вернёмся в начало?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Для Мартина Гибсона путешествие шло приятно и довольно спокойно. Как всегда, ему удалось устроиться удобно (не только среди вещей, но и среди людей). Он немало писал, иногда — совсем хорошо, всегда — прилично; но знал, что не сможет работать в полную силу, пока не прибудет на Марс.

Начинались последние недели рейса, и напряжение уменьшилось. Все знали, что ничего не случится до самого выхода на орбиту. Последним важным событием для Гибсона было исчезновение Земли. День за днем она подходила все ближе к широкой жемчужной короне Солнца. Однажды вечером Гибсон смотрел на нее в телескоп и думал, что увидит ее утром, но за ночь корона выбросила протуберанец на миллион километров, и Земля исчезла. Она могла появиться не раньше чем через неделю; а за эту неделю мир для Гибсона изменился так сильно, как он и подумать не мог...

**
*

Если бы кто-нибудь спросил Джимми Спенсера, что он думает о Гибсоне, он ответил бы по-разному в разные периоды рейса. Сначала он побаивался своего знаменитого ученика, но это быстро прошло. К чести Гибсона, его никак нельзя было назвать снобом, и он ни разу не воспользовался своим привилегированным положением на «Аресе». Джимми чувствовал себя с ним даже проще, чем с остальными, — те все же в той или иной степени были его начальством.

Что Гибсон думает о нем, Джимми никак не мог понять. Иногда у него возникало неприятное чувство, будто он просто материал для писателя и раньше или позже потеряет для него ценность. Почти все знакомые Гибсона чувствовали это, и почти все они были правы. Кроме того, Джимми ставили в тупик технические познания Гибсона. Поначалу Джимми казалось, что Гибсону важно одно: как бы не наделать ошибок в своих передачах на Землю, а до космонавтики как таковой ему и дела нет. Но вскоре стало ясно, что это не совсем так. Гибсон трогательно интересовался самыми абстрактными проблемами и требовал математических доказательств, которые Джимми не всегда мог ему дать. По-видимому, Гибсон когда-то получил хорошее техническое образование и еще не все забыл; но он не объяснял, где учился и почему так настойчиво пытается овладеть научными проблемами, слишком сложными для него. К тому же он так явно расстраивался из-за своих неудач, что Джимми очень его жалел — кроме тех случаев, конечно, когда ученик выходил из себя и накидывался на преподавателя. Тогда Джимми забирал книги, и занятия не возобновлялись, пока Гибсон не приносил извинений.

Иногда, наоборот, Гибсон принимал неудачи с веселым смирением и менял тему. Он рассказывал о странных литературных джунглях, в которых жил, о мире неведомых, а часто и хищных, животных. Рассказывал он хорошо и ловко низвергал авторитеты. Казалось, он делает это без злого умысла; однако его рассказы о современных знаменитостях неприятно поражали тихого Джимми. Труднее всего было понять, что люди, которых Гибсон так безжалостно потрошил, часто самые близкие его друзья.

И вот в одну из таких мирных бесед Гибсон со вздохом закрыл книгу и сказал:

— Вы никогда не говорили о себе, Джимми. Откуда вы?

— Из Кембриджа. То есть я там родился.

— Я хорошо знал Кембридж лет двадцать назад. А почему вы занялись космонавтикой?

— Ну, я всегда любил науку, а сейчас все увлекаются космосом. Если бы я родился лет на пятьдесят раньше, я бы, наверно, стал летчиком.

— Значит, вас интересует только техническая сторона дела, а не переворот в человеческой мысли, открытие новых планет и тому подобное?

— Конечно, это все интересно, но по-настоящему я люблю только технику. Если бы там, на планетах, ничего не было, я бы все равно хотел туда попасть.

— Что ж, станете одним из тех, кто знает все о немногом. Еще один человек потерян.

— Я рад, что вы считаете это потерей, — сказал Джимми. — А почему вы так интересуетесь наукой?

Гибсон рассмеялся, но ответил чуть раздраженно:

— Для меня наука — средство, а не цель.

Джимми был не совсем в этом уверен, но что-то его удержало от ответа, и Гибсон снова стал расспрашивать, так добродушно и с таким интересом, что Джимми был польщен и заговорил свободно. Ему вдруг стало неважно, что Гибсон, по-видимому, изучает его равнодушно, как биолог, наблюдающий за подопытным животным.

Джимми говорил о детстве и юности, и Гибсон понял, почему этот веселый паренек иногда задумывается и грустит. История была обыкновенная, старая как мир. Мать Джимми умерла, когда он был совсем маленьким, и отец отдал его своей замужней сестре. Тетка была добрая, но Джимми никогда не жил дома, он так и остался чужим для своих кузенов. От отца не было проку, он почти не бывал в Англии и умер, когда Джимми исполнилось десять. Как ни странно, Джимми гораздо лучше помнил мать, хотя она умерла намного раньше.

— Я не думаю, что мои родители очень друг друга любили, — сказал Джимми. — Тетя Эллен говорила, там был другой парень, но все лопнуло. Мама с горя и ухватилась за отца. Я понимаю, нехорошо так говорить, но дело давнишнее.

— Понимаю, — тихо сказал Гибсон; кажется, он действительно понял. — Расскажите мне еще о своей матери.

— Ее папа — мой дедушка — был там профессором. Кажется, она всегда жила в Кембридже и поступила на исторический. Ну, это вам совсем неинтересно.

— Нет, интересно, — сказал Гибсон, и Джимми продолжал.

Можно было догадаться, что тетя Эллен отличалась болтливостью, а Джимми — хорошей памятью.

Это был один из бесчисленных университетских романов, разве что немного посерьезней. На последнем семестре мать Джимми влюбилась в какого-то студента, оба потеряли голову, и все шло прекрасно, только она была немножко старше его. Но вдруг что-то случилось. Студент заболел и уехал.

— Мама так и не опомнилась. В нее как раз был влюблен другой студент, вот она за него и выскочила. Конечно, папу жалко, он ведь про того не знал. Что с вами, мистер Гибсон? Устали?

Гибсон с трудом улыбнулся.

— Так, бывает, — сказал он. — Что-то мне нехорошо. Сейчас пройдет.

Хотел бы он, чтоб это было правдой! Все эти недели он думал, что застрахован надежно от ударов. А от судьбы не ушел. Двадцать лет куда-то исчезли, и он встал лицом к лицу со своим прошлым.

**
*

— Что-то с Мартином неладно, — произнес Бредли. — Может, по Земле стосковался?

— Да, — кивнул Норден, — что-то с ним случилось. Надо бы доктору сказать.

— По-моему, не стоит, — ответил Бредли. — Вряд ли это можно вылечить таблетками. Оставь его в покое, пускай сам справляется.

— Может, ты и прав, — ворчливо сказал Норден. — Надеюсь, он не будет справляться слишком долго.

Гибсон справлялся почти неделю. Когда он узнал, что Джимми — сын Кэтлин Морган, он был ошеломлен. Теперь он немного пришел в себя, и его мучило другое. Он злился, что такая вещь случилась именно с ним — это самым гнусным образом нарушало все законы вероятности. Он ни за что бы не допустил ничего подобного в своих книгах. Но жизнь удивительно безвкусна, ничего тут не поделаешь.

Ребяческое раздражение проходило, сменяясь более глубокой досадой. И чувства, которые, как он думал, были похоронены под двадцатью годами лихорадочной деятельности, всплывали на поверхность, словно глубоководные чудища, выброшенные взрывом подводной лодки. На Земле он бы увернулся, снова ринулся в толчею; но здесь он оказался в ловушке, и деваться было некуда.

Бесполезно было притворяться, что ничего не изменилось. Бесполезно было говорить себе: «Я же знал, что у Кэтлин и Джеральда есть сын. Какая разница!» Разница была большая. Он знал: всякий раз, как он увидит Джимми, он подумает о прошлом и, что еще хуже, подумает о будущем — о том, что могло быть. Теперь важнее всего было взглянуть в лицо фактам и найти выход. Гибсон хорошо знал, что для этого есть только один способ.

**
*

Джимми возвращался с южного полушария по наблюдательной галерее и увидел Гибсона, который сидел у иллюминатора и смотрел на звезды. Он подумал было, что Гибсон не заметил его, и решил пройти потише, чтобы ему не помешать. Но Гибсон его окликнул:

— Джимми, у вас есть время?

Тот подошел, присел рядом с ним и вскоре узнал столько правды, сколько Гибсон счел нужным ему сообщить.

— Я хочу вам кое-что сказать, Джимми, — начал Гибсон. — Только не перебивайте меня и ничего не спрашивайте, пока я не кончу.

Когда я был моложе вас, я хотел быть инженером. Я еще не выбрал точно, чем именно я буду заниматься, и решил пять лет изучать общую прикладную физику, тогда это было в новинку. Учился я хорошо. Два курса. А на третьем влюбился. Влюбиться в студенческие годы и хорошо и плохо, все зависит от обстоятельств. Если это действительно серьезно, любовь может стать стимулом, вы будете работать блестяще, захотите всех перегнать. А может случиться иначе — вся наука пойдет к черту! Так было со мной.

«Правду ли говорят, — думал Гибсон, — что человек ничего не забывает?» Он видел совершенно отчетливо листок, прикнопленный к факультетской доске объявлений: «Декан вызывает студента М. Гибсона на 3:00». Конечно, ему пришлось ждать до 3:15, но дело не в этом. Было бы лучше, если б декан окатил его презрением или наорал. В памяти стояли нечеловечески аккуратный кабинет, ровные ряды книг и секретарша в углу, делающая вид, что ничего не слышит (только сейчас ему пришло в голову, что, может быть, она действительно не слушала — для нее это не было так ново, как для него).

Он стыдился признаться самому себе, что больше всего его огорчали блестящие успехи Кэтлин. Когда он узнал ее отметки, он избегал ее несколько дней; а когда они встретились, он видел в ней только причину провала. Был ли он действительно влюблен, если так легко пожертвовал ею ради уважения к себе? Он свалил на нее свои неудачи. Дальше все пошло само собой. Они поссорились на велосипедной прогулке и вернулись разными дорогами. Потом были нераспечатанные, а может, и ненаписанные письма. Он хотел встретиться с ней, чтобы попрощаться в последний свой кембриджский день. Но ей не успели передать, и, хотя он ждал до последней минуты, она не пришла. Поезд, набитый веселыми студентами, отошел от Кембриджа. С тех пор он ее не видел.

Не стоило рассказывать Джимми о темных месяцах пыток. Незачем ему знать, что стоит за фразой: «У меня был нервный срыв, и мне посоветовали бросить университет». Это доктор Ивенс убедил его писать, и результаты удивили их обоих. (Мало кто знал, что его первая книга посвящена психиатру. Что ж, Рахманинов поступил так же с концертом си-минор.)

Гибсон кончил и сам удивился, как напряженно он ждет ответа. Посочувствует Джимми, рассердится, растеряется? Вдруг ему стало важно завоевать любовь и уважение этого мальчика — важнее всего на свете. Он не видел лица Джимми, тот был в тени; и ему показалось, что ответа нет целую вечность.

— Я должен все обдумать, — сказал Джимми почти без выражения. — Сейчас я не знаю, что сказать.

И ушел.

Но многого Гибсон не рассказал Джимми, а многого не знал и сам.

далее
назад