства с ужасающею, указанною нами скоростью. Само по себе, Солнце та-же звезда и носится оно в пустынных пространствах, подобно звездам, сестрам своим, о воздушных странствованиях которых мы уже говорили.

Пусть впечатления, производимое совокупностью движений тел небесных, освободить нас от обмана чувств; пусть оно не только вполне убедить нас в постоянной деятельности различных частей вселенной, но и оставить нас в полной уверенности, что существование последних не может прекратиться безнаказанно,*) так как оно составляет необходимое условие бытия мира.

*) Если-бы планеты, встретив препятствие своему течению, остановились по прошествии известнаго времени, то центробежная сила, производимая их движением, прекратилась-бы, не оказывала-бы противодействия притягательной силе Солнца, вследствие чего все планеты прямо рухнули-бы на последнее светило. Сколько времени потребовалось-бы для этого падения? Меркурий достиг-бы до Солнца в 15¹/₅ дней; Венера — до истечения 40 дней; Земля в 64 дня и 14 часов; Марс — через четыре месяца; Юпитер — в два года и один месяц, или в 767 дней, Сатурн — в 1,900 дней, Уран — чрез 5,383 дня, т. е. чрез пятнадцать лет.

Но если-бы вместо постепеннаго замедления, движение планет прекратилось мгновенно, то последния подверглись-бы престранному видоизменению. Так как движение не теряется, но превращается в теплоту, то количество теплорода, происшедшее, например, вследствие внезапной остановки Земли, оказалось бы достаточным, не только для того, чтобы расплавить всю планету вместе с ея обитателями, но даже превратить ее отчасти в пары. Задержать Землю в ея течении — это значило-бы уничтожить жизнь на ея поверхности.

Последний взгляд, посвящаемый нами общему обозрению, обоймет две крайния точки предмета — начало и конец миров, которых жизнь и красоту мы описуем в настоящую минуту. Покров, скрывающий от взоров наших тайну первичных причин еще не приподнят, но выводы науки разсеевают мрак, облекающей таинства природы и дают нам общее понятие о законах, управляющих сововупностью ея отправлений. Начало и конец миров еще скрыты от нас и толь ко умы мечтательные или поверхностные могут думать будто они владеют ключем к разгадке во всяком случае историческое и сравнительное изучение тверди небесной доставляет достаточно данных для некотораго удовлетворения человеческой любознательности. Не лишним будет присовокупить, что настоящее изследование, по добно предъидущим и последующим, вообще имеет целью опровержение закрепленных временем заблуждений, а в частности — указание неправдоподобности и несостоятельности некоторых понятий о начале и конце миров.

Миры родятся, живут и умирают, подобно всем существам. Это не значит однакож, что они существа сознательныя и разумныя, одаренныя волею и страстями, доступныя чувствам удовольствия и го ря, счастия и страданий; нет, и противники наши слишком благовоспитаны для того, чтобы заставлять нас говорить то, чего мы собственно не думаем. Это значить, что светила, подобно розам, родятся для того только, чтобы умереть. Некоторыя из них красовались только „втечении одного утра." На глазах одного и того-же рода зажглось и погасло двадцать одно светило: первое из них была звезда, показавшаяся в созвездии Скорпиона, 134 года до Р. X., последнее — звезда, появившаяся 28 Апреля 1848 года, в Офиухе. Но ни одно из них не произвело такого шума, как звезда в Кассиопее, 1572 года, показавшаяся за 37 лет до изобретения телескопа, в конце робкаго средневековаго периода, видевшаго в ней предвестницу последняго присшествия Христа, грядущаго судить живых и мертвых. Тихо Браге, имя котораго сохранилось в потомстве, как свидетельство заблуждений, в которыя он впал, желая создать новую систему (печальная участь великих людей), наблюдал фазы этой новой звезды и оставил нам безъискуственное, но живое описание ея.

„Оставив Германию — говорить он — с тем, чтобы возвратиться на датские острова, я остановился в древнем геррицвальденском монастыре, находящемся в прелестном местоположении и принадлежащем дяде моему, Стенону Билле. Здесь я усвоил себе привычку оставаться в моей химической лаборатории до наступления сумерков. Наблюдая однажды, по своему обыкновению, свод небес ный, с видом котораго я так освоился, я с несказанным изумлением заметил близь зенита, в Кассиопее, лучезарную, необычайной величины звезду. Пораженный удивлением, я не знал, верить-ли собственным глазам. Чтобы убедиться однакож, что это не меч та и заручиться свидетельством других лиц, я позвал рабочих, занятых в моей лаборатории и спрашивал у них, равно и у всех прохожих, видят-ли они, подобно мне, столь внезапно появившую ся звезду? Впоследствии я узнал, что в Германии возчики и некоторыя лица из простонародия предсказали астрономам появление великаго знамения на небе, что дало повод к возобновлению обычных насмешек над учеными, как случалось это по отношению комет, появление которых не было предсказано.

У новой звезды не было хвоста; туман не окружал ее; она точь в точь походила на другия звезды и только мерцала сильнее даже, чем звезды первой величины, превосходя блеском своим свет Сириуса, Лиры и Юпитера. Ее можно было сравнить только с Венерою, когда последняя находится в ближайшем разстоянии от Земли. Люди, обладавшие хорошим зрением, могли видеть звезду днем, даже в полдень, при ясном небе. Ночью, когда небо заволакивалось, новую звезду часто различали сквозь до вольно густой покров облаков; но другия звезды в это время не были видны. Разстояния, тщательно определенныя мною в следующем году, между этою звездою и другими звездами Кассиопеи, убе дили меня в полнейшей ея неподвижности. Начиная с Декабря месяца 1572 года (она появилась перваго Ноября), блеск звезды начал ослабевать; светом равнялась она тогда Юпитеру, а в Январе 1573 года стала слабее Юпитера. Вот результаты произведенных мною фотометрических сравнений: в Феврале и Марте новая звезда равнялась светом блеску звезд первой величины; в Апреле и Мае — блеску звезд второй величины; в Июле и Августе — блеску звезд третьей величины, а в Октябре и Ноябре блеску звезд четвертой величины. К Ноябрю месяцу она не пре вышала светом одиннадцатую звезду, находящуюся в нижней части спинки седалища Кассиопеи. Переход от звезды пятой величи ны к звезде шестой величины совершился в промежуток времени от Декабря 1573 г. до Февраля 1574. В следующем месяце но вая звезда исчезла, не оставив никаких следов, уловимых для простого глаза" *).

*)De admiranda nova stella, etc (Progumnasmata)

Прибавим вместе с Гумбольдтом, которому мы обязаны предъидущим разсказом, что цвет звезды изменялся столько-же, как и ея блеск. В первое время своего появления, втечении двух месяцев, она казалась белою, но затем приняла желтый оттенок и, наконец, красный. Весною 1573 года она начала меркнуть, чтó и продолжалось до ея полнаго исчезновения. Кардан видел в ней несомненное знамение судеб божиих и в одной полемической статье, направленной против Тихо Браге, он восходит даже до звезды Волхвов, с целью отождествления этих двух явлений. История новых звезд, явившихся и исчезнувших на памяти людей — это сокращенная история всех звезд небесных. Было время, когда не существовало ни Земли, ни планет, ни Солнца и если мы не в состоянии с достоверностью изследовать формацию астро номическую, то нам известна в настоящее время геологическая формация обитаемаго нами мира и, так сказать, мы идем по стопам времени, от эпох исторических до веков, когда земной шар на ходился еще в жидком или расплавленном состоянии, что и доказы вается сфероидальною формою планеты. В настоящее время нельзя не допустить, что мир начался таким образом; иначе пришлось-бы, вместе с Бернарденом де-Сен-Пьером и с некоторыми чудаками нашей эпохи, предположить, будто мир создан вполне развитым, что вышел он из рук Творца подобно тем шарам, которые, по мановению жезла фигляра, появляются из приспособленнаго для этого сосуда. На основании такого предположения, по слову Всемогущаго стада стали тотчас-же резвиться на лугах, птицы запели в древесной листве, курица никогда не бывала маленьким цыпленком в яйце, (о вопросе этом серьезно трактуют со времен Пифагора), гиены стали пожирать трупы не существовавших животных — одним словом, земныя и водныя животныя родились скорее грибов. Но не таковы законы природы: они действуют медленно, свидетельствуя о предвечной Мудрости, которая в действиях своих не дает отчета преходящему времени.

Бесконечное в пространстве, вечное во времени — вот начала, которыя будут нам служить точками опоры. Но как оба эти отмеченныя понятия, не взирая на их значение и необходимость, представляют, однакож, очень мало существеннаго, то мы присоединим к ним начало более осязательное, назвав его эфиром, если хоти те. Название ни к чему нас не обязует и если вы предпочитаете наименование космической материи, то без малейшаго труда мы со гласны и на это.

Сказав, что эфир есть вещество более осязательное, чем метафизическая отвлеченность, мы тем самым открываем уязвимыя стороны наши для составителей квинтэссенций, о которых так забавно говорит остроумный автор Гаргантуа и у нас могут спросить: какую степень осязаемости мы предполагаем в этой первичной стихии? Итак: кубический сантиметр воздуха, разлитый в пространстве от Земли до Сатурна, был-бы плотнее, чем эфир. Вообразите себе весы с гирными досками, величиною в земной шар; на од ной из гирных досок нет ничего, но предположите, что на дру гой находится столб эфира, шириною в нашу Землю, а высотою как от нас до Солнца, и все-таки последняя гирная доска не опустится. Что сказать после этого? Эфир — это материя более тонкая, чем пустота, образующаяся под колоколом наших лучших воздушных насосов. Но тонкость и небытие — вещи очень различныя — читатель согласится с нами в этом и какова-бы ни была стихия наша, но она достаточно существенна для того, чтобы открыть собою ряд творческих процессов.

Действительно, очень может быть, что в областях пространства, в которых мы заключены и где находится Млечный путь, к составу коего мы относимся, — совокупность движений, обусловливае мых магнетизмом, электричеством, теплородом, одним словом — существенными, присущими материи свойствами, произвела с течением времени вращательное движение, первым последствием котораго явилось развитие теплорода. Для обитателей миров, относящихся к более дремним туманностям, эти громадныя массы представля лись в виде тех расплывчатых, бледных и белесоватых сияний, которыя проносятся по небу, подобныя легким парам. То были беловатыя облака, в которых века долженствовали зародить безчисленное множество светлых точек, а закон всемирнаго тяготения образовать многие центры сгущения. Светозарные центры эти, вращательное движение которых ускорялось по мере увеличения их плотности, вследствие притягательной силы центральнаго светила выделяли из своей окружности ряд концентрических колец, отторгнутых центробежною силою. Таким образом поочередно возникали планеты, начиная с самых удаленных от центров,; таким образом образовалось Солнце — начало и основание системь.

По всем вероятиям, древнейшая из известных планет нашей системы — это Нептун, образовавшийся на экваторе Солнца в ту эпо ху, когда это громадное светило простирало до этих пределов га зообразную сферу свою. За Нептуном, по старшинству следуют: Уран, Сатурн, Юпитер, астероиды; затем — Марс, Земля, Ве нера и Меркурий. На этом основании и путем сравнения можно-бы гадательным образом определить (иным только способом, чем сделал это Бюффон) относительную продолжительность времени охлаждения светил, причем, быть может, выяснилось-бы, что с точки зрения обитамости, удаленныя планеты слишком уж охладели для того, чтобы какая-бы то ни была система жизни могла существовать на них.

Но подобнаго рода занятия следует предоставить теоретикам, охотно тратящим время на чистыя химеры.

Из протяжения и положения планетных орбит вытекают некоторыя соображения (их можно будет пояснить впоследствии), от носительно продолжительности существования системы и постепеннаго сокращения планетных кругообращений, обусловливаемая противодействием эфира. В самом деле, известно, что комета Энке, при близительно в период 33-х лет, теряет тысячную часть своей скорости, вследствие чего легче уступает действию притягательной силы Солнца и незаметно приближается к этому светилу. По той-же самой причине, планеты со временем могут попадать на небо. Многие пытались приблизительно определить, во сколько времени эфир — причина гибели миров — совершить свое дело разрушения; но как подобнаго рода определения слишком уж гадательны, то останавливаться на них мы не будем.

С другой стороны, если спутники имеют матерями свои отно сительныя планеты, а последния происходят от Солнца, то как те, так и другия, в конце концов находятся в зависимости от су ществования Солнца и, быть может, что теплота и магнитическия действия последняго светила достаточны для поддержания жизни на по верхности всех миров. В последнем и вероятном случае жизнь планетной системы должна длиться до тех пор, пока чело ея владыки будет озаряться светом. Определять время кончины миров, это значило-бы определять эпоху, когда погаснет Солнце. Но как со времени древнейших наблюдений производимых над Солнцем, ни теплота его, ни свет не уменьшились заметным образом, то наперед можно сказать, что пройдут еще сотни веков, прежде чем ослабление элементов этих серьезно потревожит обитателей Земли и других планет. В самом деле, дневное светило заключает в себе быть может, не менее 8 миллионов градусов жара, а по теории Поассона, Земля, имевшая 3,000 градусов жара в ту эпо ху, когда находилась она в расплавленном состоянии, постепенно лишалась их в продолжение 100 миллионов лет, т. е. по одному градусу в 33.000 лет. Но как скорость охлаждения неравных сфер находится в обратном отношении квадратов их диаметров и как диаметр Солнца в 110 раз больше диаметра Земли, то умножив 33,000 на квадр. 110, т. е. на 12,100, и затем умножив еще новое произведение на 8 миллион. градусов вероятнаго жара Солнца, мы будешь близки к предположению, что Солнце просуществует еще 3,200,000,000,000 лет. Следовательно, если солнца умирают, „то очень медленною смертью," по выражению Шарля Ришара.

Во времена Уильяма Гершеля, вышеприведенная космогоническая гипотеза о происхождении всех планет, казалось, подтверждалась действительным видом неба т. е. туманностями, находив шимися, повидимому, в состоянии развития. Их возраст определяется по степени их плотности, т. е. по степени светозарности туманной материи, подобно тому, как лета деревьев определяются по числу концетрических кругов, образующихся под корою. В настоящее время, как кажется, это определение (не необходимое, впрочем) нельзя считать точным в виду того, что все туманности, повидимому состоят из скопления звезд, а не из массы паров или космической материи. По мере увеличения силы телескопов выяснялось, что туманныя пятна, первоначально казавшияся чем-то загадочным и в которых глаз усматривал какое-то слабое мерцание, образуются скоплением множества звезд.

Телескоп лорда Росса показал, что космическия облака, на которыя смотрели прежде, как находящияся в зачаточном состоянии планетныя системы, образуют собою великолепнейшия спирали солнц, лучезарных не менее того, которое освещает нас и, подобно последнему, обильных светом и теплотою. Гипотеза, называемая „гипотезою туманностей", допускается в наше время только немногими, тем более, что из числа всех небесных, известных нам тел, туманности наиболее удалены от Земли и свет их не достигал бы до нас, если-бы он проистекал от жидкой массы, а не от звездных центров.

Это не препятствует, однакож, считать туманныя пятна проис шедшими последовательно от Солнца и соединенными с их родиною неразрывными узами, несмотря даже на мнение Малье и некоторых из новейших писателей, утверждающих, что если-бы Солнце погасло, то планеты, не нуждаясь уже в нем, отправились-бы на поиски за новым и более гостеприимным центральным светилом. Допустим-ли, что вследствие противудействия материи, наполняющей повидимому пространства небесныя, планеты, утрачивая мало по малу свою скорость и центробежную силу, одна за другою будут поглощены громадным горнилом, горящим в центре на шей системы; ослабеет-ли с теченьем веков это горнило и погаснет прежде чем мы достигнем до него, — во всяком случае мы спокойно можем вверить будущность человечества продолжительно сти астрономических периодов. На звездных часах наши столетия проходят, подобно секундам и когда последния чада Земли увидят свою родину в смертный час, история нынешняго человечества давным-давно будет уже забыта.

Но размышляя об этих движениях, кажется, как будто разум ная, обусловливающая их причина, не вполне скрыта от нас. Если, с одной стороны, орбиты планет незаметно сокращаются, а самыя планеты мало по малу приближаются к их центру; если, с другой стороны, творческия силы светозарнаго светила незаметно ослабевают и постепенно уменьшаются, — то не находятся-ли во взаимном соотношении эти два явления и не требуется-ли законом божественным, чтобы семья приближалась к родоначальнику по мере того, как последний дряхлеет? Или, выражаясь с бóльшею точностью, не правдоподобно-ли, что обитатели солнечных владений приближа ется к источнику теплоты и света по мере того, как ослабевает согревающая их теплота и уменьшается озаряющий их свет?

Научная и философская доктрина множественности миров, невзирая на древность ея в области человеческой мысли могла принять свойственный ей характер и установиться на прочных основах только в наш век научнаго анализа и позитивной аргументации. Мы не имеем в виду начертание истории доктрины этой, так как с позитивной точки зрения, подобная история немыслима. Только идея множественности миров может считать за собою прошедшее - и притом - славное прошедшее в истории всех переворотов, среди которых подвигался дух человека в эпоху своего младенчества. Вокруг этой исполненной жизни идеи, подобно могучему дереву высящейся на почве прошедших веков, разрослись произведения воображения, во многих отношениях достойныя изучения. Сделать им обзор - это почти равносильно странствованию по тому полу-ученому миру, под наружною оболочкою котораго, по временам причудливо оттененною, таится несомненно не одно полезное указание.

Мы сказали, что учение наше могло утвердиться только в девятнадцатом столетии и, по замечанию бóльшей части критиков, для этого было необходимо содействие и помощь всех наук. Как ни важна здесь астрономическая сторона вопроса, но одной астрономии не возвести-бы здание нашего учения: ей предназначалось положить прочныя ему основы, предоставив другим наукам продолжить начатое ею дело. Физика известной сферы, физиология ея существ, биология - одним словом, все отрасли знания, известные под общим названием естестведения, должны были, насколько это относится к каждой из них, положить основы сооружению, по указаниям философии природы, возвести здание во всем его объеме. Таков единогласный суд на счет условий, при которых могло установиться учение о множественности миров. Считаем однакож приличным не приводить здесь мнения прессы относительно нашей доктрины.

В нижеприведенных картинах разоблачится история идей и людей, предшествовавших этой доктрине. Если убеждения наши уста­новились только в силу успехов науки, тем не менее они были предугаданы, указаны и подготовлены прошедшими веками. В их пользу возникали известныя стремления, ими были внушены известныя теории и произведения духа человеческаго, более или менее прочныя, на различных основаниях разъясняли их идею. Положительная наука не всегда порождала стремления эти: очень часто, особенно в первые века, они возникали вследствие наклонности к чудесному, таящейся в глубине всякой человеческой души, тем не менее всегда исходили они из характеристических начал, интересных для каждаго наблюдателя. Картина их представит, в многоразличных проявлениях, дивную силу духа человеческаго, который, при очень незначительных средствах совершает самыя смелыя дела и в силу самой природы дел этих и их местнаго колори­та, всегда указывает историку на степень величия своего в различныя, проходимыя им эпохи.

Много написано книг по поводу идеи множественности миров и монография их гораздо богаче и сложнее, чем кажется это при первом взгляде. Но многия из них, подобныя блестящим узорам, недолго продержались на небе мысли на своих немощных крыльях (как случается это с бóльшею частью слабых произведений), и одна за другою, покрытая пылью, попадали на землю. Только несколько имен перешло в потомство, имен людей, понявших все величие мысли, зародыш которой таился в словах: множе­ственность миров. Остальныя были преданы забвению, но если порою они всплывали на поверхность океана веков, то разве в силу вечных прилива и отлива, попеременно то покрывающих, то обнажающих неизвестныя страны.

Если-бы в известныя эпохи наш перечень переполнялся произ­ведениями слабыми, но все-же достойными упоминания, то мы сгруппируем их вокруг главной идеи, к которой они относятся и по­стараемся, не нарушая единства предмета, не отвлекать безполезно внимание читателей наших.

Произведения, которыя мы намерены представить здесь, могут быть разделены на три категории.

Имена людей ученых, философов и мыслителей, изучавших вопрос в его действительном виде и сделавших его предметом серьезный и глубоко-обдуманных занятий, должны быть начертаны на фронтоне вашего храма. Они составляют нашу первую, теоре­тическую категорию. Затем следуют романисты, поэты и писатели с пылким воображением, смотревшие на предмет с точки зрения картинности или занимательности и которые, не заботясь ни о прочности, ни о несостоятельности положений своих, давали полную свободу своей мысли. Пред судом науки они стоят ниже писателей первой категории, но, во всяком случае, заслуживают второе место, так как не безплодный интерес, который они сообщили произведениям своим, дает им право быть хорошо принятыми с нашей стороны. Третью категорию составляют наконец писатели, для которых идея множественности миров была только предлогом или сценою для сатиры или комедии.

Несмотря на существенное различие этих столь резко охарактеризованных категорий, трудно провести пограничныя черты между упомянутыми авторами. Книги, о которых мы станем говорить, рядами следуют одна за другою и так плотно сливаются в последовательныя звенья, что существующие между ними промежутки становятся неуловимыми для глаза. Если-бы каждую из этих категорий обозначить резким цветом, то находящиеся между ними промежутки выполнялись-бы неуловимыми оттенками, сливающими целое в один длинный, безразличный ряд. Такой-то автор, например, несомненно принадлежит к первой категории, другой - ­ко второй, третий - к третьей; но такой-то писатель относится разом к первым двум категориям, тот - к двум последним, а этот - к категории промежуточной. Приведем несколько примеров. Cosmotheoros Гюйгенса, Dell'Infinito Universo Джордано Бруно, More Worlds than one нашего современника, Брюстера, принадлежат к первой категории; Les Mondes Фонтенеля, Somnиum Кеплера, несколько приближаются к первой, а Небесныя Миры Сведенборга - еще больше, хотя в роде диаметрально проти­воположном. Etats et Empires du Soleil et de la Lune Сирано де Бержерака, l'Homme dans la Lune Годвина, вполне выражают эту категорию; Les aventures de Hans Pfaal montant vers la Lune, d'Edgard Poё - относятся к третьей категории, в которой вообще встречастся множество фантастических путешествий, начиная со странствований Лукиана до цинических Hommes volans, приписуемых Ретиф де-ля-Бретонну.

Повидимому, в наш перечень не следовало-бы заносить романистов двух последних категорий или, по меньшей мере, третьей категории. Назначая им очень второстепенное место, нам казалось, что было-бы полезно и вместе с тем интересно указать на те из их мыслей, которыя, более или менее непосредственным образом, приходят в соприкосновение с нашим предметом. На удаленнейших нивах воображения, подбирающий колосья все-таки может найти несколько колосков, достойных его снопа. А наш перечень - это действительно сноп и мы хотим, чтобы в нем блестело как можно больше цветов, хоть несколько скрашивающих путь к доктрине, слишком серьезной для некоторых из сынов веселой Франции.

К тому-ж, дух человеческий - это не лук, который всегда может быть натянуть с одною и тою-же силою и, если хотите, на произведения наших фривольных авторов можно смотреть, как на места отдохновения, где путник забывает тягости слишком напряженного созерцания.

Во всяком случае нельзя ожидать, чтобы мы упустили из вида главный предмет настоящих занятий наших.

Авторов наших можно бы распределить в указанном по­рядке: на первом плане поместить, например, тех из них, ко­торые обладают высшими философскими достоинствами, установив таким образом умаляющуюся прогрессию до писателей, относящихся к области чистаго вымысла. Этот способ классификации не лишен единства, а представляемая им градация теней в целом не чужда некотораго интереса.

За всем тем, мы предпочли естественный путь хронологии, и к выбору этому нас побуждали многия причины. Первая из них состоит в том, что при такой системе в сознании человеческом закрепляется самая история идеи множественности миров: кажется, будто идешь по колее, проведенной в мире наших познаний, порою глубокой, порою едва намеченной и сопровождаемой второстепенными колеями параллельно первой продолжающими то-же дело, под более или менее поверхностною формою. При историческом методе мы познаем ход наук и истин, создаваемых человечеством по мере представляемых ему временем новых завоеваний, делаем оценку достоинствам писателей, согласно со смелостью и величием их воззрений и срав­нительно с эпохою, в которую они жили и, наконец, усматриваем: при посредстве, какого рода филиации, истина проявляется иногда то в виде научных открытий, то под покровом вымысла. Кроме того, и другие поводы побуждали нас к усвоению подобнаго метода. Мы полагали, что представляя разсказы наши согласно с эпохами их внезапнаго возникновения, но не оттеняя книгу нашу соответственно с большим или меньшим блеском разбираемых произведений, мы тем самым сообщим разсказам нашим бóльшую степень разнообразия, так как -откровенно сознаемся в этом - занимательная книга казалась нам предпочтительною книге скучной и холодной.

Разсказы наши обильны большим разнообразием: от беседы с писателями самых противоположных направлений, мы с изумлением будем переходить то к знаменитым подвижникам науки, то к нелепому и поверхностному мечтателю, так что в пантеоне нашем цари мысли сталкиваются со своими переряженными шутами. Но мы не могли избежать такой странности в виду того, что по­ставили мы себе задачею: приводить все, что ни говорилось разумнаго или нелепаго относительно идеи множественности миров, начиная с Энцеладов, которые, при помощи лестницы планет намеревались, каким-то непонятным образом, взобраться на небо и до молчаливых учеников суровой Урании, проводивших жизнь в созерцании и изследовании великих таинств.

С какой-бы точки зрения мы ни смотрели на философию истории, но движения духа человеческаго заметны для людей, обладающих способностию анализа. В нашей критической монографии мы будем присутствовать при всех фазах духа человеческаго, отражающагося в предмете нашем, как в зеркале. Вначале дух олицетворяет силы природы и не выходя из теснаго круга видимых явлений, полагает, что вселенная, как организованное тело, проникнута разумною жизнью. Затем мысль развивается, повсюду возникают более смелыя воззрения; начинают размышлять о причинах, о тайнах происхождения миров и их настоящаго строения; медленным полетом возносясь до понятия безконечности, мысль начинает сознавать, что один мир не может выполнить всего объе­ма вселенной и что за сферою неподвижных звезд, ограничивающих свод неба, быть может существуют другие миры и другия небеса. В первые века нашей эры, две системы задерживали полет подобных стремлений и представляли природу с более простой точки зрения: система Птоломея, поместившая Землю в средоточии вселенной и тем самим сообщившая ей первенствующее значение в мирозданий и духовная христианская система, завершившая систему Птолемея установлением вечнаго дуализма Земли и неба. Затем, вопрос принимает еще более мистический и таинственный вид, чем в первыя столетия, так как в средневековой период он усложняется мечтами и легендами. В эпоху возрождения наук, на­чатую Коперником и изобретения телескопа, идея множественности миров подвергается полнейшему видоизменению, начинает сознавать под собою реальную почву и с этой поры собственно откры­вается для нея новая эра. Но как действие первых зрительных труб ограничивалось пределами лунной сферы и как вообще с особым удовольствием останавливались на изучении этого недалекаго мира, то втечении нескольких столетий Луна была местом, где встречались как теоретики, так и небесные странствователи. Ее описывали, посещали ея моря и горы, на ея полях воздвигали первые города небесные.

Со смертью схоластики в семнадцатом столетии, философия природы вступает в свои права, оптика продолжает успехи свои, математическия науки являются для измерения пространства и всеобщее движение это ясно отпечатлевается в истории идеи множественности миров. В восемнадцатом столетии, романические и фантастические узо­ры прививаются к основной идее, принимающей многоцветную фор­му, но в глубине сознания незыблемою силою таится внутреннее содержание доктрины и только по достижении всеми науками достаточной степени достоверности, явилась возможность возвести здание учения нашего в его действительном значении. - Таким образом следуют и взаимно пополняются открытия духа человеческаго; таким образом успехи наук и философии неизгладимыми чертами отпечатлеваются в полной истории каждой частной идеи.

Мысль о существовании мира. подобного нашему И находящегося вне пределов Земли, составляя, повидимому , первичное понятие духа человеческаго, производила на людей свое обаятельное действие прежде чем наука проложила правильные пути для космографических изысканий. В первобытныя времена, когда человек, подобно ребенку, обладал умственным запасом ложных сведений исходящих непосредственно из внешних влияний на чувство, на Землю смотрели как на плоскую и неопределенную площадь, однообразие которой нарушалось горами и морями и со всех сторон замкнутую простором безконечных океанов. Где заканчивались области, доступныя изследованиям? Где прекращались самые смелые поиски кочевых народов? До каких пределов мог доходить человек, не встречая вечной преграды вод? Едва-ли ставились даже эти наивные вопросы, с целью определения границ, обитаемым странам, за которыми туманы далеких горизонтов опускали уже свою непроницаемую завесу. Над Землею разстилался лазуревый свод, покрывая мир своим таинственным куполом; лучезарный предмет, в определенныя эпохи, разливал повсюду теплоту и свет, другой предмет, более скромный, освещал безмолвные ночи, над которыми загорались в выси неведомыя светила. Казалось, что столь простой вид мироздания не заключал в себе никаких данных для вдохновения, способных возбудить мечты о других мирах и других небесах и что полнейшее неведение на счет земнаго шара и его отношений к другим светилам, равно как и удаления и величины последних, долженствовало поражать безплодием самый пытливый ум. Но не так было на деле и подобный вывод, который кажется нам законным, основан только на отношениях наших настоящих понятий к понятиям первобытным, отношениях, существенно условных.

В самом деле, зрелище природы составляет неисчерпаемый источник вдохновения как для кочеваго пастыря гор, так и для образованнаго наблюдателя; причина одна и та-же, но результаты различны. Первый оставляет без руководства свою прихотливую мысль, но второй направляет ее к областям, эксплоатация которых может быть полезна. С первых минут появления своего на Земле, человек, существо мыслящее и сознательное, желая представить доказательства блестящей способности, отличавшей его от предшествовавших ему существ, стал нагромождать системы на системы в видах представления устройства мира и выяснения законов происхождения вещей. Долго бродил он во мраке, среди заблуждений и ошибок; но в то время, как ум его предавался медленным изысканиям, его живое и любознательное воображение носилось уже блестящим и не знающим никаких границ полетом. Для него мир был всегда слишком тесен и даже теперь, когда телескоп открыл нам безпредельность мира, воображение едва-ли довольствуется и такими владениями.

В глазах древних народов, поприще земной жизни замыкалось чем-то в роде мечты; пройдя эту область сновидений, можно было встретить другия страны, блестящия жизнью, озаряемыя лучами другого Солнца, обитаемыя другими существами, необходимо обладавшими некоторым с нами сходством. Не заключает-ли в себе идея множественности миров какое-то особое обаяние, которое, на первый взгляд, освобождает ее от более солидных достоинств? За пределами обитаемой нами Земли видеть страны, где сверкает Солнце, истинный родоначальник народов востока; находить другия, увенчанныя кедрами горы, — холмы, цветущие оливковыми и апельсинными деревьями, — долины с журчащими ручьями, — леса с укромными убежищами — разве это не прекрасная мечта? Да, мечта великолепная, на которую впоследствии смотрели, как на выражение действительности и которая, при самом возникновении своем, обладала уже характером несомненности, свойственным только истине. Кажется, что дух человеческий, по природе своей обладает в этом отношении прирожденными идеями, или на него нисходит наитие свыше.

Идея множественности миров представлялась первобытным пастушеским племенам и даже более образованным народам исторической древности не с астрономической точки зрения, потому что собственно астрономическая наука для них не существовала и являлась им возможною и вероятною вне всякаго математическаго воззрения на вселенную. С другой стороны, она не замедлила открыть готовое поприще для души, пробудившейся при первой мысли о безсмертии; идея другаго мира соединилась с неопределенными стремлениями к будущей жизни и втечении долгаго времени эти два понятия слипались и смешивались.

Наука еще не народилась; человек жил среди иллюзий; мир оставался неразгаданною тайною; системы нагромождались на системы но не освещали путей для научнаго наблюдения, а только увеличивали мрак и усложняли трудности. При помощи каких усилий, путем каких элементарных наблюдений человек возвысился до познания вселенной; какия формы усвоивались его мыслью на счет отношении неба и Земли; каким образом понятие множественности миров преобразилось и отождествилось с понятием об обитаемости этих миров; каким образом человек выяснил себе взаимный отношения, связующия земную семью, к которой мы относимся, с другими семьями рода — история этого будет разъяснена в следующих главах. Независимо от этого, настоящий труд выяснить, что если воображение человека по временам бывает слишком смело, то порывы его не всегда безплодны и если вымысел вообще считается более поэтичным, чем действительность, то в этом именно и заключается ошибка. Воображение и поэзия могут законно подать руку науке: никакой вымысел, никакая фантазия никогда не поднимались на высоту поэтическаго величия, сообщаемая действительностью людям, умеющим понимать последнюю.

Восток — это исходная точка истории человеческаго рода. В отношении исторической цивилизации мы происходим от Римлян, Римляне — от Греков, Греки — от народов востока. Тут уже прекращается генеалогия и, достигнув Вед, священных книг Арийцев, первая редакция которых, повидимому, восходит к четырнадцатому веку нашей эры, мы вместе с тем достигаем крайних пределов историческаго родоначалия и мрак далеких веков охватывает нас своею синью.

Риг-Веда представляет нам картину патриархальнаго быта первых племен человеческих и состояние понятий человека о природе. Картиною этою мы займемся преимущественно с последней точки зрения, так как краткое изложение понятий о строе вселенной составляет естественное введение в историю идеи множественности миров.

Не впадая в анохронизм, мы можем сопоставить космогонические идеи Индусов с космогоническими понятиями Евреев. Арийцы и Семиты, по всем вероятиям происходят от одного корня; но если религиозныя понятия их различны, то это объясняется различием стран, языков, социальнаго быта и духом этих народов.

При изучении этих древних памятников письменности прежде всего нас поражает глубокий натурализм, лежащий у обоих народов в основе их воззрения на вселенную. Другое отличительное свойство, которое кажется нам не менее очевидным, это — антропоморфизм, господствующий над всеми их понятиями и верованиями. Единственное исключение в этом отношении можно допустить в пользу Евреев, понятия которых о Боге более возвышенны и более независимы от явлений природы. Евреи получили в удел монотеизм — лучезарное средототочие их религии, к которому Индусы никогда не могли возвыситься, в особенности после переворота, произведеннаго Сакайя-Муни, апостолом буддизма.

Нельзя не допустить, что древнейшие литературные памятники арийскаго племени предшествовали Зенд-Авесте, поэмам Гомера и идеалистическим системам; впрочем, последния у всех народов следовали за теориями сенсуалистическими. Прежде всего дух поражался ежедневными явлениями природы, возбуждавшими его любознательность в смысле стремления к познанию причин явлений. Очевидно, что Солнце создано для того только, чтобы освещать, согревать Землю и содействовать созреванию плодов земных. Каким образом и на основании каких данных можно было предполагать, что Солнце горит на небе не для нас собственно? Поэтому его поместили рядом с облаками, воздухом и метеорами; подобно им, Солнце относилось к системе Земли. Луне отвели такое-же место, хотя вообще ее считали не столь благотворною, как вышеприведенныя стихии. В замен того, ее всегда облекала поэзия мистических покровов, возвышавших, казалось, ея значение.

Таким образом рядовой Ариец, скитавшийся по берегам Ганга, Яксарта и от Каспийскаго моря до Индостана, неспособный предохранить себя от атмосферических влияний, не замедлил сознать в глубине своего духа некоторого рода солидарность, существовавшую между ним и происходившими на небе явлениями. Небо, разстилавшее в тихую погоду над Землею свой лазуревый полог; таинственныя светила, озарявшия по ночам свод небесный; бледная и трепетная Луна над горами; Солнце, своим царственным обликом помрачавшее все светила; молния, мрачно бороздившая бурное небо — все это воспринимало в его душе известную живую форму, постоянно относимую им к самому себе, как к сознательному центру наблюденных явлений и образ, возникавший мало по малу в его душе, представлялся ему уже реальностью мыслящею и объективною, которую он обожал, или которой он страшился, смотря потому, какое действие производила она на людей.

Было-ли то обожание или страх, но младенчествующие народы, находившиеся под гнетом явлений природы, не могли освободиться от идеи, развивавшейся и возникавшей в них, в силу преобладания этих-же явлений. Но чего-же они страшились и чему поклонялись? Религию Вед охарактеризировали, назвав ее откровением света. Действительно, первобытные народы обожали Солнце, светозарный источник богатства и радостей мира; они любили и призывали его, подателя дней, оживотворявшаго Землю своим присутствием, наделявшаго ее жизнью и надеждами и каждый вечер, по захождении своем, погружавшаго ее в угрюмый мрак. Но, вместе с тем, они страшились этой ночи, соучастницы преступлений и инстинктивный ужас мрака остался не без влияния на их космогоническия воззрения. Могли-ли люди, трепетавшие по ночам и с таким восторгом воспевавшие восход Авроры, следить на небе за течением миров и возвыситься хоть-бы до смутнаго понимания действительных отношений, существующих между звездным миром и Землею? Нет! Пусть пройдут первые веки младенчества и затем мы постараемся открыть более возвышенныя понятия, так как в среде младенчествующих народов дух человеческий едва-ли заявляет о своей индивидуальности. Но с наступлением поры умственной зрелости, мы потребуем от него плодов, находящихся пока в зародыше.

Индус усматривал в явлениях природы непосредственное действие незримой силы, перваго божества Вед, бога Индры, преобразившагося впоследствии во множество других божеств. Индра восходить в утренней заре, сверкает в Солнце, оплодотворяет землю дождями, гремит в громе, проносится в ветре. Он не недоступен, подобно Богу Израиля и находится в более непосредственном, и близком с нами общении. Индра Арийцев — это возвышеннейшее выражение понятия о божестве, это Зевес Греков; но как метафизическая идея невещественной и безконечной Сущности едва-ли могла возникнуть в среде первобытнаго народа и никоим образом не могла закрепиться в его сознании, то вскоре понятие это вытеснилось второстепенным божеством — Агни, богом огня. Антропоморфизм необходим для религиознаго чувства; человек хочет видеть, хочет сознавать подле себя существо, на которое он возлагает свои упования. Он разводить огонь и полагает, что в пламени этом пребывает сам Агни, что Солнце и звезды — огни, подобныя нашим огням и что потухая, последние возвращаются к первым. Вскоре и на Солнце стали смотреть различно: вначале, согласно с временами года, а впоследствии, согласно с двенадцатью положениями, которыя Солнце занимает последовательно на небосклоне. Эпитеты, которыми обозначалось одно и то-же существо, облекались плотию в сознании последовательных поколений и служили для наименования особых божеств. Затем возникает уже политеизм; желая подняться до начала вещей, человек придумывает брак Неба и Земли: нарождаются второстепенныя божества природы и, быть может, таким образом возникло древнее предание о Кроносе и Рее у Греков.

Итак, космогония Арийцев устанавливается сама собою, на основании естественнаго происхождения вещей. Чуждые самых элементарных астрономических понятий, Арийцы втечение долгаго времени не задавались вопросом: почему Солнце погасает вечером на западе, а утром возгорается на востоке? После долгих исканий, загадка была найдена: достигнув пределов дневнаго пути, Солнце разоблачается от своих светлых одежд и с мрачным обликом проходить по небу на восток, где на следующий день восходит прежним лучезарным диском. В то время, как Индра представляет божество дня, Солнце, ему противопоставляется уже божество ночи — Солнце мрачное, Варуна, олицетворение тверди небесной после солнечнаго заката. Такой способ созидания божеств дает нам некоторое понятие о сбивчивости космогонических познаний у первобытных народов.

Факт знаменательный в истории Арийцев, но яснее всякаго другаго свидетельствующий о древности этого народа: ни Луна, ни звезды не считаются у него воплощением божества. Созвездия не имеют у них особых наименований, за исключением только Большой Медведицы, а о двенадцати месяцах едва-ли упоминается. Такой сабеизм предшествовал халдейской эпохи, представлявшей уже правильныя астрономическия наблюдения и основы теогонических фабул. Даже планеты не отличались от неподвижных звезд и только Венера имела особое название, так как она являлась при восходе и закате Солнца и противилась могуществу Индры.

Не поднявшись до уровня истиннаго понимания природы вселенной, могли-ли Арийцы настолько отрешиться от антропоморфизма, чтобы дойти до мысли о множественности миров? Земля и Небо — это нераздельная единица, населенная таинственными существами, из которых каждое находится в связи с человечеством; очевидно, что все создано для человека и что вселенная совершенна в том виде, в каком она представляется нам. Напрасно искали-бы мы здесь каких-либо указаний на учение, подобное нашему; принимать-же слова за идеи — было-бы большою ошибкою. Вот то место в Риг-Ведах, где мы заметили намек, самый благоприятный для нашего учения: „О Агни," вскричал Васишта (Wasichta): едва ты родился, властитель миров, как уже носишься по ним, подобно пастырю, посещающему свои стада!" Но дело идет здесь не о звездных мирах и поэт, предшествовавший Ж. Б. Руссо, воспевает последовательное прохождение дневнаго светила над различными народами Земли.

В то время, как Варуна, по сказанному нами, представляет Солнце ночи, поэмы Вед присоединяют к нему Митру — новое название Солнца дневнаго. Этот Митра, как объясняет ученая паралелль г. Мори, может быть родоначальником персидскаго Митры, божества героическаго и победоноснаго, сохранившаго большое сходство с родителем своим. Основатель маздеизма (Зороастр) приурочил своему Митре часть признаков, свойственных Агни Вед. Действительно, Митра и Ариман являются в маздеизме, равно как и в религии Вед, в двух различных видах: утренними и вечерними светилами, подобными Фосфоросу Греков и Луциферу Римлян; но этот двоякий характер оставил лишь слабые следы в Зенд-Авесте.

Персы точнее формулировали свои космотеологическия верования. Они разсуждали — можно-бы сказать, бредили — с бóльшею отчетливостию о происхождении вселенной и предназначении разумных существ. По словам писателей Востока, дело мироздания началось в 15-й день месяца Митры и завершилось в течении шести дней; годовщина этого события торжеcтвовалась празднеством. По смерти, души переходили мост, за которым и воспринимали новую жизнь. Подобнаго рода верования облекались астрономическими мифами, мало-по-малу принимавшими характер действительности земной. Вместо того, чтобы путем наблюдения и анализа явлений возвыситься до познания истины, Персы придерживались психологических мечтаний, под которыми исчезли даже последние признаки первобытной опытной науки. Таким образом, ни Брама, ни Зороастр, ни последователи их, не могли отрешиться от характерических признаков, свойственных земному человечеству.

То-же самое было и в Китае, где, около шести веков до нашей эры, Конфуций проповедывал свою великую философскую систему. Ни научнаго наблюдения, ни анализа. Конфуций представил только свод положений нравственных, политических и административных. Мы не унижаем достоинства этих положений, но с точки зрения нашего предмета, Китай тогдашняго времени, равно и соседняя ему Индия, не представили ничего такого, чтó могло-бы дойти до нас Лаоти был более мистичен и его главнейшее (положение (не хотелось бы нам приводить его), состоит в следующем: „Мудрый полагает все свое знание в отсутствии всякого знания." Этим подготовлялся буддизм. — Как ни замечательны некоторыя астрономическия наблюдения Китайцев, у которых правительственныя формы так тесно связаны с понятиями космографическими, но природа вселенной была совершенно неизвестна Китайцам"*).

*) Ни в сокращенном изложении астрономии Китайцев, ни в подобном же сочинении Ж. Б. Био, не упоминается о природе светил и их назначении.

Само собою разумеется, что мы не станем искать в буддизме ни малейших стремлений, клонящихся в пользу идеи множественности миров. Эта невообразимая религия есть ничто иное, как труп. К чему наблюдать, трудиться и мыслить? Деятельность — это безплодный труд; желательнее всего квиетизм или, скорее, лень. Буддист мог-бы сказать, не впадая в парадокс, что высочайшее блаженство заключается в отсутствии всякаго блаженства. Примем ли буквальное толкование Бюрнуфом (Burnouf) слова Нирвана, допустим-ли толкование его противников; во всяком случае составившееся на счет буддистов мнение никогда не будет благоприятно последним. Буддисты в широких размерах осуществляют флегму тех юных британцев, которые заставляют говорить своих соседей, чтобы не утомлять себе языка.

Но — таков уж мир и ничего нет абсолютнаго в природе — при более близком знакомстве с народами не-классической древности, мы открываем — не в их науке, но в их религии — множество благотворных идей, относящихся к нашему предмету. Подводя, таким образом, основы для общаго обзора, мы встречаем в пантеистическом культе сил природы Арийцев, при преобладания упований здешней жизни, идею о странствованиях души то в горних небесах, где оне сияют, облеченныя тонкою плотью, то в небесах неизменных, где их питает Индра, то, наконец, на Земле, где оне воплощаются в различныя существа. Позже, когда Индиею стала управлять организованная жрическая каста, причем первобытный натурализм заменился идеалистическим культом Брамы, существовало верование, что высшее предназначение душ состоять в пребывании их в горнем небе. Подобныя теории, относящияся к понятию о странствованиях душ, повидимому замыкают в себе идею множественности миров; в сущности-же, это воззрения чисто религиозныя, заняться которыми нам представится случай впоследствии и которыя не имеют никакого отношения к физическим наукам. Не мешает, однакож, на несколько мгновений остановиться на этих воззрениях, проливающих интересный свет на историю прирожденных стремлений духа человеческаго.

„Душа отправляется в мир, принадлежащий ея делам" говорится в Ведах. Если душа совершила дела, ведущия в мир Солнца, она отправляется на Солнце... Человек, имевший в виду вознаграждение добрых дел своих, по смерти отправляется в мир Луны. Там он поступает в услужение к правящим половиною Луны в период ея приращения. Последние с радостью принимают его, но он неспокоен и нет для него счастья; вся его награда состоит в том только, что он достиг мира Луны. По прошествии известнаго времени, служитель правителей Луны в период ея приращения, нисходит в ад, где и возрождается червем, мотыльком, львом, рыбою, собакою, или под иною формою (формою человеческою)."

„В мире Луны душа приемлет награду за добрыя дела, которыя она совершила, не отказываясь от их плодов: но награда эта длится известное время, по истечении котораго душа воплощается в низменном мире. Напротив, кто отказывается от воздаяния за дела свои и ищет Бога с твердою верою, тот достигает Солнца, Великаго Мира"*).

*) La religion des Hindous selon les Védas par Lanjuinais.

Багавад Гита (Bhagawad Gita), устанавливая разницу между душами праведными, возвращающимися к предмету их мысли (Богу) и душами холодными, которыя переселяются в мир Луны, но впоследствии возвращаются назад, говорит: „Свет, день, эпоха приращения Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на севере — вот времена, когда души, познавшия Бога, отправляются к Богу. Мрак, ночь, ущерб Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на юге — это время, когда иоги отправляются в мир Луны, чтобы впоследствии возвратиться оттуда.

Такие же мысли встречаются в бóльшей части первобытных религий, но мы не станем распространяться на счет подобных верований тем более что обитатели светил являются здесь результатом воззрений чисто-метафизических. У Египтян существовали такие же понятия о предназначения души, понятия, исчезнувшия в чрезмерном развитии политеизма. Маздеизм продолжает их, сообщает им новыя формы, но не точнее определяет их. Наконец, вавилонские Халдеяне создают более стройную систему, по которой переселение душ в неизвестныя небеса возобновляется каждыя 36,425 лет. Таким образом, в пределах огромнаго астрологическаго периода устанавливается, течением сознательной жизни в безконечных пространствах, некотораго рода солидарность между небом и Землею.

Интересно и полезно присутствовать при первом пробуждении мысли у первобытных народов и, вместе с тем, сознавать, что в каком бы месте земнаго шара ни находились последние, дух человеческий проявляет одни и те-же свойства, одни и те-же первичныя стремления. Приподнимем-ли туманные покровы, облекающие древнюю Скандинавию; вспомним-ли о первобытных Кельтах и Гетах, чадах севера, — и если внешняя форма их мысли отличается от мысли народов юга меньшею степенью блеска, то все-же в основе ея лежит тот-же страх пред громадными силами природы, тот-же культ пантеистическаго натурализма. В поэмах Осссиана (апокрифичны-ли оне, или нет) на столько-же выражаются подобныя стремления, как и в Санкиях (Sankyas).

До сих пор мы не видим однакож, чтобы мысль о природе светил определялась отчетливо, особенно с точки зрения их обитаемости. Воззрения поэтическия и религиозныя носятся, туманныя, в области беспредельнаго, не облекаются существенными формами и при малейшем к ним прикосновении исчезают, подобно безплотным призракам. Но, быть может, у народа более способнаго к научному наблюдению, мы встретим положения, более прочныя и понятия, менее неопределенныя.

Жан Рено изложил недавно космогонию первобытных Галлов и труд его, более обширный, чем можно было предполагать в виду недостаточности исторических свидетельств, на рациональном основании представляет философскую систему друидов, определившуюся с бóльшею точностью, чем все предшествовавшия ей системы. Что друидам, до некоторой степени были известны действительныя движения миров и положение последних в пространстве — это является достоверным в виду оставшихся друидических памятников, хотя и очень сомнительно, чтобы у Галлов существовала физическая астрономия и чтобы они замечали аналогию между Землею и другими планетами. Вот, однакож, замечательное свидетельство, оставленное нам Гекатеем (Hecatée). Историк этот говорит, что Луна, видимая с острова Великобритании, кажется гораздо бóльшею, чем в других местах и что на поверхности ея замечаются даже горы, подобныя земным. Не отсюда-ли басня, приводимая Плутархом и о которой мы поговорим в следующей главе? Как-бы то ни было, не подлежит сомнению, что друиды смотрели на Луну, как светило, на которое переселялись души непосредственно по смерти тела.

В Галлии, в Халдее, да и везде впрочем, астрономия и религия находились м столь тесной взаимной связи, что отделить первую от второй, или указать относительно первой такия черты, которыя не были-бы свойственны и последней, довольно трудно. Цезарь говорит, что наблюдение неба составляло оффициальную обязанность касты друидов. Следующия слова Тальезена (Taliesen) доказывают, что Галлам была известна истинная система вселенной: „Я спрошу у бардов — говорит он — чтó поддерживает мир и почему, лишенный подпор, он не падает. Но что могло-бы служить подпорою? Мир — это великий странствователь! Он безпрерывно движется, а между тем спокойно несется по пути своем и как дивна форма пути этого, если мир не уклоняется от него ни в одну сторону!" Некоторые из кельтических памятников свидетельствуют об успехах астрономии у Галлов.

Мы не решаемся высказать здесь мнение вышеприведеннаго автора, будто Пифагор заимствовал у бардов сведения относительно той системы мира, которой он учил посвященных в его эзотерическую доктрину. Однакож между доктриною друидов и пифагорейцев существует такая аналогия, что мы считаем Пифагора скорее учеником друидов, чем египетских жрецов. Действительно, пифагорейская школа во главе догматов своих ставила догмат метампсихоза.

Орфей первый из Греков проповедывал учение наше. Прокл, (Proclus) in Timoeum, lib. IV, передает нам стихи, в которых говорится, что Луна есть мир, на котором существуют горы, люди и города.

*) Если эти стихи не принадлежать ни Орфею, котораго существование очень сомнительно, ни Пифагору, то их можно приписать пифагорейцу Кекропсу. Orphиcum carmen, говорить Цицерон (D nat. deor L. I) Pythagoric ferunt cujusdam fuisse Cecropis.

Некоторыя из греческих, а также и римских школ проповедывали, с различных однакож точек зрения, доктрину множественности миров, и только здесь анализ открывает те из побуждений, которыми мотивировались подобныя воззрения на вселенную, или которыя гармонично сливались с последними. Заканчивая изложение предмета нашего в древния времена, мы опять вынуждены ограничиться общими соображениями, так как к нам не дошло ни одной книги, специально написанной по этому предмету. Генеалогическая картина, которую мы намерены представить, может быть применена ко всем временам: если условия и самые мотивы человеческаго самолюбия изменяются согласно с веками и народами, то нельзя сказать этого о духе человеческом, повсюду подобном самому себе.

На первых порах, число философских систем представляется столь громадным, что трудно обознаться среди их и дать им ясную квалификацию. Но при более внимательном наблюдении мы замечаем, что прежде всего оне могут быть сведены к двум главным системам и затем еще к двум другим системам, исторически следующим за первыми. По первой системе, системе материалистов, существует только чувственный мир; наша душа есть ни-что иное, как совокупность впечатлений, воспринимаемых нами от предметов внешняго мира и возбуждаемых ими представлений, подобно тому, как Бог есть несознательная единица всех явлений природы. Но так как столь исключительная система не объясняла всех явлений природы, то наблюдение незримых феноменов, совершающихся в нашем сознании и никоим образом невыясняемых системою материалистов, создало новую и противоположную ей систему спиритуалистов или идеалистов. Последняя система столь-же полна, как и первая, но подобно первой, не может быть допущена от всего прочаго. Предаваясь поочередно исключительному изучению то первой, то второй из систем, человек не замедлил усмотреть, насколько оне противоположны одна другой, насколько оне несостоятельны и насколько, несмотря на их антагонизм, оне не удовлетворяют нашей великой потребности знания. Здравый смысл вскоре покончил с этими человеческими измышлениями: сомневаясь как в первой, так и во второй системах, он впадает в скептецизм — систему новую, представляющую меньше трудностей, но непоследовательную. Но в силу той-же непоследовательности скептицизма, душа приходит к потребности верования; переходя от одной системы к другой и не находя удовлетворительною ни одну из них, она предается наконец мистицизму, пылкому и свободному отречению от действительности и погружается в лоно великой причины, столь жадно отыскиваемой, но вечно неизвестной.

Собственным опытом убедившись в филиации главнейших философских систем, к которым могут быть сведены все их варианты полагаем, что нет на свете ни одного пытливаго ума, который не старался-бы изучить каждую из систем этих, не убедившись в конце концов, что ни одна из них не может быть допущена исключительно, что каждая из них заключает в себе известную долю истину и что благоразумие требует, чтобы в духе нашем существовало равновесие, хоть-бы и неустойчивое: другого, впрочем, и нет в природе.

И так, в каком неизменном виде вопрос о множественности миров является пред судом каждой из указанных философских систем?

Материалисты, смотрящие на вселенную, как на несознательное и вечное произведение слепых сил, не признающие первичной и конечной причины и усматривающие поочередно причину в предшествовавшем действии, а действие в причине, допускают, что вследствие свободнаго действия стихий, в безпредельных пространствах могли возникнуть один или многие миры, даже безконечное множество миров, подобных обитаемому нами. Для них идея безконечнаго множества миров заключается в пределах возможнаго, а идея их множественности — в пределах вероятнаго; для некоторых-же последняя представляется необходимою.

Идеалисты полагают, что разумное начало управляло творением и распорядком всего сущаго и что природа необходимо должна иметь известную цель. К предъидущим предположениям относительно того, что все сущее произведено свободным действием мировых начал, идеалисты присоединяют еще гипотезы, вытекающия из идеи разумнаго управления вселенною. Им отрадно думать, что красота и гармония, усматриваемыя на Земле, проявляются, быть может, в более совершенном виде в небесных пространствах и что бесконечное богатство явлений, которое мы, так сказать, только предвкушаем здесь, свободно развивается в пределах эфира. Кроме того, они верят в существование и в безсмертие души и требуют для будущей жизни своей места в горних обителях. Скептики... Они не были-бы скептиками, если-бы, подобно идеалистам, легко допускали что-либо. Поэтому мы видим, что они всевозможными мерами стараются возражать против допущения какого-бы то ни было положения, не опасаясь даже отрицать то или другое, из одного удовольствия отрицать, тем более, что возражать им очень не легко. Меж нами будь сказано, люди эти очень полезны: без них материалисты и идеалисты не редко доходили-бы до крайних пределов абсурда. Скептики — это противовес добросовестным мыслителям. Что касается идеи множественности миров, то они сильно поддержили-бы ее, если-бы вообще она отвергалась; но как в сущности эта идея не задевает ни одной из теорий, то скептики не прочь даже и подтрунить над ея защитниками.

Наконец, вот мистики. Для них не существуешь ни малейшаго повода отвергать идею множественности миров; напротив, у них есть многие поводы для ея допущения. Поэтому, они нисколько не затрудняются создавать воображаемыя существа, которыми можно-бы населить безконечное число миров. Но с ними надо соблюдать осторожность и не заходить в их владения, так как известно, что по принципу скептики стоят вне всякаго научнаго наблюдения, а это именно наблюдение и составляет нашу опору.

История в двух словах объяснить такую классификацию философских идей и степень их расположения в пользу нашего учения. Ионийская школа, основанная Фалесом, отчасти школа Элея (Elée) и эпикурейцев принадлежат к первой группе. У Римлян, корифеем школы этой является Лукреций. Школы Пифагора, Сократа и Платона относятся ко второй группе; Аристотель принадлежит к двум группам разом и в этом отношении он велик, как философ, не смотря даже на его заблуждения по части астрономии. Софисты, циники, ново-академики принадлежат к третьей группе и, наконец, Александрийская школа и неоплатонизм — к четвертой.

В числе Греков и Римлян, подобно тому как и между сынами нашего вика, были люди, не имевшие никакого мнения, не развивавшие свой ум изучением природы, очень мало размышлявшие о том, чему следует и чему не следует верить и не заботившиеся о вопросах отвлеченных. Мы и не упоминали-бы об этих людях, если-бы между ними не встречались порою творцы систем, интересных для изучения. К числу последних относятся системы, основанныя на антагонизме Сухаго и Влажнаго начал, Света и Мрака, Геометрическия формы, Стремления естественныя — системы, из которых возникали различные миры, устроенные согласно с фантазиею их творцов. Таковы были еще космогоническия теории по началу происхождения чисел, по которым вселенная начинается точкою и продолжается линиею — первичными движениями, из которых рождаются время и пространство.