IV. Рубиновое сердце

Врач подошел к нарам, погладил горячий лоб юноши. Рука была горячей.

Ты говори тише,- повторил он.

Ничего,- потемнел Гелий.- Я скоро кончу. Черт, нет курева!

Да, все.

Ну вот.- Я рассматривал землю..., но лучевой поток солнца, яркий, желтоватый, теплый, проник в комнату... Как хорошо! Я подошел к окну.

Золотая вуаль волновалась в утренней влаге, и сквозь нее нежнее казались очертания зданий, залитых могучим ровным светом. Неясные туманы бесшумны­ми лавинами катились с гор. Ветка вьющегося растения достигала моего окна. На ней качался, простираясь ко мне, единственный, огромный, белый цветок. В пер­вый раз я испытывал радость от простой мысли, что живу в этом моем мире. Радость и гордость. Веселые школьники, похожие на быстрых птиц, гонялись за большими платформами, несшими груз зеленых, жел­тых, оранжевых, красных плодов. Быстрые корабли, как легкие рыбы, плыли в легком океане неба. Я лег и стал думать, что в этот день я пойду рука об руку с Гонгури, последней из Ороэ, в центральные залы Дворца Мечты. Так, мечтая, я понемногу погрузился в пыла­ющие пятна памяти, в глазах замелькали изменчивые фосфены, словно мягкие цветные хлопья, и я утонул в них, теряя сознание.

И все время мне снился громадный глаз, смотрев­ший на меня из высшего пространства.

Чей-то веселый голос звал меня.

Мне казалось, что это Нолла будит меня ранним утром среди сверкающих снегов Паона. Я открыл гла­за. Солнце светило мне в лицо; на жемчужном экране смеялась Гонгури...

Обряд передачи Рубинового Сердца был древен, корни его врастали в религиозную Магию Неатна, основателя «Союза Побежденного Духа». В мое время, ко­нечно, обряд был пронизан лишь эстетическим сознанием, бездумным и радостным. Каждый раз в его свет­лую форму вливалось новое творческое вино. Я отвык от людей, ночные видения меня истощили, но мне бы­ло хорошо здесь. Я рассказал Гонгури о своей любви и о нашей первой встрече над берегом моря.

Мы шли по зеркальной площади Дворца Мечты. Под ногами сияла отраженная голубая глубь, белые перистые облака вздымались внизу. И в центре, в бездну и небо, рос лучезарный Дворец. Он был построен в по­следний раз, совсем недавно, в год моего рождения. Тогда здесь работал Рунут. Дворец был отлит из искусственного золота и золотистого топаза, он был стре­мителен и блестящ, как язык пламени, как солнечный протуберанец. Сквозь вибрацию воздушных волн на высоте 500 метров я видел статую такого же восходя­щего к свету юноши, как на берегу моря, только взор его был открыт и он не закрывал лица от солнца. Я по­мнил о жизни страшной планетки и все не мог ре­шить: сейчас мне сказать о ней или подождать? - «Риэль! Риэль! Риэль!» - слышал я эхо толпы. Где-то высоко над нами скрестились колебания токов и запели, рассыпались страстным гимном Сторы.

Стора - девушка, отдавшая свою жизнь ради крупи­цы знания. Этот полулегендарный эпизод тоже связан с именем Неатна. Не помню, для чего ему понадоби­лось наблюдать живое бьющееся человеческое сердце. Стора согласилась на этот опыт и не перенесла его. С тех пор ее имя стало торжественным символом и почитание ее превратилось в культ...

Мы шли, наверное, полчаса по невидимой голубой глади; легкое и грандиозное здание заполнило мой кругозор. Я смотрел вниз и видел Дворец Мечты опро­кинутым, как в телескопе. Сумрачный вход казался узким в лучевых вертикалях, но может быть, более ста человек в ряд вошли, не потеснившись, в громадное ограниченное пространство, где каждый звук замирал в отдалении. В голубоватом тумане, как вершины в голубой чистоте и свежести неба, растворялся зеркальный свод, и там еще громче длился зов гимна. Везилет встал у ног статуи Сторы, поднимавшей к своду свое Рубиновое Сердце. Он говорил о красоте творческих стремлений, о том, как они зарождались на заре чело­вечества, сначала случайными вспышками, сначала в играх дикаря или ради его жестоких нужд и наконец разгорелись в пожар независимой страсти, приведшей нас к величию. Он говорил о страданиях, так хорошо известных всем нам - они были неисчислимы и все-та­ки бессильны,- о желанных страданиях творчества и прославлял даже отречение от радостей жизни. Он го­ворил только давно знакомые фразы, но они звучали во мне, подобно гимну Сторы...

На черном камне мелькнули слова древней клятвы Неатна - «...если бы даже ангелы преградили ваш путь - не смущайтесь, ибо истинно говорю вам, будете тогда, как боги!»...

Везилет опустил на мои плечи нить черных жемчу­жин с Рубиновым Сердцем, и потом все подходили ко мне и говорили о любви, наполняющей сознание...

Этот день был очень утомителен для меня. Я долго стоял перед экраном, меня хотели видеть во всех городах, я слушал длинные приветствия и говорил одно и то же, смотря на мелькавшие лица. Гонгури оставила меня. Тогда, в первый раз в эти годы, я вспомнил о Рунут, о Сэа, о светлом спокойствии Танабези. Я вызвал Рунут и попросил ждать меня в нашем старом саду, у зданий моей детской школы.

Я поднялся высоко и летел, омытый теплыми жест­кими струями урагана, радуясь, что жизнь так далеко от меня. Я был болен. Мне казалось, что не онтэитный пояс, а хаос возносящих экстазов Сторы несет меня в небе. За хребтом порфировых гор Лоэ-Лэлё, на зеле­ном плоскогорье, у подкаменной речки, я увидел людс­кой рой. В толпе поднимались десять громадных меж­планетных кораблей. Я вернулся; но прежде чем пе­редвинуть диафрагму изолятора на падение, я снял черный жемчуг с рубином. Внизу было торжество бо­лее громкое, чем избрание Ороэ; но я ничего не знал; в последнее время я совсем не слушал газет. Странный старик стоял на нижней лестнице и не говорил, а кри­чал, грозя кулаком в небо. И вся толпа была возбу­жденной. Я спустился, спросил. Трое обернулись. Кто-то седой ответил, точно отмахнулся от насекомо­го: «Здесь не до мальчишек». Грубость всегда казалась мне удивительной, я взял человека за руку. Он обер­нулся снова, тоже удивился и вдруг засмеялся мне в лицо. От него запахло мутным и перегорелым. Он сказал:

- Война!

Кровь моя упала. Откуда он узнал о моих видени­ях? Кто-то из нас спит. Я дернул его, чтобы он очнулся. Вероятно, я заразился общим смятением. Сильный тол­чок отбросил меня в сторону. Несколько человек подлетели к нам.

- Что это, перепились?

Внезапно взвыли победные клики, я взглянул: кора­бли исчезали в небе. Я бросился вверх, так высоко, что стал задыхаться. Я был оглушен миром. В первый раз я подумал, что в школе Лоэ-Лэлё говорили правду.

Рунут встретил меня в аллее магнолий, у бассейна из яшмы и вьющихся роз. Мы говорили о последних работах Рунут и о значении моего открытия. Пришла Сэа. Рунут, чтобы не беспокоить меня, сказал обо мне только ей. Сэа была прекрасна, но то была другая кра­сота, чем Гонгури. Можно было любить кого угодно и в то же время чтить Сэа, как стихию. Она говорила, что однажды пыталась увидеть меня, но Пойрироль, варвар, с ужасом заметил ей, что никого нельзя отвле­кать от работы в лабораториях... Так мы болтали, лю­буясь, пока диск моего браслета не стал оранже­вым - цвет восьмого часа. Сэа звала меня на велико­лепные игры, где будут мои прежние друзья, но я мог только обещать вернуться на следующий день.

Я спросил Рунут, не знает ли он о десяти кораблях, и увидел, что Рунут, как все, удивляется, что я не знаю. Я был болен, и мне все казалось, что непредставимый глаз смотрит на меня и мою страну, как я смотрел на Землю. И потому меня мучило желание совершить не­что превосходящее все поступки мира трех измерений, только что? - Я не знал и вот забывался.

- Ведь это же экспедиция Гэла, Риэль! - сказал Рунут.

Гэл! Я вспомнил. Значит - сегодня... Полтораста лет перед этим Тароге поднялся за пределы солнечной системы, чтобы никогда не возвращаться. С ним было двадцать человек детей. Взрослых было всего трое: Тароге, инженер Ставант и жена его Лопэ. Потому что путь их должен был длиться более тридцати наших го­дов. «Победитель пространства» Тароге нес нужное ко­личество конденсированной энергии пищевых экстрак­тов; но если бы на планетах ближайшей звездной си­стемы не нашлось доступных условий для жизни, все должны были бы погибнуть. Тридцать лет! О них, об этой жизни в межзвездной пустыне, были написаны поэмы... Я знаю, тебе будет очень интересна эта деталь: помнишь мои вирши - «Империализм Солнца»? Их свертели на цигарки в Саянах. Тема одна и та же...

Тароге нашел планету, подобную нашей. Она полу­чила имя: «Генэри», в честь первого ребенка, родившегося там. План Тароге был прост. Люди должны были размножиться, построить город, заводы, машины, на­полнить истощенные конденсаторы энергией и потом через столетие кто-нибудь должен был вернуться в Лоэ-Лэлё. Вокруг, с одной стороны, расстилалась огромная равнина, покрытая красноватой травой, в рост человека, наполненной бесчисленными существа­ми, с другой, за небольшой речкой, начинался лес и вдали снежные непроходимые горы. Это была эквато­риальная полоса с ровным и теплым климатом. Люди построили дом из обожженной глины и посадили хлеб. Жатва была обильной; но что могли сделать не­сколько человек на планете, в полтора раза превосхо­дящей наш мир? Тогда Тароге начал поиски неведомо­го случая. Через год, в плодородной долине, немного севернее тропика, генэрийцы встретили становище темнокожих. Они знали богов, огонь и оружие. Новые белые боги взяли их детей и много молодых женщин, а мужчин заставили строить глиняные дома. Женщины рожали расу полубогов, ни белых, ни темных. Старые колдуны племен собрали совет и решили обмануть вы­ходцев неба. В одну ночь они снялись и ушли в дебри со всеми людьми; но повелители настигли беглецов. С помощью чудес и смерти они подчинили их и вернули в прежний плен.

Через 60 лет в глиняном городе Тароге было более 300 человек, говоривших на языке Гонгури, и еще больше детей, учившихся в настоящей школе. Домен­ная печь озарила заревом заросли Генэри, жидкий ме­талл послушно стал принимать форму машин. Прибли­жался день, когда старые конденсаторы победителя пространства должны были снова наполниться радием; но неожиданная опасность отдалила победу еще на много лет.

Тароге умер от змеиного яда. Темнокожие рабы считали его вождем пришельцев. Один из туземцев, Умго, понял, что если ударить белого дубиной, он умрет даже скорее, чем зверь. Этого нельзя было сде­лать только потому, что другой белый тотчас же напра­вит смертельный огонь из трубки, которую всегда дер­жит рукой в кармане. Умго ненавидел победителей. Его мысль была медленна и упорна. И вот однажды он исчез из города вместе с дюжиной других обученных дикарей. На этот раз их нельзя было найти; но через два года они появились с тысячами коричневых воинов соседних становий. Умго научил часть из них употре­блять лук и деревянные стрелы, чтобы убивать невиди­мым из-за угла. Вокруг него объединились все огра­бленные племена. Первыми погибли рабочие, копав­шие руду в горах. Потом воины окружили школу и перебили полубелых детей. Женщины сбежались на их крик и потерялись в толпе. Когда генэрийцы суме­ли организованно пустить в ход оружие, половина их многолетнего труда была уничтожена или обесценена.

Умго не был убит. Он увел племена в дебри и го­ры. С тех пор заросли стали непроходимыми. При­шлось строить укрепления и ввести боевые отряды для походов за рудой и охраны.

Война длилась более двадцати лет, прежде чем был закончен межпланетный двигатель, унесший Гэла. И вот теперь город Лоэ-Лэлё построил десять победи­телей пространства, в пять раз превосходивших ко­рабль Тароге, чтобы пополнить светлокожей расой и могучим оружием порядевшие ряды колонии Генэри.

Рунут помрачнел. Быстрые видения истощали яс­ность моей мысли. Я бормотал.- Так вот почему ста­рый пьяница крикнул мне сегодня противоестествен­ное слово: «Война!» Вот почему у Гэла такое томное лицо и глаза слишком широко расставлены друг от друга!

Внезапно я почему-то вспомнил Голубой Шар, и ночные кошмары снова овладели мной.

Что с тобой, Риэль? - спросил Рунут.

Ах,- ответил я,- как бы мне хотелось явиться между ними и смести лучами смерти и тех и этих... и тех и этих! Я погружался в прошедшие века и в будущее,- все становилось расчетливее, но убийств совершалось больше... О, как можно так быть! Как можно, когда все это здесь, рядом, как можно...

Я взглянул на Рунут и вздрогнул. Это действитель­но было безумие.

- У тебя опасный бред, Риэль,- услышал я.- Нельзя безнаказанно в несколько лет молодости совершать работу целой жизни. Если бы ты остался у нас, ты не прятал бы своих мыслей, мы трудились бы вместе, и человечество приобрело идеи твоих изобретений и твои открытия закономерно и безболезненно; но в Лоэ-Лэлё, с ее культами, празднествами, индивидуализмом и громадным гипнозом, ты был захвачен эгоистической страстью, более сильной, чем твоя воля. Ты мог бы стать таким же счастливым, как Сэа, и потом таким же, как я; а теперь разве ты счастлив?..

Рунут был прав, и я дал ему обещание, что я буду жить с ним, в Танабези.- «Только не теперь»,- доба­вил я невольно. Я рассказал о Гонгури. Рунут немного успокоился, но, вероятно, его надежда исчезла в тума­не подсознательных тревог так же мгновенно, как мое тело, брошенное слишком резким движением в обла­ка, озаренные пурпуром и киноварью заката.

Ждала ли меня Сэа, не знаю...

Может быть, я неверно передал впечатления этого вечера. Я думал о другом. Я вижу, сквозь голубоватый дым, гениев Ороэ за каменным столбом, в большом за­ле. Высоко, словно невидимые жаворонки, пели стру­ны. Невидимые автоматы приносили нам розы и фрук­ты, и сок Аоа. В зеркалах, в полированных геометриче­ских поверхностях, отражались светящиеся шары - светильники, легкие, как воздух, бесшумно блуждавшие между нами. Голова Гонгури лежала на моем плече. Я знал - Гонгури меня любит. Я слушал Гэла. Он был силен и крепок, ему было более ста лет. Он жадно насыщался и, как все ограниченные люди, очутившись в центре великих событий, рассказывал громко и пространно о жизни на Генэри. Я видел... Умго, с лицом ночного человека, раздвигает папоротники, бесшумно, как рысь; Тароге, убийца и гений, обдумывает план глиняного города... И я ловил себя на смешном вычислении, во сколько раз скорость мысли превосходит скорость света?

Юноша поэт, светлоглазый Акзас, влюбленный в Гонгури, подошел к нам, улыбающийся, бледный. Акзас был одет в драгоценную ткань, и мы жалели его. Одежду носили только старые люди; молодым она назначалась эстетической комиссией, чтобы скрыть недостатки тела. Я услышал напряженную декламацию, отрывок из той же старинной поэмы «Ад», которая вспоминалась мне, когда я смотрел на Землю.

- Тогда настала тьма. Я ввержен был В холодное бескрайнее пространство, И пустота рвала мне грудь и душу; Осталось только тусклое страданье, Такое скучное, что показалось, Мильоны долгих лет прошли, когда Часы отметили одну секунду... «Я это знал»,- промолвил я с тоскою.

Быстрым взором памяти я развернул земные картины, и мне также показалось, что я прожил годы в ту изумительную ночь. Я спросил Гэла:

- А что, те новые люди, ушедшие сегодня на помощь, опять будут насиловать женщин и отнимать их детей?

Гэл засмеялся.

- Ты думал,- сказал он,- что жизнь это только то, о чем говорят в школе?

Вот уже второй пьяный старик глупо оскорбил ме­ня сегодня. Гнев непривычно сдавил мне скулы, я встал и сказал Акзасу:

- Молчите! Что ваши стихи? Хотите, я покажу вам настоящий ад?

Настала тишина. Гэл усмехнулся. Тогда я рассказал о странной породе человекообразных, найденных мной в голубом фосфоресцирующем шаре. Я не удержался и рассказал о многих земных видениях, за исключени­ем слишком нестерпимо стыдных, и, наконец, загово­рил о самом поразительном, о возможности великого Риэля иного мира, созерцающего нашу страну из не­представимых пространств. Те существа, быть может, настолько же превосходят нас, как мы карликов части­цы Голубого Шара; может быть, они вовсе не зависят от стихий, может быть, они непосредственно обраща­ются друг с другом и обладают нечеловеческой способ­ностью познавать сущность вещей...

Вдруг, рассекая мои тревоги, раздался радостный голос:

- Как это прекрасно!

Я замолчал, опустился. Везилет заговорил о том, что поток жизни более безграничен, чем мы думали. С каждым взмахом маятника создаются, развиваются и умирают бесконечные бездны миров. Всегда и везде жизнь претворяет низшие, обесцененные формы энер­гии. Мир идет не к мертвому безразличному про­странству, всемирной пустыне, где нет даже миражей лучшего будущего, а к накоплению высшей силы:

- И над всем главенствует мысль! Мы еще не знаем ее действительной силы. Может быть, она зажигает солнца!.. И вот Риэль открыл, что она вездесуща. Как это прекрасно!..

Я вспомнил цикл идей Везилета. Жизнь растет. Мир оживает. Материя постепенно станет жизнью, а жизнь сознанием. Может быть, когда-то Вселенная была сознанием, ворвавшимся в звездную туманность от неведомого творческого порыва. В юношеских своих стихах Везилет говорил о двух бескрайних сферах сознания, слившихся в любви. Так родился Мир. Не отсюда ли, не от неосознанной ли памяти уродливая идея Гога? - Я смотрел на прекрасный лоб Везилета и видел жреца, слизывающего с широкого ножа кровь. Это ведь тоже сознание. Оно казалось мне черным, погло­щающим светлую мысль в странной интерференции. Мысль! Можем ли мы еще говорить о ней? К чему привели нас тысячелетние исследования психической энергии?.. Мне хотелось разбить доводы Везилета, я смог бы сказать так много; но я ощутил в себе боль­шое безразличие и промолчал.

Прямые губы Акзаса, с легкой атавистической те­нью, как у Марга, раздвинулись: «Я с нетерпением жду, Риэль!»... Я знал, что он не был из числа «Хранителей Тайн». Это меня волновало.

Гонгури, Везилет и еще несколько человек после­довали за нами.

Мы летели над звездной улицей. Огненные потоки шли по контурам зданий, отражаясь в нижних зерка­лах. Грани вершин Дворца Мечты бросали чистейшие лучи фиолетовой части спектра, такие мощные в своих элементарных тонах, каких нигде никогда не бывает в мире. Сияющие корабли отделялись от плоских крыш, поднимались, ускоряя полет, реяли и мелькали как метеоры. Низкий тембр огромной жизни едва ка­сался сознания, и трудно было отличить, когда конча­лась музыка лучшей и начиналась музыка струн. На севе­ро-западе, где поднимался Звездный Путь, на горбе ка­менного мыса маячил силуэт дворца Лонуола. Дворец был покрыт светящимся веществом и горел ровным го­лубым светом, отражаясь в зыби океана, живой и воз­душный, как сказочный дух. Гонгури держала меня за руку и тихонько импровизировала бессвязно:

- Лоэ-Лэлё и Звездный путь. Риэль, мы дети великанов. Великий ветер океанов Мне голову кладет на грудь. Риэль, забудь... Риэль, забудь мираж экранов. Лоэ-Лэлё и Звездный Путь. Ночные бризы океанов Нам голову кладут на грудь. Риэль - забудь...

Полет!

Мы опустились в той самой комнате, где я начал свой день. С изменившимся лицом Везилет смотрел на статую мыслителя и на Голубой Шар, вырванный мною из его руки.

- Мозг Неатна! Риэль, неужели ты не знал?

Нет, я опять забыл. Память моя была перегружена слишком односторонне. Я вспомнил предостережение Рунут...

Умирающий Неатн, близкий к той черте, где беско­нечность гениальности переходит в бесконечность безумия, велел своему ученику Дею каким-то неведо­мым способом препарировать его мозг. Дей исполнил желание своего учителя, и с тех пор мертвая ткань за­сияла с непонятной постоянной силой.

Мысль, электроны света. Мир... Мозг... непонятно...- забормотал врач.

Что с тобой, Митч?

Так. Это я говорил во время твоего сна. «Мир... мозг... непонятно»: Мир - мозг Неатна!

Гелий побледнел.

- Ты хочешь сказать?.. Да... В этот момент я - Риэль - впервые проникся безнадежностью вставшей пред мной загадки: может быть, ничего не было, может быть, сон?

Везилет, волнуемый совсем особенным любопыт­ством, поднялся к моей машине... И вдруг остановился; и все внезапно замерли и умолкли.

В окне стоял человек, одетый в простую одежду черного или скорее темно-серого цвета, откуда еще резче выделялось его белое невиданное лицо. Он по­медлил, взглянул нам в глаза, и его черты отразили спокойствие и рассеянность. Это был Лонуол. Он мед­ленно поднял тонкую серебряную трость, раскаленную на конце током, и коснулся поверхности Голубого Ша­ра. Изумительное вещество вспыхнуло огромным розо­ватым пламенем, и скоро от него остался только чад.

Когда я очнулся от гипноза, Лонуола уже не было. Некоторые части моей машины оказались испорченны­ми, и наблюдения стали невозможны. Акзас подошел ко мне и спросил заученным тоном: «Уверен ли ты, Риэль, что все, о чем ты рассказывал, не приснилось тебе прошлой ночью? Вспомни,- ты очень утомлен»...

- Я думаю об этом,- ответил я.

Везилет бросил на меня короткий тревожный взгляд и подошел к окну, где неподвижно стояла Гонгури, смотревшая на звезды. У меня кружилась голова. Может быть, причиной нездоровья был чад, оставший­ся после сгорания шара... И еще, все время меня мучи­ло представление, будто я вдохнул ту частицу газа, где находилась Земля. - «Так что же мне сделать, что сде­лать?» Я старался воплотить какое-то смутное решение. Потом, внезапно, я увидел свет, подобный мысли Ар­химеда, когда он воскликнул: «Эврика!»

Я ушел в мою любимую черную комнату. Ее сте­ны образовали восемь углов, одна из них, с огром­ным окном, не была параллельна противоположной. В глубине со звоном падали светлые струйки воды, и блики света и звуки тонули в мягких поверхностях черной материи. Мраморные статуи в нишах каза­лись летающими в темноте. Между ними качался ту­склый диск маятника. В трех плоскостях, на потолке и на противоположных стенах, заключались три зер­кала. Я заглянул в их призрачные пространства и увидел там себя,- странно изменившийся образ, радостный, почти нечеловеческий. С каждым взма­хом маятника, думал я, «жизнь осуществляет свое на­значение, и скоро я постигну его, и постигну, что нее я - Риэль - в этой смене существований». Я клял­ся жизнь свою отдать ради достижения истины и по­тому, подойдя к медленным часам, достал из ящич­ка, вделанного в них, заветный яд.

- Риэль! - позвала меня Гонгури.

Я спрятал драгоценное вещество и пошел ей на­встречу.

Риэль,- говорила она,-ты нездоров, тебе надо принять лекарства и отдохнуть...

Да, я очень устал, Гонгури; я хочу большого покоя,- сказал я.

Мы подошли к окну.

- Ты видишь перед нами этот сад с темными си­луэтами деревьев, дальше ты видишь горы, и представляешь море, и наш город, и более смутно, весь наш обширный мир с его великим человечеством, любо­вью, красотой... Выше! Скоро Лоэ-Лэлё превратится в неясное пятнышко, потом обрисуется громадный контур нашей планеты... Дальше! Наш мир перестал существовать для нас. Мелькают звездные системы, косматые туманности, остывшие солнца, и потом нас окружают большие провалы... Дальше! Звезды сбли­жаются в поле зрения, и скоро вся видимая вселен­ная становится маленькой ограниченной кучкой яр­кой пыли. В отдалении появляются другая, третья, множество таких же звездных скоплений. Мелькают миры, исчезают в перспективах, словно разнообраз­ные предметы, когда быстро летишь невысоко над землей и смотришь назад... Дальше! Звезды наполня­ют видимое пространство, оно начинает казаться бо­лее плотным и, наконец, превращается в маленький шар, излучающий бледно-голубой свет... На мгнове­нье мы теряем сознание и потом вспоминаем, что мы здесь, в Лоэ-Лэлё. Ничто не изменилось. Пред нами тот же сад, полный цветов, вдали горы, где-то должно быть море, дальше город и весь остальной неподвижный громадный мир... А вверху небосвод, полный знакомых звезд,-тоже неподвижных... не­подвижных для нас... я устал, Гонгури...

Она приласкала меня, и я думал: «Да, как это бес­смысленно мучиться из-за того, что всегда одинаково...»

Неизмеримость - прекрасна, потому что пред ней равны все пространственные величины, и вот любовь становится больше мира... - Но как мне было ска­зать? Я не мыслил, я ощущал ее. Это было пустое - щемящее, тошнотворное. Оно было во мне. Как это скажешь?.. «Человеку не дано последнего знания, и это прекрасно!» Я соглашался с Гонгури и думал: «Сейчас я проверю»...

Забудь о своем сне, о своей страшной земле, Риэль,- длилась далекая речь.- Утром мы полетим с тобой вместе в поля, где растут лилии долин, и в рощи Аоа. Мы будем смотреть на радугу в брызгах водопада и ловить голубых птиц. Потом мы войдем в мой корабль и улетим на острова Южного океана. Там, я знаю, в пустыне, есть одинокий атолл. Мы будем там одни. Долго...

Да,- прошептал я. Забываясь в ярких эдемах, мы сидели, обнявшись, на пушистой шкуре черного зверя. Иногда я начинал дрожать от странного волнения, и это беспокоило Гонгури.

Пустяки,- сказал я,- бессонная ночь и усталость. Сейчас я приму успокаивающего лекарства, и все пройдет.

Тогда я вынул частицу пурпурового вещества и про­глотил ее. Потом я выпил воды, и мне стало спокойно.

Мы говорили о красоте и величии жизни, о любви и цветах, растущих на великолепных склонах гор. Я ощущал, как постепенно безболезненно умирает мое тело, и, забываясь, уносился в сияющие выси. Скоро Гонгури заметила неестественный цвет моего лица и замедленное биение моего сердца. Она быстро осве­тила комнату и, взглянув мне в лицо, поняла все.

Я закрыл глаза и лежал неподвижно.

Вдруг я услышал голос Ноллы и другие светлые го­лоса.

- Риэль, бедный Риэль,- говорила она,- мы не можем тебя взять с собой, потому что ты убил себя.

Внезапное смущение заставило меня в последний раз поднять веки.

- Риэль, бедный Риэль,- едва слышно повторял Везилет,- он не знает, что самоубийство не может раскрыть ни одной тайны.

Вдруг мне показалось, что это не Везилет, а Лонуол.

Я пытался ответить ему, но не мог, и стремительно погружался в странное состояние сознательного небы­тия, полного мерцающего света и шума. Так длилось, вероятно, очень много времени, пока, наконец, ты не разбудил меня. И вот я здесь. Под окном ходит часо­вой. Тюрьма.