Управление самолетом в воздухе осуществляется в двух плоскостях: горизонтальной и вертикальной. Теоретически считалось, что посадить машину с выведенными из строя рулями высоты или подвижного стабилизатора невозможно. До поры до времени этот принцип не подвергался сомнениям, и прочесть об этом можно было в любом учебнике.

  • Но наступил момент, когда кажущаяся самоочевидность этого положения пошатнулась.
  • Началось все с заурядного эпизода во время войны в Корее. Один из наших МиГ-15, которые мы поставляли Корейской Народно-Демократической Республике, попал в изрядную перепалку. У него было перебито управление рулями высоты, но электропроводка управления триммером оказалась действующей. Согласно теории посадить самолет было нельзя, но летчику в тот момент было не до теории. Летчик поставил перед собой цель спасти машину.
  • Управляя с помощью триммера рулями высоты, он не только сумел дотянуть до аэродрома, но и посадил самолет.
  • В то время это было расценено как своего рода чудо.
  • Позже, после тщательной и всесторонней проверки, возможности управления самолетом с помощью триммера были выявлены, уточнены и подтверждены, а затем и закреплены в соответствующих документах.
  • Но на этом дело не кончилось.
  • Впоследствии случилось так, что тот опыт, который мне удалось накопить, участвуя в исследованиях возможностей управления самолетом с помощью триммера, здорово пригодился мне в жизни. Но об этом я расскажу немного позже.
  • Сейчас же мне бы хотелось подчеркнуть одно ценное, на мой взгляд, человеческое качество — дерзость.
  • Я думаю не о той дерзости, которая граничит с бесшабашностью или отчаянием, а имею в виду дерзость, идущую от опыта и ума.
  • Не знаю, как обстояло дело с тем пилотом в Корее, может быть, им владела лишь ненависть к врагу и желание во что бы то ни стало спасти оружие — истребитель, на котором он воевал. А может, все было иначе... Может, просто ему первому пришла та мысль, которая смутно уже бродила в головах многих. Сотни раз работая со стабилизатором и триммером, я подспудно, где-то на задворках сознания неприметно накапливал опыт или скорее чутье, отмечающее, что тот же триммер подчас способен на нечто большее, чем мы от него обычно ждем, что есть здесь свои нераскрытые, неопробованные возможности. Но с рулями высоты у меня все было пока в порядке, и зыбкое, неоформившееся ощущение догадки не рождало еще мысли.
  • Это ощущение повторялось и повторялось, из него постепенно вызревал опыт, как созревает жемчужина в найденной и еще не раскрытой раковине. И может быть, там, в Корее, перед тем как катапультироваться из поврежденной, неуправляемой машины, пилот вскрыл свою «раковину» и извлек из нее давно созревший «жемчуг» — остальное решила та дерзость, которую я называю дерзостью от опыта и ума.
  • Дело здесь, конечно, не в самом триммере — сколько еще в мире непознанных, нераскрытых возможностей! — дело в самой сущности дерзости. Именно она, подкрепленная реальным, но еще не осознанным опытом, помогает порвать обыденное, перебросить мост через пропасть. Догадываться могут многие — проверяет догадки дерзость. Особенно когда ценой проверки может стать собственная жизнь...

    Мой Як-3, который я выстругивал в сурдокамере перочинным ножом из куска липы, не мог, конечно, подняться в воздухе; на нем нельзя было проверить ни одной, даже самой пустяковой, догадки; с его помощью можно было сделать только одно — продумать свою судьбу. Крохотные тонкие стружки, завиваясь в причудливые спирали и кольца, высвобождали, вытягивали за собой из дерева контуры то хвостового оперения, то части фюзеляжа, то плоскости крыла; и так же, как кусок липы, освобождалась от всего лишнего память, постепенно обнажая суть и отдельных поступков, и всех прожитых лет жизни.

  • Да, ничто не проходит бесследно; из малого, неприметного вырастает большое — большое столь же неприметно может распасться в труху и пыль. Все оставляет свои следы; но иногда эти следы путают и петляют, иногда они неотвратимо ведут к цели. Весь вопрос в том, зачем вышел человек на дорогу. Если ради того, чтобы найти себя, тогда все в порядке; тогда при всей кажущейся извилистости путь его в последнем счете обозначится как прямой и ясный: исходную и желанную точки соединит проложенный поверх кружева неизбежных случайностей и ошибок четкий, лаконичный пунктир.
  • Найти себя — значит найти и свою жизнь; не искать — значит прожить чужой жизнью, прожить как получится, как придется прожить. Или — или.
  • Говорят, что у каждого свое признание: либо угадал, либо не угадал. Я этому не верю. Человек богат, и призваний у него не одно, а несчетно много. Важен не выбор, а его реальный итог. Представьте, что мальчишка, одаренный, скажем, от природы абсолютным музыкальным слухом, станет не знаменитым композитором, а обыкновенным рядовым геологом — жил, допустим, в доме напротив симпатичный ему бородатый дядя, которому хотелось во всем подражать; и если он, этот повзрослевший мальчишка, до пенсии, а может и дальше, сохранит интерес, казалось бы, к случайно выбранной им работе, будет болеть ее заботами, радоваться ее успехами, то никто не скажет, что жизнь прожита зря.
  • Человек богаче любой профессии. И найти себя — вовсе не означает вовремя послушаться маму или папу: что толку в абсолютном слухе, если тебе милее не звуки скрипок, а посвист ветра в ущелье, торопливый, азартный стук молотка, откалывающего образец породы! Лишь тот действительно находит себя, кто использует не одно из своих бессчетных человеческих качеств — пусть даже оно резко и ярко выражено, а живет ими всеми, не порабощая одним остальные, живет не как привесок к своему музыкально одаренному уху, а щедро и разносторонне — всеми силами ума и духа. Профессия не самоцель: она лишь поприще, где тратишь отпущенные природой силы; использовать их без остатка и означает прожить свою жизнь. А это зависит не столько от выбранного тобой дела, сколько от того, как ты его делаешь. Жизнь удается только тогда, когда не увиливаешь от трудностей, а делаешь свое дело без устали, добросовестно и добротно, делаешь вместе с делом самого себя.
  • На улице моего детства, не в доме напротив, а в моем доме жил не бородатый геолог, а мой брат — летчик. И я стал летчиком, и это, конечно, случайность. Но не случайно другое, не случайно то, что я навсегда полюбил свое случайное ремесло. Случайность стала моим призванием. Не одним-единственным, а одним из многих. Я ровно настолько же «родился» летчиком, насколько химиком, ювелиром, матросом, врачом... Список можно бы и продолжить, но не в нем дело. Просто я захотел научиться и научился неплохо водить самолеты, найдя тем самым в профессии летчика самого себя. Точно так же, наверное, я мог бы найти себя и на любом другом поприще, если, конечно, искать не славы, не титулов, не высокой зарплаты, а творческой радости от самого труда.
  • Конечно, я многое сознательно упрощаю. Я говорю не о тех сравнительно редких случаях, когда призвание человека написано у него на лбу чуть ли еще не с пеленок. Я думаю не о единицах, я думаю о подавляющем большинстве людей. А тут — я в этом уверен — человека делает не «удачный» выбор профессии, а его отношение к самому себе и к ней. Там, где нет зависти к тому, как живет Иван Иванович, нет и неудачников; жизнь получается лишь тогда, когда в центре духовных помыслов и интересов заложен принципиально иной вопрос — не Как, а Чем живет человек.
  • Мне скажут: вот вы тут толкуете о врачах, геологах, летчиках. Ну а если, дескать, токарь? Что тогда?
  • Что ж, токарь так токарь. Не торопитесь иронизировать: я вовсе не собираюсь рисовать одну из штампованных картинок, в щедро отлакированных рамках которых труженик станка одной рукой привычно дотачивает рекордную по счету деталь, а в другой скромно держит промасленный клочок синьки с очередным замечательным рацпредложением. Я просто напомню, что врач имеет дело не только с благодарностью спасенного им больного, но и, простите, с его выделениями и экскрементами, без анализов которых заболевшего вряд ли удалось бы спасти. И летчик не только кувыркается в лазурной глубине неба, выписывая там приятно щекочущие нервы сложные фигуры высшего пилотажа; гораздо чаще ему приходится долгими часами копаться вместе с техниками во внутренностях барахлящего двигателя или ждать где-нибудь у черта на куличках сутками, а то и неделями благоприятной сводки от синоптиков. Радость труда не только в рекордах и сочувственных аплодисментах; она прежде всего в постоянном чувстве удовлетворения, всегда сопутствующем процессу преодоления трудностей, она в чувстве профессиональной гордости, растущем из года в год от сознания того, что все лучше и лучше справляешься со своим делом.
  • Возвращаясь же к токарю, к обыкновенному — без производственных рекордов и поданных рацпредложений — хотя, конечно, есть и такие! — скажу одно: если он в самом деле токарь, не по записи в трудовой книжке, а по собственному желанию токарь, тогда он никогда не променяет своего станка на кабинет врача или на кабинет летчика. Он будет знать цену своему умению, он будет гордиться им; наконец, — если, повторяю, он настоящий токарь — в нем будет жить спокойная уверенность в том, что когда-нибудь возле его станка появятся ученики, которые станут смотреть ему в рот и которым ему будет что рассказать, передавая им из рук в руки свой опыт, накопленные навыки, свою профессию.
  • Я убежден, что не ошибусь, если, перефразируя известную пословицу, скажу: не профессия красит человека, а человек профессию. И уж если говорить о выборе, о поиске своего призвания, искать следует не профессию для себя, а себя в профессии.

    Оглядываясь на свой собственный опыт, надо признаться, что это далеко не так просто. Может, кому-то покажется странным, но мне, например, больше нравится не пилотировать самолет, а крутить баранку автомобиля; на земле скорость ощутимее и острее воспринимается. Однако я стал не шофером такси, а летчиком. Дело в том, что эмоции хотя и играют в духовном мире человека огромную роль, но далеко ее не исчерпывают и тем более не определяют его основных запросов. Но эмоции — вещь реальная; и значит, чтобы они не торчали занозой, мешая делу, их надо или переоценить, или переадресовать. Иной раз это получается само собой; другим приходится прибегнуть к помощи рассудка и воли. Я, например, научился в конце концов ценить скорость не только чувственно, но и абстрактно: горизонтальная, привязанная покрышками к земле скорость автомобиля стала в моем восприятии выглядеть беднее, чем скорость свободно маневрирующего во всех плоскостях самолета. Это отнюдь не охладило моей страсти к быстро мчащимся под колеса автомобиля земным шоссе и проселкам, но помогло начисто забывать о ней на «дорогах» пятого океана. Понятие «скорость» обогатилось для меня новыми красками и оттенками: абстракция стрелки в ночном полете стала восприниматься и эмоционально. Дремлющему в салоне пассажиру кажется, будто самолет недвижно завис в воздухе, как если бы его прицепили к стреле гигантского подъемного крана, и лишь ровный гул двигателей да само сознание не позволяют ему окончательно подпасть под власть иллюзии. Обманутые органы чувств отказываются регистрировать движение мчащегося в ночном небе лайнера. Не то с летчиком. Его органы чувств как бы обогащены за счет самой профессии; пилот способен фиксировать и фиксирует скорость не только по показаниям приборов, но и чувственно.

  • Не подчинить какие-то качества, не подавить их в интересах работы, а, наоборот, развить их, расширить так, чтобы они не мешали, а помогали делу, больше того, работали на него, — вот что я называю поиском, раскрытием себя в профессии.
  • Но подчас одного только поиска мало, необходимо создавать в себе какие-то качества заново, почти что на пустом месте.
  • Взять, к примеру, так называемую быстроту реакции. Качество это, прямо скажем, крайне желательно для всякого. А вот развито оно, к сожалению, далеко не у всех. Летчику же, особенно летчику-испытателю, без него, как говорится, никуда! И если ты не топчешься на азах выбранной профессии, если ты помаленьку овладеваешь ею, значит, заодно — хотя ты можешь не только не думать, но и попросту не знать об этом, — овладеваешь и необходимыми для нее качествами. В моем случае — быстрой реакцией.
  • Насколько я успел овладеть именно этим качеством, по-настоящему мне довелось осознать именно здесь, в сурдокамере. И конечно, не в минуты вроде теперешних, когда я, выстругивая своего Яка, раздумываю обо всем зтом, а в минуты напряженной работы. По графику вся такая работа, выявляющая, а заодно и тренирующая быстроту реакции, объединена под одной короткой рубрикой — тесты.
  • ...Я смотрю на циферблат часов и откладываю в сторону свою близящуюся к концу поделку из куска подсушенной липы. Незаметно пролетело еще несколько часов моего пребывания в сурдокамере, несколько часов отдыха и неторопливых раздумий. Вот-вот на табло, что прямо передо мной, вспыхнет привычная комбинация цветных огней: «Внимание!»
  • «Внимание! По графику наступает время тестов!»

    Бытует мнение, что быстрота реакции — качество врожденное. Обделила, дескать, природа — сиди и не рыпайся. Так, например, говорят: прирожденный боксер или, скажем, разведчик. Но, к счастью, это не совсем так. Конечно, та или иная скорость реакций, будь то мускульных, двигательных или интеллектуальных, в какой-то мере дается уже от рождения. Но дальнейшее обогащение и развитие этих качеств — дело наживное. И то, что принято называть мгновенной реакцией, как правило, результат упорных систематических тренировок. Роль их отчасти может заменять бурная событиями жизнь. Но только отчасти. Без упорной, целеустремленной работы над собой совершенства в этом смысле все равно не добиться.

  • . Зачатки этого ценного качества у меня проявились еще в мальчишеском возрасте. Многое дала и война, и работа летчиком-испытателем. И все же до совершенства было еще ох как далеко... Нет-нет да и случались неприятности... -
  • Одна из них едва не обошлась мне ценой жизни.
  • Испытывался новый прицел на самолете новой конструкции. Проверялся режим бомбометания с пикирования. Естественно, каждому летчику хочется знать, куда попали сброшенные им бомбы, и поэтому при выводе машины из пикирования смотришь в круг и оцениваешь, далеко ли от его центра появились воронки. Я немного зазевался и, когда самолет набирал высоту, незаметно для себя перевернул его на спину, а вместо того чтобы «бочкой» выйти из создавшегося положения, решил выйти переворотом. Самолет захрустел, как сухарь на зубах; до земли какие-то сотни метров, а под крылом еще одна несброшенная бомба. Самолет проседал на верхушки деревьев. Успею или не успею выйти?.. Хватит ли высоты?.. Изменить уже ничего нельзя: машина и так чудом в воздухе не рассыпалась... Врежусь или нет? Пожухлые, сухие листья на сучьях увидел — вот до чего фантазия разыгралась...
  • И вдруг в какой-то момент не столько разумом, сколько чутьем почувствовал: проскочу! Над самыми верхушками, но проскочу! И проскочил. Но посадка с бомбой на деформированном самолете не предвещала ничего хорошего. Отделался кое-как и от нее. Пошел к аэродрому, а в голове сумятица, вопросы один другого тревожнее:
  • «Выйдут ли шасси?»
  • «Выйдут ли посадочные закрылки?»
  • «Не откажет ли управление?..»
  • Но вот наконец и аэродром. На значительно большей, чем обычно, высоте выпустил шасси — все вроде бы нормально; выпустил закрылки — тоже нормально. Крадучись, подошел к полосе и мягко посадил самолет.
  • Сбежались техники, смотрят, молчат, только руками разводят. Наконец один говорит:
  • — Считай, что ты за экспонатом слетал! А попутно и с того света вернулся.
  • — Что, — спрашиваю, — за экспонат такой, чего мелешь?
  • — А обыкновенный, — отвечает, — экспонат. Музейный. Теперь твоему самолету только там, в музее, красоваться: пусть экскурсанты смотрят да удивляются. Да ты сам погляди!
  • Вылез я, спрыгнул на землю, смотрю — и собственным глазам не верю: крылья, стабилизаторы, фюзеляж — все будто у черта в зубах побывало. Не самолет, а какая-то стиральная доска...
  • — При таких перструзочках, что ты ей задал, и с линкора все обручи полетят: по швам разойдется! — сказал кто-то у меня за спиной. — И как ты после такого пике в лес «по ягоды» не ушел! Если бы сам не видел, ни за что бы не поверил!
  • Инженеры-прочнисты при осмотре пришли к выводу, что перегрузка была порядка 12 — 14 единиц.
  • Постоял я, постоял и решил, что техники правы: пожалуй, если бы кто другой рассказал, я бы и сам усомнился.
  • К счастью, этим полетом была завершена программа испытаний прицела. Так что покалеченный экземпляр, или «экспонат», как выразился один из техников, действительно попал в музей.
  • В музей так в музей!! На душе у меня в связи с этим кошки, конечно, не так царапали: запороть машину, в которую вложен огромный труд и немалые деньги, — от такого белый свет покажется в копеечку...

    Но ЧП, как я уже говорил, и среди нас, летчиков-испытателей, гость в общем-то довольно редкий. Основная работа буднична.

  • Поставили как-то раз один из двигателей на дефектоскопию лопаток. Метод старый, несовершенный; работенка, прямо сказать, муторная. Турбину разбирают, что называется, до последнего винтика, каждую лопатку тщательно покрывают специальным магниевым раствором и просматривают в ультрафиолетовых лучах: если есть на ней хоть малюсенькая, микроскопическая трещинка, раствор туда обязательно проберется — и все как на ладони.
  • Разобрали турбину, разложили на столе лопатки так, чтобы при последующей сборке не нарушать балансировку двигателя. Красим, смотрим... Работали день и ночь: сроки жали. И вдруг какой-то медведь — не стану называть его фамилию — взял да и рассыпал все лопатки по полу. Без умысла, естественно. Только от этого никому не легче... Весь наш египетский труд насмарку, точнее, под удар поставлен. Соберешь турбину, а вдруг дисбаланс? Значит, вновь снимать двигатель с самолета, отправлять на завод. А сроки?..
  • Сидим думаем: собирать, не собирать? Отправить сразу на завод — потеря драгоценного времени; а если собрать, вдруг выявится дисбаланс? Тогда времени уйдет еще больше.
  • Один из инженеров вдруг говорит: «В принципе дисбаланса большого не должно бы быть. Уж очень с высокой степенью точности обрабатываются лопатки... А вообще...»
  • Вот именно — «вообще»! Иной раз и телята кусаются... Все-таки решили рискнуть. Собрали двигатель, поставили на стенд для проверки: заработал лучше прежнего. Никакого тебе дисбаланса! Прав оказался инженер: умеют работать на наших авиационных заводах, не подвела точность обработки. А в общем, можно сказать, повезло. Точность точностью, но все же...
  • Впрочем, без известной доли риска и везения большинство дел на этом свете не делается.

    Стреляли мы однажды по беспилотным мишеням, управляемым с земли по радио. Задание примерно формулировалось так: «Возможность перехвата таких-то целей на таких-то скоростях».

  • Скорость моего перехватчика в два с лишним раза больше скорости мишени. Значит, «дельта» порядка тысячи километров. При таких скоростях сближения декламировать стихи Пушкина или припоминать номер телефона приятеля некогда. Секунды и даже их доли намертво держат в своих тисках сознание.
  • Обычно стреляли только днем, когда цель видишь собственными глазами. Кроме того, на локационном прицеле имеется специальная полоска, на которой выступают этакие рожки, что ли, сигнализирующие, что цель захвачена. Рожки эти движутся друг другу навстречу. И как только оба рожка войдут в так называемую зону пуска ракеты, можно считать, что дело сделано — через несколько мгновений цель станет грудой вращающихся в воздухе кусков пылающего железа. Когда я вижу одновременно и прицел и саму цель, легко отвернуть в сторону от обломков.
  • И вдруг наблюдавший за стрельбами маршал авиации Савицкий говорит:
  • — При солнышке у вас выходит неплохо. А если ночью придется? Необходимо провести «слепые» стрельбы.
  • Ночи ждать, разумеется, не стали, а надели на фонарь непроницаемый для света колпак. Теперь единственная возможность пилотировать — по приборам. Для пилота — ночь, а сам он с земли как на ладони виден. Но главное даже и не в этом. Мишень, которую намечено накрыть ракетой, сопровождают несколько боевых машин — «подстраховщиков». Обычно они держатся от нее в стороне — в нескольких километрах, ждут финала, но если что-нибудь не так, если мишень не окончательно выйдет из строя, тогда вмешиваются «подстраховщики», они должны довести дело до конца — взорвать в воздухе мишень-подранок. Иначе она может любых дров наломать...
  • Такие случаи уже бывали.
  • Конечно, моя мишень в этом смысле менее опасна. Хотя бы из-за размеров. Рубанешь по ней: в остатке три-четыре приличных куска — ну там часть фюзеляжа, огрызок хвоста, двигатель. А остальное все — в брызги: черный шлейф да клуб огня.
  • Загвоздка заключалась в другом: подобных слепых стрельб никогда прежде не проводилось. Мне предстояло начать их первому.
  • Эксперимент обставили тщательно и всерьез; никаких лазеек, никаких поблажек: вслепую — значит вслепую. Шторки, посредством которых кабину пилота окутывала непроглядная тьма, снабдили специальными контактами: тронешь шторки — сработают контакты. Экзамен в небе исключал «шпаргалки». Прицел вместе с его движущимися рожками, в свою очередь, поставили под контроль кинокамеры: отвернешь раньше времени в сторону — кинопленка обстоятельно обо всем расскажет. Одним словом, ночь среди бела дня была продумана, запланирована и гарантирована почти с научной точностью.
  • Помимо сопровождающих мишень «подстраховщиков», в небо вслед за мной взмыл еще самолет, который пилотировал один из моих друзей по работе — летчик Фадеев. Шторок у него на фонаре не было: ему предстояло сопровождать меня, держа на всякий случай со мной связь по рации.
  • Вышел в зону, иду только по приборам, скорость — почти две звуковые... Фадеев молчит — значит, все пока идет нормально... Ага! А вот и рожки на светящейся полоске прицела зашевелились: мишень или, может быть, один из «подстраховщиков»? Шторки опущены; сквозь заэкранированный ими фонарь натурально ни черта не видно. Передаю по радио:
  • — Цель захватил! Но какую, не знаю. Сопровождающие цель «подстраховщики» исчезли, как ветром сдуло.
  • И тут же успокаивающий комментарий Фадеева:
  • — Цель захвачена правильно! И опять в наушниках:
  • — Шутки шутите? Ну так учтите: мы из игры вышли. Догнать теперь вас не успеем! — Это уже «подстраховщики».
  • Итак, если неудача, кроме Фадеева добивать мишень будет некому. Земля, однако, молчит. Задание, следовательно, остается в силе.
  • В наушниках тишина. Рожки прицела сползают к зоне пуска ракеты. Зона пуска — это «от» и «до». При таком избытке скорости это всего несколько коротких мгновений, в течение которых ракета обязана накрыть цель. Рожки уже захватили «от»... Пуск? И сразу в сторону от обломков? Но, во-первых, в какую? Мишени-то все равно не видно. Во-вторых, за спиной око киноаппарата: отвернешь на секунду раньше — сорвешь луч локатора с мишени. При малейшем же его отклонении снижается и вероятность поражения цели. Жду еще несколько неправдоподобно долгих мгновений...
  • И наконец, как выдох кузнечного меха, в моих наушниках голос Фадеева:
  • — Есть!

    На другой день Фадеев вместе с Андреем Манучаровым в офицерской столовой разыгрывали летчиков, которые сопровождали мишень на стрельбах.

  • — Как же это вы «даму» свою на произвол судьбы бросили? — спрашивал Фадеев. — Негалантно получилось. А вдруг бы ей после комплиментов Берегового «Русского» или там «Джигу» взбрело в голову сплясать?
  • — Или, скажем, просто пройтись туда-сюда по свежему воздуху? — вторил ему Андрей Манучаров. — Любопытная могла бы получиться прогулочка, а?
  • — Куда любопытней! — отшучивались беззлобно те. — Прямым маршрутом с этого света на тот! Комплимент-то больно уж ваш двусмыслен. Не поймешь сразу, к кому относится... От таких «комплиментов» не то что костей — пыли не соберешь.
  • — Так ведь с перехватчика, помнится, радировали, что захвачена цель. Цель! А не что иное... — не унимался Манучаров.
  • — Захватил-то, он цель, да забыл сказать какую,.. А мы на работе шуток не любим, потому как из одного железа с мишенью сделаны...
  • С Андреем Манучаровым мы сдружились как раз при схожей ситуации.
  • Опробовалась высадка десанта на парашютах модернизированной конструкции. Огромные транспортники затащили под облака различную технику и, конечно, штабные машины. На земле собралось немало народу встречать всю зту технику.
  • День был ветреный, но это никого не смущало. Каждый из присутствующих отлично знал, что многотонные транспортные махины не теряют устойчивости и при метеорологических условиях куда более серьезных.
  • И действительно, поначалу все пошло как по маслу. Огромные купола парашютов один за другим исправно раскрывались в небе, гася скорость подвешенного на их стропах груза. Но потом вдруг купола остались парить в воздухе, а часть «газиков» и кое-что из другой поднятой в небо техники горохом посыпалось на землю.
  • После осмотра на месте кто-то в качестве первой рабочей гипотезы выдвинул соображение, что по халатности и недосмотру грузы с самого начала закрепили непрочно. Догадку решили проверить. Командующий десантом, видимо, рассчитывая, что теперь-то уж все будет как надо, предложил в порядке эксперимента повторить сброс.
  • Но, увы, случаи отделения груза от парашютов повторились.
  • Когда полигон опустел и начальство разъехалось, меня н Манучарова включили в комиссию по расследованию причин обрыва грузов с замков,
  • Узел крепления конструктивно был выполнен так, что его замок открывался только тогда, когда груз касался земли и нагрузка на замок исчезала. Считалось, что в воздухе подобных условий возникнуть не может. Но опыт показал, что при сильном ветре в системе груз — парашют могут создаваться такие условия, когда нагрузки резко меняются и, доходя до очень малых, заставляют замок срабатывать раньше времени, в воздухе.
  • Злополучный узел крепления был продуман заново, и конструкторы, конечно же, нашли иное, более удачное решение. А я благодаря всей этой истории не только познакомился с интересным, глубоким человеком — Андреем Манучаровым, но и лишний раз убедился, что заочное мое студенчество все чаще и зримее начинает приносить свои плоды.
  • А вообще годы занятий в академии, щедро перемешанные с увлекательнейшей работой, густо изобилующей яркими впечатлениями и неиссякаемым, растущим день ото дня интересом, промелькнули быстро, будто в калейдоскопе. Дело близилось к диплому...

    * * *

  • Надо сказать, что в тот год в порядке пробы дипломный проект намечено было заменить государственными экзаменами. Не знаю, как кому, а мне это новшество, казалось, осложнит дело. Диплом — вещь привычная, обкатанная многими поколениями студенчества. Во-первых, диплом — это заранее известная конкретная тема: работа над ним не сулит никаких подвохов или неожиданностей. Трудности? Без трудностей в жизни ничего не бывает. Тем более за каждым дипломником закреплен постоянный руководитель проекта: только не ленись спрашивать...
  • А госэкзамены? Тут опять лотерея. Кто из нас застрахован от внезапного каверзного вопроса, от того, например, что экзаменующие могут докопаться до какого-нибудь случайного пробела в знаниях! Обо всем этом мы в те дни часто судачили в коридорах. Многие разделяли мои сомнения и тревоги.
  • Но решения принимаются не в коридорах и не в курилках. Госэкзамены в конце концов стали фактом.
  • И к факту этому я стал усиленно готовиться. Вновь начались ночные бдения над старыми лекциями и конспектами.
  • Сдавать предстояло три экзамена: философию, общую тактику и тактику ВВС. Все остальное мы сдали раньше — на экзаменационных сессиях.
  • И вот решающий момент наступил. Вхожу, докладываю: подполковник такой-то явился для...
  • — А, Береговой! Вот где ты мне попался! — слышу вдруг, перебивает меня кто-то.
  • Оказалось, что в качестве председателя Государственной комиссии был приглашен генерал, с которым мне уже доводилось встречаться прежде.
  • Он-то и окликнул теперь меня, желая, видимо, приободрить шуткой. На душе у меня и в самом деле как-то полегчало.
  • — Ну иди, иди сюда! — продолжал генерал, подчеркивая тоном свою доброжелательность. — Прежде вот ты мне самолеты и разную прочую новую технику показывал, а теперь давай себя покажи! Чему ты тут за шесть лет научился...
  • Знакомство знакомством, а экзамены экзаменами; волновался я так, как никогда прежде: ни на фронте, ни в переделках, связанных с профессией летчика-испытателя — то дело будничное, привычное. От волнения минутами настолько тупел, что не мог сразу справиться с самыми безобидными вопросами...
  • Но наконец с билетами было покончено, с вопросами членов комиссии тоже; пришел черед побеседовать с председателем. И тут вдруг я как-то сразу и окончательно успокоился: понял, что все страшное уже позади. С генералом беседовать было просто и интересно: будто бы и не экзамен, а разговор по душам. Профессиональный разговор — и все же будто бы по душам.
  • Генерал неторопливо расспрашивал, что я думаю о новой авиационной. технике, как ее лучше применить в условиях современного боя, какая тактика выгоднее; предложил в этой связи припомнить кое-какие эпизоды из истории военного искусства — чему, дескеть, они учат, какие выводы из них напрашиваются; напоследок поинтересовался, как я оцениваю недавнюю войну в Корее, в чем, с моей точки зрения, наиболее грубые ошибки американской военной доктрины...
  • Так неожиданным, вовсе непохожим на дотошные расспросы экзаменаторов разговором и закончилась моя учеба в академии. Из нее вместе с дипломом я вынес знания и большую человеческую благодарность в сердце к тем, кто помог их мне приобрести.
  • А вскоре я понял, какую решающую роль в моей судьбе может сыграть полученное высшее образование.

    В октябре 1957 года, ровно через год после окончания академии, был выведен на орбиту первый в мире искусственный спутник, а всего лишь через какой-то месяц в космосе побывал первый живой посланец Земли — собака Лайка. Начиналась эра штурма человеком космоса.

  • Конечно, в те дни я еще не дерзал всерьез мечтать о новой смене профессии — стать летчиком-космонавтом. Но первые, пробные, что ли, мысли на этот счет появлялись у многих. Я в этом смысле не был исключением... Конечно, мысли эти были еще туманны и расплывчаты; они еще не могли облечься в конкретные формы, поставить какую-то конкретную цель. Скорее всего это напоминало неуравновешенность души, какое-то томление сердца, робко начинающийся поиск. Так, видно, случается всегда, когда подспудно и незаметно начинают вызревать события, которым вскоре суждено стать началом новой восходящей спирали в истории развития человечества.
  • Скажи мне тогда, что через каких-нибудь одиннадцать лет я стану летчиком-космонавтом и взгляну на нашу матушку-Землю из глубин космоса, я бы, наверное, рассмеялся и не поверил. Разумом не поверил. А сердцем?.. Сердце, наверное, уже знало. Ведь любая добровольно избранная цель в конечном счете рождается там, и путь ее рождения всегда неизменен, от зыбкого, едва уловимого желания к осознанному решению. Правда, путь этот иной раз извилист и долог..,

    Жизнь между тем продолжалась, шла привычной, накатанной колеей. Только стала она, эта колея, как бы чуть поглубже. Формально работы у меня вроде бы не прибавилось — прибавилось у нее смысла. Любое действие обрастало теперь въедливым, цепким раздумьем, дотошным поиском причин, попытками предугадать последствия. Почему? Зачем? А что, если?..

  • Вопросы эти, прежде скользившие где-то на краю сознания, неприметно выросли из коротких штанишек, тормошили, не давая покоя, голову, топорщились своей суровой требовательностью и неистребимостью.
  • Нет, конечно, умудренный высшим образованием летчик-испытатель Береговой не стал вдруг заодно и вдохновенным конструктором — все оставалось на своих местах, все было по-прежнему; просто мысль стала чуть беспокойнее, чуть напористее, чуть дерзче, просто она обрела, как второе дыхание, второе зрение.
  • Оговорюсь сразу, пороха я не изобретал: я, как и прежде, продолжал испытывать новую авиационную технику, но проку для тех, кто изобретает порох, от меня стало капельку больше. Посадив на бетонку машину, я иной раз мог теперь рассказать о том, как она себя вела, кое-что интересное и полезное. Стоп, стоп! Не спешите усмехаться. Хвастается не летчик Береговой — хвастается полученное им высшее образование. Да и не то это слово здесь — хвастовство; на кой ляд знания, если от них нет отдачи! Академия обтесала мой разум, снабдила его оружием для борьбы, потому что любая работа — борьба, борьба с возникающими в ее процессе препятствиями и трудностями. Академия дала знания мне, я их возвращал, стараясь лучше делать свое дело.
  • Иногда получалось. Иногда нет.
  • Однажды получилось настолько, что я, как пошутил тогда кто-то, завоевал право заниматься в свободное от работы время кинолюбительством. Во всяком случае, мне удалось спасти опытный, а потому дорогой не одними вложенными в него рублями экземпляр истребителя и заодно обзавестись великолепной кинокамерой, которой я до сих пор часто и с удовольствием пользуюсь.
  • Испытывали новый самолет.
  • Сначала шло как обычно: разгон, горка, выхожу на потолок и там работаю. И вдруг во время одного из очередных разгонов заклинило стабилизатор. От себя ручка идет, на себя — нет. Пикировать можно, выйти из пике нельзя. Если, конечно, не удастся изменить положение стабилизатора.
  • Высота — 11 тысяч метров, скорость — более двух звуковых; иду с постоянным снижением. Иду и лихорадочно вспоминаю, что однажды нечто подобное в моей практике уже было.
  • В тот раз проводилось испытание различных режимов форсажа и форсажной камеры; в камере получился односторонний перегрев, и одна из ее стенок не выдержала и прогорела. Тяга пошла вбок, самолету резко занесло хвост, и машину перевернуло. Вдобавок куски оторванного во время прогара дюраля попали под напором в щель, и стабилизатор заклинило: ручка ни туда, ни сюда! О кусках обгорелого дюраля и обо всем прочем я, естественно, узнал позже, на земле. А на высоте 5 тысяч метров, на которой я тогда находился, меня занимали не столько причины, сколько пути выхода из создавшегося положения.
  • Первое, что я сделал, — убрал газ. Неизвестно было, в каком именно месте прогорела форсажная камера: если в сторону трубок гидросистемы — тогда про сектор газа лучше и не вспоминать: прогорит трубка, из системы гидравлического управления вытечет жидкость — и самолету крышка. Самолет станет мертвым, неуправляемым. Словом, рисковать нельзя — лучше считать, что сектора газа будто вовсе и не существует.
  • С газом ясно. А как быть со стабилизатором?
  • «Забыть» о секторе газа меня вынудила гидросистема; она же напомнила и о возможном выходе. Точнее, не сама гидросистема, а ее потенциальная мощность. На бустере у меня сила в четыре тонны. Может быть, она и выручит?
  • Пробую ручку — тугая. Еще пробую — ни с места! Жму сильнее» еще сильнее... Чувствую: дрогнула, ломает что-то, но помаленьку двигается. Так с помощью этих четырех тонн и перемолол я заклинившие стабилизатор куски дюраля. Перемолол и сел...

    В тот раз сел, а как будет в этот?

  • Радирую на землю: «Частично заклинило стабилизатор, Иду на 11 тысячах с постоянным снижением».
  • На 8 тысячах мне наконец повезло: удалось, как и тогда, сорвать ручку с места. Не теряя ни секунды, вывел машину в горизонтальный полет: удача — штука капризная; испытывать ее терпение никогда не стоит.
  • Так и вышло. Уже в следующее мгновенье ручку управления стабилизатором вновь заклинило, и теперь уже, как я почувствовал, намертво. Хорошо хоть успел выйти в горизонтальный полет.
  • Снова радирую: «Иду в горизонтальном полете. Стабилизатор заклинило окончательно. Высота — шесть тысяч. Прошу разрешения попытаться спасти машину».
  • После короткой паузы земля ответила: «Действуйте по собственному усмотрению».
  • В прошлый раз было опасно работать сектором газа, но действовал стабилизатор. Теперь наоборот. Заклинило стабилизатор, но можно работать сектором газа. В остальном же задача не изменилась — попробовать посадить машину.
  • Летчики знают, что существуют три порога высоты.
  • Есть минимальная высота, до которой можно бороться за жизнь самолета, а заодно и свою. Есть высота, на которой еще можно спастись самому; нужно лишь рвануть на себя рычаг катапультного кресла. И есть высота, когда спасти может лишь чудо: даже если и выпрыгнешь, все равно разобьешься. Тот, кто так снизился, идет ва-банк, рискует крупно; но, только снижаясь, можно посадить самолет.
  • А посадить его было необходимо. Повторяю, экземпляр самолета был не из серии: он только проходил испытания, и второго такого не было. Если катапультироваться, значит, нужно строить еще один самолет — строить, не зная, отчего угробился первый: ведь там, в воздухе, я не знал и не мог узнать, почему заклинило стабилизатор. Необходимо было сделать все, чтобы посадить машину, чтобы «привезти па землю — дефект».
  • Привезти дефект, как это принято называть у нашего брата летчиков-испытателей... Принято-то принято, а вот как его привезти, этот чертов дефект, если он из таких, что сопротивляется всяческой транспортировке. Во всяком случае, всячески препятствует «приземлить» себя в чистом, девственном, что ли, виде. В таком, словом, чтобы инженеры могли разобраться, что к чему, а не гадать на кофейной гуще или, что в данном случае одно и то же, судить о причине аварии по обгорелым обломкам самолета.
  • А ведь причина сплошь да рядом может оказаться самой что ни на есть чепуховой, устранить которую ничего не стоит. Для этого требуется лишь одно — доставить ее, эту причину, этот дефект, на землю. Трудно? Но на то ты и летчик-испытатель. Не просто летчик, а человек, добровольно избравший такую профессию, которая, помимо всего прочего, включает и обязанность «привозить дефекты на землю». Даже если земли развязывает тебе руки: действуй, мол, по своему усмотрению. Ведь, помимо обязанностей и норм профессии, существуют еще нормы и обязанности моральные, характер, чувство ответственности, вера в собственные силы и мастерство. И, если хотите, чуть-чуть в удачу.
  • Я зажал от греха ручку управления стабилизатором: бог его знает, что его там закусило, что у меня там болтается; выпустил шасси и попробовал работать сектором газа — пока все в порядке, машина слушается. Но шасси — это еще не все, вот щитки, щитки — это другое дело! А выпустить придется и их...
  • До аэродрома осталось километров сорок, пора начинать. Третья и последняя радиограмма на землю: «Иду на посадку. Уберите всех с летного поля. И вырубите эфир! Прошу оставаться лишь на приеме...»
  • Ответ с земли не замедлил ждать:
  • — Посадка обеспечена. Всем молчать!
  • Молчать — это тоже необходимо. Когда аварийный самолет прошел последнюю, третью, высоту, земля уже не может приказать катапультироваться, земля уже ничего не может, кроме одного — не мешать.
  • Пилоту в такие минуты нужна вся его собранность, все его внимание. Разговаривать ему уже не о чем и некогда. Поэтому такие минуты или протекают молча, или обрываются хриплой короткой фразой:
  • — Труба, братцы! Отвалилось крыло, прощайте! Такой или другой, но в том же роде.
  • Получив ответ, я выпустил щитки и начал красться — иначе это, пожалуй, не назовешь: именно красться, осторожно, очень осторожно подкрадываться к земле. Когда выпущены щитки и погашена скорость — с бездействующим стабилизатором второй раз на посадку не зайдешь. Садиться необходимо с первого...
  • Я сел.

    А кинокамера появилась позже. Ее вместе с кинопроектором мне подарил Генеральный конструктор. Подарил за то, что я вместе с техником Мориным отыскал один маленький болтик, тот самый маленький болтик, который чуть не угробил большой самолет.

  • Впрочем, без риска, без определенной в разумных пределах доли риска в большом новом деле не обойтись. Путь к новому — всегда поиск, преодоление непознанного, неизвестного. Познать неизвестное и, значит, избежать просчетов, предупредить ошибки. В этом одна из сторон труда конструкторов. Сотни, а то и тысячи раз они перепроверяют собственные расчеты, тщательно взвешивают то или иное решение, скрупулезно продумывают каждый узел, каждую деталь — они ищут, ищут и еще раз ищут малейшую возможность ошибки, они делают все, что только может сделать человек, чтобы избежать в будущем риска. Но человек не всесилен, все предусмотреть невозможно. Так всегда было, и так, думаю, всегда будет. Стопроцентной гарантии в таких делах нет и не может быть. Какие-то погрешности и просчеты время от времени неизбежны — не болтик, так что-нибудь другое... Иначе на что были бы нужны мы, испытатели! То, что невозможно выявить, проверить в стенах конструкторских бюро, выявляется и проверяется в небе. Такова логика жизни, такова специфика нашей работы. Желать иного — значит хотеть невозможного, значит стать на позиции маниловщины. Без болтика, без того злополучного болтика, который мы искали с техником Мориным, повторяю, в нашем деле не обойтись.
  • Нашли мы его, кстати говоря, далеко не сразу. Причина оказалась до смешного проста, и именно поэтому обнаружить ее было очень трудно. Один из узлов, по которому пролегала тяга управления стабилизатором, был установлен раструбом вверх. В него-то, в этот раструб, или карман, и упал выскочивший из своего гнезда болтик; именно его непрошеное вторжение и заклинило стабилизатор. Если бы узел установить немного иначе, карманом вниз, туда уже ничего не могло бы упасть — из перевернутых вверх дном карманов может только выпасть... Так, между прочим, конструкторы и поступили: перевернули узел карманом вниз. Крохотный пустяковый просчет, который чуть не обернулся аварией.
  • Вручая мне свой подарок, конструктор улыбнулся и пошутил:
  • — Раз уж ты так хорошо ознакомился с содержанием кармана моего самолета, грех было бы мне не тряхнуть своим.
  • С тех пор я и занимаюсь кинолюбительством. И к слову сказать, не только в свободное от работы время, но и порой именно в ее часы.

    * * *

  • В сурдокамере киноаппарат оказался бы лишним — роль его выполняли телемониторы; зато впоследствии он здорово пригодился, с его помощью из космоса я накрутил на пленку изумительные, неповторимые по своей красоте пейзажи нашей Земли.
  • Впрочем, до этого было еще далеко. Ох как далеко! А пока...
  • А пока я продолжал работать с тестами.
  • Согласно графику на табло загорался призывный сигнал, в ответ я нажимал кнопку: готов!
  • Табло — это панель, под матовым стеклом которой скрыта мозаика из гнезд с лампочками разного цвета: зеленые, желтые, красные, белые, синие,.. Операторы, расположившись за стеной, попеременно включая те или иные лампы, создают самые различные комбинации световых сигналов. Моя задача разобраться в них и соответственным образом отреагировать.
  • Я смотрю на табло. Под рукой у меня клавиатура кнопок, с их помощью я могу реагировать на происходящее.
  • На табло вспыхнула комбинация ламп: красная, зеленая, желтая. И сразу же вслед за ней: желтая, зеленая, белая...
  • Одну из комбинаций положено погасить, другую, наоборот, оставить нетронутой; что означает то или иное сочетание светящихся ламп, я вызубрил, как таблицу умножения, еще до сурдокамеры. Теперь две из возможных комбинаций зажглись на табло. Иными словами, та и другая — приказ, только отданный не словесно, а зрительно, Это проверяется моя память, собранность и быстрота реакций.
  • Я гашу вторую, первую оставляю светиться на табло. Верно ли я понял команду, сколько секунд понадобилось мне, чтобы на нее среагировать — об этом я пока не знаю. Оценка мне ставится за стеной молча; связь с экзаменаторами односторонняя... Это расслабляет, а расслабляться нельзя.
  • На табло загорается серия новых цветных сочетаний... Начинается игра в кнопки: я жму на свои, оператор за стеной не забывает делать то же самое. Убыстряется ритм, усложняются тесты... Кто кого? Нет, вопрос ставится иначе. Суть здесь не в соревновании с оператором, она в единоборстве с самим собой. В этой игре и проиграть и выиграть могу только я один: если я выиграю здесь, может быть, мне разрешат продолжить ее в космосе...
  • На табло появляется несколько цифр. Ровно через 20 секунд — ни раньше и ни позже! — я должен ответить, делятся ли они на три. Оператор в придачу включает за стеной магнитофон, и сурдокамера заполняется чьим-то басом, монотонно бубнящим окрошку из беспорядочно повторяемых различных чисел. Это называется фоном, цель его — помешать мне, сбить, как говорят, с панталыку... А тут еще примешивается какой-то скрежещущий вой...
  • Впрочем, все это меня уже не касается. Я тикаю про себя, будто метроном: «И-и-и раз, и-и-и два, и-и-и три...» Я делю в уме заданные мне цифры...
  • Я не имею права заткнуть пальцами уши, чтобы убрать фон, и пытаюсь заткнуть их мысленно...
  • «...и-и-и восемнадцать, и-и-и девятнадцать, и-и-и двадцать...»
  • Я нажимаю два раза кнопку: все цифры на три делятся!
  • И опять я не знаю, что мне поставил экзаменатор: «отлично» или «посредственно», «хорошо» или кол? Я даже не представляю себе системы оценочных баллов... Зато мне ясно другое: сейчас меня проверяют сразу по четырем параметрам. На способность сосредоточиться, уметь отключиться от окружающей обстановки (фон и помехи), на скорость, с которой я способен шевелить мозгами (делится или не делится), на чувство времени (ответ ровно через двадцать секунд!) и, наконец, успеваю усмехнуться я про себя, на умение раздваиваться (считать секунды и делить цифры приходится одновременно)...
  • А на табло уже новая команда, новая головоломка. Два ряда чисел: четных и нечетных; четные — черные, нечетные — красные. Их нужно называть парами: нечетные — с начала ряда, четные — с конца...
  • Магнитофон теперь не орет басом, а включен на запись, и я начинаю:
  • — Единица красная, тридцать восемь черная... Тройка красная, тридцать шесть черная... Пятерка красная, тридцать четыре черная...
  • Ну что же, думаю я, когда треклятое табло наконец погасло, все это может мне пригодиться, даже если я провалюсь и не попаду в космос. Кому, скажем, — хоть и на земле! — может помешать собранность или внимательность?..

    Срок моего пребывания в сурдокамере подходил к концу, и я все чаще и чаще задумывался о том, что будет дальше. И о том, что уже стало на пути в космос историческими вехами...

  • Конец прошлого — начало нынешнего века, Кибальчич, Федоров, Циолковский... Проекты управляемых человеком ракет, расчеты, формулы, теории, обосновывающие возможность использования таких ракет для преодоления земной гравитации и полетов в безбрежных пространствах космоса...
  • 1921 год. В Москве по инициативе Н. И. Тихомирова создана Газодинамическая лаборатория — ГДЛ. Первая советская научно-исследовательская и опытно-конструкторская организация для разработки ракет на бездымном порохе.
  • 1924 год. Конструктор ракетных двигателей Цандер разработал проект межпланетного корабля, где наряду со смесью кислорода и водорода предлагалось использовать в качестве топлива жидкий алюминий.
  • 1929 год. Тот же Цандер конструирует первый советский реактивный двигатель — прообраз будущего ЖРД, жидкостного реактивного двигателя.
  • 1931 год. Создана Группа по изучению реактивного движения (ГИРД).
  • 1932 год. В Москве параллельно с ГИРДом создано государственное опытно-конструкторское предприятие, коллектив которого под руководством С. П. Королева приступил к разработке первых ракет на жидком топливе.
  • 1933 год. ГДЛ и ГИРД объединены в Реактивный научно-исследовательский институт (РНИИ).
  • 1933 год. Состоялся запуск ракеты на смеси жидкого кислорода со спиртом; в ее разработке принимали участие Цандер, Королев, Душкин, Корнеев и Полярный.
  • 1936 год. Запущена «Авиавнито» — самая большая и мощная ракета своего времени, ее двигатель работал на жидком кислороде и этиловом спирте.
  • 1939 год. Успешно закончились испытания ракеты дальнего действия с автономным управлением в полете конструкции Королева. В этом же году взмыла в небо и первая в мире двухступенчатая ракета с воздушно-реактивным двигателем.
  • 1940 год. Первый полет ракетопланера конструкции Королева с жидкостным ракетным двигателем; пилотировал его известный летчик-испытатель Федоров.
  • 1941 год. На советско-германском фронте появилось новое оружие — ракетные минометы «катюши».
  • 1942 год. Летчик-испытатель Бахчиванджи поднял в воздух первый реактивный самолет, созданный под руководством конструктора Болховитина; по существу, это была крылатая автономно управляемая ракета.
  • 1947 год. Запуск первых геофизических ракет.
  • 1957 год. Первый в мире искусственный спутник выведен на орбиту Земли. Наш, советский спутник!
  • И наконец, 12 апреля 1961 года. Человек в космосе — Юрий Гагарин!..

    ...Я опять выстругиваю своего Яка — у меня снова по графику свободные часы; строгаю кусок липы и перебираю в памяти эти вехи — вехи исторического пути человечества в безбрежные глубины космоса. Станет ли этот путь и моим путем? Во всяком случае, я его уже начал...

    Началось все для меня со слухов. Слухи, как и водится, были туманны и неопределенны... Одни, оглядываясь по сторонам, заговорщицки намекали, что вот-вот начнут отбирать летчиков для участия в космических полетах; другие, наоборот, рубили сплеча, утверждая, что не вот-вот начнут, а уже отбирают... Но на резонные вопросы, где отбирают или кто начнет отбирать, и те и другие одинаково таинственно и одинаково неубедительно ссылались на то, что, дескать, не сегодня-завтра все окончательно и досконально выяснится.

  • Разговоры эти начались задолго до полета Гагарина, и я, честно говоря, им не очень верил. Точнее, боялся поверить — уж очень хотелось, чтобы вес оказалось правдой... Работал я в то время в одном из КБ: испытывали тяжелый скоростной перехватчик. Работы было по горло, и проверять слухи, искать концов попросту не хватало времени. Да и сама перспектива запуска космического корабля с человеком на борту казалась в те дни столь же заманчивой, сколь и отдаленной... И все же возможность новой, никем в мире не изведанной еще работы — о ней только мечтали в научно-фантастических повестях и романах — затронула самые глубокие струны в моей душе. Преодолеть земное притяжение, выйти на управляемом корабле в космос — от всего этого захватывало дух, сжимало сердце... Люди в космосе! Люди! И одним из них, чем черт не шутит, может быть, смогу стать я. Может быть? Нет, должен! Должен стать! Непременно должен... Остаться в стороне, оказаться лишь в роли наблюдателя — такого я бы себе никогда не простил.
  • А тут еще начали подтверждаться слухи. Летчиков и в самом деле набирали. Но людей, видимо, требовалось немного, и широкой огласки этот факт и те дни не получил.
  • На всякий случай я все же заготовил рапорт и попросил Степана Анастасовича Микояна, который знал меня по летно-испытательной работе, доложить главнокомандующему главному маршалу авиации Вершинину.

    Прошло месяца полтора-два, приезжает по каким-то своим делам Степан Анастасович Микоян.

  • — Как, ты еще здесь? — огорошил он меня. — А я считал, что ты на комиссии.
  • — На какой комиссии? — оторопел я. Оказалось, что Микоян разговаривал с главкомом, и Вершинин, как он понял, не возражал. Но дальше не пошло: видимо, дело зацепилось за мой возраст. Все отобранные оказались на десять, а то и более лет моложе...
  • С тем же встретил меня и генерал-полковник Каманин.
  • — Понимаю тебя, все понимаю! — сказал он в ответ на мою просьбу. — Но у меня приказ: брать не старше двадцати пяти — тридцати лет, а тебе сорок...

    Отступать я не то чтобы не хотел; отступать я просто не мог — после полета Гагарина (а это уже к тому времени стало фактом) я смертельно заболел космосом. Стариком я себя тоже не чувствовал: в сорок лет что за старик! Наоборот, мне казалось, что накопленный за многие годы опыт летчика-испытателя поможет освоить пилотирование космического корабля; в конце концов, думал я, и тут же испытания летной техники, только техники еще более сложной и совершенной...

  • Между прочим, если забегать вперед, так оно, в общем, и оказалось. Уже после полетов Титова, Николаева, Поповича и Быковского стало ясно, что именно их богатый профессиональный опыт летчиков помог им столь же быстро, сколь успешно, овладеть навыками, необходимыми для ориентации корабля вручную.
  • Еще позже о ценности летного опыта говорил в своем докладе Беляев; он подчеркнул, что ориентировать корабль вручную, если человек имеет летные навыки, особых трудностей не представляет.
  • Конечно, в то время, о котором я сейчас рассказываю, никто ничего достоверно еще не знал; можно было только предполагать, исходя хотя бы из здравого смысла и элементарной логики, что опыт и навыки, накопленные в летной и особенно в летно-испытательной работе, несомненно, должны принести свои плоды при пилотировании космических кораблей. Что касается лично меня, то я в этом был почти уверен...
  • Но перед тем как еще раз настаивать на своей просьбе, я решил проверить себя и с позиции возраста, и с точки зрения медицины. Согласятся, скажем, пойти мне навстречу, удовлетворят просьбу, рассуждал я, а врачи вдруг возьмут да зарубят... Что тогда? Неудобно тогда получится...
  • Изложил я все эти соображения своему давнему знакомому врачу Евгению Алексеевичу; он проводил ежегодно у нас врачебно-летные комиссии и знал мой организм не в пример лучше меня самого.
  • — Значит, подпольно примериться решил? — улыбнулся Евгений Алексеевич. — Так за чем дело стало! Ложись. У тебя все равно ВЛК очередная. Заодно уж и как потенциального космонавта обследую; требования к ним в основном мне известны.
  • Лег я в госпиталь. Лежу вместо обычной ежегодной недели что-то около месяца. Из КБ уже названивать стали: в чем, дескать, дело, почему задерживаете?
  • — Надо! — отвечает всякий раз Евгений Алексеевич. — Здоровье — вещь хрупкая. Исследуем...
  • Проверил он мой организм, что называется, по всем стыкам и швам. Насчет своего знакомства с требованиями, предъявленными к космонавтам, Евгений Алексеевич, как выяснилось, немножко поскромничал.
  • Перед выпиской из госпиталя он пригласил меня к себе в кабинет. Хоть и крепко я верил, что со мной все в порядке, но волновался здорово, когда шел к нему.
  • — Отклонения у тебя от нормы, конечно, кое-какие есть, но несущественные, — сказал он мне и, помолчав, твердо прибавил: — Словом, если придется проходить комиссию официально, пройдешь!
  • На рапорт, который я подал вторично, мне ответили, что просьбу мою учтут. С тем я и уехал к себе в часть.

    Прошло два с лишним года. Шла весна шестьдесят третьего.

  • В космосе, помимо Гагарина, успели побывать еще пять человек: Титов, Николаев, Попович, Быковский и Терешкова; а я по-прежнему работал летчиком-испытателем. Не стану рассказывать о том, что я тогда переживал. Скажу только одно: несмотря ни на что, я почему-то все-таки верил — вызовут...
  • И вызов пришел.
  • Однажды утром была наконец распечатана долгожданная телеграмма: «Береговому ложиться в госпиталь на обследование по программе номер одни».
  • Медицины я уже не боялся: помнил наш разговор с Евгением Алексеевичем. Так и вышло: комиссию я прошел.
  • Казалось бы, теперь-то уж все, но мне только сказали:
  • — Ждите результатов!
  • Жду. Точнее, продолжаю испытывать самолеты. И снова полетели месяцы: август, сентябрь, октябрь... Съездил в отпуск, встретил Новый, 1964 год; вот уже и январь подходит к концу...
  • И вдруг звонок от Каманина. Взял трубку, слышу:
  • — Заходи, новость для тебя есть...
  • А в феврале я уже был в Центре, где с ходу, буквально на другой же день, принял участие в парашютных прыжках, которыми занималась там скомплектованная задолго до меня группа.

    Есть такая поговорка: «С корабля — на бал»; применительно к моему случаю лучше сказать: с бала — на корабль. Причем корабль этот не стоял у пирса, только-только разводя пары, а находился в плавании уже добрых полгода. Мне предстояло наверстать упущенное...

  • Жизнь моя в Центре по подготовке летчиков-космонавтов началась, как я уже сказал, серией прыжков с парашютом. Но к этому я вернусь чуть позже; начать лучше с другого — с тех основных, главных для меня трудностей, которые мне предстояло преодолеть в течение долгих и в какой-то мере жестоких для меня месяцев.
  • Сам для себя я называл это борьбой с возрастом.
  • Несмотря на то, что я дважды — «подпольно» и официально — прошел медицинскую комиссию и на здоровье свое не жаловался, сомнения, которые вызывал мой возраст, в определенной степени оставались. Оставались до поры до времени. Потом от них ровно ничего не осталось...
  • Но это потом. А поначалу я чуть было и сам не усомнился в себе.

    Когда я пришел в Центр, за спиной у меня было 44 прожитых года, а в их числе 28 лет летной практики. Казалось бы, подобное соотношение чисел уже само по себе должно устранить все опасения по части накопленной организмом закалки и выносливости. Но на деле это оказалось не совсем так...

  • И первым пробным камнем для меня стала фнзкультура. Физкультура в том смысле, как ее понимали здесь.
  • До этого мой спортивный стаж ограничивался дачным волейболом да еще разве короткими кроссами по пересеченной местности, когда опаздывал на электричку. Теперь же пришлось заниматься и штангой, и гимнастикой, и бегом на длинные дистанции, играть в футбол, кувыркаться на пружинящей сетке батута, прыгать с вышки в воду, ходить в лыжные походы, выжимать гири, носиться до седьмого пота по тенниской площадке. .. И все это при абсолютном отсутствии каких-то навыков в прошлом и при собственном весе в девяносто килограммов, добрый десяток которых, как выяснилось, оказался лишним.
  • Вот тут-то я впервые почувствовал, как может не хватать воздуха не где-то там, в знакомых мне заоблачных высотах, а прямо здесь, на грешной земле. После короткой стометровки по гаревой дорожке я чувствовал, как сердце вот-вот выпрыгнет из груди, н вспоминал об обыкновенной, осточертевшей за долгие годы кислородной маске как о желанной, но несбыточной мечте. Никогда я еще не чувствовал себя столь отвратительно беспомощным. Виду, разумеется, я не показывал, но легче от этого не становилось. Выносливость, которую я считал гарантированной почти тридцатью годами интенсивной летной практики, оказалась в здешних условиях мифом. Я понял, что все познается только в сравнении...
  • Вряд ли пусть даже самый опытный спортсмен-марафонец, но знакомый с самолетом только по салону для пассажиров, выдержал бы пять боевых вылетов кряду или без ущерба для организма перенес те перегрузки, какие чуть ли не ежедневно испытывает летчик-испытатель, резко выходя из глубокого пикирования. Мне же все это было привычно и вполне по силам. Но, чувствуя себя как рыба в воде на самых жестких режимах при сверхзвуковых скоростях в воздухе, я едва-едва справлялся с заданной мне теперь собственной «скоростью» на земле. Мой земной «мотор» начинал барахлить и сдавать, намекая на вынужденную посадку уже через каких-нибудь пять минут после старта, но гаревая дорожка не посадочная полоса аэродрома: на нее не принято садиться — по ней полагается бежать. Выработанная годами и безотказно служившая мне в кабине самолета физическая закалка оказалась явно недостаточной ни на теннисном корте, ни на футбольном поле, ни в спортивных залах.
  • Привычное и простое на первый взгляд понятие «выносливость» быстро утратило в моих глазах свою мнимую простоту. Я понял, что нет выносливости вообще, выносливости как таковой; под выносливостью всегда следует понимать лишь тот или иной комплекс строго определенных элементов тренированности. В одних условиях такой комплекс пригоден и достаточен, измени их — и он уже ни шиша не стоит...
  • Что касается моего случая, условия эти изменились самым решительным и кардинальным образом. Привыкнуть, перестроиться, приспособить к ним свой организм было нелегко. Прежде всего для этого требовалось время. В течение целых месяцев, если не сказать полугода, я постоянно ощущал себя так, будто меня тщательно и добросовестно избили мягким, но тяжелым мешком. Ну, скажем, матами из нашего же спортзала... Возвращаясь домой, я камнем валился на постель и тотчас засыпал как убитый, проваливаясь в какую-то мягкую, обволакивающую пустоту, в небытие. Во всяком случае, я никогда в жизни не спал так глубоко и крепко, как в эти запомнившиеся навсегда полгода...
  • Но я не сдавался. Я знал, что с медицинской точки зрения мое здоровье, мой организм были в полном порядке. Значит, все зависит только от меня самого. Значит, весь вопрос в моем упорстве и воле.
  • Я уже говорил, что человек по своей натуре немного лентяй. Подсознательно он всякий раз стремится делать не то, что нужно, а то, что хочется.
  • Я сказал себе: нужно догнать тех, кто на десять с гаком лет моложе, и всесторонне подготовить себя физически. Еще я сказал себе, что мне этого хочется. Каждый день. Каждую минуту. Всегда...
  • От этого, правда, мне не стало легче физически, зато стало легче морально. Когда хочется то, что нужно, остальное лишь вопрос времени. А времени, как я уже говорил, у меня было много. В течение шести месяцев я упорно вел поединок с прежним образом жизни и с собственным возрастом. Помимо общего, обязательного для всей группы режима, я разработал для себя еще один — режим, так сказать, на добровольных началах. Суть его в общих чертах сводилась к тому, чтобы к нагрузкам официальным, регламентированным добавлять ежедневно кое-что от себя. Одним словом, всякий раз, когда позволял общий распорядок дня, я старался появляться в спортзале или на той же гаревой дорожке раньше других, а уходить позже. И так все полгода...
  • Нет, и не помолодел за эти полгода, но никто от меня этого и не требовал. От меня требовалось другое, чтобы врачи сказали в мой адрес то же, что они скажут по поводу остальных моих товарищей по подготовке.
  • Через полгода врачи сказали, что они, конечно, прекрасно знают о той несомненной пользе, которую приносят регулярные занятия спортом и физкультурой, — на то, дескать, мы и врачи, но даже, мол, они, врачи, никак не ожидали, что спорт и физкультура в моем возрасте могут дать такой великолепный и неоспоримый эффект.
  • Эффект, что и говорить, в самом деле оказался весьма недурным. Я догадывался об этом и без врачей. Прочувствовал, как говорится, на собственной шкуре. За эти месяцы я потерял килограммов восемь лишнего во всех случаях жизни жира, привел к норме показатели кровяного давления — собственно, для моего возраста они у меня с самого начала были вполне приличны, но я хотел снизить их и снизил до цифр, которые свойственны людям в двадцать — двадцать пять лет, пульс у меня тоже изрядно «подсел» — с прежних восьмидесяти до стабильных семидесяти ударов в минуту...
  • Словом, даром эти шесть месяцев не прошли, хотя, надо признаться, достались они мне солоно.

    Впервые я помянул их, и помянул добрым словом, когда начались систематические занятия на центрифуге.

  • Центрифуга по принципу своего действия напоминает обычную карусель. Разница в том, что карусель эта создана не для развлечения малышей, а для имитации таких длительно действующих ускорений, которые возникают или могут возникнуть при разгоне или торможении космических кораблей. Вместе с ускорениями возникают, естественно, и перегрузки.
  • С перегрузками у меня знакомство было давнее и прочное; летчику без них никак не обойтись. Но, гоняя на разных режимах самолеты, хотя и сталкиваешься подчас с довольно высокими перегрузками, однако по характеру своему они не длительны, а кратковременны.
  • Иное дело центрифуга. На первых порах при перегрузке 10 врачи зафиксировали у меня несколько экстрасистул. Экстрасистула — это не запланированное организмом внеочередное сокращение сердечной мышцы. Причиной тут может быть одно из двух: либо слабость самого сердца, либо ложная команда, поступившая в условиях перегрузки из центральной нервной системы. Врачам, разумеется, это не понравилось, но они решили не рубить сгоряча, а выждать, посмотреть, что будет дальше.
  • И вот, когда я вошел в колею, освоившись с новым для себя физкультурно-спортивкым режимом, от экстрасистул моих не осталось и следа. При последующих тренировках на центрифуге сердце стало работать как часы.
  • Но дело не только в сердце. Меня подстерегала еще одна опасность Известно, что с возрастом стенки кровеносных сосудов постепенно утрачивают свою гибкость, становятся склеротичными. Если же вдобавок человек ведет главным образом сидячий образ жизни, опасность эта увеличивается. При всей своей романтичности работа летчика — это в значительной мере сидячая работа: движется в основном не сам летчик, а управляемый им самолет. Поэтому при перегрузках, развивающихся на центрифуге, когда тело длительное время деформируется, у меня могли возникнуть так называемые питехии — точечные кровоизлияния, образующиеся там, где ломаются лишившиеся пластичности капилляры.
  • Питехии у меня не обнаружили. Режим в режиме, который я прописал себе как лекарство, видимо, и тут сделал свое дело. И возраст, и сидячий образ жизни перед ним отступили...
  • Теперь я думаю, что иначе, пожалуй, не могло и быть.
  • Мне вспоминаются четыре крысенка: два из них подохли, едва по ним грохнуло перегрузкой, двое выжили — эти предварительно прошли тренаж. Подопытные животные пассивно подчиняются условиям опыта. Человек активно и обдуманно готовит к нему себя сам. Он знает, чтобы на равных вести дискуссию с природой, единственно действенный аргумент в этом споре можно найти только в ней самой.
  • Перегрузка... Для одних это только термин. Для других — победа, которую они хотели и для которой у них нашлось упорство и время, чтобы ее, эту победу, завоевать. Для третьих — тех, кому не повезло и кто попал в мышеловку, — перегрузки, как и дли крыс, стали смертью. Рядовой — война это слово любит — смертью, которую они не могли предотвратить.
  • Когда перегрузка 10, в глазах темнеет и у закаленных.
  • Военнопленным «третьего рейха» вместо еды плескали в миску баланды из брюквы. Напяливали на поседевшие от гнева и голода головы прочные, из крупповской добротной стали каски. И отпускали подвешенную, как качели, скрупулезно выверенную до грамма гирю; эта чугунная, бесчувственная гиря, стремясь вернуться из безразличной для нее, но не для «подопытных» людей амплитуды, тяжко, смертно била по каске и насильно втиснутой в нее голове. Кожа, мышцы, стекловидное тело глаз, кровь и лимфа, получив от подобных ударов фантастическое ускорение, в сорок раз превышающее силу земной гравитации, срывались с костей лица, заживо оголяя череп...
  • Ударная перегрузка 40!
  • Сколько может весить рядовая, стандартных размеров человеческая голова? Пять, семь, девять килограммов?.. Помножьте эти килограммы на сорок и попытайтесь вообразить этот чудовищный вес на своих плечах! Ударная перегрузка 40, как взорвавшаяся внутри головы граната, — подлость. Подлость, вероятно, даже по резиновым меркам этики фашистских застенков...Но природа в отличие от облаченных в черные со свастикой мундиры «ученых» не знает эмоций. Она тоже может ударить любой перегрузкой, но это лишь неизбежный отзыв на пытающую ее законы и силы непраздную волю человека.
  • Космическая скорость — одна из давних, ставших сегодня явью грез человечества; она в качестве одной из познанных констант вселенной требует не жертв, а серьезного и ответственного к себе подхода. Одним из его непременных условий и являлась наша работа на центрифуге. С ее помощью тоже можно развить перегрузки в 40 и даже больше единиц, но, как экспериментально выяснили «на всякий случай» нацистские ублюдки, такие перегрузки для человека смертельны.
  • Это можно было бы выяснить и было подтверждено без подобных «опытов». Поэтому космические корабли проектируются с учетом реальных, не угрожающих не только жизни, по и здоровью космонавта условий полета.
  • Нас тренировали по принципу «с лихвой, но в пределах нормы», тренировки на вероятностно возможный в любом пробном полете аварийный режим — на перегрузку 10. Не всем она давалась сразу. Я имею в виду не предел выносливости организма — перегрузка 10 для хорошо тренированного человека абсолютно безвредна, дело в другом — необходимо не только переносить перегрузки, нужно еще научиться сохранять при этом ясную голову, А это требует определенных, прочно усвоенных навыков, которыми обладали далеко не все. В таких случаях врач, контролирующий по датчикам ход очередной тренировки, корректировал ее своими указаниями и советами.
  • — Расслабь ноги! Держи их свободно! — слышит, к примеру, кто-нибудь в своих наушниках. — Зачем тебе в момент старта напрягать мышцы ног?
  • Ноги напрягать в момент старта действительно не нужно: космонавту не до прогулок — он должен следить за показателями приборов. Значит, главное — обеспечить бесперебойное снабжение кровью не ног, а мозга...
  • Мне помогало мое прошлое, моя летная практика — в центрифуге я обходился без подсказок врачей. Словом, в навыках нужды у меня не было, а остальное решили полгода усиленной физической подготовки. Она же помогла мне справиться и с другим, пожалуй, одним из наиболее трудных, испытанием — с термокамерой.

    Термокамера в общих чертах напоминает нечто схожее с финской баней, где температура поддерживается на постоянном уровне. Всякому кандидату в летчики-космонавты предстоит провести в термокамере определенное время, до тех пор, пока температура его тела не поднимется до заданной величины. В этих условиях организм может предъявить сердцу повышенные требования: пульс иной раз подскакивает с 70 до 120 и выше ударов в минуту. И в случае, если сердце недостаточно тренировано, человек впадает в шоковое состояние.

  • Таким образом, термокамера, несмотря на свою относительную бесхитростность и простоту, способна как ничто другое максимально выявить мобилизационные способности организма, вскрыть и наглядно обнаружить весь резервный запас его сил.
  • Каков же этот запас? Где кончается предел возможностей для тренированного, разносторонне подготовленного организма? И насколько человек сам стремится вскрыть таящиеся в нем резервы?.. Вопросы эти мне не раз приходили в голову, особенно в период предстартовой подготовки. Чтобы попытаться на них ответить, я упорно перебирал свои собственные впечатления, ворошил в памяти все, что знал из книг и журналов.,.
  • На мой взгляд, современный человек живет в основном как бы по принципу сохранения энергии. Проснувшись утром, он, не размыкая век, без труда попадает ногами в тапочки и кратчайшей дорогой с наименьшими усилиями попадает в ванную комнату. Чтобы попасть из одной комнаты в другую, хозяин квартиры сжигает в своих мышцах вдвое меньше калорий, чем гость. Привычное расположение предметов обихода в квартире, привычная, наизусть знакомая дорога на работу, привычный круг служебных обязанностей практически автоматизируют движения и отчасти мысль человека. Так неприметно складывается своего рода динамический стереотип — замкнутый круг привычек и привычного, который надежно сковывает, ограждает от пиковых прорывов его энергию, запасы которой ему самому доподлинно неизвестны.
  • Но вот в один условно прекрасный день привычное течение событий каким-то образом нарушается. Возникает, скажем, пожар! И добровольный пленник динамического стереотипа отступает, наконец, от принципа сохранения энергии: на глазах изумленных сослуживцев он выволакивает из пламени десятипудовый сейф с документами. Вытаскивает сам, без подручных средств и услуг современной техники. Удивительно? Да, удивительно. Но еще более удивительно, что после такого «энергетического» подвига он не задумывается всерьез о случившемся, а, сославшись на прочитанную когда-то в детстве заметку из «Техники — молодежи», продолжает на следующий день свой размеренный образ жизни, по-прежнему привычно соблюдая правило: не поднимать без крайней необходимости ничего тяжелее карандаша. Иными словами, привычное кольцо, сковывающее энергию и потенциальные возможности организма, было прорвано лишь на мгновение. И это мгновение принято называть стрессреакцией. Вызвать ее по собственному желанию нельзя. Толчок должен прийти извне и быть достаточно сильным, чтобы пробить, образно говоря, в нашем сознании устоявшийся привычный крут понятий о возможности человека.
  • Результаты стрессреакции всегда поражают.
  • Мне рассказывали такой случай. В одном из цирков нашей страны работал плотник. Однажды, когда он ремонтировал вольер, из клетки вышел лев по кличке «Примус» и не спеша направился в сторону плотника. Тот бросил ножовку и через несколько секунд взвился под потолок по четырехметровому вертикальному столбу.
  • В цирковой труппе долго вспоминали этот эпизод и, вспоминая, всякий раз удивлялись. Хотя цирковым артистам по роду своей работы и не следовало бы особенно удивляться.
  • Плотник установил свой «рекорд» благодаря исключительным обстоятельствам. Получив в связи с чрезвычайностью момента мощную, зарядившую его, что называется, до отказа команду из центра управления нервной системой, он совершил для себя невозможное. А точнее, казалось бы, невозможное. То есть он сделал то, что до сих пор казалось ему невозможным. То же самое случилось и с пленником динамического стереотипа, вытащившим из огня многопудовый несгораемый шкаф. Но не стоит забывать, что штангисты справляются с таким же весом без всякой стрессреакции и что цирковые гимнасты взбираются под купол без дополнительных стимуляторов вроде клыков Примуса.
  • Делать необычное в обычных условиях — такова основа некоторых профессий, в том числе и циркового искусства. И то, что кажется зрителю феноменальным и фантастическим, — для артиста цирка будничная, повторяющаяся изо дня в день работа. Работа без всякой стрессреакции. Каждый из них, будь он воздушным гимнастом или канатоходцем, раз и навсегда поборол в себе привычные для большинства людей представления о «невозможном» и с помощью целенаправленных тренировок и работы над собой сумел раскрыть свой резерв сил, свой потенциал в точно заданном направлении. Таких людей, разумеется, пока немного. Иначе уже сегодня артистов в цирке стало бы больше, чем зрителей.
  • Пока «принцип сохранения энергии» для подавляющей массы людей остается в силе. И тем не менее определенные условия исподволь, сами по себе, вскрывают этот скрытый человеческий потенциал.
  • Лесник или завзятый охотник видит и слышит в лесной чаще то, что недоступно взору и слуху рядового горожанина. Хотя у здоровых людей независимо от рода деятельности и образа жизни слух и зрение вроде бы одинаковы. Но жителю города нет нужды расшифровывать лесные звуки и шорохи: его общение с природой чисто любительское. Лесник и охотник имеют дело с природой профессионально. Она выступает для них в роли своеобразного настойчивого тренера, оттачивающего их слух и зрение. У лесника и охотника постоянно существует нужда в расшифровке «секретов» окружающей их природы; этим они поставлены в особые условия. Потому-то их мозг, их центральная нервная система активизируются в определенном направлении, постоянно поддерживают уровень той целевой команды, которая позволяет проникнуть за границы видимого и слышимого в лесу другим человеком. И подобное проникновение постепенно становится привычкой, уже не требует какой-то невероятной сосредоточенности или огромных затрат энергии, не требует особого напряжения... Но при условии, если эти выработавшиеся свойства непрерывно питаются практикой. В противном случае неизбежно— наступает размагниченность, утрата приобретенных качеств.
  • По своему опыту знаю, что, когда летчик возвращается из отпуска, какое-то время при перегрузках, возникающих в полете, у него вновь начинает темнеть в глазах. Казалось бы, проведенный где-нибудь в Крыму или на Кавказе месяц только укрепит организм, прибавит сил и энергии. Так оно, впрочем, и есть на самом деле. Но, приобретая многое, организм одновременно теряет на какое-то время выработавшуюся в полетах особенность — способность безотказно и чисто автоматически усиленно питать глазное яблоко кислородом.
  • В период отдыха такая аккумуляция кислорода глазом попросту была излишней, она не диктовалась теми особыми условиями, которые присущи пилотированию сверхзвуковых машин. Особые условия — этот постоянный тренер летчика тоже находился как бы в отпуске. Контакт с ним был нарушен, и они разучились понимать друг друга с полуслова.
  • Обычные условия позволяют проявляться лишь обычным, заурядным качествам человека. Напротив, особый режим помогает вскрыть и мобилизовать его резервные запасы сил, скрытые свойства и качества.

    Войну недаром называют тяжелым испытанием, как бы подчеркивая ту особую нагрузку, тот чрезвычайный режим, во власть которых неожиданно попадают самые разные люди, часто ко всему этому никак не подготовленные. Как же реагирует организм на этот обрушившийся как снег на голову новый для него режим? Какие он вскрывает в себе резервы и ресурсы?

  • В мирных условиях человеку бывает достаточно открыть форточку или выпить кружку холодного пива, чтобы простудиться. Во время Отечественной войны солдаты сутками лежали в мерзлых окопах, неделями торчали в гнилых осенних болотах... Но я лично не слышал, чтобы кто-нибудь схватил насморк в окопах, не знаю случая, чтобы десантник простудился, сидя на холодной броне во время танкового прорыва.
  • Что это? Фронтовая закалка? Не только. Война, как гигантский мощный толчок извне, перестроила психику, вызвала у людей как бы длительно действующую и глубокую стрессреакцию, заставила их мобилизовать все скрытые резервы организма ради выполнения главной задачи — бороться и выжить, выжить и бороться! Задача эта, вероятнее всего, оказалась бы нереальной, если бы организм не обладал способностью перестраиваться, попадая в иную нервно-психическую обстановку, в иной нервно-психический климат. Все резервные и защитные функции организма оказались как бы поднятыми по тревоге и подчинены не только волевым установкам, но и, главное, качественно иным командам перестроившейся нервной системы. И для их успешного выполнения организм занял круговую оборону, подавлял в себе все, что его могло ослабить. Грубо говоря, в мирное время организм может позволить себе размагничиваться; в жестких, суровых условиях войны подобная роскошь ему не по зубам. Война требовала повышенной отдачи сил и энергии.

    Кстати сказать, один и тот же запас энергии можно израсходовать по-разному: концентрированно и распыленно, с пользой и без. Во время предстартовых тренировок на центрифуге некоторым из нас, как я уже упоминал, не сразу удавалось «найти себя»: они держались напряженно и скованно. Тем самым их мышцы совершали бессмысленную работу. Всякая же работа требует, так сказать, горючего. Таким «горючим» для мышц является кислород, который содержится в крови. От неоправданного напряжения мышцы рук и ног пожирали лишние порции кислорода, которые могли бы пойти на главное — на питание мозга. Это было все равно что тратить дефицитный бензин, заливая его не в баки, а смазывая им автопокрышки...

  • Если бы люди научились вскрывать в нужный момент все свои запасы энергии, бросать все свое «горючее» на решение конкретно поставленной цели или задачи, тогда многое из того, что мы склонны, не задумываясь, относить сегодня в разряд «необычного», перестало кого бы то ни было удивлять.
  • Пока такое удается немногим. Но когда удается и мы становимся свидетелями, скажем, прыжка в длину почти на девять метров, как это случилось на Олимпийских играх в Мехико, мы вновь и вновь задаемся вопросом: «Есть ли предел рекордам? Есть ли предел возможностям человека?»
  • Пределы, конечно, существуют. Но лежат они, вероятнее всего, далеко за границей наших привычных понятий и представлений. Пока мы в этом смысле находимся, как мне думается, в начальных классах школы взаимоудивления. Штангист, шагнувший за четырехсотпятидесятикилограммовый рубеж, с восхищением следит за Михаилом Талем, когда тот вслепую проводит сеанс одновременной игры сразу на двадцати досках. А шахматист, в свою очередь, поражается, как можно удержать на вытянутых над головой руках шестнадцать пудов железа. Но оба они, в сущности, удивляются одному и тому же: таящемуся в человеке нераскрытому запасу сил, потенциалу его возможностей.
  • Ключей, которыми открывается этот заветный ларчик, не один, а много. Это и стрессреакция, и нервно-психическая перестройка, и, наконец, то, что мы подразумеваем под словом «тренировка»,.. И если одни из них, вроде стрессреакции, нам пока еще не подвластны, то другие всецело в наших руках. Было бы, как говорится, желание,..

    Суперменство, как его еще сплошь и рядом понимают некоторые, — понятие фиктивное, выдуманное или, в лучшем случае, относительное. Подлинные, реальные трудности решаются в жизни не суперменами. Не было их и у нас в Центре по подготовке летчиков-космонавтов: там работали, учились и тренировались не супермены, а самые обыкновенные люди, которые просто твердо решили добиться того, чего требовали поставленные перед ними задачи.

  • Того, чего, скажем, добился я, усиленно занимаясь в течение полугода своей физической подготовкой, с той же степенью вероятности мог бы добиться на моем месте любой другой здоровый человек. Нужны лишь воля и психологическая «зараженность» на избранную цель, остальное потребует только времени.
  • То же самое можно сказать и обо всем прочем. Например, о тех навыках, которые необходимы при затяжных прыжках с парашютом и которые понадобились мне чуть ли не в первый же день после прибытия на свое место работы.

    Казалось бы, космонавту парашют ни к чему: на тех высотах, с которыми он имеет дело, шелковому куполу попросту не за что «зацепиться» — нет атмосферы. Что касается спуска, здесь парашют хотя и необходим, но не столько самим космонавтам, сколько кабине космического корабля, в которой они опускаются до самой земли: катапультирование из кабины хотя и предусмотрено, но нежелательно — прибегали к нему редко.

  • И все же моя подготовка к профессии летчика-космонавта началась именно с парашютных прыжков. Прыжки с парашютом дают космонавту навыки, которые понадобятся ему в течение всего времени полета на космическом корабле.
  • Парашют был изобретен в России Котельниковьтм, но само слово «парашют» не русское, в переводе оно означает — «препятствующий падению». Но «препятствует» он далеко не всегда, свободное падение происходит без всяких препятствий — как сорвавшийся с вершины скалы камень, как капля дождя... Это-то прежде всего и ценно для будущего космонавта. Свободное падение при затяжных прыжках имитирует состояние невесомости: падая, космонавт учится ориентировке в пространстве, отрабатывает координацию движений в условиях, близких к состоянию невесомости.
  • Конечно, это необычное для человека состояние можно создать и иными путями. Позже я не раз «плавал» в салонах могучих воздушных лайнеров, совершающих специально ради создания невесомости так называемые параболические горки. Но горки горками, а парашют парашютом. В серьезном ответственном деле нельзя пренебрегать ничем...
  • С парашютом я, разумеется, не раз имел дело и прежде. Навыков у меня хватало, и все же в какой-то мере они были не те. Навыки являются следствием цели, точнее, тех процессов, с помощью которых достигаешь ее. Прежде цель была одной и той же — приземлиться. И по возможности так, чтобы не поломать ноги или не свернуть шею. Теперь цель переместилась с земли в воздух: наиболее важным и интересным, с точки зрения тренировок, стал не момент приземления, а участок свободного падения в воздухе, до того, как вырвешь затяжное кольцо.
  • Конечно, отрабатывалась и точность приземления. Но тут у меня шло гладко: выручал опыт, Привычно работая со стропами и уменьшая плоскость купола то с одного, то с другого края, мне нетрудно было отклонить падение в нужную сторону; и если не в центр круга, то в сам круг я чаще всего попадал.
  • Иначе обстояло с главной задачей — с работой на участке свободного падения. Тут прежний опыт почти ничего не давал, учиться приходилось заново. Паря в воздухе, бесполезно мечтать о точке опоры — ее нет и не будет до самой земли, и, чтобы владеть в условиях свободного падения собственным телом, следует кое-что твердо и прочно усвоить.
  • Ясное дело, я не мог не знать, что, скажем, для того, чтобы не закрутило в воздухе, необходимо как можно шире раскинуть руки и ноги, знал и о том, что, если сложить на груди руки, начнешь падать головой вниз, знал и это и многое другое — иначе какой же из меня был бы летчик! Но знать — одного этого мало: нужна еще практика, нужен автоматизм. Космонавту в кабине летящего корабля некогда размышлять, каким образом проще в условиях невесомости «встать на ноги»; ему нельзя терять времени на пустяки — он должен работать. Значит, координацией движений необходимо овладеть до старта, и овладеть прочно.
  • Этим мы и занимались, тренируясь в затяжных прыжках. Балансируя при свободном падении руками и ногами и заставляя тем самым свое тело принимать различные положения, мы постепенно накапливали те самые качества, без которых «не ступишь и шагу» в кабине космического корабля. Это, пожалуй, и было самым трудным.

    И все-таки ЧП подкараулило меня не здесь, не на участках свободного падения, а в последние секунды перед приземлением, когда купол парашюта был раскрыт, Раскрылся он, правда, не совсем удачно: одна из строп зацепилась мне за ногу. Вырвав кольцо, я совершил непростительно грубую ошибку: слишком резко убрал руки. Лямки парашюта прошли у меня между ног, и левая нога попала в ловушку — теперь я падал на землю спиной вниз.

  • Такое приземление ничего хорошего не сулило: внизу горбилась обледеневшая, твердая как камень земля. В лучшем случае травма позвоночника — и тогда прости-прощай не только мечты о космосе, но даже и небо.
  • Выручила быстрота реакции. Секунды были считанные, в них не оставалось места ни для эмоций, ни для прикидок и рассуждений — действовать требовалось немедленно, с ходу. В какую-то долю секунды я оценил ситуацию и нашел единственно верное решение. В следующее мгновение я уже действовал как автомат: точно и быстро. Но и время не стояло на месте, оставшиеся до земли секунды как бы лишились своей обыденной емкости, слившись в короткую пулеметную очередь. Время для меня как бы съежилось, как бы потеряло привычную протяженность, свернувшись в какой-то клубок...
  • Ногу удалось освободить перед самой землей. И часы вновь затикали в своем раз и навсегда размеренном ритме...

    Подчас я думаю, что время относительно не только по Эйнштейну. Не случайно к одному и тому же понятию «время» мы прикладываем и «тянется» и «летит». Кому не известно, какими тягучими кажутся минуты ожидания запаздывающего поезда или друга. Стрелка часов, конечно, продолжает двигаться с обычной скоростью, но вынужденная бездеятельность, присущая ожиданию, как бы растягивает для нас циферблат.

  • Дело тут, видимо, в том, что объективность времени воспринимается нами всегда субъективно, как та или иная скорость нервно-психических процессов, на которую в данный момент настроился организм. Чем выше эта скорость, тем «медленнее» течет в нашем восприятии время, и, разумеется, наоборот.
  • Я хорошо помню свои первые затяжные прыжки с парашютом. Секунды, перед тем как срабатывает прибор автоматического раскрытия купола, превращались чуть ли не в бесконечность, растягиваясь как бы в не имеющий дна резиновый мешок. Емкость времени становилась почти беспредельной: она вбирала в себя столько переживаний, эмоций и хаоса мятущихся мыслей, которыми в обычной обстановке можно бы заполнить чуть ли не целый день. Начиная с момента, когда шагнешь в голубую пропасть открытого в самолете люка, выбитое из привычной колеи сознание развивало невероятную скорость, превращая тем самым реальное время чуть ли не в фикцию: протяженность каждой секунды, казалось, не имела конца...
  • Но конец, конечно, наступал: сработавший автомат расправлял над головой шелковый купол, и все сразу вставало на свои места. А все то, что ты только что испытал, весь ворох эмоций и обрывков несущихся вскачь мыслей начинал казаться то ли сном, то ли бредом, о котором хотя и помнишь, но в который уже трудно поверить. А ведь фантастическая скорость, которую набрало в минувшие секунды сознание, всего-навсего все тот же скрытый в человеке резерв — резерв, часть энергии которого освободилась не постепенно, а взрывом. Детонатором же послужил шаг в распахнутый настежь люк...
  • К счастью, детонатор этот срабатывает лишь до поры до времени. К счастью, потому, что во время подобных «взрывов» контролировать свои мысли, реакции я действия очень трудно, а подчас практически невозможно. Но рано или поздно в зависимости от склада психики и числа прыжков наступает момент, когда острота эмоций сглаживается силой привычки и их гребень резко спадает, раскрепощая и волю и мысль. Теперь ты относишься ко всему гораздо спокойней и не только контролируешь сопровождающую прыжок обстановку, а при желании можешь одновременно обдумывать, скажем, распорядок завтрашнего дня или сочинять стихи. Причем, как свидетельствует опыт, способность подавлять в себе эмоциональную напряженность, способность сохранять ясность и работоспособность сознания раз от раза растет. В этом еще одно из достоинств тренировочных прыжков с парашютом: помогая учиться гасить эмоциональную возбудимость, они, бесспорно, укрепляют волю.
  • Что же касается времени, которое то «тянется», то «летит», оно тоже постепенно приходит «к норме». Тот SOS, который раньше срывал с тормозов сознание, развязывая лихорадочную, взрывную (в данном случае вредную для дела) скорость нервно-психических процессов, на каком-то этапе тренировок неизбежно утрачивает и свой тревожный смысл, и вместе с тем свою действенность. Прыжки с парашютом становятся освоенным и потому рядовым делом...

    Для меня, если не считать отработку координации движений в условиях свободного падения, они стали таким делом задолго до того, как я попал в Центр. Иначе обстояло с другим обязательным пунктом программы подготовки — с плаванием. Плавать я не умел. Хотя мне было точно известно, что человек может держаться на воде даже без движений. Достаточно лишь набрать в грудь воздуха и плашмя расположиться на поверхности воды. Опираясь на знания такого рода, я научил плавать свою дочь и сына. Но сам так и остался теоретиком, с одинаковым успехом пуская пузыри вне зависимости от того, двигался я в воде или нет.

  • Когда при подготовке в Центре вопрос освоения водной стихии стал для меня вплотную, некоторые со знающим видом веско намекали, что дело почти безнадежное. Дескать, заставить себя в сорок с лишним лет побороть страх перед водной бездной практически невозможно. В точно таком же положении находился и наш врач Лебедев, который подробно и красочно мог рассказать, какие группы мышц развивает кроль или брасс, но сам плавал как топор. Кстати, Лебедев был одним из тех, кто намекал...
  • Конечно, с плаванием я запоздал минимум лет на тридцать. Один только вид бассейна нагонял на меня тоску. А тут еще дружеские, но от этого ничуть не менее забористые подначки и подковырки тех, для кого водные дорожки — разлюбезная вещь. Так что предварительную «разминку» пришлось проводить словесно, отвечая на шутку шуткой и стараясь, чтобы она не казалась особенно вымученной.
  • У деревенских мальчишек есть такой спартанский метод обучения. Не умеющего плавать берут «покататься» на плот или в лодку и бросают в воду на середине речки или пруда. Мое обучение начиналось примерно так же. Я начал прыгать в бассейне с трехметровой вышки, зная, что подо мной глубина воды около пяти метров.
  • Наблюдавшие за мной описывали эту живописную картину примерно так: «Вначале на поверхности показывались огромные пузыри, затем — глаза (чуть, дескать, поменьше, но зато куда более выразительней!), глаза лихорадочно отыскивают взором лесенку на краю бассейна и снова уходят под воду, уступая опять место пузырям».
  • Плавать я еще не умел, и потому добираться до лесенки приходилось по дну бассейна — делая судорожные прыжки, то исчезая, то вновь высовываясь, чтобы хлебнуть глоток воздуха. Слов нет, такой способ передвижения не назовешь лучшим, но, сколько я ни колотил по воде руками и ногами, пловца из меня не получалось. Я не мог овладеть поначалу главным — поставить дыхание и войти в нужный ритм. Способность держаться на воде зависела не столько от работы рук ила ног, сколько от деятельности сознания. Выдавая, едва я входил в воду, поспешную и ложную команду SOS, оно заставляло меня неоправданно суетиться. Тем самым нарушалась ритмика дыхания и координация движений. Вместо того чтобы помаленьку плыть или хотя бы держаться на воде, я старался из нее выскочить любым способом, но лишь бы побыстрее от нее отделаться...
  • И только когда я научился подавлять в себе ложную тревогу, неоправданный SOS, когда, иными словами, мне удалось эмоционально переоценить годами сложившееся предубеждение, тогда я наконец поплыл.
  • Говорят, что учиться никогда не поздно. В полной мере это относится и к водному спорту. И если начавший вместе со мной тренировки врач Лебедев так и не научился держаться на воде, я теперь отношу это целиком и полностью за счет его «несознательности». Ему так и не удалось, видимо, осознать, что спасение утопающих — дело не рук самих утопающих, а главным образом их желания и умения переосмыслить, переоценить собственные эмоциональные стереотипы.
  • Когда я почувствовал себя в воде уверенно, я часами не вылезал из бассейна, испытывая глубокое удовольствие и наслаждение. Это была как бы компенсация за ту борьбу с самим собой, которую я выдержал, поставив перед собой цель научиться плавать.

    Впрочем, удовольствие тут дело третьестепенное. Как известно, в отличие от американцев наши космонавты совершают посадку не на воду, а на землю. Но не исключена, конечно, и такая ситуация, при которой садиться пришлось бы в океан или в море. Никто не знает, когда и над каким районом Земли может возникнуть в космическом корабле аварийная обстановка... Куда может занести судьба космонавта...

  • С учетом этого нас подвергали так называемым «пробам на выживаемость».
  • Уже в воздухе ты должен решить, в каком положении тебе приводняться. Самое удобное — занять в воде положение «плашмя», с тем чтобы воздушный костюм стал как бы надувной лодкой, в которой лучше всего лежать на спине, развернувшись головой к волнам. При таком положении проще подать сигнал ракетой, удобнее доставать из НЗ пищу, легче справляться с хлесткой, накатывающей на тебя волной.
  • Но если космонавт не умеет плавать, ему будет не до выбора оптимальных в данной ситуации вариантов; мысль его в той или иной мере неизбежно поработит страх перед морской бездной.
  • Может случиться и худшее. Космический корабль насыщен различной аппаратурой не только внутри, но и снаружи. Поэтому всегда существует пусть незначительная, но все-таки вполне вероятная опасность повредить надувной костюм во время прыжка. И тогда частичная потеря воздуха неизбежна. Положение на воде станет менее устойчивым. От того, как ты умеешь держаться на поверхности, справляться с волной, будет зависеть твоя жизнь.
  • Уверенность в себе, умение координировать свои движения, находясь на волне, становятся еще более необходимы в тот самый момент, когда спасение уже близко, когда над тобой снижается посланный с корабля вертолет. В условиях штормовой погоды летчик на вертолете и космонавт на воде должны действовать как можно более согласованно. От этого зависит успех операции. Малейшая оплошность может подчас обернуться катастрофой.
  • Задача космонавта в этот момент — облегчить летчику выход на цель. Когда вертолет снижается на необходимую высоту, под ним образуется воронка. От космонавта требуется максимально приблизиться к ее центру и вовремя поймать брошенный ему гибкий трос с крюком на конце. Вовремя — это значит не дать концу троса зарыться в волне и избежать случайного захвата за ногу или за голову.
  • Не говоря уже о качке, дело осложняется плохой видимостью. Поскольку, помимо ветра, над тобой вращаются еще и мощные лопасти вертолета, с гребня волны срываются мелкие, как пыль, брызги — перед глазами стоит сплошное соленое марево. Тут, если чуть зазевался, упустил трос, все усилия пошли прахом. Начинай все сначала. Попусту затраченная попытка да н само время, проведенное на воде, дают о себе знать, выматывают силы...
  • При «пробах на выживаемость», как правило, нет готовых рецептов: успех зависит от собственной смекалки, знаний и опыта. Программы же самих «проб» включают в себя не только преодоление различного рода трудностей, но и элемент неожиданности.
  • Однажды ранним февральским утром меня и еще одного космонавта выбросили не в мятущееся штормовое море, а в скованную морозом лесную чащобу. От нас, по примеру Робинзона, требовалось освоиться в необитаемом месте, обеспечить себя жильем и пищей. В качестве вспомогательных средств нас снабдили спичками, бортпайком и ножами.
  • Освободившись от лямок и сложив парашюты, мы начали разведку местности. Снегу вокруг было, что называется, более чем достаточно. Но снег оказался слишком сыпучим и хрупким, чтобы нарезать из него кирпичи и выстроить из них укрытие. Надо было пошевелить мозгами и придумать что-нибудь получше... Но что? Одними ножами избу не срубишь, а тридцатиградусный мороз поторапливал...
  • Бродя по окрестностям, кто-то из нас провалился в снег по пояс, обнаружив у себя под ногами глубокую яму. И тут же пришло решение. Мы выгребли из ямы снег. Нарубили ножами сучья и, уложив их наподобие крыши, накрыли парашютом и набросали поверху снега.
  • Забравшись внутрь, мы проверили нашу халабуду на комфорт и долговечность. Получилось вроде терпимо. Ветер ниоткуда не поддувал, а поскольку на дворе стоял февраль, оттепель нам не угрожала, и мы могли быть спокойны, что нашу берлогу не зальет водой.
  • На дно ямы мы настелили еловый лапник, и сносный ночлег был теперь обеспечен.
  • Оставалось позаботиться о горячей пище; на морозе без нее вдвое холодней. Отыскав подходящую низинку, разложили с подветренной стороны костер, разогрели бортпаек, вскипятив «на десерт» в опустошенных консервных банках чай...
  • Пообедали, отогрелись, чувствуем: ничего, жить можно! Во всяком случае, «дом» у нас есть, «кухня» тоже налажена, как-нибудь «перезимуем». И если на деле придется приземлиться зимой в тайгу, будем, по крайности, хотя бы знать, что делать. «Конечно, — укладываясь спать, обменивались мы мнениями друг с другом, — всех случаев не предусмотришь, но один вариант у нас, что называется, в кармане».
  • И когда через сутки к нам пожаловали «спасители», они же по совместительству и экзаменаторы (сочетание, прямо скажем, редкое), то после придирчивого осмотра жилье наше было оценено как «вполне!», и больше того — «очень даже вполне!»,
  • — Скромненько, но со вкусом! — сказал один из них, оглянувшись напоследок еще раз в сторону нашей халабуды. И уже серьезно добавил: — Будем считать, что выжили...

    «Выжить», откровенно говоря, оказалось не столь уж сложно. Слов нет, попасть вот так, с бухты-барахты, куда-то к черту на кулички, в незнакомую тебе, заваленную снегом лесную глухомань — приятного, что и говорить, во всем этом мало. Разве что чувство удовлетворения от лишней, оставшейся позади трудности, но это потом. Да и в нем ли, в чувстве удовлетворения, дело!

  • Космос не место для легких прогулок. Там, если что, выжить будет куда труднее. Кто знает, какой неожиданностью он может огорошить, чего потребует в критическую минуту? Готовым следует быть ко всему.
  • И мы готовились... Центрифуги, барокамеры, батуты, допинги, парашютные прыжки, термокамеры, пробы на выживаемость, комплексные тренажеры... Я уж не говорю о семинарах и теоретических занятиях на специальные темы — это само собой разумеется. Распорядок дня жестче жесткого; графики забиты до предела... Пожалуй, никогда прежде я не жил столь многопланово и интенсивно.
  • И все же режим подготовки, если брать его в целом, «перегрузкой» отнюдь не являлся. Просто он был тщательно спланирован и продуман. Если бы дело обстояло иначе, многим из нас неизбежно грозила бы перетренированность. Те, кто хоть сколько-то знаком со спортом, хорошо знают коварную сущность этого термина...
  • На пользу идет только то, что в меру. Если же выбрать режим не по силам, перегрузить его — срыв неизбежен. Перетренироваться можно за какую-нибудь неделю, а из формы выбьешься на полгода, а то и дольше. Поэтому все мы находились под постоянным и неусыпным врачебным контролем. И если кто-то выходил за рубежи предела собственных сил, если поддерживать дальше заданный ритм становилось для него опасным, ему, как это ни жаль, приходилось выбывать из игры. Поблажки здесь могли бы обойтись дорого.

    Мне, видно, как всегда, везло, со мной было пока все в порядке.

  • Пока! Теперь, пожалуй, это не то слово. Самое трудное осталось уже позади... Не за горами был день последних экзаменов. День этот меня уже не страшил: я знал, что приду к нему как следует подготовленным.
  • Единственное, чего я еще немножко побаивался, что порой касалось сердца какой-то смутной тревогой, — это предстоящие испытания в сурдокамере. С ней, как со сводкой погоды, ничто нельзя твердо предсказать заранее. Большей частью все кончалось благополучно. Но случалось и так, когда эксперимент приходилось прекращать буквально в последние часы.
  • Еще академик Павлов, резюмируя серию опытов над животными, пришел к выводу, что для нормальной деятельности мозга необходима постоянная его «подзарядка» нервными импульсами, поступающими туда от органов чувств. Однообразность и монотонность впечатлений при отсутствии достаточного притока внешних раздражителей резко снижают тонус мозга, что, в свою очередь, может привести к различным, подчас странным и неожиданным расстройствам психики.
  • Люди впервые столкнулись с этим явлением относительно недавно. Вначале о нем стали поступать заявления от тех летчиков, которые поднимались на одноместных самолетах на высоту от 10 до 25 километров. По крайней мере, треть из них, как утверждала статистика, испытывала при этом своеобразные ощущения н чувства. У одних возникало радостное опьянение, жажда продолжать полет во что бы то ни стало, даже вопреки здравому смыслу. Другие, наоборот, вспоминали о пережитом с ужасом, рассказывая, что во время подобных полетов наступают моменты, когда «чувства оторваны от собственного тела, будто находишься в другом месте».
  • Вскоре сенсорным голодом — этим термином стали обозначать недостаток раздражителей, идущих в мозг от внешней среды, — вплотную занялись ученые ряда стран. За сравнительно короткий срок поставили массу самых разнообразных экспериментов и опытов, единственной целью которых являлась по возможности наиболее полная изоляция человека от притока впечатлений извне. Для того чтобы «выключить» человека из окружающей среды, отрезать его, так сказать, от внешнего мира, достаточно блокировать в той или иной степени его органы чувств. Достигнуть этого, вообще говоря, несложно.
  • Один из методов, к которому прибегла группа зарубежных ученых, можно образно охарактеризовать чеховским «человек в футляре». Особые очки на глаза, аудитофоны на уши, перчатки на руки — и три из пяти органов чувств (зрение, слух и осязание) попадают как бы в ловушку, отгораживаясь от сознания и окружающей среды с помощью своеобразных «футляров». Затем испытуемого укладывают в специально оборудованный бокс, где и предоставляют на какое-то время самому себе, или, можно выразиться так, оставляют наедине с собой. Наедине — в самом жестком смысле этого слова.
  • В другом варианте людей погружали в соответствующим образом сконструированные резервуары с водой, где исключался приток не только зрительной и слуховой информации, но и той, которая поступает в мозг посредством внутримышечных чувств, а также и ощущений кожных покровов, возникающих при изменениях температуры.
  • Немало подобного рода наблюдений проводилось и в имитаторах космических кораблей, где испытуемые в условиях одиночества и тишины должны были длительное время работать и жить в данном режиме и по заданной программе...
  • Одним словом, способы, с помощью которых достигалась изоляция человека от внешнего мира, практиковались самые разные. Последствия были тоже самые пестрые. Одни испытуемые жаловались на то, что ощущают, будто голова у них отделялась от туловища, другие видели своих двойников, третьи утверждали, что приборная доска, с которой они должны работать, начинает вдруг «таять и капать на пол» или что телевизор якобы излучает палящий жар, который, дескать, невозможно вынести...
  • Конечно, условия сурдокамеры не столь жестки, как это бывает при проведении специальных, строго целевых, научно-исследовательских опытов. И все-таки успех или неуспех здесь зависит прежде всего от индивидуальных особенностей психики конкретного человека — области, куда не только ему самому, но и наисовременной медицине заглянуть как следует пока не дано. Одним словом, испытания в сурдокамере, что называется, игра втемную. Потому-то, хотя я и знал, что большинство проходит их вполне успешно, тревога иной раз закрадывалась мне в душу: а вдруг именно мне не повезет?
  • Миновать сурдокамеру было нельзя, у я переступил ее порог, чтобы остаться там наедине с собой на целых десять долгих, полных неизвестности суток.

    * * *

  • ...Последние, десятые сутки начались, как всегда, разминкой и плотным завтраком.
  • Окуляры телемониторов бесстрастно проследили за последним проглоченным мной куском, я не выдержал и подмигнул в их сторону: дескать, с добрым утром, чертовы соглядатаи! Но они бесстыдно и все так же бесстрастно уставились на меня в упор — разве их чем проймешь? — пустое занятие...
  • Впрочем, мне было наплевать: сегодня утром я проснулся в отменном настроении, испортить которое отнюдь не собирался. Правда, одиннадцать часов дня — рубеж, от которого отсчитывались каждые очередные сутки, — утром, строго говоря, не назовешь. Те же операторы, приставленные ко мне, вероятно, уже досыта наработались...
  • Через несколько минут по графику полагалось приступить к работе и мне. Опять придется «пилотировать» прикрученный шурупами к стенке воздушный лайнер! Какую, интересно, погодку сварганят для меня нынче там, за стеной? Сплошную облачность, плотный, как ватное одеяло, туман, грозу с порывами шквального штормового ветра?,,
  • И вдруг мне захотелось полезть на стенку, молотить в нее ногами и кулаком, биться об нее головой, рвать зубами... Пробить окаянную, продырявить, продрать!.. Сломать ее к чертовой матери, разнести на куски, превратить в щепки!.. Ну же! Ну же!!!
  • Но я спокойно встал со стула, неторопливо сделал пару глубоких приседаний — этого оказалось достаточно, усмехнулся и взглянул вновь на часы — прошло каких-то несколько секунд. Потом перевел взгляд на телемониторы: что, съели?! Просто мне захотелось узнать: какая там, за стенами, сейчас погода? Ужас как захотелось, до чертиков! Не выдуманная, «проигрываемая» для меня на приборной доске, а подлинная, настоящая, живая? Неужели солнце?! А может, дождь?! Дождь? Дождище? Дождик? Дождичек?.. Как же я стосковался по тебе, дружище дождь, в этой чертовой клетке, как соскучился! Небось капаешь себе, моросишь, а всем хоть бы хны! В плащи еще небось от тебя кутаются, ворчат небось... А мне хотя бы одним глазком на тебя, старина, взглянуть, хоть краешком бы, хоть в щелочку... Куда там! Разве что и взаправду попытаться стену сломать... Не стоит, завтра все равно сами выпустят.
  • И все же — какая там, на улице, сегодня погода?

    Я поставил на место стул, сел и, раскрыв на чистой страничке тетрадь рабочего дневника, записал: «11 часов 27 минут. Выспался хорошо, спал, как и все прежние здесь ночи, крепко, без сновидений. Позавтракал с аппетитом. Голова ясная, самочувствие ровное, приподнятое».

  • И это было чистейшей правдой: как ни странно, настроение у меня ничуть не испортилось. Таким оно и оставалось до конца дня...
  • День сжигал время, как мотор горючее, в привычной работе; нового в ней для меня ничего уже не было, да и не могло быть. Пилотирование,— единоборство с приборами, тесты...
  • Работая, я нет-нет да поглядывал на стопку книг, лежащих с краю стола: над ней, едва касаясь крохотными колесами шасси потрепанной обложки какого-то детектива, парил мой выструганный из куска дерева Як. Хвост его был опущен, а нос горделиво вздернут. Казалось, он вот-вот вздрогнет, быстро наберет скорость и оторвется... Да что оторвется! Он давно уже в небе, он давно летит... В плоскостях его крыльев звенит упругий, пружинящий воздух набегающего потока, будто невидимый мне пилот круто набирает высоту на наивыгоднейшем углу атаки... Слившись с машиной, став с ней единым целым, он уходит все выше — дальше и выше!.. Кто он, этот пилот? Куда летит?
  • Впрочем, я давно уже знаю: он — я.
  • Нет, сурдокамера здесь ни при чем. Нервы мои в полном порядке, сознание, как никогда, свежо. Если уж в чем и виновны ее непроницаемые, отрезавшие меня от внешнего мира стены, так это в том, что они помогли мне заново продумать собственную судьбу.
  • Да, время, видно, и в самом деле понятие относительное. За те десять дней, что я провел в этих стенах, передо мной успела пройти вся жизнь. Выходит, будто я ее прожил дважды... А вот осмыслить — всю целиком, всю как есть, без остатка! — удалось впервые. И помог это сделать мой крохотный Як... Тот, что сейчас вздымается в бездонную высь неба, выбрав свой угол атаки...
  • Угол атаки... Он может меняться. Докритический, критический, закритический... Критический — это максимум подъемной силы, самый крутой набор высоты! Круче нельзя: если взять круче и выйти на закритический, тогда не миновать катастрофы: лишившаяся подъемной силы машина провалится и будет падать до самой земли...
  • Угол атаки... Жизнь — это тоже атака. Атака во имя поставленной перед собой цели — той единственной, самой сажной, стержневой цели, которая определяет всю судьбу.
  • Цель тоже бывает разной. Низменной и высокой. Высота цели определяется тем, кому и для чего она нужна. Если цель избрана не тщеславием, не жаждой славы, не эгоизмом, если она продиктована не самовлюбленностью, а любовью к людям, такая цель благородна и высока. И чем нужнее, чем необходимее она не тебе одному, а всем вместе, тем она благородней и выше.
  • Достичь такой цели бывает трудно, подчас очень трудно, почти невозможно.,. И все же если это настоящая цель, сдаваться и отступать нельзя; ее нужно вновь и вновь штурмовать, штурмовать упорно и настойчиво, штурмовать изо дня в день — всей жизнью. Это только кажется, что невозможно; настоящую, подлинно высокую цель необходимо достичь.
  • Но чтобы ее достичь, надо правильно выбрать угол атаки... Надо суметь набрать максимум подъемной силы, не упустить ни одной, пусть даже самой малой, возможности, но и не зарваться, выйдя на запретную крутизну, которая ведет не к цели, а к катастрофе...
  • Значит, идти на цель нужно на наивыгоднейшем углу атаки; жизнь слишком коротка, чтобы выбирать отлогий подъем. Но если не щадить себя, если не разбазаривать по пустякам силы и время, она вместе с тем и достаточно продолжительна, чтобы добиться многого из того, что намечено.
  • Конечно, безошибочно определить свою главную цель очень трудно и не всегда удается. Но всегда можно выбрать правильный способ жизни. А это в конечном счете тот же ориентир. Не зря говорится: «Посеешь поступок, пожнешь привычку; посеешь привычку, пожнешь характер; посеешь характер, пожнешь судьбу». Разорвать эту взаимосвязь большинству из нас не под силу — она срабатывает автоматически, но тот, кто твердо, раз и навсегда, выбрал для себя способ жизни, овладевает вместе с тем и возможностью самому выковывать ее первые, самые важные звенья, которые в итоге определяют и всю цепь и ее подлинный — не по личным, а общественным меркам — вес.
  • Я был не из тех редких удачников и счастливцев, кто, рано угадав свою цель, упорно и уверенно шел к ней, делая вместе с тем и собственную судьбу. Мне удалось лишь то, что удается всякому, кто этого по-настоящему хочет, удалось взвешивать свои желания, чтобы контролировать свои поступки, — удалось не разбрасывать себя, не петлять в поисках легких путей и решений, не размениваться по мелочам. В этом и заключался мой способ жизни, мой «угол атаки», и он меня не подвел.
  • Смешно было бы утверждать, будто я обладал какими-то особыми качествами, благодаря которым мне чуть ли не на роду было написано принять участие в одном из грандиозных свершений человечества — в освоении космоса. Я об этом и не мечтал. Об этом мечтали и этого до&ивались другие, такие, как Циолковский или, скажем, Цандер, — для них в этом заключалась сознательно выбранная на всю жизнь цель. Я же долгое время даже не знал толком о проделанной уже в этом направлении работе; моя жизненная задача, как я ее понимал, сводилась к другому — найти свое собственное место среди людей. Не первое подвернувшееся под руку место и, конечно, не то, что принято называть теплым местечком, где можно уютно и мирно продремать свой век; я хотел отдавать себя, растрачивать отпущенные природой силы, чтобы ничего не унести с собой, когда придет на то мое время, а оставить все здесь, на земле. Ради этого я старался не оказаться как-нибудь невзначай в обозе, стремился всегда жить на предельных для себя оборотах, на самых жестких, критических режимах — иначе жить я попросту не умел. Да иначе, я думаю, и не стоит жить...
  • Тратя себя, я, как и водится, не оставался внакладе. Жизнь взамен платила опытом, знаниями, мастерством. А вместе с этим складывалась и сама судьба — может, и нелегкая, может, и не совсем простая, но, в общем-то, вполне закономерная судьба человека, который, помимо своего прямого профессионального дела, старался делать и еще одно — не разбазаривать себя понапрасну. Ведь судьба человека — это не только достигнутое и завоеванное, это еще и готовность, постоянная, активная, полная сил и возможностей готовность завоевывать и достигать; другими словами, судьба человека не равнозначна его биографии, скорее она — те резервы, та мощность, которые он накопил в прошлом, чтобы штурмовать с их помощью будущее. И чем выше эти резервы, чем больше мощность, тем шире, тем, я бы сказал, агрессивнее его судьба. Агрессивнее в том смысле, что, обладая определенным запасом возможностей, человек стремится их применить, реализовать. Если ему многое по плечу, он многого и добивается. Многого же от него вправе ждать и ждут люди. Кандидатов на новое, ответственное дело подбирают чаще всего не по анкетным данным их биографий. Биография — нередко лишь то, что человек мог в прошлом. Но прошлое прошло. Для настоящего же необходимо не то, что он мог вчера, а то, что он может сегодня. И что сможет завтра. Вот в том-то, что человек может и что он сможет, и есть, на мой взгляд, его судьба. Ибо судьба, повторяю, не прожитое, а накопленный жизнью разбег в будущее, замах на него...

    ...Я смотрю в последний раз на своего Яка, который стал немым свидетелем моих дум и воспоминаний — моей дважды прожитой жизни: в памяти и наяву. Завтра я заберу его с собой, завтра мой верный спутник, ни на минуту не покидавший меня все десять суток здесь, в сурдокамере, покинет ее вместе со мной, став навсегда сувениром... Но это будет завтра. А сейчас по графику время ложиться спать...

  • В последнюю, десятую, ночь в отличие от всех предыдущих меня наконец удосужились посетить сновидения. Мне снилось, будто я выхожу из дверей сурдокамеры, меня встречают шутками друзья, улыбающаяся жена с цветами и... И на улице льет вовсю, хлещет как из ведра проливной теплый дождь...

    * * *

  • Сон оказался в руку. Так оно все и было на самом деле: и друзья, и шутки, и жена... Кроме разве что одного: вместо проливного дождя меня встретил безоблачный, солнечный день.

    ЧАСТЬ III

  • «Сегодня, 26 октября 1968 года, в 11 часов 34 минуты московского времени на орбиту искусственного спутника Земли мощной ракетой-носителем выведен космический корабль «Союз-3».
  • Космический корабль пилотирует гражданин Советского Союза летчик-космонавт, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР полковник БЕРЕГОВОЙ Георгий Тимофеевич.
  • ...В соответствии с программой полета на первом витке корабль «Союз-3» производил сближение с беспилотным кораблем «Союз-2». На первом этапе сближение до расстояния 200 метров осуществлялось автоматической системой... Последующие операции по сближению проводил летчик-космонавт с использованием системы ручного управления»,
  • 28 октября 1968 года

    «...В процессе полета была полностью выполнена намеченная программа по совместному маневрированию и сближению кораблей «Союз-2» и «Союз-3».

  • ...Все системы корабля продолжают функционировать нормально... Космонавт продолжает проводить научные эксперименты».
  • 28 октября 1968 года

    «30 октября 1968 года в 10 часов 25 минут московского времени космический корабль «Союз-3» совершил посадку в заданном районе территории Советского Союза».

  • 30 октября 1968 года

    [ИЗ СООБЩЕНИЙ ТАСС]

    ЧАСТЬ IV

  • Жизнь щедра эпизодами, но скупа на события. Случается, многие годы промелькнут, а зацепиться не за что. Вспомнить, конечно, есть о чем. А вот задуматься всерьез, пересмотреть в себе что-то заново — тут без капитальной причины не обойтись...
  • События, значительные, ломающие привычное течение дней, в жизни всякого человека редкость. Может, поэтому смысл их постигаешь не тотчас же и не в полной мере, а как бы порциями, от случая к случаю, постепенно.
  • Как-то еще в мальчишеские годы старший брат Виктор рассказал мне, в каких муках сомнений и переоценок созревала в нем уверенность в летном мастерстве. По его словам выходило, что процесс этот не просто длительный, но и в известном смысле обманчивый.
  • — Понимаешь, — говорил он. — Уже во втором или третьем самостоятельном, без инструктора, полете пришло ощущение, что я всему научился и все могу. И какое-то время после этого я пребывал в приятном на сей счет заблуждении. Но прошли месяцы, и однажды при очередном полете я вдруг испытал то же самое чувство: вот теперь я действительно овладел машиной, теперь я и в самом деле все умею и все могу. А то, что было прежде, — не в счет, прежде я лишь тешил себя иллюзиями. И так повторялось много раз. Вновь и вновь я заново переживал ощущение уверенности в своих силах, обретенное наконец-то мастерство.
  • Слушая брата, я, разумеется, верил ему, но не очень понимал, что он тогда имел в виду. А позже и самому пришлось пройти сквозь это. Настоящая уверенность приходит только с настоящим мастерством, то есть со временем.
  • Осмыслить свой полет в космос мне удалось тоже не сразу. Для этого понадобилось немало времени. И вовсе не оттого, что в нем было что-то из ряда вон выходящее, нет, конечно. Просто и здесь действовала та же психологическая закономерность: верный масштаб требует расстояния.
  • Конечно, я имею в виду не объективное значение полета, не цели, которые ставились в нем и которые были достигнуты, — здесь, как говорится, все было ясно с самого начала. О полете «Союза-3», как и о любом другом, достаточно подробно писалось в свое время и в нашей и в зарубежной прессе. Но для меня, прямого его участника, дело этим далеко не исчерпывалось. Как и на всякого человека, будь он на моем месте, четырехсуточная работа в космосе не могла не оказать влияния и в личном плане. Вот этот-то процесс и растянулся на долгие сроки, а вполне возможно, не иссяк до дна и по сю пору.
  • Человеческая личность по природе своей не терпит статичности. По существу, вся она — нескончаемый, никогда не прекращающийся процесс становления. Память, возвращая нас в прошлое, заставляет многое переживать заново — многое, и по многу раз. Особенно если позади осталось что-то важное и значительное. А переживая заново прошлое, мы тем самым обогащаем собственное будущее: все не понятое когда-то обретает в конце концов ясность, а обретенная ясность, в свою очередь, делает нас опытнее и мудрее.
  • Принято считать, что главное, самое важное событие жизни — кульминация судьбы, переживается как-то по-особенному остро и ярко, всей силой чувств и души. Может быть... Только вот как наперед знать — самое ли оно важное, переживаемое в тот или иной момент событие, какая ему в последнем, итожащем жизнь счете цена? По-моему, будущее богаче любого прошлого: ведь прошлое — это то, чего ты уже достиг, чего добился. К прошлому ничего не добавишь; из него можно только брать, черпать накопленный опыт. А будущее — всегда новые возможности, новое поле деятельности для накопленных сил. Кто знает, что ждет его впереди?!.
  • Меня жизнь приучила считать всякий раз самым важным, самым главным то, что еще не сделано. Когда-то это был первый пробный самостоятельный полет на У-2 в аэроклубе, затем зачисление в летное военное училище, потом пикирующий на вражескую цель штурмовик, еще позже — фронтовое партийное собрание, на котором решалось, достоин ли я звания коммуниста, потом... Словом, всего не перечислишь. И основное тут, конечно же, не в самой оценке — кульминация зто судьбы или еще нет; суть в другом, в том, чтобы каждый день уметь воспринимать как самый главный и важный в жизни. По крайней мере до тех пор, пока он не останется позади. Жить всей силой чувств и души хорошо не разово, а по возможности постоянно; жизнь — это масса всего прожитого времени, а не одни только часы «пик»...
  • Полет «Союза-3», бесспорно, стал одним из наиболее значительных событий в моей жизни. Но ведь сама-то жизнь продолжалась... И немудрено, что в момент приземления корабля ничто для меня не закончилось, скорее все опять только еще начиналось. Я понимал уже тогда, что мне предстоит вновь и вновь возвращаться к пережитому на орбите; причем возвращаться отнюдь не ради приятных воспоминаний — возвращаться, чтобы идти вперед.
  • Главное, к счастью, как и всегда, не вмещалось в прошлом, оно устремлялось в будущее...
  • «Дайте мне небольшой кусочек Луны, и я, пожалуй, смогу поведать вам историю солнечной системы», — прочел я спустя несколько лет в одном из журналов слова профессора Калифорнийского университета, лауреата Нобелевской премии Гарольда К. Юри.
  • В ту пору я уже работал начальником Центра подготовки космонавтов. Звездный городок разросся и стал неузнаваем. От прежнего его облика — нескольких строений посреди соснового леса — не осталось и следа: современные многоэтажные здания, Дворец культуры, кинотеатр, магазины... Космонавты, как пошутил кто-то из гостей, обжились наконец не только в космосе, но и у себя на земле.
  • Шутки шутками, а освоение космоса и в самом деле развивалось неслыханными темпами.
  • Не прошло и двух месяцев после приземления «Союза-3», как американцы Фрэнк Борман, Джеймс Ловелл и Уильям Андерс облетели на «Аполлоне-8» Луну. А еще через три недели на околоземной орбите появилась первая экспериментальная орбитальная станция: пилотируемые Владимиром Шаталовым, Борисом Волыновым, Алексеем Елисеевым и Евгением Хруновым «Союз-4» и «Союз-5» состыковались.
  • С пусковых площадок Байконура и мыса Канаверал (тогда он назывался мыс Кеннеди) стартовали один за другим космические корабли. Все более и более усложнялись задания экипажей: облет Луны с автономным полетом лунной кабины по селеноцентрической орбите — Томас Стаффорд, Джон Янг и Юджин Сернан; первая высадка человека на Луну — Нил Армстронг, Майкл Коллинз, Эдвин Олдрин; групповой полет трех кораблей с маневрированием и сближением на околоземной орбите — Георгий Шонин, Валерий Кубасов, Анатолий Филипченко, Владислав Волков, Виктор Горбатко, Владимир Шаталов, Алексей Елисеев, восемнадцатисуточная работа на орбите Андрияна Николаева и Виталия Севастьянова, стыковка пилотируемого корабля с орбитальной станцией «Салют» — Владимир Шаталов, Алексей Елисеев, Николай Рукавишников...
  • Давным-давно исполнилось и пожелание американского ученого. Однако, как и следовало ожидать, не только «небольшого кусочка Луны», но и тех многих образцов, что доставили советские автоматические станции и американские астронавты на Землю, оказалось явно недостаточным, чтобы помочь Гарольду К. Юри выполнить данное им обещание. Для решения такого рода проблем требовалось нечто большее. Человечество начинало сознавать, что большой космос нельзя взять приступом, штурмом; освоение и изучение вселенной нуждалось в планомерной работе.
  • Многие понимали также и то, что освоение околоземных пространств, как и планет солнечной системы, задача, по существу, не отдельно взятых государств, а всей земной цивилизации. Помимо технической стороны дела, помимо объединения средств и усилий, немалый вес имели и морально-нравственные аспекты проблемы: космос — будущее человечества, а будущее планеты не делается врозь, оно делается сообща; каждый народ, каждое государство ооладает неотъемлемым правом на участие в решении судьбы своих наследников и потомков.
  • Конечно, в силу многих причин практическое участие в таком великом начинании, как покорение космоса, по плечу лишь наиболее мощным, высокоразвитым государствам. Особенно на первых порах. Однако стремление к широкому сотрудничеству было присуще советской космонавтике с самых первых ее шагов. Не случайно в сообщении ТАСС после запуска в октябре 1957 года первого в мире спутника, чей выход на орбиту ознаменовал собой начало космической эры, недвусмысленно подчеркивалось глобальное, общечеловеческое значение этого события: «Успешным запуском первого созданного человеком спутника Земли вносится крупнейший вклад в сокровищницу мировой науки и культуры».
  • Время показало, что это не просто слова. Наша страна никогда не упускала из виду интернациональный характер целей освоения космоса, естественную заинтересованность в них народов всего мира. Международные программы «Интеркосмос» и «Интерспутник», инициатором которых стал Советский Союз, не только объединили усилия социалистических стран, но и далеко продвинули вперед развитие мировой космонавтики. Широко осуществляются и другие формы международного сотрудничества: совместный с Францией проект «Аракс», договоренность об обмене научной информацией между Академией наук СССР и Европейской организацией космических исследований... Французская аппаратура устанавливалась на наших спутниках «Ореол» и «Прогноз», на межпланетных станциях «Марс», на «Луноходе-1» и «Луноходе-2»; советскими ракетами-носителями были выведены французские спутники и первый спутник Индии; грунт, доставленный в разное время из различных районов Луны с помощью советских автоматических аппаратов и американских экспедиций, изучался в лабораториях многих стран мира...
  • «Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство», — писал в свое время Циолковский, подчеркивая тем самым вместе с неизбежностью освоения космоса жизненную необходимость в этом для всех без исключения обитателей планеты. Ошибся он, пожалуй, только в одном. Человечество вторглось в космос далеко не так «робко», как предполагал ученый, а скорее решительно и по-хозяйски уверенно.
  • Деловой подход прежде всего проявлялся в том, что, помимо научных задач, решение которых могло иметь для человечества лишь отдаленные, так сказать, стратегические последствия, почти всякий выход в космос служил также тем или иным практическим, текущим целям. Причем круг и масштаб их год от года неуклонно расширялся, включая в свою сферу нужды и запросы все большего числа стран. Такие жизненно важные отрасли, как метеорология, связь, навигация, прогнозирование месторождений полезных ископаемых, охрана окружающей среды, не только затрагивали общечеловеческие интересы, но и настоятельно требовали широкого международного сотрудничества.
  • Особенно ясной становилась необходимость в таком сотрудничестве между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки — двумя ведущими космическими державами, от которых в первую очередь зависело будущее мировой космонавтики,
  • Того же мнения, кстати сказать, придерживались и американские астронавты — по крайней мере, те, с которыми мне в разное время доводилось встречаться. Еще Фрэнк Борман, тщательно ознакомясь летом 1969 года с подготовкой советских космонавтов, нашел, что в существе своем она мало чем отличается от их собственной.
  • — В среднем уровень подготовки ваших и наших людей один и тот же, — сказал он и, помолчав, добавил: — В сущности, иначе и не может быть. И мне хотелось бы, чтобы дня моего визита к вам приблизили наше сотрудничество в самых различных направлениях...
  • Борман был первым американским астронавтом, побывавшим у нас в стране.
  • Вскоре после успешного возвращения экипажа «Аполлон-8» с окололунной орбиты Фрэнк Борман по приглашению Академии наук СССР прибыл к нам в Звездный городок. Вместе с ним приехали его жена и двое сыновей.
  • Не знаю, так это или не так, но, кажется, Борману в Звездном городке понравился больше всего наш музей, точнее то, с каким уважением относятся у нас ко всему, что связано с развитием отечественной космонавтики.
  • — В Хьюстоне ничего подобного пока нет, — с сожалением сказал он. — А вы это здорово организовали. Очень здорово...
  • И Борман снял с руки часы, те самые, которые побывали с ним на окололунной орбите.
  • — Пусть они останутся в вашем музее, — просто сказал он.
  • Мы понимали цену подарка. Такой сувенир на Западе стоил баснословных денег, а имя нашего гостя, как известно, в списках миллионеров не значилось. Поступок этот был продиктован отнюдь не стремлением к широкому жесту; просто в нем проявилось естественное для человека, побывавшего в космосе, отношение к общему для всех нас делу — это-то и придавало ему подлинную, а не взвешенную кошельками богатых коллекционеров цену.
  • Бормана, естественно, интересовало не только то, что делается у нас в Звездном городке; он выразил желание поближе познакомиться и с нашей страной.
  • Такую возможность ему охотно предоставили.
  • Он побывал в Новосибирске, Евпатории, Ленинграде; возложил венок на могилу Неизвестного солдата возле кремлевской стены, за что, к слову сказать, тут же подвергся нападкам некоторых американских газет, обвинивших его в том, что он якобы не устоял перед советской пропагандой и стал чуть ли не коммунистом.
  • Но Борману нравы собственной прессы, надо полагать, были хорошо известны. Он предпочитал верить собственным глазам. Всякий раз, когда ему, по его словам, хотелось побыть наедине с собой, мы оставляли его одного, и он подолгу бродил где ему вздумается.
  • Особое впечатление произвело на него Пискаревское кладбище, где похоронены погибшие в годы блокады ленинградцы. По его просьбе переводчик прочел ему листки дневника восьмилетней девочки, умершей от истощения уже в момент эвакуации из осажденного города: «Женя умерла 28 декабря... Бабушка умерла 25 января... Мама — 13 мая. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня...» Борман слушал эти скупые, страшные в своей обнаженной простоте слова нахмурясь, стиснув зубы; жена его едва удерживалась, чтобы не заплакать.
  • — Если мне еще раз доведется побывать в Москве, — сказал вскоре после этого Борман, — на могиле Неизвестного солдата появится еще один мой венок.
  • — Я увидел здесь совсем не то, что пишут о России у нас в учебниках, — добавил к сказанному отцом сын Бормана, восемнадцатилетний Фред, когда уже на аэродроме в Шереметьеве кто-то из американских корреспондентов спросил его о впечатлениях от поездки...
  • Вслед за Борманом у нас в стране побывал еще один американский астронавт, Нил Армстронг. На приеме у Председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина он высказался в том духе, что освоение космоса все настоятельнее требует объединенных усилий и широкого сотрудничества.
  • Затем приезжали Уильям Андерс и Юджин Сернан...
  • Не замедлил последовать ответный визит и с нашей стороны. Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства США, или сокращенно НАСА, пригласило меня и Константина Феоктистова посетить вместе с семьями Америку.
  • Спустя несколько часов после прибытия в Америку в Белом доме нас тепло принял глава Американского государства. Там, как и незадолго до того на приеме у А. Н. Косыгина, также зашла речь о перспективах космического сотрудничества наших стран. Конечно, все это носило пока неофициальный характер, но по всему чувствовалось, что затрагиваемые вопросы вполне созрели и недалек тот день, когда они решатся на должном уровне.
  • В Хьюстоне, где расположен Центр пилотируемых космических полетов имени Джонсона, нам показали все — от скафандров американских астронавтов до специальных тренажеров, на которых имитируются естественные условия полета, включая момент мягкой посадки на Луну. Нам с Феоктистовым довелось опробовать их, не выходя из тренажера, провести стыковку с лунным отсеком, управляемым снаружи одним из местных специалистов.
  • Конечно, отдельные технические решения, используемые американцами, отличались от того, с чем мы привыкли иметь дело у себя в Звездном городке, иначе и не могло быть, каждая страна шла в космос своим путем. Но в целом, как и ожидалось, мы увидели много общего, схожего. И в этом, на мой взгляд, заключалось главное. Что-то получалось лучше у американцев, что-то у нас — в обмене накопленным опытом как раз и есть одна из выгод сотрудничества. Ничто, словом, не мешало, если, разумеется, не считать отголосков «холодной войны», объединить усилия — технические детали в таком большом деле, как говорится, не в счет...
  • Довелось нам немного присмотреться и к быту наших заокеанских коллег. Жили они не как мы, все вместе, у себя в Звездном, а каждый сам по себе. У большинства имелись собственные дома, разбросанные преимущественно на окраинах Хьюстона. Да они, собственно, и выглядели по-дачному. Облегченные стены — Хьюстон по своей широте южнее нашего Сочи; удобные раздвижные перегородки — с их помощью несколько комнат легко при надобности превратить в просторный холл; надувные резиновые бассейны на участках — при обычных здесь 35 — 36 градусах жары без них, пожалуй, было бы трудно обойтись. Вдобавок к бассейнам в каждом доме кондиционеры — привычная для американских городов деталь интерьера...
  • Семья Бормана, побывавшая в качестве гостей у меня дома, пригласила к себе и нас. Там-то я и пригляделся к их жизни, что называется, вплотную. Нельзя сказать, что мне не понравилось, только, видно, и впрямь не зря говорится: каждому свое. Наш просторный сосновый парк в Звездном городке с его утопающим в зелени прозрачным озером вряд ли, на мой взгляд, может идти в сравнение с игрушечными газонами на собственных клочках земли, с личными купальнями из окрашенной в разные цвета резины.
  • Но, с другой стороны, то, что привычно и дорого нам, скорее всего наверняка пришлось бы не по вкусу обитателям здешних коттеджей.
  • Пригласили нас американские коллеги и к себе в клуб. Стать его членом, кстати говоря, далеко не просто, существуют на сей счет всякие тонкости и сложности. Даже директора НАСА, как нам не без гордости рассказали, приняли в этот клуб не сразу, а лишь спустя год или два после его организации. У жен астронавтов тоже есть свой клуб — отдельный, так сказать, от мужей независимый; таковы здесь традиции, таково веление моды — самостоятельность превыше всего! В тот раз, впрочем, мужья и жены объединились и встретили нас вполне по-семейному, супружескими парами.
  • В клубе собрались почти все из американских астронавтов, кто побывал в космосе; немало было и таких, кому это еще только предстояло. Кстати, «штатный» состав Хьюстона и Звездного городка численно тоже почти одинаков — он колебался в ту пору в пределах сорока-пятидесяти человек.
  • Встреча, как говорят дипломаты, проходила в дружественной обстановке. Найти общий язык оказалось нетрудно — слишком много было точек соприкосновения. О совместной работе в космосе впрямую пока еще не говорилось. Но по всему чувствовалось: американцы, так же как и мы, рассматривают подобную перспективу весьма серьезно; они с большим уважением относились ко всему, что мы делаем в космосе, проявляли профессиональный интерес к различным деталям нашей космической программы...
  • Не обошлось и без становившегося уже традиционным вопроса. Кто-то из репортеров спросил меня, полетят ли когда-нибудь вместе советские и американские космонавты?
  • — Думаю, это может случиться довольно скоро. Может быть, как только мы научимся говорить по-английски, а вы по-русски, — отшутился я, И добавил уже вполне серьезно: — Что касается нас, то мы, пилоты, думается, найдем общий язык. Дело не за нами...
  • Всем было ясно, что я высказал лишь личное, частное мнение, так сказать, никого и ни к чему не обязывающее. Однако американцам, судя по их реакции, оно пришлось по душе: само время подталкивало людей к подобным взглядам на вещи.
  • Покидая Америку, мы лишний раз убедились, что взятая в нашей стране линия на неуклонное укрепление международного сотрудничества в космосе находит все большее число сторонников. Оно и понятно. Если использовать космос лишь в мирных целях, а именно к этому постоянно призывает Советское правительство, то от объединения усилий в выигрыше оказалось бы все человечество. Все реалистически мыслящие люди Земли ясно сознавали; космос не арена для раздоров, для сведения счетов между отдельными государствами; космос — это судьба всей нашей планеты, ее неизбежное и неотвратимое будущее...
  • Мне, как, видимо, и всем, кто уже успел побывать в космосе, это было особенно понятно. Нет, никакой дополнительной информации по части будущего человечества и его колыбели — Земли я, разумеется, там не получил; пребывание на орбите лишь обогатило мой «земной» взгляд на вещи.
  • Космос, как известно, лишь сильно разреженное, сравнимое с абсолютным вакуумом пространство. Но, забравшись в это разреженное пространство, откуда чуть ближе к звездам и чуть дальше от Земли, начинаешь как бы яснее, как бы отчетливее понимать, что собой представляет земная цивилизация. Все мы, разумеется, знаем, что жизнь на Земле не единственный в своем роде феномен на всю вселенную. Но когда попадешь в космос сам, истина касается не только разума, но и сердца. Ее начинаешь чувствовать...
  • Видишь в иллюминаторы бескрайние россыпи миров и осознаешь, что они просто не могут быть все пустынными. Паришь, преодолев силу земной гравитации, в кабине корабля и понимаешь, что когда-нибудь люди вырвутся и из плена Солнца. Задумываешься: когда-нибудь! «Когда-нибудь» — это означает, что сегодняшний день — только начало. Но цивилизация, которая лишь начинает одно из самых своих грандиозных свершений — освоение вселенной, — это не дряхлеющая, не умирающая, а юная, только еще накапливающая силы для грядущих побед цивилизация. У человечества многое уже позади, но это многое — всего лишь капля, крохотная пылинка в сравнении с тем, что еще не сделано, не достигнуто, даже, может быть, еще не задумано.
  • Там, на орбите, я верил, что все несделанное обязательно будет сделано, недостигнутое — достигнуто, а еще не задуманное — будет и задумано, и начато, и доведено до конца. Верил на орбите, продолжаю верить и теперь, на Земле. Погибает лишь то, что отжило свой век; век же земной цивилизации только начался — и один из залогов тому сегодняшнее развитие мировой космонавтики. Если, конечно, она будет служить не целям уничтожения жизни, а целям грядущих судеб человечества.,.
  • Если окинуть взглядом тысячелетия развития цивилизации, мы увидим, что успешно развивались только те общества, которые были готовы решать сложные задачи, максимально используя все свои технические возможности.
  • Трудно не согласиться с мыслью известного американского антрополога Маргарет Мид, которая говорила: «Сама постановка вопроса о возможности жизни на других планетах (имеются в виду планеты не только солнечной системы), помимо нашей Земли, о возможности основать колонии на других небесных телах, о возможности существования других разумных существ меняет место человека во вселенной. Изменяется все. И потому уменьшается человеческое высокомерие, но зато безмерно расширяются человеческие возможности».
  • С подобными взглядами, повторяю, трудно не согласиться. К ним лишь остается добавить: то, что Маргарет Мид называет «постановкой вопроса», на мой взгляд, для большинства людей является не вопросом, а осознанной, хотя еще и не подтвержденной конкретными фактами, истиной; и еще то, что общее развитие всеземной цивилизации определяется в конечном счете не временными задачами, а общей тенденцией человечества никогда не успокаиваться на достигнутом, на заложенном в самой его природе неукротимом стремлении продвигаться от замыслов к их свершениям так, чтобы сами свершения затем стали плацдармом для новых замыслов... Насколько неисчерпаема сама вселенная, настолько же неисчерпаема жизнеспособность познающего ее тайны человечества, познающего затем, чтобы жить не вчерашним днем, а во имя будущего. Одним словом, гарантия бессмертия человечества — в дерзости и размахе его же собственных начинаний и замыслов, в вечном стремлении, осуществив одни цели, ставить перед собой все новые и новые...

    далее

    назад