Путешествие мое было с приключениями. Близ переменной 463 двигатель испортился, и ракета начала падать на звезду; это меня встревожило, так как температура этой Цефеиды достигает 600 тысяч градусов Цельсия. Зной возрастал и сделался, наконец таким нестерпимым, что я не мог работать иначе, как втиснувшись в маленький холодильник, в котором обычно держу припасы, — поистине странное стечение обстоятельств, так как мне и в голову не приходило, что он может понадобиться мне самому. Благополучно устранив поломку, я уже без помех долетел до Эрпейи. Звезда эта действительно двойная, одно из солнц большое, красное, как кирпич, и не очень горячее, другое же — голубое, источающее жгучий зной. Сама же планета так мала, что я нашел ее с великим трудом лишь после того, как перерыл все окружающее пространство. Ее обитатели, Бжуты, приняли меня чрезвычайно радушно.

Чередующиеся восходы и заходы обоих солнц удивительно красивы: особенно живописными зрелищами бывают их затмения. Половину суток светит красное солнце, и тогда все предметы кажутся облитыми кровью; другую половину светит голубое солнце, такое яркое, что нужно ходить с закрытыми глазами, и, несмотря на это, все бывает видно совершенно ясно. Совсем не зная темноты, Бжуты называют голубой период днем, а красный — ночью. На планете действительно очень тесно, но Бжуты, очень разумные существа, обладающие большими познаниями, особенно в области физики, прекрасно справляются с этой трудностью, хотя способ, ими применяемый, отличается большим своеобразием. А именно: в соответствующем учреждении с каждого жителя планеты снимают с помощью прецизионного рентгеновского аппарата так называемую «атомную схему», то есть подробный план, где указаны все до единой материальные частицы, белковые молекулы и химические соединения, из которых состоит его тело. Когда наступает время отдыха, Бжут втискивается через маленькую дверку в специальный аппарат, распыляющий его тело на отдельные атомы. В таком виде, занимающем очень мало места, он проводит всю ночь, а утром в назначенный час будильник включает аппарат, который на основании «атомной схемы» снова соединяет все частицы в нужной форме и последовательности, дверка открывается, и Бжут, возвратившись таким образом к жизни, зевает разок-другой и идет на работу.

Бжуты хвалили мне достоинства этого обычая, указывая, что с ним не может быть и речи о бессоннице, плохом сне или кошмарах, так как аппарат, распыляя тело на атомы, отнимает у него жизнь и сознание. Этот же способ они применяют и при различные других обстоятельствах, например в приемных у врачей, в учреждениях, где вместо кресел стоят покрашенные в голубой или розовой цвет шкапчики аппаратов, на некоторых заседаниях и собраниях — словом, там, где человек осужден на скуку и бездеятельность, не может сделать ничего полезного и самым фактом своего существования только занимает место. Тем же остроумным способом Бжуты и путешествуют: кто хочет поехать куда-нибудь, тот пишет на бумажке адрес и наклеивает его на коробочку, которую ставит под аппаратом. Войдя в этот аппарат, Бжут распыляется и ссыпается в коробочку. Существует специальное учреждение, что-то вроде нашей почты, рассылающее эти коробочки по адресам. Если же кто-нибудь особенно спешит, то его атомную схему передают по телеграфу к месту назначения, где его восстанавливают в аппарате, исходного же Бжута распыляют и отправляют в архив. Такой телеграфный способ путешествия, очень простой и быстрый, кажется весьма привлекательным, но таит в себе и некоторую опасность. Как раз в то время, когда я приехал, пресса сообщала о только что происшедшем неслыханном случае. Одному молодому Бжуту, по имени Термофелес, нужно было отправиться в местность, находящуюся на другом полушарии планеты, чтобы там жениться. Желая с присущим влюбленному нетерпением поскорее попасть к своей невесте, он побежал на почту и был переслан по телеграфу; едва это произошло, как телеграфиста вызвали по какому-то не терпящему отлагательства делу, а его заместитель, не зная, что Термофелес уже телеграфирован, отправил его схему еще раз. И вот перед опечаленной невестой стоят два Термофелеса, похожие друг на друга как две капли воды. Трудно описать полное замешательство и недоумение бедняжки да и всего свадебного кортежа. Хотели уговорить одного из Термофелесов, чтобы он дал себя распылить и этим закончить печальный инцидент, но ничего из этого не вышло, так как каждый из них упорно твердил, что именно он и есть настоящий, единственный Термофелес. Дело пошло в суд и ходило по разным инстанциям. Приговор верховного суда был вынесен уже после моего отъезда, так что я не могу сказать, чем дело кончилось.

Примечание редактора. Как нам удалось узнать, приговор предписывал распылить обоих женихов, а восстановить только одного, так что был поистине Соломоновым судом.

Бжуты усердно уговаривали меня тоже воспользоваться их способом отдыхать и путешествовать, заверяя, что ошибки, вроде описанной выше, чрезвычайно редки и что в самом процессе нет ничего ни загадочного, ни сверхъестественного: как известно, живые организмы состоят из той же материи, что и все прочие тела, вплоть до планет и звезд; разница заключается только во взаимном расположении и способе соединения частиц. Я прекрасно понимал все их доводы, но к уговорам оставался глух.

Однажды вечером со мной произошло странное событие. Я пришел к одному знакомому Бжуту, забыв предупредить его о своем визите по телефону. В комнате, куда я вошел, никого не было. Ища хозяина, я открывал поочередно все двери (в неслыханной, но обычной для бжутских домов тесноте) и в конце концов, открыв меньшую, чем прочие, дверь, увидел словно внутренность небольшого холодильника, совершенно пустого, за исключением полки, на которой стояла коробочка с каким-то сероватым порошком. Почти бессознательно я взял горсточку этого порошка, но от звука неожиданно открывшейся двери вздрогнул и рассыпал ее на пол.

— Что ты делаешь, почтенный чужеземец! — воскликнул сын моего знакомого, вошедший как раз в эту минуту. — Смотри, ты рассыпал моего отца!

Услыхав эти слова, я испугался и был сильно огорчен, но мальчик сказал мне:

— Это ничего, ничего, не беспокойся.

Он выбежал во двор и через некоторое время вернулся, неся порядочный кусок угля, мешочек сахару, щепотку серы, небольшой гвоздик и пригоршню обыкновенного песку; все это он положил в коробочку, закрыл дверку и повернул выключатель. Тотчас же раздалось что-то вроде глухого вздоха или чавканья, дверца раскрылась, и появился мой знакомый Бжут, здоровый и невредимый, усмехающийся моему замешательству. Позже в разговоре, я спросил, не повредил ли ему, рассыпав часть его вещества, и каким образом его сын сумел так быстро исправить мою неосторожность.

— Э, глупости, — возразил он, — ты ничуть не повредил мне, тут и говорить нечего. Ты ведь знаешь, милый чужеземец, каковы результаты физиологических исследований; они говорят, что все атомы нашего тела неустанно обновляются; одни соединения возникают, другие распадаются; убыль пополняется благодаря приему пищи и питья, а также процессу дыхания, и все это вместе называется обменом веществ. Итак, многие атомы из тех, что составляли твое тело год тому назад, давно уже покинули его и блуждают в самых отдаленных областях; неизменной остается только общая структура организма, взаимное расположение материальных частиц. В том способе, каким мой сын пополнил запас материалов для моего воссоздания, нет ничего необычного. Наше тело состоит из углерода, водорода, серы, кислорода, азота и щепотки железа, а в тех веществах, которые он принес, содержались именно эти элементы. Прошу тебя, изволь войти в аппарат, и ты сам убедишься, какая это невинная процедура.

Я ответил любезному хозяину отказом и некоторое время еще колебался, воспользоваться ли его предложением, но в конце концов после долгой внутренней борьбы принял смелое решение. В рентгеновском кабинете меня просветили и сняли с меня атомную схему, и после того я снова пошел к своему знакомому. Втиснуться в аппарат мне было не очень легко, так как я человек довольно упитанный, и радушный хозяин должен был мне помочь; дверку же удалось закрыть только с помощью всей семьи. Замок щелкнул, и стало темно.

Что было дальше, не помню. Я почувствовал только, что мне очень неудобно и что край полки упирается мне в ухо; я попробовал шевельнуться, дверка открылась, и я вылез из аппарата. Я сразу же спросил, почему со мной не сделали опыта, но хозяин, вежливо улыбнувшись, уверил меня, что я ошибаюсь. Один взгляд на стенные часы показал мне, что я действительно пробыл в аппарате около двенадцати часов, совершенно того не сознавая. Одно небольшое затруднение состояло в том, что мои карманные часы показывали то же время, что и при начале опыта: распыленные на атомы, они, конечно, не могли идти.

Бжуты, с которыми меня связывали узы все более тесной дружбы, рассказали мне и о других способах применения аппаратов; обычно выдающиеся ученые, бьющиеся над решением каких-нибудь проблем и не могущие их разрешить, остаются внутри аппаратов по нескольку десятков лет, а потом, воссоздавшись, выходят и спрашивают, решены ли эти проблемы; если решения еще нет, они снова подвергаются распылению и продолжают поступать так вплоть до получения результатов.

После первой отважной попытки я набрался смелости, и неведомый до сих пор способ отдыхать так мне понравился, что я проводил в распыленном состоянии не только ночи, но и каждую свободную минутку, это можно проделывать в парках, на улицах, где повсюду стоят аппараты вроде больших почтовых ящиков. Нужно только не забывать ставить будильник на желаемое время; люди рассеянные иногда забывают об этом и могли бы оставаться в аппаратах навсегда, если бы специальная комиссия не проверяла все аппараты ежемесячно.

К концу своего пребывания на планете я сделался настоящим энтузиастом обычая Бжутов и применял его, как уже сказал, на каждом шагу. Однако за это увлечение мне пришлось дорого поплатиться. А именно: однажды аппарат, в котором я находился, чуточку испортился, и когда утром будильник включил контакты, он мгновенно воссоздал меня не в обычном моем виде, а в образе Наполеона Бонапарта: в императорском мундире, опоясанном трехцветным шарфом Почетного легиона, со шпагой на боку, с раззолоченной треуголкой на голове, со скипетром и державой в руках — так появился я перед моими изумленными Бжутами. Тотчас же мне посоветовали переделаться в ближайшем аппарате, который был в исправности; это не представило бы никаких затруднений, так как моя верная атомная схема была налицо. Но мне эта идея так не понравилась, что я согласился только превратить треуголку в шапку с наушниками, шпагу — в столовый прибор, а скипетр и державу — в зонтик. Сидя уже за рулем ракеты и оставив планету далеко позади, во мраке вечной ночи, я подумал вдруг, что поступил легкомысленно, оставшись без осязаемых доказательств, которые подтвердили бы мои слова, но было уже поздно.

ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ а тысяча шестой день после отлета с местной системы в туманности

Нереида я заметил на экране ракеты пятнышко, которое напрасно старался стереть кусочком замши. За неимением другого занятия я чистил и полировал экран четыре часа подряд, прежде чем заметил, что это пятнышко планета, очень быстро увеличивающаяся. Облетев вокруг этого небесного тела, я с немалым удивлением увидел, что его обширные материки покрыты правильными геометрическими орнаментами и рисунками. Соблюдая необходимую осторожность, я высадился посреди голой пустыни. Она была выложена небольшими дисками, около полуметра в диаметре; твердые, блестящие, словно выточенные, они тянулись длинными рядами в разные стороны, складываясь в узоры, уже замеченные мною с большой высоты. Едва закончив предварительные исследования, я сел за руль и, поднявшись в воздух, носился низко над землей, пытаясь разгадать тайну этих дисков, которая безмерно интриговала меня. После двухчасового полета я обнаружил один за другим три огромных красивых города; я опустился на площадь в одном из них, но он был совершенно пуст; дома, башни, дворцы — все словно вымерло, нигде не было следов ни войны, ни стихийной катастрофы. Все более удивляясь и недоумевая, я полетел дальше и около полудня очутился над высоким плоскогорьем. Заметив вдали блестящее здание, а вокруг него какое-то движение, я тотчас же поспешил туда. На каменистой равнине возвышался дворец, весь прозрачный и сверкающий, словно изваянный из цельного алмаза; к его золоченым дверям вели широкие мраморные ступени, у подножия которых толпилось несколько десятков незнакомых мне существ. Я присмотрелся к ним и заметил, что, если только зрение меня не обманывает, они не только живые, но и похожи на людей (особенно издали) настолько, что я назвал их Animal hominiforme; это название было у меня уже готово, так как во время полетов я всегда сочинял различные определения, чтобы иметь их в запасе на подобный случай. Имя Animal hominiforme подходило к этим существам, так как они ходили на двух ногах, и у них были руки, головы, глаза, уши и рты; правда, рот у них находился посреди лба, уши под подбородком (по паре с каждой стороны), а глаз у них было по десятку, расположенных кружком по лицу; но путешественнику, который, как я, встречал в своих странствованиях самых удивительных тварей, эти существа до полной иллюзии напоминали людей.

Приблизившись к ним на разумное расстояние, я спросил, что они делают. Они не ответили и усердно заглядывали в алмазные зеркала, возвышавшиеся на нижних ступенях лестницы. Я старался оторвать их от этого занятия раз, другой и третий, и видя, что они не обращают на меня ни малейшего внимания, я нетерпеливо и энергично потряс одного из них за плечо. Тотчас же все обернулись в мою сторону, словно впервые заметив меня, слегка удивленно поглядели на меня самого, на мою ракету, после чего задали мне несколько вопросов, на которые я охотно ответил. Так как они ежеминутно прерывали беседу, чтобы заглянуть в алмазные зеркала, то я побоялся, что мне не удастся расспросить их как должно; в конце концов, однако, я уговорил одного из них удовлетворить мое любопытство. Этот Дурдиот (ибо они называются, по его словам, Дурдиотами) сел со мною на камнях поодаль от лестницы. Я был рад, что именно он стал моим собеседником, ибо он отличался незаурядным умом, отражавшимся в десятке его глаз, сверкавших на лице. Откинув уши на плечи, он рассказал мне историю своих сородичей в следующих выражениях:

— Чужестранный путник! Ты должен знать, что мы народ с долгим, славным прошлым. Население нашей планеты издавна делилось на Спиритов, Достойных и Лямкарей. Спириты пребывали в ожидании Великой Дурды, которая сознательным творческим актом создала Дурдиотов, поселила их на этой планете и в безграничной своей любви окружила звездами, сверкающими ночью, а также создала Солнечный Огонь, дабы он освещал наши дни и ниспосылал нам благодетельное тепло. Достойные устанавливали подати, разъясняли значение государственных законов и пеклись о фабриках, на которых смиренно трудились Лямкари. Так все дружно работали на общее благо. Жили мы в мире и согласии и гармонии; цивилизация наша расцветала все пышнее. На протяжении веков изобретатели создавали машины для облегчения труда; и там, где раньше гнули облитые потом спины сотни Лямкарей, там через несколько веков стояло их у машин значительно меньше. Наши ученые все больше совершенствовали машины, и народ этому радовался, но последующие события показали, насколько эта радость была, к несчастью, преждевременной. А именно: один ученый-изобретатель создал новые машины, столь совершенные, что они могли работать самостоятельно, без всякого наблюдения. И это было началом катастрофы. По мере того как на заводах появлялись новые машины, толпы Лямкарей лишались работы и, не получая вознаграждения, становились лицом к лицу с голодной смертью...

— Погоди, Дурдиот, — прервал я его. — А что сталось с доходом, который приносили фабрики?

— Как что? — возразил мой собеседник. — Доход поступал Достойным, их законным владельцам. Так вот, я уже сказал, что нависла угроза голодной смерти...

— Что ты говоришь, почтенный Дурдиот! — воскликнул я. — Довольно было бы объявить фабрики общественной собственностью, чтобы новые машины превратились в благодеяние для вас.

Едва я произнес это, как Дурдиот задрожал, замигал тревожно своими десятью глазами и зашевелил ушами, чтобы узнать, не слышал ли моих слов кто-либо из его товарищей, толпящихся у лестницы.

— Во имя десяти носов Дурды прошу тебя, чужеземец, не высказывай такой ужасной ереси — это подлое покушение на самую основу наших свобод! Знай, что высший наш закон, называемый принципом свободной инициативы граждан, гласит: никого нельзя ни к чему приневоливать, принуждать или даже склонять, если он того не хочет. Кто же осмелился бы отобрать у Достойных фабрики, если Достойным угодно оставаться их владельцами? Это было бы самым вопиющим попранием свободы, какое только можно себе представить. Итак, я уже говорил, что новые машины создали огромное множество очень дешевых товаров и лучших припасов, но Лямкари ничего не покупали, ибо им было не на что...

— Но, дорогой мой Дурдиот, — вскричал я снова, — разве Лямкари поступали так добровольно? Где же была ваша вольность, ваши гражданские свободы?

— Ах, достойный чужеземец, — ответил, вздохнув Дурдиот, — наши законы соблюдались полностью, но они говорят только о том, что всякий гражданин волен поступать со своим имуществом и деньгами как ему угодно, но ничего не говорят о том, где эти деньги взять. Лямкарей никто не угнетал, никто их ни к чему не принуждал, они были совершенно свободны и могли делать все, что захотят, а они, вместо того чтобы радоваться столь полной свободе, умирали, как мухи... Положение становилось все более угрожающим: на заводских складах росли под самое небо горы товаров, которых никто не покупал, а по улицам тащились толпы отощалых, как тени, Лямкарей. Правящий планетой Высокий Дуринал, состоящий из Спиритов и Достойных, целый год совещался о борьбе с этим злом. Члены его произносили длинные речи, с величайшим жаром ища выхода из тупика, но все их усилия ни к чему не приводили. В самом начале совещаний один из членов Дуринала, знаменитый автор книги о сущности дурдиотских свобод, предложит отобрать у конструктора новых машин золотой лавровый венок и выколоть ему девять глаз. Против этого восстали Спириты, умоляя во имя Великой Дурды сжалиться над изобретателем. Четыре месяца Дуринал занимался вопросом, нарушил конструктор законы нашей страны, изобретая свои новые машины, или нет. Собрание разделилось на два лагеря, вступившие в войну между собою. Конец этому спору был положен пожаром архивов, истребившим все протоколы; а так как никто из высоких членов Дуринала не помнил, какого мнения держался, то тем дело и кончилось. Затем предложено было уговорить Достойных — владельцев фабрик отказаться от новых машин; Дуринал выделил для этой цели смешанную комиссию, но никакие способы и уговоры не помогли. Достойные ответили, что новые машины работают быстрее и дешевле Лямкарей и что они всегда только о них и мечтали. Высокий Дуринал начал советоваться далее. Был разработан проект, предлагавший владельцам фабрик уделять частицу своих доходов Лямкарям, но и он был отвергнут, ибо, как ясно доказал Архиспирит Нолаб, такая даровая раздача средств деморализовала бы и унизила Лямкарей. Тем временем горы готовых товаров все росли и, наконец, стали ссыпаться через стены вокруг фабрик, а измученные голодом Лямкари кидались к ним с грозными криками. Напрасно Спириты с величайшею кротостью твердили им, что они нарушают неисповедимые пути Дурды, что они должны в покорности сносить свою судьбу, так как, умерщвляя плоть, они возносят ввысь свои души и снискают верную небесную награду. Лямкари оказались столь глухими к этим мудрым словам, что для усмирения их злодейских замыслов пришлось прибегнуть к вооруженной силе.

Однажды Высокий Дуринал призвал пред свое лицо ученого, конструктора новых машин, и сказал ему такие слова:

«Муж ученый! Великая опасность грозит нашей стране, ибо в массах Лямкарей рождаются бунтовские, преступные мысли. Они стремятся попрать наши великие свободы, нарушить законы народной инициативы! Мы должны напрячь все силы для защиты свободы. Обсудивши тщательно все дело, мы убедились, что не справимся с этой задачей. Даже одаренный величайшими способностями, самый совершенный и законченный Дурдиот может руководствоваться чувствами, колебаться, склоняться на чью-либо сторону, ошибаться, и у него не хватит смелости решиться на что-нибудь в столь запутанном и сложном деле. Поэтому ты должен в течение шести месяцев построить нам Машину Управления, строго логично мыслящую, совершенно объективную, не знающую ни колебаний, ни страхов, затемняющих работу живого разума. Пусть эта Машина будет так же беспристрастна, как беспристрастен свет солнца и звезд. Когда ты создашь ее и приведешь в действие, мы передадим ей бремя власти, слишком тяжелое для наших старых плеч».

«Пусть будет так, Высокий Дуринал, — ответил Конструктор. — Но каков должен быть основной принцип деятельности Машины?»

«Конечно, принцип свободной инициативы граждан. Машина не должна ничего ни приказывать, ни запрещать; правда, она сможет изменять условия нашего существования, но только путем предложений, предоставляя нам возможности, между которым мы будем свободно выбирать».

«Пусть так, Высокий Дуринал! — повторил конструктор. — Но это касается путей ее действия, a я спрашиваю о конечной цели. К чему должна будет стремиться моя Машина?»

«Стране нашей угрожает хаос; ширятся беспорядки и неуважение к законам. Пусть Машина установил на планете Высочайшую Гармонию, пусть проводит в жизнь, защищает и устанавливает Совершенный и Абсолютный Порядок».

«Будет так, как вы сказали! — подтвердил конструктор. — В течение шести месяцев я построю Добровольный Установитель Абсолютного Порядка. Я беру на себя эту задачу. Прощайте...»

«Погоди, — прервал его один из Достойных. — Машина, которую ты построишь, должна действовать не только совершенно, но и приятно, то есть ее действие должно возбуждать приятные ощущения и даже тонкие эстетические чувства...»

Конструктор поклонился и молча ушел. Напряженно работая, с помощью отряда искусных ассистентов он создал Машину Управления, ту самую, которую ты, чужеземец, видишь на краю горизонта, как темное пятнышко. Это была громада железных цилиндров удивительного вида, внутри которых что-то непрестанно громыхало и вспыхивало. День ее запуска был великим всеобщим праздником. Старший Архиспирит должным образом освятил ее, после чего Высокий Дуринал передал ей всю полноту власти над страной. Тотчас же Добровольный Установитель Порядка протяжно засвистел и приступил к делу.

Шестеро суток Машина работала непрерывно; днем над нею возносились клубы дыма, ночью ее окружало светлое зарево. Почва сотрясалась на сто шестьдесят миль кругом. Потом дверцы в ее цилиндрах раскрылись, и оттуда высыпали толпы маленьких черных автоматов, которые враскачку, словно утки разбежались по всей планете, до самых отданных закоулков ее. Куда бы они ни попали, они собирались у заводских складов и в речах разумных и изящных требовали для себя различные товары, за которые платили без промедления. За одну неделю склады опустели, и Достойные — владельцы заводов — облегченно вздохнули, говоря: «Поистине превосходную Машину построил нам конструктор!» Действительно, изумление охватывало при виде того, как эти автоматы потребляют купленные ими товары: они одевались в парчу и атлас, смазывали себе оси косметиками, курили табак, читали книги, проливая над печальными страницами синтетические слезы, и даже нашли искусственный способ лакомиться самыми различными сластями (правда, без пользы для себя, ибо питались они электричеством, но зато с пользой для фабрикантов). Только толпы Лямкарей не выражали ни малейшего удовлетворения: напротив, поднимался в них все больший ропот. Достойные же с надеждой ожидали от Машины дальнейших действий, которые не заставили себя долго ждать.

Она накопила огромные запасы мрамора, алебастра, гранита, горного хрусталя, яшмы, груды меди, мешки золота и серебра, а затем, грохоча и дымя ужасно, построила здание, какого глаза Дурдиотов еще не видывали, — вот этот самый Радужный Дворец, возвышающийся перед тобою, чужеземец!

Я взглянул. Солнце как раз выглянуло из-за туч, и лучи его заиграли на шлифованных стенах, рассыпаясь сапфировыми и ярко-красными огнями; радужные пятна, казалось, порхали и трепетали вокруг украшений на углах башен, и даже крыша со стройными шпилями, выложенная золотой чешуей, вся сверкала. Я наслаждался этим великолепным зрелищем, а Дурдиот продолжал:

— По всей планете разнеслась весть об этом Дивном здании. Пилигримы потянулись к нему из самых дальних стран. Когда вокруг него собрались толпы, Машина разверзла свои железные уста и заговорила:«В первый день Месяца Стручьев растворятся яшмовые врата Радужного Дворца, и тогда каждый Дурдиот, знатный или незнатный, сможет по своей воле войти в него и вкусить всего, что его там ожидает. До этого времени сдерживайте добровольно свое любопытство, как потом добровольно будете его удовлетворять».

И вот утром, в первый день Месяца Стручьев, загремели серебряные фанфары, и с глухим рокотом растворились двери Дворца. Толпы народа стали входить в него широкой рекою, втрое шире, чем мощеная дорога, соединяющая обе наши столицы: Дебилию и Морону. Целый день двигались массы Дурдиотов, но толпа их вокруг Дворца не редела, так как из глубины страны прибывали все новые массы. Машина оказывала им гостеприимство: черные автоматы, ныряя в густой толпе, разносили всем освежающие напитки и подкрепляющую пищу. Так продолжалось недели две. Тысячи, десятки тысяч, даже миллионы Дурдиотов вошли в Радужный Дворец, но из тех, кто входил, никто не вернулся.

Кое-кто удивлялся, что бы это могло означать и куда могли сгинуть такие массы народа, но их одинокие голоса тонули в шумном ритме маршевой музыки; проворные автоматы поили жаждущих и насыщали голодных, серебряные часы на дворцовых башнях звенели курантами, а когда наступала ночь, то окна Дворца горели яркими огнями. Наконец толпы ожидающих значительно поредели; уже лишь несколько сот их терпеливо ждали на мраморных ступенях своей очереди, когда вдруг разнесся крик ужаса, заглушая веселый звон курантов: «Измена! Слушайте! Дворец совсем не чудо, но адская ловушка! Спасайся кто может! Горе! Горе!»

«Горе!» — отозвалась толпа на ступенях, заметалась на месте, кинулась врассыпную бежать. Ей никто в этом не препятствовал.

В эту же ночь несколько отважных Лямкарей подкралось к Дворцу. Вернувшись, они рассказали, что задняя стена Дворца медленно раскрылась, и оттуда высыпалось несметное множество блестящих кружков. Вокруг них засуетились черные автоматы, развозя их по полям и укладывая в замысловатые фигуры и рисунки.

Услыхав об этом, Спириты и Достойные, ранее заседавшие в Дуринале (они не ходили к Дворцу, ибо не желали смешиваться с уличными толпами), тотчас же собрались и, желая разгадать тайну, призвали к себе ученого-конструктора. Вместо него явился его сын, он был мрачен и катил перед собою блестящий кружок.

Достойные, не владея собой от нетерпения и гнева, бранили ученого и осыпали его самыми тяжкими проклятиями. Они забросали юношу вопросами, требуя от него объяснения тайны Радужного Дворца и того, что сделала Машина с вошедшими туда Дурдиотами.

«Не смейте оскорблять память моего отца! — гневно ответил юноша. — Он построил Машину, строго придерживаясь ваших приказов и пожеланий; приведя ее в движение, он не больше каждого из нас знал, что она будет делать, и лучшее доказательство этому то, что он сам одним из первых вошел в Радужный Дворец!»

«И где же он теперь?» — воскликнул весь Дуринал в один голос.

«Вот он», — скорбно ответил юноша, показывая им блестящий кружок. Надменно взглянул он на стариков и ушел, никем не задерживаемый, катя перед собою превращенного отца.

Члены Дуринала содрогнулись от гнева и тревоги; потом, придя к убеждению, что Машина не посмеет причинить им никакого зла, они запели гимн дурдиотов, а укрепясь оттого духом, вместе вышли из города и вскоре очутились перед железным чудовищем.

«Негодная! — вскричал старейший из Достойных. — Ты обманула нас и попрала наши законы! Останови сей же час свои котлы и винты! Не смей больше поступать так бесчинно! Что ты сделала со вверенным тебе народом Дурдиотов, говори?»

Едва он умолк, Машина остановила свои колеса. Дым растаял в небе, воцарилась полная тишина, по. том железные уста задвигались, и зазвучал голос подобный грому:

«О Достойные, и вы, Спириты! Я Владыка Дурдиотов, вами самими призванная к жизни, и я должна сознаться, что не могу стерпеть беспорядка в ваших мыслях и неразумности в ваших упреках! Сначала вы хотите, чтобы я установила порядок, а потом, когда я приступила к делу, вы мне мешаете! Вот уже три дня, как Дворец опустел; наступил полный застой, и никто из вас не приближается к яшмовым дверям, и завершение моего дела задерживается. Я же заверяю вас, что не остановлюсь, пока его не закончу».

При этих словах затрепетал Дуринал, как один человек, и воскликнул:

«О каком порядке говоришь ты, бесчестная? Что ты сделала с нашими братьями и ближними, нарушив законы нашей страны?»

«Какой глупый вопрос, — ответила Машина.— О каком порядке я говорю? Взгляните на себя, на несовершенство ваших тел: из них торчат всякие конечности, одни из вас высокие, другие низкие, одни толстые, другие худые... Двигаетесь вы хаотично, останавливаетесь, глазеете на какие-то цветы, на облака, бродите без цели по лесам, и ни на грош нету во всем этом математической гармонии! Я, Добровольный Установитель Абсолютного Порядка, изменяю ваши хрупкие, слабые тела, придаю им красивые, прочные, неизменные формы, из которых потом выкладываю приятные на вид, симметричные рисунки и орнаменты несравненной правильности, вводя таким образом на планете элементы совершенного порядка».

«Чудовище!!! — возопили Спириты и Достойные.— Как ты смеешь губить нас? Ты топчешь наши права, уничтожаешь нас, истребляешь...»

В ответ Машина пронзительно заскрежетала и промолвила:

«Я говорила уже, что вы даже логически мыслить не умеете. Я ввожу порядок, не применяя насилия, не прибегая к силе или принуждению. Кто не хотел, тот не входил в Радужный Дворец; кто же сделал это (и сделал, я повторяю, по своей собственной инициативе), того я изменяла, превращая вещество его тела так замечательно, что в новой своей форме он просуществует целые века. Ручаюсь вам в этом».

Некоторое время царило молчание. Потом, пошептавшись между собою, члены Дуринала решили, что права действительно не были нарушены и что дело обстоит совсем не так плохо, как сначала казалось.

«Мы сами, — сказали Достойные, — никогда бы не совершили такого злодейства, но вся ответственность падает на Машину; она поглотила огромные множества готовых на все Лямкарей, а оставшиеся в живых Достойные могут теперь вместе со Спиритами вкушать постоянный мир, восхваляя неисповедимые пути Великой Дурды. Будем, — сказали они себе,— издалека обходить Радужный Дворец, и тогда не случится с нами ничего дурного».

Хотели они уже разойтись, но тут Машина заговорила снова:

«Слушайте внимательно то, что я скажу вам. Я должна закончить начатое мною дело. Никого из вас я не буду приневоливать, уговаривать или склонять к каким-либо поступкам; я и далее предоставлю вам полную свободу инициативы, но заявляю, что если кто-либо из вас пожелает, чтобы его сосед, брат, знакомый или другой близкий человек поднялся до Круговой Гармонии, пусть он вызовет черные автоматы, которые тотчас же явятся к нему и по его указанию поведут указанного им человека в Радужный Дворец. Это все».

Воцарилось молчание, в котором Достойные и Спириты переглядывались со внезапно возникшими подозрением и тревогой. Архиспирит Нолаб заговорил дрожащим голосом, разъясняя, что было бы великой ошибкой превращать их всех в блестящие кружки; так будет, если такова воля Великой Дурды, Но, чтобы познать ее, понадобится много времени. Поэтому он предлагает Машине отложить свое решение лет на семьдесят.«Не могу этого сделать, — ответила Машинa, ибо разработала уже подробный план работ на период после превращения последнего из Дурдиотов; ручаюсь вам, что готовлю планете блистательнейшую судьбу: пребывание в гармонии, которая, мне кажется, понравилась бы и той Дурде, о которой вы говорите. Нельзя ли и ее тоже привести в Радужный Дворец?»

Она умолкла, ибо поле перед нею опустело. Достойные и Спириты разбежались по домам, и каждый из них в своих четырех стенах предался размышлениям о своем будущем, и чем больше он думал, тем больший страх его охватывал; ибо каждый боялся, что какой-либо сосед или знакомый пришлет за ним черные автоматы, и каждый не видел для себя другого выхода, как лишь сделать это первому. Вскоре ночную тишину прорезали крики. Выставив из окон искаженные ужасом лица, Достойные кидали во мрак отчаянные призывы, и на улицах раздался топот множества железных ног. Сыновья приказывали вести во Дворец своих отцов, деды — внуков, брат выдавал брата, и за одну эту ночь тысячи Достойных и Спиритов растаяли, превратясь в малую горстку, которую ты видишь перед собою, чужеземный странник. Новый рассвет увидел в полях мириады гармоничных орнаментов, выложенных блестящими кружками, — это было все, что осталось от наших сестер, жен и родных. В полдень Машина заговорила громовым голосом:

«Довольно! Обуздайте свой пыл, Достойные, и вы, остатки Спиритов! Я закрываю двери Радужного Дворца, обещаю вам, что ненадолго. Я исчерпала чертежи, заготовленные для Введения Абсолютного Порядка, и должна подумать, чтобы создать новые; а тогда вы снова сможете поступать по своей свободной воле».

С этими словами Дурдиот поглядел на меня большими глазами и тихо закончил:

— Машина сказала это два дня назад... И вот мы собрались здесь и ждем...

— О почтенный Дурдиот! — вскричал я, приглаживая ладонью взъерошившиеся от возбуждения волосы. — Страшна твоя повесть и совершенно невероятна! Но скажи мне, очень тебя прошу об этом, почему вы не восстали против этого механического чудовища, истребившего вас, почему позволили принудить себя к...

Дурдиот вскочил, всем своим видом выражая самое горячее возмущение.

— Не оскорбляй нас, чужеземец! — воскликнул он. — Речь твоя необдуманна, но я тебя прощаю... Взвесь в своих мыслях все, что я рассказал тебе, и ты непременно придешь к тому правильному выводу, что Машина соблюла принцип свободной инициативы; и хотя тебе это может показаться удивительным, она оказала большую услугу народу Дурдиотов, ибо нет несправедливости, где закон провозглашает свободу превыше всего и где всякий, кто счел бы ограничение свободы...

Он не докончил, ибо раздался страшный скрип, и яшмовые двери величаво раскрылись. Увидя это, все Дурдиоты вскочили с мест и бегом кинулись к ведущей наверх лестнице.

Дурдиот! Дурдиот! — кричал я, но мой собеседник только помахал мне рукой и исчез в глубине Дворца.

Я стоял довольно долго, потом увидал отряд черных автоматов; подтопав к стене Дворца, они открыли в ней дверку, и оттуда высыпалось множество красиво блестевших на солнце кружков. Потом они покатили ли кружки в чистое поле и там остановились, чтобы закончить какой-то неоконченный рисунок узора. Двери Дворца оставались широко открытыми; я подошел на несколько шагов, чтобы заглянуть внутрь, но по спине у меня прошел неприятный холодок.

Машина разверзла свои железные уста и пригласила меня войти.

— Но я-то ведь не Дурдиот, — возразил я.

С этими словами я повернулся, поспешил к своей ракете и уже через минуту работал рулями, возносясь с головокружительной скоростью в небо.

ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ дин из главных ракетных путей в созвездии Большой Медведицы соединяет между собой планеты

Мутрию и Латриду. Мимоходом он огибает Таирию — каменистый шар, пользующийся у путешественников самой дурной славой благодаря целым стаям каменных глыб, его окружающих. Местность эта являет собою образ первобытного хаоса и ужаса; лик планеты едва виднеется между каменных туч, в которых непрестанно сверкают молнии и грохочет гром от сталкивающихся между собою глыб камня.

Несколько лет назад пилоты, курсирующие между Мутрией и Латридой, стали рассказывать о каких-то чудовищных тварях, которые внезапно выскакивают из колеблющегося над Таирией тумана, накидываются на ракеты, охватывают их своими длинными щупальцами и пытаются увлечь в свои мрачные логовища. Сначала пассажиры отделывались легким испугом. Но вскоре разнесся слух, что эти чудовища напали на одного пилота, который, пользуясь обеденным перерывом, прогуливался в скафандре по палубе ракеты. Было в этом немало преувеличения, так как этот пилот (мой хороший знакомый) попросту облил свой скафандр чаем и вывесил его за иллюминатор просушить, но в этот миг налетели странные извивающиеся создания, сорвали скафандр и умчали его.

Тут на всех окрестных планетах поднялось такое возмущение, что на Таирию была послана специальная разведывательная экспедиция. Некоторые участники ее утверждали, что в глубине туч над Таирией живут какие-то змеистые, похожие на осьминогов существа; но это не подтвердилось, и через месяц экспедиция, не отважившись углубиться в мрачные лабиринты кремнистых туч Таирии, вернулась ни с чем на Латриду. Позже отправлялись и другие экспедиции, но ни одна не дала результатов.

Наконец на Таирии высадился известный космический бродяга Ао Мурбрас с двумя собаками в скафандрах, чтобы поохотиться на загадочных тварей. Через пять дней он вернулся один в состоянии крайнего изнеможения. По его словам, невдалеке от Таирии вынырнуло из тумана множество чудовищ, охвативших щупальцами и его и собак; но охотнику-силачу удалось, выхватив нож и размахивая им наудачу, освободиться от смертельных объятий, жертвой которых стали бедные псы. На скафандре Мурбраса, изнутри и снаружи, остались следы борьбы, и в нескольких местах к нему прилипли какие-то зеленые обрывки, словно от волокнистых стеблей. Ученая комиссия, тщательно исследовав эти обрывки, заявила, что это фрагменты многоклеточного организма, хорошо известного на Земле, а именно Solarium Tuberosum, клубненосящего растительного организма с перистораздельными листьями, привезенного испанцами из Америки в Европу в XVI веке. Это известие возбудило умы, и трудно описать, что произошло, когда кто-то перевел ученые выводы на обычный язык и оказалось, что Мурбрас принес на своем скафандре стебельки картофельной ботвы.

Доблестный путешественник, глубоко уязвленный тем предположением, будто в течение четырех часов он сражался с картошкой, потребовал, чтобы комиссия отказалась от этого унизительного вывода, но ученые возразили, что не могут вычеркнуть в нем ни единого слова. Волнения сделались всеобщими. Возникли клубы Картофелистов и Антикартофелистов, охватившие сначала Малую, а потом и Большую Медведицу; противники осыпали друг друга самыми тяжкими оскорблениями. Все это, однако, выглядело детским лепетом в сравнении с тем вкладом, который внесли в спор философы. Из Англии, Франции, Австралии, Канады и Соединенных Штатов собрались самые выдающиеся теоретики познания и представители чистого разума, и результат их усилий был поистине поразительным.

Физикалисты, исследовав вопрос всесторонне, заявили, что когда два тела А и В движутся, то можно выбирать, движется ли А относительно В или В относительно А. Так как движение — вещь относительная, то с одинаковым правом можно сказать, что человек двигается относительно картофеля и что картофель движется относительно человека. Поэтому вопрос о том, может ли картофель двигаться, становится бессмысленным, а вся проблема — мнимой, то есть вообще несуществующей.

Семантики заявили, что все зависит от того, как понимать слова «картофель», «может» и «двигаться». Так как ключом является глагол «мочь», то его надлежит тщательно исследовать. Затем они приступили к созданию Энциклопедии Космической Семасиологии, первые четыре тома которой были посвящены глаголу «мочь».

Неопозитивисты решили, что непосредственно нам даются не пучки картофеля, но пучки смысловых выражений; а затем они создали логические символы, означающие «пучок картофеля» и «пучок выражений», построили специальный расчет констатации из одних только алгебраических знаков и, исписав море чернил, пришли к тому математически точном и, несомненно, верному выводу, что 0 = 0.

Томисты заявили, что бог создал законы природы для того, чтобы творить чудеса, ибо чудо есть нарушение законов природы, а где нет законов, там и нарушать нечего. В данном случае картофель будет двигаться, если на то будет воля Предвечного; но неизвестно, не шутка ли это проклятых материалистов стремящихся подорвать авторитет церкви, так что нужно подождать решения Высшей Ватиканской Коллегии.

Неокантианцы заявили, что предметы являются творениями духа, а не чем-то познаваемым; если у нас появилась идея движущегося картофеля, то движущийся картофель будет существовать. Однако это только первое приближение, так как дух наш так жe непознаваем, как и его создания; так что, значат, ничего не известно.

Холисты — плюралисты — бихэвиористы-физикалисты заявили, что, как известно из физики, истина в природе бывает только статистической. Подобно тому как нельзя вполне точно предугадать путь отдельного электрона, так нельзя предсказать в точности, как будет вести себя отдельная картофелина. Наблюдения до сих пор показывали, что миллионы раз человек копал картошку; но не исключено, что один раз из миллиона дело произойдет наоборот, и картошка будет копать человека.

Профессор Урлипан, одинокий мыслитель школы Расселла и Рейхенбаха, подверг все эти высказывания уничтожающей критике. Он утверждал, что человек не постигает смысловых выражений, ибо воспринимает всегда, например, не смысловое выражение стола, а самый стол; а так как, с другой стороны, известно, что о внутреннем мире не известно ничего, то не существует и никаких ни внутренних вещей, ни смысловых выражений. «Нет вообще ничего, — заявил профессор Урлипан, — а кто думает иначе, тот сумасшедший». Так что о картофеле ничего нельзя сказать, хотя и не по той причине, о которой говорили неокантианцы.

В то время как Урлипан работал без отдыха, не выходя из дому, перед которым его ожидали Антикартофелисты, вооруженные гнилыми клубнями, когда страсти разгорелись превыше всякого описания, на сцене появился, или, вернее, на Латриде высадился профессор Тарантога. Не обращая внимания на бесплодные споры, он решил исследовать тайну «без гнева и жалости», как подобает настоящему ученому. Дело свое он начал с посещения окрестных планет и сбора сведений среди жителей. Таким образом он убедился, что загадочные чудовища известны под названиями модраков, компров, марамонов, гараголи, тухли, сасаков, дабров, борычек, гардыбурков, харанов, близниц и под многими другими; это заставило его задуматься, так как, судя по словарям, все эти названия были только синонимами для обыкновенной картошки.

С изумительным упорством и неукротимым пылом стремился Тарантога к решению загадки, и через пять лет у него была готова теория, которая все объясняла.

Много лет назад в районе Таирии сел на метеоритные рифы корабль с грузом картофеля для колонистов Латриды. Через пробоину в корпусе весь картофель высыпался. Спасательные ракеты сняли корабль с рифов и увели на Латриду, после чего вся история была забыта. Тем временем картофель, попавший на поверхность Таирии, пустил корни и начал преспокойно расти. Однако условия существования для него были очень тяжелыми; с неба то и дело падал каменный град, сбивая молодые ростки, уничтожая порой целые кустики. Следствием было то, что из всех кустов картофеля уцелели только самые проворные, умевшие вовремя найти себе подходящее укрытие. Выделившаяся таким образом порода проворного картофеля развивалась все пышнее и пышнее. Через много поколений, наскучив оседлым образом жизни, картофель сам выкопался из земли и перешел к кочевому быту. В то же время он совершенно утратил кротость и добродушие, свойственные картофелю на Земле, прирученному благодаря заботливому уходу и удобрению; он дичал все больше и больше и в конце концов начал разбойничать. Для того у него были глубокие основания. Как известно, Solarium Tuberosum относится к семейству пасленовых или песленовых, а пес, как известно, происходит от волка и, убежав в лес, может одичать. Именно это и случилось с картофелем на Таирии. Когда на планете ему стало тесно, наступил новый кризис: молодое поколение картофеля сгорало жаждой подвигов, стремилось сделать что-либо необычное, совершенно новое для растений. Вытянув ботву к небесам, кусты картофеля достали до снующих там каменных осколков и решили перебраться на них.

Если бы я захотел излагать всю теорию профессора Тарантоги, это завело бы нас слишком далеко. В ней говорится, как картофель научился сначала летать, трепыхая листьями, как затем он вылетел за пределы атмосферы Таирии, дабы поселиться на обращающихся вокруг планеты каменных глыбах. Во всяком случае, это удалось ему тем легче, что, сохранив растительный метаболизм, он мог подолгу оставаться в безвоздушном пространстве, обходясь без кислорода и черпая жизненную энергию из солнечных лучей. Наконец он дошел до такой разнузданности, что стал нападать на ракеты, курсирующие в районе Таирии.

Каждый исследователь на месте Тарантоги огласил бы свою смелую гипотезу и почил на лаврах, но профессор решил не успокаиваться, пока не поймает хотя бы один экземпляр хищного картофеля.

Таким образом, после теоретической разработки пришла очередь практики, а это ничуть не легче. Известно было, что картофель прячется в расщелинах крупных скал, а пускаться на розыски в лабиринт движущихся утесов было бы равносильно самоубийству. С другой стороны, Тарантога не намеревался убивать картофель: ему нужен был живой экземпляр, в расцвете сил и здоровья. Некоторое время он подумывал об охоте с облавой, но оставил этот проект, как не совсем подходящий, и занялся совершенно другим, впоследствии широко прославившим его имя. Он решил поймать картофель на приманку. С этою целью он купил на складе школьных пособий на Латриде самый крупный глобус, какой только мог найти, красивый лакированный шар метров шести в диаметре. Потом он достал в больших количествах меду, сапожного вару и рыбьего клею, хорошенько перемешал их в разных пропорциях и полученной смесью покрыл поверхность глобуса. После этого он привязал глобус на длинной веревке к ракете и полетел в сторону Таирии. Достаточно приблизившись к ней, профессор укрылся за краем ближайшей туманности и забросил леску с приманкой. Весь его план основывался на том, что картофель чрезвычайно любопытен. Через некоторое время по легкому подергиванию лески он понял: «клюет». Выглянув осторожно, Тарантога увидел, что несколько кустов картофеля, трепыхая ботвой и перебирая клубнями, обходят вокруг глобуса, очевидно принимая его за какую-то неизвестную планету. Вскоре они набрались храбрости, схватились за глобус и прилипли к его поверхности. Профессор быстро рванул леску к себе, привязал ее к хвосту ракеты и помчался на Латриду.

Трудно описать, с каким энтузиазмом был встречен доблестный исследователь. Пойманный на клей картофель вместе с глобусом заперли в клетку и выставили для всеобщего обозрения. Охваченный бешенством и ужасом, картофель хлестал по воздуху ботвой, топал клубнями, но все это ему, конечно, не помогло.

Когда ученый совет на следующий день отправился к Тарантоге, дабы вручить ему почетный диплом и большую медаль за заслуги, профессора уже не было. Доведя дело до победного конца, он вылетел ночью в неизвестном направлении.

Причина столь внезапного отъезда известна мне хорошо. Тарантога спешил, ибо через девять дней должен был встретиться со мной на Церулее. Что до меня, то я в это же время мчался к условленной планете с другого конца Млечного Пути. Мы намеревались отправиться вместе на разведки еще не исследованной ветви Галактики, простирающейся за темной туманностью в Орионе. Мы с профессором еще не были знакомы лично; желая заслужить репутацию честного, пунктуального человека, я выжимал из мотора всю мощность, но — как бывает часто, когда мы особенно спешим, — со мною произошел совершенно непредвиденный случай. Какой-то маленький метеорит пробил у меня резервуар с горючим и застрял в выхлопной трубе двигателя, закупорив ее наглухо. Недолго думая, я надел скафандр, взял яркий фонарик, инструменты и вылез из кабины на кожух корпуса. Доставая метеорит клещами, я нечаянно выпустил из рук фонарик, который отлетел довольно далеко и начал двигаться в пространстве как самостоятельное тело. Я заделал дыру в резервуаре и вернулся в кабину. Гоняться за фонариком я не мог, так как потерял уже много горючего и едва добрался до ближайшей планеты, Прокитии.

Прокиты — существа разумные и очень похожие на нас; единственная незначительная разница состоит в том, что ноги у них есть только до колен, а ниже находятся колесики — не искусственные, а составляющие часть организма. Они двигаются на своих колесиках очень быстро и ловко, словно цирковые велосипедисты на одном колесе. Науки у них развиты, но особенно они любят астрономию; исследование звезд распространено так широко, что никто из прохожих, старых или молодых, не расстается с портативным телескопом. Часы здесь применяются исключительно солнечные, а публичное пользование механическими часами составляет тяжкую провинность против нравственности. У Прокитов есть немало и других культурных приспособлений. Помню, будучи там впервые, я участвовал в банкете в честь старого Маратилитеца, прославленного тамошнего астронома, и начал обсуждать с ним какой-то астрономический вопрос. Профессор возражал мне, тон дискуссии становился все более резким; старик метал в меня горящие взгляды и, казалось, каждую минуту готов был взорваться. Но вдруг он вскочил и быстро покинул зал. Через пять минут он вернулся и сел со мной рядом, кроткий, веселый, тихий, как дитя. Заинтересовавшись, я позже спросил, чем вызвана такая волшебная перемена в его настроении.

— Как, ты не знаешь? — ответил спрошенный мною Прокит. — Профессор побывал в бесильне.

— А что это такое?

— Название этого учреждения происходит от слова «беситься». Лицо, охваченное гневом или чувствующее злобу к кому-нибудь, входит в маленькую кабину, обитую пробковыми матами, и дает полную волю своим чувствам.

Когда я высадился на Прокитию в этот раз, то еще в полете увидел на улицах большие толпы; они размахивали фонариками и издавали радостные, возгласы. Оставив ракету под надзором механиков, я поспешил в город. Оказалось, что там празднуется открытие новой звезды, появившейся в небе прошлого ночью. Это заставило меня задуматься; а когда после сердечных приветствий Маратилитец пригласил меня к своему мощному телескопу, то, едва приложив глаз к окуляру, я понял, что мнимая звезда оказывается попросту моим фонариком, носящимся в пространстве. Вместо того чтобы объяснить это Прокитам, я решил — несколько легкомысленно — подшутить над их лучшим астрономом. Быстро подсчитав в уме, надолго ли еще хватит батареи фонарика, я громко заявил собравшимся, что новая звезда будет светиться белым светом еще шесть часов, потом пожелтеет, покраснеет и, наконец, совсем исчезнет. Предсказание это было встречено всеобщим недоверием, а Маратилитец со свойственной ему запальчивостью вскричал, что если это случится, то он готов съесть собственную бороду.

Звезда начала желтеть в предсказанный мною срок; и когда вечером я пришел в обсерваторию, то застал группу потрясенных ассистентов, которые сказали мне, что Маратилитец, глубоко уязвленный, заперся у себя в кабинете, дабы сдержать обещание. Обеспокоенный мыслью, не повредит ли это его здоровью, я пытался поговорить с ним через двери, но напрасно. Приложив ухо к замочной скважине, я услышал шорохи, подтверждавшие то, что сказали мне ассистенты. В сильнейшем замешательстве я написал письмо, в котором объяснял все случившееся, отдал его ассистентам с просьбой вручить профессору тотчас по моем отлете и, что было сил, кинулся на космодром. Я должен был сделать это, так как не был уверен, что профессору удастся побывать в бесильне до разговора со мной.

Я покинул Прокитию в первом часу ночи, и так поспешно, что совершенно забыл о горючем. Примерно в миллионе километров от планеты резервуары опустели, и я беспомощно болтался в космической пустоте, словно моряк, потерпевший крушение. Едва ли три дня отделяло меня от назначенного срока встречи с Тарантогой.

Церулея была прекрасно видна из окна, сверкая в каких-нибудь трехстах миллионов километров от меня, но я мог только смотреть на нее в бессильном отчаянии. Вот как иногда от незначительных причин родятся великие последствия!

Через некоторое время я увидел медленно увеличивающуюся планету; мой корабль, поддаваясь силе ее притяжения, мчался все быстрее и стал, наконец, падать как камень. Я решил примириться с неизбежным и сел к управлению. Планета была довольно маленькая, пустынная, но уютная; видны были оазисы с вулканическим отоплением и проточной водой. Вулканов было много, и они все время изрыгали огонь и клубы дыма. Маневрируя рулями, я мчался уже в атмосфере, стараясь во что бы то ни стало уменьшить скорость, но это только отдаляло минуту падения. И тут, пролетая над группой вулканов, я задумался на миг, озаренный новой мыслью, а затем, приняв отчаянное решение, направил нос корабля вниз и камнем упал прямо в зияющую подо мной пасть крупнейшего из вулканов. В последний момент, когда раскаленное жерло уже готово было поглотить меня, я ловким маневром повернул корабль носом кверху и в таком положении погрузился в клокочущую лаву.

Риск был огромный, но ничего другого мне не оставалось. Я рассчитывал на то, что, разбуженный сильным толчком от падения ракеты, вулкан ответит на него извержением; и я не ошибся. Раздался грохот, от которого стены затряслись, и вместе с многомильным столбом огня, лавы, пепла и дыма я вылетел в небо. Я маневрировал так, чтобы лечь прямо на курс к Церулее, что и удалось мне в совершенстве.

Я оказался на ней через три дня, запоздав против срока на каких-нибудь двадцать минут. Тарантоги, однако, я не застал: он уже улетел, оставив мне на почте такое письмо:

«Дорогой коллега, — писал он, — обстоятельства заставляют меня вылететь немедленно, и поэтому я предлагаю вам встретиться уже в глубине необследованной области; а так как тамошние звезды не носят еще никаких названий, то даю вам совет для ориентировки: летите прямо, за голубым солнцем сверните влево, за следующим, оранжевым, вправо; там будут четыре планеты, и на третьей слева мы встретимся. Жду.

Преданный вам Тарантога».

Запасшись горючим, я помчался по указанному адресу. Путь продолжался с неделю; проникнув в необследованную область, я без труда разыскал нужные звезды и, строго придерживаясь указаний профессора, утром восьмого дня увидел условленную планету. Массивный этот шар покрыт словно мохнатым зеленым мехом, это гигантские тропические джунгли. Такое зрелище меня несколько смутило, ибо я не знал, как пускаться здесь на поиски Тарантоги; однако я рассчитывал на его изобретательность — и не просчитался. Летя прямо к планете, часов в 11 утра я увидел на ее северном полушарии некие необычайные начертания, от которых у меня дух захватило.

Я всегда твержу молодым, наивным астронавтам: не верьте, если кто-нибудь рассказывает вам, что увидел, подлетая к планете, написанное на ней название. Это только пошлый космический анекдот, но на этот раз именно так и было, ибо на фоне зеленых лесов явственно вырисовывалась надпись:

«Не мог ждать. Встреча на соседней планете. Тарантога».

Буквы были километровых размеров, иначе бы я их, конечно, не разглядел. Вне себя от изумления, не понимая, как сумел профессор вывести эту гигантскую надпись, я снизился и увидел, что линии букв представляют собою широкие полосы поваленных, поломанных деревьев, резко отличающихся от нетронутого фона.

Не разгадав загадки, я помчался согласно указанию к соседней планете, обитаемой и цивилизованной. Едва сев на космодроме, я начал расспрашивать о Тарантоге, но напрасно. Вместо него меня и на этот раз ожидало только письмо.

«Дорогой коллега, — писал профессор, — горячо извиняюсь за невольный обман, но в связи с нетерпящим отлагательства семейным делом я должен немедленно вернуться домой. Дабы смягчить ваше разочарование, оставляю в конторе порта посылку, которую вы можете получить; в ней находятся плоды моих недельных исследований. Вас, конечно, интересует, каким образом я оставил для вас письменное сообщение на предыдущей планете. Мой способ был довольно прост. Эта планета переживает сейчас эпоху, соответствующую каменноугольной на Земле, и населена огромными ящерами, среди которых есть ужасные атлантозавры сорокаметровой длины. Высадившись на планете, я подкрался к большому стаду атлантозавров и дразнил их, пока они не кинулись на меня. Тогда я быстро побежал по лесу, с таким расчетом, чтобы путь моего бегства образовал контуры букв, а стадо, мчавшееся за мною, валило деревья полосой подряд. Таким образом получилась просека шириной в восемьдесят метров. Повторяю, это было просто, но несколько утомительно, так как мне пришлось пробежать свыше тридцати километров, да еще быстро.

Сердечно сожалею, что и на этот раз нам не удалось встретиться лично. Жму вашу доблестную руку, присовокупляя выражения высшего восхищения вами талантами и отвагой».

Я взял в конторе предназначенную мне посылку, велел отвезти ее в отель, а сам отправился в город. Он представляет довольно любопытное зрелище. Планета вращается так быстро, что время суток изменяется с каждым часом. Вследствие этого возникает центробежная сила, так что свободно висящий отвес не перпендикулярен грунту, как на Земле, а образует с ним угол в сорок пять градусов. Все дома, стены, башни — словом, все постройки стоят с наклоном в сорок пять градусов, что представляет собою довольно странное для земного глаза зрелище. Дома по одну сторону улицы словно ложатся навзничь, по другую — нависают над ней. Жители планеты, чтобы не упасть, приспособились естественным путем так, что одна нога у них короче другой. Земному же человеку приходится одну ногу поджимать, что с течением времени надоедает и утомляет.

Едва придя в отель, я распаковал посылку. В ней были звуковой киноаппарат, катушки, пленки и письмо следующего содержания:

«Дорогой коллега!

Конечно, вы не забыли нашего телефонного разговора, когда вы были на Малой Медведице, а я — на Большой. Я говорил вам тогда, что предполагаю наличие существ, способных жить при высоких температурах на горячих, полужидких планетах и что я намерен провести исследования в этом направлении. Вот вам доказательства. Выбрав раскаленную планету, я подошел к ней в ракете на возможно меньшее расстояние и тогда опустил на длинном асбестовом шнуре огнеупорный киноаппарат и микрофон; таким способом мне удалось получить очень интересные снимки. Позволяю себе приложить к этому письму кое-какие образцы.

Преданный вам Тарантога».

Жажда знаний сжигала меня до того, что, едва окончив читать, я вложил пленку в аппарат, повесил на двери сорванную с кровати простыню и, погасив свет, включил проектор. Сначала на импровизированном экране мелькали только цветные пятна, доносились хриплые звуки и треск, словно от щелкающих в печи поленьев, но затем картина прояснилась.

Солнце заходило за горизонт. Поверхность океана трепетала, по ней перебегали маленькие синие огоньки. Пламенные облака бледнели, мрак сгущался. Проглянули первые слабые звезды. Молодой Кралош только что сошел со своего стержня, чтобы насладиться вечерней прогулкой после целого дня утомительных занятий. Он не спешил никуда; мерно шевеля жабрами, он с наслаждением вдыхал ароматные струи раскаленного аммиака. Кто-то приближался, едва виднеясь в сгущающемся сумраке. Кралош напряг мембрану, но когда неизвестный подошел ближе, юноша узнал в нем своего друга.

— Какой прекрасный вечер, не правда ли? — сказал Кралош.

Его друг переступил с одного пучка щупалец на другой, до половины высунулся из огня и ответил:

— Да, действительно чудесный. Нашатырь уродился в этом году замечательно, знаешь?

— Да, урожай обещает быть великолепным.

Кралош лениво заколыхался, перевернулся на брюхо и, вытаращив все свои глаза, поглядел на звезды.

— Знаешь, дорогой, — сказал он через минуту, — каждый раз, когда я смотрю в ночное небо, как сейчас, я не могу отделаться от мысли, что там, далеко-далеко, есть иные миры, похожие на наш, точно так же населенные разумными существами...

— Кто говорит здесь о разуме?.. — раздалось поблизости. Оба юноши повернулись в ту сторону спиной, чтобы разглядеть подошедшего; они увидели сучковатую, но еще крепкую фигуру Фламента. Седой ученый приближался к ним, а будущее потомство, похожее на виноградные кисти, уже поднималось и выпускало первые ростки на его развесистых плечах.

— Я говорил о разумных существах, обитающих на других планетах, — ответил Кралош, топорща чешую в знак почтительного приветствия.

— Кралош говорит о разумных существах на других планетах? — возразил ученый. — Поглядите на него! На других планетах!! Ах, Кралош,.. Кралош! Что ты делаешь, юноша? Даешь волю фантазии? Конечно... одобряю... в такой прекрасный вечер можно... А правда, сильно похолодало, вы не чувствуете?

— Нет, — ответили оба юноши в один голос.

— Конечно, молодой огонь, я знаю. Однако сейчас стало едва восемьсот шестьдесят градусов, мне бы нужно было надеть плащ на двойной лаве. Ничего не поделаешь, старость... Так ты говоришь, — прибавил он, поворачиваясь к Кралошу, — что та других планетах есть разумные существа? И каковы же они, по-твоему?

— Точно знать этого нельзя, — ответил несмело юноша. — Я думаю, что они бывают разные. Не исключено также, что живые организмы могли бы образоваться и на более холодных планетах из вещества, называемого белком.

— От кого ты это слышал? — гневно воскликнул Фламент.

— От Имплоза. Это тот молодой студент-биолог, который...

— Молодой дурак, скажи лучше! — вспыхнул гневно Фламент. — Жизнь из белка! Живые белковые существа! И тебе не стыдно повторять такую чепуху в присутствии своего учителя? Вот плоды дерзости и неуважения, распространяющихся сейчас все шире! Знаешь, что нужно было бы сделать с твоим Имплозом? Обрызгать его водой, вот что!

— Но, уважаемый Фламент, — осмелился возразить друг Кралоша, — почему ты требуешь для Имплоза такой страшной казни? Не мог бы ты сам рассказать нам, как могут выглядеть существа на лругих планетах? И разве они не могли бы стоять вертикально и передвигаться на так называемых ногах?

— Кто тебе это сказал?

Кралош испуганно молчал.

— Имплоз, — прошептал его друг.

— А, да оставьте меня лучше в покое с вашим Имплозом и с его выдумками! — вскричал ученый. — Ноги! Вот уж, конечно! Как будто еще двадцать пять пламеней назад я не доказал вам математически, что живое существо, вставшее на две ноги, немедленно перевернется вверх тормашками, ибо оно слишком длинное! Я даже сделал соответствующую модель и схему, но что вы, лентяи, можете знать об этом? Как выглядят существа на других планетах? Я тебе не скажу, сообрази сам, научись мыслить! Прежде всего у них должны быть органы для усвоения аммиака, не так ли? А какой орган справится с этим лучше, чем жабры? И они должны двигаться в среде, умеренно теплой, умеренно плотной, как наша. Должны, верно? Вот видишь! А чем это делать, как не щупальцами? Так же должны быть устроены и органы мышления: глаза, чешуя, сяжки. И они должны быть подобны нам, Пятеричникам, не только по устройству тела, но и по общему образу жизни. Ибо известно, что пятерка — это основной элемент вашего семенного устройства, попробуй выдумай что-нибудь другое, мучь свое воображение сколько хочешь, и я тебе говорю, что останешься ни с чем! Да, для того чтобы основать семью, чтобы дать жизнь потомству, должны соединиться Дада, Гага, Мама, Фафа и Хаха. Ни к чему взаимная симпатия, ни к чему планы и мечты, если не хватит представителя хоть одного из этих пяти полов; однако такая ситуация иногда встречается в жизни и называется драмой четверки, или несчастной любовью. Так вот, ты видишь, что если рассуждать без малейшей предвзятости, если опираться только на научные факты и действовать холодно и объективно, то придешь к тому неоспоримому выводу, что всякое разумное существо должно быть подобно Пятеричнику... Ну, надеюсь, теперь-то я убедил вас?

ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ ятнадцать лет прошло с той минуты, как я покинул Землю, и ностальгия мучила меня

все сильнее; в конце концов я решил навестить родные края. Это решение я принял на Теропии, третьеразрядной планете в созвездии Кита. Однако, придя в ракетный порт, я увидел довольно большую группу путешественников, читающих в унылом молчании объявление на доске Бюро Космической Навигации. В объявлении говорилось о вторжении крупных метеоритных масс на ракетные пути; в ожидании благоприятной погоды я провел несколько дней среди товарищей по несчастью. Был среди них один молодой хвастун, рассказывавший всякому, кому только мог, различные истории о планетах, которые он якобы сам посетил. С первого же взгляда я убедился, что это самый обычный обманщик, и когда подвернулся мне случай, я изобличил его. Он имел нахальство рассказывать в моем присутствии о жителях планеты Борелии из звездного роя в Орионе; он говорил, что живут там чудовища величиною с гору, называемые! Медлитами за неслыханную медлительность их жизненных процессов, вызванную низкой температурой и оледенелостью планеты.

— Представьте себе, — говорил он, — что когда в Египте царствовал Аменготеп Четвертый из Фиванской династии, на Борелии встретились два Медлита. Один из них спросил: «Что нового?» После этого были сооружены Пирамиды, Александр Македонский покорил Азию и дошел до Тихого океана; Греция была покорена Римом; образовалась Римская империя германского народа; шли крестовые походы; ислам боролся с христианством; кипели войны Алой и Белой Розы, Тридцатилетняя война, Столетняя война... а другой Медлит все еще не отвечал, и только когда немцы победили Францию под Седаном, борелианское чудовище ответило: «Ничего нового...» Так невероятно, неслыханно медленно протекает жизнь этих поразительных созданий; я могу сказать это спокойно, ибо сам их видел и исследовал.

Тут терпение у меня иссякло.

— То, что вы рассказали, — холодно произнес я — это низкая ложь.

Став центром всеобщего внимания, я объяснил:

— Александр Великий никогда не доходил до Тихого океана, ибо, как хорошо известно, вернулся с пути в 325 году до нашей эры.

Раздались рукоплескания, и с этой минуты обманщик был окружен всеобщим презрением. Среди присутствующих находился старик с почтенной внешностью; приблизясь ко мне, он выразил мне признательность за столь энергичное выступление в защиту точности и истины, после чего представился мне как профессор Тарантога. Я безмерно обрадовался тому, что счастливый случай наконец-то свел нас вместе. С этой минуты и до конца пребывания на Теропии мы были неразлучны. В ученых беседах время пролетело незаметно. Профессор рассказал мне о своем пребывании у Горготов в системе Эридана, об исследованиях над Труванками, этими необычайными созданиями с Пантелюзы, самыми болтливыми растениями в космосе, показывал мне фотографии Одоленгов. Эти последние передвигаются не известным нигде больше способом, выворачивая при каждом шаге свое тело то налицо, то наизнанку. Я, в свою очередь, поделился с ним впечатлениями своего двухлетнего пребывания на Стредогенции: ее обитатели хоронят своих покойников в небе, а именно — запаковав в гробы соответствующей формы, выстреливают их на большой скорости в пространство; вся планета окружена роями гробниц, вращающихся вокруг нее на манер искусственных спутников, и это летающее кладбище очень затрудняет ракетную навигацию. В благодарность за эти сведения профессор дал мне оттиск своего еще не опубликованного труда о планете Меопсере и о живущих на ней разумных существах — Муциохах. Он так много рассказал мне о их просто необычайном сходстве с людьми, что мне очень захотелось навестить Меопсеру. Некоторое время я колебался, помня о своем решении вернуться на Землю, но в конце концов исследователь победил во мне человека. Когда прогнозы Бюро Космической Навигации указали на летную погоду, я сердечно простился с Тарантогой и начал готовиться к отлету. Запасшись всем необходимым, я купил в киоске близ порта карту той части неба, где находится Меопсера. К несчастью, новую карту мне достать не удалось, так что я купил подержанную. И рок захотел, чтобы именно окрестности Меопсеры на ней нельзя было разобрать, так как там проходил сгиб. Полагаясь на свою опытность, я начертил по линейке прямую в качестве курса и пустился в путь.

Перелет должен был тянуться довольно долго, так что я взял с собою побольше книг, чтобы проводить время за чтением; это были труды научного содержания, описания различных трансгалактических путешествий, теория космодромии, спортивная астронавтика и тому подобное. По мере чтения мое неудовольствие и претензии к авторам непрестанно возрастали; наконец, разгневанный их недобросовестностью, частыми ошибками, извращениями и даже обманами, я решил коренным образом изменить столь губительное положение вещей и, действуя со свойственной мне импульсивностью, немедленно уселся писать. Именно таким образом появились мои теперешние записки. Я писал четыре недели, днем и ночью, и даже когда меня одолевал сон, я не выпускал пера из руки. Я так погрузился в свою работу, пейзажи планет так ясно вставали у меня перед глазами, такая живая толпа образов окружала мой стол, толкая друг друга в нетерпении поскорее попасть на страницы рукописи, что я совершенно забыл, где нахожусь и куда лечу. Однажды ночью из короткого, но глубокого сна, в который я погрузился, склонив голову на груду исписанных листов, меня вырвало сильное сотрясение. Я вскочил бросился к окну. Снаружи царила абсолютная тьма.

Я обследовал внутренность ракеты и, убедившись, что она не повреждена, заключил, что мимо нее скользнул какой-нибудь метеорит. Спать мне не хотелось, и я вернулся к работе. Я писал уж много часов, как вдруг заметил, что в ракете становится светлее. Снова подошел я к окну, и каково же было мое изумление, когда я увидел обширные поля покрытые пышной растительностью, и над ними небо, розовеющее зарею! Не колеблясь, я открыл шлюз. Небо все светлело, высоко в нем плыли облака, тихий ветерок шелестел в верхушках деревьев. Моя ракета с разгона врылась до половины в мягкий песчаный холм; таким образом я приземлился на Меопсере довольно неожиданно для себя самого. Улыбаясь, я покачал головой над собственной рассеянностью, спрятал рукописи в шкаф и, выйдя из ракеты, отправился искать обитателей этого неизвестного мне мира.

Миновав отлогий склон, поросший мелкими растениями, я попал на что-то, напоминавшее прямую как стрела, широкую дорогу. Я пошел по ней, наслаждаясь утренней свежестью. Разглядывая окрестности, я убедился, что профессор Тарантога несколько преувеличил: планета действительно похожа на Эемлю, но небо у нее бледное, не такое голубое. Облака тоже, казалось, имели непривычную, не встречающуюся на Земле форму.

Из-за поворота дороги появилось какое-то существо; когда мы достаточно приблизились друг к другу, я убедился, что с виду оно похоже на молодого мужчину и что Тарантога был прав. Мысленно отметив это, я подошел к встречному, слегка согнул колени, описал распростертыми руками круг, что является обычным приветствием в южных районах Галактики, и спросил, нахожусь ли я на Меопсере и имею ли удовольствие говорить с Муциохом. Существо сначала вытаращило глаза, потом отступило шага на два и отозвалось:

— Чего? Не понимаю!

Язык, на котором оно говорило, был мне знаком, но я никак не мог вспомнить, в каких областях неба им пользуются, — это и неудивительно для человека, владеющего, как я, наречиями почти трехсот галактических племен. Не помня, где говорят на этом языке, я все же мог им пользоваться, так что спросил, нахожусь ли я на Меопсере, и возобновил кругообразные движения рук, выражая этим свои дружеские намерения. В ответ на это туземец сначала немного попятился назад, потом вдруг повернулся и огромными прыжками умчался прочь; в одно мгновение он исчез из вида.

«Какой пугливый экземпляр», — подумал я, записал наблюдение и пошел дальше. Вскоре мне встретилось другое существо; оно тоже шло по дороге] было значительно меньше первого — очевидно, было еще незрелым, — катило перед собой какой-то деревянный раскрашенный круг, издавая громкие возгласы; вероятно, это было что-то вроде пения. Я заговорил с ним, как и с первым, — оно застыло на месте и ничего не ответило. Я возобновил вопросы и приветственные жесты. Тогда существо вдруг присело на корточки, сунуло меньшие из пальцев себе в ротовое отверстие, растянуло его до ушей, а свободными пальцами стало перебирать себе по лицу, словно играя на невидимом инструменте; а потом вдруг вскочило на ноги и убежало через поля, громко крича: «Мейд, мейд!» Слово «мейд», насколько я мог припомнить, означает что-то вроде безумного и потому я записал, что на Меопсере сумасшедшие ходят свободно по общественным дорогам и о своем состоянии предостерегают прохожих возгласами, после этого я пустился дальше.

Несколькими километрами далее над небольшим прудком сидело на берегу существо, одетое в белую ткань с зелеными, голубыми, лиловыми и оранжевыми полосками. Орудием, похожим на удочку, оно ловило рыбу. Я осторожно приблизился к нему, стараясь движениями и позой выразить свои дружеские чувства, и еще раз спросил, нахожусь ли я на Меопсере. Существо пытливо поглядело на меня, потом ответило:

— Что это за шутки? Какая Меопсера? Это Мерка.

— Как? — переспросил я; такая планета была мне неизвестна.

— Мерка. Откуда ты взялся?

— Приехал недавно, — уклончиво ответил я, зная по опыту, как недоверчивы иногда бывают туземцы планет к незнакомым пришельцам. — А кто ты? — спросил я, в свою очередь.

— Я? Я здешний «док».

Я сел рядом с существом и начал расспрашивать его о различных вещах. Оно говорило так быстро и невнятно, что я не понял и половины, но все же допытался, что планета, на которую я опустился, действительно называется Мерка, что ее жители называют себя Мерканцами и что «док» означает профессию, сходную с лекарской.

Это третье существо оказалось очень любезным; за пригорком стоял его экипаж, и оно предложило подвезти меня до ближайшего селения, на что я охотно согласился. По пути док отвечал на мои расспросы, так что я приблизительно ориентировался в существующих на Мерке условиях. Мерканцы обладают высоко развитой цивилизацией; поблизости от Мерки вращаются многие другие миры, в частности Чайна и Раша; между этими последними и Меркой существует вражда. Вскоре беседа закончилась, так как мы достигли селения. Здесь док дал мне на память несколько платежных знаков планеты и, выполнив какие-то формальности, усадил меня в железную повозку, которая ехала в столицу, называемую Нюок. В кабине повозки уже находилось несколько существ. Одно из них, не очень молодой, плешивый самец, сидело напротив меня. Оно всю дорогу непрестанно говорило что-то, размахивая руками и брызгая на меня слюной; я терпеливо переносил это и внимательно прислушивался к речи, хотя ее невнятность сильно затрудняла меня. Я ловил только обрывки, но и из них узнал, что на Мерке живут существа различного цвета: черные, белые, красные и даже зеленые; об этом последнем факте меня информировала фраза лысого самца:

— Кто, мой партнер? Но он совершенно зеленый!

Самец рассказывал, что купается в богатстве, так как изобрел новый, очень сильный яд.

— Жечь и топить припасы, — говорил он, — это дорого и хлопотно, а с моим средством можно управиться за десять секунд; четверти кубика хватает на шесть мешков зерна или плодов; только побрызгать — и готово. Кто попробует съесть, околеет на месте.

Меня это так поразило, что я спросил, является ли уничтожение припасов у них спортом или народным обычаем.

Все взгляды обратились на меня, а самец, яростно размахивая руками, заговорил так крикливо, что я ничего не понял: он часто повторял слова «Раша» и «пропаганда», потом вспотел и задохнулся. Не желая раздражать этого воинственного самца, я умолк. Некоторое время царило молчание, потом беседа возобновилась. Появилось в ней новое слово «Эйбом». Из того, с каким почтением оно произносилось, я заключил, что это какое-то местное божество; чтут его в образе столба огня и дыма, нисходящего с небес. Мне это показалось аналогией ветхозаветного Иеговы, и я сделал соответствующую запись, а потом, когда упомянули что-то о человеческих жертвах, я записал, что предметом их религиозного культа является страшное, кровожадное божество, вроде вавилонского Ваала. Последнее очень меня встревожило, но я не показал вида.

Наконец за окном появились огромные, возносящиеся в небо башни: мы достигли Нюока. Станцию покрывал металлический навес. Тысячи машин гудели, шипели и свистели со всех сторон; целые потоки Мерканцсв выливались из непрестанно подъезжавших повозок и спешили к выходу. Я присоединился к ним; в толпе меня все время толкали и тискали; улица, на которой я очутился, была полна мчащихся экипажей и пеших толп. Не отошел я от станции и на триста шагов, как воздух разорвало пронзительное завывание сирен: в то же время все Мерканцы кинулись бежать, крича: «Эйбом, Эйбом!» Экипажи остановились, зато серединой улицы промчались с огромной скоростью другие, большие, раскрашенные красными и серебряными полосами, и из них раздавался могучий голос, призывавший поклоняться Эйбому, падая ниц. Это еще больше напомнило мне культ Ваала, свирепого медного идола, пустого внутри; как известно, жрецы говорили из его нутра с народом, требуя кровавых жертв. Улица совершенно опустела. Растерявшись, полный самых скверных предчувствий, я кинулся сначала в одну сторону, потом в другую. В нескольких сотнях шагов от меня остановилась на перекрестке большая повозка; четыре существа, одетые в черное, вытащили на мостовую высокий металлический цилиндр и подожгли его и содержимое. Тотчас же к небу извились огромные клубы черного дыма, заволакивая все окружающее. Поняв, что это жрецы ограждают место, куда, по их верованию, должен вступить Эйбом, и боясь оскорбить их религиозные чувства, я повергся ниц и в тревоге ожидал, что произойдет далее. Примерно через минуту я услышал протяжный вой сирены. Возле меня остановился длинный низкий экипаж; из него выскочило пятеро черных жрецов в масках. Главный из них закричал:

— Очень хорошо, вот так и нужно лежать по правилам!

Двое других с силой схватили меня за руки, подняли, и четвертый прикрепил мне на грудь маленький прямоугольник с какой-то надписью. Я пытался сопротивляться. Тогда пятый жрец, стоявший в стороне и наблюдавший всю сцену сквозь темные стекла маски, резко крикнул:

— Это труп, кладите его сразу!

— Я не труп! — отчаянно закричал я.

— Без глупостей, ложись сюда! — крикнул жрец. Он дал знак подчиненным, которые силой повалили меня и привязали к чему-то вроде подставки из двух шестов и куска ткани. Понимая, что приходит моя последняя минута, я боролся, что было сил. Что-то хрустнуло у меня в руке, я ощутил сильную боль и перестал бороться. Жрецы подхватили подставку, подняли ее вместе со мною и всунули внутрь повозки. Некоторое время было тихо, потом я услышал поблизости возглас и шум борьбы: это хватали другую жертву. Через минуту в повозку всунули и поместили надо мной Мерканца, приведенного к неподвижности, как и я.

Потом старший жрец закричал:

— Один труп, один живой с ожогами третьей степени, в трехстах метров от нулевой точки! Поехали!

Повозка взвыла и помчалась бешено быстро. Я не мог выговорить ни слова; слезы выступили у меня на глазах при мысли, что я должен погибнуть так трагически. Наконец я окликнул своего товарища по несчастью, спрашивая, что теперь с нами будет.

— Ох, пропади оно пропадом, — ответил он. — Не меньше как полдня нас протаскают, предстоит нам целая церемония — мытье, купание... отвратительно!

Я задрожал. Сомнений не было: точно так же обращались с обреченными жертвами ацтеки.

— А... а очень нас будут мучить?.. — спросил я.

— Достаточно. Со мной это случается уже второй раз за месяц; хоть бы грянул, наконец, этот гром! Свобода, пес ее возьми!

То, что этот Мерканец пережил уже одну церемонию жертвоприношения, несколько ободрило меня. Я хотел узнать, что с нами сделают, но боялся оскорбить его религиозные чувства, так что осторожно спросил, верующий ли он.

— Да, — ответил он, — а что?

— Ничего, — сказал я, — мне хотелось только узнать, что означает этот обряд на улице.

Он долго молчал, потом сказал удивленно:

— Вы что, с цепи сорвались? Или вы приезжий, из провинции?

— Да, — ответил я, — я из галактической провинции, приехал недавно, ваших обычаев не знаю, так что прошу не обижаться на мой вопрос. Верно ли, что Эйбом — это ваш бог, а нас предназначили ему в жертву?

Мерканец засмеялся, потом вдруг перестал и громко выругался.

— Шутник же вы, — сказал он, — но это сущая правда. Эйбом — наш бог, но нам его владычество уже боком выходит. Подумать только, — рассердился он, — именно меня должны были поймать, и это уже второй раз! Каждую неделю устраивают такое свинство, спокойно нельзя на улицу выйти, всюду сирены, паника, шум, проверки, можно с ума сойти! А в результате страх еще больше... Ну, приехали.

За окном что-то мигнуло, раскрылись большие ворота, и мы очутились во дворе огромного здания. Едва вынесли меня из повозки, как я закричал, что у меня повреждена рука; отчасти я надеялся, что это спасет меня от всесожжения, так как из истории мне помнилось, что варварские племена не приносят в жертву больных. Минут через пять меня привезли в темную комнату, где мною занялись три существа, с головы до ног одетые в белое; я понял, что это — жрецы борющегося с Эйбомом божества, так как они уверили меня, что ничего дурного со мною не случится. Я узнал, что у меня сломана кость. Мне наложили повязку, и вскоре, вымытый, остриженный наголо и умащенный каким-то сильно пахнущим маслом, я лежал в зале вместе с тридцатью Мерканцами. Все они отчаянно ругались. Как я понял, все они очутились здесь таким же образом, как и я. У одного была сломана ключица, у другого нога, третьего помяли при спуске к подземной железной дороге. Один пожилой Мерканец то и дело срывался с постели, крича, что оставил дома маленького ребенка и зажженный огонь, но уйти ему так и не позволили.

Потом появилось существо в белом, поправило мне подушку и сказало:

— Вы не беспокойтесь, у нас каждый раз бывает не меньше как десятка полтора таких случаев; прошлый месяц трех старушек затоптали насмерть. Теперь вы можете спать, только попрошу сказать свой адрес, чтобы мы знали, куда послать счет.

Не зная, что сказать, я отговорился головной болью. Оставшись один, я еще раз мысленно пробежал все необычайные события, какие мне пришлось пережить за столь короткое время; ничего подобного не случалось со мною ни на одной из тысячи планет, на которых я побывал. После обеда в зал вдруг ввалилось с дюжину рослых Мерканцев; они обступили кровати и начали расспрашивать нас о впечатлениях. Один из них, узнав, что я чужеземец, заинтересовался мною; мы задавали друг другу самые различные вопросы. Только от него я узнал, что то, что я принял за религиозный обряд, было лишь учебной атомной атакой.

— Что, вы воюете с другой планетой? — спросил я.

— Нет.

— Так зачем же такое ученье?

— Потому что нам угрожают.

— Ах, да, — вспомнил я слова дока. — Вам угрожает Раша, правда?

— Да.

— Ужасно! И Раша создала это оружие, верно?

— Нет, это мы его изобрели.

— Вот как? — удивился я. — Но Раша вам угрожает? А разве вы не можете как-нибудь договориться с нею? Например, договориться о запрещении применять такое оружие?

— Такое предложение уже было.

— Ну и что же?

— Было отвергнуто.

— Понимаю: Раша на него не согласилась?

— Нет, отвергли его мы.

— Почему?

— Потому что нам угрожают.

— Понимаю, — сказал я, подумав. — Раша уже использовала против кого-нибудь это оружие, и вы боитесь, что теперь...

— Нет, первыми применили его мы. Уничтожили два города у Джепов.

— Вот как? А теперь, наверно, Раша грозит, что применит его против вас?

— Нет, она говорит, что хочет мира.

— Мира?.. Вот странно! -— сказал я. — Погодите... вот теперь я, кажется, понял: она говорит, что хочет мира, а в то же время массово проводит в своих городах противоатомные ученья, так?

— Нет, — возразил Мерканец. — Я был там месяц назад, они не устраивают никаких учений.

— Не устраивают?

— Нет.

— Так зачем же вы их устраиваете?

— Потому что нам угрожают.

— Кто?

— Я уже говорил вам. Нам угрожает Раша.

— Как? — удивился я. — Должен признаться, что совсем этого не понимаю. Очевидно, логика, которой вы пользуетесь, отличается от земной.

Я заметил, что к нам некоторое время прислушивался один невысокий туземец, который при последних словах моего собеседника куда-то исчез. Когда все ушли, Мерканец, лежавший поблизости, сказал мне:

— Вы неосторожны: таких вещей у нас нельзя говорить, за них можно дорого поплатиться.

Не успел я ответить, как в зал вошли, громко стука, четверо высоких Мерканцев, одетых в темно-синее. Они велели мне немедленно встать и следовать за ними. Появилось белое существо и пыталось защитить меня, говоря, что я болен, что у меня сломана рука, но это не помогло. Меня поспешно одели и отвели вниз, где меня уже ожидала большая черная повозка. Мы быстро помчались и через несколько минут были у цели. В здании, куда меня ввели, царило большое оживление. Через некоторое время меня втолкнули в светлую комнату. За столом там сидело четверо Мерканцев. Главный из них потребовал у меня документы. Просмотрев их, он весь затрясся, ударил кулаком по столу и крикнул:

— Вы Мерканец?

— Нет, — ответил я, — я человек.

— Вот я тебе покажу шутки! — рявкнул он, вскакивая. — Откуда ты явился?

— Приехал недавно...

— Приехал? Поймалась птичка! Сознаешься?

— В чем?.. Что это значит? — вскричал я.

— Не виляй, это тебе не поможет. Так тебе атомная бомба не понравилась, да? Ты шпионил в пользу Раши?

— Но я никогда даже не был на этой планете! — вскричал я.

— Говорят тебе, не притворяйся сумасшедшим, а то пожалеешь, — зарычал главный. — Чего ты искал у нас, а?

— Я летел на Меопсеру, к Муциохам, а так как карта была потерта, то я по ошибке попал сюда, на Мерку...

— Ах ты, дрянь! — опять зарычал старший. Потом он вдруг успокоился и сказал: — Вот как посидишь немного, так у тебя пройдет охота шутить. Ты и сам знаешь, что это вовсе не Мерка, а только Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности в Соединенных Штатах. А ты сначала критикуешь нашу внешнюю политику, а потом корчишь из себя младенца? Не бойся, ты у меня запоешь. И не таких я обводил вокруг пальца.

В это мгновение у меня словно чешуя упала с глаз. С минуты встречи с первым туземцем меня мучило то, что я никак не могу припомнить, на что похож их язык. Теперь в голове у меня прояснилось: ну, конечно же, это был измененный, искаженный английский язык! Я стал жертвой ошибки, вызванной расхождениями в произношении: Мерка — это была Америка, Раша — Россия, Чайна — Китай, Эйбом — атомная бомба, и так далее...

Волосы встали у меня дыбом; никогда еще я не находился в столь затруднительном положении.

И предчувствовал, что судьба моя будет плачевной и не ошибся, ибо слова эти я пишу в следственной тюрьме Нью-Йорка, где нахожусь уже четвертый месяц. Боюсь, что путешествие на Меопсеру придется на неопределенное время отложить.

назад