Она не взяла бы Джерри с собой, будь он и приглашен: на вечере, посвященном вступлению Советского Союза в Объединенную Европу, американец мог оказаться мишенью для торжествующих злопыхателей. И выяснению сложных отношений Сони с "московскими мандаринами" он тоже не поможет. А такой случай мог представиться — все сотрудники "Красной Звезды" уже предвкушают, как пойдут в гору дела их фирмы и их собственные после принятия Союза в Европу. Так что шампанское и водка будут литься рекой.

Обычно Соня приходила на приемы с Ильей Пашиковым, а уходил он с кем-нибудь другим — по соображениям этикета это было удобно обоим. Для Сони — явиться в сопровождении шефа; для него, знаменитого донжуана, замужняя женщина, с которой у него только деловые отношения, — отличное прикрытие, чтобы потихоньку удалиться с другой.

Но сейчас было не время себя афишировать.

В тот день, когда Европейское космическое агентство представило советским участникам переговоров свою программу проектирования "Гранд Тур Наветт" и расчеты необходимых сумм, Пашиков уже с утра вызвал Соню на ковер.

— Вы же знали об этом, а? — спросил он вместо приветствия, как только она вошла в кабинет. — Не может быть, чтобы ваш муж ничего не знал.

Что-то в его взгляде подсказало ей, что отпираться бесполезно — этим она только навредит себе.

— Да, Илья Сергеевич, знала, — ответила Соня.

— Почему вы не сказали мне? — процедил Илья раздраженно. — Уж поверьте, Москва теперь наш отдел по головке не погладит!

— Я... я не подставила вас под удар, надеюсь?.. — виновато спросила Соня, только сейчас сообразив, что Илья, не передав в Москву планы Эмиля Лурада, вполне мог навлечь на себя гнев "мандаринов".

— Нет, конечно, нет, — ответил он по-прежнему раздраженно. — Но если бы мы дали Москве эту информацию, то космические программы объединились бы на более выгодных для нас условиях. И парижский отдел экономической стратегии, то есть вы и я, Соня Ивановна, тоже наверняка не прогадал бы!

Он пристально смотрел на нее.

— Если вы знали об этом, Соня, почему вы не сделали так, как надо?

— Я сделала так, как надо, Илья, — вырвалось у Сони.

— Может быть, вы все-таки объясните, в чем дело?

Соня попыталась объяснить.

Она рассказала, как Эмиль Лурад поступил с Джерри. Рассказала, как Джерри, несмотря на это, подписал Фране документы на выезд, — правда, она ни слова не промолвила о сыне, желающем уехать учиться в Америку.

— Может быть, Джерри зря валит вину за свои несчастья на Советский Союз, но все равно, после того, как он отпустил дочь в московский вуз, я ни за что на свете не смогла бы сделать ничего такого, что могло показаться ему еще одним предательством, а узнал бы он об этом когда-нибудь или нет, совершенно не важно...

Она глянула на Пашикова, который тоже смотрел на нее с любопытством.

— Может быть, вы не вполне поймете меня, Илья...

— Почему же? Чтó я — какой-нибудь некультурный крестьянин из тундры? — возмущенно сказал Илья. — Вы думаете, если на мне итальянский костюм, то у меня не осталось русской души?

— Вы не сердитесь?

Илья пожал плечами, и Соня увидела в это мгновение, как подходит этому мужчине его аристократическая внешность. И — что находят в нем другие женщины, кроме длинных белокурых волос и казачьей стати.

— Как я могу сердиться? — ответил Илья. — Вы поступили по велению сердца, как преданная русская жена, уж простите мне мою славянскую патриархальность. За это я еще больше восхищаюсь вами как женщиной.

Но минута откровенности прошла; перед ней был снова ее начальник.

— Однако все это вряд ли положительно характеризует наши с вами деловые качества, Соня, — сказал он. — Если представить "московским мандаринам" такое объяснение, нас обоих спишут как безнадежных буржуазных романтиков. Так что лучше уж пусть посетуют на нашу неумелость, а там и забудут, они беспамятные...

На самом ли деле Москва обо всем забыла, осталось невыясненным. Гнев Ильи хоть и улетучился, и дружеские отношения были восстановлены, но что-то в его поведении все-таки изменилось: он стал вести себя с ней чуть официальное и сдержаннее. Похоже, на него вылилось больше бюрократических помоев, чем порядочный человек может спокойно перенести.

Так что у Сони и в мыслях не было просить Илью сопровождать ее на прием. Она просто дождалась конца работы, сжевала в ближайшей закусочной порцию невкусных устриц, чтобы убить время, и поехала на такси в "Ля Декорюс".

Когда "Красная Звезда" решила найти в Париже подходящее место, чтобы демонстрировать советский шик, она учредила предприятие, в котором ей принадлежало сорок процентов акций, остальные шестьдесят отошли к французским фирмам. И был построен банкетный зал, в котором верхушка корпорации с удовольствием устраивала большие приемы, поднимая тем самым престиж "Красной Звезды". Зал, разумеется, был оформлен в русском стиле, что тоже было в моде и тоже приносило немалую выгоду. Так появился "Ля Декорюс", законодатель мод для всей Европы, а фирмы, подконтрольные "Красной Звезде", принялись беспардонно эксплуатировать популярный стиль во всем — начиная с мебели и одежды и кончая столиками в закусочных и пакетами для завтраков. Была даже построена новая станция метро под названием "Плас Рюс"; в ту пору все кругом было в русском стиле...

Этот форпост советского наступления на рынке был возведен по соседству со старым заводом "Рено", в центре Плас Рюс, нового транспортного узла, окруженного фешенебельными жилыми кварталами. Возведено все это было на земле, которую "Красная Звезда" благодаря давним связям с солидными французскими фирмами приобрела по вполне приемлемой цене. Этот образчик "русского стиля" был построен с оглядкой на традиционную церковную архитектуру и научную фантастику былых времен. Здание увенчивал купол-луковица, скрытые лазерные светильники расцвечивали купол разноцветными рвущимися вверх спиралями. Дом походил и на старинный собор, и на летающую тарелку в мусульманском стиле, и на космический корабль, гротескный славянский фаллос, готовый вот-вот вырваться из пут земного притяжения.

Изысканности в нем не было, да изысканность и не числилась среди эстетических основ "русского стиля", который был призван демонстрировать лишь техноромантический блеск. Интерьеры здания соответствовали его внешнему виду, только были еще лучше приспособлены для современных увеселений. Эстрадная площадка была помещена в прозрачном пластиковом пузыре, описывающем под потолком круги и снабженном, как спутник на карикатурах, парой хромированных орлиных крыльев. Внутри пузыря квартет музыкантов в щегольских асимметричных смокингах негромко наигрывал на синтезаторах и электробалалайках причудливые вариации на темы русских народных песен.

Буфеты и бары располагались по всему периметру зала — круглого, кое-где с нишами для столиков, — а всю его середину освободили для танцев. Стены у зала как бы отсутствовали, его окружали голографические панорамы — рекламные виды Советского Союза: кишащая людьми заснеженная улица Горького переходила в жаркое черноморское побережье, за ним был весенний закат над тундрой, потом рассвет в Ташкенте и еще — вечерний Невский проспект. Высоко наверху, там, где описывала круги эстрадная площадка, громоздились мостики и переходы, вынесенные на кронштейнах с кольцевого балкона; прозрачный пластик, сияющий хром, матовая сталь. Решетки, укосины, имитирующие космические фермы, смотрелись как повисший над головой космоград, и те, кто не страдал головокружением, могли забраться туда, чтобы почувствовать себя настоящими космонавтами.

Верно говорили чьи-то предки: ничто так не приедается, как изобилие, думала Соня, без цели бродя по залу, потягивая перцовку, пробуя бутербродики с икрой и вареных крабов, перекидываясь словечком со знакомыми и наблюдая за публикой.

Здесь было почти все парижское отделение "Красной Звезды", включая секретарш и уборщиков. Был здесь и Илья Пашиков в обществе ослепительной рыжеволосой красотки — по его жестам и взглядам, которые он бросал на толпу, Соня поняла, что ему хотелось бы оказаться со своей спутницей в более укромном местечке и побеседовать с ней гораздо доверительней.

Судя по присутствию посла Тагурского с женой, никогда не посещавшего подобные приемы без сонма приближенных, хватало здесь и служащих посольства. Попадались полковники и генералы Красной Армии. Многие из присутствующих могли быть кем угодно — контрразведчиками, гэбистами, корреспондентами ТАСС, промышленниками, служащими Министерства по делам космоса. Казалось, тут собрались все русские парижане, которые хоть что-то собой представляли. Иностранцев же, видимо, было немного — почти все говорили по-русски, и в зале царила родная, русская атмосфера, какой обычно не бывает на международных приемах. Большинство пило водку, ее было море разливанное. Никто еще не успел заметно напиться, никто не горланил песен и не снимал курток и галстуков, но в воздухе витала непринужденность, официальные костюмы не могли скрыть славянской сердечности и радушия — все говорили громко, размахивая руками, иной раз и задевая соседа, всем было свободно, и никто никого не стеснял.

Все мы еврорусские, подумала Соня, но сегодня больше русские, чем европейцы. Ей понравилась идея сделать нынешний праздник подчеркнуто русским. Хоть сегодня и был великий день для всей Новой Объединенной Европы, но для русских — особенно собравшихся здесь, в этом тесном кругу — в нем была особая прелесть.

Со времен революции, которую Европа и Америка попытались сразу задавить, Советский Союз был парией среди государств — страна полуевропейская, полуазиатская и целиком коммунистическая, а Сталин, Хрущев и Брежнев не способствовали, разумеется, улучшению ситуации. Но сегодня, когда Европарламент раскрыл Советскому Союзу свои объятия, наконец-то завершился долгий-долгий процесс, начавшийся с Горбачева, — гласности и Русской Весны. Лозунг "Единая Европа, от Атлантики до Владивостока", пусть и не совсем географически оправданный, превратился из мечты в реальность. Советский Союз стал членом европейской семьи наций, и не в роли бедной приживалки, а как мощнейшая хозяйственная, военная и техническая держава, первая среди равных. И если вся Европа праздновала сегодня рассвет новой эры, то для русских это был еще и день победы — победы над целым веком остракизма и над темными силами русской истории. А для собравшихся здесь евро-русских, для тех, кто своим трудом вдали от России-матушки приближал эту победу, сегодняшний день был торжеством особенным — их собственным.

Так что, решила Соня, мы не запятнаем своего звания евро-русских, если проведем этот единственный, так много значащий для нас вечер в узком кругу, без иностранцев. И она бродила по залу, потягивая водку, беззаботно болтая по-русски со знакомыми из других отделов, с заведующим отделением ТАСС, с экономистом из посольства, с военным атташе, с секретарским людом, со всеми перекидываясь словечком и нигде не задерживаясь, и душу ее согревало приятное чувство душевного единения с заполнившими зал соотечественниками.

И тут она увидала его.

Или показалось?

Он сидел с кем-то, по лицу и одежде похожим на дипломата, да и сам походил на дипломата — белая сорочка, черный костюм. Волосы у него из черных стали почти совсем седыми, на лице появились морщины, но глаза были прежние, и форма носа, и иронический изгиб рта.

Это был он. Он, Юлий. Юлий Марковский. Здесь, в Париже. Через двадцать лет.

Соня, ошеломленная, замерла на месте. Юлий еще не заметил ее. Что делать? Разве она может не заговорить с бывшим любовником, с человеком, который едва не стал ее мужем? Со своей несбывшейся судьбой? Но, с другой стороны, все ведь кончилось так плохо — той последней пьяной ночью в Москве... Она подошла поближе, надеясь, что Юлий заметит ее и возьмет инициативу в свои руки, но он был поглощен разговором с коллегой. Тогда она повернула к ближайшему бару, взяла новый стакан водки и отпила половину для храбрости.

Повернулась к тому столику. Юлий был один. Что ж, ничего другого не остается. Сделала еще глоток и направилась к нему.

— Юлий? Юлий Марковский?

Юлий посмотрел на нее мутноватыми, покрасневшими глазами. Он был немного пьян. Но кто же сегодня вечером не пил?

— Соня?..

— Можно? — Соня, не дожидаясь кивка, отодвинула стул.

Они долго сидели, в неловком молчании глядя друг на друга.

— Ты еще в "Красной Звезде"? — спросил наконец Юлий.

— Замзав отдела экономической стратегии. Здесь, в Париже. А ты?

Непонятный смешок, по лицу Юлия скользнула тень прежней улыбки.

— Что ж я? Ты, наверное, слышала, министром иностранных дел пока не стал, — сказал он. — Но все еще в этом министерстве, в Москве, чиновник, признаться, средней руки, но надежд не оставил... — Он нахмурился и отпил глоток из полупустого стакана. — Хотя нынешняя политическая ситуация ничего хорошего не сулит.

— Женат? — спросила Соня, не зная, о чем еще говорить. Все получалось как-то натянуто и официально.

Юлий кивнул.

— Трое детей. А ты?

— Двое, — сказала Соня, решив не упоминать о муже-американце.

— Итак, Соня? — сказал Юлий.

— Итак, Юлий?

— Добилась ты в жизни того, чего хотела? Ты счастлива?

— Славный муж, славные дети, славная жизнь в Париже, — ответила Соня. — Разве что по службе могла бы продвигаться быстрее. — Она пожала плечами. — А ты?

Юлий опять усмехнулся, но что-то не очень весело.

— La même chose*, как говорят во Франции, — ответил он.

*То же самое (фр.).

— Какими судьбами в Париже?

— Дела министерские, — сказал Юлий тоном, показывающим, что он не желает распространяться на эту тему.

Разговор совсем не клеился, и Соня уже жалела, что начала его. Она поняла, что не может сказать ничего путного; наверное, и он чувствовал то же самое. Они были вместе двадцать лет назад, плохо расстались и с тех пор ни разу не виделись. Они стали другими людьми, чужими друг другу, и, пытаясь завязать непринужденную беседу, чувствовали себя страшно неловко. Соня уже искала повод, чтобы распрощаться, как вдруг музыка стихла.

Все взоры обратились вверх, к эстрадной площадке, где неожиданно появился слегка позеленевший от передвижений на головокружительной высоте посол Тагурский. Он сказал что-то одному из музыкантов, тот ему ответил, а в зале между тем замерли последние разговоры и воцарилась гнетущая тишина.

— Я должен сделать не очень приятное, хотя и не совсем неожиданное сообщение, — раздался усиленный динамиками голос посла. — Президент Соединенных Штатов издал указ, приостанавливающий выплату процентов по государственным займам странам, входящим в Объединенную Европу, а также европейским компаниям и частным лицам. Эти долги подлежат переводу на замороженные счета, которые можно использовать для приобретения промышленных изделий и продуктов сельского хозяйства только в пределах Соединенных Штатов...

По залу прокатился ропот.

— Для не искушенных во всех этих тонкостях, — сказал Тагурский, — поясню на простом русском языке. Это значит, что американцы аннулируют свой внешний долг. По крайней мере, ту его часть, которая относится к Европе, а она составляет примерно пятнадцать триллионов американских долларов.

— Они все-таки пошли на это! — воскликнула Соня, когда зал потонул в возбужденном гаме. — Все-таки решились и пошли на это!

— Ты ожидала чего-то другого? — спросил Юлий Марковский. — Поверь мне, это только начало. А вот следующий шаг может причинить нам настоящие неприятности.

— Следующий шаг?

— Конечно. Пока они отомстили только Западной Европе, ведь Советский Союз практически не имеет касательства к этим ценным бумагам, которые теперь годятся только на подтирку. А вот когда начнется экспроприация...

— Экспроприация?

— Какой прекрасный выход для Америки! — сказал Юлий, словно не замечая Сони. Он глотнул еще водки и, уставившись куда-то мимо нее, разразился полупьяным монологом — манера, так хорошо ей знакомая: — Никто точно не знает, сколько именно американской недвижимости, складов сырья, нефтяных месторождений, угольных шахт, фабрик и прочего находится во владении европейских правительств, частных лиц, корпораций и консорциумов, но, по оценкам Министерства иностранных дел, это составляет около тридцати процентов всего их национального богатства — да и неудивительно, ведь туда перекачивали деньги не один десяток лет. Какую поддержку получит их умирающая экономика, если они отнимут все это и продадут своим собственным капиталистам! Даже если правительству придется назначить довольно низкие цены, чистой выручки может хватить еще и на выплату внешнего долга японцам! Нет, молодцы ребята!

— Но это же откровенный грабеж! — воскликнула Соня. Юлий пожал плечами.

— Вполне в духе третьего мира. Было время, Советский Союз поощрял подобные действия.

— Не могут же они всерьез рассчитывать, что это сойдет им с рук!

— Да ну? А кто их остановит? Уж не мы ли? Пока мы были заняты своим великим мирным наступлением и превращались в добрых европейчиков, они военизировали страну и стали практически неуязвимы. Их орбитальные лазеры могут уничтожить всё наше и европейское космическое хозяйство — космограды, "Спейсвилль", всё до последнего спутника, может быть, даже лунную базу, — так, что не успеешь и глазом моргнуть. Они десятилетиями развивали программу "Космокрепости", добились в этом гнусном деле успеха — угрозами их теперь не проймешь. Весь мир вынужден молча наблюдать, как они хозяйничают в Латинской Америке...

— Но есть экономические санкции.

Юлий горько рассмеялся.

— А, ну конечно, Объединенная Европа в отместку национализирует всю здешнюю американскую собственность, какая найдется. Но японцы и пальцем не пошевелят — чтобы не дать американцам удобного повода национализировать их имущество в Америке. Даже нация, которая не слишком сильна в шахматах, поймет, что за ладью и ферзя не жалко отдать слона!

Соня была здорово напугана, чтобы не сказать больше.

— Это только твои догадки, Юлий, или...

Юлий высокомерно пожал плечами.

— Почти все это стало очевидным давным-давно. Плюс необходимый минимум разведданных... У них слово с делом не расходится, они намерены превратить Западное полушарие в свою замкнутую экономическую вотчину, и никто не сможет им помешать.

Юлий бормотал еще что-то, но Соня уже не слушала.

— У них хватит своих ресурсов, угля, железной руды, меди, нефти; сельскохозяйственных угодий у них больше чем достаточно, урана...

В Соне взяла верх профессиональная жилка, и она стала быстро прикидывать, каковы будут практические последствия. У "Красной Звезды" не было в Америке своего имущества, поскольку американцы давно запретили у себя советские инвестиции, но она держит на сотни миллионов акций европейских компаний. Их, наверное, сотни, и у них такое имущество безусловно есть. И когда американцы его конфискуют, курс этих акций резко упадет, а кое-кто и обанкротится.

— Сколько у нас остается времени, Юлий? — спросила она.

— Что? — сказал Юлий, моргая, словно только что очнулся.

— Когда американцы начнут экспроприировать?

Юлий пожал плечами.

— Наверное, это вопрос нескольких недель. Подождут, пока европейцы дойдут до кипения, и сделают какой-нибудь дурацкий шаг. Долго, понятно, ждать не придется — и будет повод для...

— Было очень приятно с тобой побеседовать, Юлий, — сказала Соня, поднимаясь со стула, — но мне нужно идти, извини.

Она нырнула во взбудораженную толпу, высматривая Илью Пашикова. Общее настроение было подпорчено, но из обрывков разговоров Соня поняла, что реакция сводилась в основном к праведному негодованию да к пьяной брани в адрес Соединенных Штатов. По-видимому, мало кто имел доступ к упомянутым Юлием разведданным, а если кто и имел, то не слишком хорошо соображал и не сделал должных выводов.

Наконец она нашла Илью, который по-прежнему токовал вокруг своей рыжеволосой пассии.

— Извините, — сказала она, решительно беря его за руку.

— Соня...

— Нет, Илья! — настойчиво сказала Соня. — Это жизненно важно! Нам нужно срочно поговорить с глазу на глаз.

— Лучше отложим, Соня, — недовольно забормотал Илья. — Я хотел с ней кое-что обсудить...

— Илья, это очень важно! — повторила она, и Пашиков, хмурясь, позволил увлечь себя наверх, на балкон, а потом, по одному из головокружительных переходов — на площадку из прозрачного пластика, висящую высоко над толпой; тут стояли маленький столик и два стула.

— Итак, Соня Ивановна? — спросил Пашиков, сложив руки на груди и глядя на нее в упор, словно любой ценой стараясь не смотреть вниз.

— Итак, Илья Сергеевич, — отозвалась Соня и повторила все, что услышала от Юлия, опуская его политические тирады и держась практической стороны дела.

— Да-да, все это просто ужасно, — отозвался он, когда она закончила. — Но почему вы пристаете ко мне с этим сейчас? В конце концов, наш отдел тут ни при чем, а я как раз дошел до...

— Можете вы на пять минут перестать думать своей палкой и для разнообразия подумать головой? — разозлившись, рявкнула Соня. — Наш отдел, то есть вы и я, впал в немилость с тех пор, как... вы знаете, с каких пор... что, не так? Поймите, у нас есть шанс все поправить! Мы с вами можем сейчас сэкономить "Красной Звезде" миллиарды ЭКЮ!

— Правда?

— Конечно! Мы должны немедленно дать эту информацию отделу торговли ценными бумагами! У нас есть неделя, две, может быть, три, чтобы избавиться от акций тех компаний, которые должны погореть!

Глаза у Ильи блеснули.

— Ох... Конечно, вы правы! Прекрасно, Соня, прекрасно! — Он схватил ее за руку и потащил по мосткам обратно.

— Куда мы?

— За Львом Каминевым! — отвечал Илья. — Он где-то внизу.

Все приглашенные уже порядком набрались — несмотря на плохие новости, а может быть, и благодаря им. Люди уже не потягивали водку, а по старому русскому обыкновению опрокидывали стаканы. Опять заиграли музыканты, появились и танцующие — какие-то пьянчуги пытались плясать "казачка", хохоча, когда кто-нибудь из них шлепался на задницу. Галстуки съехали набок, пиджаки давно были сброшены, в какой-то компании, жутко фальшивя, громко пели хором.

Казалось, отыскать кого-нибудь в этом кавардаке невозможно, но Пашиков закусил удила и громким, командным голосом спрашивал у всех и каждого, где найти главу отдела торговли, пока не обнаружил его у стойки бара.

— На два слова, Лев, это очень серьезно, — сказал Илья, беря его под руку.

Глаза у Льва Каминева заметно покраснели, но на элегантном зеленовато-голубом костюме не было ни морщинки, узел красного галстука прикрывал верхнюю пуговицу безукоризненно белой рубашки и ни одна прядь редеющих седых волос не сбилась с места. Он кивнул и дал Илье отвести себя к свободному столику. Они словно уселись посреди сибирской тундры — у одной из голопанорам, — вполне подходящая декорация.

— Расскажи ему, Соня, — кивнул Илья, и Соня начала говорить.

Пока она говорила, Каминев хмурился все больше и больше; вскоре губы у него задрожали, а к концу ее монолога он заметно побледнел.

— Какой кошмар! — простонал он. — Да мы потеряем миллиарды!

— Если не зевать, не потеряем, — быстро сказала Соня. — Надо немедленно начать продавать, вы должны сейчас же сесть за компьютер и...

Каминев покачал головой.

— Это не так-то просто, — сказал он. — Если мы вдруг кинемся продавать все подряд, тайное станет явным еще до того, как об этом объявят американцы. Нужно действовать как можно тише и осторожнее, использовать окольные пути. Покупать права на продажу. Продавать права на продажу — с премиями, где возможно. Потом постепенно, умеренными порциями, начинать избавляться от акций. Удерживать цену на рынке, продавая пакеты по хорошей цене подставным лицам. Нельзя жадничать и рассчитывать на абсолютный выигрыш, иначе мы посеем панику, но, возможно, удастся снизить пЬтери до двадцати процентов, если... — Он нервно запустил руку в свою ухоженную шевелюру, которая мигом стала похожа на воронье гнездо. — Как все запутано! Нашим отделам придется работать вместе, Илья, работать день и ночь. Нам придется провести полный анализ заокеанской собственности всех компаний, акции которых у нас имеются, включая данные об их взаимном влиянии. Придется смоделировать всю эту дьявольски сложную ситуацию и выработать план сделок. Боже, сколько вылезет переменных! А если мы ошибаемся, если мы заварим кашу, а американцы не станут экспроприировать...

Он повернулся, глянул через плечо на унылые просторы бутафорской Сибири, глубоко вздохнул и уставился прямо на Соню.

— Если мой отдел проведет сделки, опираясь на эту информацию, а она окажется неверной, Верховному Совету придется снова открыть ГУЛАГ, чтобы было куда нас отправить. Вы уверены, что это не пьяная болтовня?

— Ну, — пробормотала Соня, в свою очередь разглядывая панораму и содрогаясь. — Юлий действительно был пьян, не знаю...

— Посол еще здесь, — уверенно сказал Илья. — Выложи ему все без обиняков! Если Тагурский вздумает играть в кошки-мышки или ему ничего об этом не известно, а такое запросто может быть, я сам завтра утром позвоню кое-кому в Москву. Позвоню людям, которые во всем разберутся и, если надо, вызовут на ковер самого министра иностранных дел. Если такую информацию утаили от "Красной Звезды"...

— Да-да! — подхватил Каминев. — Динозавры проклятые! Аппаратные игры завели их слишком далеко! То, что эта информация добыта нашим собственным неустрашимым отделом экономической стратегии, не украсит их в глазах Политбюро. Если мы угадали, такого козыря будет довольно, чтобы раз и навсегда спихнуть с нашей шеи этих обструкционистов. — Он поднялся на ноги. — А пока помалкивайте, ясно? Я пойду переговорю с его превосходительством. Сможете вы завтра к полудню представить мне примерный список наших паев в компаниях, на которых скажется экспроприация? Вместе с их заокеанскими вложениями?

— Придется поработать, — ответил Илья, — но мы справимся!

— Я в этом уверен! — кивнул Каминев и исчез в толпе, отправляясь на поиски посла Тагурского.

Илья Пашиков ухмыльнулся Соне. Соня ухмыльнулась в ответ.

— Да, Соня, вам бы следовало занять мое место, — пробормотал Пашиков.

— Что ж, если мы осилим эту задачку, вас повысят, и я, может быть, и впрямь его займу! — заявила Соня.

— Конечно! — согласился Илья. — Почему бы и нет?

Он взял ее за руки, поднял со стула, обнял и расцеловал в обе щеки.

— Если бы вы не были замужем, я бы поцеловал вас по-настоящему, как вы того заслуживаете! — Он пожал плечами, ухмыльнулся. — А впрочем, с учетом ситуации, почему бы и нет? — И он решительно, крепко поцеловал ее в губы.

Теплая волна удовольствия и легкого возбуждения затопила Соню. И в самом деле — с учетом ситуации, — легкий ответный поцелуй нельзя было считать изменой Джерри.

Новый сталинизм

Дальнейший путь, возможно, закончится тупиком. Но разве взгляд американских политиков в будущее когда-нибудь простирался дальше ближайших выборов?

"Аргументы и факты"

Из соображений безопасности даже паспортный стол перенесли на территорию посольства, да и вообще правила безопасности здесь соблюдали отменно. На входе были металлодетектор и бомбоискатель, потом Бобби обшарили вручную и только после этого позволили встать в очередь к будке, в которую запрятали паспортный стол. Наверное, если бы нашлась подходящая комната, с него спустили бы штаны и заглянули в зад.

Бобби хорошо понимал, откуда такая паранойя. Выйдя из метро на площади Согласия, он увидел, что парк от Елисейских полей до авеню Габриэль запружен народом — многие несли свернутые флаги, у других были ведерки, наверное, с навозом. Тут и там размахивали палками, а немногочисленные полицейские явно были заодно с демонстрантами.-

За последнюю неделю Париж захлестнули антиамериканские демонстрации, вызванные экспроприацией европейского имущества. Французская полиция почти бездействовала, следя лишь за тем, чтобы дело не дошло до членовредительства; кто-то из министров даже выступал с речами на демонстрациях.

К счастью, экзамены, а с ними и учебный год, только что кончились, и родителям не пришлось спорить — можно ли Бобби ходить в школу. Но мать настояла, чтобы доджеровскую куртку спрятали пока от греха подальше, и Бобби было велено держаться поближе к дому. Две недели подряд он первым смотрел утреннюю почту, и сегодня утром, когда долгожданное извещение из американского посольства наконец пришло, Бобби спрятал его, никому не показав: знал, что его могут не пустить в посольство за паспортом.

Его приглашали и в Калифорнийский университет, и в Беркли; то и другое — в Калифорнии; он решил подождать до 25 августа с выбором. У него был билет на рейсы индийской авиакомпании до Нью-Йорка — годный неделю после ближайшей пятницы, и даже кредитная карточка для полетов на всех американских внутренних авиалиниях. Так что Бобби не стал откладывать визит в посольство, пока родители не соизволят отпустить его за паспортом. А то мать уже начинала поговаривать, что, мол, ехать в Америку нынче небезопасно и тому подобное.

Он просто-напросто подождал до двух, когда Франя ушла, сел в метро и поехал на площадь Согласия. Когда вернется с паспортом, можно будет прикинуться дурачком. Ему, мол, и в голову не пришло, что из-за такой чепухи надо спрашивать разрешения. А если мать обвинит его в непослушании, то ведь паспорт будет уже в кармане, верно? Не лишаться же нужного документа из-за каких-то идиотских демонстраций!

Судя по тому, что Бобби увидел в посольстве, другие американцы, не успевшие выехать из Парижа, тоже были не из пугливых. Настоящий бедлам. Толпа заполонила весь двор, кое-кто приволок чемоданы. И все вместе орали во весь голос, требуя защиты, требуя убежища, требуя посла, ругая почем зря французов, друг друга, американское правительство, морских пехотинцев, которые обыскивали посетителей, и служащих посольства, пытающихся выровнять очередь. Работники посольства, естественно, тоже были в отвратительном настроении и отвечали бранью на брань. А бедные морские пехотинцы, наверное, с большим удовольствием остались бы на улице перед разъяренной толпой или в кишащих партизанами джунглях Латинской Америки.

По меньшей мере час ушел у Бобби на то, чтобы попасть внутрь, еще час он отстоял во второй очереди, чтобы обменять свою повестку на какое-то дурацкое разрешение, и еще два часа — в третьей очереди. Там ему наконец выдали взамен этого разрешения вожделенный паспорт. В самом отвратительном расположении духа, усталый от бесконечного ожидания, в предвкушении взбучки, которую ему зададут дома, Бобби коленями и локтями проложил себе путь в толпе, напиравшей на паспортный стол, и выбрался во двор.

Здесь творилось что-то неладное.

У ворот была толпа, все смотрели наружу, ворота были заперты, и два морских пехотинца стояли за ними, прижавшись спинами к толстым стальным прутьям, с автоматами М-86 на изготовку. Солдаты расставляли по двору психоизлучатели с дистанционным управлением.

По ту сторону ограды стоял сплошной рев, яростный космический топот. Там что-то кричали — будто запись "макс-металла" прокручивали со сдвигом в сторону низких частот, — Бобби едва разобрал слова:

Бобби протиснулся ближе к воротам, и от того, что он увидел, в животе у него похолодело и колени задрожали. Все пространство за воротами до самых Елисейских полей было запружено народом, видны были верховые французской гвардии. Море поднятых кулаков, разинутых ртов и красных, с выпученными глазами, лиц. Чучело дяди Сэма с черепом вместо головы, болтающееся в петле на грубо сколоченной виселице. Горящий американский флаг, вознесенный на шесте над толпой. Длинное полотнище с каким-то лозунгом, не разобрать. Еще плакат — огромная, наспех измалеванная копия американской тысячедолларовой банкноты, заляпанная дерьмом и кровью.

Бобби и раньше видел антиамериканские демонстрации, да и сам когда-то принимал в них участие. Но никогда не сталкивался с такой волной ненависти, какая накатывалась сейчас на стены посольства. Это не укладывалось в рамки политики, в рамки экономики, в рамки здравого смысла. Это был всплеск животной ненависти.

Бобби стало страшно. Бобби стало стыдно. Вдвойне стыдно — за Америку и за фантастическую картину, которая вдруг представилась ему: сейчас морские пехотинцы начнут поливать это море возбужденных людей длинными автоматными очередями.

И тут какой-то комок, описав плавную дугу, пролетел над оградой и шлепнулся о стену посольства, оставив на сером камне коричневое пятно. Другой не долетел до здания и упал во двор, забрызгав все вокруг.

Что-то крича, метнулся к охранявшим ворота сержант. "Сволочи!" — громко и отчетливо выкрикнул один солдат.

Еще несколько комков — дерьмо с кровью — перелетели через ограду и шмякнулись о стену посольства. Еще и еще.

Солдаты у ворот направили автоматы на толпу снаружи. "Отойти от ворот! Отойти от ворот!" — кричал один из них. И здесь, во дворе посольства, морские пехотинцы тоже начали оттеснять людей подальше от ворот — делали они это без лишних нежностей. Солдат отпихнул Бобби от решетки. Бобби успел увидеть, как французы — солдаты республиканской гвардии — повернули лошадей и потрусили влево по улице, оставляя посольство наедине с толпой.

Господи, думал Бобби, стоя за цепью автоматчиков. Они начнут стрелять в толпу! Он не знал, кого сейчас ненавидел больше — американцев, готовых стрелять в безоружных людей, или долбаных французских шпиков, своим отступлением толкающих их на это.

Но этого не произошло.

Произошло другое, заставившее Бобби — по крайней мере, сейчас — гордиться, что он американец.

Если французы хотели спровоцировать американцев на злодеяние, они просчитались.

Ворота распахнулись, и две цепи морских пехотинцев стремительно ушли внутрь, не опуская автоматов, направленных на толпу. Весь маневр занял не больше двух минут. Потом отступили охранники — они закрыли за собой ворота и заперли их.

С торжествующим воплем толпа ринулась на прутья ограды — и откатилась назад: по прутьям пустили ток.

Град экскрементов не ослабевал. Бобби оцепенело стоял посреди двора, не зная, что делать и куда бежать.

— Берегись! — крикнул кто-то позади него.

Бобби обернулся на голос, но было уже поздно. Здоровенный ком ударил его в плечо, забрызгав лицо, волосы, всю одежду.

Его вырвало. Он стянул с себя куртку, вытер чистой стороной лицо и шею, повозил курткой по голове и бросил ее прочь. С тупым равнодушием он смотрел, как летели через забор комья дерьма с кровью, пустые бутылки, камни и кирпичи...

— ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИ-МА-НИЕ! — загремел над ошалевшими людьми голос из динамиков.

Из здания посольства вышел морской офицер в черном; он встал у входа и принялся выкрикивать в мегафон, настроенный на полную громкость:

— ВКЛЮЧАЕМ ПСИХОИЗЛУЧАТЕЛИ! ВКЛЮЧАЕМ ПСИХОИЗЛУЧАТЕЛИ! СОЕДИНИТЬ РАЗЪЕМЫ! ГРАЖДАНСКИМ ЛИЦАМ ПРИЖАТЬСЯ СПИНОЙ К СТЕНЕ ЗДАНИЯ И ЗАТКНУТЬ ПАЛЬЦАМИ УШИ! СЕЙЧАС ЭТИ УБЛЮДКИ УЗНАЮТ, ЧТО ТАКОЕ ИЗЛУЧАТЕЛИ!

Бобби забыл о мерзкой грязи на штанах и ботинках и со всех ног кинулся подальше от излучателей. Хоть он никогда не испытывал на себе их действия, но, как и все остальные, прижимавшиеся спинами к посольскому дому, прекрасно знал, чтê сейчас начнется.

Психоизлучатель создает мощный поток инфра — и ультразвукового излучения на специально подобранных частотах. Облучение вызывает безотчетную панику. Оно лишает людей способности мыслить, вызывает вибрацию черепа и слухового аппарата и мгновенный сильнейший приступ мигрени. Оно расслабляет сфинктеры, мышцы-замыкатели, и человек не может контролировать свои естественные отправления.

Это — излюбленное оружие американских вооруженных сил для разгона демонстраций в Латинской Америке. Соединенные Штаты рекламировали его как безвредное и гуманное, а европейская общественность клеймила как унижающее человеческое достоинство — в Европе то и дело показывали кадры, где несчастные латиноамериканцы хватались за животы, сжимали руками голову и визжали от боли.

Бобби и сам, бывало, ругал это оружие. Но вот теперь, когда он, испуганный, обозленный, измазанный в крови и дерьме, прижимался к стене, крепко заткнув пальцами уши, все это воспринималось совсем по-другому.

— ВКЛЮЧИТЬ ПСИХОИЗЛУЧАТЕЛИ!

Их действие было направленным, но небольшой обратный поток возникал, и, зажав уши, Бобби все равно почувствовал такую вибрацию, точно у него на макушке заработал отбойный молоток. Все сильнее и сильнее он вжимался в каменную стену. Внутренности его словно превратились в дрожащее желе, и стоило громадных усилий не налить в штаны. Это не могло продолжаться больше пяти минут, но казалось, что прошли годы. Люди рядом с ним попадали на колени. У некоторых расплывались по брюкам мокрые пятна. Трудно было вообразить, что творится по ту сторону ограды, куда направлено излучение.

— ВЫКЛЮЧИТЬ ИЗЛУЧАТЕЛИ!

И вдруг все прекратилось.

Прошла головная боль и желание бежать сломя голову. Живот успокоился, и уже не надо было бояться наделать в штаны. Наступила странная, мертвенная тишина. Не было шума толпы. Не было комков дерьма и кирпичей. Люди стояли ошеломленные, загаженные и украдкой поглядывали друг на друга.

Охранник отключил пущенный по воротам ток. По команде сержанта два взвода построились в колонну. Ворота открыли, и морские пехотинцы вышли наружу, снова растянувшись цепью перед посольством.

— ТЕПЕРЬ ВЫ МОЖЕТЕ БЕЗОПАСНО ПОКИНУТЬ ТЕРРИТОРИЮ ПОСОЛЬСТВА, — сказал в рупор морской офицер. — ПОЖАЛУЙСТА, ВЕДИТЕ СЕБЯ СПОКОЙНО. ПОМНИТЕ — ВЫ АМЕРИКАНЦЫ.

И действительно, люди, которые только что в панике метались по двору и кричали, спокойно собрались в нестройную колонну по три и, не суетясь и не толкаясь, пошли через раскрытые ворота.

С минуту Бобби постоял на улице, озирая поле битвы и стараясь собраться с мыслями. Мостовая и тротуары были завалены плакатами, флагами, папками, перевернутыми ведерками; валялось растоптанное чучело дяди Сэма; повсюду камни, кирпичи, разбитые бутылки, лужи. Он содрогнулся, представив себе, что творилось здесь несколько минут назад.

Бобби перешел улицу и зашагал вдоль кордона к станции метро. Морские пехотинцы стояли с каменными лицами, глядя прямо перед собой, по стойке "вольно", с автоматами на ремне. Он обернулся. Американское посольство заляпано дерьмом и кровью.

И он тоже.

Но несмотря ни на что, американский паспорт у него в кармане, и, несмотря на провокацию, ни один моряк не открыл огонь, ни один демонстрант не погиб. И над загаженным посольством реяли "звезды и полосы", как бы превращая кровь и дерьмо в некий знак чести. Нелепо, но в этот момент Бобби гордился тем, что он американец, как никогда в жизни.

Партийные лидеры не видят на выборах серьезной альтернативы популярному конгрессмену из Далласа, который завоевал общее доверие, провозгласив политику Национального Возрождения. Лидеры демократической партии отказались от публичных комментариев, но их вытянутые лица говорили сами за себя. Предварительный телефонный опрос показал, что популярность Карсона выше популярности сильнейшего кандидата от демократов на целых двадцать семь процентов.

"Далласский стрелок"

— Мы что, будем ждать вечно? — проворчала Франя.

Соня посмотрела через стол на Джерри. Он нервно тыкал вилкой в недоеденный паштет и смотрел в стену.

— Я несу, Джерри? — сказала она.

— Что?

— Я несу лосося?

— Боже мой, как вы можете думать о еде в такое время? — раздраженно огрызнулся Джерри.

Соня пожала плечами.

— Мы ждем уже больше часа. Можно и дальше сидеть и пялиться друг на друга, а можно сидеть и есть. Что же еще делать?

Когда Бобби опоздал к обеду, она прождала десять минут, потом, разозлясь, положила всем утиный паштет, оставив его тарелку пустой. Обойдется без закуски, поделом ему!

Когда прошло еще пятнадцать минут, а он не появился, раздражение сменилось тревогой. Теперь материнское сердце рисовало Соне всякие ужасы. Но если он просто заваландался, она ему покажет!

— Надеюсь, что теперь, когда вы с Пашиковым провернули наконец свою аферу с акциями, ты сможешь позаботиться и о семье! — выпалил Джерри.

— Опять об этом! — простонала Соня.

— Да, опять! Или замруководителя отдела экономической стратегии "Красной Звезды" выше этого?

— Я иду греть лосося! — объявила Соня и, стуча каблуками, отправилась в кухню. Она поставила таймер микроволновой печи на две минуты и сердито нажала на выключатель.

...О Господи, думала она. Так идет уже не первую неделю. Каминев заставил их поклясться, что дело будет делаться в полном секрете, а Илья дал ясно понять, что это в первую очередь относится к ее мужу-американцу. Они с Ильей работали целыми днями, прихватывая и вечера: анализировали вложения европейских компаний, имеющих касательство к "Красной Звезде", готовили бесконечные справки об их экономической стабильности — причем все рассчитывали сами, чтобы исключить утечку информации. Работать было трудно, но приятно, и к тому же это позволяло отдохнуть от бесконечных придирок и нытья Джерри, впавшего в депрессию.

Судя по его рассказам, Борис Вельников, главный инженер проекта, навязанный агентству Советским Союзом, был завзятый бюрократ, уже много лет не занимавшийся практической работой, и вдобавок русский шовинист, открыто презирающий американцев. Джерри не пускали на важные совещания, не давали ему людей. Его доступ к главным файлам компьютерной базы проекта ограничили областью, которая, по мнению Вельникова, имела касательство к "разработке систем управления". Жалобы Джерри старому другу Корно ничего не дали, Эмиль Лурад не отвечал на телефонные звонки.

Когда Соне удавалось выбраться домой к обеду, она выслушивала бесконечные обвинения в адрес Вельникова, а если не удавалось — Джерри пилил ее за то, что она забросила семью.

Теперь Соня иногда обедала после работы с Ильей даже в тех случаях, когда могла поспеть домой вовремя и сесть за стол с Джерри и детьми. Она не могла объяснить Джерри, почему ей приходится работать до изнеможения: он сейчас всей душой ненавидел Советский Союз. Узнав, чем занимаются в "Красной Звезде", он мог бы рассказать об этом Лураду в надежде улучшить свое положение, а уж директор ЕКА не стал бы сидеть сложа руки.

Так что Соне приходилось молчать. Она не позволяла себе распускать язык даже тогда, когда Джерри намекал, что они с Ильей, видать, занимаются по вечерам не только делами. Единственное, что поддерживало ее, была сама работа. За постоянной усталостью крылась радость — радость осмысленного труда, стоящего того, чтобы тратить все силы и принести настоящую пользу своей компании и своей стране. Расчеты показывали, что в самом лучшем случае "Красной Звезде" предстоит потерять около восемнадцати процентов своего имущества. Несмотря на любые старания. Однако была надежда добиться в конечном счете неплохой компенсации.

Каминев начал продавать акции компаний, которым после экспроприации их американской собственности грозило банкротство, — продавать понемногу, на всех фондовых биржах мира через десятки подставных лиц. Когда курс этих акций упал ниже задуманной в "Красной Звезде" отметки, они принялись снова скупать бумаги, чтобы стабилизировать курс. Потом возобновляли продажу — и так уменьшали свой пакет акций постепенно, держа падение цен под контролем. Такие маневры требовали дополнительных затрат, но расчеты показывали, что это оптимальный путь.

У "Красной Звезды" были доли и в компаниях, способных пережить экспроприацию; эти акции они сбывали большими партиями, заранее сбивая их курс до уровня, которого, по их расчетам, он должен был достичь после кризиса.

Когда грянул "американский четверг" и цены на европейских рынках из-за всеобщей паники разом упали на тридцать процентов, "Красная Звезда" уже избавилась от акций всех компаний, которым суждено было всплыть брюхом вверх, и от большой части своих вложений в другие предприятия, поустойчивее. Когда цены упали до нижнего предела, а продавцов акций все равно оставалось вдесятеро больше, чем покупателей, "Красная Звезда", сидящая на груде наличных денег, принялась огромными партиями скупать по дешевке акции тех компаний, которым компьютерное моделирование предсказало благополучный выход из всех переделок. Акции, курс которых сама "Красная Звезда" заранее сбила, теперь упали в цене еще больше. Это позволило скупить их снова по самым низким ценам, а Москва впоследствии получила возможность заявить, что-де братская помощь "Красной Звезды", предпринятая в интересах всей Европы, спасла множество фирм от разорения.

Когда муть улеглась, убытки "Красной Звезды" от продаж составляли около двадцати двух процентов, зато она получила огромный пакет ценных бумаг, купленных во время паники за бесценок, а теперь идущих вверх. С политической точки зрения Советский Союз вышел из передряги, благоухая, словно роза.

...В день кризиса операции затянулись до позднего вечера, потом они с Ильей поставили своим сотрудникам ящик водки, так что Соня явилась домой в четвертом часу ночи. Голова у нее кружилась от усталости, эйфории и выпивки. Обнаружив, что Джерри лег, но не спит, дожидаясь ее, Соня была приятно удивлена. Теперь она наконец расскажет ему всю правду, и туман между ними рассеется — достойное завершение такого важного дня.

Но настроение у Джерри было еще хуже обычного.

— Где ты, черт тебя возьми, шляешься? — вызывающе спросил он вместо приветствия.

— Я была на работе, — спокойно сказала Соня. — Ну и денек!

— Денек? — выпалил Джерри. — Скоро четыре! Что вы там делали с Пашиковым?

— Устроили вечеринку для сотрудников, — сказала Соня, начиная раздеваться. — Ты что, не слыхал новостей?

— Поди не услышь! Меня из-за них целый день дерьмом поливают. А ты заявляешься под утро, да еще такая довольная!

Соня сбросила туфли, стянула с себя блузку, переступила через юбку и, забравшись в постель, придвинулась к мужу.

— Бедняжечка Джерри, — заворковала она, обнимая его за плечи. — Не волнуйся, все гораздо лучше, чем тебе кажется...

— Ты пьяна! — проворчал Джерри, отодвигаясь.

— Ну, выпила несколько рюмочек. Но я их заслужила.

— Вы с Ильей надрались на пару!

— Перестань, Джерри, обычный вечер для сотрудников! Просто отмечали...

— Рынок полетел к чертям, а вы с шефом, в дерьме с ног до головы, праздновать взялись?

— Мы вышли сухими из воды, Джерри! Я как раз хотела сказать...

— Что сказать?

— Зачем мы с Ильей так много работали все эти несколько недель!

— А перекурчиков вы себе не устраивали?

— Прекрати, Джерри, ты же знаешь, что это чушь, я хочу рассказать тебе, почему пришлось провести на работе столько лишнего времени!

— Ну, расскажи, — воинственно произнес Джерри, скрести, руки на груди и скептически глядя на жену, точно следователь КГБ из плохого фильма.

Она рассказала. Но к концу ее рассказа лицо его отнюдь не просветлело. Казалось, оно стало еще мрачней.

— И все это время ты молчала? — медленно, с трудом сдерживаясь, проговорил он.

— Я не могла иначе, Джерри, мне велели молчать, и потом...

— Ты спокойно смотрела, как я тут извожусь, воображая, чем вы там с Пашиковым занимаетесь...

— Но ты мог провалить все дело.

— Провалить все дело? Интересно — как именно? Связаться с ЦРУ? Заложить квартиру и накупить этих ваших бумажек или как их там? Думаешь, меня хоть каплю интересует вся эта чушь?

— А почему ты тогда так разозлился, Джерри? — резонно спросила Соня,

Ярость Джерри вдруг утихла, он был печален и угрюм.

— Потому что мне не доверяет собственная жена, — тихо сказал он. — Потому что твоя преданность "Красной Звезде" оказалась сильней.

Соня молчала, на это нечего было ответить.

— Так ненадолго же, — попыталась она неуклюже оправдаться.

— Для тебя ненадолго, — спокойно сказал Джерри. — А для меня навсегда, ведь какие только гадости про вас с Пашиковым мне не мерещились.

— Прости, Джерри, я и не думала...

— Это верно, не думала!

— Ох, Джерри, Джерри, — заворковала Соня, стараясь привалиться к нему тесней.

Джерри оттолкнул ее.

— Не сегодня, милая, — язвительно сказал он. — Ты напилась, а у меня голова болит.

Он повернулся на бок, спиной к ней.

И любовью они с тех пор больше не занимались.

Джерри Рид ждал сына, молча дымил сигаретой и думал. Ну и неделька выдалась! Пока Соня готовила рыночные спекуляции, Вельников использовал растущую неприязнь ко всему американскому, чтобы заставить Корно посадить над Джерри начальника — главного инженера по системам управления, некоего Штайнхольца.

— Чувство Бориса можно понять, а? — сказал Патрис. — Он — главный инженер проекта, а ты — инженер, чьи разработки легли в основу этого проекта. У него власть, но как профессионала его не уважают, а ты, так сказать, "великий старик", почитаемый метр. Для него естественно стремиться оттеснить тебя от дела...

— А как насчет моих чувств, Патрис? — спросил Джерри.

— Я понимаю, что тебе нынче приходится туго, Джерри, — ответил Корно. — Но в конце концов идет только организационная стадия, сейчас для тебя очень мало работы. Когда перейдем к реальной разработке, все будет иначе.

— Ты уверен, Патрис?

— Bien sûr!*

*Конечно! (фр.)

— Но этот самый Штайнхольц надо мной останется?

— Ах, ты забываешь, что твоя должность консультанта — фикция! Развернем настоящее дело, и ты будешь работать непосредственно со мной, по всем темам!

— А Вельников разрешит?

— Во главе проекта все-таки я, а не Вельников! — заявил Корно, но прозвучало это как-то неубедительно. — Может, он и... со связями, как говорят в Москве, но руководитель проекта я! — Он поджал губы. — Впрочем...

— Что "впрочем"?

Корно пожал плечами.

— Из-за нынешней нелюбви к американцам становится нелегко противостоять политическому нажиму — меня заставляют идти на уступки Вельникову. А самым разумным, по-моему, было бы опередить его, а? Допустим, ты сам отойдешь от активной работы в проекте и позаботишься, чтобы все об этом знали...

— Здорово придумано! — хмыкнул Джерри. — Даешь мне бритву и просишь, чтоб я перерезал собственную глотку.

— Да нет же, это вовсе не так, Джерри, — хмуро возразил Корно. — Мне, право, жаль, что ты так это понял. По крайней мере, подумай над этим.

На том разговор и кончился — при полной неопределенности. Но Джерри "подумал над этим". Потом еще раз подумал, и еще, и еще.

Тут пахло той подлой чиновничьей кухней, которую он так ненавидел и в которой так хорошо разбиралась Соня. Но ей он обо всем этом и не заикнется. Он знает, что от нее можно услышать: надо, мол, покориться неизбежному, прикрыть свой зад, по меньшей мере избавиться от парочки темных пятен в этой, как ее там, — характеристике. Или еще хуже: пользуясь тем, что благодаря грандиозной махинации с ценными бумагами они с Пашиковым находятся у Москвы на прекрасном счету, Соня может попробовать воздействовать на Мельникова, и он, возможно, отступит, почувствовав давление "Красной Звезды". Но это значило подключить к делу красавчика Пашикова, и страшно подумать, чего тот может потребовать в уплату. Хотя разум и подсказывал Джерри, что догадки о любовной связи жены с Пашиковым — чистый бред, стоило ему представить, что придется просить через нее милости у этого сукина сына, как все внутри переворачивалось.

А сегодня вечером еще и Бобби...

...Соня вышла из кухни с кислой миной и большим деревянным подносом. На нем блюдо жареного лосося с картофелем и чашка соуса по-голландски. Поставила поднос, разложила еду по тарелкам, снова оставив тарелку Бобби пустой.

Где он, черт возьми? — думал Джерри. Говорил я ему, держись ближе к дому из-за всей этой антиамериканской...

— Мама, рыба сухая, как картон, — застонала Франя.

— Ну что ж, полей ее этим голландским...

Входная дверь открылась и с грохотом захлопнулась. Бобби протопал по коридору в столовую.

— Бобби! — вскрикнула Соня.

Он был в рубашке, без куртки. На штанах у него засохло нечто, смахивающее на дерьмо, волосы с одного боку залеплены, кажется, тем же самым. И ботинки забрызганы чем-то очень похожим на блевотину.

— Где ты был, Бобби? — спросил Джерри. — Что это с тобой стряслось?

Бобби глупо улыбнулся. Выудил что-то из заднего кармана брюк и поднял вверх, словно талисман.

— Я... это... ходил в американское посольство за своим паспортом, — сказал он. — И... это... попал в демонстрацию...

— Ты попал в стычку у американского посольства! — воскликнула Соня, не зная, сердиться или радоваться.

— В какую стычку? — спросил Джерри.

— Ты что, не знаешь? — Бобби даже ухмыльнулся.

— У американского посольства была мирная демонстрация, — вмешалась Соня, — но гринго включили свои нейронные облучатели и превратили ее в...

— Брехня! — воскликнул Бобби. — Они перли на ограду, они швырялись дерьмом с кровью, и бутылками, и камнями, и морские пехотинцы были просто вынуждены...

— Я слышала последние известия!

— Я был там, а ты нет!

— Что ж, тебе наверняка там понравилось! — вступил в дискуссию Джерри.

— Перестаньте, оба! — закричала Соня. — Роберт, сейчас же иди под душ! Поговорим, когда вернешь себе человеческий облик!

— То есть лет через сто! — предположила его сестра.

— Хватит, Франя, — гневно сказала Соня. — Сиди и ешь или выйди из комнаты!

...Бобби вернулся в столовую, облаченный в тенниску, джинсы и в свою старую, потрепанную доджеровскую куртку; но вид он имел победный и вызывающий.

— Придется тебе объяснить свое поведение, Боб, — быстро сказал Джерри, пока Бобби не успел усесться за стол, а Соня — раскрыть рот. — Тебя ведь предупреждали — не уходи далеко от дома.

— Но это было необходимо, пап! — Бобби сел на свое место. — Мне же нужно было взять паспорт, я ведь на следующей неделе еду в Америку, так что...

— Об этом не может быть и речи! — выпалила Соня.

— Что-о? — встрепенулся Бобби.

— А то, что русскую миссию в ООН ограбили какие-то проходимцы! "Космокрепость Америка" привели в состояние боевой готовности! Сенаторы вопят о захвате Бермудов, Кайенны, Мартиники и Кюрасао по доктрине Монро! Сам президент говорит о завоевании Нижней Калифорнии! Худшие представители американского правящего класса используют антиамериканские выступления в Европе, которые сами же вызвали, чтобы оправдать новый всплеск открытой империалистической агрессии!

— Ну и что? — сказал Джерри. — Какое отношение вся эта политическая возня имеет к...

— Ну и что?! — закричала Соня. — Целая страна сошла с ума! В Штатах сейчас не лучше, чем в Латинской Америке, где марионеточные режимы! Мы не можем отпустить сына туда, где царит хаос! Это все равно, что...

— Все равно, что благословить его на поездку в Будапешт перед тем, как Хрущев послал туда танки, чтобы давить венгерских борцов за свободу, — огрызнулся Бобби. — Или в Кабул перед вторжением русских!

— Боб! — воскликнул Джерри. — Хоть ты-то не впутывай сюда политику!

...Соня смотрела через стол на сына — он сидел с мокрой шевелюрой, глядя на нее исподлобья, готовый биться до конца, — и, странное дело, ощутила прилив любви к Роберту. Он не спасовал перед ее политическими выпадами, ответил ей тем же, как взрослый, как равный.

— Нет, Джерри, Роберт прав, — сказала она, по-прежнему не сводя глаз с Бобби. — Без политики тут не обойтись. Да, Бобби, Советский Союз делал в прошлом ужасные вещи, такие же, как сейчас Америка. Ты прав, отправить тебя в Америку теперь — это то же самое, что послать тебя в Будапешт или Кабул под гусеницы русских танков.

— Я не это имел в виду, мам, ты же знаешь!

Конечно, она знала. Но это не меняло дела.

— Я знаю, что ты не поверишь мне, но я делаю это только ради твоего блага, Роберт...

— Ты же обещала! Ты дала слово!

— Да, я дала слово, но обстоятельства...

— Ты обманула меня! Ты обманула отца, чтобы он отпустил Франю в Россию! Ты с самого начала не собиралась меня отпускать!

— Как ты можешь называть свою мать обманщицей? — вознегодовала Франя.

— А тебя никто не спрашивает, заткнись, — завопил Бобби. Весь красный, с набухшими на шее венами, он вскочил и грохнул кулаками по столу. — Все вы одинаковые! — заорал он. — Гады русские, хитрожопые! Всегда все по-своему повернете! Врете, крадете, подглядываете да прикидываете, обманываете собственных детей!

— Хватит, Роберт! — воскликнула Соня. — Я твоя мать, и я не желаю слушать эту империалистическую чушь!

— Ах, не желаешь, мамочка! — заорал Бобби. — А не ты ли тут хвасталась, как лихо вы с "Красной Звездой" провернули дельце на бирже? Тоже мне, новые члены европейской семьи! Советский Союз месяц как приняли в Объединенную Европу, а вы уже успели всех облапошить! И еще называешь американцев империалистами!

— Да как ты смеешь!..

— У меня есть билет, и паспорт есть, и я американец, и поеду в Америку, и никаким долбаным русским меня не удержать! — провыл Бобби в слепой ярости. И бросился вон из комнаты.

— Ну и катись в Америку и подохни со всеми подонками-гринго! — закричала ему вслед Франя.

— Хватит, Франя! — приказал Джерри. — Иди к себе в комнату. Нам с матерью надо поговорить!

— ...Парень прав, — ровным голосом сказал Джерри. — Мы дали ему слово, Соня. Это дело чести.

— Чести? — язвительно отозвалась Соня.

"Да что вы, русские, знаете о чести?" — чуть не вырвалось у Джерри, но он совладал с собой.

— По крайней мере, с точки зрения Бобби. — Он старался говорить помягче. — Если мы его не отпустим, он нас возненавидит, разве ты этого не понимаешь, Соня?

— Ничего, переживет.

— Нет. Потому что это действительно будет предательством.

— Патриархальная болтовня! — раздраженно заявила Соня. — И из-за этого ты способен отправить сына прямиком в осиное гнездо?

Джерри вспомнил, как Бобби, испачканный и загаженный, гордо поднял вверх свой американский паспорт.

— Да, если это необходимо ему, чтобы стать человеком, — сказал он. — Лучше пойти на риск, чем отказаться от мечты.

— Что ты говоришь, Джерри!

И Джерри вспомнил другого парня, который много, много лет назад бросил все, чтобы добиться своего, и девушку, которая помогла ему совершить это.

— Ты не всегда думала так, как сейчас, Соня, — мягко сказал он. — Разве ты не помнишь, как кое-кто поставил на карту все ради любви и мечты?

Взгляд Сони смягчился.

— Помню, Джерри, — сказала она, и рука ее протянулась через стол к его руке. — Ты поступил очень смело, и я помню это. Но сейчас все по-другому...

— Все говорили мне, чтобы я забыл о ней, и, если бы я не променял на нее свое благополучие, я не сидел бы сейчас здесь и не просил тебя оставить сыну его мечту.

Сонина рука двинулась на место, удаляясь от его руки.

— А если я этого не сделаю?

Джерри вздохнул. Нужно и теперь быть мужественным, не ради себя, но ради сына. И он собрался с духом.

— Если ты этого не сделаешь, Соня, мне придется проводить его завтра в посольство и передать на их попечение. Он имеет право на американское гражданство, и ему дадут его. И оставят в посольстве, покуда не придет время садиться на самолет.

— Я все-таки его мать, а он несовершеннолетний, — деревянным голосом возразила Соня. — Без моего разрешения они не обойдутся.

— Ты же русская, Соня. Ты серьезно думаешь, что американцы станут заботиться о твоем разрешении? Это теперь-то?..

— Если ты это сделаешь, я уйду от тебя, Джерри! — выпалила Соня.

— Ты меня заставляешь — что ж, я готов, — тут же отпарировал Джерри.

— Это шантаж.

— Называй как угодно.

Наступила долгая, тяжелая пауза — они не отрываясь смотрели друг на друга.

Наконец Соня вздохнула.

— Ладно, только на лето, — сказала она. — Но за это время он подаст заявление в Сорбонну. И вернется домой осенью.

— Это уж ему решать, разве нет?

— Он подает заявление в Сорбонну, или он не получит от меня разрешения уехать, — твердо сказала Соня.

— Уж больно суровые ты ставишь условия.

— Беру пример с тебя, Джерри.

— Я-то прошел суровую школу.

— Moi aussi*, — сказала Соня.

* Я тоже (фр.).

И она поднялась со своего места и оставила его одного за неубранным столом в пустой комнате.

"Тихуанская полиция и пальцем не пошевелила, чтобы помочь нам, — сердито пожаловался Элтон Джарвис, управляющий "Санишйн-Плаза". — Раз мексиканские власти отказываются защищать американскую собственность, то как бы нам, жителям Нижней Калифорнии, не пришлось подыскать себе другое, более заботливое правительство".

"Лос-Анджелес таймс"

— Что с вами стряслось, Соня? — спросил Илья Пашиков. — Вы еле ходите, прямо как у Достоевского...

— Простите меня, Илья, — пробормотала Соня. — Я знаю, что работа у меня не очень-то ладится. Дайте мне несколько дней, я наверстаю...

Илья пожал плечами.

— Почему бы и нет? — Он улыбнулся. — Берите хоть целую неделю. Никто не посмеет сказать, что за последний месяц мы этого не заслужили! Вернетесь, прикроете меня, а то моя подружка в Антибе совсем зачахла.

— Отпуск? — удивленно спросила Соня. — Вы это серьезно?

Она ожидала разноса, потому что прекрасно знала, что после того ужасного разговора с мужем о сыне работает из рук вон плохо. Она кое-как добиралась до своего кабинета, закрывала дверь, бесцельно ворошила бумаги, пила чашку за чашкой кофе — одним словом, почти ничего не делала, только думала и думала о своем.

Дело было даже не в том, что Джерри в конце концов навязал ей свою волю; впрочем, если уж быть честной, и она пыталась сделать то же самое... Слова, сказанные ими в тот вечер, средства, пущенные в ход друг против друга, вспоминались снова и снова, не давали покоя.

"Если ты это сделаешь, я уйду от тебя, Джерри!"

"Ты меня заставляешь — что ж, я готов..."

Неужели он говорил правду?

И она?

Конечно, она не думала тогда о словах, да и он тоже. Конечно, оба говорили в запальчивости. К тому же первой стала угрожать она сама.

Зачем? Просто запугивала?

А он?

Что ж, теперь она боялась искать ответ на эти вопросы. Жить с Джерри становилось все труднее. Неудачи на работе превратили его в нытика, в зануду; он возненавидел русских, и то, что его карьера зашла в тупик, а ее — повернула к лучшему, отнюдь не укрепляло их отношений. "Политика кончается у порога спальни" — гласит мудрая пословица.

Но попробовал бы тот, кто это придумал, заглянуть в последние недели в ее спальню! Разумеется, после двадцати лет супружества не следует ждать пылкой любви. Но ведь это не значит, что брак должен выродиться в подобие холодной войны! Постель — вот единственный способ залечить рану, которую наносят семейной жизни ужасные слова, но сама рана препятствует сближению, отсутствие близости питает обиду, обида влечет за собой воздержание — и все это накручивается и накручивается, запутываясь, так что простой выход — взять да и натрахаться как следует — уже не годится...

...Она услышала, как Илья повторяет над ухом:

— Да, так куда же? Канны? Крит? Адриатика?

— Что?

— Куда вы поедете, Соня?

— Поеду?

— Ну, разумеется. Отдыхать! — деловито напирал Илья. — Судя по вашему виду, вы уже за тысячу километров отсюда!

В его голосе не было осуждения, только обычная добродушная насмешка, и Соня, вынырнув из невеселых размышлений, глянула на него и поняла, что за всем этим кроется искреннее участие.

— Сейчас я не могу уехать и оставить Джерри и детей одних, Илья, — уклончиво сказала она, сама не понимая, отчего это ей не удается смотреть ему прямо в глаза.

Илья подался к ней через стол.

— Неприятности дома? Они всему виной?

Соня кивнула.

— Может, расскажете?

— Ох, Илья, — вздохнула она. — Я не могу...

— Да нет же, можете, — сказал Илья. — Иначе зачем вообще нужны друзья?

И тут Соня подняла глаза и прямо, открыто посмотрела на него. Прекрасно сшитый костюм горчичного цвета, романтические татарские черты, длинные золотистые волосы — настоящий донжуан, отнюдь не скрывающий этого. Но за сногсшибательной внешностью таилось что-то еще, и теперь она поняла, что ее притягивало именно это, не показное.

Илья Пашиков был старше ее по должности и младше по возрасту, но всегда вел себя с ней по меньшей мере как с равной. Между ними ни разу не пробежала черная кошка. Они делили друг с другом превратности судьбы, секреты и радости. Они вместе вышли победителями из недавней бури. За долгие часы, проведенные вместе, между ними не было никакого флирта. Илья Сергеевич Пашиков — ее друг. Возможно, единственный настоящий друг.

Илья поднялся из-за стола, подошел к двери и запер ее.

— Илья! Что это вы затеяли!

— Плевать на условности, — объявил он. — Не выпущу, пока не расскажете.

Он вернулся к столу, открыл ящик, достал две стопки и бутылку зубровки.

— Как гласит старая русско-американская присказка, если дело не клеится, надо выпить! — Он устроился в углу на кушетке и похлопал по сиденью рядом с собой.

— Идите сюда, Соня, выпьем по маленькой, и вы мне выложите все беды.

— Ох, Илья, не надо...

— Если угодно, это руководящее указание.

Соня нерешительно подошла к кушетке и села — с противоположной стороны. Илья налил стопки и подал одну ей.

— Пейте!

Соня проглотила теплую, резкую на вкус жидкость и поморщилась.

— Теплая, — сказала она.

— Да? — сказал Илья, изучая свой стаканчик. Опрокинул его разом, как мужик. — Вы правы, — сказал он, наливая снова. — Лучше уж сразу выпить по второй, чтобы не чувствовать вкуса.

Соня засмеялась и выпила. Илья налил еще. И еще. Теперь напиток уже не казался таким противным.

— Ну? — сказал Илья. — В чем проблема?

Водка словно вернула ее в недалекое прошлое — в ту чудесную пору, когда они с Ильей вкалывали бок о бок, и она стала рассказывать — не об экономических факторах и не о торговых операциях, а о Бобби, и Джерри, и о той ужасной домашней ссоре.

Илья слушал спокойно, вроде бы и не слишком внимательно. Говорил мало, изредка кивая и потряхивая золотистым чубом, подливая зубровки, когда стаканы пустели. Соня, сама того не заметив, скинула туфли и устроилась на кушетке удобней, подобрав под себя ноги.

— Я думаю, Соня, вы зря себя казните, — горячо сказал Илья, придвигаясь чуть ближе.

— Почему, Илья? — пробормотала Соня, вглядываясь в глубину его синих глаз.

Илья пожал плечами и как-то незаметно оказался после этого еще ближе, так что она ощущала его запах — одеколон, тальк, отдающее ароматом зубровки дыхание.

— Вы, если по-настоящему, не хотите бросать мужа, верно? И он, если по-настоящему, не хочет бросать вас. Верно?

— Наверное, — сказала Соня. — Но все так запуталось, Илья, так запуталось...

Илья легонько похлопал ее по руке — все ее тело отозвалось мгновенной дрожью. Этот красавец, который слыл среди женщин отчаянным сердцеедом и едва ли встречал у них большое сопротивление, еще никогда не прикасался к ней так, как сейчас.

— Бедная, бедная Сонечка, — сказал он. — Может, беда как раз в том, что еще... Еще недостаточно запуталось.

— Ох, Илья! — Она отпихнула его легким толчком, хихикнув, как девчонка.

Илья потянулся и томно развалился на кушетке.

— Ей-богу, правда, — сказал он. — Я не могу считаться специалистом мирового класса по семейным неурядицам. До сих пор удавалось избегать тенет супружеского блаженства. Ну, а если говорить о разочарованиях чужих жен, тут я, пожалуй, неплохо знаком с явлением. И должен сказать...

— Может, не надо, Илья?

— Может, и не надо. Но, с другой стороны, я порядком напился и могу отбросить благоразумие, если оно у меня есть... А это значит... — Он почесал в затылке. — Так о чем шла речь?

Соня рассмеялась.

— Зная вас, могу предположить, что о сексе, — сказала она.

— Конечно! В этом-то деле я могу считаться экспертом!

— Да вы просто хищник, Илья Сергеевич!

— Это я-то? — надменно сказал Илья. — Ничего подобного! Никогда не навязывался женщине против ее желания.

— У вас просто не было в этом необходимости.

— Это совсем не так! — воскликнул Илья. — Ну, женщины не обделяли меня своим вниманием, верно, но это не значит, что мне не приходилось воздерживаться от запретного плода!

— Да ну! Это от кого же?

— От вас, Соня Ивановна, — сказал он.

— От меня? — чуть слышно промолвила Соня. Приятный испуг вспыхнул у нее в груди, опустился по животу вниз и растаял предательским теплом. — Перестаньте, Илья, — мягко сказала Соня и протянула руку, чтобы опять оттолкнуть его. Но когда ладонь коснулась его груди,— то ли зубровка, то ли еще какая неведомая сила сыграла с ней странную шутку, и она не сразу отняла ладонь, ощутив биение его сердца.

— Я перетрахал не меньше трехсот женщин, — сказал Илья, глядя ей в глаза, — я был настоящим стахановцем!. Как истый герой соцтруда, я в сотню раз перевыполнял пятилетний план. Трахнуть любую для меня раз плюнуть. Но, честно говоря, у меня никогда не было женщины, которую уважал бы по-настоящему, как уважаю вас, мой верный друг...

— Ох, Илья, вы заврались, уши вянут! — томно возражала Соня.

— Я говорю правду! — воскликнул он. — Мы работали вместе, обедали вместе, пили вместе... Все степени близости, кроме одной. За чем же дело стало?

— Вы совсем пьяны, Илья Сергеевич!

— Да и вы хороши, Соня Ивановна!

— Что ж, трудно возразить...

— Тогда покоримся?

— Покоримся чему?

— Космической неизбежности, — буркнул Илья, крепко обхватил ее и прижался губами к ее губам. И на этом пришел конец ее размышлениям.

XIII

Позади остались Денвер и Новый Орлеан, Чикаго и Майами, Вашингтон и Нью-Йорк, и ужасные десять дней, избавившие его от многих иллюзий, в том числе от первоначального плана — воспользоваться карточкой компании "Эйр-Америка" и знакомиться со страной, прыгая зигзагами из города в город в общем направлении на Лос-Анджелес.

Ибо все, что он видел, помимо обшарпанных салонов отживающих свой век дозвуковых самолетов, облупленных аэропортов и грязных комнат в вонючих отелях, выстраивалось в бесконечную серию мрачных иллюстраций к современной американской действительности. Пожалуй, и сама сестрица Франя не придумала бы ничего более отрезвляющего.

Нью-Йорк оправдал свою скандальную славу полностью, и хуже того. Сотни воткнутых в небо башен — и закопанные в кишащий крысами мусор подъезды и нижние этажи. Изысканные рестораны — и лотки, с которых торгуют какой-то зажаренной на вонючем масле дрянью. У статуи Свободы каждого входящего ощупывали металлоискателями и обнюхивали в поисках взрывчатки, прежде чем пропускали на бесконечную винтовую лестницу, ведущую наверх, к короне. Центральный парк с палаточными городками и патрульными бронемашинами. Нищие и проститутки на Уолл-стрит, прямо напротив знаменитой биржи. Оживший кошмарный мультфильм о язвах американского капитализма! Побродив день, ночь и еще день, Бобби понял, что с него хватит, и полетел в Вашингтон на допотопном "Боинге-747", у которого через сорок минут после взлета заглох один из двигателей...

Вашингтон оказался попроще. В центре — относительно недорогие, вполне приличные туристские отели; по окраинам, которые Бобби видел из окна автобуса по дороге из аэропорта в город, — жуткие трущобы. Они напоминали лачужные города вокруг сияющих центров африканских столиц, и жили здесь тоже сплошь черные. Столица сделала ставку на туризм — единственный источник дохода, помимо государственных дотаций, и целая армия полицейских бесцеремонно охраняла мраморный центр от жителей окраин. Проверяли каждого чернокожего, если он был одет не по стандартам среднего класса. Так что центр города превратился в своего рода патриотический Диснейленд.

Бобби, как и большинство туристов, записался на двухдневную экскурсию. Его свозили к памятнику Вашингтону и провели по палатам сената. Он увидел мемориал Линкольна и мемориал Джефферсона, Белый дом и Арлингтонское кладбище. Вместе с группой бодро протопал по Национальному аэрокосмическому музею и Библиотеке Конгресса. Пентагон, Вьетнамский мемориал и памятник взорвавшемуся "Челленджеру" почему-то в программу не вошли. Экскурсанты обречены были слушать чванливую шовинистическую болтовню, словно все гиды бубнили по одной бумажке, как оно, наверное, и было. У памятника Джорджу Вашингтону туристам напоминали о его предостережениях насчет контактов с упадочной Европой. Аэрокосмический же музей символизировал новый образ — страны, имеющей на вооружении "Космокрепость Америка" и потому плюющей на весь враждебный ей мир.

Доджеровская куртка Бобби оказалась весьма кстати: экскурсанты, проглотив очередную порцию болтовни, принимались наперебой поносить коварных русских и вероломных европешек. Публика была заодно: Европа продала цивилизацию безбожному коммунизму, а последняя надежда человечества — американская военная мощь. Бобби понял, что ему здесь лучше помалкивать.

К ночи жизнь в Вашингтоне замирала; экскурсоводы недвусмысленно давали понять туристам, что покидать центральные кварталы опасно для жизни. Так что два вечера подряд Бобби смотрел телевизор в своей комнатушке в отеле, пока его не стало тошнить от американских программ — эротика вперемежку с бесконечными сериалами, прославляющими военные подвиги американцев: во второй мировой войне, в Корее, на Кубе...

Но из всех виденных Бобби городов самым впечатляющим оказался Майами. Он кишел солдатами сухопутных войск, моряками, летчиками, торговцами оружием, спекулянтами, шлюхами, политическими беженцами; здесь была главная база США по подготовке военных и политических операций в странах Латинской Америки и Карибского бассейна. Ни для кого здесь не было секретом, что большая группа военных кораблей вот-вот установит блокаду побережья Мексики. В переполненных барах догуливали моряки, галдели парашютисты, со дня на день ожидающие десантов на Веракрус и Мехико; морские пехотинцы уже вернулись из Венесуэлы и Аргентины; обогащенные лихими солдатскими историями, озверевшие от алкоголя, они были готовы выйти из бара и снова убивать — за Бога, за свою страну и просто так.

Здесь грезили о президенте, который сумел бы на деле осуществить доктрину Монро, угодную Господу Богу, и вышибить вонючих европешек с Бермуд, Кюрасао, Кайенны, Мартиники и вообще из Западного полушария. А потом надо будет еще разобраться с Канадой, которая до сих пор смеет входить в Британское Содружество. Бобби пробыл в Америке уже десять дней и, как все туристы из Франции, видел только города. Теперь между ним и Западным побережьем оставались только Феникс, о котором никто не мог сказать доброго слова, Солт-Лейк-Сити, по сей день считающийся оплотом мормонской теократии, да Лас-Вегас, о котором Бобби не хотел даже думать.

Но вот между Денвером и Лос-Анджелесом не было ничего или, как говорили в старину в Америке, "мили, и мили миль, и еще мили". И можно было поднять большой палец и отправиться на поиски другой Америки, которая где-то рядом, о чем неустанно твердило ему его сердце. Скалистые горы и Великая пустыня. Хребты Сьерра-Невады и пески Мохаве с редкими оазисами городов. Там раскинулась страна легенд, земля ковбоев, индейцев, погонщиков скота, кочующих племен хиппи и просто бродяг... До сих пор он был туристом — теперь пришло время искателя приключений, время американской мечты. Ну а если ничего не выйдет, всегда можно отказаться от этой затеи и в любом городе сесть на самолет.

Итак, Бобби вывел слово "Запад" на куске картона, решительно забросил за спину сумку и, встав на обочине шоссе с поднятым пальцем, стал ждать.

Так он простоял в чаду и зное целый час. С ревом проносились, не замечая его, междугородные электробусы, дальнобойные дизельные фургоны и чудовищные грузовики. Наконец, старенький пикап, доверху нагруженный унитазами и прочей сантехникой, съехал на обочину. Бобби кинулся к кабине.

— Куда ты на Запад собрался, дружище? — За рулем сидел крупный мужчина лет шестидесяти в поношенной ковбойской шляпе и грязном комбинезоне.

— До Лос-Анджелеса.

— Давай затаскивай задницу. До Вейла подброшу.

Водитель — он назвался Карлом — искренне посмеялся, когда Бобби спросил, не ковбой ли он.

— Вот уж за кого меня давно не принимали, так это за ковбоя. Уголовник — еще куда ни шло, если, конечно, приглядеться...

— Уголовник?

— Ну, вымогатель. Улавливаешь? Хо!

— А на самом деле?

— Чего там, Боб, я сантехник...

Карл разглагольствовал до самого Боулдера. Бобби помалкивал — разговор по большей части шел о "япошках" и "европешках", которые вечно дурят добрую старую Америку, и уже пришла пора дать им под зад, уж Карл-то знает, как... Уж он-то служил еще во вшивом Никарагуа и в Панаме, и ему повезло в армии — его поставили на туалеты, такая уж специальность хреновая, мать ее... а иначе можно было загреметь в джунгли, а потом крутить гайки на фабрике, зарабатывая, как последний ниггер...

Поеживаясь от таких рассуждений, Бобби помалкивал, хорошо представляя себе, что будет, если выяснится, что он и есть тот самый "европешка", да еще с русской матерью. Но когда пикап нырнул в зеленеющие отроги гор, Карл-сантехник перестал болтать, включил магнитофон — на кассете оказался Бетховен — и откинулся на сиденье. Вдыхая напоенный хвойным ароматом воздух, Карл мечтательно улыбался чему-то и время от времени рассеянно бормотал:

— Такого нигде не увидишь, дружище. Эту землю сотворил Господь. Сам Господь, мать его... Ох, люблю эти места! А представь себе, как раньше было — одни пастухи, ну, еще гризли, эх...

Они поднимались в горы все выше и выше, и Бобби показалось, что Америка, которую он узнал за последние десять дней, отступила, растворилась. Он вдруг ощутил свое родство с этим водителем — ветераном центральноамериканских войн, бывшим сортирным воякой.

Мало что изменилось с тех пор, как Колумб ступил на берег этого континента, здесь, среди легендарных диких просторов... С подъемом ландшафт менялся. Деревья становились все тоньше, потом остался только кустарник, а потом, еще выше, только жирная земля и черный камень, сланец.

— Вот он, Континентальный водораздел, черт побери, — проговорил Карл. — Это — крыша мира, разумеешь? Хребет этого чертова континента. Дальше все ручьи текут на запад. Тысячу раз проезжал здесь, и все равно — ох, здорово... Чертовы пионеры протоптали эту дорогу своими фургонами, на мулах и лошадях, разумеешь? Эти ребята ни хрена не боялись, а? Нам есть чем гордиться, черт побери! Боб, ты разумеешь, о чем я?

Бобби кивнул. В эту минуту он и понял и ощутил, что обретает что-то давно утерянное. И он изо всех сил пытался удержать это чувство.

Были только он, сантехник Карл и эти бесконечные просторы. Так было здесь всегда, и так всегда здесь будет, и ничего подобного нет ни в городах, ни в долинах.

— Да, Карл, — ответил Бобби. — Здесь гордишься, что ты — американец.

Карл довез Бобби до Вейла, некогда курортного местечка, выродившегося в уродливый промышленный городишко, оскорбляющий своим существованием этот величественный горный край. Там они расстались, и Бобби остался на развилке, где узкая дорога уходила с трассы в каньоны, — легендарная дорога в никуда.

Здесь он простоял целый час, нисколько этим не огорчаясь, пока его не подобрал здоровенный тягач с пустым прицепом. Водителем оказалась приземистая женщина с коротко подстриженными светлыми волосами. Поначалу Бобби даже принял ее за мужчину.

— Меня зовут Эсмеральда, хочешь — верь, хочешь — не верь, а раньше я была Эрика, это когда вертелась по барам. Новоарийский стиль, медные свастики и все такое прочее. Посмотрел бы ты на меня тогда, сразу бы лег! А потом я с этим завязала, приехала сюда и взяла свое старое имя, которое дала мне мамочка, и это правильно — ты понял, что я имею в виду...

Она рассмеялась: заметила, как беспокойно поглядывает на нее Бобби.

— Расслабься, мальчик, я тебя не съем, ты не в моем вкусе, меня зовут дизелем, хоть мой грузовик, ей-богу, на бензине, ни на чем другом не ездила... А сейчас я еду за бревнами, сворачиваю на Солт-Лейк, так что тебя только до развилки!

...Солнце уже клонилось к закату, когда водитель следующего грузовика высадил Бобби на берегу горной речушки, у бензоколонки. Еще была здесь лавка, стояло несколько машин и палаток.

— Послушай меня, Боб, — сказал шофер-негр на прощанье. — Сегодня не старайся ехать дальше. И завтра сиди, пока не найдешь попутную до самого Вегаса, иначе изжаришься заживо в пустыне.

Бобби заглянул в лавку, купил пару пластинок сыра, похожих на пластик, розовую колбаску, словно резиновую, яблоко, пшеничную булочку и банку пива — выбор был невелик. У продавца были длинные рыжие волосы, нечесаная борода того же цвета и огромный живот, нависающий над широким поясом. Все вполне в духе представлений Бобби о коренных жителях гор.

— Э... — смущенно заговорил Бобби, — не найдется ли у вас комнаты на ночь?

Лавочник пристально поглядел на Бобби из-за кассы.

— Неужели это место похоже на мотель, Ангелино? Я могу предложить тебе место у реки. Под открытым небом.

— Э... видите ли, у меня нет палатки. Даже спального мешка нет.

— Вот как! Ну и ну! — Трактирщик, похоже, удивился. — Держишь путь по нашим местам налегке? — воскликнул он с негодованием праведника.

— Пробираюсь в Калифорнию.

— Иисусе! — ужаснулся лавочник. — Комнаты у меня нет, — он изучающе посмотрел на Бобби, — но старый спальник найдется. Надеюсь, ты понял, что я не занимаюсь благотворительностью?

— Сколько?

— Я думаю вот о чем, юноша: как насчет несложной работы?

— Наверное, справлюсь.

Лавочник обвел его вокруг дома и открыл заваленную мусорными баками дверь. Внутри все было заставлено картонными ящиками с консервами. На грязном полу валялись старые коробки, ящики, банки и прочий мусор.

— Особой аккуратностью я не отличаюсь, — признался рыжий хозяин. — Вот, собственно, и все дело: картон расправляешь и складываешь в один бак, железки да банки — во второй. Это на сдачу. Все остальное сваливай в третий бак, там мусор. Потом подметешь. За час управишься и можешь устраиваться прямо здесь, а хочешь — бери спальник. По тебе видно, ты еще не спал под звездами в этой стране, не будь идиотом и не упусти возможность!

На самом деле работа заняла побольше двух часов, но Бобби не огорчался. Впервые в жизни он должен был заработать физическим трудом. Он ощущал себя частицей этих просторов, частицей этого западного края и его неторопливой жизни. Разумеется, он выбрал спальный мешок! На берегу реки Бобби съел свой ужин, любуясь пенящимся потоком, забрался в мешок и, блаженно-усталый после такого долгого и полного событий дня, лежал, глядя на звезды сквозь кроны деревьев.

Как же он был прав, что оставил города и аэропорты, подался, голосуя большим пальцем, на Запад по вольным дорогам Америки! Перед ним раскрылась иная страна — перед ним, занесенным сюда на ночь глядя сыном Парижа. Пионеры жили здесь, валили лес, разводили скот, сеяли и помогали друг другу задолго до того, как другие европейцы двинулись на Запад, через великий континент, и тоже стали американцами. Американский Запад и его народ в истинной сути своей не изменились со времен индейцев и ковбоев, и не изменятся, даже когда время начнет разрушать поселения землян на Марсе.

Убаюкиваемый журчанием американской реки под яркими звездами, Бобби впервые, с тех пор как ступил на эту землю, почувствовал себя счастливым. Он понял, что попал домой, что нашел наконец Америку своих снов, страну, которую он будет любить по-настоящему.

Наутро Бобби стал обходить палатки у реки, надеясь, как учил его негр, найти попутчиков через пустыню до самого Лас-Вегаса. Так он добрался до пожилой пары — пенсионеров Эда и Вильмы Карпентер, едущих в Долину Смерти. По их словам, даже в это время года там можно без труда подсесть на машину до Лос-Анджелеса.

— Ты же водишь автомобиль, сынок? — почти утвердительно осведомился Эд. — А то мы с Вильмой порядком намаялись за рулем — с удовольствием передохнули бы...

Бобби поперхнулся: он представился студентом из Лос-Анджелеса; вот влип...

— Боюсь, что нет, — смущенно промямлил он. — Никогда не учился.

Эд удивленно уставился на него.

— Учишься в Л-А и не умеешь водить машину?!

— Э-э... Я, видите ли, живу в общежитии, у меня велосипед...

Европейца это удовлетворило бы. Но, видя, что Эд такое

разъяснение почему-то не воспринял, Бобби поспешно добавил:

— Мои родители э... не очень богаты.

Эд посмотрел на Вильму, Вильма на Эда. Оба пожали плечами.

— Ладно, а почему бы тебе не попробовать? Машина, считай, едет сама, полицейских здесь не бывает. Всегда неплохо, когда есть с кем поговорить в дороге. Ну, как, Боб, сядешь за руль? Ты же калифорниец!

— Эд! — прикрикнула на мужа Вильма.

И Бобби усадили все-таки сзади, а за руль сел Эд Карпентер.

Машина была хорошая и удобная: электрический привод на все колеса, удобные сиденья, охладитель для воды, кондиционер, холодильник — "маленькая дорожная гостиная", как сказала Вильма. История ее хозяев была такая. У них был мебельный магазин в городе Голдене; после десяти лет торговли они едва заработали на оплату здания и в жизни не думали, что смогут накопить себе на старость. Но три года назад стали скупать весь их квартал, чтобы построить торговый центр, они получили хорошие деньги, заплатили по закладным и теперь ушли от дел — и вот, путешествуют, кое-что уже повидали, сейчас едут к своему сыну Биллу, капитану ВВС Соединенных Штатов.

Они казались и, наверное, действительно были симпатичными, добрыми людьми. К тому времени, когда машина спустилась с западных склонов Скалистых гор в пустыню, непритязательный рассказ об их жизни истощился, и они принялись за Бобби.

Этого момента он ждал с опасением; поездка обещала быть долгой, и ему не хотелось изощряться в выдумках перед этими честными и простыми людьми. Но куда было теперь деться? Так что он сочинил себе родителей: мать — учительница, отец — мастер на фабрике; простые люди, скопили немного деньжат и отправили сына в университет в Лос-Анджелес. Ему дали стипендию по основному курсу — всемирной истории, — может, он и сам будет платить за университетское образование, кто знает...

— Всемирная история? — переспросил Эд с оттенком сомнения. — И чему, интересно, они вас учат по этой истории?

— Простите?

— Я слышал, у них в Калифорнии преподают красные. Во всяком случае, так говорит мой Билли.

— Красные? Вы имеете в виду коммунистов?

— Эд! — попыталась придержать дискуссию хозяйка.

— Подожди, Вильма! Об этом болтают черт знает что, а вот мы сейчас узнаем от Боба, как оно есть на самом деле. Как там насчет этого, Боб?

— Насчет чего?

— Ну, например, правда ли, что вам, несмышленышам, яйцеголовые умники, помешавшиеся от любви к Европе, забивают мозги, будто русские победили во второй мировой войне?

— Ну... во всяком случае, они не говорят, что победили немцы, — неуверенно ответил Бобби.

— Конечно нет! Мы пришли туда и хорошенько вломили этому Гитлеру, а европешки только и делали, что подставляли фрицам задницу.

— Эд!

— А план Маршалла? Профессора говорили вам, что европешки выдурили у нас миллиарды и не вернули ни цента?

— Что?..

— Вот видишь, Вильма, Билл прав! Они ни хрена не учат наших ребят!

— Выбирай слова, Эд Карпентер.

— А Вьетнам? А вам рассказывали, как КГБ снабжал хиппи героином и устроил беспорядки в Чикаго?

— Не может быть! — Бобби засмущался.

— Вот-вот, так я и думал! Готов поклясться, — катил дальше Эд, — они не рассказали ребятам, как агенты КГБ в администрации Картера продали Панамский канал коммунистам. И как англичане устраивали тут у нас гражданскую войну, чтобы заграбастать наш хлопок. И как Фидель Кастро убил Джона Кеннеди...

— Не будь наивным, Эд, об этом студенты знают и так.

Хоть в машине и был включен кондиционер, Бобби бросало в пот, когда добряк Эд Карпентер излагал ему избранные места своей версии всемирной истории.

Мексиканцы вторглись в Техас и втянули Америку в мексиканскую войну... Британцы разожгли гражданскую войну, пытались превратить Южные штаты в марионеточное государство. Теодор Рузвельт не дал испанцам во второй раз захватить Латинскую Америку. Агенты коммунизма устроили биржевой крах в 1929 году и протащили в президенты своего Франклина Делано Рузвельта, а его жена Элеонора была сотрудницей КГБ... Старина Рональд Рейган поехал в Москву, где его загипнотизировал Горбачев, прошедший секретную подготовку в институте Павлова. Советские проникли в Объединенную Европу, чтобы создать свою мировую империю, а в космическом Спейсвилле они тайно строят европейскую "Космокрепость", чтобы потом шантажировать Америку...

— Учат вас этому в университете? — сурово вопрошал Карпентер.

— Боюсь, не совсем так, как вы говорите, но...

— Я так и думал, — торжественно провозгласил Эд. — Убедилась, Вильма? Билл был прав, ни хрена они их не учат!

— Я не позволю тебе браниться при мальчике! — строго перебила жена. — Что он о нас подумает?

Бобби чуть не рассмеялся вслух. Но потом погрустнел, чувствуя, что сказанное Эдом тяжело ложится на сердце.

Западные отроги Скалистых гор остались позади. Великая пустыня раскинулась под безжалостным знойным небом. Безжизненные просторы, голый камень, раскаленный серый песок и жуткая пустота, которой нет предела. Дорога здесь шла прямая как стрела, машин почти не было. Спустя час Эд съехал на обочину.

— Ну-ка, Боб, попробуй хоть здесь. Вот уж где ни один фараон не остановит!

Так Бобби оказался за рулем мчащегося через пустыню автомобиля. А Эд и Вильма вели свой нескончаемый разговор; ей, впрочем, лишь изредка удавалось вставить слово. А Карпентер распространялся то о величии пейзажа — американского! — и беспримерном мужестве пионеров, запросто преодолевавших пустыню на своих фургонах, то о продажных европешках, захватывающих американскую собственность. Он было вспомнил о зверях, чудом живущих в этих мертвых песках, но тут же соскочил на мексиканское правительство — они там преследуют честных американских землевладельцев, и очень скоро им всыплют по заслугам...

Бобби помалкивал. Несмотря на весь этот вздор, они ему по-настоящему нравились, Эд и Вильма Карпентеры. Их любовь к Америке была неподдельна и трогательна. Вот они даже позволили ему вести машину... Но ведь разглагольствования Эда дословно совпадали с глупостями, которые в Европе вкладывают в уста карикатурных американцев. Что же случилось с Америкой, если ее граждане и вправду стали такими? Как Америка дошла до того, что милые и добрые люди, Эд и Вильма, уверовали в этот бред?..

Вильма села за руль, когда до пригородов Лас-Вегаса осталось километров пятьдесят; на дороге появились рекламные щиты. Не доезжая до города, она свернула на кольцевую дорогу.

— Мы не поедем через Вегас? — спросил Бобби разочарованно.

— Господи, конечно нет! — ответила Вильма. — В центре кошмарное движение. Там сейчас полно япошек, спускают выдуренные у нас денежки. Да всякие проститутки и секс-лавки для извращенцев.

— Не стоит смотреть на все это такому симпатичному молодому человеку, как ты, — согласился с женой Эд. — Мы тебе покажем Долину Смерти, вот на это стоит посмотреть, ее никогда не забудешь, обещаю тебе, Боб!

Обогнув город, Вильма повернула на запад; там возвышалась гряда выжженных солнцем гор. Промелькнул небольшой городок, они поднялись еще выше, и там, на самом гребне, у Бобби перехватило дыхание. Внизу, среди скалистых склонов Сьерра-Невады, вытянулась эллипсом долина, некогда бывшая дном озера, а сейчас мерцающая в белесом полуденном зное как гигантский неземной мираж. В ее центре, подобно глазу чудовищного насекомого, сверкал и переливался огромный геодезический купол.

— Вот это да! — только и мог произнести Бобби. — Это как... вроде как не на Земле!

Эд Карпентер добродушно рассмеялся.

— Ну как, есть на что посмотреть? Самая низкая точка суши на планете, Боб, а летом здесь жарче, чем у дьявола в пекле.

Он показал рукой на далекий пик среди гор с другой стороны Долины.

— А там, совсем рядом, гора Уитни — самая высокая точка тут у нас, в основных штатах нашей Америки!

— Да, — тихо ответил Бобби. — Этого я никогда не забуду. И вас никогда не забуду за то, что вы мне его показали.

Карпентеры собирались остановиться в "Скотти Инн" — "крошечном отеле, где места заказываются за несколько недель", пояснил Эд.

— Тебе бы все равно там не понравилось, Боб, — добавил он. — Это же вроде приюта для пенсионеров. Молодежь предпочитает "Купол Драй Уэлс", там и комнат много, и утром легко будет с машиной на Лос-Анджелес.

— Мы были рады познакомиться с тобой, — сказала Вильма. — Удачи тебе в университете.

— И не позволяй красным дурить тебе голову! — добавил Эд, пожимая ему руку.

— Не позволю, Эд, — ответил Бобби. — Поездка с вами многое мне открыла.

Он не лицемерил и говорил без иронии, ибо Карпентеры преподали ему важный урок: люди, оказывается, могут верить самым дурацким слухам, сохраняя при этом доброе сердце. Наверное, многие из тех, кто забрасывал американское посольство в Париже дерьмом, были в обычной жизни такими же добрыми людьми, как Эд и Вильма. "Грязные политиканы", говаривал Джерри, его отец, и впервые Бобби показалось, что он понял смысл этой фразы.

Он вылез из машины и замер, обваренный зноем. Другая планета! Бобби показалось, что он ступил на поверхность Венеры. Почувствовал, как начинает саднить кожа, увидел, как горячий воздух струится над раскаленным металлом припаркованных автомобилей. Он простоял несколько секунд, впитывая новые ощущения, последний раз махнул рукой Эду и Вильме и вошел в "Купол".

Конечно, здесь работали кондиционеры, поддерживая приемлемую температуру. Пальмы, кактусы, большой бассейн, грубые хижины под деревьями. Было даже что-то вроде главной улицы, больше напоминающей Диснейленд. Все как в городке золотоискателей Дальнего Запада. Только новенькое.

Кругом толпилась молодежь, щедро демонстрируя густой бронзовый загар. Многие молодые люди были в плавках или пляжных трусах, а девицы прохаживались с обнаженной грудью.

Бобби решил первым делом снять комнату и направился к отелю, но парень за стойкой, нелепый в тесном ковбойском жилете и необъятной шляпе, заявил, что мест нет.

— Что же мне делать? — растерялся Бобби.

Псевдоковбой смерил его взглядом и протянул:

— Пока не застолбишь телку, можешь оставить барахло здесь. У такого симпатичного парня, как ты, не будет проблем с койкой.

— Ты шутишь?

— Это ты шутишь, приятель. А зачем еще было тащиться сюда?

За неимением лучших возможностей Бобби пришлось отправиться в салун. Он и в Париже не был великим сердцеедом, успехи можно было пересчитать по пальцам одной руки. Салун был тоже сработан под Дальний Запад. Деревянные стены, пол посыпан опилками. Длинная стойка из дерева с медью. Все три бармена будто только что сошли с экрана ковбойского фильма. Среди загорелых парней в трусах и молодых полураздетых женщин Бобби чувствовал себя круглым идиотом в своих джинсах и куртке. Нервно оглядевшись, он нашел свободное место с самого края стойки. Бармен глянул на него с усмешкой, но хоть документов не спросил.

Бобби допивал бокал водянистого американского пива, когда женский голос произнес рядом:

— Один "кир".

Впервые после Парижа Бобби услышал знакомый жаргон.

— Один... что? — переспросил бармен.

— Не выдергивайся, гринго: один "кир"!

Через свободный табурет рядом с Бобби перегнулась девушка — ее голые груди покачивались в сантиметре от его руки. У нее были длинные светлые волосы, выгоревшие на солнце, и от нее исходил мускусный запах загара. Она была примерно его возраста.

— Так как же, черт побери, вам готовить? — переспросил бармен.

Бобби решил рискнуть:

— Стакан белого вина и немного черносмородинового ликера.

Девушка одарила его лучистой улыбкой.

— Вот это брэки! — воскликнула она. — Гражданин мира в куртке от Доджера, и где? В самом логове гринго!

— Я... э... жил немного во Франции. — Инстинкт подсказал Бобби лучший ответ.

— Ты жил в Европе? — Девушка тут же уселась рядом с ним.

— Приготовь два, — велела она бармену. — Мне и месье в куртке от Доджера.

— Боб, — представился Бобби.

— Эйлин. Как же тебе, Бобби, удалось вырваться в Европу?

Бобби засомневался. Еще ни от кого в Америке он не слышал про Европу ни единого доброго слова. Нет уж, надо идти до конца!

— Я там родился, — сказал он. — В Париже.

— В Париже? — завопила она, прижимаясь к Бобби. — Вот это дела! Могла ли я подумать, что доведется трахнуться с парижанином!

— Я, собственно, и не француз, — опешил Бобби. — То есть мой отец американец, и у меня американский паспорт, а гражданства нет...

— Ты отлично подойдешь, — объявила Эйлин. — Вот увидишь! Слышишь, Бобби, расскажи-ка мне про Париж!

После трех "киров" он с этим более или менее справился, опустив все, что касалось русской матери, сестры, поступающей в Гагаринский институт, и, конечно, истинных причин отъезда отца из Америки. Зато пересказал подробности парижской ночной жизни и поездок на Лазурный берег, упомянув и общение с изощренными француженками.

— Что же ты делаешь в старой, скучной Калифорнии?

К этому времени они были совсем тепленькие и Эйлин голой рукой обнимала его за плечо.

— Я поступлю в американский университет. В Лос-Анджелес или Беркли, еще не решил.

— Ну ты даешь! Конечно, в Беркли! — воскликнула Эйлин. — К черту Л-А! Я там выросла и лето провожу там у родителей. Тамошние парни — это шайка гринго, ты там всех возненавидишь!

— Ну...

— Слушай, а ты не хочешь накормить меня обедом и послушать обо мне?

— Конечно, — ответил Бобби.

— Колоссально! А вот тебе задаток. — Тут Бобби получил такой поцелуй, что воспалился окончательно.

Они отправились в китайский ресторан, и там за свининой му шу, омаром в черном бобовом соусе и яйцами фу юнг Эйлин взяла разговор на себя. При этом она ловко управлялась одной рукой с палочками для еды, а другой под столом держала Бобби за бедро.

У родителей Эйлин Спэрроу свой дом в Беверли-Хиллз, а сейчас отец, агент по продаже недвижимости, хочет приобрести участок в Нижней Калифорнии. Возможно, скоро так разбогатеют, что переберутся куда получше. Из этого, конечно, не следует, что она сама — гринго. Родителей ведь не выбирают, так? Она поступила в прошлом году в Беркли и сейчас специализируется по английскому языку. Она там сошлась с красными, они не шовинисты-гринго, и настоящий француз из Парижа, особенно если он тоже немножко американец, им очень понравится. Она едет в Беркли в следующий понедельник, а до этого Бобби может пожить в комнате Тода — брат сейчас в армии... А маме с папой они скажут, что Бобби ее однокурсник, и ради всего святого, чтоб он не ляпнул, что был в Европе: папаша ненавидит европешек. И надо обязательно надеть "доджера", папа обожает тип-топ, экстра-класс...

— Отлично! — сказала она за миндальным печеньем. — Давай плати, а то нас не выпустят, и пойдем ко мне, хватит!

Бобби еще не встречал такой девушки и никогда не мечтал о такой девушке, чтобы она сама заплатила за выпивку, сама познакомилась и сама потащила его к себе.

Комната, кстати, была самая обычная — телевизор, шкаф, два ночника и водяная кровать, но Бобби не воспринимал обстановки. Он ошалел, возбуждение достигло болезненного предела, и, казалось, сейчас все у него лопнет.

Едва закрыв дверь, они свалились на кровать, и вскоре Бобби осознал, как неправдоподобно, восхитительно происходящее, он хотел, чтобы это длилось вечно.

— Неплохо, — одобрила и Эйлин. — Можно бы чуть подольше, но для начала неплохо...

Любовью на разные лады они занимались довольно долго. Бобби чувствовал себя хоть и расслабленным, но мужественным и готовым на большее. Лежал рядом с ней, сонный и довольный, и вдруг рассмеялся.

— Ты что, Бобби?

— Я подумал, — ответил он, — что в Париже всегда мечтал поехать в Штаты и узнать, что такое быть настоящим американцем. И вот я здесь, и чему я учусь?

— Ух, какой ты лапушка! — взвизгнула Эйлин. — В Беркли тебя полюбят, лягушонок-гринго!

Республиканец Карсон: О, я бы не стал называть это вторжением, Билли. В конце концов, если вам заложили недвижимость и владелец не выплачивает положенного, единственный способ защитить свои интересы — это забрать свое имущество, не так ли?

"Ньюспик", ведущий Билли Аллен

ТАСС