Книга вторая

ЗЕМЛЯ ПОД ВЛАСТЬЮ МАРСИАН

I

Под пятой

В первой книге я несколько отклонился в сторону от моих собственных приключений, рассказывая о похо­ждениях брата. Все то время, пока совершались события, описанные в двух последних главах, мы с викарием про­сидели в пустом доме в Голлифорде, куда окрылись, спа­саясь от черного дыма. С этого момента я и буду продол­жать свой рассказ. Мы провели всю ночь с воскресенья на понедельник и весь следующий день — день паники — на маленьком островке дневного света, отрезанные от осталь­ного мира черным дымом. Мы ничего не могли предпри­нять и оставались в мучительном бездействии в течение этих двух тягостных дней.

С величайшей тревогой думал я о своей жене. Я пред­ставлял ее себе в Лезерхеде — перепуганную, окруженную опасностями, уверенную, что меня уже нет в живых. Я ша­гал по комнатам и громко плакал, размышляя о том, что может случиться с ней в мое отсутствие. Я не сомневал­ся в мужестве моего двоюродного брата, но он был не из тех людей, которые быстро понимают опасность и немед­ленно начинают действовать. А ведь в данном случае нужна была не столько смелость, сколько сообразитель­ность. Утешало меня лишь то, что марсиане, продвигаясь к Лондону, удалялись от Лезерхеда. Я страшно устал от этих тревожных размышлений, и меня раздражали беско­нечные причитания викария, его себялюбивое отчаяние. После нескольких бесплодных попыток успокоить его я обежал в одну из дальних комнат, где нашел глобусы, парты и тетради; прежде там, очевидно, помещалась дет­ская классная. Когда викарий проник по моим следам и в это убежище, я забрался в каморку на чердаке и заперся на ключ: мне хотелось побыть наедине со своим горем.

В течение этих двух дней мы были отрезаны от всего мира черным дымом. Но в воскресенье вечером мы замети­ли людей в соседнем доме; чье-то лицо у окна, движу­щийся свет, хлопанье дверей. Не знаю, кто были эти лю­ди и что сталось с ними. На следующий день мы их боль­ше не видели. В понедельник утром черный дым начал медленно сползать к реке, подбираясь все ближе и ближе к нам, и наконец заклубился на дороге перед тем домом, где мы скрывались.

Около полудня на поле показался марсианин. Он выпускал из какого-то прибора струю горячего пара. Струя эта со свистом ударялась о стены, разбивала стекла и обварила руку викарию, выбегавшему из комнаты, которая выхо­дила окнами на дорогу. Когда, долгое время спустя, мы тайком пробрались в отсыревшие от пара комнаты и снова выглянули на улицу, вся местность к северу имела такой вид, будто над нею только что пронесся черный буран. Посмотрев в сторону реки, мы очень удивились, заметив ка­кие-то странные красные пятна на черных обожженных лугах.

Мы не сразу сообразили, какая перемена наступила в на­шем положении, мы видели только, что теперь нечего бо­яться черного дыма. Наконец я понял, что мы свободны и можем уйти, что дорога к спасению открыта, и мной сно­ва овладела жажда деятельности. Но викарий был в каком-то оцепенении и не поддавался ни на какие уговоры.

— Мы здесь в полной безопасности, — твердил он, — в полной безопасности.

Я решил бросить его. (Ах, почему я этого не сделал!)

Помня наставления артиллериста, я стал запасаться пищей и питьем. Я нашел растительное масло и тряпку, чтобы перевязать свои ожоги; захватил шляпу и фланелевую ру­башку, найденную в одной из спален. Когда викарий по­нял, что я намерен уйти один, он тоже начал собираться. Казалось, нам ничто не грозило, и во второй половине дня мы двинулись по почерневшей дороге в Сенбери. По моим расчетам, было около пяти часов.

На улицах Сенбери и на большой дороге отдельными кучами валялись скорченные трупы, людские и конские, опрокинутые повозки и разбросанная поклажа. Все было густо покрыто черной пылью. Этот угольно-черный налет напомнил мне читанные когда-то рассказы о гибели Пом­пеи. Мы благополучно дошли до Хемптон-Корта, удручен­ные странным и необычным видом окружающей местности. В Хемптон-Корде мы с радостью увидели клочок зелени, уцелевший от удушливой лавины. Мы прошли через Беши-парк, где между каштановыми деревьями бродили ла­ни; вдалеке несколько мужчин и женщин торопились к Хемптону. Это были первые люди, которых мы видели. Нако­нец мы добрались до Твикнема.

Вдали, за дорогой к Гему и Питерсгему, горели леса. Тепловые лучи и черный дым пощадили Твикнем, и здесь было больше народу, но никто не мог сообщить ничего но­вого. По большей части, эти люди бежали, как и мы, поль­зуясь затишьем. Мне показалось, что кое-где в домах еще оставались жители; вероятно, они были слишком напуга­ны, чтобы спасаться бегством. И здесь на дороге виднелись многочисленные следы паники. Мне запомнились три изломанные велосипеда, лежавшие кучей и вдавленные в землю колесами проехавших по ним повозок. Мы перешли по Ричмондскому мосту около половины девятого. Конечно, мы торопились поскорей миновать открытый мост. Все же я заметил плывущие вниз по течению какие-то крас­ные куски в несколько футов шириной. Я не знал, что это такое, — мне некогда было вглядываться, — и я дал этому зрелищу гораздо более ужасное толкование, чем следова­ло. На Серрейском берегу густо лежала черная пыль, оставшаяся после оседания черного дыма. Около дороги, ведущей на станцию, целыми кучами валялись трупы. Мар­сиан нигде не было видно, пока мы не подошли ближе к Барнесу.

В темнеющей дали мы увидели трех мужчин, убегав­ших по боковому проулку к реке, но, в общем, селение казалось покинутым. На вершине Ричмондского холма дымился пожар. За Ричмондом следов чер­ного дыма уже не было. Вдруг, когда мы уже подходили к Кью, показа­лось довольно много на­рода, разбегавшегося во все стороны, и верхняя часть марсианского бое­вого треножника обрисо­валась над крышами до­мов — метров за сто от нас. Если бы марсианин посмотрел вниз, наша ги­бель была бы неизбежна. Мы оцепенели от ужаса, потом бросились в сто­рону и спрятались в сарае, в каком-то саду. Викарий присел на землю, всхлипывая и отказываясь итти дальше.

Но я решил во что бы то ни стало добраться до Лезерхеда и с наступлением темноты снова двинуться в путь. Я пробрался через кустарник, прошел по какому-то проул­ку мимо большого барского дома с пристройками и вышел на дорогу к Кью. Викария я оставил в сарае, но он поспеш­но догнал меня.

Трудно себе представить что-нибудь безрассуднее этой попытки. Было очевидно, что мы окружены марсианами. Едва викарий поравнялся со мною, как мы увидели вдали над полями, тянувшимися к Кью-Лоджу, боевой тренож­ник, — не знаю, тот ли самый, который мы встретили пе­ред тем, или другой. Четыре или пять маленьких черных фигурок убегали от него по серо-зеленому полю, — оче­видно, марсианин преследовал их. Сделав три шага, он их нагнал; они удирали из-под его ног в разные стороны. Марсианин не воспользовался тепловым лучом и не уни­чтожил их. Он просто хватал их и прятал в большой метал­лический ящик, привешенный у него за спиной, точно ме­шок с инструментами у рабочего.

В первый раз мне пришло в голову, что марсиане, мо­жет быть, вовсе не собираются уничтожить побежденное человечество, а имеют в виду какую-то другую цель. С минуту мы стояли, пораженные ужасом, потом повернули на­зад и через калитку пробрались в обнесенный стеною сад. Там мы забились в какую-то яму и лежали в ней, едва смея перешептываться, пока на небе не зажглись звезды.

Вероятно было уже около одиннадцати часов, когда мы решились повторить нашу попытку и пошли уже не до­рогой, а полями, вдоль изгородей: я справа, викарий — слева, высматривая в темноте марсиан, которые, по-видимому, окружали нас со всех сторон. В одном месте мы наткнулись на почерневшую и опаленную площадку, уже остывшую и покрытую пеплом, с целой кучей трупов, об­горелых и обезображенных, — уцелели только ноги в са­погах. Лошадиные туши валялись тут же, на расстоянии пятидесяти футов от четырех разорванных пушек и разби­тых лафетов.

Городок Шин, по-видимому, избежал разрушения, но пустота и безмолвие царили в нем. Здесь не было видно трупов. Впрочем, ночь была очень темная, и мы не могли разглядеть боковых улиц. В Шине мой спутник вдруг стал жаловаться на слабость и жажду, и мы решили зайти в какой-нибудь дом.

Для начала мы, не без труда взломав окно, проникли в маленькую виллу, стоявшую в стороне от прочих. Мне не удалось найти там ничего съестного, кроме куска заплес­невелого сыра. Зато там была вода, и мы утолили жажду. Я захватил также топор, который мог нам пригодиться при взломе других помещений.

Мы перебрались через улицу в том месте, где дорога сворачивает к Мортлеку. Здесь, посреди сада, обнесенного каменным забором, стоял дом, выкрашенный в белую краску. В кладовой мы обнаружили целый склад провизии: две ковриги хлеба, кусок сырой говядины и половину око­рока. Я перечисляю все это так подробно потому, что в те­чение двух следующих недель нам пришлось довольство­ваться лишь этими запасами. На полках мы нашли не­сколько бутылок пива, два мешка фасоли и пучок салата. Кладовая примыкала к судомойне, где сложены были дрова и стоял буфет. В нем оказалась без малого дюжина бу­тылок бургонского; кроме того — консервы, лососина и две жестянки с бисквитами.

Мы уселись на кухне и в темноте, так как не смели зажечь огонь, принялись за хлеб и ветчину и распили одну бутылку пива. Викарий, все еще пугливый и бес­покойный, усиленно настаивал на том, что надо возможно скорее итти дальше, а я убеждал его предварительно под­крепить наши силы едой, когда вдруг произошло событие, вынудившее нас остаться.

— Неужели уже полночь? — спросил я; и тут вдруг блеснул ослепительный ярко-зеленый свет.

На один миг все предметы, бывшие в кухне, окраси­лись в зеленые и черные тона и снова исчезли во мраке. Затем последовал такой взрыв, какого я никогда не слы­хал ни раньше, ни после. И сразу же вслед за ним послы­шался треск, звон стекол и грохот падающей каменной кладки; штукатурка посыпалась с потолка, разбиваясь на мелкие куски о наши головы. Я свалился на пол, ударился головой о выступ печи и потерял сознание. Викарий гово­рил, что я очень долго пролежал без чувств. Когда я при­шел в себя, мы снова были во тьме, и викарий брызгал на меня водой. Его лицо было мокро от крови, которая, как я после разглядел, текла из рассеченного лба.

Несколько минут я не мог сообразить, что случилось. Наконец память мало-помалу вернулась ко мне, и я почув­ствовал в виске боль от ушиба.

— Вам лучше? — шопотом спросил викарий.

После некоторого молчания я ответил ему. Потом при­поднялся и сел.

— Не шевелитесь, — сказал он, — весь пол усеян ос­колками посуды. Вы можете нашуметь, а мне кажется — они близко.

Мы сидели так тихо, что слышали дыхание друг друга. Могильная тишина; только неподалеку упал сверху

кусок штукатурки или оторвавшийся кирпич. Сна­ружи, где-то совсем близко, слышалось прерывистое ме­таллическое постукивание.

— Слышите? — спросил викарий, когда стук повторился.

— Да, — ответил я. — Но что это такое?

— Марсианин, — сказал викарий.

Я снова прислушался.

— Это не похоже на тепловой луч, — сказал я и подумал, что боевой треножник задел дом; ведь недавно у меня на глазах один из них налетел на колокольню Шеппертонской церкви.

Наше положение было так необычно и так непонятно, что три или четыре часа подряд, вплоть до рассвета, мы сидели на месте, не смея шевельнуться. Наконец отблеск зари проник к нам, но не через окно, которое осталось темным, а сквозь треугольное отверстие между кровель­ной балкой и грудой осыпавшихся кирпичей у стены поза­ди нас. В первый раз мы могли разглядеть в сумерках внутренность кухни.

Окно было завалено разрыхленной землей, покрывав­шей стол, у которого мы сидели, и лежавшей у нас под ногами. Снаружи вся почва была взрыта, — высокие валы окружили дом. Над верхней частью оконной рамы видне­лась исковерканная дождевая труба. Пол был усеян ме­таллическими обломками. Часть кухни, примыкавшая к жи­лым комнатам, осела, а когда совсем рассвело, мы убеди­лись, что большая часть дома разрушена. Резким контра­стом рядом с этими руинами выделялись изящный распи­санный бледно-зеленой краской буфет с множеством же­стяной и медной посуды, обои в белых и голубых квад­ратах и цветные рельефные украшения стены над плитой.

Когда окончательно рассвело, мы увидели сквозь брешь фигуру марсианина, стоявшего, надо думать, на страже у еще не остывшего цилиндра. Мы осторожно по­ползли из полутемной кухни в совсем темную кладовую.

Вдруг я сообразил, что случилось.

— Пятый цилиндр, — прошептал я: — пятый выстрел с Марса попал в этот дом и похоронил нас под развалинами.

Викарий долго молчал, потом прошептал:

— Господи, смилуйся над нами.

И он стал что-то бормотать себе под нос.

Все было тихо, и мы, притаившись, сидели в кладовой.

Пятый цилиндр с Марса попал в дом.

Я боялся даже дышать и сидел, пристально глядя на слабый свет, проникавший к нам из дверей кухни. Я мог разглядеть лицо викария — неясный овал, — его воротник и отвороты сюртука. Снаружи доносился звон метал­ла, а иногда резкий свист и шипенье, точно от паровой машины. Все эти зага­дочные звуки разда­вались с перерыва­ми, постепенно уси­ливаясь и делаясь все более разнооб­разными. Вдруг раз­дался какой-то раз­меренный, вибри­рующий гул, от ко­торого задрожало все окружающее, и посуда в кладовой зазвенела. Свет померк, дверь кухни стала совсем темной. Так мы сидели много часов подряд, дрожа от страха, пока, наконец, не заснули в полном изнеможении.

Я проснулся и почувствовал сильный голод. Вероятно, мы проспали большую часть дня. Голод заставил меня наконец двинуться с места. Я сказал викарию, что хочу добыть еды, и пополз в кладовую. Он ничего не ответил, но, лишь только я начал есть, этот слабый шум вывел его из оцепенения, и я услышал, как он ползет за мной.

Наевшись, мы поползли назад в судомойню. Там я, ка­жется, опять задремал и немного спустя проснулся в оди­ночестве. Вибрирующее гуденье продолжалось с докучли­вым упорством. Я несколько раз топотом окликнул вика­рия, потом пополз к кухонной двери. Дневной свет еще не померк, и я увидел моего спутника в противоположном конце комнаты: он лежал ничком у треугольного отвер­стия, обращенного к марсианам. Его плечи были припод­няты, и потому голова была от меня скрыта.

В кухне было шумно, как в паровозном депо. Казалось, что вся постройка содрогается. Сквозь отверстие в стене я мог видеть верхушку дерева, освещенную солнцем, и го­лубой клочок ясного вечернего неба. С минуту я смотрел на викария, потом подкрался ближе, осторожно пересту­пая через осколки посуды.

Я тронул викария за ногу. Он так быстро обернулся, что снаружи с треском отвалился большой кусок штукатурки. Я схватил его за руку, боясь, что он закричит, и мы оба замерли. Потом я поднял голову, чтобы посмо­треть, уцелело ли наше прикрытие. В пробоине стены обра­зовалось новое отверстие; осторожно поднявшись и загля­нув поверх балки, я едва узнал пригородную дорогу, — так сильно все кругом изменилось.

Пятый цилиндр упал, очевидно, на тот дом, куда мы заходили сначала. Строение совершенно исчезло, — превратилось в щепки и разлетелось. Цилиндр лежал глубоко в земле, в воронке, гораздо более широкой, чем яма возле Уокинга. От страшного удара земля вокруг словно распле­скалась («расплескалась» — самое подходящее слово) и за­сыпала корпуса соседних домов. Все произошло так, как если бы хватили молотом по грязи. Наш дом осел назад; его передняя часть была разрушена до самого фундамен­та. Кухня и судомойня уцелели каким-то чудом. Но они с трех сторон были опоясаны огромным валом из земли и мусора, открытой осталась лишь сторона, обращенная к цилиндру. Мы повисли на самом краю огромной воронки, в которой работали марсиане. Тяжелые удары, очевидно, раздавались непосредственно позади нас; светло-зеленый пар поднимался из ямы и окутывал дымкой нашу щель. В центре ямы цилиндр был уже раскрыт, а в дальнем конце, среди вырванных и засыпанных песком кустарников, стоял пустой боевой треножник — огромный металличе­ский скелет, рисовавшийся на фоне вечернего неба. Прежде всего следовало бы описать здесь яму и цилиндр. Но в ту минуту я бросил на них только беглый взгляд. Все внимание мое было отвлечено какой-то блестящей машиной, рывшей землю, и странными существами, которые медленно и неуклюже копошились около нее. Я прежде всего заинтересовался механизмом. Это была одна из тех чрезвычайно сложных машин, названных впо­следствии многорукими, изучение которых дало такой мощ­ный толчок нашей земной технике. На первый взгляд она напоминала металлического паука с пятью суставчатыми подвижными ногами, со множеством коленчатых рычагов и хватающих передаточных щупальцев вокруг корпуса. Большая часть рук этой машины была втянута внутрь, но тремя длинными щупальцами она выуживала металличе­ские брусья, доски и перекладины, служившие, по-видимому, подпорками и скрепами для стенок цилиндра. Машина вытаскивала, поднимала и складывала все это на ровную площадку позади себя.

Все движения были так быстры, сложны и совершенны, что сначала я не мог поверить, что передо мной находит­ся машина, несмотря на ее металлический блеск. Боевые треножники были тоже удивительно совершенные, точно одухотворенные, но их и сравнить нельзя с этой машиной. Люди, никогда не видевшие подобных сооружений и зна­ющие их только по рисункам и по отрывочным рассказам свидетелей вроде меня, вряд ли «могут представить себе эти почти живые механизмы.

Я вспоминаю иллюстрации в одной из первых брошюр, излагающих историю этой войны. Художник, очевидно, на­спех и очень поверхностно ознакомился с внешним видом одного из боевых треножников. Он изобразил боевую ма­шину в виде каких-то ходуль из трех прямых жердей, ли­шенных гибкости и легкости, способных лишь к очень од­нообразным движениям, что совершенно не соответствует действительности. Брошюра со своими иллюстрациями на­делала много шуму, и я упоминаю о них лишь для того, чтобы предостеречь читателей. Иллюстрации были похожи на живых марсиан, которых я видел собственными глаза­ми, не больше, чем восковая кукла похожа на человека. По моему мнению, иллюстрации эти только испортили бро­шюру.

Как я уже говорил, с первого взгляда я не признал многорукую машину за искусственный механизм. Она по­казалась мне живым существом, похожим на краба в бле­стящей оболочке. Тело марсианина, тонкие щупальца ко­торого регулировали все ее движения, я счел чем-то вроде

мозгового придатка. Но затем я заметил тот же cepoватo-коричневый лоснящийся кожаный покров на других копошившихся вокруг телах и понял загадку изумительного аппарата. После этого все свое внимание я уже обратил на живых, настоящих марсиан. Мельком я видел их раньше, но теперь отвращение уже не мешало мне наблюдать за ними; кроме того, я теперь находился в засаде, я следил за ними из-за прикрытия, а не во время поспешного бегства.

Это была многорукая машина марсиан.

Существа эти, как я теперь видел, не имели на Земле себе подобных. У них были большие круглые тела, точнее говоря — головы, около четырех футов в диаметре, с не­которым подобием лица. Ноздри на этом лице отсутство­вали (марсиане, по-видимому, совершенно лишены чувства обоняния); выделялись только два очень больших темных глаза и сразу под глазами что-то вроде мясистого клюва. Сзади этой головы или тела — я, право, не знаю, как и сказать, — находилась тугая перепонка, соответствующая (как это впоследствии выяснилось) нашему уху, хотя она, вероятно, оказалась почти бесполезной в нашей более плот­ной атмосфере. Около рта торчало шестнадцать тонких, похожих на хлысты щупальцев, разделенных на два пуч­ка — по восьми щупальцев в каждом. Знаменитый анатом профессор Гоуэс впоследствии весьма удачно назвал эти пучки руками. Когда я в первый раз встретил марсиан, мне показалось, что они стараются опираться на руки, но им, очевидно, мешал их увеличившийся в земных условиях вес. Можно предположить, что на Марсе они довольно свободно передвигаются при помощи этих рук.

Внутреннее анатомическое строение марсианина, как по­казали позднейшие вскрытия, очень просто. Большую часть тела занимает мозг, громадными нервами сообщающийся с глазами, ухом и осязательными щупальцами. Кроме того, были обнаружены сложного устройства легкие, с которы­ми непосредственно сообщались рот и сердце с кровенос­ными сосудами. Усиленная работа легких, обусловленная более плотной земной атмосферой и увеличением силы тя­готения, была заметна по конвульсивным движениям внеш­ней оболочки.

Вот и все органы марсианина. Человеку может пока­заться странным, что у марсиан совершенно не оказалось никаких признаков сложного пищеварительного аппарата, составляющего одну из главнейших частей нашего орга­низма. Они состояли из одной головы. У них не было внутренностей. Они не ели, не переваривали пищи. Вместо этого они брали свежую живую кровь других существ и впрыскивали ее в свои вены. Я сам видел, как они это де­лали, и расскажу об этом в свое время. Чувство отвраще­ния мешает мне подробно описывать то, на что я почти не мог смотреть. Достаточно сказать, что кровь из живого организма, в большинстве случаев из тела человека, при помощи маленькой пипетки впрыскивалась прямо в воспри­нимающий канал марсианина...

Около ямы стоял пустой треножник.

Самая мысль об этом кажется нам ужасной, но в то же время я не могу не думать, насколько отвратительными должны были бы пока­заться наши плотоядные привычки какому-нибудь понятливому кролику.

Нельзя отрицать фи­зиологических преиму­ществ подобных впры­скиваний, если вспомнить, как много времени и энергии тратит человек на принятие пищи и пи­щеварение. Наше тело наполовину состоит из желез, каналов и орга­нов, занятых перегон­кой разнородной пищи в кровь. Пищеварительные процессы и их воздействие на нервную систему подрывают наши силы, отражаются на нашей психике. Люди чувствуют себя счастливыми или не­счастными в зависимости от того, здоровая или нездоровая у них печень. У марсиан настроение духа не зависит от состояния организма.

Существа, захваченные с Марса в качестве провианта, объясняют отчасти, почему марсиане предпочитали питать­ся людьми, а не животными. Судя по тем сморщенным останкам, которые попали в людские руки, то были также двуногие существа, со слабо развитой мускулатурой и с хрупким ноздреватым скелетом, вроде ноздреватых губок. Ростом они были около шести футов; имели круглые, пря­мо поставленные головы с большими глазами в твердых впадинах. Помнится, в каждом цилиндре находилось два или три таких существа; но все они были умерщвлены еще до прибытия на Землю. Впрочем, здесь они все равно по­гибли бы, так как при первой попытке выпрямиться во весь рост на нашей планете поломали бы себе все кости.

Поскольку я уже занялся этим описанием, то разреши­те мне добавить еще некоторые подробности, хотя далеко не все они были замечены и поняты мною во время пре­бывания в яме. Подробности эти помогут читателю, нико­гда не видевшему марсиан, составить себе более ясное представление об этих опасных существах.

Их физиологическое устройство странно отличалось от нашего еще тремя особенностями. Их организм не ну­ждался во сне и вечно бодрствовал, как бодрствует сердце

у спящих людей. Так как они не обладали мышечным ме­ханизмом, который требует отдыха, то им не приходилось возмещать сильное мускульное напряжение, и периодиче­ская приостановка сознательной деятельности была им не­известна. Равным образом почти чуждо им было чувство усталости. На Земле они не могли двигаться без значи­тельных усилий, но даже и здесь до последней минуты они находились в непрерывной деятельности. В течение суток они работали двадцать четыре часа, как, вероятно, работают муравьи.

Затем, сколь это ни странно, между марсианами совсем не существовало половых различий — они размножались путем деления. Точно установлено, что во время войны родился один марсианин: он был найден на теле своего родителя в виде почки, точно чашечка молодой лилии или молодая особь пресноводного полипа.

Здесь стоит отметить, что некий философствующий писатель, впрочем, пользующийся довольно сомнительной научной репутацией, задолго до вторжения марсиан пред­сказал, что со временем человеческий организм приобре­тет именно такое строение, какое наблюдалось у пришельцев с Марса. Помнится, его пророчество было напечатано в ноябрьском или декабрьском номере ныне давно прекра­тившегося издания «Pall Mall Budget» («Всякая Всячина») за 1893 год.¹ Вспоминаю также связанную с этим карика­туру, появившуюся в «Punch» («Петрушка») — одном из распространеннейших журналов домарсианской эпохи.

¹ Автором этой статьи был сам Г. Уэллс.

Цитируемый мною автор, излагая свою мысль в весе­лом, игривом тоне, доказывал, что развитие техники должно в конце концов остановить развитие членов челове­ческого тела, а химическая пища сделает излишним пище­варение. Он утверждал, что волосы, нос, зубы, уши, под­бородок не будут более являться характерными чертами че­ловеческого лица и что с течением веков естественный отбор их уничтожит. Только мозг останется действительно необходимым органом. Да еще одна часть тела — рука — имеет шансы пережить другие, потому что рука — «учи­тель и слуга мозга». Остальное тело начнет атрофиро­ваться, а руки будут все более и более удлиняться.

Истина сплошь да рядом высказывается под личиной шутки, и марсиане бесспорно являют пример подчинения интеллекту всей животной стороны организма. Мне кажет­ся весьма вероятным, что марсиане произошли от существ, в общем похожих на нас, путем постепенного развития мозга и рук (последние, в конце концов, заменились дву­мя пучками щупальцев) за счет остального тела. Мозг, ли­шенный тела, конечно, должен был создать более эгои­стичный интеллект, без всяких эмоций, свойственных че­ловеческому существу.

Третье отличие организма марсиан от нашего на пер­вый взгляд может показаться совсем несущественным. Микроорганизмы, возбудители стольких болезней и стра­даний на Земле, или никогда не появлялись на Марсе, или марсианская санитарная наука уничтожила их много веков тому назад. Сотни недомоганий, лихорадок и прилипчивых болезней, подтачивающих жизнь человека, — чахотка, рак, нарывы и другие болезненные явления — никогда не на­рушают их нормального жизненного уклада.

Говоря о различии между жизнью на Земле л на Мар­се, я должен упомянуть здесь еще об одном странном яв­лении, а именно, о красной траве.

Очевидно, растительное царство Марса вместо преоб­ладающего у нас зеленого цвета имеет яркую кроваво-крас­ную окраску. Во всяком случае все те семена, которые марсиане (намеренно или случайно) привезли с собой, да­вали ростки красного цвета. Впрочем, в борьбе с земными формами только всем известная красная трава достигла некоторого развития; красный вьюн скоро засох, и видели его лишь немногие. Но что касается красной травы, то некоторое время она распространялась изумительно быст­ро. Она появилась на краях ямы «а третий или четвертый день нашего заключения, и ее побеги, напоминавшие отрос­тки кактуса, образовали карминовую бахрому около на­шего треугольного окна. Позднее я видел ее в изобилии по всей стране, особенно вблизи воды.

У марсиан, по-видимому, имеется орган слуха — круг­лая перепонка на задней стороне головы тела — и глаза, по силе зрения не уступающие нашим; только голубой и фиолетовый цвета, по мнению Филипса, должны казаться им черными. Принято думать, что марсиане сообщались друг с другом при помощи звуков и движений своих щу­пальцев. Так говорится, например, в весьма талантливой, но слишком поспешно написанной брошюре, автор кото­рой, надо думать, никогда не видел марсиан. Эта брошюра, о которой я уже упоминал, доныне является у нас главным источником сведений о марсианах. Но никто из ныне живущих людей не наблюдал марсиан так близко, как я. Это случилось, правда, не по моему желанию, но все же это несомненно так. Я наблюдал за ними очень внимательно изо дня в день и утверждаю, что сам видел, как четыре, пять и однажды даже шесть марсиан, тяжело двигаясь, выполняли сообща самые тонкие и сложные ра­боты, не обмениваясь ни единым звуком, ни единым жестом. Похожие на крик филина звуки, обычно издаваемые

¹ Телепатией называется свойственная будто бы некоторым людям способность видеть предметы, находящиеся вне поля их зрения, слышать звуки, недоступные нормальному слуху, сообщать собеседнику свои мысли без помощи слов или каких-либо сигналов и т. д. В Западной Европе и особенно в Северной Америке многочисленные шарлатаны не раз демонстрировали перед доверчивой публикой мнимо телепатические явления, для объяснения которых придумано было множество нелепых теорий.

Марсиане не носили никакой одежды. Их понятия о красоте и приличии, естественно, сильно расходятся с на­шими. К тому же они не только менее чувствительны к переменам температуры, чем мы, но и перемена давления, по-видимому, не отражается вредно на их здоровье. Но если они и не пользуются одеждой, то их огромное превосход­ство над людьми заключается, конечно, в других искус­ственных дополнениях к телу. Мы с нашими велосипедами и роликами, с нашими лилиенталевскими летательными ап­паратами, с нашими пушками и штыками и так далее стоим лишь в начале той эволюции, которую уже проделали мар­сиане. Они стали как бы умами, облекающимися, смотря по надобности, в различные тела, подобно тому как люди меняют одежду, садятся для скорости на велосипед или берут зонт во время дождя. Но во всех аппаратах, построенных марсианами, всего удивительнее отсутствие того, что составляет такую существенную принадлежность всех человеческих достижений в области механики, а именно — отсутствие колеса. Среди всех предметов, доставленных ими на землю, нет даже намека на колесо. А между тем, казалось, можно было бы ожидать, что они употребляют колеса хотя бы для передвижения. В связи с этим инте­ресно отметить, что и на Земле природа совсем не знает колеса и предпочитает ему другие приспособления. Марси­ане тоже либо вовсе не знают колеса (это, впрочем, мало вероятно), или, во всяком случае, избегают пользоваться им. Кроме того, они очень редко снабжают свои аппараты неподвижными или относительно неподвижными осями с круговым движением, сосредоточенным в одной плоскости. Почти все соединения в их машинах представляют собой сложную систему скользящих частей, двигающихся на не­больших искусно изогнутых подшипниках. Коснувшись этого вопроса, я должен упомянуть и о том, что длинные рычажные соединения в их машинах приводятся в движе­ние подобием мускулатуры из дисков в эластичной оболочке; эти диски поляризуются при пропускании электриче­ского тока и плотно прилегают друг к другу. Следствием такого устройства является странное сходство с движе­ниями живого существа, столь поражающее и ошеломляю­щее наблюдателя. Такие искусственные мускулы находи­лись в изобилии и в той напоминавшей краба многорукой машине, которая на моих глазах разгружала цилиндр, ко­гда я в первый раз посмотрел в щель. В лучах заходяще­го солнца она казалась бесконечно более живой, чем ле­жавшие за ней марсиане, тяжело дышавшие, шевелившие своими щупальцами и еле передвигавшиеся после своего перелета через межпланетное пространство.

Я долго наблюдал при ярком дневном свете за их медлитель­ными движениями и подмечал странные особенности их внешнего облика, пока викарий не на­помнил мне о своем присутствии, схватив меня за руку. Я обер­нулся и увидел его нахмуренное лицо и сжатые губы. Он тоже хотел посмотреть в щель, у которой мог поместиться только один человек. Итак, я был вы­нужден отказаться от наблюдений за марсианами, пока викарий осуществлял свое закон­ное право.

Когда я снова заглянул в щель, многорукая машина уже приладила все части вынутого из цилиндра аппарата; новая машина была во всем подобна первой. А слева, внизу, тем временем работал какой-то другой не очень большой механизм. Выпуская клубы зеленого дыма, он рыл землю и продвигался вокруг ямы, углубляя и выравнивая ее. Этот механизм и производил тот ритмический шум, от которого содрогалось наше разрушенное убежище. Во время работы он дымил и свистел. Насколько я мог видеть, он действо­вал самостоятельно, без всякого участия марсианина.

Появление второго боевого треножника отогнало нас от щели и заставило вернуться в судомойню, так как мы боялись, что марсианин со своей вышки заметит нас в нашей засаде. Позднее мы поняли, что опасность быть обна­руженными не так уж велика, ибо глазу, ослепленному солнцем, наше убежище должно было представляться в виде пустой черной дыры. Но первое время, при всяком случайном приближении марсиан, мы, замирая от страха, спасались в судомойню. Однако любопытство наперекор опасности тянуло нас в щели. Теперь я с удивлением вспоминаю, что, несмотря на всю безвыходность нашего поло­жения, — нам грозила или смерть от голода, или другой, еще более ужасный конец, — мы жестоко ссорились из-за страшной привилегии глядеть на марсиан. Мы были способны затеять нелепо-комическую скачку через всю кухню, стараясь обогнать друг друга; при всей нашей боязни про­извести малейший шум, мы толкались и лягались, будучи на вершок от гибели.

Мы были совершенно разные люди по характеру, по привычкам, по всему нашему умственному складу. Опас­ность и заключение еще сильней подчеркивали наше не­сходство. Еще в Голлифорде викарий своими беспомощ­ными причитаниями и тупой неповоротливостью своего ума опротивел мне нестерпимо. Его бесконечные невнятные монологи мешали мне сосредоточиться и при моем истерическом настроении доводили меня чуть не до при­падков. У него было не больше выдержки, чем у глупой старой бабы. Он готов был плакать по целым часам, и я уверен, что он, как ребенок, воображал, будто слезы ему помогут. Даже в темноте он ежеминутно напоминал мне р своем присутствии. Кроме того, он ел гораздо больше меня, и я тщетно напоминал ему, что нам придется оставаться в доме до тех пор, пока марсиане не закончат свою работу в яме, а стало быть, надо беречь провизию, так как это наша единственная надежда на спасение. Он ел и пил помногу после длительных перерывов. Спал мало.

Прошло несколько дней; беззаботность викария и его упорное нежелание вникнуть в мои слова еще более ухуд­шили наше отчаянное положение. Я принужден был прибегнуть к угрозам, даже к побоям. Это образумило его, но не надолго. Он принадлежал к числу тех хитрых, но слабых, лишенных гордости, трусливых, презренных людей, которые лгут и богу, и людям, и даже себе самим.

Мне неприятно вспоминать и писать об этом, но иначе мой рассказ будет не полон. Те, кому удалось избежать тем­ных и ужасных сторон жизни, не задумаются осудить меня за грубость, за порывы бешенства в последнем акте нашей трагедии; эти люди, конечно, хорошо умеют отличать добро от зла. Но, я полагаю, им вряд ли известно, что человек, измученный пыткой, не может отвечать за себя. Зато всякий, кто сам прошел через мрак и видел скрытые корни вещей, поймет меня и найдет для меня оправдание.

И вот, в то время, как мы с викарием шопотом спорили, вырывали друг у друга пищу и питье, боролись и дрались, снаружи в яме, под беспощадным солнцем этого страшного июня, марсиане налаживали свою непонятную для нас жизнь. Теперь я расскажу о том, что видел. После долгого промежутка я наконец снова завоевал право смотреть в щель и заметил, что к новоприбывшим присоединилось еще трое марсиан с тремя боевыми треножниками и с какими— то новыми приспособлениями, расставленными в стройном порядке вокруг цилиндра. Только что собранная вторая многорукая машина обслуживала какой-то новый аппарат, принесенный одним из треножников. Аппарат этот своими общими очертаниями напоминал жбан для молока, а над ним был укреплен качающийся приемник грушевидной формы; какой-то белый порошок непрерывно сыпался из него в подставленный внизу круглый сосуд.

Вращение шло от одного из щупальцев многорукой машины. Две лопатообразные руки копали глину и бро­сали куски ее в грушевидный приемник, в то время как третья рука периодически открывала дверцу и удаляла из средней части прибора обожженный кирпич, покрытый на­гаром. Четвертое стальное щупальце направляло порошок из котла по коленчатой трубке в какой-то другой приемник, скрытый от меня кучей голубоватой пыли. Из этого неви­димого приемника поднималась прямо вверх струйка зе­леноватого дыма. Пока я смотрел, многорукая машина с легким музыкальным звоном вдруг, словно подзорную трубу, растянула щупальце, скрытое раньше за кучей глины и казавшееся минуту назад коротким тупым отрост­ком. Секунду спустя щупальце подняло кверху полосу бе­лого алюминия, еще не успевшего остыть и ярко блестев­шего, и отложило его в клетку из таких же полос, сложен­ную у одной стороны ямы. В промежутке между заходом солнца и появлением первых звезд эта проворная машина изготовила не менее сотни таких полос прямо из сырой глины, и куча голубоватой пыли поднялась выше краев ямы.

Контраст между быстрыми и сложными движениями всех этих машин и тяжелой пыхтящей неуклюжестью их владельцев был так велик, что сплошь да рядом живыми казались машины, а не марсиане.

Викарий стоял у щели, когда к яме принесли первых пойманных людей. Я сидел на полу и прислушивался.

Вдруг он отпрянул назад, а я, думая, что нас заметили, замер от ужаса. Он тихонько пробрался ко мне по мусору и присел рядом со мной в темноте, бормоча и показывая что-то пальцами; испуг его сообщился и мне. Движением руки он дал мне понять, что уступает мне щель. Любопытство придало мне храбрости, я встал, перешагнул через викария и прильнул к щели. Сначала я не понял причины его страха. Уже смеркалось, звезды казались крошечными и тусклыми, но яма была освещена зелеными вспышками от машины, изготовлявшей алюминий. Неров­ные отсветы зеленого огня и двигавшиеся черные смутные тени производили странное впечатление. В воздухе кру­жились летучие мыши.

Марсиан не было видно за кучей голубовато-зеленой пыли. В одном из углов ямы стоял боевой треножник с укороченными поджатыми ногами. Вдруг среди машинного гула как будто послышались человеческие голоса. Я по­думал, что мне померещилось, и сначала не обратил на это внимания.

Я нагнулся, наблюдая за боевым треножником, и только тут окончательно убедился, что в колпаке и впрямь скрывается марсианин. Когда зеленое пламя вспыхнуло ярче, я разглядел его лоснящийся покров и блеск его глаз. Вдруг послышался крик, и я увидел, как длинное щупаль­це перегнулось за плечо машины к маленькой клетке, висевшей позади нее наподобие гроба. Потом высоко в воздухе поднялось что-то барахтавшееся, какой-то неясный, загадочный предмет, черневший на фоне звездного неба. Когда предмет опустился, то при зеленой вспышке я увидел, что это человек. В течение нескольких секунд я успел его рассмотреть. Это был хорошо одетый, здоровенный, упитанный мужчина средних лет. Три дня назад он, веро­ятно, занимал видное положение в обществе. Я видел его широко раскрытые глаза и отблеск огня на его пуговицах и часовой цепочке. Он исчез по другую сторону кучи, и одно мгновенье все было тихо, но потом снова послышался жалобный крик и продолжительное ликующее уханье марсиан...

Я присел на кучу мусора, потом вскочил, зажал уши и бросился в судомойню. Викарий, обхватив голову руками, молча пригнулся к полу, взглянул на меня, когда я прохо­дил мимо, всхлипнул, очевидно, вообразив, что я покидаю его, и бросился вслед за мной.

Эту ночь мы провели в судомойне, колеблясь между ужасом и жутким соблазном поглядеть в щель. Я чувствовал, что надо действовать, но тщетно пытался придумать какой-нибудь план бегства. Только на следующий день удалось мне вполне ясно понять создавшееся положение. Я видел, что викарий совершенно не способен рассуждать логично. От всех этих ужасов он стал необычайно порывист, потерял всякое благоразумие и предусмотрительность. В сущности он уже опустился до уровня животного. Мне приходилось рассчитывать исключительно на себя. Обдумав все хладнокровно; я решил, что, несмотря на всю трагичность нашего положения, отчаиваться нечего. Наша главная надежда в том, что марсиане, вероятно, лишь временно расположились в яме. Если они даже превратят ее в свой постоянный лагерь, то и тогда нам может представиться случай к бегству, если только они не сочтут нужным его охранять. Я обдумывал также с большим усердием план подкопа в противоположную от ямы сторону, но здесь нам угрожала опасность очутиться в поле зрения какого-нибудь стоявшего на карауле треножника. Кроме того, подкоп пришлось бы рыть мне одному, — викарий, конечно, был не пригоден для такой работы.

Если память мне не изменяет, я видел, как убили чело­века, на третий день нашего заключения. То был един­ственный случай, когда я имел возможность воочию наблю­дать, чем питаются марсиане. После этого я больше не приближался к щели в дневные часы.

Я отправился в судомойню, затворил дверь и несколько часов подряд тихонько рыл землю топором. Но когда я прокопал отверстие фута в два глубиной, рыхлая земля с шумом обвалилась, и я не решился копать дальше. Я замер и долго лежал на полу, боясь пошевелиться. После этого я оставил всякую мысль о подкопе.

Марсиане произвели на меня такое сильное впечатле­ние, что я уже почти не надеялся на помощь со стороны людей. Но на четвертую или пятую ночь я услыхал звуки, напоминавшие выстрелы из тяжелых орудий.

Была глубокая ночь, и луна ярко сияла. Марсиане убрали свой экскаватор и куда-то скрылись. Только вдалеке стоял боевой треножник, да на одном из углов ямы много­рукая машина продолжала работать как раз под той щелью, сквозь которую я смотрел. В яме было совсем темно, если не считать тех мест, куда падал лунный свет и отблески многорукой машины, которая одна нарушала тишину своим лязганьем.

Ночь была ясная, светлая; луна, единственная из планет, царила на небе. Я услыхал собачий вой, и этот знакомый звук заставил меня насторожиться. Потом я отчетливо различил гул канонады. Я насчитал шесть вы­стрелов и после долгого перерыва — еще шесть. И это было все.

Это случилось на шестой день нашего заключения. Я смотрел в щель и вдруг почувствовал, что я один. Вместо того, чтобы стоять рядом и отталкивать меня от щели, викарий почему-то ушел в судомойню. Мне показалось это подозрительным. Проворно, но беззвучно ступая, я вернулся в судомойню. В темноте я услыхал, что викарий пьет. Я протянул руку в темноту, и мои пальцы нащупали бутылку бургонского.

Несколько минут мы боролись. Бутылка упала и раз­билась. Я выпустил викария и выпрямился. Мы стояли, тяжело дыша, готовые к новой схватке. Наконец я встал между ним и запасом провизии и сказал, что решил уста­новить дисциплину. Я разделил весь оставшийся запас на части с таким расчетом, чтобы хватило на десять дней. На другой день викарий сделал попытку снова подобраться к пище. Я дремал, но сразу встрепенулся. Весь день и всю ночь мы просидели друг против друга; я сильно утомился, но не уступал, викарий плакал и жаловался на голод. Я знаю, что мы провели так одну ночь и один день, но мне казалось тогда, — кажется и теперь, — что прошла целая вечность.

Несходство наших характеров привело наконец к от­крытому столкновению. В течение двух долгих дней мы перебранивались вполголоса, спорили, обвиняли друг друга. Иногда я терял самообладание и колотил его; иногда пытался действовать лаской и убеждением; однажды я даже попробовал соблазнить его последней бутылкой бур­гонского: в кухне стоял насос для откачивания дождевой воды, при помощи которого я мог утолять жажду. Но ни уговоры, ни угрозы не привели ни к чему: видимо, вика­рий совсем потерял рассудок. Он не прекращал попыток захватить провизию и разговаривал вслух сам с собой. Он держался очень неосторожно, — каждую минуту нас могли обнаружить. Скоро я понял, что он помешался, что моим единственным товарищем в этом тесном заточении был сумасшедший. Теперь я склонен думать, что и сам я в то время был отчасти не в своем уме. Меня мучили нелепые, безобразные кошмары. Но, как это ни странно, быть мо­жет, сумасшествие викария послужило мне предостереже­нием: я взял себя в руки и потому сохранил рассудок.

На восьмой день викарий начал говорить громко, и я никак не мог удержать поток его красноречия.

— Праведен гнев твой, о господи! — повторял он по­минутно, — праведен. Наложи кару твою на меня и на всех, кто со мною. Согрешили мы и впали в нечестие. Нищета была всюду и скорбь, бедняка попирали во прахе, а я потакал этому. Я проповедывал безумие, боже мой, безу­мие века сего, когда я должен был восстать, хотя бы и смерть мне грозила, и призвать их к покаянию. К покая­нию угнетателей бедного и нищего.

Потом он снова вспоминал о провизии, к которой я не допускал его, надоедал мне клянчил, плакал, угрожал. Наконец он начал повышать голос; я умолял его замолчать; тогда он понял, что может держать меня в руках, и стал грозить, что поднимет крик и привлечет внимание марсиан. На первых порах это испугало меня. Но моя уступчивость уменьшила бы наши шансы на спасенье. Я не слишком верил его застращиваниям, хотя и считал его способным на самую безумную выходку. В тот день, по крайней мере, он не привел в исполнение своей угрозы. Но он продолжал разглагольствовать, постепенно повышая голос, в течение восьмого и девятого дней — это были проклятия и мольбы, перемешанные с покаянными возгласами о недостойном служении богу. Мне стало жаль его. Но, отоспавшись немного, он снова начал говорить так громко, что я вынужден был принять какие-нибудь меры.

— Молчите, молчите, — заклинал я.

Он стал на колени; до тех пор он сидел на корточках в темноте возле медной посуды.

— Я слишком долго молчал! — крикнул он так громко, что его, казалось, не могли не услышать в яме. — Но теперь я должен свидетельствовать. Горе этому нечести­вому граду! Горе! Горе! Горе! Горе обитателям Земли, ибо уже прозвучала труба! ..

— Тише, — прошептал я, вскакивая на ноги и холодея от ужаса при мысли, что марсиане услышат нас. — Ради бога.

— Нет! — заорал во все горло викарий, тоже поднявшись и простирая руки. — Слово господне на устах моих!

В три прыжка он был у двери в кухню.

— Я должен свидетельствовать. Я иду. Я и так уже слишком долго медлил.

Я протянул руку и нащупал сечку для мяса, висевшую на стене. В один миг я настиг его. Я рассвирепел от страха. Я нагнал его прежде, чем он успел добежать до середины кухни. Уступая последнему порыву человеко­любия, я обернул острие кверху и ударил его тупой стороной. Он ничком упал на пол. Я споткнулся о его тело и остановился, тяжело дыша. Он лежал неподвижно.

Вдруг я услышал снаружи возню и стук осыпающейся штукатурки; треугольное отверстие в стене потемнело. Я взглянул вверх и увидел, что нижняя часть многорукой машины медленно входит в пролом стены. Одно из сокра­щавшихся щупальцев извивалось среди обломков. Показалось второе щупальце, скользившее по рухнувшим балкам. Я оцепенел от ужаса. Потом у края отверстия, позади особого рода стеклянной пластинки, я увидел, с позволения сказать, лицо и большие темные глаза марсианина. Щу­пальце, как длинная металлическая змея, медленно впол­зало в дыру.

Я отскочил, споткнулся о тело викария и остановился у двери судомойни. Щупальце просунулось на два метра в кухню, извиваясь и поворачиваясь. Несколько секунд я стоял, как зачарованный, глядя на его медленное порыви­стое продвижение. Потом, тихо вскрикнув от страха, я про­бежал через судомойню. Я весь дрожал и едва мог дер­жаться на ногах. Я открыл дверь в угольный чулан и стоял

Щупальце поволокло к отверстию тяжелое тело.

там в темноте, глядя через щель двери в кухню и при­слушиваясь. Заметил ли меня марсианин? Что он там делает?

В кухне что-то двигалось, задевало о стены с легким металлическим побрякиванием, точно связка ключей на кольце. Какое-то тяжелое тело — я слишком хорошо знал, какое именно, — проволокли по полу в отверстие. Уступая непобедимому соблазну, я подошел к двери и выглянул. В треугольном освещенном солнцем отверстии я увидел мар­сианина на многорукой машине; он внимательно рассматривал голову викария. Я сразу же подумал, что марсианин догадается о моем присутствии по рубцу от удара, кото­рый я нанес.

Я вполз обратно в угольный чулан, затворил дверь и в темноте стал по возможности бесшумно зарываться в дрова и в уголь. То и дело я замирал на месте без дви­жения, прислушиваясь, не ввел ли снова марсианин свое щупальце в отверстие.

Вдруг легкое металлическое побрякивание возобнови­лось. Щупальце медленно двигалось по кухне. Все ближе и ближе. Вот оно уже в судомойне. Я надеялся, что щупальце не дотянется до меня. Щупальце царапнуло по двери чулана. Наступила целая вечность почти нестер­пимого ожидания; я услышал, как стукнула щеколда. Он отыскал дверь. Марсианин понимает, что такое дверь.

Щупальце провозилось со щеколдой около минуты; потом дверь отворилась.

В темноте я мог разглядеть это металлическое щупаль­це, несколько напоминавшее слоновый хобот. Оно прибли­жалось ко мне, трогало и ощупывало стену, куски угля, дрова и потолок. Это был какой-то темный червяк, поворачивавший свою слепую голову туда и сюда.

Щупальце коснулось моего каблука. Я чуть не закричал, но сдержался, укусив себя за руку. С минуту все было тихо, я уже начинал думать, что оно удалилось. Вдруг, неожиданно щелкнув, оно схватило что-то — мне почудилось, что меня, — и как будто стало выползать из погреба. Я не был вполне в этом уверен. Очевидно, оно захватило кусок угля.

Я воспользовался случаем, чтобы немного изменить чрезвычайно неудобное положение моего тела, и прислушался.

Вдруг я снова услыхал знакомое побрякиванье. Щупальце приближалось ко мне. Медленно, очень медленно, царапая стены и постукивая по мебели.

Я не знал, дотянется оно до меня, или нет. Вдруг сильным и коротким ударом оно захлопнуло дверь угольного чулана. Я слышал, как оно заходило по кладовой, слышал, как передвигались жестянки с бисквитами, как разбилась бутылка. Потом новый удар в дверь чулана. Потом тишина, перешедшая в томительное ожидание.

Щупальце ушло? Да, как будто.

Оно не возвращалось больше в судомойню; но я про­лежал весь десятый день в темноте, зарывшись в угле и дровах, не смея выползти, чтобы напиться, хотя меня страшно томила жажда. Только на одиннадцатый день я рискнул покинуть свое убежище.

Прежде чем войти в кладовую, я затворил дверь из кухни в судомойню. Но кладовая была пуста; провизия вся исчезла — до последнего куска. Очевидно, марсианин взял все. Сначала я впал в отчаяние. Я ничего не ел и не пил в течение одиннадцатого и двенадцатого дня.

Губы и глотка у меня пересохли. Я страшно ослабел. Я сидел в темной судомойне в полном отчаянии. Думал я только о еде. Мне пришло в голову, что я оглох, так как привычные звуки со стороны ямы совершенно стихли. Я не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы бесшумно под­ползти к щели в кухне, иначе я бы это сделал.

На двенадцатый день горло мое так пересохло от жажды, что я, рискуя привлечь внимание марсиан, привел в действие скрипучий насос над раковиной и добыл стакана

два мутной, темноватой жидкости. Питье подкрепило меня, и я несколько приободрился, видя, что шум насоса не заставил щупальце появиться вновь.

В течение этих дней я вспоминал о викарии и о его смерти смутно, как во сне.

На тринадцатый день я выпил еще немного воды и задремал, мечтая о еде и о фантастических невыпол­нимых планах бегства. Лишь только я успевал задре­мать, меня начинали мучить кошмары: смерть викария, роскошные блюда... Но и во сне и наяву я испытывал мучительную жажду, которая заставляла меня пить без конца. Свет, проникавший в судомойню, имел теперь не сероватый, а красноватый оттенок. Моему больному во­ображению этот свет представлялся кровавым.

На четырнадцатый день я вошел в кухню и очень уди­вился, увидев, что трещина в стене заросла красной травой и что именно от этого полумрак стал красноватым.

Рано утром на пятнадцатый день я услышал в кухне какой-то странный, но знакомый звук. Прислушавшись, я решил, что это повизгиванье и царапанье собаки. Войдя в кухню, я увидел собачью морду, просунувшуюся в щель сквозь заросли красной травы. Я очень удивился. Почуяв меня, собака отрывисто залаяла.

Я подумал, что если мне удастся заманить ее в кухню, я смогу убить ее и съесть. Во всяком случае, благоразум­нее будет убить ее, так как она может привлечь внимание марсиан.

Я протянул руку и ласково поманил:

— Песик, песик.

Но собака скрылась.

Я прислушался, — нет, я не оглох, — в яме было действительно совершенно тихо. Я различал лишь какой-то звук, похожий на хлопанье птичьих крыльев, да еще рез­кое карканье — и больше ничего.

Долго стоял я у щели, не решаясь раздвинуть красную поросль. Раз или два я слышал царапанье — это собака бегала по песку. Слышался также шум птичьих крыльев — и только. Наконец, собравшись с духом, я выглянул на­ружу.

В яме никого. Только в одном углу стая ворон дралась над остовами мертвецов, съеденных марсианами.

Я оглянулся кругом, не веря своим глазам. Ни одной машины. Яма опустела. В одном углу — груда серовато-синей пыли, а в другом — несколько алюминиевых полос, да черные птицы над трупами жертв.

Медленно пролез я сквозь красную поросль на куче щебня. Я мог смотреть во все стороны, — только позади

В пустых комнатах росла трава.

Несколько минут я стоял и колебался; потом вдруг в порыве отчаянной решимости с бьющимся сердцем вска­рабкался на груду обломков, под которыми я так долго был заживо погребен.

Я осмотрелся еще раз. На севере тоже ни одного мар­сианина.

Когда я в последний раз видел эту часть Шина при дневном свете, здесь тянулась извилистая улица, застроенная уютными белыми и красными домиками, под тенью раскидистых деревьев. Теперь я стоял на куче мусора, кир­пичей, глины и песку, густо заросшей какими-то красными растениями вроде кактусов. Они доходили мне до колен и вытеснили всю земную растительность. Ближайшие де­ревья высились — черные и мертвые, — но немного дальше сеть красных побегов обвивала еще живые стволы.

Все окрестные дома были разрушены, но ни один не сгорел. Некоторые стены уцелели до второго этажа, но все окна были разбиты, двери выломаны. Красная трава росла даже в комнатах, оставшихся без крыш. Внизу, в яме, вороны дрались из-за мертвечины. Несколько птиц прыгало кое-где по развалинам. Вдали по стене одного из домов осторожно спускалась отощавшая кошка, но людей я не заметил нигде.

После моего недавнего заключения в полутьме день показался мне ослепительным, небо — ярко-голубым. Лег­кий ветерок слегка шелестел в красной траве, которая по­крывала каждый клочок свободной земли. И какой чудес­ный был воздух!

Несколько минут я стоял, пошатываясь на груде мусора. В убогой каморке, только что покинутой мною я вынужден был с тягостным напряжением думать лишь о нависшей надо мной опасности. Я не знал, что произошло за это время в мире, и был поражен открывшимся передо мной зрелищем. Я ожидал увидеть Шин в развалинах, но я увидел мрачный и зловещий ланд­шафт чужой планеты.

В этот миг я впервые испытал чувство, которое неизве­стно большинству людей, но которое слишком хорошо знают бедные звери, живущие под нашим игом. Я испы­тал то, что испытывает кролик, возвратившийся к своей норке и вдруг увидевший дюжину землекопов, которые вскапывают землю под фундамент будущего дома. То бы­ли первые проблески чувства, совершенно ясно осознан­ного мною немного позже и угнетавшего меня в течение долгих дней: чувства развенчанности, убеждения, что я уже не хозяин, а животное среди других животных под пятой у марсиан. Как все животные, мы должны теперь быть вечно начеку, убегать и прятаться Царство человека миновало.

Но это своеобразное ощущение, едва успев возникнуть, тотчас же исчезло и уступило место чувству нестерпимого голода после долгого и скорбного поста. Невдалеке от ямы, за заросшим красной травой забором, я увидел клочок уцелевшего сада. Это внушило мне на­дежду, и я стал пробираться вперед, увязая по колено и по шею в красной траве, с отрадным сознанием безопас­ности. В такой густой растительности спрятаться было нетрудно. Забор, окружавший сад, достигал шести футов в высоту, и когда я попробовал вскарабкаться на него, то оказалось, что я не могу перекинуть через него ногу. Я прошел дальше и, цепляясь за лепные украшения углово­го столба, взобрался наверх и спрыгнул в сад. Тут я на­шел несколько молодых луковиц, земляных груш и кучку мелких морковок. Собрав все это, я перебрался через раз­рушенную стену и по дороге, окаймленной пурпуровыми и малиновыми растениями, направился в Кью. Это походило на прогулку среди гигантских кровяных капель. Я думал о бегстве и о пище: уйти так скоро, как только позволят мои силы, из этой проклятой, не похожей на нашу Землю области.

Немного дальше я нашел в траве несколько штук гри­бов и съел их; затем наткнулся на коричневую полоску мелкой текучей воды, — раньше тут простирались луга. Несколько съеденных кусочков еще сильнее распалили мой голод. Сначала я недоумевал, откуда взялась здесь вода в разгаре жаркого сухого лета; но затем понял, что это объясняется тропически бурным распространением красной травы. Повсюду, где это необыкновенное растение встре­чало влагу, оно быстро достигало гигантских размеров и разрасталось необычайно. Его семена попали в струи Уэя и Темзы, и титанически разрастающаяся водянистая листва вскоре покрыла обе реки.

Разлив Темзы.

Вскоре я увидел, что в Петни мост почти исчезает под зарослями; у Ричмонда воды Темзы широким, но неглубо­ким озером разлились по лугам Хемптона и Твикнема. Вме­сте с разливом двигалась и красная трава, и одно время разрушенные виллы в долине Темзы исчезли посреди тех красных джунглей, на окраине которых я находился и ко­торые скрывали следы опустошения, произведенного мар­сианами.

Впоследствии красная трава погибла так же быстро, как распространилась; очевидно, она была уничтожена бо­лезнью, вызванной какими-то бактериями.

Благодаря естественному подбору все земные растения выработали способность сопротивляться бактериям; они никогда не погибают без упорной борьбы; но красная тра­ва засыхала на корню. Листья ее белели, морщились, де­лались хрупкими и отваливались при малейшем прикосно­вении. Вода, ранее помогавшая развитию красной травы, теперь уносила в море ее последние остатки.

Приблизившись к воде, я, конечно, прежде всего уто­лил жажду. Я напился вволю и, повинуясь какому-то смут­ному побуждению, стал жевать листья красной травы; они оказались очень водянистыми и имели неприятный, метал­лический привкус. Я заметил, что вода неглубока и что я безопасно могу пуститься вброд, хотя мои ноги и заплета­лись в красной траве. Но глубина, очевидно, увеличива­лась по мере приближения к середине реки, и поэтому я повернул обратно в сторону Мортлека. Я старался дер­жаться дороги, ориентируясь по случайно уцелевшим остат­кам придорожных вилл, заборов и фонарей, и наконец выбрался из болота к холму у Рогемптона и вышел на Петнийские луга.

Здесь картина резко изменилась. Ничего чуждого, стран­ного, а только разгром всего знакомого и привычного. Местами страна была так опустошена, как будто над ней пронесся циклон, а в нескольких десятках метров дальше попадались совершенно не тронутые участки: дома с чи­стыми задернутыми шторами и запертыми дверьми вы­глядели так, как будто их обитатели спали или покинули свои жилища всего на один-два дня. Красная трава росла уже не так густо, высокие деревья вдоль улицы были сво­бодны от красных паразитов. Я искал каких-нибудь съе­добных растений под деревьями, но не нашел ничего; заглянул также в два безлюдных дома, но здесь, очевидно, уже побывали другие: дома стояли разграбленные. Остаток дня я провалялся в кустах. Я выбился из сил и был не в состоянии итти дальше.

За все это время я не встретил ни одного человека и нигде не видел марсиан. Мне попались навстречу лишь две голодные собаки, но обе они убежали от меня и не подошли, хотя я усердно подманивал их к себе. Близ Рогемптона я наткнулся на два человеческих скелета: не трупа, а скелета — так чисто они были объедены; в лесу я нашел разбросанные кости кошек и кроликов и череп ов­цы. Но на них совсем не сохранилось мяса; напрасно я глодал их.

После захода солнца я направился по дороге к Петни, где, надо думать, марсиане действовали тепловым лучом. В чьем-то огороде за Рогемптоном я добыл молодого кар­тофеля и немного утолил голод. Из огорода открывался вид на Петни и реку — мрачный и пустынный: обуглив­шиеся деревья, черные безлюдные развалины, у подножия холма красноватые болота речного разлива и гнетущая ти­шина. Я содрогался при мысли о том, как быстро произо­шла эта перемена.

Сначала я даже подумал, что все человечество уничто­жено, сметено с лица Земли и что я стою здесь один, по­следний оставшийся в живых человек. У самой вершины Петнийского холма я опять наткнулся на скелет: руки его

были оторваны и лежали в нескольких метрах от тулови­ща. Продвигаясь дальше, я все более и более убеждался, что все люди в этой местности истреблены, за исключе­нием разве немногих беглецов вроде меня. Очевидно, мар­сиане в поисках пищи продвинулись дальше и покинули опустошенную страну. Или, чего доброго, они направились к северу...

Я провел эту ночь в гостинице на вершине Петнийского холма и спал в постели впервые со времени моего

На рассвете я крадучись выбрался из дома, как крыса из своей норы, как низшее существо, которое может быть поймано и убито по первой прихоти своего властелина. Много надо было пережить, чтобы дойти до этого. Да, несомненно, если бы даже эта война не научила нас ниче­му другому, она во всяком случае должна была научить нас состраданию — состраданию к тем бессловесным тва­рям, которые вынуждены сносить наше господство.

Утро было ясное. Восток розовел и клубился золоты­ми облаками. По дороге, сбегающей с вершины Петнийского холма к Уимблдону, виднелись следы того людско­го потока, который устремился отсюда к Лондону в ночь на понедельник, после начала битвы с марсианами: двух­колесная ручная тележка с надписью: «Томас Лоб, зелен­щик, Нью-Молден», со сломанным колесом и опустошен­ным жестяным ящиком; чья-то соломенная шляпа, затоп­танная в затвердевшую уже грязь, а на вершине Западно­го холма — осколки разбитого стекла со следами крови. Я шел медленно, не отдавая себе отчета в своих намере­ниях. Я собирался пойти в Лезерхед, хотя и знал, что по­чти нет надежды найти там мою жену. Конечно, если толь­ко смерть не настигла моих родственников совершенно не­ожиданно, то они бежали оттуда вместе с ней. Но мне ка­залось, что на месте я хоть смогу выяснить, куда напра­вились жители Серрея. Я знал, что хочу найти жену, что мое сердце рвется к ней и к другим людям, но я не знал, как мне начать свои поиски;

я понимал, что я совершенно одинок. Свернув у перекрестка, я под прикрытием деревь­ев и кустов направился к широко раскинувшемуся Уимблдонскому лугу.

На темной почве выделялись желтые пятна дрока и вереска; красной травы не было нигде. Я пробирался осто­рожно по самой окраине открытого пространства. Взошло солнце и озарило все своим живительным светом. В луже под деревьями я наткнулся на выводок лягушек и остано­вился: глядя на них, я учился упорству в жизненной борь­бе. И вдруг, проворно обернувшись, со странным ощуще­нием, что за мною наблюдают исподтишка, я заметил ка­кое-то движение в кустах. Постояв немного, я сделал шаг вперед, и мне навстречу поднялся человек с тесаком в руке. Я медленно приближался к нему. Он стоял молча, не двигаясь, и следил за мной.

Приблизившись, я разглядел, что одежда на нем такая же грязная, как и на мне. Казалось, его только что протащили по канализационной трубе.

Подойдя еще ближе, я увидел, что весь он выпачкан в тине, глине и саже. Черные волосы свисали ему на глаза, лицо было смуглое, грязное и осунувшееся, так что в первую минуту я совсем не узнал его. На подбородке у него виднелся красный шрам.

— Стой! — закричал он, когда я подошел к нему на расстояние десяти метров.

Я остановился. Голос у него был хриплый.

— Откуда вы идете? — опросил он.

Я молчал, наблюдая за ним.

— Я иду из Мортлека, — отвечал я наконец. — Меня засыпало около ямы, которую марсиане вырыли возле своего цилиндра. Я выбрался оттуда и убежал.

— Тут мало съестного, — сказал он. — Это моя земля, весь этот холм до реки, до Клейхема и до края луга.

Пищи тут найдется только на одного. Куда вы идете?

Я ответил не сразу.

— Не знаю, — сказал я. — Я просидел в развалинах разрушенного дома тринадцать или четырнадцать дней. Я не знаю, что случилось за это время.

Он поглядел на меня недоверчиво, но затем выражение егo лица вдруг изменилось.

— Я вовсе не желаю оставаться здесь, — сказал я, — я иду в Лезерхед, — там моя жена.

Он вытянул указательный палец.

— Это вы? — спросил он. — Человек из Уокинга? Так, значит, вас не убили под Уэйбриджем?

Я узнал его в ту же минуту.

— Вы артиллерист? Вы заходили в мой сад?

— Здорово! — сказал он. — Нам повезло обоим. Так это вы!

Он протянул мне руку и пожал ее.

— Я прополз по сточной трубе, — продолжал он. — Они не всех перебили. Когда они ушли, я полями пробрался к Уолтону. Но не прошло и шестнадцати дней, а ваши волосы поседели, — вдруг он тревожно оглянулся через плечо. — Это только грач, — сказал он. — Теперь замечаешь даже тень птицы. Здесь место открытое, заберемся в кусты и потолкуем.

— Видели вы марсиан? — спросил я. — С тех пор, как я выбрался.

— Они ушли в Лондон, — перебил он. — Я думаю, там их главный лагерь. Ночью, вон там, за Хемпстедской дорогой, все небо бывает красно от зарева. И в зареве двигаются их тени. При дневном свете их не видать. Но ближе... Я не встречал их... — он стал считать по пальцам.— Пять дней... Потом я видел, как двое из них тащили что-то большое через Геммерсмитскую дорогу. А в позапрошлую ночь, — он помолчал и многозначительно добавил, — опять что-то светилось, да только высоко в воздухе. Я думаю, они построили летательную машину и учатся летать.

Я встал на четвереньки, и мы поползли к кустам.

— Летать?

— Да, — сказал он, — летать.

Я дополз до небольшого бугра и сел.

— Значит, с человечеством покончено...— сказал я. — Если они могут летать, они просто облетят вокруг света...

Он кивнул головой.

— Они полетят. Здесь тогда станет чуточку легче. Да, впрочем... — Он посмотрел на меня. — Разве вы сомневаетесь, что с человечеством покончено? Я не сомневаюсь. Ничего не поделаешь. Крышка. Мы побиты.

Я поглядел на него. Как это ни странно, мне до сих пор не приходила в голову эта мысль, ставшая такой оче­видной с той минуты, как он ее высказал. По привычке я все еще на что-то смутно надеялся. Он повторил свои слова: «Мы побиты». И это меня окончательно убедило.

— Все кончено, — сказало он. — Они потеряли одного. Только одного. Они хорошо укрепились и разбили наголову величайшую державу. Они растоптали нас. Смерть марсианина под Уэйбриджем была случайностью. Ведь эти марсиане — только разведчики. Они продолжают прибывать. Эти зеленые звезды — я не видел их уже пять или шесть ночей, но я уверен, что они каждую ночь падают где-нибудь. Ничего не поделаешь. Крышка. Мы побиты.

Я ничего не ответил, тщетно стараясь придумать ка­кие-нибудь возражения.

— Это даже не война, — продолжал артиллерист. —

Разве возможна война между людьми и муравьями?

Мне вдруг вспомнилась ночь в обсерватории.

— После десятого выстрела они больше не стреляли; по крайней мере, до прибытия первого цилиндра.

— Откуда вы знаете? — спросил артиллерист. Я объяснил ему. Он задумался.

— Что-нибудь неладное случилось у них с пушкой, — оказал он.—Да только что из этого? Они снова приведут ее в порядок. Если и будет небольшая отсрочка, разве это изменит конец? Люди — муравьи. Муравьи строят города, живут своей жизнью, ведут войны, и так — до тех пор, пока они не мешают людям; а когда они начинают мешать, их истребляют. Мы превратились теперь в муравьев. Только...

— Только что? — спросил я.

— Мы съедобные муравьи...

Мы молча переглянулись.

— Что же они сделают с нами? — спросил я.

— Вот об этом-то я и думал, — ответил он, — много думал. Из Уэйбриджа я пошел к югу и всю дорогу думал. Я понял, в чем дело. Людям пришлось плохо, вот они и стали пищать и скулить. А я скулить не люблю. Мне случалось раз или два смотреть в лицо смерти. Я не солдат с плац-парада, а умереть, рано или поздно, все рано придется. Человек, который не одурел от страха, везде проберется. Я видел, что все направлялись к северу. Я и сказал себе: «Еды там на всех не хватит», и повернул в обратную сторону. Я кормился около марсиан, как воробей около человека. А они там, — он указал рукой на горизонт, — околевают от голода кучами, топчут и рвут друг друга на части.

Он поглядел мне прямо в лицо и вдруг замолчал.

— Конечно, — сказал он, — многие, у кого были деньги, удрали во Францию. — Он еще раз посмотрел мне в глаза и продолжал: — Еды тут повсюду вдоволь. В магазинах есть консервы, вино, спирт, минеральные воды; а бассейны и водопроводные трубы пусты. Я вам говорю то, что думаю. Они разумные существа, решил я, и, кажется, хотят употреблять нас в пищу. Сначала они уничтожат наши корабли, машины, пушки, города, весь наш порядок и организацию. Все это будет разрушено. Если бы мы по размерам походили на муравьев, ну, тогда мы могли бы как-нибудь проскользнуть мимо. Но мы — не муравьи. Мы слишком велики, нас можно задержать. Вот мой первый вывод. A?

Я согласился.

— Вот о чем я подумал. Ладно, теперь дальше: сейчас нас можно ловить, когда угодно. Марсианину стоит только пройти несколько километров, чтобы набрать целую толпу. Раз я видел, как один марсианин у Уондсворта расшибал дома на куски и рылся в обломках. Но так поступать они будут недолго. Как только они разделаются с нашими пушками и кораблями, разрушат железные дороги и сделают все, что собираются сделать, то начнут ловить нас систематически, отбирая лучших и запирая их в клетки. Вот чем они вскоре займутся. Пока они еще не принялись за нас как следует. Разве вы этого не понимаете?

— Пока еще не принялись! — воскликнул я.

— Не принялись... Все, что случилось, произошло по нашей вине: мы не поняли, что нужно сидеть смирно, докучали им нашими пушками и разными глупостями. Мы потеряли голову и толпами удирали от них туда, где опасность была нисколько не меньше чем там, откуда мы бежали. Они пока не интересуются нами. Они заняты своим делом: изготовляют все то, что не могли захватить с собой, приготовляют все для тех, которые еще должны явиться. Возможно, что и цилиндры на время перестали падать потому только, что марсиане боятся попасть в своих. И вместо того, чтобы, как стадо, кидаться в разные стороны или устраивать динамитные подкопы в надежде взорвать их, нам следовало бы приноровиться к новому порядку вещей. Вот что я думаю. Это не совсем то, к чему стремилось человечество, но это вытекает из совершившегося. Исходя из этого, я и действовал. Города, нации, цивилизация, прогресс — со всем этим покончено. Игра сыграна. Мы побиты.

— Но если это действительно так, к чему тогда жить? Артиллерист посмотрел на меня с минуту.

— Да, конечно, концертов не будет, пожалуй, в течение миллиона лет или около того. Не будет и Королевской академии искусств и ресторанов с разными деликатесами. Если вы гонитесь за этими удовольствиями, то, я думаю, ваша карта бита. Если у вас салонные манеры, или вы не любите, когда едят грушу ножом или сморкаются без платка, то, вам придется изменить свои вкусы. От прили­чий теперь мало толку.

— Вы полагаете...

— Я полагаю, что люди, подобные мне, борются за право жить ради продолжения человеческого рода. Я говорю вам, что твердо решил жить. И, если я не ошибаюсь, вы тоже скоро проявите свое настоящее нутро. Нас не истребят. Но я не хочу, однако, чтобы меня поймали, приручили, откармливали и растили, словно какого-нибудь быка. Брр... вспомните только этих коричневых ползунов!

— Вы не хотите сказать этим...

— Именно хочу! Я продолжаю: мы у них под пятой. Я все рассчитал; я обо всем подумал. Мы, люди, побиты.

Мы слишком мало знаем. Мы должны поучиться, прежде чем снова попытаем счастья. И мы должны жить и сохра­нить свою свободу, пока будем учиться. Видите? Вот что нам нужно делать.

Я посмотрел на него с удивлением, глубоко поражен­ный решимостью этого человека.

— Господи! — воскликнул я. — Действительно, вы настоящий мужчина. — И я стал жать ему руку.

— Не правда ли? — сказал он, и его глаза засверкали. — Я хорошо все обдумал?

— Продолжайте, — сказал я.

— Но те, которые хотят избежать рабства, должны быть готовы на все. Я готов на все. Ведь не все люди, пожалуй, способны превратиться в диких зверей? А нужно именно превратиться в диких зверей. Я потому и приглядывался к вам. Я сомневался в вас. Вы худой и тощий; я ведь не знал, что это вы; не знал, что вы были заживо похоронены. Все люди, жившие в этих домах, и все жалкие маленькие клерки, которые жили там, дальше, на этой улице, ни на что не годны. У них нет ни мужества, ни гор­дых помыслов, ни гордых радостей. А без этого муж­чина — не мужчина, а трус и размазня. Они вечно торо­пятся на службу, — я видел их сотнями. С завтраком в руке, они бегут, как сумасшедшие, думая только о том, как бы попасть на поезд, на который у них есть сезонный би­лет, труся, что их уволят, если они опоздают. Работают они, не вникая в дело; потом спешат назад, боясь опоз­дать к обеду; после обеда сидят дома из страха перед темными улицами; живут с женами, которых выбрали не по любви, а потому, что целились на приданое. Жизнь их застрахована и обеспечена от несчастных случаев. А по воскресеньям они опять празднуют труса, размышляя о том, что их ждет за гробом. Как будто ад создан для кроли­ков! Для таких людей марсиане прямо благодетели: хорошенькие просторные клетки, сытный корм, порядок, никаких неприятностей. Побегав на пустой желудок с не­дельку по полям и лугам, они сами придут и позволят себя поймать. А немного спустя даже будут очень до­вольны. Станут удивляться, как это они раньше жили без марсиан. А этих ресторанных героев, сердцеедов и певцов я очень хорошо себе представляю, — сказал он с каким-то мрачным удовольствием. — Среди них заведутся разные сантименты и всякие там религии. Я в своей жизни видел целую кучу вещей, которые по-настоящему стал понимать только за последние дни. Найдется много людей, тупых и жирных, которые спокойно примут новый порядок вещей. И много других, которых будет мучить сознание, что все это несправедливо и что надо что-нибудь сделать. А когда множество людей чувствует, что надо что-нибудь сделать, слабые и те, которые сами ослабляют себя всякими слож­ными рассуждениями, непременно выдумывают какую-нибудь никчемную религию, весьма благочестивую и воз­вышенную, и начинают проповедовать покорность угнете­нию и воле господней. Вам, вероятно, тоже приходилось видеть нечто подобное. Энергия трусов всегда обращается в эту сторону. В клетках будут распевать псалмы и гимны и разводить всяческое благочестие. Он помолчал.

— Может быть эти марсиане сделают кое-кого из людей своими любимчиками, обучат их разным фокусам — кто знает! Может быть вдруг им жалко станет какого-нибудь мальчишку, который вырос и которого надо убить? Некоторых они, может быть, приучат охотиться за нами...

— Нет! — воскликнул я. — Это невозможно! Ни один человек...

— Зачем обольщаться? — перебил артиллерист. —

Найдутся люди, которые с радостью будут делать это. Глупо думать, что это не так.

И я вынужден был с ним согласиться.

— Попробовали бы они за мной поохотиться! — продолжал он. — Попробовали бы только! — повторил он и смолк в мрачном раздумье.

Я сидел, размышляя о его словах. Я не находил ни од­ного возражения против доводов этого человека. До втор­жения марсиан никто не решился бы оспаривать мое ум­ственное превосходство над ним: я — известный писатель на философские темы, он — простой солдат, а теперь он так точно охарактеризовал положение, которое я едва осознал.

— Что же вы намерены делать? — спросил я наконец. — Какие у вас планы?

Он, видимо, колебался.

— Ну, я представляю себе это так, — сказал он. — Что нам остается делать? Нужно придумать такой род жизни, чтобы люди могли существовать, кормиться и в относительной безопасности выращивать детей. Да, погодите немного, я выскажу яснее, что, по-моему, надо делать. Те, которых приручат, станут похожи на обыкновенных домашних животных; через несколько поколений это будут крупные, красивые, откормленные, глупые скоты. Но мы, решившие остаться на свободе, рискуем совсем одичать, выродиться в больших диких крыс... Вы понимаете, я имею в виду жизнь под землей. Я много думал о канализацион­ной сети. Разумеется, те, которые не знают, что это такое, воображают себе всякие ужасы. Под одним Лондоном канализационные трубы тянутся на сотни километров. Несколько дождливых дней — и в пустом городе все трубы прочистятся. Главные трубы довольно просторны, воздуху в них тоже достаточно. Потом есть еще погреба, склады, подвалы, откуда можно провести к трубам потайные ходы. А железнодорожные туннели? А метро? Ну что? Теперь вы смекнули? Мы составим целую шайку из ловких, способных людей. Мы не станем подбирать всякую дрянь, какая только попадется. Слабых будем выбрасывать.

— И меня тоже выбросите?

— Ну вот! Стал бы я тогда рассуждать с вами?

— Не будем спорить об этом, продолжайте.

— Те, кто останется, должны будут повиноваться. Нам понадобятся также здоровые, чистые духом женщины — матери и воспитательницы. Никаких сентиментальных дам, строящих глазки! Мы не можем допускать к себе слабых и глупых. Действительная жизнь снова вступает в свои пра­ва, и все бесполезные, обременительные и вредные для дру­гих должны вымирать. Они и будут вымирать. Они сами дол­жны желать смерти. В конце концов это нечестно — жить и портить породу. Они не могут быть счастливы. Кроме того, смерть не так уж страшна; одна наша трусость де­лает ее ужасной. Во всех таких местах мы и станем соби­раться. Нашим округом будет Лондон. Мы даже сможем вы­ставить сторожевые посты и побегать под открытым небом, когда марсиан не будет поблизости. Порой сыграем даже в криккет.¹ Так-то мы и сохраним нашу породу. Ну что? Возможно это или нет? Но недостаточно обеспечить простое продолжение человеческого рода. Это значит всего-навсего сделаться крысами. Нет, мы должны спасти накопленные знания и еще более увеличить их. Здесь понадобятся люди, подобные вам. Существуют книги, существуют мо­дели. Мы должны устроить глубоко под землей безопасные места и собрать туда все книги, какие только нам удаст­ся раздобыть. Не романы и не стишки, конечно, а дельные, научные книги. Понадобятся люди вроде вас. Нам нужно будет пробраться в Британский музей и захватить все необходимые книги. Мы не должны забывать нашей науки; мы должны как можно больше учиться. Придется следить за марсианами; некоторые из нас должны сделаться шпио­нами. Когда все будет налажено, я сам, пожалуй, пойду в шпионы. Иначе говоря, дам себя изловить. И, самое главное, мы должны оставить марсиан в покое. Мы не смеем ничего красть у них. Если мы попадемся им на до­роге, мы обязаны посторониться. Надо показать им, что мы не замышляем ничего худого. Ведь они разумные существа и не станут истреблять нас, если у них будет все, что им требуется, и если они поверят, что мы просто безвредные черви.

¹ Английская национальная игра в мяч.

Артиллерист замолчал и положил свою загорелую руку мне на плечо.

— В конце концов нам, может быть, и не так много придется учиться, прежде чем... Вы только представьте себе: четыре или пять боевых треножников вдруг начина­ют двигаться... тепловой луч вправо и влево... И не марсиане на треножниках, а люди, — люди, научившиеся управлять ими. Может быть я еще увижу этих людей.

Представьте, что в вашей власти одна из этих машин, да еще тепловой луч, который вы свободно можете направ­лять куда угодно. Вообразите, что вы всем этим управляете. Что за беда, если после такой прогулки вас истолкут в порошок? Вот марсиане выпучат от удивления свои хоро­шенькие глазки! Разве вы не видите их? Не видите, как они спешат, задыхаясь, пыхтя, ухая, к остальным маши­нам? Везде что-нибудь не в порядке. И хлоп, бац, бум, дзынь! В тот самый миг, когда они уже карабкаются наверх, — бац! — является тепловой луч, и человек снова овладевает землей.

Пылкое воображение артиллериста, его уверенный тон и несомненное мужество произвели на меня глубокое впе­чатление. Я без колебания поверил в его пророчество о судьбах человеческого рода и в осуществимость его пла­нов. Читатель, который сочтет меня слишком легковерным и глуповатым, пусть сравнит свое положение с моим: он читает спокойно и сосредоточенно, я же слушал моего со­беседника, забившись в кусты и вздрагивая от каждого шороха.

Мы беседовали об этом все утро; потом вылезли из кустов и, осмотревшись, нет ли где-нибудь марсиан, бы­стро направились к дому на Петнийском холме, где артил­лерист устроил себе берлогу. Она находилась в угольном погребе, и когда я осмотрел ту работу, на которую он по­тратил целую неделю, — это была какая-то нора, не более десяти метров длиной, а он намеревался соединить ее с главной сточной трубой Петнийского холма, — я впервые понял, как велика пропасть между его мечтами и его силами. Такую ямку я мог бы вырыть за один день. Но я все еще верил в него и трудился вместе с ним над его норой до самого полудня. У нас была садовая тачка, и мы свозили вырытую землю к кухонной плите. Затем мы подкрепились жестянкой консервированного черепахового супа и вином из соседней кладовой. Странно сказать, я чувствовал большое душевное облегчение. Эта упорная тяжелая работа позволяла забыть о чуждом уродливом мире, окружавшем нас. Пока мы работали, я обдумывал план моего товарища, и в мозгу моем начали зарождаться возражения и сомнения, но я не переставал трудиться все утро, радуясь, что могу заняться каким-нибудь делом. Однако, проработав около часу, я уже стал вычислять, сколько надо прорыть, чтобы достичь центрального стока, и сооб­разил, что мы рискуем совсем не добраться до него. Потом

В ту самую минуту, когда начались мои сомненья, ар­тиллерист перестал копать и посмотрел на меня.

— Здорово поработали, — сказал он и бросил заступ.— Надо передохнуть немного... Я думаю, пора пойти пона­блюдать с крыши дома.

Я настаивал на продолжении работы, и после некото­рого колебания он снова взялся за лопату. Вдруг мне при­шла в голову одна мысль. Я остановился. Он тоже пере­стал копать.

— Почему вы разгуливали по лугу, вместо того чтобы работать здесь? — спросил я.

— Просто хотел освежиться, — ответил он. — Я уже шел назад. Ночью безопасней.

— А как же работа?

— Нельзя же все время работать, — сказал он, и я понял, что это за человек. Он колебался, держа заступ. — Надо пойти на разведку, — сказал он. — Если кто-нибудь подойдет близко, то может услышать, как мы копаем, и застигнет нас врасплох.

У меня пропала охота спорить с ним. Мы вместе

полезли на чердак и, стоя на лесенке, поглядели в слуховое окно: марсиан нигде не было видно. Мы вылезли на чере­пичную крышу и соскользнули вниз под прикрытием парапета.

Большая часть Петнийского холма была скрыта за деревьями, но мы увидели внизу реку с порослью красной травы и тоже покрасневшую, залитую водой нижнюю часть Ламбета. Красный вьюн карабкался по деревьям во­круг старого дворца; ветви, сухие и мертвые, с блеклыми листьями, торчали среди пурпурных кистей. Любопытно отметить, как тесно распространение этих растений было связано с присутствием текучей воды. Так, например, около нас, на вершине холма, их совсем не было. Здесь рос­ли — ярко зеленеющий лавр, альпийский ракитник, красный боярышник, калина. Поднимавшийся за Кенсингтоном густой дым и голубоватый туман окутывали холмы на севере.

Артиллерист стал рассказывать мне, что за люди оста­лись в Лондоне:

— На прошлой неделе какие-то сумасшедшие зажгли электричество. На освещенной Риджентс-стрит и на Цирковой площади толпы размалеван­ных, оборванных пьяниц — мужчин и женщин — бесновались и плясали до рассвета. Мне рассказывал об этом один человек, который там был. А когда рассвело, они замети­ли, что боевой треножник стоит не­далеко от Ленгхема, и марсианин смотрит на них. Бог знает, сколь­ко времени он там простоял. Потом пошел на них и нахватал больше сотни людей, слишком пьяных или слишком напуганных, чтобы спасаться бегством.

Любопытный эпизод, характер­ный для времени, о котором исто­рия вряд ли даст полное представ­ление.

После этого рассказа артилле­рист в ответ на мои вопросы снова перешел к своим грандиозным пла­нам. Он страшно увлекался и так красноречиво говорил о возможности захватить хотя бы один боевой треножник, что я снова готов был ему пове­рить. Но все-таки я уже понимал, с кем имею дело, и догадался, почему он считает всего важнее «ни в коем случае не торопиться». Я заметил также, что теперь он уже не говорит о том, что лично захватит треножник и будет сражаться.

Потом мы снова вернулись в угольный погреб. Никто из нас не подумал снова приняться за работу, и когда ар­тиллерист предложил закусить, я охотно согласился. Он вдруг стал чрезвычайно щедр; после того как мы насыти­лись, он куда-то ушел и вернулся с несколькими превос­ходными сигарами. Мы закурили, и оптимизм его еще бо­лее увеличился. Он уже готов был считать встречу со мной важным событием.

— В погребе есть шампанское, — сказал он.

— Нам бы лучше налечь на красное бургонское из Темзы, — ответил я.

— Нет, — сказал он, — сегодня я угощаю. Шампанского! Нам предстоит нелегкая задача. Необходимо отдохнуть и собраться с силами, пока можно, Взгляните-ка на эти мозоли!

После еды, вдруг вспомнив, что сегодня праздник, он предложил сыграть в карты. Он научил меня игре в джо­кер. Мы поделили между собой Лондон, — причем мне досталась северная часть, а ему южная, — и стали играть на приходские участки. Любому трезвому человеку это может показаться нелепым и глупым, но тем не менее это сущая правда. И, что всего удивительнее, я чрезвычайно увлекся этой игрой.

Странное существо человек! В то самое время, когда всему роду людскому грозила гибель или ужасающий упа­док, мы, ничего не видя впереди, кроме самой страшной смерти, могли с интересом следить за случайными комби­нациями кусочков разрисованного картона и с азартом кри­чали «джокер!» Потом артиллерист выучил меня игре в по­кер, а я три раза подряд обыграл его в шахматы. Когда стемнело, мы были до того увлечены, что даже рискнули зажечь лампу.

После бесконечного чередования различных игр мы по­ужинали, и артиллерист допил шампанское. Мы продолжа­ли курить сигары. Это был, однако, уже не тот, полный энергии, восстановитель человеческого рода, которого я встретил утром. Он был по-прежнему настроен оптимистически, но его энтузиазм приобрел теперь более спокойный характер. Помню, он выпил за мое здоровье, (произнеся но этому случаю какую-то путаную речь, в которой много раз повторял одно и то же. Я взял сигару и пошел наверх по­смотреть на те светившиеся вдоль Хайгетских холмов зе­леные огни, о которых он мне рассказывал.

Вначале я довольно тупо глядел на долину, где лежит Лондон. Северные холмы были окутаны тьмой; около Кенсингтона светилось за­рево; порою оранжево-красный язык пламени вырывался кверху и пропадал в темной си­неве ночи. Остальные части города казались совершенно черными. Потом я заметил вбли­зи от нас какой-то странный свет — не­яркий фиолетово-пур­пурный мерцающий отблеск, вздрагивавший от порывов ночного ветерка. Сначала я не мог понять, что это такое, потом догадался, что это фос­форесцирует красная трава. Во мне опять проснулась угасшая было способность удивляться. Я поглядел на Марс, красный и яркий, сиявший высоко на западе; потом долго и пристально всматри­вался в темноту у Хемпстеда и Хайгета.

Я долгое время оставался на крыше, размышляя об этом необычайном дне. Я припом­нил все свои поступки и мыс­ли, начиная с бессонницы прошлой ночи и кончая этой глупой игрой в карты. На­строение мое резко измени­лось. Помню, как почти пре­зрительным движением я от­бросил сигару. Я не только понял свое безумие, но оно да­же представилось мне в пре­увеличенном виде. Мне казалось, что я изменил своей жене, изменил человечеству. Я горько раскаивался. Я решил покинуть этого чудакова­того, необузданного мечтателя, предоставив ему занимать­ся пьянством и обжорством, и пойти в Лондон. Мне каза­лось, что там я скорее всего узнаю, что делают марсиане и мои собратья — люди. Я все еще находился на крыше, когда поднялась луна.

Расставшись с артиллеристом, я спустился с холма и пошел по Хай-стриту, через мост, к Ламбету. Красная трава продолжала бурно разрастаться и почти скрыла дорогу через мост, но ее побеги уже покрывались бе­ловатым налетом — губительная болезнь быстро распро­странялась.

На углу переулка, ведущего к станции Петни-Бридж, лежал какой-то человек, запачканный черной пылью, как трубочист. Он был жив, но мертвецки пьян.

Я ничего не мог добиться от него, кроме ругательств и яростных по­пыток ударить меня по голове. Может быть мне следо­вало остаться с ним, но меня отпугнуло скотское выраже­ние его лица.

За мостом, на дороге, лежал слой черной пыли, стано­вившийся все толще по мере того, как я приближался к Фулхему. На улицах царила грозная тишина. В булочной я нашел хлеб, прокисший, черствый л заплесневелый, но вполне съедобный. Дальше, по направлению к Уолхем-Грину, черной пыли уже не было, и я прошел мимо горев­ших домов. В этой удручающей тишине даже треск по­жара показался мне приятным. Ближе к Бромптону на ули­цах опять стало тихо.

Здесь я вновь увидел черную пыль и мертвые тела. На протяжении Фулхем-рода я насчитал всего около двена­дцати трупов. Полузасыпанные черной пылью, они, очевид­но, валялись здесь много дней. Я торопливо обходил их. Некоторые из них были обглоданы собаками.

Там, где не встречалось черной пыли, город имел обыч­ный воскресный вид: магазины были закрыты, дома за­перты, шторы спущены. Повсюду тихо и пустынно. Кое-где виднелись следы грабежа — главным образом в вин­ных и гастрономических магазинах. В витрине одного юве­лирного магазина стекло было выбито, но, очевидно, вору по­мешали: множество золотых цепочек и часов валялось на мостовой. Я не счел нужным нагнуться, чтобы поднять их. Дальше, на пороге двери, лежала женщина в лохмотьях; ее рука, свесившаяся с колена, была порезана и залила кровью дешевое коричневое платье, а шампанское из раз­битой бутылки лужей растеклось вокруг нее. Женщина казалась спящей, но она была мертва.

Чем глубже проникал я в Лондон, тем глуше станови­лась тишина. Это было, однако, не безмолвие смерти, а скорее тишина тревоги и ожидания. Каждую минуту теп­ловые лучи, уже спалившие северо-западную часть сто­лицы, уничтожившие Илинг и Кильберн, могли коснуться и этих домов и превратить их в дымящиеся развалины. Это был покинутый и обреченный город...

В Южном Кенсингтоне на улицах не было ни мертве­цов, ни черной пыли. И как раз вблизи Южного Кенсинг­тона я впервые услышал вой. Вначале мой слух почти не улавливал его. То было всхлипывающее чередование двух звуков — «улля... улля, улля», — повторявшееся непре­рывно. «Улля... улля... улля... улля...» Когда я проходил через улицы, ведущие к северу, вой стал громче. Строения, казалось, то заглушали, то усиливали его. Особенно гулко отдавался вой на Эксгибишн-род. Я остановился, посмотрел на Кенсингтонский парк, при­слушиваясь к странным далеким стенаниям. Казалось, вся пустыня обрела голос и жаловалась на страх и оди­ночество.

«Улля... улля... улля... улля...» — раздавался этот нечеловеческий плач, и волны звуков расходились по ши­рокой, залитой солнцем улице среди высоких зданий. В недоумении я повернул к северу, к железным воротам Гайд-парка. Мне на минуту захотелось проникнуть в Естественно-исторический музей, забраться на башню и поглядеть на парк сверху. Потом я решил остаться внизу, где было легче спрятаться, и снова пошел по Эксгибишн-род. Огромные здания по обе стороны от до­роги были пусты. Мои шаги отдавались в тишине гулким эхом.

Наверху, невдалеке от ворот парка, я набрел на стран­ное зрелище — опрокинутый омнибус и начисто обглоданный скелет лошади. Постояв немного, я пошел дальше к мосту через речку Серпентину. Стон становился все гром­че, хотя к северу от парка над крышами домов ничего не было видно, и только на северо-западе поднималась пеле­на дыма.

«Улля... улля... улля... улля...» — плакал голос, доносясь, как мне казалось, откуда-то со стороны Риджентс-парка. Этот одинокий жалобный крик действовал удру­чающе. Вся моя отвага покинула меня; мной овладела то­ска. Я чувствовал, что страшно устал, что у меня болят ноги и что меня вновь мучают голод и жажда.

Было уже за полдень. Зачем я брожу по этому городу мертвецов? Почему я один жив, когда весь Лондон ле­жит, как труп, одетый черным саваном? Я почувствовал себя нестерпимо одиноким. Вспомнил о старых друзьях, давно позабытых. Подумал об ядах в аптеках, о спиртных напитках в погребах виноторговцев; вспомнил о тех двух жалких созданиях, которые, видимо, одни делили со мной власть над городом.

Пройдя под Мраморной аркой, я вышел на Оксфорд-стрит. Здесь опять лежали трупы и черная пыль, и злове­щим скверным запахом веяло из решетчатых подвальных люков некоторых домов. После долгого блуждания по жа­ре меня томила жажда. Я взломал дверь какого-то трактира и раздобыл себе еды и питья. Потом, чувствуя силь­ную усталость, вошел в салон, улегся на черную софу, на­битую конским волосом, и уснул.

Когда я проснулся, унылый вой по-прежнему раздавал­ся в моих ушах: «Улля...улля...улля...улля... улля...» Уже смеркалось. Я разыскал в буфете несколько сухарей и кусок сыру — там было также мясо, но оно сплошь ки­шело червями. Я отправился на Бекер-стрит по пустынным скверам, — могу вспомнить название только одного из них: Портмен-сквер, — и наконец вышел к Риджентс-парку. Спускаясь с Бекер-стрит, я заметил вдали над деревьями, на светлом фоне заката, колпак марсианского гиганта, от­куда доносился этот вой. Но я нисколько не испугался. Я пошел прямо на него как ни в чем не бывало. Некоторое время я следил за ним, но он не двигался. Он стоял и выл; что означал этот вой, я не мог догадаться.

Мертвый Лондон

Я старался придумать какой-нибудь план действий. Но непрерывный вой: «улля... улля... улля... улля...» ме­шал мне сосредоточиться. Может быть усталость была причиной моего бесстрашия. Во всяком случае этот одно­звучный плач внушал мне больше любопытства, нежели боязни. Я повернул назад и вышел на Парк-род, намере­ваясь обогнуть парк; я пробирался под прикрытием террас, чтобы со стороны Сент-Джонс-Вуда посмотреть на этого неподвижного воющего марсианина. Отойдя от Бекер-стрит метров на двести, я услыхал разноголосый собачий лай и увидел сначала одну собаку, стремглав мчавшуюся на меня с куском гнилого красного мяса в зубах, а потом целую свору голодных уличных псов, которые преследо­вали ее. Собака сделала крутой поворот, чтобы избежать встречи со мною. Она словно боялась, что я могу поку­ситься на ее добычу. Когда лай замер в отдалении, снова послышалось: «Улля... улля... улля... улля...»

На полпути к станции Сент-Джонс-Вуд я наткнулся на сломанную многорукую машину. Сначала я подумал, что поперек улицы лежит обрушившийся дом. Только пробрав­шись среди обломков, я увидел с изумлением, что это был механический Самсон¹ с изогнутыми, сломанными и скрученными щупальцами, лежавший посреди им самим нагроможденных развалин. Передняя часть была разбита вдребезги. Машина наскочила прямо на дом и, разрушив его, застряла в руинах. Очевидно это случилось потому, что марсианин перестал управлять ею. Я не мог взобраться на обломки, а наступившие сумерки скрыли от меня обрыз­ганное кровью сиденье и обглоданные собаками хрящи марсианина.

¹ Намек на библейского богатыря Самсона, славившегося своей чудовищной силой. Легенда рассказывает, что Самсон погиб под развалинами филистимльского храма, который он сам опрокинул.

Я наткнулся на сломанную многорукую машину марсиан.

Пораженный всем этим, я направился к Примроз-Хиллу. Вдалеке, сквозь деревья, я увидел второго марсианина, такого же неподвижного, как и первый: он молча стоял в парке близ Зоологического сада. Дальше, за развалинами, окружавшими изломанную многорукую машину, я снова увидел красную траву.

Весь канал Регента был покрыт пузырчатой массой тёмнокрасной растительности.

Когда я переходил мост, вой: «Улля... улля... улля... улля...» вдруг оборвался, точно кто-то его остановил. Внезапно наступившая тишина заставила меня вздрогнуть, как удар грома.

Со всех сторон меня окружали мрачные пустые дома; деревья ближе к парку становились все чернее; среди раз­валин росла красная трава; в сумерках казалось, что побе­ги ее ползут ко мне. Надвигалась ночь — мать страха и тайны. Пока звучал Риджентс-парку этот голос, я еще мог мириться с одиночеством. Лондон казался мне еще живым, и я бод­рился. И вдруг эта перемена! Что-то случилось, — что именно, я не знал, — и наступила тишина, такая глубокая, что казалась почти доступной осязанию. Спокойствие смерти!

Лондон глядел на меня призрачным взором. Окна пу­стых домов напоминали глазные впадины черепов. Мне чу­дились тысячи бесшумно подкрадывающихся врагов. Ужас охватил меня, ужас перед моей собственной опрометчи­востью. Улица впереди почернела, как будто ее вымазали смолой, и я различил какую-то судорожно искривленную тень поперек дороги. Я не мог заставить себя итти даль­ше, свернул на Сент-Джонс-род и побежал к Кильберну, спасаясь от этого невыносимого молчания. Я спрятался от мрака и тишины в извозчичьей будке на Гарроу-род. Я про­сидел там почти всю ночь. Перед рассветом я немного приободрился и под мерцающими звездами пошел к, Я заплутался и вдруг, в полусвете ранней зари, различил в конце длинного проспекта кривые очертания Примрозского холма. На вершине, подни­маясь высоко навстречу потухающим звездам, стоял третий марсианин, такой же прямой и неподвижный, как остальные.

Безумная решимость овладела мной: пусть смерть, только бы избавиться от этого ужаса! Передо мной от­крывалась возможность избежать всяких хлопот, связанных с самоубийством. Я бесстрашно направился прямо к тита­ну. Подойдя ближе, я увидел в мерцании рассвета целую стаю черных птиц, кружившихся над колпаком марсиани­на. Сердце у меня заколотилось, и я побежал напрямик. Я угодил в заросли красной травы, покрывавшей террасу Сент-Эдмонд (пришлось перейти вброд через поток воды, бивший из водопровода на Альберт-род и достигавший мне до

Дома стали казаться призраками, глядящими на меня тысячью очей.

груди), и очутился на противоположной стороне как раз перед восходом солнца. Огромные груды земли были нагромождены вокруг гребня холма, превращенного в исполинский редут; то было последнее и самое большое укрепление, построенное марсианами, и оттуда поднимался к небу легкий дымок. По гребню холма быстро пробежа­ла собака и скрылась. Мысль, промелькнувшая в моем уме, становилась похожей на истину, становилась правдо­подобной. Я уже не испытывал страха и только весь дро­жал от лихорадочного возбуждения, взбегая вверх по холму к неподвижному чудовищу. Из-под колпака свисали дряблые бурые лоскутья. Их клевали и рвали голодные птицы.

В следующий миг я уже вскарабкался на земляной вал и стоял на его гребне. Внутренность редута находилась по до мной. То было обширное пространство с разбросанными здесь и там гигантскими машинами, огромными грудами материалов и причудливыми навесами. И на всем этом пространстве — одни на опрокинутых боевых треножни­ках, другие — на неподвижных отныне многоруких маши­нах, а третьи — числом не менее дюжины — прямо на зем­ле, окоченелые, безмолвные и сложенные в ряд, — валя­лись марсиане, мертвые, убитые болезнетворными бакте­риями, к борьбе с которыми их организм не был подготов­лен; убитые, как была убита красная трава; убитые ни­чтожнейшими из земных тварей, после того как человек исчерпал все известные ему средства обороны.

Итак, случилось то, что я и многие другие люди могли бы предвидеть, если бы ужас и скорбь не ослепили наше­го разума. Эти зародыши болезней брали дань с человече­ства с самого начала времен; брали дань с наших доисто­рических предков с тех самых пор, как жизнь началась на земле. Лишь благодаря естественному отбору существа на­шей породы выработали в себе способность к сопротивлению. Ни одной бактерии мы не уступаем без упорной борьбы, а многим бактериям, например тем, которые по­рождают гниение трупов, живой человеческий организм недоступен. Но на Марсе нет бактерий, и, как только за­воеватели с этой планеты явились на Землю, начали пить и есть, наши микроскопические союзники принялись за работу, готовя им гибель. Когда я увидел марсиан, они уже были осуждены на смерть, медленно умирали и разла­гались еще при жизни. Это было неизбежно. Заплатив биллионами жизней, человек купил себе право первород­ства, и это право принадлежит ему, вопреки всем пришель­цам. Оно осталось бы за ним, будь марсиане даже в де­сять раз более могущественны. Ибо люди живут и уми­рают не напрасно.

На дне ямы в разных положениях валялись мертвые марсиане.

Марсиан было всего около пятидесяти. Они валялись в своей огромной могиле, которую сами для себя вырыли, застигнутые смертью, которая должна была им казаться неразрешимой загадкой. В то время смерть их была непонятна и для меня. Я видел только, что эти чудовища, наводившие такой ужас на людей, мертвы. На минуту мне показалось, что снова повторилось поражение Сеннахерима, что ангел смерти поразил их всех в одну ночь.¹

¹ В известной библейской легенде ангел, ниспосланный богом, в одну ночь истребляет войско царя Сеннахерима, осаждавшее Иерусалим.

Я стоял, глядя в яму, и сердце у меня билось от радо­сти, когда восходящее солнце озарило окружавший меня мир своими лучами. Яма оставалась в тени; мощные ма­шины, такие громадные, сложные и удивительные, незем­ные даже по своей форме, поднимались, точно заколдован­ные, из сумрака навстречу свету. Целая стая собак дра­лась над трупами, сгрудившимися в глубине подо мною. Поперек ямы, в дальнем конце ее, лежала большая и плоская летательная машина диковинного вида, с которой марсиане производили опыты в нашей более плотной ат­мосфере, когда зараза и смерть помешали им. Смерть яви­лась как раз вовремя. При звуках голодного карканья я глядел на громадный боевой треножник, который никогда больше не примет участия ни в одной битве, на разорван­ные красные куски мяса, которые свисали с перевернутого сиденья над вершиной Примрозского холма.

Я повернулся и взглянул вниз на склон холма — туда, где под стаей кружащихся птиц стояли другие два мар­сианина, свидетелем смерти которых я был накануне вече­ром. Один из них скончался как раз в ту минуту, когда он призывал своих товарищей; может быть он умер послед­ним, и голос его продолжал звучать до тех пор, пока не остановился механизм. В лучах восходящего солнца бле­стели безвредные теперь гигантские треножники из сверкающего металла...

Вокруг меня, чудом спасенный от уничтожения, рассти­лался великий отец городов. Тот, кто видел Лондон толь­ко под завесою дыма, едва ли сможет представить себе обнаженную красоту этой безмолвной пустыни домов.

К востоку, над почерневшими развалинами Альбертинской террасы и сломанным церковным шпилем, солнце си­яло на чистом небе. Кое-где среди необозримой пустыни кровель какой-нибудь обломок стекла отражал луч и свер­кал ослепительным блеском. Солнце сообщало таинствен­ную прелесть даже круглым винным складам у станции Чок-Фарм; рельсы, некогда черные, теперь тянулись крас­ными лентами, так как они успели заржаветь за две не­дели бездействия. К северу простирались Кильберн и Хемпстед — сплошная синеватая масса домов; на западе ги­гантский город был подернут туманной дымкой; на юге, за становищем, в лучах солнца, уменьшенные расстоянием, но ясно видимые, поднимались зеленые волны Риджентс-парка, Ленгхем-отель, купол Альберт-холла, Королевский ин­ститут и громадные здания на Бромптон-род, а вдалеке уже неясно

Странные формы громадных машин рисовались перед глазами.

обрисовывались зубчатые развалины Вестминстера. Еще дальше в голубой дали виднелись холмы Серрея и блестели, как два серебряных шеста, башни Хрустального дворца. Темным пятном на фоне восхода выделялся купол св. Павла; я заметил, что на западной стороне его зияла большая пробоина.

Я стоял и смотрел на это море домов, фабрик, церквей, тихих и покинутых; я думал о тех надеждах и уси­лиях, о тех бесчислен­ных жизнях, которые были потрачены на постройку этой человеческой твердыни, и о нависшем над нею близком и безжалост­ном разрушении. Когда я понял, что мрак от­хлынул прочь, что лю­ди снова могут жить на этих улицах, что мой родной громадный мертвый город оживет снова и об­ретет свою прежнюю мощь, я едва не заплакал от умиле­ния.

Болезнь миновала. С сегодняшнего дня начинается вы­здоровление. Оставшиеся в живых люди, бродившие по стране без руководителей, без законов, без пищи, как стадо без пастуха, и тысячи тех, которые отплыли за море, начнут возвращаться. Пульс жизни, все более и более громкий, снова забьется на пустынных улицах и скверах. Как ни стра­шен был разгром, разящая рука остановилась. Все эти пе­чальные руины, почерневшие остовы домов, мрачно возвы­шающиеся на залитых солнцем холмах, скоро огласятся стуком молотков. Один год, думал я, один только год...

И тут, как ошеломляющий удар, вспыхнула мысль о себе, о жене, о прежней счастливой, полной надежд жизни, которая не возвратится никогда.

Теперь я должен сообщить одну из самых странных подробностей всей моей истории. Впрочем, может быть, в ней нет ничего особенно странного. Я помню ясно, живо, отчет­ливо все, что я делал в этот день до того момента, когда я со слезами на глазах стоял на вершине Примрозского холма. Остальное я забыл...

Я ничего не знаю о том, что произошло в течение после­дующих трех дней. После мне говорили, что не я первый об­наружил гибель марсиан, что несколько таких же, как я, скитальцев узнало о ней еще раньше, среди ночи. Первый очевидец отправился в Сент-Мартинс-Ле-Гран и, пока я сидел в извозчичьей будке, умудрился протелеграфировать в Париж. Оттуда радостная весть облетела весь мир; тысячи оцепеневших от ужаса городов мгновенно освети­лись яркими огнями иллюминаций. Когда я стоял на краю ямы, о гибели марсиан было уже известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестре, Бирмингаме. Люди, плакавшие и во­пившие от радости, заставляли идущие к северу поезда сворачивать обратно к Лондону. Церковные колокола, безмолв­ствовавшие две недели подряд, трезвонили по всей Англии. Люди на велосипедах, исхудалые, нечесаные, носились по всем проселочным дорогам, сообщая о нежданном спасении. А продовольствие? Через Ламанш, по Ирландскому морю, через Атлантический океан к нам спешили на помощь корабли, нагруженные зерном, хлебом и мясом. Казалось, все суда мира стремились к Лондону в эти дни. Но обо всем этом у меня не сохранилось никакого воспоминания. Я не выдержал, и мой разум помутился. Очнулся я в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня на тре­тий день. Я скитался, плакал и бредил на улицах Сент-Джонс-Вуда. Они рассказывали мне, что я нараспев выкрикивал бессмысленные слова: «Последний человек, остав­шийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся в живых».

Занятые своими личными заботами, эти добрые люди (я даже не помню их имен и не могу выразить им здесь свою благодарность) все-таки не бросили меня на произвол судьбы и приютили у себя.

Вероятно они кое-что узнали от меня самого о моих похождениях, пока я лежал без памяти и бредил. Когда я пришел в сознание, они осторожно сообщили мне о том, что они навели справки о судьбе Лезерхеда. Через два дня после того, как я попал в ловушку, один марсианин уни­чтожил городок вместе со всеми жителями; он смёл его с лица земли без всякого повода, как озорной мальчишка разоряет муравейник.

Я был одинок, и мои хозяева были очень ласковы со мной. Я был одинок и печален, и они утешали меня. Я провел у них еще четыре дня после выздоровления. Все это время я чувствовал смутное желание — оно росло не­прерывно — поглядеть еще хоть раз на то, что уцелело от тихой жизни, которая казалась мне такой счастливой и светлой. Это было болезненное, безнадежное желание справить тризну по своему прошлому. Они отговаривали меня. Они делали все, что от них зависело, чтобы разубе­дить меня. Но я не мог больше противиться непреодолимо­му влечению. Обещав непременно вернуться, я со слезами на глазах распрощался с моими новыми друзьями и по­брел по улицам, которые так недавно видел темными и пустынными.

Теперь везде сновали люди, местами даже были открыты магазины, и я видел, как из фонтанов била питьевая вода.

Я помню, каким обидно-праздничным казался мне тот день, когда я отправился в свое печальное паломниче­ство к маленькому домику в Уокинге. Вокруг меня кипела возрождающаяся жизнь. Повсюду было так много народа, занятого тысячью разнообразных дел, что совершенно невероятной казалась гибель столь значительной части на­селения. Потом я заметил, что лица у встречных желты, волосы растрепаны, широко открытые глаза лихорадочно блестят, и все одеты в лохмотья. Выражение лиц было во­сторженное или мрачно-сосредоточенное. Если бы не это выражение, то Лондон можно было бы принять за город, населенный одними бродягами. В приходах всем раздавали хлеб, присланный французским правительством. У немногих уцелевших лошадей ребра выступали из-под шкуры. Расторопные констебли — добровольцы с белыми значками на рукаве — стояли на каждом перекрестке. Следов пребывания марсиан я почти не встречал, пока не дошел до Уэллингтон-стрит, где красная трава опутала устои Ватерлооского моста.

На углу моста я заметил лист бумаги, приколотый суч­ком к плотной заросли красной травы. Любопытная чер­точка, характерная для того необычайного времени. Это бы­ло объявление о первой начавшей выходить в свет газете «Daily Mail» («Ежедневная Почта»). Отдав почерневший шиллинг, завалявшийся у меня в кармане, я купил газету. Она была сплошь испещрена пробелами. Но единственный наборщик, печатавший ее, шутки ради поместил в конце целую серию юмористических объявлений. Первая стра­ница газеты была заполнена трогательными излияниями. Регулярное поступление известий еще не наладилось. Я не узнал ничего нового, кроме того, что осмотр оставшихся после марсиан механизмов в течение первой же недели дал

Осмотр машин, оставленных марсианами, дал замечательные результаты.

Вид окрестностей был унылый и странный. Особенно сильно пострадал Уимблдон. Благодаря уцелевшим сосно­вым лесам Уолтон казался менее опустошенным, чем дру­гие населенные пункты по линии железной дороги. Речки Уэндл, Мол и мелкие ручьи, поросшие красной травой, выглядели так, как будто их запрудили сырым мясом или красной маринованной капустой. Сосновые леса Серрея оказались слишком сухими для гирлянд красного вьюна. За Уимблдоном на огородах виднелись кучи земли, нагромо­жденные вокруг шестого цилиндра. Посреди что-то рыли саперы, кругом стояли любопытные. Британский флаг весело развевался под дыханием утреннего ветерка. Ого­роды повсюду рдели от красной травы. Глазу было больно смотреть на это багровое пространство, пересеченное темнопурпурными тенями. С неизъяснимым облегчением взгляд обращался от сереющей гари и красноты на переднем плане пейзажа к голубовато-зеленым восточным холмам.

На линии, ведущей к Уокингу, железнодорожное сообщение еще не было восстановлено. Поэтому я со­шел в Байфлите и пешком направился в Мейбери. Я прошел мимо того места, где мы с артиллеристом разго­варивали с гусарами, и дальше, там, где я встретил марсианина во время грозы. Из любопытства я свернул в сторону и увидел в красных зарослях свою опроки­нутую и разбитую тележку рядом с побелевшими, обгло­данными и разбросанными лошадиными костями. Я остано­вился и долго смотрел на эти обломки крушения...

Потом я прошел через сосновый лес; заросли красной травы кое-где достигали мне до шеи; труп хозяина «Пятнистой Собаки», вероятно, уже успели похоронить: я нигде не мог отыскать его. К своему дому я направился мимо Коллегии бедных. Какой-то мужчина, стоявший у открытой двери коттеджа, окликнул меня по имени, когда я проходил мимо.

Я взглянул на свой дом со смутной, тотчас же угасшей надеждой. Дверь была взломана и теперь сама собой мед­ленно открывалась мне навстречу, подталкиваемая ветром. Потом она снова захлопнулась.

В моем кабинете перед открытым окном, из ко­торого мы с артиллеристом высматривали марсиан, раз­вевались занавески. Никто не закрывал с тех пор этого окна. Помятые кусты имели такой же вид, как четыре недели тому назад, когда я уходил. Я вошел внутрь. По всему было видно, что дом необитаем. Коврик на лестнице был сбит и полинял в том месте, где я сидел, промокнув до костей, в ночь катастрофы. Следы грязных сапог сохрани­лись на лестнице.

Я пошел по этим следам в мой кабинет. На письменном столе лежал под селенитовым пресс-папье исписанный лист бумаги, оставленный мною в тот день, когда открылся пер­вый цилиндр. Я постоял, перечитывая недоконченную статью о развитии нравственности в связи с прогрессом цивилиза­ции: «Возможно, что через двести лет, — читал я, — насту­пит...» Пророческая фраза осталась недописанной. Я вспом­нил, как не мог работать в то утро (с тех пор прошло около месяца) и как, бросив писать, купил номер «Daily Chronicle» («Ежедневная Хроника») у мальчишки-газетчика. Вспомнил и то, с каким удивлением я слушал у садовой калитки его диковинный рассказ о «людях с Марса».

Я спустился в столовую. Там я нашел хлеб и давно сгнившую баранину. На полу валялась опрокинутая пивная бутылка. Все осталось в том же виде, в каком было, когда я уходил с артиллеристом. Мой дом был пуст. Я по­нял все безумие сла­бой надежды, кото­рую лелеял так долго. И вдруг слу­чилось невероятное. — Это бесполез­но, — сказал чей-то голос. — Дом необитаем... Тут много дней никого не было. Не мучьте себя напрасно. Только вам и удалось спастись.

Я был поражен: уже не я ли сам высказал вслух свою мысль? Я обернулся и подошел к откры­той двери.

Внизу, изумленные и испуганные не меньше моего, стояли мой двою­родный брат и жена, бледная, с сухими глазами. Она слабо вскрик­нула.

— Я пришла, — пробормотала она, — я знала... я знала...

Она поднесла руки к горлу и зашаталась. Я сделал шаг вперед, и она упала в мои объятия.

Теперь, заканчивая мой рассказ, мне остается лишь выразить сожаление, что я могу сообщить слишком мало данных для выяснения многочисленных спорных вопросов, доныне остающихся нерешенными. Несомненно, что по крайней мере в одном отношении я навлеку на себя стро­гую критику. Моя специальность — умозрительная филосо­фия. Мое знакомство со сравнительной физиологией огра­ничивается одной или двумя книгами, но мне представ­ляется, что мнение Карвера о причинах быстрой гибели марсиан настолько правдоподобно, что его можно принять как неоспоримую истину. Я придерживался его в своем повествовании.

Во всяком случае, в телах марсиан, обследованных по окончании войны, были обнаружены только известные нам бактерии. То, что они не хоронили своих покойников и безрассудно истребляли столько людей, также указывает на полное незнакомство с процессами разложения. Однако все это пока только гипотеза, правда, весьма веро­ятная.

Состав черного газа, которым марсиане пользовались с такими губительными последствиями, до сих пор не уста­новлен. Генератор теплового луча тоже остается пока загадкой. Ужасные катастрофы в лабораториях Илинга и Южного Кенсингтона заставили ученых прекратить опыты. Спектральный анализ черной пыли, дающий яркие линии в зеленой части спектра, указывает на присутствие в ней неизвестного нам элемента. Возможно, что в соединении с аргоном этот элемент разрушительно действует на состав­ные части крови. Но эти недоказанные предположения едва ли заинтересуют того массового читателя, для кото­рого написана моя повесть. Ни один кусок красно-коричне­вой накипи, плывшей вниз по Темзе после разрушения Шеппертона, не был своевременно подвергнут исследова­нию, а теперь этого уже нельзя сделать.

О результатах анатомического вскрытия мертвых мар­сиан (насколько такое вскрытие оказалось возможным после набега прожорливых собак) я уже говорил. Все, конечно, знакомы с великолепным, почти не поврежден­ным экземпляром марсианина, хранящимся в спирту в Естественно-историческом музее, или хотя бы с бесчислен­ными рисунками, изображающими этот экземпляр. Что же касается строения тела марсиан и их физиологических отправлений, то они представляют интерес только для спе­циалистов.

С точки зрения огромного большинства людей гораздо важнее вопрос о возможности нового нашествия марсиан. Мне кажется, что на эту сторону дела едва ли обращено до­статочное внимание. В настоящее время планета Марс удалена от нас, но я лично считаю весьма вероятным по­вторение попытки в период противостояния. Мне кажется, что нетрудно определить, где именно была поставлена пушка, выбрасывавшая цилиндры. Надо зорко наблюдать за этой частью планеты и встретить новое нападение во всеоружии.

Цилиндр можно уничтожить динамитом или артилле­рийским огнем, прежде чем он достаточно охладится и марсиане успеют вылезти из него; можно также перестре­лять их всех, как только отвинтится крышка. Мне кажется, что неудача первой попытки лишила их большого преимущества. Быть может они сами это поняли.

Лиссинг почти неопровержимо доказал, что марсианам уже удалось высадиться на Венере. Семь месяцев тому назад Венера и Марс находились на одной прямой с Солнцем; дру­гими словами, было противостояние Венеры и Марса, с точки зрения наблюдателя, находящегося на Венере. Вслед за тем на неосвещенной половине этой планеты появился странный светящийся след, и почти одновременно на фотографии диска Марса было обнаружено чуть заметное темное изви­листое пятно. Достаточно посмотреть на фотографические снимки этих двух феноменов, чтобы установить их не­сомненную связь.

Во всяком случае — должны ли мы ожидать вторичного вторжения или нет, — наш взгляд на будущность челове­чества, несомненно, сильно изменится под влиянием проис­шедших событий. Теперь известно, что мы не в праве счи­тать нашу планету вполне безопасным убежищем для человека. Мы не в силах предугадать, какое незримое добро или зло может внезапно нагрянуть к нам из миро­вого пространства.

Пожалуй, вторжение марсиан оказалось не совсем бесполезным для людей: оно отняло у нас ту невозмути­мую веру в будущее, которая могла бы повести к упадку, оно подарило нашей науке громадные знания, оно способ­ствовало распространению идеи о единстве человечества. Может быть там, в бездне пространства, марсиане сле­дили за судьбой своих пионеров, приняли урок к сведению и, оправляясь на Венеру, действовали более осмотрительно. Как бы то ни было, но еще много лет будут, конечно, про­должаться внима­тельные наблюдения за диском Марса, а огненные небесные стрелы — падающие метеоры — еще долго будут пугать людей.

Кругозор челове­чества сильно расширился после вторжения марсиан. До падения цилиндров все были убеждены, что за крошечной поверхностью нашей сферы, в глубинах пространства, нет никакой жизни. Теперь мы стали более дальнозоркими. Если марсиане могли пере­селиться на Венеру, то почему бы и людям не попытаться совершить то же самое? Когда постепенное охлаждение делает нашу планету необитаемой (а это неизбежно), может быть, нить жизни, начавшейся на Земле, перелетит и охва­тит своей сетью соседнюю планету. Сумеем ли мы бороться и победить?

Причудливое и смутное видение, рождающееся в моем уме: жизнь, возникшая на солнечной системе, медленно разносится по всей бездушной неизмеримости звездного пространства. Но это пока еще только мечты. Быть может победа наша над марсианами — лишь временная. Быть может им, а не нам, принадлежит будущее.

Я должен сознаться, что после всех пережитых ужасов и опасностей во мне укоренилось чувство сомнения и не­уверенности. Порою, когда я сижу у себя в кабинете и пишу при свете лампы, мне вдруг начинает казаться, что цветущая долина внизу вся объята пламенем, а дом мой пуст и покинут. Я иду по Байфлитской дороге. Мимо меня проносятся экипажи, мальчишка-мясник с тележкой, ра­бочий на велосипеде, дети, идущие в школу, — и вдруг все становится смутным, призрачным, и я снова крадусь с артиллеристом среди грозной, мертвенной тишины. Ночью мне снится черная пыль, покрывающая траурной пеленой тихие улицы и окутывающая своим черным саваном изуродованные трупы. Они поднимаются — страш­ные, обглоданные собаками. Искаженные подобия людей шепчут что-то, мечутся, и я просыпаюсь в холодном поту среди ночного мрака.

Когда я приезжаю в Лондон и вижу оживленную толпу на Флит-стрите и Стренде, мне приходит в голову, что это только призраки минувшего, двигающиеся по улицам, ко­торые я видел такими безлюдными и тихими; что это лишь тени мертвого города; что это обманчивое подобие жизни в гальванизированном теле.

Так странно стоять на вершине Примрозского холма (я был там накануне того дня, когда начал писать послед­нюю главу) и видеть обширное нагромождение домов, неясных и голубоватых в пелене дыма и тумана, сливаю­щихся с горизонтом; видеть публику, разгуливающую среди цветочных клумб; видеть толпу зевак вокруг бое­вого треножника марсиан; слышать возню играющих детей и вспоминать то время, когда я видел все это место по­крытым развалинами и пустынным в лучах рассвета по­следнего великого дня...

Но самое странное — это снова сжимать руку жены и вспоминать о том, как мы считали друг друга мертвыми.

далее

назад