АРКАДИЙ СТРУГАЦКИЙ, БОРИС СТРУГАЦКИЙ

К вопросу о циклотации

Рассказ

Я

обрабатывал дневники за складным столиком. День был жаркий, и я сидел в ватных штанах и сапогах, но голый по пояс.

Этот человек вышел из-за палатки и остановился в нерешительности, поглядывая на меня исподлобья. Я не очень удивился, то есть не удивился его появлению. К нам иногда заходили гости: чабаны, молчаливые деликатные люди; туристы, изможденные, как солдаты на походе; местное начальство, верхами, на громадных лошадях. Но таких посетителей я еще никогда здесь не видел. Он явно не был ни балкарцем, ни кабардинцем, ни карачаевцем, внешность у него была чисто русская, более того, сугубо городская: бледные щеки, модная прическа, хорошо вымытые руки. И одет он был странно — в отличный современный костюм и остроносые туфли. Это в ста километрах от ближайшего города, в мокрых горах, где дороги грязны и разбиты.

Он не поздоровался. Он просто спросил:

— А вы что делаете?

Было такое впечатление, будто он только что задавал этот вопрос другим людям.

— Работаю, — ответил я немного растерянно. Я подумал, что он, может быть, приехал инспектировать нашу точку.

— Я понимаю, что вы работаете, — сказал он. — Я хотел спросить: над чем работаете? Чем занимаетесь?

— Над чем работаю?.. А в чем дело?

— Я просто так... — он огляделся. — Мне интересно... Вот палатки тут у вас... А это что такое?

— Это? Это телескоп. Называется ТЭМ-140.

— Тэм сто сорок... — повторил он тихо.

— Телескоп экспедиционный менисковый, — пояснил я. — Диаметр объектива — сто сорок миллиметров.

— Миллиметров... — он поднял брови. — Объектив.

Да кто он такой, в самом деле, подумал я. Чего ему надо?

Я спросил:

— Вы не с базы?

— База... Нет, я не с базы... А почему он под чехлом?

— Чтобы солнце не раскаляло. Вы не турист?

Он замялся.

— Пожалуй, меня можно назвать туристом. А что вы с ним делаете?

— С кем? Ах, с телескопом?.. Ну что делают с телескопом? Мы наблюдаем.

— Что наблюдаете?

— Качество изображений.

— Качество... — он опять поднял брови. — Ну и что же?

— Слушайте... — начал я решительно и замялся. Я хотел объяснить ему, что занят и вообще не могу говорить на произвольные темы с незнакомым человеком, но мне вдруг стало неловко, было что-то детское в его вопросах, не похожее на праздное любопытство. Он глядел на меня испуганными круглыми глазами.

— Присаживайтесь, — сказал я. — Хотите чаю?

Он помотал головой.

— Нет, я не хочу чаю. Но я сяду.

Он поднял с земли складной стул, нерешительно повертел его в руках, раскрыл и осторожно сел. Мы помолчали.

— Я вижу, вы не местный, — сказал я.

— Н-нет...

— Издалека?

— Из центра, — сказал он.

— Из центра? Из какого центра?

— Из центрального, — сказал он простодушно. — Я прибыл из города.

— Что же вы, по воздуху летели? — спросил я подозрительно.

— Н-нет... А что?

— Пешком? Слишком уж у вас чистые туфли.

— Как... чистые? — он покраснел и задвигал ногами. — Ну и что же, что чистые?.

— Ну, знаете... — сказал я и вытянул свои ноги в сапогах. — Сапоги имели довольно обычный для этих мест вид. — Вот полюбуйтесь.

— Ах вы это имеете в виду? — сказал он, вдруг просияв. — Но у меня тоже так!

С этого момента все и началось. Оказалось, что на нем тоже сапоги — огромные сапоги, заляпанные черной грязью. Я испытал что-то вроде удара, когда это увидел. Я подумал, что либо сплю сейчас, либо спал, когда он появился.

— Все это не имеет значения, — сказал он успокоительно. — Я только хочу понять, что у вас к чему...

— Как вы это сделали? — спросил я, облизывая губы.

— Совершенно не имеет значения, — сказал он нетерпеливо. — Это лишь фокус.

— Вы что — фокусник?

— Да, я фокусник. Это фокус. Или, например, вот... — он вытянул ладонь, и на ней появилась монетка, затем он повернул ладонь, и монетка исчезла. — Всего лишь фокус, — повторил он.

— Очень интересно, — проговорил я. — Всегда мечтал побеседовать с фокусником.

Честно говоря, я уже тогда понимал, что он не фокусник, но уж так мы устроены, что стараемся все необычное немедленно втиснуть в рамки привычных представлений. Век рационализма, ничего не поделаешь...

— А я мечтал побеседовать с ученым, — сказал он. — Ведь вы ученый?

— Д-да... Вернее, научный сотрудник.

— Это не одно и то же?

— Не всегда...

— Не всегда... Ну хорошо, пусть не всегда... А как вы стали ученым?

— Странный вопрос... Учился, читал, работал...

— Я неправильно спросил. Я хотел спросить — почему?

— Что?

— Ну чем вы занимаетесь? Кто вы?

— Астроном.

— Астроном... А зачем?

— Что — зачем? Зачем я астроном?

— Да.

— А зачем вы фокусник?

— Я... Я другое дело.

— Почему это вы — другое дело?

Он нетерпеливо заерзал.

— Я хочу задать вам несколько вопросов, — сказал он.

— Можно?

— Можно. Вы и так только и делаете, что задаете вопросы, а я не могу понять, что вам нужно.

На лице его изобразились растерянность и досада, словно он был недоволен собой.

— Да, конечно... Я понимаю. Вы не сердитесь. Я никак не могу... В общем, так. Давайте, я начну так. Что вот это все? — он обвел рукой вокруг.

— О чем это вы?

— Вот это все... Вы, палатки, телескоп.

— Это экспедиция, — сказал я. — Мы ищем место для установки нового большого телескопа.

— Зачем?

К таким вопросам я привык.

— Телескоп дорогой. Его надо поставить в таком месте, где хороша прозрачность, редко бывают облака, спокойная атмосфера. Чтобы каждую ночь можно было на нем наблюдать. Чтобы он окупил себя, понимаете? Чтобы не простаивал и давал хорошие снимки. — Он напряженно слушал, приоткрыв рот. — Это то же самое, как если строят металлургический завод. На пустом месте его не строят. Сначала стараются разведать мощное месторождение, проверяют, надолго ли хватит запасов руды... Понимаете?

— Понимаю, — сказал он. — А зачем?

— Что — зачем?!

— Нет... это я так... давайте еще что-нибудь про телескопы.

— Про телескоп я уже все рассказал. Вот по всей стране разослали экспедиции. Мы наблюдаем звезды, оцениваем в числах качество изображения. Набираем материал за много дней, а потом будем сравнивать, где он лучше, где хуже. В том месте, где изображения самые хорошие, где самый большой процент ясных ночей, там поставят большой телескоп.

Он слушал внимательно, но у меня было такое чувство, будто его интересует что-то совсем другое.

— Понятно? — спросил я.

— Да. Я только не понимаю, зачем это вам?

— Ну как — зачем? Мы астрономы. Мы исследуем космос...

И тут он словно взорвался.

— Зачем вам космос?! — закричал он. Лицо его перекосилось и пошло пятнами. — Зачем вам все это: космос, телескопы, заводы, овцы?! Вы обречены, понимаете? Разложение... распад... рассинхронизация! — Он выкрикнул несколько странных, совершенно незнакомых мне слов, похожих на научные термины. Я запомнил только одно — что-то похожее на «циклотацию». — Что произошло здесь у вас? Как произошло здесь у вас? Как случилось, что вы стали узнавать, и менять, и исследовать... Объектив! Миллиметр!.. Можно понять — дома. Пусть овцы... Усложнение потребностей. Развитие специализации клеточных колоний... Но космос! Но спутники! И ваша история!.. И вы знаете, помните, и никто понятия не имеет о циклотации!.. Сложнейшая общественная жизнь, политика, войны, расы и племена!.. Интересы, интересы, интересы!.. Человеческие, космические!.. И ваше солнце! Вы сгустили его! И это в условии социальной неразберихи!.. И не понятно, не понятно...

Он дрожал и чуть не плакал.

— Я ничего не узнаю здесь... Я хотел совсем другого... Задача ставилась так ограниченно: двухступенчатая циклотация с трехмерным выходом... Некоторое укрупнение клеток. Допускаю. Пусть простейшие, пусть даже растения, зеленый цикл... Хотя не понимаю, почему хлорофилл при светиле такого класса?.. Ну кто мог предвидеть такую эволюцию на базе псевдожизни!..

Я сходил в палатку и принес чайник с холодным чаем. Мне было страшновато. Я не врач и никогда не видел таких сцен. Что-то неприятно извращенное чудилось мне в его словах, в его бреде, в его нервной дрожи. И в то же время я ощущал: все это каким-то образом касается меня лично и всех нас вообще.

— Выпейте-ка, — сказал я по возможности спокойно, наливая чай в чашку.

Он непонимающе уставился на меня.

— Зачем?

— Все бы вам знать — зачем, зачем... Выпейте, успокойтесь.

Он резко отвел мою руку с чашкой.

— Не успокоит это меня, — сказал он с досадой, но уже спокойнее. — Почему вы все такие смешные — успокойтесь, успокойтесь... Я вас должен успокаивать, а не вы меня. Вы понимаете, что вас ждет?

— Кого? — спросил я. — Меня?

— И вас, может быть... Хотя нет, вас — нет. Слишком рано. Но всех остальных, которые будут потом... Диссипация... — Он замолчал, выкатив глаза. — Страшно представить, — пробормотал он. — Все в один день. Сначала старики, потом молодые... Дети останутся среди мертвых, рассыпающихся в порошок... — Его передернуло.

Я, холодея, ждал. Вы представить себе не можете, как страшно и неприятно было на него смотреть. Хорошо одетый, симпатичный человек, с приятным лицом, и вдруг глаза начинают поблескивать и косить, рот передергивается, и несется бред, полный глубокой трагической убежденности.

— Послушайте, — снова начал он, — скажите честно... только не обижайтесь и не думайте, что это глупая шутка... мне совсем не до шуток. Так вот... только честно! У вас никогда не появляется потребность... как бы это объяснить... Словом, вам никогда не хочется войти в воду и делать вот так?

Он стал как-то странно раскачиваться, делая забавные, но очень сложные движения руками и головой. На первый взгляд эти движения были совершенно нелепы, но они не казались никчемными, в них чувствовалась какая-то целеустремленность, что-то они мне напоминали, то ли движения какого-то механизма, то ли чьи-то профессиональные жесты — массажиста, фокусника, гипнотизера... В них ощущалась некая «нужность», это не были движения «просто так». Это были движения «зачем-то». Я следил за ним как зачарованный. Он перестал и посмотрел на меня.

— Нет? Никогда не хотелось?

Я почесал в затылке.

— Знаете, говоря честно — нет. Хотя они что-то мне напоминают, эти ваши эволюции. Не могу только припомнить — что.

Он горестно покивал.

— Да. Понимаю вас. Этого и следовало ожидать.

Он замолчал и глубоко задумался. Я тоже молчал, глядя на него. Я все пытался понять, что это значит, кто он такой и что мне с ним делать, если это сумасшедший. Все-таки больше всего он был похож на сумасшедшего.

— Это и есть циклотация, — сказал он наконец тихо. — Не сама циклотация, но кинематический ритм, для циклотации здесь нет материала, и поэтому выход мал. Да вы и не заметили бы его. Выход происходит в другом темпе времени... Скажите, а слово «циклотация»... Впрочем, я говорю чушь.

— Вы хотите спросить, знакомо ли мне слово «циклотация»?

— Да... Но это чушь. Откуда вам его знать? Это я сказал пустяк.

— Я должен вам сказать, что... «цикл» — это распространенное слово, и поэтому...

— Нет, нет, не будем об этом. Это пустяк... Еще один вопрос. Последний. Самый последний. Вы астроном, да?

Я кивнул.

— Правильно я понимаю, что вас интересуют физические процессы, происходящие в масштабах весьма больших сравнительно с планетной единицей длины?

— В общем, да.

— Строение звезд, строение звездных систем?..

— Да... галактики. Метагалактика... космогония, космология...

— Так. Тогда вопрос. Только честно. Вы... Вас... Вот вас лично это действительно увлекает? Вас эти проблемы действительно побуждают к деятельности?

— В общем, да. Несомненно. Все это чрезвычайно увлекательно.

— Увлекательно... А вы никогда не спрашивали себя: зачем? Зачем это вам, собственно, надо? Почему просто не существовать — питаться, размножаться, оберегать себя и потомство?

Теперь он говорил совершенно спокойно и рассудительно. Такой вопрос, по-моему, рано или поздно приходит в голову практически любому человеку. Мне он тоже приходил. И много раз мне приходилось спорить на эту тему. Я сказал:

— Все это не просто. Дело, вероятно, в том, что человек основательно отличается от животных. Ему органически присуща потребность в избыточной информации: инстинкт познания. Вопрос «зачем» не имеет смысла. Познание — это необходимость. Это свойство мощной нервной организации. Это не зависит от нашего «я». Это нам присуще так же, как собаке — отличный нюх, а птице — отличное зрение... Я, наверное, недостаточно четко выражаюсь?

— Нет. Достаточно. Я понимаю. К сожалению, я все отлично понимаю. — Он, помрачнев, откинулся на спинку стула. — Я понимаю главное: как-то, почему-то, каким-то страшным попущением вы стали носителями разума.

— Кто — мы?

— Вы. Все.

— А вы?

— Я — другое дело, — сказал он устало. — Я, собственно, преступник. А точнее — я просто неудачник. Я не сумел. Может быть, ошиблась машина. Может быть, какая-то логическая прореха. Все это выяснится. Все это выяснится очень скоро... только, пожалуй, слишком поздно...

— Простите, — сказал я, решившись, — а что, собственно, произошло? Что это с вами?

Он печально рассматривал меня своими красивыми серыми глазами. Не могло быть у сумасшедшего таких глаз. Стоило ему стать таким — спокойным и печальным, как я начинал ему верить. Это от меня не зависело.

— Да, естественно, — сказал он. — Вы хотите понять. Вы — не циклотатор, вам хочется разобраться во всем. — Он подался вперед и положил ладонь на мою руку. — Человек, — сказал он. — Хорошо! Если бы не точка останова, все было бы великолепно. Это была бы счастливая ошибка. Но!..

Я ждал. Он убрал руку и продолжал:

— Коротко говоря, все вы были задуманы как циклотаторы. Это такие машины, вы не поймете... Два миллиарда ваших лет назад я забросил сюда кое-какое оборудование и поселился на берегу горячего океана. Я разрабатывал тогда новый вид циклотации, более экономичный и требующий минимальных сроков. Я был совершенно уверен в себе, все было отлично. Двое суток — наших суток — я непрерывно работал. Потом меня буквально на час вызвали в лабораторию. Это было пятьдесят миллионов ваших лет назад. И за какой-то час... — Он покачал головой. — В чем-то я просчитался. Может быть, недостаточно учел геологическую эволюцию, циклотаторы не получились. — Он вдруг остановился. — Скажите, возможно, вы случайно знаете, хотя вы не специалист... Но все-таки, в вашем организме, внутри, нет ли чего-нибудь такого, что вызывало бы недоумение, казалось бы нецелесообразным. Вы понимаете?

Я пожал плечами, стараясь сохранить непринужденность. Прежде всего спокойствие и вежливость. Все хорошо, все культурно: два интеллигентных молодых человека рассуждают на абстрактные темы.

— Право, я не знаю, — сказал я. — Есть рудиментарные органы, атавизмы. Например, аппендикс, отросток слепой кишки. Совершенно никчемная вещь. Или, скажем, гланды. Хотя гланды, кажется, это какой-то фильтр...

— Аппендикс, — повторил он. — Что ж, возможно. Правда, я не совсем понимаю... Покажите, где он у вас.

Я показал. Он задумчиво смотрел на мой живот.

— Конечно, следовало бы посмотреть... (Эге, подумал я, подобравшись. Начинается.) Но судя по всему... Может быть, в этом все дело. Впрочем, какая теперь разница! Циклотаторы не получились. Из псевдозародышей выросло нечто непредсказанное, эволюция отклонилась от программы и дала человека...

— Что ж, — вставил я. — И прекрасно.

— Да, — он печально вздохнул. — Это было бы прекрасно, если бы я не спрограммировал точку останова. Ведь циклотаторы — это прикладные механизмы. Пока циклотация идет — они нужны, когда циклотация заканчивается, включается останов и... — Он замолчал.

Я тоже молчал, думая, как бы перевести разговор на другую тему. На западном склоне появилась отара. Впереди отары, опираясь на длинную полированную палку, шел Магомет: — покурить и выпить чаю. Я плохо представлял себе, как он будет реагировать на странные высказывания моего незнакомца. Мне не хотелось осложнений. Магомет — человек простой, добрый, но диковатый.

— Лучше бы вообще ничего не получилось, — сказал незнакомец. — Циклотаторы бы не сработали, эксперимент бы провалился, и пусть его... А получилось, что я вызвал к существованию разумную жизнь и сам же спрограммировал ее уничтожение в предельно короткие сроки... Какие-нибудь десять-двадцать тысяч локальных лет.

— Н-да, — сказал я неопределенно. Магомет приближался.

— В разгар развития, — сказал незнакомец. — Когда кажется, что вся вселенная в твоих руках... — его опять передернуло.

Магомет помахал мне издали палкой. Я помахал в ответ.

— Ну что ж, я пойду, — сказал незнакомец. — Простите меня. Я, конечно, попытаюсь что-нибудь сделать...

— Ну что вы, — сказал я рассеянно. — Не стоит беспокоиться. Как-нибудь обойдется.

Он усмехнулся.

— До свидания, — сказал он.

— Будьте здоровы, — сказал я.

Я ожидал, что он встанет и пойдет. Но произошло нечто удивительное. Почище фокуса с туфлями. Повторяю, я ожидал, что он поднимется, раскланяется и пойдет себе своей дорогой. Но он вдруг как-то провис в стуле, руки упали, глаза стали стеклянными, плечи опустились. Я с ужасом смотрел на него. Это был уже не человек, это был труп — белый, холодный, жуткий... Он медленно кренился набок, и я уже вскочил, чтобы его подхватить, как вдруг он снова ожил, встряхнулся и сказал смущенно:

— Простите, чуть облик не забыл. До свидания еще раз.

Он поднялся и, поклонившись, пошел по дорожке, которую мы наездили за месяц и обложили камешками, чтобы не заблудиться, возвращаясь в лагерь в тумане. Я смотрел ему вслед.

Я часто вспоминал этот разговор. На дежурстве ночью, когда небо затянуто облаками и надо следить за ними и пользоваться каждым часом прояснения, я забирался в наш газик, устраивался поудобнее на сиденье и думал, думал, думал, глядя, как ветер несет над палатками клочья серого, светлого в темноте тумана.

Должен признаться, я убежден, что это был не сумасшедший фокусник. Не так уж много на свете фокусников, а уж встретить сумасшедшего фокусника, да еще в этих местах, да еще такого искусника... По-видимому, самое рационалистическое объяснение оказывается не самым вероятным. С другой стороны, я очень люблю фантастику и много читал о пришельцах из других миров. А когда прочтешь сорок рассказов, где описаны сорок вариантов встреч с гонцами иных цивилизаций, в конце концов свыкаешься с мыслью, что это вполне возможно. И вообще дело не в том, кто был мой незнакомец. Можно рассматривать оба варианта по очереди, как это делают в математике, если не удается доказать ложность или справедливость каких-либо утверждений. Пусть например он был просто сумасшедшим. Тогда, конечно, не следует делать далеко идущих выводов из нашего разговора. Однако подумать о том, что он говорил, все равно интересно. И тем более это интересно, если он был пришельцем, чуждым Земле существом, использовавшим человеческую внешность как видимую оболочку.

Как бы то ни было, я усматриваю тут две основные проблемы. Может ли случиться так, что мы с вами — потомки искусственных существ? И не только мы с вами, но и вся живая природа вокруг? И — фантазировать так фантазировать — не может ли быть и вся Солнечная система искусственным сооружением? В конце концов науке до сих пор не удалось толком объяснить, как она возникла. И вторая проблема. Как относиться к тому возможному факту, что нас изготовили лишь на некоторый срок, и мы развалимся со временем, как приходят в негодность изготавливаемые нами автомобили, брюки, дома? Аналогия эта, правда, не совсем удачная. Брюки и автомобили приходят в негодность от естественных причин, а тут речь идет об автоматическом запрограммированном самораспаде. Как если бы мы умели создавать такие строительные аппараты, которые, возведя стены и перекрытия дома, крышу стелили бы, используя материал собственных деталей.

Мое мнение по этим проблемам вот какое. Во-первых, все это вполне возможно. Мы сами постепенно подбираемся к решению таких задач, как создание искусственного живого белка и могучих кибернетических устройств. Не пройдет и ста лет, как белковые кибернетические машины сделаются самой обыденной вещью, лишь бы оказалось, что они экономичны и удобны в обращении. С другой стороны, по-моему, все, что человек может себе представить, уже существовало или существует сейчас. Существует, наверное, и такое, что находится принципиально вне человеческих представлений, по крайней мере пока.

Вселенная бесконечна не только в Пространстве и Времени, но и в разнообразии своем.

Мне могут приклеить ярлык: «идеалист»! Ведь этак можно, мол, доказать и существование господа бога. Раз представляю, мол, бога, значит, он существует. Я на это отвечу: «Ой ли? Представляете ли? Если, по-вашему, это нечто, управляющее бытием, то это просто законы природы, и ничего с этими законами природы не произойдет дурного от того, что вы их назовете богом или паровозом, а не объективной закономерностью. А если под богом вы понимаете смирного мужчину, бредущего по морю, яко по суху, то необычные поступки этого человека можно объяснить тем, что он очень изобретателен и знает гораздо больше нас с вами, столько, сколько мы будем знать лет через сто, а может быть, и раньше».

Я заговорил о боге неслучайно. Наверняка найдется гражданин, который с примитивной едкостью заявит: «Ах, так вы верите в возможность искусственного создания нашей Земли и нас с вами? Интересно у вас это получается! Библия, выходит, по-вашему, права, а материализм вы, молодой человек, коту под хвост отправляете?» Между прочим, хотя сам этот гражданин в бога не верит, рефлекс его на искусственное происхождение чисто автоматический. Больше всего на свете он боится, как бы такое предположение не привело его сограждан в объятия православной, мусульманской или иных церквей. Есть у нас такие граждане, рассматривающие достижения науки с точки зрения юродивых, истовых бабок и князей всех религий. Когда их слушали, то запрещали красное смещение, космологию, кибернетику, экспериментальную биологию и многое другое. Потому что при желании все на свете, а особенно принципиально новое и не столь доступное, как дважды два четыре, можно объяснить божественным волеизъявлением. И никак эти граждане не могут понять, что всякая такая идея возвышает реального человека и ослабляет позиции гипотетического бога, ибо поднимает человека до уровня бога — всемогущего и всевластного, так что богу места просто не остается. И я думаю, всё, даже самое сверхфантастическое, возвышает человека и зачеркивает бога, потому что придумано человеком, на основе созданного человеком и в конечном счете пойдет на пользу человека. Так что искусственное происхождение человека — идея вполне допустимая, трудно только ее доказать, а если человек возник естественным путем, то и невозможно.

Легко себе представить и еще одно осложнение: многим ужасно не хотелось бы иметь искусственных предков. Не знаю, почему. Вероятно, это отрыжка тех времен, когда человеку казалась кощунственной мысль о родстве с обезьяной. Я, например, не вижу особенной разницы: ведем мы свое происхождение от комочка живой слизи, которая возникла в первобытном океане естественным путем, или этот комочек забросили в горячую воду чьи-то умелые, знающие руки (или даже щупальца). Щупальца мне даже интереснее, ведь это обещало бы, что и я смогу сделать когда-нибудь то же самое. А из естественного происхождения такой вывод прямо не следует. Однако спорить с бывшими ревностными противниками обезьяньего происхождения совсем уже невозможно, потому что аргументация их не логическая, а эмоциональная: не может быть, потому что мне это не нравится. И вообще не может быть. Чтобы я позволил, чтобы меня кто-нибудь вылепил!? Да ни за что! Не желаю.

В общем, я не вижу ничего невозможного в том, что мой незнакомец действительно сотни миллионов веков назад поставил некий эксперимент на нашей планете, и в результате неожиданно для экспериментатора на Земле возникла живая природа и в частности мы с вами.

Хуже, если он и в самом деле запрограммировал точку останова. Действительно, ни с того ни с сего погибнуть в зените могущества — это для человечества как-то... Но! Прежде всего, коль скоро уж он один раз ошибся, то может ошибиться и второй раз, и программа точки останова не сработает так же, как не сработала программа, управляющая циклотацией. Далее. Впереди у нас, судя по его словам, еще не менее десяти тысяч лет. Можно легко предположить, что за этот срок мы уж как-нибудь научимся справляться и с точками останова, и с другими, более реальными неприятностями. Человек вообще производит впечатление довольно жизнеспособного вида.

А потом, вы знаете, я несколько раз перебирал в памяти весь наш разговор. Не знаю, заметили ли вы... Помните, он говорил что-то о том, будто мы как-то изменили наше Солнце, сгустили его, как он выразился. Для него, видимо, сгустить Солнце — не проблема. Он заметил, что Солнце не то, что было в его время, и решил, что мы изменили его по своему произволу. Но мы-то с вами знаем, что мы Солнце не сгущали. В последний раз он был у нас пятьдесят миллионов лет назад. Как астроном я могу поручиться, что за это время наше Солнце сколько-нибудь существенно не менялось. Так что, по-моему, он, бедняга, зря волновался. Произошли мы естественным путем, а он попал не на ту планету, где проводил эксперимент. Ошибся планетой, вернее, звездой. Вы знаете, это бывает. Я астроном, мне такие случаи известны. Думаю, что теперь он уже во всем разобрался и успокоился. Все ошибаются. И чем грандиознее масштабы, тем больше ошибка. Мы-то с вами это знаем.

1963 год

[Б. Стругаций. «Комментарии к пройденному» — СПб: Амфора, 2003. — с. 122]

Приложение 2
В год пятидесятилетия Аркадия Натановича Стругацкого довелось в очередной раз побывать дома у мэтра. Мне очень хотелось иметь подлинник рукописи братьев — я всегда был поклонником их великолепных произведений. И вот попросил Аркадия Натановича что-либо «со свово плеча» скинуть, ясное дело — что-то, в дело не пошедшее.

Он молча поднялся, подступил к антресоли и увяз в огромном хлынувшем потоке бумаги (ну, это описано в «Хромой судьбе»). Бормоча тихонько себе под нос, он перебирал, откладывал и совал обратно пачки, папки и листки, с некоторым недоумением даже рассматривая кое-что, видимо, подзабытое за давностью лет.

«Ага!» — сказал он и вытащил мне «Песчаную горячку», «Первые люди на первом плоту» и ее — вот эту самую рукопись.

Я попросил, чтобы, если можно — с правкой от руки авторской, хоть пару строчек или слов. Так что я получил от великого АН прямо из рук в руки до сих пор так и не опубликованную нигде рукопись рассказа «К вопросу о циклотации».

«Песчаная горячка» опубликована; первоиздание «Первых людей» было в качестве затравки к буримэ в журнале «Костер», а «Циклотацию» я не видел в печати нигде и очень гордился (коллекционер и фанатик «Стругачей»!), что у меня есть то, чего нет уже, кажется, даже и у самих Стругацких...

И, как выяснилось, не ошибся.

На обороте «Песчаной горячки» рукой Славика (пардон Вячеслава Михайловича) Рыбакова написаны расчеты носимого запаса амуниции и оборудования на указанный срок экспедиции, вот (давно это было...).

Аркадий Натанович был добряк необыкновенный, многие даже злоупотребляли этим его качеством. Вот и я позволил себе...

Были и другие случаи. Несколько раз, бывая у АН (дома и в домах творчества) захватывал с собой магнитофон, и постепенно мэтр «привык» к нему, включенному на запись, и разговаривал уже совершенно непринужденно (жаль, качество — советское, увы, звук не ахти как хорош).

Борис Натанович записался гораздо лучше (они читают одну и ту же сцену из «Улитки» — так называемую «облаву» — «машинка сбежала»).

Фотографировать приходилось в условиях такого света, что профи не стал бы даже расчехлять камеру... Но «эксклюзив» абсолютный (2-3 фото я дал в наш фэнзин «Шалтай»). Впрочем, есть совершенно отличный по всем параметрам цветной слайд Аркадия «во всей красе и славе его» — в 50-летие на балконе своего верхнего 17-го этажа («но зато ни одна зараза над головой не топает!»), широкоформатный, 6x9, и очень удачный по настроению Аркадия.

«Весь» БН у меня — только черно-белый, увы...

На «Волгаконе-1» в 91-м как-то до всех дошло, что я — «Сталкер № 1» нашей страны, все остальные коллекционеры пошли уже за мной. У меня еще и до того была эта кличка — «Сталкер»...

Борис Заикин («Сталкер»),
Волгоград, январь 2007 г.

От редакции

Теперь вы, уважаемые читатели, знаете историю этого рассказа. Мы выражаем свою признательность Борису Заикину, сохранившему рукопись «К вопросу о циклотации», благодаря которому рассказ наконец-то вышел в свет.