«Если женская фигура, закутанная в белое покрывало, войдет в Вашу спальню в полночь тринадцатого дня этого месяца, ответьте на это письмо; в противном случае не отвечайте».

Прочитав письмо до этих строк, я собирался отправить его в корзинку для бумаг. Туда отправляются все письма, которые я получаю от сумасшедших. Однако почему-то я прочел еще одну фразу: «Если она заговорит с Вами, пожалуйста, запомните ее слова и повторите их мне, когда будете писать ответ». Я мог бы прочитать письмо и до конца, но в это время раздался телефонный звонок, и я бросил письмо в одну из коробок на столе. Так уж случилось, что это была коробка для исходящих бумаг, и если бы последующие события шли заведенным порядком, тем бы дело и кончилось. Это был бы конец и письму, и всему происшествию, поскольку (во всяком случае, когда речь идет обо мне), бумаги из коробки исходящих отправляются в архив, где и пребывают, как правило, во веки веков.

Телефон не умолкал, и я поднял трубку. Звонил Джейсон Гридли. Он казался возбужденным и попросил меня тотчас же прийти к нему в лабораторию. Поскольку Джейсон редко бывает взволнован чем бы то ни было, я поспешил принять его приглашение. В первую очередь, чтобы удовлетворить собственное любопытство. Я прыгнул в двухместный открытый автомобиль, и проехав несколько разделяющих нас кварталов, вскоре убедился, что у Джейсона есть вполне весомые причины для волнения. Он только что получил радиосообщение из внутреннего мира, из Пеллуцидара.

После успешного завершения исторической экспедиции к ядру Земли на большом дирижабле О-220, уже перед самым возвращением, Джейсон решил остаться в Пеллуцидаре. Остаться, чтобы сделать попытку найти фон Хорста, единственного пропавшего без вести члена экспедиции. Но Тарзан, Дэвид Иннес и капитан Цупнер убедили его в безумии данного мероприятия. Дэвид пообещал, что возглавит экспедицию подчиненных ему пеллуцидарских воинов, чтобы обнаружить юного немецкого лейтенанта, если тот еще жив, или хотя бы добыть какие-нибудь сведения о его местопребывании.

Джейсон вернулся во внешний мир вместе с кораблем. Но невзирая на обещание Иннеса,он всегда чувствовал ответственность и беспокойство за судьбу фон Хорста. Этого молодого человека очень любили все члены экспедиции. Джейсон продолжал снова и снова повторять, что он не имел права покинуть Пеллуцидар, не исчерпав всех имеющихся в его распоряжении средств спасения фон Хорста или не убедившись определенно, что юноша мертв.

Джейсон указал мне на стул и предложил сигарету.

— Я только что получил сообщение от Эбнера Перри, — объявил он. — первое за несколько месяцев.

— Должно быть, оно весьма интересно, раз так взволновало вас, — заметил я.

— Да, — подтвердил он. — До Сари дошли слухи, что фон Хорст был найден.

Здесь, поскольку все это совершенно не относится к истории, рассказываемой в данной книге, я должен заметить, что сослался на встречу с Джейсоном исключительно с целью объяснить два факта, которые, хоть и не являются жизненно важными, все же имеют определенное влияние на последовавшую за ними цепь замечательных событий. Во-первых, это заставило меня забыть и письме, о котором я упоминал ранее и, во-вторых, это зафиксировало дату в моей памяти — десятое число.

Основная причина, по которой я упоминаю первый из фактов, — чтобы подчеркнуть, что письмо, столь быстро и напрочь забытое, не имело возможности произвести впечатление на мои мысли и таким образом объективно не могло повлиять на то, как я рассматривал последующие события. Письмо полностью улетучилось из моих мыслей уже через пять минут после прочтения, как если бы я его вообще никогда не получал.

Следующие три дня я был невероятно занят. Когда тринадцатого вечером я отправился отдыхать, мой мозг был до такой степени переполнен раздражающими деталями сделок с недвижимым имуществом, что я не сразу смог уснуть. Я могу с полной уверенностью подтвердить, что последние мысли мои были о делах треста и решениях суда о недостаче.

Я не знаю, что меня разбудило. Я сел в постели рывком, и как раз вовремя, чтобы заметить, как женская фигура, закутанная в нечто, казавшееся белой развевающейся простыней, входит в мою комнату сквозь дверь. Обратите внимание, что я говорю «дверь», а не «дверной проем», ибо таков факт. Дверь была закрыта. Была ясная лунная ночь; предметы в моей комнате были явственно различимы — в особенности призрачная фигура, маячившая в тот момент у моей кровати.

Я не подвержен галлюцинациям, я никогда не видел привидений, никогда не хотел их увидеть и был совершенно незнаком с правилами поведения и приличий в подобных ситуациях. Если бы даже эта леди не была столь очевидно сверхъестественной, и то я не знал бы, как принимать ее в этот час в моей спальне, поскольку до сих пор на эту территорию не проникала ни одна леди — а я происхожу из старинного пуританского рода.

— Сегодня тринадцатое число, — произнесла она низким мелодичным голосом, — и сейчас полночь.

— Действительно, — ошеломленно согласился я и вдруг вспомнил письмо, которое получил десятого.

— Он сегодня выехал из Гваделупы, — продолжала она. — Он будет ждать вашего письма в Гуаймасе.

И это было все. Леди пересекла комнату и вышла из нее, но не через окно, что было бы удобнее, а прямиком через стену. Я целую минуту сидел, уставившись на то место, где я видел ее, и пытался убедить себя в том, что я видел сон. Но это было не сновидение.

Я не спал. Я до такой степени не спал, что прошел еще целый час, прежде чем мне удалось вернуться в объятия Морфея, как изящно выражались викторианские писатели, игнорируя тот факт, что его пол должен был бы несколько смущать писателей-мужчин.

На следующее утро я появился в своей конторе несколько раньше обычного. Лишним будет упоминать, что первое, чем я занялся — поисками письма, полученного десятого. Я не мог вспомнить ни фамилии того, кто написал письмо, ни пункта отправления. Но последнее вспомнил мой секретарь, поскольку письмо достаточно далеко выходило за рамки обыденного, чтобы привлечь его внимание.

— Оно было отправлено откуда-то из Мексики, — сказал он, а поскольку письма такого рода хранятся в архиве по государствам и странам, письмо нашлось без труда.

Можете быть уверены, что на этот раз я прочел его внимательно. Оно было датировано третьим числом, и на нем был почтовый штамп Гуаймаса. Гуаймас — это морской порт в Соноре, на берегу Калифорнийского залива.

Вот это письмо.

«Дорогой сэр, я сейчас занят предприятием огромного научного значения. Поэтому я счел необходимым искать помощи (отнюдь не финансовой) психологически гармонирующей со мной персоны, которая в то же время отличается достаточными интеллектом и культурой, чтобы оценить широкие возможности моего проекта.

Почему я обратился именно к Вам, я буду рад объяснить в том счастливом случае, если наша личная беседа покажется Вам желаемой. А это может быть выяснено только при помощи теста, который я сейчас объясню.

Если женская фигура, закутанная в белое покрывало, войдет в Вашу спальню в полночь тринадцатого дня этого месяца, ответьте на это письмо; в противном случае не отвечайте. Если она заговорит с Вами, пожалуйста, запомните ее слова и повторите их мне, когда будете писать ответ.

Уверяю Вас, что буду весьма признателен, если Вы отнесетесь серьезно к этому письму, которое, как я прекрасно понимаю, достаточно необычно, и прошу Вас держать в строжайшей тайне его содержание до тех пор, пока будущие события не сделают возможным разглашение или публикацию.

Остаюсь с наивозможным к Вам почтением — Карсон Нэпьер.»

— По-моему, это сплошная чушь, — заметил Росмунд, мой секретарь.

— Десятого мне тоже так показалось, — согласился я. — Но сегодня четырнадцатое, и сегодня это выглядит совсем по-другому.

— Какое отношение к этому имеет четырнадцатое число? — спросил он.

— Вчера было тринадцатое, — напомнил я ему.

— Ну не хотите же вы сказать, что... — начал он скептически.

— Именно это я и хочу сказать, — прервал я его. — Женщина пришла, я увидел, она победила.

Ральф выглядел озабоченным.

— Не забывайте, что сказала вам ваша сиделка после последней операции, — напомнил он.

— Которая из них? У меня было девять сиделок, и среди них не нашлось двух, которые говорили бы одно и то же.

— Джерри. Она сказала, что наркоз часто оказывает влияние на мозг пациента даже месяцы спустя. — у него был тон опекуна.

— Да. По крайней мере Джерри признала, что у меня есть мозг, о чем некоторые из остальных и не подозревали. Как бы то ни было, это не повлияло на мое зрение; что я видел, то видел. Пожалуйста, отправьте письмо мистеру Нэпьеру.

Через несколько дней я получил от Нэпьера телеграмму, отправленную из Гуаймаса.

«ПИСЬМО ПОЛУЧЕНО ТЧК СПАСИБО ТЧК БУДУ У ВАС ЗАВТРА» — гласила она.

— Должно быть, он прилетит, — заметил я.

— Или явится в белом покрывале, — предположил Ральф. — Я, пожалуй, позвоню капитану Ходсону и попрошу его прислать сюда патрульную машину. Иногда эти психи бывают опасны.

Он все еще был настроен скептически.

Я должен признаться, что оба мы ожидали визита Карсона Нэпьера с равным интересом. Я полагаю, что Ральф ожидал увидеть маньяка с безумными глазами. Я не мог себе представить этого человека вовсе.

На следующее утро Ральф вошел в мой кабинет около одиннадцати часов утра.

— Мистер Нэпьер здесь, — сказал он.

— И что, у него волосы растут прямо из черепа сквозь скальп, а белки глаз полностью окружили радужку? — поинтересовался я с улыбкой.

— Нет, — ответил Ральф, возвращая улыбку, — он выглядит очень приятно, но, — добавил он, — я продолжаю считать, что он безумец.

— Пригласите его войти.

Через минуту в сопровождении Ральфа вошел мужчина исключительно приятной внешности, возраст которого я определил между двадцатью пятью и тридцатью, хотя, может быть, он был и моложе.

Он ступил вперед с протянутой рукой, когда я поднялся приветствовать его. На лице его была улыбка. После обычного обмена приветственными банальностями он перешел непосредственно к цели своего визита.

— Чтобы вам стала ясна картина в целом, — начал он. — мне следует рассказать кое-что о себе. Мой отец был офицером британской армии, а мать по происхождению американка, из Вирджинии. Я родился в Индии, когда мой отец служил там, и вырос под воспитанием старого индуса, который был очень привязан к моим отцу и матери. Индус Чанд Каби был кем-то вреде мистика, и он научил меня многим вещам, каких не найдешь в программах школ для мальчиков, не достигших возраста десяти лет. В их числе была телепатия, которую Чанд Каби развил до такой степени, что он мог беседовать с любым человеком, психологически гармонирующим с ним, на больших расстояниях, и с той же легкостью, как и лицом к лицу. И не только это. Он мог проецировать мысленные образы на большие расстояния, так что реципиент его мыслеволн мог видеть то, что видел Чанд Каби, или то, что Чанд Каби хотел заставить его увидеть. Этим вещам он научил и меня.

— Значит, таким образом вы и заставили меня увидеть полночную посетительницу тринадцатого числа? — спросил я.

Он кивнул.

— Этот тест был необходим, чтобы удостовериться, находимся ли мы с вами в психологической гармонии. Ваше письмо, в котором были процитированы в точности те слова, которые я заставил видение произнести, убедили меня в том, что я нашел, наконец, человека, которого разыскивал уже долгое время.

Но вернемся к моему рассказу. Я надеюсь, что не наскучил вам. Мне представляется совершенно необходимым, чтобы вы узнали обо всех обстоятельствах моего прошлого для того, чтобы решить, заслуживаю ли я вашего доверия и помощи, или нет.

Я заверил его, что я далек от того, чтобы заскучать, и он продолжал.

— Мне еще не было одиннадцати, когда мой отец умер, и мать увезла меня в Америку. Сначала мы поехали в Вирджинию и жили там три года с дедушкой моей матери, судьей Джоном Карсоном, имя и репутация которого вам несомненно известны, да и кому они неизвестны?

После того, как знаменитый старик умер, мы с матерью переехали в Калифорнию, где я учился в публичной школе, а затем поступил в небольшой колледж в Клермонте, известный высоким качеством обучения наукам и наилучшим составом как преподавателей, так и студентов.

Вскоре после того, как я закончил свое образование, произошла третья и самая большая трагедия в моей жизни — умерла моя мать. Я был совершенно оглушен этим ударом. Жизнь, казалось мне, лишена для меня всякого интереса. Я больше не хотел жить, но я бы не стал посягать на свою жизнь. В качестве альтернативы я пустился во всяческие безрассудства. С определенной целью на уме я научился летать. Я переменил свое имя и стал никому не известным раскрашенным трюкачом.

У меня не было необходимости работать. Со стороны матери я унаследовал огромное достояние от моего прадеда Джона Карсона — такое огромное, что только невероятный мот смог расточить бы хотя бы доходы с этого капитала. Я упоминаю это исключительно потому, что предприятие, которым я занят, требует значительного капитала, и я хочу, чтобы вы знали, что я вполне способен финансировать его без посторонней помощи.

Жизнь в Голливуде наскучила мне. Вдобавок в Южной Калифорнии слишком многое напоминало мне о любимом человеке, которого я потерял. Я решил путешествовать. Я объехал весь мир. В Германии я заинтересовался ракетными автомобилями и финансировал несколько проектов. Там родилась моя идея. В ней не было ничего оригинального, за исключением того, что я намеревался довести ее до завершения. Я собирался осуществить путешествие на ракете к другой планете.

Мои занятия науками убедили меня в том, что из всех планет лишь Марс проявляет признаки того, что на нем могут обитать создания, напоминающие нас. В то же время я был убежден, что, если я успешно достигну Марса, вероятность моего возсращения на Землю будет крайне мала. Чувствуя, что мне следует найти какие-либо еще причины, чтобы пускаться в такое предприятие, кроме сугубо эгоистических, я решил найти того, кому я в случае успеха моего предприятия мог бы передавать сообщения. Затем мне пришло в голову, что это также могло бы послужить средством к отправке второй экспедиции, оборудованной так, чтобы совершить обратное путешествие на Землю — поскольку я не сомневался, что найдется много искателей приключений, которые готовы будут предпринять такое путешествие, если я докажу, что оно возможно.

Более года я был занят постройкой гигантской ракеты на острове Гваделупа близ западного берега Нижней Калифорнии. Мексиканское правительство обеспечило мне всяческую поддержку, и в настоящее время все до последней детали закончено. Я готов стартовать в любой момент.

Как только Карсон Нэпьер закончил свою речь, он внезапно исчез. Стул, на котором он только что сидел, был пуст. В комнате не было никого, кроме меня. Я был оглушен, почти напуган. Я вспомнил, что говорил Росмунд о воздействии наркотиков на мой мозг. Я также вспомнил, что психически больные редко отдают себе отчет в том, что они больны.

Неужели я безумен? Холодный пот выступил у меня на лбу и на ладонях. Я потянулся к звонку, чтобы позвать Ральфа. Не вызывает сомнений то, что Ральф находится в здравом рассудке. Если он видел Карсона Нэпьера и действительно привел его в мой кабинет — каким это будет облегчением!

Но прежде чем мой палец коснулся кнопки, Ральф вошел в комнату. На его лице было озадаченное выражение.

— Мистер Нэпьер вернулся, — сказал он и затем добавил. — Я не знал, что он уходил. Я только что слышал, как он разговаривал с вами.

Я испустил вздох облегчения и вытер влагу с лица и рук. Если я и сумасшедший, то Ральф ничуть не лучше.

— Приведите его сюда, — сказал я, — и на этот раз останьтесь.

Когда Нэпьер вошел, в его глазах был вопрос.

— Полностью ли вы усвоили ситуацию до того момента, до которого я вам ее описал? — спросил он, как будто и не выходил из комнаты.

— Разумеется, но... — начал я.

— Подождите, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю, что вы собираетесь сказать, но позвольте мне сначала извиниться и все объяснить. До сих пор я здесь не появлялся. Это был мой окончательный тест. Если вы уверены, что видели меня и говорили со мной, если вы можете вспомнить то, что я говорил вам, сидя снаружи в автомобиле, тогда мы с вами сможем общаться так же легко и свободно, когда я буду на Марсе.

— Но, — вмешался Росмунд, — вы на самом деле были здесь. Разве вы не пожали мне руку, когда вошли, и не говорили со мной?

— Вы только думали, что это происходит, — ответил Нэпьер.

— Ну и кто из нас с приветом? — грубовато спросил я у Росмунда, но и по сей день Ральф считает, что мы его разыграли.

— Откуда вы в таком случае знаете, что сейчас Карсон находится здесь? — спросил он.

— А я и не знаю, — признался я.

— На этот раз я действительно здесь, — рассмеялся Нэпьер. — Теперь давайте посмотрим. Как далеко я зашел?

— Вы говорили, что готовы стартовать, и ваша ракета находится на острове Гваделупа, — напомнил я ему.

— Совершенно верно! Я вижу, что вы восприняли все. Сейчас я как можно короче обрисую то, что, как я надеюсь, вы сочтете для себя возможным сделать, чтобы помочь мне. Меня привели к вам несколько причин. Самая важная из них — это ваш интерес к Марсу. Затем ваша профессия (результаты моего эксперимента должны быть зарегистрированы опытным писателем) и ваша репутация, как человека честного — я взял на себя смелость узнать о вас как можно подробнее. Я хочу, чтобы вы записывали и публиковали сообщения, которые получите от меня, а также распоряжались моим имуществом во время моего отсутствия.

— Я буду рад принять первое предложение, но колеблюсь взять на себя ответственность за второе, — возразил я.

— Я уже подготовил доверенность, которая защитит вас от любых неожиданностей, — ответил он тоном, устраняющим дальнейшие споры.

Я понял, что передо мной молодой человек, который не потерпит никаких препятствий. По правде говоря, я подумал, что он никогда не признавал самого факта существования препятствий.

— Что касается вашего вознаграждения, назовите сами его сумму, — сказал Нэпьер, улыбаясь.

Я протестующе взмахнул рукой.

— Это будет приятной обязанностью, — заверил я.

— Это может отнять у вас много времени, — вмешался Ральф, — а ваше время — достаточная ценность.

— Вот именно, — согласился Нэпьер. — С вашего позволения, мы с мистером Росмундом уладим финансовые подробности позднее.

— Это меня вполне устраивает, — согласился я. После безумных трех дней с одиннадцатого по тринадцатое я питал отвращение к бизнесу и ко всему, что с ним связано.

— Итак, возвращаясь к более важным и гораздо более интересным планам, которые мы обсуждали: что вы думаете о моем проекте вообще?

— Марс находится далеко от Земли, — заметил я. — Венера на девять или десять миллионов миль ближе, а миллион миль — это всегда и всюду миллион миль.

— Да, это так. И я предпочел бы отправиться на Венеру, — ответил он. — Закутанная в облака, которые не позволяют разглядеть ее поверхность, эта планета представляет тайну, которая будоражит воображение. Однако согласно последним астрономическим расчетам условия там враждебны жизни. Во всяком случае, той жизни, которая знакома нам здесь, на Земле. Некоторые полагают, что Венера, которую держит силой своего притяжения Солнце со времен ее первоначального жидкого состояния, обращена к нему всегда одной своей стороной, как Луна к Земле. Если это так, то ужасная жара одного полушария и ужасный холод другого сделают невозможной всякую жизнь.

И даже если благоприятные для моих планов предположения сэра Джеймса Джинса будут подтверждены фактами, все равно ночи и дни Венеры в несколько раз длиннее земных. В эти длинные ночи столбик термометра может опуститься до тринадцати градусов ниже ноля по Фаренгейту, а день соответственно будет необычайно жарким.

— Но даже если так, жизнь могла приспособиться к таким условиям, — не сдавался я. — Человек существует в экваториальной жаре и арктическом холоде.

— Но не при отсутствии кислорода. — сказал Нэпьер. — Сент-Джон установил, что объем кислорода под облачнымс покровом, окружающим Венеру, составляет менее одной десятой одного процента земного объема. В конце концов, нам следует склониться перед высшим суждением таких людей, как сэр Джеймс Джинс, который говорит:"Объективные наблюдения, если они хоть чего-то стоят, заставляют предположить, что на Венере, единственной планете солнечной системы, не считая Марса и Земли, на которой жизнь могла бы существовать, нет ни растительности, ни кислорода, которым могли бы дышать высшие формы жизни». Это определенно ограничивает мои исследования планет Марсом.

За обсуждением его планов мы провели остаток дня и засиделись до ночи. Ранним утром следующего дня он отбыл на остров Гвадалупа в своей амфибии конструкции Сикорски. С тех пор я его не видел, по крайней мере, во плоти, однако при помощи чудесных возможностей телепатии я постоянно общался с ним и видел его в странном неземном окружении, которое графически запечатлелось на некоей сетчатке моих мысленных глаз. Таким образом, я — средство, при помощи которого замечательные приключения Карсона Нэпьера записываются на Земле. Но я представляю собой не больше, чем пишущая машинка или диктофон.

История, которая сейчас последует, — это история Карсона Нэпьера.

2. ОТБЫТИЕ НА МАРС

Говорит Карсон Нэпьер.

Спустя немногим более четырех часов после того, как я покинул Тарзану, мой аппарат опустился в небольшой уютной бухточке на берегу пустынной Гваделупы. Небольшой мексиканский пароход, который я нанял, чтобы перевезти рабочих, материалы и припасы с материка, мирно покачивался на якоре в крошечной гавани. На берегу собрались, чтобы приветствовать меня, рабочие, механики и ассистенты, работавшие с неслыханной преданностью и огромной отдачей в течение долгих месяцев, чтобы подготовить все необходимое к этому дню. Среди низкорослых мексиканцев возвышались голова и плечи Джимми Уэлша, единственного американца на этом берегу.

Я приблизился к берегу и пришвартовал корабль к понтону. Люди спустили легкую рыбачью плоскодонку и гребли, чтобы забрать меня. Я отсутствовал меньше недели, и большую часть этого времени я провел совсем рядом, в Гуаймасе, ожидая письма из Тарзаны, однако они приветствовали меня столь восторженно, что можно было подумать — давно потерянный брат вернулся из мертвых. Только сейчас я понял, насколько Гваделупа кажется заброшенной, изолированной от остального мира, пугающей — даже для тех, кому приходится оставаться на ее пустынных берегах всего лишь на несколько дней в ожидании весточки с материка.

Быть может, теплота встречи была усилена их желанием скрыть подлинные чувства. Мы были вместе почти непрерывно на протяжении нескольких месяцев, между нами завязалась теплая дружба, а сегодня нам предстояло расстаться, и вероятность того, что они когда-либо смогут снова встретиться со мной, была чрезвычайно мала. Это был мой последний день на Земле; сегодня вечером я стану для них столь же мертвым, как если бы три фута земли покрывали мой неодушевленный труп.

Возможно, что собственные переживания окрашивали мою интерпретацию их чувств, ибо должен признаться, что я боялся этого последнего перед самым стартом момента, как едва ли не самого тяжелого во всем приключении. Мне приходилось общаться с людьми многих стран, но я не знаю других, чьи качества настолько склоняли бы вас к любви, как у этих мексиканцев, которые еще не были испорчены чересчур близким контактом с нетерпимостью, алчностью и прагматизмом американцев. И кроме того, здесь был Джимми Уэлш! Прощание с ним должно было оказаться вроде расставания с родным братом. На протяжении всех этих месяцев он умолял меня взять его с собой, и я знал, что он будет продолжать свои просьбы до самой последней минуты. Но я не мог рисковать ни одной жизнью без необходимости.

Все мы погрузились в вагонетки, которые использовались для перевозки припасов и материалов с берега в лагерь, расположенный несколькими милями дальше от берега. Наш путь лежал к небольшому плато, где гигантская торпеда ожидала нас на стартовой колее длиной в милю.

— Все готово, — сказал Джимми. — Мы навели блеск на последние детали сегодня утром. Каждый ролик, каждый рельс колеи был проверен по меньшей мере дюжиной человек. Мы буксировали этот драндулет, этот твой летучий гроб туда и обратно по всей длине колеи три раза подряд на грузовой платформе, а затем заново смазали все ролики. Трое из нас независимо друг от друга проверили каждый элемент оборудования и каждую унцию припасов. Мы сделали все, что возможно,разве только ракету не запускали. Теперь мы готовы лететь. Ведь ты все-таки берешь меня с собой, правда, Кар?

Я покачал головой.

— Пожалуйста, не надо, Джимми, — попросил я. — У меня есть полное право играть в азартные игры на свою жизнь, но не на твою. Так что забудь об этом.

Уэлш скривился.

— Но я намерен сделать кое-что для тебя, — добавил я. — Всего лишь как знак того, что я высоко ценю помощь, которую ты мне оказал и все такое прочее. Я собираюсь оставить тебе свой старый корабль на память обо мне.

Разумеется, он был благодарен, но все же не мог скрыть своего разочарования тем, что я не позволил ему сопровождать меня. Это было очевидно по тому, какие завистливые сравнивающие взгляды он бросал на фюзеляж малышки Сикорски и фюзеляж драндулета, как он любовно окрестил огромную торпеду, которая через несколько часов должна была унести меня в космос.

— У твоего драндулета потолок в тридцать пять миллионов миль, — скорбно простонал он. — Только подумай об этом! Марс в качестве флажка для отметки рекордного подъема!

— И хорошо бы я попал прямо в этот флажок! — воскликнул я пылко.

Наклон колеи, по которой должна была двигаться торпеда при старте, потребовал целого года вычислений и консультаций. День отбытия был запланирован еще раньше. Были в точности вычислены точка, в которой Марс поднимется над восточным горизонтом в эту ночь, а также точное время старта. Затем необходимо было сделать поправки на вращение Земли и притяжение ближайших небесных тел. Таким образом колея была уложена в соответствии с этими расчетами. Она была построена с очень небольшим наклоном на протяжении первых трех четвертей мили, и затем поднималась постепенно под углом в два с половиной градуса от горизонтали.

Скорости в четыре с половиной мили в секунду при старте должно быть достаточно, чтобы нейтрализовать гравитацию. Чтобы преодолеть ее, я должен был достигнуть скорости 6. 93 мили в секунду. Ради безопасности я сделал так, чтобы в конце взлетной полосы торпеда развила скорость семь миль в секунду. И я намеревался постепенно увеличить скорость до десяти миль в секунду во время прохождения сквозь земную атмосферу. Какой окажется моя скорость в космосе, было весьма проблематично, но я производил все расчеты исходя из того, что она не будет слишком отличаться от скорости, с которой я покину земную атмосферу. По крайней мере, до тех пор, пока я не попаду в сферу гравитационного воздействия Марса.

Мгновение старта также доставляло мне серьезное беспокойство. Я вычислял его снова и снова, но было столько факторов, которые следовало принять во внимание, что я счел целесообразным, чтобы мои результаты были проверены известным физиком и перепроверены не менее выдающимся астрономом. Их выводы идеально совпадали с моими. Торпеда должна была отправиться в свое путешествие за некоторое время до того, как красная планета поднимется над горизонтом на востоке. Траектория будет представлять собой постоянно изменяющую кривизну гиперболу, на которую будет серьезно влиять сначала притяжение Земли, впрочем, уменьшающееся обратно пропорционально квадрату расстояния. Время отбытия торпеды должно быть так точно рассчитано для того, чтобы, когда она выйдет из притяжения Земли, ее нос был направлен на Марс.

На бумаге эти результаты выглядели весьма убедительно. Однако, когда момент моего отбытия приблизился, я внезапно понял, что все они основаны исключительно на теории. Я был потрясен безумием моего предприятия.

Громадная торпеда весом шестьдесят тонн, лежащая у начала колеи в милю длиной, возвышалась надо мной подобно великанскому гробу — моему гробу, в котором меня сейчас должны были бросить в землю. Или на дно Тихого океана. Или зашвырнуть в космос, чтобы я странствовал там до конца времен. Я был испуган. Я признаю это, но моя временная нервозность была вызвана не столько страхом смерти, сколько эффектом внезапного ощущения невероятной мощи космических сил, которым я противопоставил свои слабые возможности.

Затем Джимми заговорил со мной.

— Давай бросим последний взгляд на внутренности драндулета, прежде чем ты смотаешь удочки, — предложил он. Вся моя нервозность и опасения исчезли, развеянные магией его спокойного голоса и делового тона. Я снова был самим собой.

Вместе мы осмотрели кабину, где размещены управление, широкое и комфортабельное спальное место, стол, кресло, материалы для письма и хорошо заполненная книжная полка. Позади кабины была расположена небольшая галерея, а непосредственно за галереей — хранилище, в котором содержался обезвоженный и запаянный в банки провиант (достаточно, чтобы прокормить одного путника целый год). За этой комнатой находилось маленькое помещение, в котором хранились запасные батареи для освещения, обогревания и приготовления пищи, динамомашина и аварийная газовая установка. Крайнее кормовое помещение было заполнено ракетами и сложным механическим устройством, которое подает их в камеры сгорания по сигналу из кабины управления. Впереди основной кабины находилось большое помещение, в котором располагались контейнеры с кислородом и водой, а также всякая прочая ерунда, необходимая либо для моей безопасности, либо для моего комфорта.

Следует сказать, что все это было надежно закреплено, чтобы противостоять ужасному и внезапному увеличению тяжести во время старта. Я предвижу, что, оказавшись в космосе, я совсем не буду ощущать движения, но старт, очевидно, будет достаточным потрясением. Чтобы смягчить, насколько это возможно, удар при взлете, ракета состоит из двух торпед. Меньшая торпеда находится внутри большей, причем первая значительно короче последней и состоит из нескольких секций, каждая из которых заключает в себе одно из помещений, которые я описал. Между внутренней и внешней оболочками и между каждыми двумя помещениями установлена система остроумно придуманных и выполненных гидравлических поглотителей удара, предназначенных, чтобы более-менее равномерно преодолеть инерцию внутренней торпеды во время старта. Мне хотелось верить, чть система в порядке.

В дополнение к этим предосторожностям против катастрофы на старте, кресло, на котором я буду сидеть перед приборами управления, не только туго набито, но еще и надежно установлено на тележке, оборудованной поглотителями удара. Более того, имеются средства, чтобы я мог основательно привязаться к креслу перед стартом.

Я не забыл ничего существенного для моей безопасности, от которой зависит весь успех этого проекта.

Продолжая последнюю инспекцию внутренностей корабля, мы с Джимми взобрались на самый верх торпеды для проверки парашютов, которые, как я надеюсь, должны значительно снизить скорость ракеты после того, как она войдет в атмосферу Марса, так что я смогу выброситься наружу со своим собственным парашютом вовремя, чтобы благополучно приземлиться. Главные парашюты находятся в нескольких помещениях, последовательно расположенных по всей длине верхней части торпеды. Чтобы объяснить все подробнее, я должен сказать, что они представляют собой непрерывные последовательности батарей парашютов, каждая батарея состоит из некоторого количества парашютов возрастающего диаметра — начиная с самого верхнего, наименьшего. Каждая батарея располагается в отдельном помещении, а каждое помещение открывается по указанию того, кто управляет из кабины. Каждый парашют прикреплен к торпеде отдельным кабелем. Я ожидаю, что около половины из них оторвется в процессе первого существенного снижения скорости торпеды, что позволит остальным удержаться и затормозить аппарат до той степени, чтобы я смог безопасно открыть дверь и выпрыгнуть со своим собственным парашютом и кислородным контейнером.

Момент отбытия приближался. Мы с Джимми спустились на землю и сейчас мне предстояло самое трудное дело — попрощаться с преданными друзьями и сотрудниками. Мы не говорили много, нас слишком переполняли чувства, но среди нас не найти было ни одного сухого глаза. Ни один из работников-мексиканцев без исключения не мог понять, почему нос торпеды не направлен вертикально вверх, если цель, назначенная мною — действительно Marte. Ничто не могло убедить их, что я не выстрелю на короткую дистанцию и не нырну грациозным носом драндулета вниз — прямо в Тихий океан — разумеется, если я вообще стартую, в чем многие из них сомневались.

Все вокруг хлопали в ладоши, а затем я поднялся по приставной лестнице, прислоненной к боку торпеды, и вошел внутрь. Закрывая дверь внешней оболочки, я увидел, как мои друзья садятся в вагонетки и уезжают прочь, поскольку я распорядился, что никто не должен находиться в пределах мили от ракеты в момент старта. Я боялся, что они пострадают от ужасных взрывов, которые должны были сопровождать старт. Я запер внешнюю дверь на большие болты вроде подвальных, закрыл внутреннюю дверь и запер ее. Затем я занял свое место в кресле перед управлением и застегнул ремни, которые прикрепляли меня к креслу.

Я посмотрел на часы. Оставалось девять минут до часа Ноль. Через девять минут я буду на пути в великую пустоту. Или же через девять минут я буду мертв. Если все пойдет не так, как надо, катастрофа начнется и закончится за ничтожную долю секунды сразу после того, как я дотронусь до первой кнопки управления пламенем.

Семь минут! У меня пересохло горло. Хотелось пить, но уже не было времени.

Четыре минуты! Тридцать пять миллионов миль — это очень много миль, если считать их по одной, но я собирался преодолеть их за сорок — сорок пять дней.

Две минуты! Я проверил кислородный прибор и открыл клапан немного шире.

Одна минута! Я подумал о покойной матери. Не может ли случиться так, что где-то там, в безднах космоса, она ждет меня?

Тридцать секунд! Моя рука легла на панель управления. Пятнадцать секунд! Десять, пять, четыре, три, два...

Один!

Я повернул переключатель. Послышался приглушенный рев. Торпеда рванулась вперед. Я стартовал!

Я был все еще жив и понял, что старт прошел успешно. Я глянул в боковой иллюминатор в тот момент, когда торпеда начала движение, но ее начальная скорость была такой ужасной, что я увидел только размазанное пятно вместо рванувшегося назад пейзажа. Я одновременно ужаснулся и восхитился той легкостью и совершенством, с которыми был осуществлен старт, но должен признаться, я был немало удивлен тем, что в кабине почти ничего не почувствовалось. У меня было такое чувство, что гигантская рука вдруг прижала меня к спинке кресла, но это почти тотчас прошло, и сейчас ощущение почти не отличалось от того, которое можно испытать, сидя в удобном кресле в уютной гостиной на terra firma.

После первых нескольких секунд, которые потребовались чтобы пройти через атмосферу Земли, я утратил ощущение движения. Сейчас, когда я сделал все, что было в моих силах, следовало предоставить остальное инерции, гравитации и судьбе. Освободив ремни, которые удерживали меня в кресле, я прошелся по кабине поглядеть в разные иллюминаторы, из которых несколько располагались по бокам, килю и верху торпеды.

Космос был черной пустотой, испещренной бесчисленными точками света. Землю я не мог видеть, поскольку она находилась точно за кормой, прямо впереди был Марс. Все, казалось, было в порядке. Я включил электрический свет и, расположившись у стола, сделал первые записи в журнале. Затем еще раз проверил разные расчеты времени и расстояний.

Из моих вычислений следовало, что примерно через три часа после старта торпеда должна будет двигаться прямиком к Марсу, и время от времени я проводил наблюдения через широкоугольный телескопический перископ, который был смонтирован объективом вровень с внешней поверхностью оболочки торпеды, но результаты были не вполне обнадеживающими. Уже через два часа Марс был прямо по курсу — траектория выпрямлялась быстрее, чем должна была. У меня появились дурные предчувствия. Что было не так? Где в наши тщательные вычисления вкралась ошибка?

Я оставил перископ и посмотрел вниз через главный килевой иллюминатор. Внизу и впереди была Луна, великолепное зрелище, если разглядывать его сквозь прозрачную пустоту космоса с расстояния на семьдесят две тысячи миль меньше, чем я видел ее до сих пор, и без земной атмосферы, которая снижает видимость. Кратеры Тихо, Платона и Коперника явственно выделялись на медном диске великого спутника, углубляя по контрасту тени Моря Ясности и Моря Спокойствия. Острые пики Апеннин и Алтая были видны так отчетливо, как я их видел только в самый большой телескоп. Я был сильно взволнован, но также и серьезно обеспокоен.

Три часа спустя я был менее чем в пятидесяти девяти тысячах миль от Луны, и если раньше ее вид был великолепен, то теперь он просто не поддавался описанию — но пропорционально возрастали и мои опасения, я бы даже сказал, в квадрате по отношению к растущему великолепию. Через перископ я наблюдал, как условная линия моей траектории проходит через плоскость Марса и опускается за нее. Я понимал со всей определенностью, что в этом случае я никогда не достигну своей цели. Я старался не думать о том, какая судьба меня ждет, а вместо этого стал искать ошибку, которая послужила причиной этой катастрофы.

В течение часа я перепроверял различные вычисления, но не мог найти ничего, что пролило бы свет на причину моего несчастья. Затем я выключил свет и посмотрел вниз через килевой иллюминатор на Луну.

Ее там не было!

Перейдя к иллюминатору в боку кабины, я взглянул через одно из толстых круглых стекол наружу, в пустоту космоса. На мгновение я был заморожен ужасом: прямо за бортом вырисовывался огромный мир. Это была Луна, уже менее чем в двадцати трех тысячах миль; и я двигался к ней со скоростью тридцати шести тысяч миль в час!

Я прыгнул к перископу. Несколько последующих секунд я совершал вычисления в уме с такой скоростью, что вполне мог установить рекорд всех времен. Я наблюдал отклонение нашего курса в направлении Луны, следя за ней в линзы перископа, я вычислил расстояние до Луны и скорость торпеды, и пришел к заключению, что у меня есть более чем существенный шанс миновать громадный шар. Я боялся только прямого столкновения, так как наша скорость была столь велика, что притяжение Луны не могло удержать нас, если только мы пройдем от нее на расстоянии хотя бы нескольких сотен футов. Но было совершенно очевидно, что она повлияла на наш полет, и с осознанием этого ко мне пришел ответ на измучивший меня вопрос.

Я мгновенно вспомнил известную среди издателей историю о первой совершенной книге. Однажды было сказано, что до сих пор не удалось издать ни одной книги, в которой не было хотя бы одной опечатки. И вот большое издательство взялось издать идеальную книгу. Гранки были читаны и перечитаны дюжиной разных экспертов, страницы подверглись такой же тщательной корректуре. Наконец шедевр был готов для печати — без ошибок! Книга была отпечатана, переплетена и разослана публике, а затем выяснилось, что опечатка вкралась в название на титульном листе. Со всеми нашими тщательными расчетами, со всеми проверками и перепроверками мы просмотрели очевидное: мы совершенно не приняли во внимание Луну.

Объясните это, если можете; я не могу. Это был один из тех случаев, когда хорошая команда проигрывает плохой; это было невезение, и основательное. Насколько серьезным оно было, я даже не пытался оценить в тот момент, я только сидел у перископа и смотрел, как Луна несется по направлению к нам. По мере того, как мы приближались, она представляла самое великолепное зрелище, которому мне доводилось быть свидетелем. Каждый горный пик и кратер выделялись в деталях. Даже невысокие вершины менее пяти тысяч футов были мне ясно различимы, хотя должно быть, значительную роль в этой иллюзии сыграло воображение — ведь смотрел я на них сверху.

Внезапно я осознал, что огромная сфера быстро уходит из поля зрения перископа, и испустил вздох облегчения — мы не могли теперь столкнуться с Луной, мы проходили мимо.

Тогда я вернулся к иллюминатору. Луна находилась впереди и немного слева. Она больше не была всего лишь огромным шаром; это был мир, который заполнял все поле моего зрения. На фоне его черного горизонта я видел титанические пики; подо мной разверзли пасти чудовищные кратеры. Я мчался на огромной высоте рядом с Богом и смотрел вниз на мертвый мир.

Наш пролет мимо Луны занял немногим меньше четырех минут. Я точно засек время, чтобы проверить нашу скорость. Насколько близко мы подошли, я мог только предполагать — возможно, на расстояние пяти тысяч футов от самых высоких пиков, — однако, мы подошли достаточно близко. Притяжение Луны, несомненно, изменило наш курс, но благодаря скорости мы избежали ее когтей. Сейчас мы устремлялись прочь от нее, но куда?

Ближайшая звезда, Альфа Центавра, находится на расстоянии двадцати пяти с половиной миллионов миллионов миль от Земли. Отпечатайте это на вашей пишущей машинке — 25. 500. 000. 000. 000 миль. Но зачем забавляться с такими небольшими расстояниями, как это? Маловероятно было, что я попаду на Альфу Центавра, когда в моем распоряжении была вся необъятность космоса и множество куда более интересных мест, где можно было очутиться. Я знал, что у меня есть обширное поле для странствий и приключений, поскольку наука вычислила, что диаметр Вселенной составляет восемьдесят четыре тысячи миллионов световых лет — каковой объем, если вспомнить, что свет путешествует со скоростью ста восьмидесяти шести тысяч миль в секунду, должен удовлетворить тягу к странствиям самого закоренелого бродяги.

Однако я не очень интересовался всеми этими расстояниями, поскольку пищи и воды у меня было всего на год, в течение которого торпеда может преодолеть расстояние немногим более трехсот пятнадцати миллионов миль. Даже если она достигнет нашего ближайшего соседа, Альфы Центавра, меня к тому времени уже не очень заинтересует это событие, поскольку я буду примерно восемьдесят тысяч лет как мертв. Такова огромность Вселенной!

Во время последующих двадцати четырех часов курс торпеды был почти параллелен орбите Луны вокруг Земли. Притяжение Луны настолько отклонило наш курс, что сейчас казалось очевидным — Земля захватила нас, и мы обречены вечно кружиться вокруг нее — крошечный второй спутник. Но я не хотел быть луной! Во всяком случае, такой незначительной луной, которую нельзя разглядеть даже в самый большой телескоп.

Следующий месяц был самым утомительным в моей жизни. Кажется верхом самомнения даже упоминать о своей жизни перед лицом тех неизмеримых космических сил, которые окружали ее. Но то была моя единственная жизнь, и она мне нравилась, и чем ближе надвигался миг, когда ее пламя будет погашено, тем больше она мне нравилась.

К концу второго дня стало совершенно очевидно, что мы вырвались из объятий Земли. Не могу сказать, что я был в восторге от этого открытия. Мой план посетить Марс был разрушен. Я был бы рад вернуться на Землю. Если я мог успешно совершить посадку на Марсе, то я, разумеется, смог бы успешно совершить посадку и на Земле. Но была еще одна причина, по которой я был бы рад вернуться на Землю, причина, которая вырисовывалась впереди, огромная и ужасная — Солнце. Мы направлялись прямо на Солнце. Если бы мы попали в капкан его могучей силы, ничто не смогло бы повлиять на нашу судьбу; мы были бы обречены. Три месяца я должен буду ждать неотвратимого конца, а затем исчезну в этом раскаленном горниле. Горнило — это не вполне адекватное слово для описания жара Солнца, который предполагается от тридцати до шестидесяти миллионов градусов в центре (факт, который вообще-то не должен меня волновать, поскольку я не предполагаю добраться до центра).

Томительно тянулись дни — или, вернее, длинные ночи; не было других дней, кроме тех, что я отмечал, когда проходило соответствующее количество часов. Я много читал. Я не делал записей в журнале. Зачем писать то, чему все равно предназначено упасть на Солнце и сгореть? Я экспериментировал в галерее, пытаясь научиться хорошо готовить. Я много ел, это помогало скоротать время, и я испытывал удовольствие от трапез.

На тринадцатый день, когда я исследовал космос прямо по курсу, я увидел великолепный мерцающий полумесяц далеко впереди и справа. Однако, должен признаться, меня не интересовали никакие зрелища.

Через шестьдесят дней я буду легким протуберанцем в солнечной хромосфере. Но гораздо раньше возрастающая жара уничтожит меня. Конец приближался стремительно.

3. К ВЕНЕРЕ

Переживания, которые я тогда испытывал, должно быть, серьезно повлияли на мою психику. И хотя переживания нельзя ни взвесить, ни измерить, нет сомнений в том, что под их воздействием я серьезно изменился. Тридцать дней я, одинокий, стремился сквозь космос к полному уничтожению, к небывалому концу, который, возможно, не оставит атомам, из которых состоит мое тело, ни одного электрона. Самое ужасное, что все это я переживал в полном одиночестве. В результате мои чувства притупились — несомненно, об этом мудро позаботилась природа.

Я не был особенно взволнован, даже когда осознал, что огромный прекрасный полумесяц, который вырисовывается по правому борту торпеды — это Венера. Я должен был подойти к Венере ближе, чем какое-либо человеческое существо с начала времен — ну и что же?! Это не имело значения. Даже если б я должен был увидеть самого Господа Бога, это не имело бы никакого значения. Мне стало очевидно, что ценность созерцаемого нами определяется только размерами нашей предполагаемой аудитории. Все, что я могу увидеть, ничего не стоит: ведь у меня нет и никогда не будет слушателей.

Тем не менее (скорее для того, чтобы убить время), я стал проводить приблизительные вычисления. Они показали, что я нахожусь на расстоянии около восьмисот шестидесяти тысяч миль от орбиты Венеры и пересеку ее примерно через двадцать четыре часа. Но я не мог точно расчитать расстояние до самой планеты. Она казалась очень близкой.

Когда я говорю «близкой», я подразумеваю относительное понятие. Земля была на расстоянии двадцати пяти миллионов миль, Солнце — около шестидесяти восьми миллионов, поэтому объект столь значительных размеров, как Венера, на расстоянии одного — двух миллионов миль казался близким.

Поскольку Венера движется по орбите со скоростью почти двадцати двух миль в секунду, или более одного миллиона шестиста тысяч миль за земной день, было очевидно, что она пересечет мой путь в пределах следующих двадцати четырех часов.

Мне пришло в голову, что на таком незначительном расстоянии притяжение Венеры может изменить курс торпеды и спасти меня от Солнца. Но я знал, что это напрасная надежда. Несомненно, торпеда немного отклонится от курса, но Солнце не отдаст свою добычу так же легко, как Луна. При этой мысли ко мне вернулась апатия, и я потерял интерес к Венере.

Выбрав книгу, я прилег на кровать почитать. Кабина была ярко освещена. Я расходовал электроэнергию так расточительно, словно был подключен к электростанции Ниагарского водопада. У меня были средства для генерации электричества еще в течение одиннадцати месяцев, но через несколько недель оно мне не понадобится, так к чему экономить?

Несколько часов я читал, но поскольку чтение в постели всегда действует на меня усыпляюще, в конце концов я задремал. Проснувшись, я несколько минут лежал, отдыхая. Я мог стремиться к смерти со скоростью тридцати шести тысяч миль в час, — вместе с кораблем — но сам я при этом не торопился. Я вспомнил, какое чудное зрелище представляла собой Венера при последнем наблюдении, и решил еще раз взглянуть на нее. Вяло потянувшись, я встал и подошел к одному из иллюминаторов правого борта.

Картина, обрамленная оправой этого круглого отверстия, не поддавалась описанию. На фоне светлого ореола вырисовывался темный контур Венеры — находящееся за ней Солнце подсвечивало ее облачный покров и делало пылающе ярким ближайший ко мне, тонкий край полумесяца.

Я посмотрел на часы. Прошло двенадцать часов с того момента, как я обнаружил планету. Наконец-то я почувствовал волнение. Венера была вдвое больше, и, очевидно, вполовину ближе, чем двенадцать часов назад. Следовательно, торпеда преодолела половину расстояния, которое отделяло нас от планеты. Неужели столкновение все же возможно? Сейчас казалось едва ли не очевидным, что я буду безжалостно брошен на поверхность этого безжизненного, негостеприимного мира.

Ну так что же? Разве я и без того уже не обречен? Какая разница мне, если конец наступит на несколько недель раньше, чем я предполагал?

И все же я был взволнован. Не могу сказать, что я чувствовал страх. Я не испытываю страха смерти, я утратил это чувство, когда умерла моя мать. Но теперь, когда грандиозное приключение приближалось, я был ошеломлен его неизбежностью, невероятными картинами, открывавшимися передо мной, и огромным любопытством: что будет дальше?

Томительно тянулись долгие часы. Хоть я и привык мыслить в терминах сверхъестественных скоростей, мне казалось невероятным, что торпеда и Венера несутся к одной и той же точке так быстро: одна со скоростью тридцати шести тысяч миль в час, другая — более шестидесяти семи тысяч.

Становилось трудно наблюдать планету через боковой иллюминатор, так как она непрерывно приближалась к нашему пути. Я подошел к перископу. Венера величественно скользила в пределах его поля видимости. Я знал, что сейчас торпеда находилась на расстоянии менее тридцати шести тысяч миль, то есть меньше часа пути от ее орбиты, и уже не оставалось сомнений, что планета поймала нас. Нам было суждено столкнуться с ней. Даже в этих обстоятельствах я не смог удержаться от улыбки при мысли о моей поразительной меткости и удачливости, свидетельством которой служил этот факт. Я отправлялся к Марсу и теперь должен столкнуться с Венерой — безусловно, это космический рекорд всех времен среди наихудших выстрелов, угодивших хоть в какую-нибудь цель.

Я не избегал таким образом смерти — ведь лучшие астрономы мира уверили нас, что Венера непригодна для человеческой жизни, что ее поверхность либо невыносимо горяча, либо непереносимо холодна, к тому же планета лишена кислорода. Тем не менее жажда жизни, которая сопутствует каждому из нас с рождения, заставила меня осуществить приготовления к посадке. Те самые приготовления, которые мне надлежало сделать, если бы я успешно достиг своей первоначальной цели — Марса.

Я скользнул в комбинезон на шерстяной подкладке, надел защитные очки и подбитый шерстяной подкладкой шлем. Затем закрепил контейнер с кислородом на груди. Это было предусмотрено конструкторами, чтобы не запутать парашют. Контейнер мог быть также автоматически сброшен, если я попаду в атмосферу, пригодную для поддержания жизни — поскольку он будет ненужным и даже опасным грузом во время приземления.

Наконец, я надел и застегнул парашют. Потом глянул на часы. Если расчеты верны, мы столкнемся примерно через пятнадцать минут. Я снова вернулся к перископу.

Зрелище, которое предстало моим глазам, внушало благоговейный трепет. Мы погружались в кипящую, волнующуюся массу черных облаков. Это было подобно хаосу на заре сотворения мира. Мы попали в гравитационное поле планеты. Потолок кабины больше не располагался надо мной, я теперь стоял на передней стенке. Но я предвидел такое развитие событий, когда проектировал торпеду. Мы ныряли к планете носом вниз. В космосе не было ни верха, ни низа, а сейчас у нас появился низ, и вполне определенный.

Оттуда, где я стоял, можно было дотянуться до пульта управления, а рядом со мной была дверь в стенке торпеды. Я выпустил три батареи парашютов и открыл первую дверь — в стене внутреннего корпуса аппарата. Последовал ощутимый толчок — парашюты раскрылись и несколько замедлили скорость торпеды. Это должно было означать, что мы вошли в достаточно плотную атмосферу, а следовательно, у меня не было ни одной лишней секунды.

Одним движением рычага я выпустил оставшиеся парашюты и перебрался к внешней двери. Ее болты управлялись большим колесом, установленным в центре двери и могли открываться легко и быстро. Я зажал губами мундштук кислородного аппарата и торопливо повернул колесо.

Тотчас дверь отворилась. Давление внутри торпеды мгновенно упало; и струя воздуха, вырвавшаяся наружу, вытолкнула меня в пространство. Правой рукой я схватился за кольцо парашюта. Но не рванул его тотчас, а выждал несколько секунд, осматриваясь в поисках торпеды. Она двигалась почти параллельно со мной, все уцелевшие парашюты раскрылись над ней, образуя странную и притягательную радугу из ярких куполов. Я видел ее только мгновение, затем торпеда нырнула в облачную массу, и я потерял ее из виду. Но какое жуткое и великолепное зрелище она представляла собой в это краткое мгновение!

Теперь, когда мне не угрожала опасность столкновения с торпедой, я дернул за кольцо парашюта — как раз в тот миг, когда облака поглотили меня. Сквозь утепленный комбинезон я почувствовал острый холод. Словно удар ледяной волны, холодные облака плеснули мне в лицо. Затем, к моему облегчению, парашют раскрылся, и я стал падать медленнее.

Я падал вниз, вниз, вниз. Я не мог даже предположить ни времени спуска, ни расстояния. Было очень темно и очень влажно, как будто я тонул в глубинах океана, но только не ощущалось давления воды. Мои мысли в течение этих долгих минут не поддаются описанию. Возможно, я слегка опьянел от кислорода — не знаю. Я чувствовал радостное возбуждение и огромное желание проникнуть в великую тайну, скрытую внизу. Мысль о том, что я скоро умру, волновала меня куда меньше, чем мечты и догадки о том, что мне предстоит увидеть перед смертью. Я вот-вот совершу посадку на Венере — первый человек во всем мире, который увидит, что скрывается под облачным покровом планеты!

Внезапно я оказался в безоблачном пространстве, но далеко внизу подо мной было нечто странное, в темноте кажущееся еще одним слоем облаков. Это заставило меня вспомнить распространенную теорию двух облачных покровов Венеры. По мере того, как я спускался, температура постепенно повышалась, но все еще было холодно.

Когда я вошел во второй облачный слой, температура стала повышаться гораздо быстрее. Я отключил подачу кислорода и попытался дышать через нос. Глубоко вдохнув, я обнаружил, что получаю достаточно кислорода, чтобы поддерживать жизнь, и теории земных астрономов были разбиты вдребезги. Надежда вспыхнула во мне, как маяк на скрытом в тумане берегу.

Медленно опускаясь, я начал различать далеко внизу слабое свечение. Что бы это могло быть? Существовало много объективных причин, по которым это не мог быть солнечный свет. Солнечный свет не мог идти снизу и, кроме того, в этом полушарии Венеры была ночь. Естественно, множество странных предположений пронеслось в моем мозгу. Могло ли это быть свечение раскаленной поверхности? Но я тут же отбросил эту версию, как несостоятельную, потому что жара раскаленного мира уже давно убила бы меня. Затем мне пришло в голову, что это может быть отраженный свет той части облачного покрова, которая освещена Солнцем. Но небо надо мной было темным со всех сторон.

Единственная возможная разгадка была чрезвычайно естественной для землянина, и к тому же казалась верной. Я, как представитель высокоразвитой цивилизации, прибывший из мира, в котором весомое место отводится науке и технике, не мог устоять перед соблазном. Я осмелился предположить, что это слабое сияние — отражение искусственного света от нижней поверхности облачных масс. Света, созданного разумными созданиями из того мира, куда я медленно опускался.

Я попытался вообразить этих существ. Мое волнение возрастало по мере того, как я предвкушал чудеса, которые вскоре откроются моим глазам. Но, я думаю, это волнение было простительным в сложившихсся обстоятельствах. Готовясь к такому приключению, кто бы не разволновался, представляя, что его ожидает?

Я выплюнул мундштук кислородного аппарата и обнаружил, что могу дышать совершенно свободно. Свет подо мной постепенно становился ярче. Мне показалось, что в окружающих меня облаках я разгляден какие-то неясные темные очертыния. Быть может, тени, но что могло бы их отбрасывать? Я отсоединил кислородный контейнер и отбросил его. Я отчетливо услышал, как он обо что-то стукнулся мгновение спустя. Затем подо мной неясно вырисовалась темная тень, и через мгновение мои ноги встретили нечто упругое и податливое.

Я падал сквозь массу листвы и изо всех сил пытался за что-нибудь ухватиться. Через мгновение я стал падать быстрее и понял, что случилось: купол парашюта был поврежден ветками. листвой. Я цеплялся за сучья и листья — тщетно; внезапно я остановился — очевидно, парашют зацепился за что-то. Я надеялся, что он продержится, пока я не найду возможности закрепиться понадежнее.

Я пошарил вокруг в темноте, и наконец моя рука наткнулась на прочную ветку. Мгновением позже я уже сидел на ней верхом, прислонившись спиной к стволу большого дерева — еще одна теория отправилась по бесславному пути вслед за многочисленными предшественницами: очевидно было, что на Венере есть растительность. Одно дерево, по крайней мере, было наверняка, за это я мог поручиться чем угодно, поскольку сам на нем сидел. И без особого сомнения можно было сказать: темные тени, которые я миновал, — это другие, более высокие деревья.

Найдя надежную опору, я избавился от парашюта, но не раньше, чем запасся значительным количеством строп, тросов и линей, которые могли пригодиться при спуске с дерева. Когда начинаешь спуск с самой верхушки дерева неизвестной породы, в темноте, да еще посреди низких облаков, нельзя быть уверенным в том, как это дерево выглядит ближе к земле. Потом я снял защитные очки и начал спуск. Дерево было невероятной толщины, но ветви росли достаточно близко одна от другой, так что я без труда находил, куда поставить ногу.

Не знаю, сколько я падал сквозь второй облачный слой, прежде чем зацепился за дерево; не знаю, сколько я спускался по дереву. Но все вместе это должно было составлять около двух тысяч футов, и все же я по-прежнему находился в облаках. Могла ли вся атмосфера Венеры быть вечным туманом? Я надеялся, что нет, потому что умирать среди тумана, не видя неба и солнца, было бы ужасно.

По мере того, как я спускался, свет внизу несколько усилился, но ненамного. Вокруг меня по-прежнему было темно. Я продолжал спуск. Это была работа утомительная и небезопасная — спуск по незнакомому дереву в тумане, ночью, по направлению к неизвестному миру. Но я не мог остаться там, где был, а вверху не было ничего, ради чего стоило бы подниматься, так что я продолжал спускаться.

Какую странную шутку сыграла со мной судьба! Я улыбался, вспоминая, что вначале хотел посетить Венеру, и отказался от этой мысли, лишь когда мои друзья-астрономы уверили меня, что на планете не может быть ни животной, ни растительной жизни. Я отправился на Марс, и вот результат: на целых десять дней раньше, чем я надеялся добраться до красной планеты, я оказался на Венере. И теперь наслаждаюсь прекрасным воздухом среди ветвей дерева, рядом с которым гигантские секвойи выглядели бы карликами.

Теперь свечение быстро усиливалось, облака редели. Сквозь разрывы в них мне порой удавалось бросить взгляд на то, что лежит внизу — похоже было, что это бескрайнее море листвы, освещенное лунным светом. Но у Венеры нет луны! В том, что касалось света, кажущегося лунным, я вполне мог согласиться с астрономами. Это свечение исходило не от луны, если только спутник Венеры не располагался под ее внутренней облачной пеленой, что было бы абсурдно.

В следующий миг я полностью вынырнул из облачного слоя, но, хотя я смотрел во всех направлениях, я не видел ничего, кроме деревьев. Они была вверху, внизу, везде, насколько я мог различить сквозь пучину листьев. В слабом свете я не мог определить цвета листвы, но был уверен, что она не зеленая. Это был легкий, утонченный оттенок иного цвета.

Я спустился еще на тысячу футов с тех пор, как выбрался из облаков, и уже совершенно исчерпал свои силы (месяц безделья и чревоугодия выбил меня из формы). Внезапно я увидел под собой что-то вроде висячего моста. Он вел с дерева, по которому я спускался, на другое, соседнее. Я также обнаружил, что прямо под тем местом, где я нахожусь, ветки дерева были обрублены — сверху и снизу от дороги-моста. Недвусмысленное свидетельство присутствия разумных существ!

Итак, Венера была населена. Но кем? Какие странные существа, обитающие на деревьях, построили свои мостовые так высоко среди этих гигантов? Возможно, они похожи на древних обезьянолюдей? А может быть, это люди-птицы? На каком уровне развития они находятся? Как они отнесутся ко мне?

Мои беспочвенные размышления были прерваны шумом, раздавшимся сверху. В ветках над моей головой что-то передвигалось. Звук приближался, и мне показалось, что его производит существо значительных размеров и веса. Хотя, возможно, этот вывод был плодом моего воображения. Как бы то ни было, я почувствовал себя в высшей степени неуютно. Я был безоружен. Я никогда не носил с собой оружия. Мои друзья настаивали, чтобы я взял с собой в путешествие целый арсенал. Я же утверждал, что если я прибуду на Марс безоружным, это будет безусловным свидетельством моих мирных намерений. И даже если меня примут недружелюбно, я окажусь не в худшем положении, поскольку у меня все равно нет ни одного шанса в одиночку покорить целый мир, как бы хорошо я ни был вооружен.

Внезапно к хрусту тяжелого тела, продирающегося надо мной сквозь листву, прибавились жуткие крики и рычание. В наводящих ужас нестройных воплях угадывались голоса нескольких существ. Неужели меня преследовали все обитатели этого кошмарного леса сразу?

Возможно, мои нервы были немного не в порядке. Но кто посмел бы обвинить меня в этом, если учесть все, что я пережил за последние несколько недель, в частности, за последние часы? Однако психика моя была расстроена еще не окончательно. Я отдавал себе отчет в том, что ночные шумы часто множатся самым непредсказуемым способом. Я слышал койотов, тявкающих и воющих ночью вокруг лагеря в Аризоне, — и я мог бы поклясться, что их там сотни. Разумеется, если бы полагался исключительно на слух, — но я ведь точно знал, что их там один-два, не больше.

Но в этот миг я был совершенно уверен, что слышу голоса нескольких существ — более чем одного. Голоса смешались в ужасный шум, который определенно приближался ко мне. Конечно, я не был уверен, что обладатели этих страшных голосов — чудовища, преследующие именно меня. Но леденящий тихий голос где-то внутри нашептывал, что это так.

Я хотел успеть добраться до висячей мостовой (я бы чувствовал себя уверенней, прочно стоя на двух ногах). Однако я находился еще слишком высоко, чтобы прыгать, а ветки на этом участке, как я уже упоминал, были обрублены. Тогда я вспомнил о веревках, срезанных с покинутого парашюта. Быстро сорвав с пояса один из мотков, я перекинул веревку через ветку, на которой сидел, прочно зажал в руках оба конца и приготовился спрыгнуть. Вдруг крики и рычание прекратились. Я услышал, как кто-то пробирается в мою сторону, и увидел, как прямо надо мной закачались ветви под его весом.

Я прыгнул с ветки, качнулся вперед и скользнул по веревке футов на пятнадцать ниже, на мостовую. Как только я приземлился, молчание великого леса было вновь нарушено ужасным криком над моей головой. Я глянул вверх и увидел устремившуюся ко мне странную тварь, а за ней — еще одну неописуемо ужасную рычащую морду. Я видел ее только мгновение. Я едва успел сообразить, что это морда живого существа, наделенного глазами и ртом, — затем она скрылась в листве.

Тогда я воспринял это жуткое видение подсознательно, краткой вспышкой, запечатлевшейся на сетчатке глаз, поскольку в этот момент первая бестия была уже в воздухе надо мной. Однако это видение осталось нестираемым в моей памяти. Мне довелось вспомнить его впоследствии при обстоятельствах столь чудовищных, что ум простого смертного землянина едва ли способен вообразить их.

В тот миг, когда я отшатнулся назад, чтобы уклониться от прыгнувшей на меня твари, я все еще держался за один конец веревки, по которой спустился на мостовую. Я держался за эту чертову веревку совершенно бессознательно, механически, просто не успев разжать кулак. Двигаясь назад, я потянул веревку за собой и сдернул ее с сука, через который она была перекинута. Случайное обстоятельство, но, без сомнения, весьма счастливое.

Тварь промахнулась, приземлилась на все четыре лапы в нескольких футах от меня и замерла, очевидно, слегка ошеломленная. Это дало мне возможность собраться с мыслями, продолжая медленно отступать. В то же время правой рукой я машинально свивал в кольца веревку.

Простые и глупые на первый взгляд поступки, которые человек делает в минуты опасности или волнения, часто кажутся бессмысленными и необоснованными также и на второй взгляд. Но я думаю, что они продиктованы подсознанием, действующим во имя самосохранения. Быть может, они не всегда удачно выполняются, часто и вовсе бесполезны. Но в этом случае подсознание ничуть не хуже сознания, которое гораздо чаще ошибается, чем попадает в точку. Я не могу не подыскивать объяснения стремлению, которое заставило меня сохранить при себе веревку. Хоть я этого еще и не знал, она была единственной нитью, ведущей к моему спасению. Тонкой нитью,на которой оказалась подвешена моя жизнь.

С момента последнего вопля той кошмарной твари, что скрылась в листве, не раздалось ни звука. Прыгнувшая на меня зверюга как-то неуклюже скорчилась и не шевелилась. Она смотрела на меня довольно ошалело, и я стал склоняться к мысли, что она не преследовала меня, но сама была объектом преследования.

В смутном полусвете венерианской ночи я видел против себя тварь, которая могла возникнуть только в полубезумной горячке ужасного кошмара. Размером она была примерно со взрослую пуму и стояла на четырех лапах, которые весьма походили на человеческие или обезьяньи руки. Было похоже, что этот зверь большую часть жизни проводит на деревьях. Передние лапы были значительно длиннее задних, как у гиены, но на этом сходство заканчивалось, поскольку покрытая шерстью шкура зверя была покрыта продольными полосами красного и желтого цветов, а его ужасная голова вообще не имела сходства ни с одним земным зверем. Ушей не было видно, а посреди низкого лба выделялся один большой круглый глаз на конце толстого отростка около четырех дюймов длиной. Мощные челюсти были вооружены длинными острыми клыками, а с обеих сторон шеи торчали мощные клешни. Я никогда не видел твари, так страшно вооруженной для нападения, как эта безымянная бестия иного мира. Своими крабоподобными клешнями она могла легко удержать противника куда более сильного, чем человек, и подтащить его к внушающим ужас челюстям.

Какое-то время тварь разглядывала меня единственным жутким глазом, который едва заметно поворачивался на конце стеблевидного щупальца. Клешни ее все время шевелились, сжимаясь и разжимаясь. За краткий миг передышки я осмотрелся. Первое, что я обнаружил — прямо напротив меня находилось отверстие, вырубленное в стволе дерева. Отверстие было почти в три фута шириной и более шести футов высотой. Но самое интересное — это отверстие было закрыто дверью. Не сплошной дверью, а чем-то вроде массивной деревянной решетки.

Пока я стоял, рассматривая ее и раздумывая, что предпринять, мне показалось, что за дверью что-то движется. Затем кто-то заговорил со мной из темноты за дверью. Это звучало, как человеческий голос, хотя он и говорил на языке, которого я не понимал. Интонации были повелительные. Я вполне мог представить, что меня спрашивают: «Кто ты такой, и что тебе здесь нужно среди ночи?»

— Я чужеземец, — ответил я. — Я пришел с миром и дружбой.

Разумеется, я знал, что, кто бы ни был там за дверью, он не поймет меня. Однако я надеялся, что мой тон убедит его в моих мирных намерениях. Последовала минутная тишина, затем послышались другие голоса. Очевидно, они обсуждали сложившуюся ситуацию. И тут я увидел, что замершая напротив тварь шевельнулась на мостовой и стала подкрадываться ко мне. Мне пришлось переключить внимание с двери на бестию.

У меня не было оружия, не было вообще ничего, кроме бесполезной длинной веревки, но я понял, что должен что-нибудь предпринять. Не мог же я просто стоять, позволяя твари схватить меня и сожрать, не нанеся ни одного удара, чтобы защитить себя. Я размотал кусок веревки и, скорее в отчаянии, чем в надежде, что смогу сделать что-либо в свою защиту, взмахнул концом веревки и стегнул по морде приближающегося зверя. Вы видели, как мальчишки хлещут друг друга мокрыми полотенцами? Возможно, вам даже доводилось получать такой удар? Тогда вы знаете, что это достаточно больно.

Конечно, я не рассчитывал, что таким образом заставлю противника отступить. По правде сказать, я вообще не знал, чего я надеюсь достигнуть этим. Возможно, я просто чувствовал, что должен что-нибудь делать, и это было единственным, что пришло мне в голову. Результаты моих действий продемонстрировали эффективность единственного глаза твари и быстроту ее клешней. Я щелкнул веревкой, как укротитель бичом, но, хотя конец веревки двигался очень быстро, и движение было неожиданным, тварь ухватила веревку одной из клешней прежде, чем та достигла ее морды. Затем зверюга натянула веревку и стала подтаскивать меня к страшным челюстям.

Я научился многим трюкам с веревкой от друга-ковбоя в те времена, когда работал в кинематографе. Один из них я применил сейчас, намереваясь спутать крабоподобные клешни. Внезапным движением сильно ослабив веревку, я захлестнул клешню, которая ее держала, и сразу закрепил захлест второй петлей. Тварь продолжала отчаянно тянуть веревку к себе. Я думаю, ей руководило инстинктивное стремление тащить к челюстям все, что она держала в клешнях. Но как долго она будет тянуть за веревку, прежде чем решит переменить тактику и наброситься на меня, я не мог даже предположить. Так что действовал я исключительно по вдохновению. Я торопливо закрепил свой конец веревки вокруг одной из прочных подпорок, которые поддерживали перила мостовой. И тут же тварь бросилась на меня с яростным рычанием.

Я повернулся и побежал, надеясь, что я успею выбраться из пределов досягаемости этих ужасных клешней до того, как веревка остановит тварь. Мне едва удалось это сделать. При виде того, как огромное тело перевернулось на спину, лишь только веревка натянулась, я испустил вздох облегчения. Но жуткий вопль ярости, последовавший за этим, заставил меня похолодеть. Радость моя была недолгой, поскольку тварь поднялась, встала на все четыре лапы, схватила веревку второй клешней и перерезала ее так аккуратно, словно гигантскими ножницами. После этого она снова занялась мной, и на этот раз уже не подкрадывалась.

Вновь стало казаться очевидным, что мое пребывание на Венере подходит к концу. Вдруг дверь в дереве распахнулась, и трое мужчин выскочили на мостовую прямо за спиной воплощенного ужаса, устремившегося ко мне. Их предводитель швырнул короткое тяжелое копье, которое глубоко вонзилось в спину моего разъяренного преследователя. Тотчас же тварь замерла и повернулась мордой к новым, более опасным противнипкам. В этот миг еще два копья вонзились ей в грудь. С ужасным предсмертным криком тварь свалилась замертво.

Предводитель подошел ко мне. В неярком странном свете, заливавшем все вокруг, он, казалось, ничем не отличался от земного человека. Острие его прямого острого меча нацелилось мне в солнечное сплетение. Позади стояли его спутники, каждый также с обнаженным мечом.

Первый мужчина обратился ко мне уверенным, повелительным тоном. Я покачал головой в знак того, что не понимаю. Тогда он приставил острие меча к моей груди и немного нажал. Я попятился. Он шагнул вперед и уколол снова, и снова я отступил вдоль мостовой. Предводитель пристально глянул на меня, что-то произнес удивленно, и к нему присоединились двое других. Они стали осматривать меня, переговариваясь между собой.

Теперь я видел их лучше. Они были примерно моего роста, и каждая анатомическая деталь, которую я мог заметить, совпадала с анатомией земных человеческих существ. Мне оставалось домысливать немногое, поскольку они были почти нагими. На них были набедренные повязки и больше практически ничего, кроме поясов, которые поддерживали ножны их мечей. Их кожа казалась гораздо темнее моей, но не такой темной, как у негров. Лица их были гладкими и выглядели симпатично.

Несколько раз они обращались ко мне, и я всегда отвечал, но мы не понимали друг друга. Наконец, после долгого обсуждения один из них вернулся к отверстию в дереве. На мгновение я увидел освещенное помещение за его плечами, затем один из двоих оставшихся подтолкнул меня вперед и указал на дверь.

Было понятно — он хочет, чтобы я вошел; и я шагнул вперед. Когда я проходил мимо своих спасителей, они подняли мечи и направили на меня, явно не желая рисковать. Третий ждал меня посреди большого помещения, вырубленного внутри дерева. За его спиной были двери, несомненно, ведущие из этой комнаты в другие. В комнате стояли кресла и стол; стены были украшены резьбой и рисунками. На полу лежал большой ковер. Небольшой сосуд, висящий в центре потолка, освещал все вокруг не менее ярко, чем, например, солнце, в ясный земной день светящее через открытое окно. Однако свет его был мягок и не имел характерного солнечного блеска.

Двое, вошедшие вслед за мной, закрыли дверь и заперли ее при помощи устройства, которое тогда мне еще не было знакомо. Затем один из них указал на кресло и подтолкнул меня к нему, чтобы я сел. При ярком свете они еще раз внимательно рассмотрели меня. Впрочем, я отвечал им тем же. Больше всего их, похоже, озадачила моя одежда, они разглядывали, ощупывали и обсуждали материал, его состав и даже способ изготовления, насколько я мог судить по их интонации и жестам.

Мне было невыносимо жарко. Я снял комбинезон, затем кожаную куртку и рубашку. Каждый новый предмет одежды возбуждал их любопытство и порождал комментарии. Мои светлые волосы и кожа также вызвали пристальное внимание.

Один из них покинул комнату, а другой тем временем стал убирать со стола лежавшие там предметы. Среди них были несколько украшений, кинжал в прекрасно сработанных ножнах, и какие-то штуки, напоминающие книги, переплетенные в дерево и кожу,

Вышедший мужчина возвратился, принес пищу и питье и расставил на столе. Мне попытались объяснить, что я могу есть. Я понял это не сразу, но воспринял с большим удовольствием. Там были фрукты и орехи в резных полированных деревянных чашах; было что-то, что я принял за хлеб, выложенное на золотую тарелку; было нечто вроде меда в серебряном кувшинчике. В высокий изящный кубок была налита белая жидкость, напоминающая молоко. Кубок был из тонкой до полупрозрачности, просвечивающей керамики изысканного оттенка синего цвета. Эти предметы и обстановка комнаты говорили о высокой культуре, утонченности и хорошем вкусе, что не вязалось с дикарским видом их владельцев.

Фрукты и орехи не были похожи на земные по вкусу; зато хлеб оказался неожиданно знакомым и очень вкусным, хотя и грубоватым; а мед (если это был мед, разумеется) имел привкус засахаренных фиалок. Молоко (я не могу найти другого земного слова для его описания) было резким, почти едким, но отнюдь не отталкивающего вкуса. Я вполне представлял, что к нему можно привыкнуть, и тогда оно может даже нравиться.

Столовые приборы напоминали те, к которым мы привыкли в цивилизованных местах Земли. Среди них были выдолбленные орудия для зачерпывания, острые орудия для разрезания, орудия с остриями, предназначенные для накалывания пищи. Все это было изготовлено из достаточно прочного металла.

Пока я ел, трое мужчин серьезно беседовали. Время от времени то один, то другой предлагал мне еще какое-нибудь блюдо. Они казались вежливыми и гостеприимными. Если таковы типичные обитатели Венеры, подумал я,то моя жизнь будет не лишена приятности. Однако ложем из роз она не будет. Хотя бы потому, что мужчины постоянно держали при себе оружие. Никто не станет все время носить оружие, если не предполагает, что его придется использовать. Разве что на параде.

После того, как я поел, двое из моих сотрапезников вывели меня через дверь в задней стене, провели вверх по винтовой лестнице и оставили в маленькой темной комнате. Лестница и ведущий от нее короткий коридорчик были освещены небольшой лампой, такой же, как в комнате, где я ел. Свет ее проникал сквозь тяжелую деревяную решетку двери комнаты, где меня заперли и предоставили самому себе.

На полу лежал мягкий матрас, застеленный шелковистыми на ощупь покрывалами. Поскольку было очень тепло, я снял с себя все, кроме шорт, и лег спать. Я был чрезвычайно утомлен и начал засыпать почти сразу. Я уже дремал, когда ночную тишину прорезал ужасный крик. Сегодня мне уже приходилось слышать такой крик. Точно так же преследовавшая меня тварь выразила свою ярость, когда я ускользнул от ее клешней.

Спустя недолгое время я все же заснул. Сон мой был переполнен хаотическими обрывками моих потрясающих приключений.

4. ДОМ КОРОЛЯ

Когда я проснулся, в комнате было светло, и сквозь окно в свете нового дня я видел листву непривычного цвета — от бледно-лилового до фиолетового. Я встал и подошел к окну. Солнечных лучей не было видно, но свет, по яркости равный солнечному, проникал повсюду. Воздух был знойным и душным. Внизу я увидел участки висячих мостовых, ведущих с дерева на дерево. Кое-где по ним двигались люди. Все они были обнажены, если не считать набедренных повязок. Я не удивлялся скудности их одеяний, учитывая венерианский климат. Там были и мужчины, и женщины. Все мужчины были вооружены кинжалами и мечами, а женщины — только кинжалами. Все, кого я видел, казалось, были примерно одного возраста, среди них не было ни стариков, ни детей. Лица у всех казались миловидными, во всяком случае, с точки зрения землянина.

Через зарешеченное окно я попытался разглядеть землю, но насколько мне удалось разглядеть, повсюду простиралась только удивительная лилово-фиолетовая листва деревьев. И каких деревьев! Я заметил несколько гигантских стволов не менее двухсот футов в диаметре. Я счел дерево, по которому спускался, гигантским, но по сравнению с этими оно было всего лишь молодым деревцем.

Когда я стоял так, рассматривая открывающийся передо мной вид, позади послышался шум. Обернувшись, я увидел, как один из моих пленителей входит в комнату. Он приветствовал меня несколькими словами, которых я не понял, и приятной улыбкой, которую я оценил по достоинству. Я улыбнулся в ответ и сказал: «Доброе утро!»

Он кивком пригласил меня следовать за ним, но я знаками показал, что сначала хотел бы одеться. Я знал, что мне будет жарко и неудобно в моей одежде; я знал, что здесь никто так не одевается, но власть обычаев и привычек так сильна над нами! Разумеется, следовало бы остаться в одних шортах. но я отказался от этого разумного поступка. Честно говоря, я к тому же серьезно опасался лишиться своего единственного имущества по какому-нибудь недоразумению, неосторожно расставшись с ним хотя бы на время.

Когда венерианин понял, что я собираюсь делать, он попытался жестами убедить меня оставить одежду здесь и пойти с ним в том, в чем я был, то есть в шортах. Через некоторое время он отчаялся и позволил мне поступать по-своему, сопроводив это одним экземпляром из своего, видимо, необъятного запаса приятных улыбок.

Был он мужчиной атлетического телосложения, немного пониже ростом, чем я. При свете дня я увидел, что его кожа имеет тот оттенок бронзового цвета, который бывает у сильно загорелых людей моей расы. Глаза его были темнокарими, волосы черными. Его облик сильно контрастировал с моей светлой кожей, голубыми глазами и светлыми волосами.

Одевшись, я последовал за ним вниз по лестнице. Мы вошли в комнату, соседнюю с той, где я ужинал прошлой ночью. Там за столом, уставленным плошками с едой, сидели двое его товарищей и две женщины. Когда я вошел, женщины обратили ко мне заинтересованные взоры. Мужчины улыбнулись и приветствовали меня так же, как это сделал их товарищ. Один из них указал мне на стул. Женщины рассматривали меня откровенно, но без дерзости, и было очевидно, что они свободно обсуждают меня между собой и с мужчинами. Обе они были необычайно приятной внешности, кожа их была несколько светлее, чем у мужчин, а глаза и волосы примерно такие же. Одеты они были в одежды, сшитые из одного куска шелковистой ткани. Ткань напоминала ту, из которой были сшиты простыни; раскроена она была в форме длинного шарфа. Подобно индийскому сари, длинная полоса ткани проходила вокруг их торсов, скрывая грудь, свисала до талии, снова обвивала тело, как пояс, затем свободный конец был пропущен между ногами и закреплялся на животе. Оставшийся свободным конец спадал спереди до колен.

Кроме этих одежд, выкрашенных в разнообразные, всегда красивые цвета, на женщинах были пояса, к которым крепились мешочки-карманы и кинжалы в ножнах. На обеих было множество драгоценностей: кольца, браслеты, цепочки и чрезвычайно привлекательные изящные украшения для волос. Заинтересовавшись, из чего изготовлены эти украшения, я различил золото и серебро. Другие материалы были похожи на железо и коралл. Но особенное впечатление произвело на меня исключительное мастерство, воплощенное в них. Я решил, что их ценность определяется в первую очередь качеством работы неведомых мастеров, и лишь затем — стоимостью материалов, пошедших на их изготовление. Мое предположение было достаточно близким к истине. Это косвенно подтверждалось тем, что среди наиболее изысканных украшений было несколько, вырезанных из обыкновенной кости.

На столе был хлеб, довольно отличный от того, который я пробовал вчера; блюдо, которое могло быть чем-то вроде приготовленных вместе мяса и яиц; несколько таких явств, которые я не смог распознать ни по виду, ни на вкус, и разумеется, уже знакомые мне молоко и мед. Блюда сильно различались по вкусу и запаху, так что можно было найти кушанье на любой вкус.

Во время еды мои сотрапезники занялись каким-то серьезным обсуждением. По их жестам и взглядам я пришел к заключению, что предмет обсуждения — моя скромная персона. Две девушки попытались оживить трапезу попытками завязать со мной разговор, что, казалось, доставляло им немало веселья. Девушки смеялись так заразительно, что я тоже не смог удержаться и присоединился к ним.

Наконец, одной из них пришла на ум счастливая идея. Она показала на себя и назвалась «Зуро», затем на другую девушку и назвала ее «Альзо». Мужчины быстро заинтересовались этой простейшей попыткой обучить меня их языку, и вскоре я узнал, что хозяина дома зовут Дюран — это он первый заговорил со мной прошлой ночью. Двух других мужчин звали Олсар и Камлот. К сожалению, прежде чем я хорошенько усвоил их имена и еще несколько слов, означающих названия пищи, завтрак был окончен.

В сопровождении троих мужчин я вышел из дома. Когда они повели меня по висячей мостовой, проходящей перед домом Дюрана, мой вид вызвал несказанный интерес встречных. Мне стало понятно, что я принадлежу к типу, который либо совсем неизвестен на Венере, либо встречается крайне редко. Насколько я мог судить по взглядам и жестам прохожих, мои голубые глаза и светлые волосы вызывали столько же замечаний, как и моя одежда.

Нас часто останавливали друзья моих то ли пленителей, то ли хозяев — я не был уверен, к какой категории их отнести. Но никто не пытался причинить мне вред или обидеть. Если я был объектом их пристального любопытства, то в равной степени они были объектом моего. Хотя среди них, как и на Земле,трудно было найти двух людей одинакового облика, все были какие-то симпатичные и примерно одного возраста. Я не видел ни стариков, ни детей.

Вскоре мы подошли к дереву такого невероятного размера, что я едва поверил глазам, увидев это чудо. Его диаметр составлял не менее пятисот футов; ствол, очищенный от ветвей на сотню футов выше и ниже мостовой, была испещрен окнами и дверьми, окружен широкими балконами или верандами. Перед большой дверью, украшенной искусной резьбою, стояла группа вооруженных людей. Мы остановились, и Дюран заговорил с одним из них.

Мне показалось, что он назвал этого человека Тофар. Как я узнал впоследствии, это действительно было его имя. На груди Тофара блестело ожерелье с металлическим диском, на котором выделялся рельефный выпуклый иероглиф. Больше ничто в одежде не отличало его от товарищей. Разговаривая с Дюраном, Тофар внимательно осмотрел меня — что называется, с головы до ног. Затем они вошли внутрь дерева, а другие воины — или стражники? — продолжали рассматривать меня и расспрашивать Олсара и Камлота.

Во время ожидания я воспользовался возможностью разглядеть искусную резьбу, которая обрамляла вход, образуя раму пяти футов шириной. Мне показалось, что картины представляют знаменательные события из истории нации или правящей династии. Мастерство резчика было исключительным, не составляло труда вообразить, что эти тщательно вырезанные лица — точные портреты известных личностей прошлых времен или ныне живущих. В линиях фигур не было ничего гротескного, как это часто бывает в работах такого рода на Земле, и только бортики, обрамляющие картину в целом и отделяющие сцены друг от друга, были самыми обыкновенными.

Я все еще находился под впечатлением прекрасного произведения, настоящего памятника искусства резьбы по дереву, когда Дюран и Тофар вернулись и жестом указали Олсару, Камлоту и мне следовать за ними — внутрь гигантского дерева. По широким коридорам мы прошли через несколько больших комнат к началу великолепной лестницы, по которой спустились на другой этаж. Комнаты на периферии дерева освещались через окна. Внутренние комнаты и коридоры были освещены такими же лампами, которые я видел в доме Дюрана.

Спустившись с лестницы, мы подошли к двери, перед которой стояли двое мужчин, вооруженных копьями и мечами. Дверь распахнулась. Мы вошли в большое помещение и остановились на пороге. У противоположной стены комнаты, скорее похожей на большой зал, за столом у огромного окна, сидел человек.

Мои спутники замерли в почтительном молчании, пока человек за столом не поднял голову и не заговорил с ними. Тогда они пересекли комнату, ведя меня с собой, и остановились перед столом.

Он вежливо заговорил с моими спутниками, обратившись к каждому по имени. Когда они отвечали, то называли его Джонг. Это был человек такой же приятной наружности, как и все венериане, которых я видел до сих пор, но обладающий непривычно властным выражением лица и повелительными манерами. Его одежда была такой же, как у других венерианских мужчин. Единственным отличием была повязка, которая поддерживала круглый металлический диск в центре его лба. Заинтересованно и внимательно он рассматривал меня, пока слушал Дюрана, который, вне сомнениия, рассказывал историю моего странного и внезапного появления прошлой ночью.

Когда Дюран закончил, человек, которого называли Джонг, заговорил со мной. Его манера обращения была серьезна, интонации мягки. Я из вежливости ответил, хотя и знал, что меня поймут не лучше, чем я его. Он улыбнулся и покачал головой, затем вступил в обсуждение с остальными. Через несколько минут он ударил в металлический гонг, который стоял на столе, встал, и обойдя стол, подошел ко мне. Он внимательно осмотрел мою одежду, кожу моего лица и рук, потрогал волосы и заставил меня открыть рот, чтобы посмотреть на зубы. Мне это напомнило лошадиный или невольничий рынок. «Возможно», — подумал я, -«второе подходит больше».

Вошел человек, с моей точки зрения, похожий на слугу. Он получил какие-то инструкции от Джонга и снова вышел, а я снова стал объектом тщательного изучения. Моя борода, которой было уже больше суток, вызвала множество комментариев. Моя борода — не очень симпатичное зрелище, вырастает она какая-то жидкая и рыжеватая, поэтому я стараюсь бриться ежедневно, когда у меня есть для этого необходимые приборы.

Не могу утверждать, что мне понравился этот осмотр. Однако манера, с которой он проводился, была столь далека от намеренной грубости или невежливости, а мое положение здесь столь деликатным, что я счел за благо не сопротивляться. Хорошо, что я поступил так. Впрочем, никакой фамильярности со стороны мужчины, названного Джонгом, не мог бы заметить самый придирчивый человек.

Дверь справа от меня отворилась, и вошел еще один венерианин. Я предположил, что его позвал недавно отпущенный слуга. Вновь прибывший был очень похож на остальных — симпатичный мужчина лет тридцати. Существуют противники однообразия; для меня же красота никогда не может быть однообразной и скучной, даже если красивые предметы внешне одинаковы. Венерианцы, которых я встречал, были, к тому же, все-таки разными. Все были красивы, но каждый по-своему.

Человек, названый Джонгом, говорил со вновь прибывшим несколько минут, очевидно, пересказывая ему все, что знал обо мне, и отдавая распоряжения. Когда Джонг закончил, тот знаком велел мне следовать за ним, и мы перешли в другую комнату на том же этаже. В ней было три больших окна, несколько письменых столов и стулья. Большая часть пространства вдоль стен была занята полками. На полках же стояли предметы, которые не могли быть ничем иным, как книгами — тысячи и тысячи книг!

Последующие три недели были восхитительны и столь интересны, как никакие другие в моей жизни. На протяжении этого времени Данус (так звали человека, в чье распоряжение я был отдан) обучил меня венерианскому языку и рассказал многое о планете, о людях, среди которых я оказался, и об их истории.

Я нашел венерианский язык легким, но здесь я не стану описывать его подробно. Алфавит состоит из двадцати четырех знаков, пять из которых — гласные. Это единственные гласные, которые способны воспроизводить речевые органы венерианцев. Все знаки алфавита равноценны, заглавных букв нет. Их система знаков препинания отличается от английской и, возможно, более практична. Например, едва вы начинаете читать предложение, как уже знаете, является ли оно восклицанием, вопросом, ответом на вопрос, или просто утверждением. Более всего эта система графики напоминала мне новую испанскую. Символы, значение которых подобно запятой и точке с запятой, используются так же часто, как и у нас. Двоеточия нет. Их знак, выполняющий функцию нашей точки, завершает каждое предложение. Вопросительный и восклицательный знаки предшествуют предложениям, суть которых они определяют.

Особенность их языка, которая делает его простым для изучения, заключается в отсутствиии неправильных глаголов. Корневая основа глагола никогда не меняется в соответствии с залогом, наклонением, временем, числом или лицом. Эти различия достигаются при помощи нескольких простых дополнительных слов.

Одновременно с изучением разговорного языка моих хозяев я также учился читать и писать на нем. Я провел множество восхитительных часов в огромной библиотеке, находившейся в ведении Дануса, пока мой наставник был занят другими своими обязанностями. А обязанностей у него было немало. Он был главным терапевтом и хирургом страны, личным терапевтом и хирургом короля, да к тому же еще и главой колледжа медицины и хирургии.

Как только я немного научился говорить на его языке, Данус задал мне вопрос, откуда я прибыл. Когда я сказал ему, что прибыл из другого мира, который находится на расстоянии более двадцати шести миллионов миль от его родной Амтор — под этим именем венериане знают свою планету, — он недоверчиво покачал головой.

— Вне пределов Амтор нет жизни, — сказал он. — Как может быть жизнь там, где сплошной огонь?

— Что говорит ваша наука о.., — начал было я, но мне пришлось остановиться. Не существует амторианского слова, обозначающего вселенную, так же, как нет названий для солнца, луны, звезд или планет. Грандиозная картина неба, к которой мы так привыкли, никогда не была доступна обитателям Венеры, поскольку планета вечно скрыта под двойным слоем непроницаемых облаков, окружающих ее. И мне пришлось начать сначала.

— Что, по-вашему, окружает Амтор?

Вместо ответа Данус отошел к полке и вернулся с большим томом, который был раскрыт на прекрасно исполненной карте Амтор. На карте были изображены три концентрических окружности. Между двумя внутренними окружностями лежало кольцо, обозначенное Трабол, что означает теплая страна. Очертания морей, континентов и островов были обозначены в пределах линий окружностей, ограничивающих это кольцо. Лишь в нескольких местах они заходили за эти линии, словно обозначая места, в которых отважные исследователи решились проникнуть в тайны неведомых и негостеприимных земель.

— Это Трабол, — пояснил Данус, указывая на часть карты, которую я только что вкратце описал. — Он полностью окружает Страбол, который лежит в центре Амтор. В Страболе очень жарко, его земли покрыты огромными лесами с непроходимым подлеском, а обитают там громадные наземные животные, рептилии и птицы. В его теплых морях кишат чудовища глубин. Еще ни одному человеку не удавалось забраться далеко в пределы Страбола и выжить.

— За Траболом, — продолжал он, указывая на внешнее кольцо, — лежит Карбол (холодная страна). Там настолько же холодно, насколько в Страболе жарко. Там тоже обитают странные животные, и путешественники возвращались с рассказами о жестоких людях, одетых в шкуры. Но это — негостеприимная земля, в которую не стоит отправляться, и очень немногие осмеливаются забираться далеко из страха упасть с ободка земли в расплавленное море.

— С какого ободка? — спросил я.

Он посмотрел на меня в изумлении.

— Когда ты задаешь такие вопросы, я начинаю верить, что ты и впрямь явился из другого мира, — заметил он. — Не хочешь ли ты сказать, что ничего не знаешь о физической структуре Амтор?

— Я ничего не знаю о ваших гипотезах на этот счет, — уточнил я.

— Это не гипотезы, это факт, — мягко поправил он. — Природные явления нельзя объяснить никаким иным образом. Амтор представляет собой огромный диск с загнутыми вверх краями — как большое блюдце. Диск плавает по поверхности моря из расплавленных металлов и камня. Этот факт неоспоримо доказывается наблюдениями. Например, тем, что расплавленная жидкая масса время от времени извергается из горных вершин, когда в днище Амтор прожигается дыра. Карбол, холодная страна — это мудрое творение предусмотрительной природы. Карбол защищает наш мир, умеряя чудовищную жару, которой дышат гигантские волны, вздымающиеся за краем Амтор.

Над Амтор, опускаясь в расплавленное море, располагается огненный купол Небесного Хаоса. Это предвечный огонь, от которого нас защищают облака. Изредка в облаках образуется разрыв. Тогда, если это случилось днем, проникающий сквозь облака жар столь силен, что иссушает растительность и уничтожает все живое, а льющийся оттуда свет ослепляет. Когда такие разрывы происходят ночью, жара нет, но мы видим искры от окружающего нас огня.

Я постарался изложить Данусу основы земной астрономии. В частности, сферическую форму планет и то, что Карбол — более холодная область, окружающая один из полюсов Амтор, тогда как Страбол, жаркая страна, лекжит в экваториальной полосе; что Трабол — это одна из двух областей умеренной температуры, и вторая такая же наверняка лежит за экваториальной полосой, которая, в свою очередь, опоясывает шар посредине, а вовсе не представляет собой круглую область в центре диска. Он вежливо выслушал меня, но только улыбнулся и покачал головой.

Сначала я не мог понять, как человек, разум, образование и культура которого столь очевидны, может упорно придерживаться столь нелепых убеждений. Но когда я задумался над тем, что ни он, ни один из его предшественников никогда не видели неба, я начал понимать, что у них не было оснований для какой-либо иной теории, чем их собственная, а ведь даже у гипотез должны бьыть основания. Я также стал понимать лучше, чем прежде, какую важную роль сыграла астрономия для человеческой расы на Земле. Могли ли мы развиваться так быстро и успешно, если бы небо было всегда скрыто от нас? Не думаю.

Но я не сдавался. Я обратил внимание Дануса на то, что если их теория верна, то граница между Траболом и Страболом (умеренной и экваториальной зоной) должна быть много короче, чем линия, отделяющая Трабол от Карбола, полярной области, как это и было показано на карте, — однако съемки местности должны были показать совсем обратное. Это подтвердит правильность моей теории. Доказать это будет совсем легко, если проводились топографические съемки, а я по отметкам на карте заключил, что они проводились.

Данус признал, что съемки действительно выявили очевидное противоречие, на которое я указал, но простодушно объяснил его чисто амторианской теорией относительности расстояния, которую тут же мне изложил.

— Градус составляет одну тысячную окружности круга, — начал он. (Это амторианский градус. У тамошних ученых не было подсказки со стороны солнца, как у вавилонян, выбравших число «триста шестьдесят» для разделения круга в качестве достаточного приближения к зодиакальному движению нашего светила — градус в день). — И независимо от длины окружности, она составляет ровно тысячу градусов. Окружность, отделяющая Страбол от Трабола, таким образом неизбежно равна тысяче градусов. Ты признаешь, что это так?

— Конечно, — ответил я.

— Прекрасно! Далее, признаешь ли ты, что окружность, которая отделяет Трабол от Карбола, составляет в точности тысячу градусов?

Я кивнул в знак согласия.

— Вещи, равные некой одной вещи, равны между собой, верно? Таким образом, внутренняя и внешняя границы Трабола имеют одинаковую длину, и это верно благодаря правильности теории относительности расстояния. Градус — это наша единица линейных мер. Было бы странным говорить, что чем дальше мы удаляемся от центра Амтор, тем длиннее становится единица длины. Это только кажется, что она становится длиннее. По отношению к окружности круга она остается в точности такой же, невзирая на расстояние от центра Амтор.

Я схватился за голову.

— Я знаю, — признал он, — на карте кажется, что она меняется; но она должна быть неизменной. Потому что иначе длина концентрических кругов, проведенных на поверхности Амтор, очевидно, должна была бы быть тем больше, чем ближе мы бы подходили к ее центру, и тем меньше, чем ближе к периметру — а это так нелепо, что не стоит об этом и говорить.

Это кажущееся противоречие причиняло древним массу неудобств, пока три тысячи лет назад великий ученый Клуфар не разработал теорию относительности расстояния и не продемонстрировал, что реальные и видимые меры расстояния могут быть согласованы путем умножения на квадратный корень из минус единицы.

Я понял, что споры бесполезны, и замолчал. Ни на Земле, ни на Венере нет смысла спорить с человеком, который способен умножить что угодно на квадратный корень из минус единицы!

5. ДЕВУШКА В САДУ

Через некоторое время я узнал, что нахожусь в доме джонга Минтепа, правителя этой страны, именуемой Вепайя. Слово «джонг», которое я вначале счел его именем, оказалось титулом. По-амториански это означает «король». Я узнал также, что Дюран был из дома Зар. Олсар и Камлот были сыновьями Дюрана. Одна из встреченных мною там женщин, Заро, была связана с Дюраном, другая, Альзо — с Олсаром. У Камлота не было подруги. Я использую слово «связаны» отчасти потому, что это хороший перевод амторианского слова, означающего союз, а отчасти потому, что никакое другое слово не подходит для описания отношений между этими мужчинами и женщинами.

Они не состояли в браке, поскольку институт брака здесь неизвестен. Нельзя сказать, что женщины принадлежали мужчинам, поскольку они никоим образом не были служанками или рабынями, а также не были куплены или завоеваны. Они вступили в союз добровольно и были вольны уйти, когда захотят. Мужчины также были вправе покинуть свою подругу в любое время и уйти в поисках другого союза. Но, как я узнал впоследствии, эти союзы почти никогда не распадаются, а измена здесь встречается столь же редко, сколь часто — на Земле.

Каждый день я занимался гимнастикой и упражнялся в амторианском языке на широкой веранде, идущей вокруг дерева, и проходящей прямо под окнами моих апартаментов. По крайней мере, я предполагал, что она окружает дерево, хотя и не знал этого наверняка. Часть веранды, отведенная мне, была длиной в сотню футов, — пятнадцатая часть окружности гигантского дерева. С каждой стороны этого небольшого участка была ограда.

На соседнем справа участке веранды располагалось что-то вроде сада: множество цветов и заросли кустарника, растущие на почве, которую, должно быть, принесли наверх с отдаленной поверхности планеты. Черт побери, планеты, на которой я провел столько времени и на которую еще ногу не ставил, даже не видел!

Участок веранды слева от меня располагался перед квартирами нескольких молодых офицеров королевского двора. Я называю их молодыми, потому что Данус сказал мне, что они молоды, и я поверил ему на слово. Собственно говоря, у меня не было никаких оснований в этом сомневаться, но с виду они были того же возраста, что и все амторианцы, с которыми я встречался. Офицеры оказались славными ребятами, и когда я научился говорить на их языке, мы время от времени дружески болтали.

Долгое время на веранде справа я не видел ни одной живой души. Но вот однажды, когда Дануса не было, я решил прогуляться в одиночку и увидел там среди цветов симпатичную девушку. Она меня не видела, а я бросил на нее всего лишь один краткий взгляд, но было в ней что-то такое, от чего мне захотелось увидеть ее снова. Боюсь, что после этого случая я обращал мало внимания на своих соседей слева.

Я следил за соседним садом несколько следующих дней, и, как назло, больше девушку не видел. Казалось, сад совершенно пуст. А потом наступил день, когда я неожиданно увидел среди кустов человеческую фигуру.

Человек двигался очень осторожно. Воровато оглядываясь, он крался в глубину сада. И тут же, за ним, я увидел другого, потом еще одного... Они возникали из сплетения ветвей бесшумно и неуловимо, пока я не насчитал пять человек.

Внешне они были похожи на жителей Вепайи. Отличие, которое мне все же удалось заметить, было скорее в эмоциональной сфере, нежели во внешнем виде. Они казались более грубыми, более жестокими, чем любой из тех вепайан, которых я видел до сих пор. Были и другие детали, которыми их повадки отличались от манеры поведения Дануса, Дюрана, Камлота и других моих венерианских знакомых. Было что-то угрожающее и злобное в их молчаливых, крадущихся движениях.

Мне захотелось узнать, что они делают здесь. Затем я подумал о девушке, и почему-то мне пришло в голову, что их присутствие здесь связано с ней, и что они собирались причинить ей вред. Каким образом они намеревались это сделать, я не мог себе представить, ибо знал еще слишком мало о людях, к которым меня забросила судьба. Но неприятное впечатление, которое произвела на меня эта пятерка, было весьма сильным, и я разволновался. Быть может, я даже слишком разволновался, чему свидетельством мои последующие действия.

Не подумав о последствиях, совершенно не зная, кто эти люди и зачем они оказались в саду, я перебрался через низкую ограду и последовал за ними. Я двигался бесшумно, пожалуй, даже тише, чем они. Заметить меня они не могли, так как меня скрывали от них густые кусты, растущие возле ограды.

Двигаясь осторожно, но быстро, я вскоре догнал последнего из них. Все пятеро направлялись к открытой двери, за которой виднелась богато обставленная комната. И тут я увидел в комнате девушку, так возбудившую мое любопытство! Собственно, ее прекрасное лицо и привело меня к этому безумному приключению. В тот же миг девушка подняла голову и увидела в двери первого из пришельцев. Она вскрикнула, и я понял, что пришел не напрасно.

В то же мгновение я бросился на последнего из пятерки. Одновременно я издал оглушительный вопль в надежде отвлечь внимание остальных от девушки на себя, в чем и преуспел изрядно. Эти мерзавцы действительно немедленно обернулись. Я напал так неожиданно, что выхватил меч из ножен моего противника, прежде чем он успел опомниться. Он выхватил кинжал и ринулся на меня, а я воткнул ему в сердце его собственный клинок. Затем на меня набросились остальные.

Их лица были искажены яростью, и я понял, что за такие шуточки пощады мне не будет.

Узкое пространство среди кустарника уничтожило превосходство четырех противников над одним, поскольку и они могли нападать только по одному. Но я серьезно подозревал, каким будет конечный результат, если не поспеет подмога. А так как моей единственной целью было отвлечь их от девушки, я стал медленно отступать к ограде собственной веранды, и немало обрадовался, выяснив, что все четверо преследуют меня.

Мой вопль и крик девушки привлекли внимание. Я услышал, как в комнату девушки вбежали люди, потом ее голос, направляющий их в сад. Я надеялся, что они успеют раньше, чем нападающие прижмут меня к стене. Лишенный пространства для маневра, я наверняка был бы сражен ударами четырех клинков в руках воинов, более привычных к холодному оружию, чем я. Я истово благодарил судьбу за то, что в Германии серьезно занимался фехтованием. Сейчас это меня буквально спасало. Хотя все равно я не смог бы продержаться долго против этих типов с мечами — оружием, достаточно непривычным для меня.

Наконец я добрался до ограды и прижался спиной к ней. Мой противник злобно атаковал меня. Из комнаты бежали — и я смел надеяться, что на подмогу — какие-то люди. Смогу ли я продержаться еще несколько десятков секунд?

Мой противник сделал ужасный выпад, направленный мне в голову. Вместо того, чтобы отразить удар, я отклонился в сторону и одновременно сделал шаг и выпад в его сторону. Удар вывел его самого из равновесия и, разумеется, его оружие было опущено. Лезвие моего меча вошло глубоко в основание его шеи, рассекая яремную вену — или что там на этом месте у венериан? Из-за спины погибшего на меня бросился следующий противник.

Но помощь уже подоспела. Девушка была в безопасности. Я не мог добиться большего, продолжая бой. Разве что хотел бы, чтоб меня разрезали на куски в последнюю секунду — участь, которой я и так едва избежал в этой схватке с большим трудом. Я бросил свой меч острием вперед в приближающегося венерианца. Когда клинок вонзился ему в грудь, я повернулся и перепрыгнул через ограду на мою собственную веранду.

Оглянувшись, я увидел, как дюжина вепайянских воинов схватилась с двумя оставшимися пришельцами, рубя их, как скотину на бойне. Не было криков, не было вообще никаких звуков, кроме звона клинков. Эти двое отчаянно пытались спасти свою жизнь, но сражались они молча. Молчали и вепайяне. Они казались испуганными и шокироваными, хотя очевидно было, что боятся они не своих противников. Было что-то такое, чего я еще не понимал. Нечто таинственное было в их поведени, их молчании и их действиях после стычки.

Они быстро собрали по частям тела пяти убитых пришельцев, поднесли их к внешней стене сада и выбросили в бездонную глубину леса, куда невозможно было проникнуть взором. Затем в том же молчании они покинули сад тем же путем, которым пришли.

Я понял, что они меня не заметили. Я знал, что девушка тоже не видела меня. Мне было невероятно интересно, как они объяснили себе смерть тех троих, от которых избавился я, но я никогда этого не узнал. Все происшествие оставалось для меня полной загадкой и только долгое время спустя совсем иные события пролили на него некоторый свет.

Я надеялся, что Данус может упомянуть это происшествие в своих рассказах и тем самым дать мне возможность расспросить его. Но он обманул мои ожидания; и что-то удержало меня от того, чтобы самому поднять этот вопрос. Быть может, скромность? В других случаях, однако, мое любопытство было ненасытным, и, боюсь, я наскучил Данусу до отвращения своими непрекращающимися расспросами. Но я извинял себя тем, что могу выучить язык, только говоря на нем и слушая его постоянно. В свою очередь Данус, этот наилучший из людей, уверял, что просвещать меня для него не только обязанность (так как джонг повелел ему полностью просветить меня в отношении жизни, обычаев и истории вепайян), но и удовольствие.

Была загадка, недоступная моему пониманию: почему столь разумные и культурные люди должны жить на деревьях? Очевидно, к тому же, без слуг или рабов? Лишенные, насколько я мог судить, всяких контактов с иными народами? Однажды вечером я поинтересовался этим.

— Это долгая история, — ответил Данус. — Большую часть ее ты найдешь в исторических книгах на полках библиотеки, однако я могу рассказать ее тебе вкратце. Это ответит на твои вопросы.

Сотни лет назад короли Вепайи правили великой страной. Был то не один лесистый остров, где мы находимся сейчас, а огромная империя, что охватывала тысячу островов и простиралась от Страбола до Карбола. Ей покорились огромные пространства суши и океана. Великие города империи процветали, торговля шла успешно, достаток и благополучие жителей остались непревзойденными до сих дней, да и раньше ничего подобного мы не ведали за всю историю.

Население Вепайи в те дни считалось на миллионы. Были миллионы купцов, и миллионы работающих за плату, и миллионы рабов. И был небольшой класс умственных работников. В него входили те, кто обучался наукам, медицине, закону, те, кто работал с письменностью, и люди творческих искусств. Военные вожди избирались из всех классов. И всеми правил могущественный наследственный джонг.

Границы между классами не были проведены раз и навсегда, с той неумолимой и безысходной четкостью, как, например, на Земле в Индии; раб мог стать свободным человеком, свободный человек мог приобрести любое положение в пределах своих способностей, за исключением титула джонга. Что касается общения и социальных отношений, то члены четырех основных классов почти не встречались между собой в первую очередь потому, что интересы классов практически не пересекались, порой даже не имели ничего общего, а вовсе не из-за отношения к другим как к низшим или высшим. Когда представитель низшего класса благодаря своим достоинствам — культуре, образованию или способностям — приобретал определенное социальное положение и занимал место в высшем классе, с ним обращались как с равным, и никто не придавал значения его предкам.

Вепайя была процветающей и счастливой страной, но, разумеется, были и недовольные. Ленивые, некомпетентные люди, а также преступившие закон. Они завидовали тем, кто добился высокого положения, которого сами они не могли достичь — из-за пассивного поведения, лени, дурных склонностей, низкого уровня умственного развития. Долгое время они затевали разные склоки, устраивали беспорядки и вообще причиняли уйму беспокойства, но влиятельные и образованные люди либо не обращали на них внимания, либо смеялись над ними. Но в один черный день среди них нашелся лидер — бывший рабочий с преступным прошлым по имени Тор.

Этот человек возглавил секретную организацию, получившую известность под названием партии тористов, и выдвинул доктрину классовой ненависти, именуемую, разумеется, торизм. Развив бурную пропагандистскую деятельность, выдвигая лозунги, насквозь пропитанные ложью, он приобрел большое число сторонников. Поскольку все его действия были направлены только против одного класса, он мог черпать сторонников из трех оставшихся, гораздо более многочисленных. Естественно, он нашел лишь немногих приверженцев среди торговцев, землевладельцев и власть имущих.

Единственная цель тористских вождей — личная власть и возвышение — доказывала абсолютный эгоизм их стремлений. Однако, поскольку они работали только среди невежественных масс, им было нетрудно обмануть доверчивых, малообразованных простофиль. В результате под предводительством своих фальшивых вождей крестьяне и чернорабочие начали кровавую революцию под девизом «уничтожение старой цивилизации, единство и прогресс во всем мире».

Их целью было полное уничтожение высшего, культурного класса. Представители других классов, которые сопротивлялись им, должны были быть покорены или уничтожены; джонг и его семья — убиты. Когда это все будет сделано, наступит полная свобода: ни господ, ни налогов, ни закона — утверждал Тор.

Они преуспели в убийстве большинства из нас и значительной части класса торговцев. Затем народ обнаружил то, что агитаторы знали давно — кто-то должен править государством, какие бы идеи не вдохновляли народ. Вожди-тористы были готовы взять в свои руки бразды правления. По существу, народ сменил опытных, умелых и культурных правителей на жадных, невежественных псевдотеоретиков.

Теперь наш народ фактически попал в рабство. Армия шпионов следит за ними, армия воинов удерживает их, чтобы выжившие не обратились против своих новых хозяев. Они несчастны, беспомощны и лишены надежды.

Те из нас, которые бежали с джонгом, нашли этот отдаленный необитаемый остров. Здесь мы построили города на деревьях, такие, как этот. Они расположены высоко над землей, чтобы снизу их нельзя было заметить. Мы практически ничего не принесли с собой, кроме знаний, но наши потребности невелики, и мы счастливы. Мы бы не вернулись к старой системе, даже если бы могли. Нам преподали отменный урок — люди, между которыми существуют социальные различия, не могут долго быть счастливы. Там, где есть хотя бы самое слабое размежевание классов, присутствуют зависть и ревность. Здесь их нет. Мы все принадлежим к одному классу. У нас нет слуг; и кстати, что бы ни было нужно делать, мы делаем это лучше, чем делали слуги. Даже те, кто прислуживают джонгу — не слуги в общепринятом смысле. Их нельзя назвать низшими, поскольку их положение считается почетным, и самые высокопоставленые из нас занимают эти посты по очереди.

— Но я по-прежнему не понимаю, почему вы решили жить на деревьях, высоко над землей, — сказал я.

— Много лет тористы выслеживали нас, чтобы уничтожить, — объяснил он, — и нам приходилось жить в скрытых, недоступных местах. Города на деревьях решили эту проблему. Тористы все еще охотятся за нами и иногда делают набеги, но теперь у них иная цель. Вместо того, чтобы убивать нас, они теперь мечтают взять как можно больше пленных.

Поскольку за время своего господства они убили или изгнали лучших людей нации, государство пришло в упадок. Среди них свирепствуют болезни, которые они не в состоянии распознать; вернулось старение и снимает обильную жатву. Поэтому теперь они разыскивают нас, чтобы взять в плен, завладеть нашими мозгами, умениями и знаниями. Они не способны производить знания самостоятельно, и теперь многими необходимыми им секретами владеем только мы.

— Вернулось старение?! Что ты под этим подразумеваешь, друг мой? — спросил я.

— Разве ты не заметил, что среди нас нет стариков? — улыбнулся в ответ Данус.

— Конечно, заметил, — сказал я, — равно как и детей. Я очень часто хотел просить у тебя объяснения.

— Это объясняется не природными причинами., — заверил он. — Это достижение — венец нашей медицины. Тысячу лет назад была разработана сыворотка долголетия. Она впрыскивается каждые два года, и не только обеспечивает иммунитет ко всем болезням, но и ведет к полному восстановлению тканей организма.

Но даже в добре есть зло. Когда люди перестали стареть и умирать (кроме тех, кто умирал насильственной смертью), мы столкнулись с серьезной опасностью перенаселения. Чтобы справиться с ней, стал необходим контроль за рождаемостью. Сейчас рожать детей у нас разрешается не больше, чем это необходимо для восстановления потерь населения. Если кого-нибудь убивают, одна из женщин его дома получает разрешение родить ребенка, если она способна к этому; но после нескольких десятков поколений, ограничивавших рождаемость, все меньше становится женщин, способных произвести на свет дитя. В общем-то, мы предвидели это положение дел.

Стиатистика, собранная на протяжении тысячи лет, способна показать так называемое среднее ожидание смертности на тысячу человек; она также показывает, что только половина наших женщин способна рожать; таким образом, пятьдесят процентов требуемых детей ежегодно разрешаются тем, кто желает их иметь, в порядке подачи заявлений.

— Со времени моего появления на Амтор я не видел ни одного ребенка, — сказал я.

— Здесь есть дети, — чуть помедлив, отозвался Данус, — хотя, разумеется, их немного.

— И нет стариков, — подумал я вслух. — Данус, а можно ли мне ввести эту сыворотку?

Он улыбнулся.

— С разрешения Минтепа, которое, как я полагаю, нетрудно будет получить. Если хочешь, пойдем со мной прямо сейчас, — добавил он. — Я возьму у тебя пробы крови, чтобы определить тип и концентрацию сыворотки, которая подойдет тебе больше всего. Видишь ли, это имеет достаточно большое значение.

И Данус потащил меня в свою лабораторию.

Когда он закончил тесты, мы оба были поражены, восхищены и потрясены одновременно. Я был в восторге от того, как быстро и умело Данус проводил достаточно сложные операции, а Данус пришел в восторженный ужас от изобилия и разнообразия обнаруженных у меня зловредных бактерий,

— Ты представляешь собой угрозу всему существованию человеческой жизни на Амтор! — воскликнул он со смехом.

— В своем мире я считаюсь очень здоровым человеком, — смущенно заверил я.

— Сколько тебе лет? — весело спросил Данус.

— Двадцать семь.

— Всего двести лет спустя ты бы не чувствовал себя таким здоровым, если бы позволил всем этим бактериям кормиться тобой и впредь.

— А сколько я смогу прожить, если их уничтожить? — спросил я.

Данус пожал плечами.

— Этого я не знаю. Сыворотка была получена всго тысячу лет назад. Среди нас по сей день живут те, кто получил первую инъекцию еще в те времена. Мне больше пяти сотен лет. Джонгу Минтепу семьсот. В общем, наши ученые полагают, что можно жить и вечно, если избегать несчастных случаев. Теоретически должно быть так, а практически мы узнаем это не раньше, чем пройдет вечность или умрет последний из нас. И к тому же то, что пригодно для амторианца...

В этот момент его позвали, а я вышел на веранду потренироваться. У меня всегда была определенная склонность к спорту. С тех пор, как я в возрасте одиннадцати лет вернулся с матерью в Америку, плаванье, бокс и борьба развили и укрепили мои мускулы. Фехтованием я заинтересовался во время поездок по Европе. В колледже, в Калифорнии, я стал боксером-любителем в среднем весе и получил несколько медалей за плавание на дальние дистанции. Но после битвы в саду я решил, что сейчас нуждаюсь в тренировках, как никогда.

На своем стофутовом участке веранды я делал больше, чем мог. Я пробегал милю-другую, я боксировал с тенью, упражнялся с веревкой и проводил целые часы, занимаясь спокон веку известными «семнадцатью установочными упражнениями». Сегодня я избивал собственную тень в правом углу веранды и вдруг заметил, что девушка из сада наблюдает за мной. Когда наши глаза встретились, я прекратил упражнение и улыбнулся ей. В ее глазах появился испуг, она повернулась и тотчас убежала.

Хотел бы я знать, почему?!

Озадаченный, я машинально вернулся в комнату, позабыв об упражнениях. На этот раз я сумел хорошо разглядеть лицо девушки, смотрел ей в глаза, и был совершенно сражен ее красотой. Я уже говорил раз сто, что все мужчины и женщины, которых я видел на Венере, были красивы, и я привык к этому. Но я не ожидал увидеть в этом или любом другом мире такое неописуемое совершенство черт, форм и красок в гармоничном сочетании с характером и несомненным разумом!

Но почему она убежала, когда я улыбнулся?

Возможно, потому, что была застигнута врасплох, наблюдающей за мной? Все-таки человеческая натура везде одинакова. Если оказалось, что даже в двадцати шести миллионах миль от Земли есть люди, и в том числе девушки, совершенно по-земному любопытные, то почему бы не предположить, что они так же, как землянки, испуганно убегают, когда их любопытство раскрывается? Мне стало интересно, похожа ли она на земных девушек во всех остальных отношениях, но она казалась чересчур прекрасной, чтобы проверять это общепринятыми способами. Любопытно также, молода она или стара? Что, если ей было семьсот лет?!

Я задумчиво потянулся и двинулся в ванную комнату — искупаться, а заодно и переменить набедренную повязку. Когда у меня порвались шорты, я без труда перенял амторианскую манеру одеваться. Глянув в зеркало, я вдруг с ужасом понял, почему любая нормальная девушка просто должна была испугаться и убежать. Моя борода! Ей было около месяца, и она вполне могла перепугать кого угодно. Особенно человека, до сих пор не видевшего бороды.

Когда Данус возвратился, я, освеженный, но злой, нервно расхаживал по комнате.

— Можно с этим что-нибудь сделать? — спросил я, указывая на подбородок.

Данус вышел в соседнюю комнату и вернулся с баночкой мази.

— Втирай это в корни волос на лице, — велел он, — но будь осторожен, чтобы мазь не попала на брови, ресницы и волосы на голове. Через минуту тщательно вымой лицо.

Я снова вошел в ванную и открыл баночку. Содержимое выглядело как вазелин, а пахло черт знает чем, но я мстительно втер его в бороду, поскольку был согласен с любыми последствиями. Когда минутой позже я вымыл лицо, от бороды не осталось даже воспоминания, а кожа стала гладкой и безволосой. В полном восторге я вернулся в комнату, где оставил Дануса.

— Оказывается, у тебя приятная внешность, — спокойно заметил тот. — Неужели у всех людей того сказочного мира, о котором ты мне рассказывал, на лице растут волосы?

Почти у всех, — ответил я, — но в моей стране многие мужчины их бреют.

— Я бы предпочел, чтобы брились женщины, — поморщился Данус. — Женщина с волосами на лице... Для амторианина это выглядит достаточно отталкивающе.

— Но у наших женщин волосы на лице вообще не растут! — воскликнул я.

— А у мужчин растут?! Поистине сказочный мир!

— А если у амториан не растут бороды, для чего же предназначена мазь, которую ты мне дал? — спросил я.

— В первую очередь для хирургов, — пояснил Данус. — При обработке ран на черепе или трепанации необходимо очистить от волос участок вокруг раны. Мазь служит для этого лучше, чем любая бритва, а также замедляет рост новых волос на долгое время.

— Но волосы когда-нибудь вырастут снова? — спросил я.

— Да, если ты не будешь применять мазь слишком часто.

— Что значит часто? — поинтересовался я.

— Если ты используешь ее в течение шести дней подряд, волосы не вырастут больше никогда. Мы применяли эту мазь для того, чтобы метить преступников. Когда кто-нибудь видел лысого человека или человека в парике, он внимательнее присматривал за своим имуществом.

— Когда в моей стране кто-нибудь видит бритоголового человека, — сказал я, — он внимательнее следит за своими девушками. Кстати, ты мне напомнил: я видел прекрасную девушку в саду справа от нас. Кто она?

— Она — э-э... та, кого тебе нельзя видеть, — ответил Данус. — На твоем месте я больше не упоминал бы о том, что видел ее. Видела ли она тебя?

— Видела, — кратко ответил я.

— Что она сделала? — тон его был серьезным.

— Она, кажется, испугалась и быстро убежала.

— Возможно, будет лучше, если ты постараешься держаться подальше от правого конца веранды, — задумчиво сказал Данус и умолк.

В его тоне было что-то, что исключало дальнейшие вопросы, и я больше не спрашивал. Здесь была тайна, первый намек на тайну, который я встретил за время своей жизни на Венере!

Естественно, она возбудила мое любопытство. Почему я не должен смотреть на эту девушку? Я ведь смотрел на других женщин, и это не вызывало возражений.

Только ли на эту девушку нельзя было смотреть, или были другие, столь же запретные? Мне пришло в голову, что она могла быть жрицей некоего тайного культа или мистического ордена, но от этой теории пришлось отказаться, поскольку жители Амтор, похоже, не ведали религии. Во всяком случае, мои беседы с Данусом не обнаружили даже понятий, сходных с религиозными. Я пытался описать ему некоторые из наших земных верований, но он просто не мог понять ни цели их, ни смысла, — не более, чем мог себе представить солнечную систему.

Увидев девушку один раз, я горел желанием увидеть ее снова. Теперь, когда это было запрещено, я особенно сильно стремился бросить взгляд на ее небесное очарование и заговорить с ней. Я не обещал Данусу, что последую его совету. Более того, я решил нарушить запрет самым злостным образом, как только представится возможность.

Я начал уставать от фактического заключения, в котором пребывал с момента своего появления на Амтор, поскольку даже дружелюбный тюремщик и снисходительный тюремный режим — недостаточные заменители свободы. Я несколько раз спрашивал Дануса, каков мой статус, и как они собираются поступить со мной в будущем, но он избегал прямых ответов. Он говорил, что я — гость джонга Минтепа, а моя дальнейшая судьба будет предметом особого обсуждения, когда Минтеп удостоит меня аудиенции.

Внезапно я почувствовал всю раздражающую зависимость и стесненность моего положения. Я не совершил никакого преступления. Я был мирным посетителем Вепайи. У меня не было ни желания, ни сил причинить кому-либо вред. Почему же меня держат здесь, как зверя в клетке?

Несколько минут назад я был доволен своей судьбой и согласен ожидать милости моих хозяев. Теперь я был возмущен. Что вызвало такую внезапную перемену? Неужели таинственная алхимия любопытства преобразовала свинец ленивого покоя в золото амбициозных стремлений? Неужели мгновенный взгляд на обаятельную девушку так мгновенно переменил мои взгляды на жизнь?

Я повернулся к Данусу.

— Ты был со мной очень добр, — сказал я. — И я был здесь счастлив, но я происхожу из расы людей, которая ценит свободу превыше всего. Как я уже объяснял тебе, я попал сюда не по своей вине. Но я здесь и, следовательно, ожидаю такого же отношения к себе, как отнеслись бы к тебе, окажись ты в моей стране при сходных обстоятельствах.

— И как бы ко мне отнеслись? — поинтересовался он.

— Тебе безусловно предоставили бы жизнь, гражданские права и свободу, — заверил я. Я не счел необходимым упоминать утомительные коммерческие обеды, ленчи в Ротари-клубе, триумфальные парады, разрезание ленточек, символические ключи от городов, представителей прессы, фотокорреспондентов — все то, чем пришлось бы заплатить за жизнь, гражданские права и свободу.

— Но, мой дорогой друг, из твоих слов можно заключить, что ты здесь пленник! — воскликнул он.

— Так и есть, Данус, — ответил я. — И лучше всех это известно тебе.

Он пожал плечами.

— Мне жаль, что ты так к этому относишься, Карсон.

— Как долго это еще будет продолжаться? — спросил я.

— Джонг есть джонг, — ответил он. — Он пошлет за тобой в свое время. Да тех пор давай не разрушать дружеские отношения, которые нас связывали до сих пор.

— Надеюсь, что наша дружба никогда не прервется, Данус, — сказал я. — Но если можно, скажи, пожалуйста, Минтепу, что я не могу больше пользоваться его гостеприимством. Если он не пошлет за мной в ближайшее время, я уйду по собственной воле.

— Лучше не пытайся так поступить, мой друг, — предупредил Данус.

— Почему же?

— Ты проживешь не дольше, чем успеешь пройти дюжину ступенек вниз от соей комнаты, — серьезно заверил он.

— Кто меня остановит?

— В коридорах расставлены воины, — объяснил он. — Они получают приказы от джонга.

— И при всем этом я не пленник! — воскликнул я с горькой иронией.

— Мне жаль, что ты заговорил об этом, — сказал он. — Ты мог бы никогда не узнать правды и жить здесь долго и счастливо.

На самом деле это была железная рука в бархатной перчатке. Мне оставалось надеяться, что ее протягивает не враг. Положение мое было незавидным. Даже если бы я имел возможность подготовить побег, бежать мне было некуда. Но честно говоря, бежать мне не хотелось — с тех пор, как я увидел девушку в саду.

вперёд