ТИШИНА

© В.Л. Пономарева, 1999

Пономарева Валентина Леонидовна в 1957 г, окончила Московский авиационный институт. Во время учебы занималась авиационным спортом (летала на самолетах По-2 и Як-18 в Четвертом московском городском аэроклубе при МАИ). Участвовала в работе студенческого научного кружка, который занимался проблемами полета человека в космос. После окончания института до марта 1962 г. работала в Отделении прикладной математики МИАН СССР (ныне Институт прикладной математики им. М.В.Келдыша). В 1961 г., когда начался набор в первую женскую группу космонавтов, прошла отборочную медицинскую комиссию и была принята кандидатом в космонавты. Всего в группу было принято пять девушек из различных аэроклубов. С марта 1962 г. по июнь 1963 г. вместе с остальными девушками из группы проходила подготовку к первому женскому полету в космос, который 16-19 июня 1963 г. совершила В.В.Терешкова.

После расформирования группы (в 1969 г.) проходила службу в Центре подготовки космонавтов, который к этому времени был преобразован в Научно-исследовательский испытательный центр ВВС. Занималась научной работой, участвовала в подготовке космонавтов. В 1974 г. защитила кандидатскую диссертацию, посвященную оптимизации управления сближением космических аппаратов. После демобилизации из армии (в 1988 г. в звании полковника) работает старшим научным сотрудником Института истории естествознания и техники РАН. Ответственный секретарь Общественно-научных чтений памяти Ю.А.Гагарина, которые проходят ежегодно 9-12 марта на его родине, в городе Гагарин Смоленской области.

В "Космическом альманахе" публикуется один из дневников В.Л.Пономаревой, которые она вела во время подготовки к космическому полету.

Перед первым полетом особенно опасались воздействия космоса на психику человека такого фактора, как отсутствие или ограничение привычной "пищи" для органов чувств, главным образом для слуха и зрения. Предполагалось, что в корабле будет царить полное безмолвие, а черный космос за стеклами иллюминаторов будет казаться лишенным пространственной глубины. Это называлось красиво — сенсорная депривация. Нельзя было исключить, что существуют и еще какие-нибудь неблагоприятные и даже опасные факторы, о которых заранее, до полета, не известно и узнать невозможно. Нам рассказали, что сенсорная депривация — достаточно сильное воздействие, которое само по себе может привести к психическим расстройствам даже в земных условиях, и весьма вероятно, что в космическом полете ее негативный эффект еще усилится действием невесомости. Кроме того, пребывание в замкнутом изолированном помещении при осознании своей полной оторванности от Земли тоже будет серьезной психической нагрузкой.

Устойчивость психофизиологических функций человека к этим воздействиям проверялась при испытании в специальном звукоизолированном помещении, которое называлось сурдокамера (от латинского "сурдус" - глухой). Надо сказать, что к этому времени мы освоили целый ряд звучных терминов, относящихся к собственному организму и его жизнедеятельности, которых никогда в жизни не слышали. Эти слова нам очень нравились, и мы с удовольствием употребляли их в повседневной жизни (чаще не к месту, так смешнее). Испытания проводились в Институте авиационной и космической медицины, методика только отрабатывалась, и характер испытаний от раза к разу менялся. Вначале была сурдобарокамера с кислородной атмосферой, потом просто сурдокамера. Сначала разрешали брать с собой книги, потом запретили, менялись сроки "отсидки" и многое другое. Сейчас испытание в сурдокамере представляет собой сложное комплексное исследование, и, к слову, были случаи, когда испытуемые его не выдерживали.

Мне как-то не очень верилось, что тишина и однообразие зрительных образов могут катастрофически подействовать на психику. Ну, а если дают с собой книги, то какое же это испытание! Я набила книгами большую спортивную сумку и никакой "депривации" не боялась. К тому же у меня был ряд обязанностей, связанных с испытанием: осуществлять связь с моими испытателями (т.е. с теми, кто меня испытывал), несколько раз в день накладывать датчики для записи физиологических функций, проводить психологические тесты. Кроме того, мы получили задание написать доклады на различные темы по космонавтике. Для этой цели я взяла с собой толстенную книгу со статьями, стихами и песнями о космосе, и еще была кучка книг "для души", так что семи дней "отсидки" мне могло и не хватить.

Руководил этими исследованиями Федор Дмитриевич Горбов, известный советский психолог. Из наших "центровских" медиков в нем принимали участие Олег Николаевич Кузнецов, а затем Владимир Иванович Лебедев, которые впоследствии приобрели известность в научном мире. Перед "посадкой" меня несколько раз привозили в институт для обследований. Федор Дмитриевич обычно приходил на эти мероприятия, смотрел ленты с записями и подолгу со мной беседовал: торопиться было некуда — шла одна запись, потом другая, в перерывах можно было разговаривать. Говорили больше всего о том, что есть человек, и почему он таков, вернее сказать, говорил Ф.Д., а я слушала, что называется, во все уши.

Во время "отсидки", как и было предписано, я занималась самонаблюдением — прислушивалась к своим ощущениям и настроениям и фиксировала их в дневнике, пытаясь осмыслить. Открыв сейчас, спустя почти сорок лет, эту тетрадку, претенциозно озаглавленную "Письма ниоткуда," я испытала некоторую неловкость — в девицах была я особой экзальтированной, чувства испытывала возвышенные и возвышенно их выражала, и, видно, к моменту моей "посадки" в сурдокамеру эта "возвышенность" еще не выветрилась. Тем не менее записи дают представление о том, как чувствует себя человек в замкнутом ограниченном пространстве, и без них рассказ об испытании в сурдокамере превратился бы в сухой медицинский отчет.

18 мая 1962г.

15.15. Заперли. Верней, я сама себя заперла — долго крутила здоровенный вентиль на двери, а дверь очень толстая и железная, как на подводной лодке (наверное). Да, крепко меня закрыли...

Не могу сказать, что совершенно спокойна. Какое-то волнение, как будто уезжаю куда-то очень далеко. Потом наступило странное ощущение — и одна и не одна. Ну, как жить, если следят за каждым твоим шагом!

С интерьером своего обиталища я была уже знакома: помещение размером примерно 2,5 на 2,5 метра, длинный рабочий стол вдоль стены, перед ним кресло, как в самолете. Днем я в этом кресле сидела, занимаясь разными делами, ночью, откинув спинку, спала. Спать было неудобно, в дневнике встречаются жалобы, что, мол, "кресло у них кривое, не иначе раздобыли со списанного самолета" (впоследствии выяснилось, что так оно и было). Оставалось еще небольшое свободное пространство, где можно было подвигаться. Я делала там разминку и даже умудрялась прыгать через скакалку — была весьма озабочена тем, чтобы укрепить голеностопы перед парашютными прыжками.

Справа и слева над столом — объективы телекамер, впереди — иллюминатор. Только почему-то они в этот иллюминатор меня видели, а я их — нет! Было окошко, скорее, небольшой лючок, через который можно было что-то передать в случае необходимости. Через этот лючок ко мне поступал чай — горячий! — и горячие эмоции. У другой стенки стоял холодильный агрегат, можно сказать, в "голом виде", его включали из той комнаты для регулирования параметров атмосферы. Еще был переносной электрощиток "на ноге", куда включались штекеры проводников при записи физиологических функций, и гофрированный шланг со стеклянной трубкой, в которую время от времени нужно было дышать (а приборы для анализа выдыхаемого воздуха находились с той стороны стены). Был маленький импровизированный пультик управления для включения связи (связь велась строго по времени), записей, еще чего-то; часы, специальные таблицы и устройства для психологических исследований. Были, конечно, запасы воды и пиши (пища "космическая", в тубах, тогда это было новинкой и привлекало внимание). Вот тут и предстояло мне жить.

18.15. Мне не очень хорошо: голова тяжелая, сонливость, без конца зеваю. Сейчас бы на улицу... Люди за стенкой нисколько меня не беспокоят, совершенно не ощущаю их присутствия. Пусть себе смотрят в свои телевизоры, у них работа такая. А я буду себе жить. Интересно, а как будет с туалетом? Стоит в углу, прошу прощения, параша, правда, в очень цивилизованном и пристойном виде. Но все равно — параша. И никакого закутка, ни ширмочки, спрятаться некуда, разве что под стол залезть...

...Буду делать разминку. Приходится преодолеть внутреннее сопротивление — телекамеры все-таки смотрят. Ну, раз, два, три!

...Смешно, но я совсем забыла спросить, как подать сигнал "туалет", а они забыли, наверное, мне сказать. Передо мной тут всякие кнопочки и тумблерчики, но все "при деле". Только одна непонятная — "Латр. на 60".

Передавала отчетное сообщение. Мне было смешно и неловко. Сначала вполголоса сказала "Алло". Слушают меня там или нет? Оказалось, слушают.

...Ау, девчонки! Как у вас прошел семинар? Таньку, конечно, опять похвалили, недаром она вчера весь вечер была такая серьезная... А сейчас вы что, пьете чай? или только еще собираетесь? Как мне хотелось бы быть сейчас с вами!

О доме думать нельзя. И не буду. А буду пить чай.

Так прошел первый день. Немножко освоилась, но мысли были не здесь... Хоть и далеко меня увезли и надежно изолировали от мира, все равно душой я была там, с девчонками, следила по часам — что у них сейчас? Вот семинар какой-то, оказывается, был, ну, а чай мы пили каждый вечер, это было Заключительное Событие дня. Уезжая, человек не сразу расстается с тем, от чего уехал — это старо, как мир, И конечно, все время мысли о доме — я отсутствовала уже второй месяц... А что касается сигнала "туалет", в дневнике не написано, чем кончилось. Помню, я долго раздумывала, как быть, а когда мне стало уж совсем грустно, подала сигнал "Латр. на 60". Не знаю, что у них там сработало, может, и ничего, потому что никакой реакции сначала не было, а потом они, видно, догадались и погасили свет.

19 мая 1962г.

Оказывается, здесь очень много занятий и мало свободного времени.

Спала хорошо, если бы не разбудили, поспала бы еще. Чувствую себя бодро, тяжести в голове, как вчера, нет.

Случилось два Непредвиденных События — вчера сломался проводник от энцефалографа, сегодня — стеклянная трубка от "дыхания". Когда обнаружила, что запчастей нет, первое движение было — сообщить "на Землю". А на фанерке написано — "Вызов производится в исключительном случае". Вот и сидела я грустно и решала проблему — исключительный это случай или нет? Решила, что нет, и принялась чинить. Ничего, справилась. Запишут мне где-нибудь плюсик за эти подвиги?

Интересно, кто сегодня дежурит ? Ира, наверно, пришла. Очень трудно думать о людях и не представлять себе, как они выглядят.

Эксперимент вели три сменные бригады — врачи, инженеры, лаборанты, в процессе обследований я с ними познакомилась, правда, не со всеми. В моем дневнике фигурируют три имени — Миша, Ира и Галя. Миша был начальником смены — врачом или физиологом, а Ира и Галя — лаборантками.

Должна сказать, что у меня всегда возникало какое-то родственное чувство к людям, которые проводили тренировки и испытания, особенно если испытания были тяжелые. Какие-то ниточки протягивались меж­ду мною и этим человеком, возникало, если можно так сказать, духовное соприкосновение. И я всегда ста­ралась сделать предписанное как можно лучше — не в последнюю очередь для того человека (или людей), кто со мной занимался. Такой душевный контакт возник у меня с Адой Равгатовной Котовской, которая проводила исследования на центрифуге. Про нее рассказывали страшные истории: будто она крутила обезьян до таких перегрузок, что их разрывало на куски — врали, конечно, хотя с животными она работала. Она была чуть постарше меня, но молодость и женская обаятельность нисколько не мешали ей быть серьезным специалистом в своей области и сочетались с мужской хваткой. Я испытывала к ней уважение, смешанное с восхищением. Она учила меня регулировать пульс путем самовнушения: лежишь в кабине центрифуги перед вращением, сердце колотится, а чем выше "фон", тем выше будет пульс во время вращения. "Убавь 10 ударов!" — ее повелительный голос в наушниках. Не могу сказать, что мне это запросто удавалось. (Про аутогенную тренировку тогда, по-моему, слышно еще не было, по крайней мере, у нас.)

14.30. Пригодилась моя склонность к самоанализу: фиксирую каждое свое ощущение и настроение. Настроение преотличнейшее! Оно и понятно — есть ощущение занятости, совершения полезной работы, и никаких раздражителей извне. Проще говоря, никто не портит настроение. (Впрочем, и на Земле на настроение я особенно не жаловалась.) Думаю, из меня получился бы хороший естествоиспытатель. Только для этого надо было бы жить в девятнадцатом веке (лучше в конце).

Если буду столько писать, мои книжки (целый сундук!) пролежат здесь без надобности!

...Все-таки чувствую себя довольно изолированной от мира. Людей за стенкой ощущаю почти все время, много о них думаю. И они не мешают мне жить. Почти не мешают, если быть точной.

...Сегодня суббота. Интересно, кто заберет Саньку из садика? Неделя была дождливая, он, наверное, побледнел... Как тебе живется, мой мальчик?

17.10. Дали музыку.

Подумала, как, наверное, дорога будет звездолетчику тоненькая ниточка, связывающая его с Землей — радио. Как будет он напряженно вслушиваться в замирающие звуки, с какой теплотой думать об оставшихся на Земле! Уж если я здесь почувствовала это, то там это будет в миллион раз сильней...

Прочла и подумала: господи, какая же я была наивная! И глупенькая! И еще подумала, как это было близко и реально — полет в космос! Мой полет в космос... Наверное, тогда я не ощущала этого так остро, а вот сейчас, читая эти строки, ощутила. Мне даже захотелось написать, не боясь высокопарности, что Космос дышал мне в лицо. Тогда ни за что бы так не сказала: все было будничней.

...Сегодня уже ощущаю себя как обычно. Как на воле. Время идет слишком быстро. И опять начинаю торопиться. А вчера пребывала в давно забытом состоянии "спешить некуда". Последние три года у меня все время была бешеная гонка, и вот сегодня это начинается снова. В тумбочке ждет английский и доклад, и к Блоку со страшной силой тянет, и я, конечно, ничего не успею. Пожалуй, пора перестать думать, что у меня когда-нибудь будет время свободно вздохнуть и пожить в свое удовольствие. Чего уж там, скоро пойдет четвертый десяток!

21.10. Закончила записи. Шифратор волнует меня больше, чем нужно бы. Черно-красная таблица и особенно счет времени (17 раз по 20!)* наводят страх и скуку великую.

Устала. С удовольствием растянулась бы сейчас на полу, да ведь испугаются до смерти!

* Психологические тесты (прим. ред.).

20мая.

10.15. Воскресенье, день веселья!

Как вы поживаете, мои дорогие мужички? Есть ли у вас запасы воды-еды? Надеюсь, что Санька здоров и у тебя, Юра, хорошее настроение. Да нет, ворчишь, наверно: "Вечно ее черти где-то носят!" Ладно, это запретная тема.

Не знаю, кто сегодня в той комнате, и от этого немножко неуютно — у разных смен разные почерки. Сегодня забыла сообщить, что проснулась, а сразу зажгла "Латр. на 60", так они, вредные, не почесались, пока я не проделала все по порядку. Как будто не ясно — раз я что-то зажигаю, значит, проснулась! В общем, я была сконфужена.

...Настроение прекрасное. Купаюсь в волнах Блоковских стихов.

...Ну, хватит, пора, наконец, приниматься за работу — имею в виду доклад. Как всегда, впуталась в историю — ну, что бы мне взять простую, ясную тему! Так нет же, понадобилась "творческая"! Словом, "мастерица варить кашу". Как-то расхлебаю?..

Тема доклада была: "Социализм — надежная стартовая площадка для советских космических кораблей" — сокращенный вариант фразы из обращения ЦК КПСС в связи с успешным завершением полета Германа Титова. Эта фраза тогда везде мелькала, звучала по радио, висела на домах, на демонстрациях ее носили в виде лозунга. Я очень убедительно показала в докладе, что это именно так и есть: я очень гордилась тем, что мы первые в космосе, как будто это было моим личным достижением, и считала, что это так и должно быть. И нисколько не сомневалась тогда, не сомневаюсь и теперь, что такое настроение было едва ли не у всех советских людей.

16.25. Начала читать эту здоровенную книгу и неожиданно так увлеклась, что сама удивилась. Материала для доклада полным-полно, и у меня уже "бьется сердце и горит голова".

...Обо мне сегодня очень заботятся: холодильник работает почти непрерывно, температура 20, влажность 70-80 %. Спасибо, люди!

22.35. Увлеклась докладом, читаю целый вечер. Удивительно, как успели столько написать и издать про космос всего за год!

Ничего не происходит, как на Луне. Настроение бодрое и очень хорошее.

Доклад получился красивый, в нем было много цитат, в том числе стихотворных, такие, например, строчки:

Нашим стартом к неведомым звездным просторам Были звезды на шапках и картузах!

Тогда эти утверждения сомнений не вызывали... Хотела бы я сейчас полистать "эту здоровенную книгу" ("Утро космической эры"), но дома у меня почему-то ее нет, хотя мы покупали едва ли не все, что издавалось о космосе. Может, была и потерялась, а может, я брала ее в библиотеке.

...Я давно уже не пользуюсь библиотекой, только научно-технической, а в моей детской жизни библиотека играла огромную роль. И по сию пору сохранила я любовь к библиотечным книжкам, пухлым, с пожелтевшими листами, с подклеенными страницами и подновленными переплетами. И запах какой-то у этих книг был особенный.

Бывало, заходишь в зал (я ходила в детскую библиотеку на улице Воровского), перед библиотекаршей на стойке стопки книг, которые недавно сдали. Смотришь на них и отмечаешь взглядом потрепанные, зачитанные тома. И душа трепещет в ожидании, что вот возьмешь книжку, и тебе откроется тайна или будет радость, и нетерпеливо переминаешься с ноги на ногу, ожидая своей очереди. Потому что всегда была очередь! А сейчас? Когда мне случается зайти в библиотеку, вижу ряды новеньких корешков, пустующие кресла перед столиками с кипами журналов, а библиотекаря надо вызывать звонком!

Я думаю, утратив любовь к хорошему чтению, мы утратили очень многое. Мне приходилось добывать интересную книгу в библиотеке или у подруги, а мои сыновья выросли среди книг. Я очень много читала им в детстве — лучшие детские книжки, некоторые из них были еще моими детскими книжками. Могу сказать, что они выросли читающими людьми, но мне жаль, что у них никогда не было этого ни с чем не сравнимого удовольствия — взять в библиотеке книгу, которая прошла через многие руки: мне кажется, от того, что книгу читали, она приобретает какое-то дополнительное качество. Новая книга не имеет лица. Нет, лицо она, конечно, имеет, она не имеет выражения лица (может быть, скрывает).

Приобретение новой книги было тогда для меня событием. Они продавались везде — возле метро, возле магазинов, на улице на лотках лежали горы книг, совсем как сейчас, только книги были другие. Возле лотков толпился народ, книги смотрели внимательно, читали аннотации, перелистывали страницы. Конечно, тогда, в 48-50-м годах, я не ориентировалась в книжном море, и с покупательной способностью у меня было слабовато, но все же иногда мне случалось приобрести хорошую книгу, и некоторые из них остались любимыми на всю жизнь. Потом начался книжный бум, книги надо было не покупать, а "доставать". В бытность мою в Отряде я приобретала книги в Специальной книжной экспедиции по спискам, которые присылали летчикам-космонавтам (нам их отдавали те, кто не пользовался). Потом, когда Юра был в Отряде гражданских космонавтов, для них периодически привозили книги в книжный магазин в Подлипках.

Я всегда отправлялась туда сама: не могла отказать себе в этом удовольствии. Меня препровождали в подсобное помещение, где на полках и стеллажах горами лежали книги, и я могла копаться в них сколько угодно. Хотелось взять чуть ли не все, и иногда получалось рублей на 200, а то и на 300 — по тем временам сумма весьма значительная. Дома книги долго лежали горой на полу, мы их перебирали, рассматривали, раскладывали; у меня была своя горка, у Юры — своя. В течение месяца-двух они так и лежали, потом постепенно рассасывались — прочтешь или просмотришь и ставишь на полку.

Чтение всегда, сколько себя помню, было непременной компонентой моей жизни: когда была девчонкой, в семье все читали, а народу взрослого было много; любили читать вслух "интересные места". У бабушки в Докучаевом переулке, где мы жили после эвакуации, был платяной шкаф, набитый книгами маминого брата; мне туда лазить не разрешалось, но я, конечно, лазила.

Как понимаю теперь, там среди прочего были многие из тех книг, которые к нам не так давно "вернулись", издания 20-х и 30-х годов, но тогда это было не по моему разумению — я читала Диккенса и Майн-Рида. Но иногда мой выбор бывал странным — например, прочла и на всю жизнь запомнила "Кола Брюньона". Но все это так, к слову.

Доклад был не только красивый, но и очень искренний, я писала то, что думала и чувствовала, недаром же у меня "билось сердце и горела голова". Получила за него высший балл, а Г.Г.Масленникову (начальник штаба Центра подготовки космонавтов) доклад так понравился, что он приказал прочесть его нашим солдатам. Я перепугалась, но, к счастью, до этого не дошло, а доклад потом потерялся.

Был у меня еще один столь же триумфальный доклад — еще в школе, в десятом классе, названия уж совсем не помню — что-то очень мажорное, устремленное в будущее. Для иллюстрации основных положений приводились стихи, много стихов советских поэтов. Было и про то, что у нас "вместо сердца — пламенный мотор", а заканчивалось так: "И слова "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью", мы должны принимать как руководство к действию!" И школьный зал, где собрались наши учительницы и старшие школьницы, ответил овацией. Все хлопали стоя. А я была героем дня. Вот как!

Я ни за что не согласилась бы сейчас прочесть свой доклад "Социализм — стартовая площадка...": в нем, конечно, очень много восклицаний, и высказанные мысли не сделают мне чести, но школьный доклад хотела бы прочесть: интересно взглянуть в лицо себе тогдашней. Но и тот доклад тоже потерялся.

...Сообщила на Землю, что лечу к созвездию Эридана: меня давно уже подмывало что-нибудь такое сделать — пусть хоть улыбнутся. Может, шутка и не люкс, ну и ладно, все равно буду лететь к созвездию Эридана.

21 мая.

8.15. Проснулась. Проделала все утренние манипуляции. Все хорошо. Чувствую себя прекрасно. Лечу к Эридану!

Сегодня понедельник, придет много людей. В той комнате у меня два больших друга — Миша и Ира. Поэтому днем, когда они там, мне как-то лучше. Нет, я совершенно не волнуюсь, живу себе и живу, но когда к ним обращаюсь, хочется видеть или представлять себе их лица.

...А чай сегодня не дали. Это грустно...

...Пришел Миша — гудит радио, это очень приятно. Сейчас, наверно, начнется Окуджава, и тогда пропала зарядка!

...Жду музыку с замиранием сердца...

Музыку "давали" часто, в основном современные песни. Особенно мне нравилась "В нашем городе дождь", может, отвечала настроению. И очень нравился Окуджава. Незадолго до моего ухода из института он выступал в нашем актовом зале. Он не был еще Мэтром, и особой популярности у него не было: чтобы собрать народ, энтузиасты ходили по отделам и приглашали — приходите, пожалуйста, все, кто хочет! И никаких денег не спрашивали. Мне случалось бывать на подобных концертах и в других местах, Клячкина и Кукина слушала в Доме культуры Института Курчатова: представители жанра авторской песни пробовали тогда свои силы на таких аудиториях. Они обычно просили высказывать свои впечатления и замечания, но никто ничего не высказывал — слушали, потом хлопали и расходились. Видимо, не пришло еще время этих песен: песни, к которым мы привыкли и которые любили, были маленькими новеллами, имели сюжет. И были понятны. Помню, слушала Окуджаву и все старалась понять — о чем это он? Хорошие песни, трогают душу, но — о чем? Это удивительно, ведь я страстно любила Блока, а у Блока много туманных и темных стихов. Я и не старалась их понять, меня захватывала и несла музыка слова. А тут — вот поди ж ты! Частенько мы, как сказал Блок, "упускаем музыку слов в тщетной попытке проследить за тенью мысли"...

Окуджава стал потом одним из любимейших моих поэтов-песенников, а в "сурде" объектом моих размышлений была песня "Опустите, пожалуйста, синие шторы"... Она записана в моей тетрадке и вся разрисована значками и завитушками — видно, не так-то просто было моей душе, взращенной различными маршами энтузиастов, постичь сокровенный смысл песни...

12.05. Дали чай. Ух, красотища!

16.40. Кажется, я совершенно не тоскую о внешнем мире, ну, нисколечко! И меня даже ничуть не интересует, какая стоит погода. И не стремлюсь я увидеть солнце. Похоже даже, что мне совсем не хочется уходить отсюда. Мне хорошо, занятий достаточно, вода-еда есть. Я даже не испытываю потребности видеть людей. Может, не люблю людей? Во всяком случае, ужасно не люблю общаться с теми, кто мне неприятен. А может, не надо делить людей на плохих и хороших? Неизвестно еще, куда тебя-то запишут — в плохие или хорошие!

Люди за стенкой, к вам я отношусь с огромной теплотой и благодарностью. Когда дали чай, я чуть не растаяла от теплых чувств!

Хочу, Всегда хочу глядеть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать, И яростью желаний полнить вечер, Когда жара мешает днем мечтать, И песни петь. И слушать в мире ветер!

И слушать в мире ветер! Ну, вот, теперь я пропиталась Блоком. Ира и Миша, вы еще там?

19.45. Чрезвычайное происшествие! Мой большой друг Миша прислал записку! Трудно передать, как я обрадовалась.

А дело вот в чем: передала в отчетном сообщении, что траектория моего полета искривилась, а они испугались и решили, что что-то не в порядке. Ну, как они не понимают, я же лечу к Эридану! Мало ли что может в пути случиться! А если все благополучно и ничего не происходит, то зачем тогда и лететь! Теперь и не знаю, лететь ли мне дальше — вдруг сочтут мою шутку за сдвиги в психике??

Мне осталось жить здесь всего два дня. Это жаль, я не успею сделать и половины намеченного. И зачем взяла столько книг?! Да еще этот детектив! Пока догадалась отложить его в сторону, прошло три дня, и осталось всего ничего.

22 мая.

Сегодня мне плохо, состояние совершенно угнетенное. Сижу неподвижно в кресле, в камере гробовое молчание. Не знаю, в чем дело. Неужели меня сбила с панталыку моя нелепая выдумка с Эриданом и их реакция? Немного же мне надо...

Кажется, я запуталась с днями, и быть мне здесь еще четыре дня. А еды у меня почему-то на три. Как же так?..

Я проснулся на мглистом рассвете Неизвестно которого дня...

...Миша, вы пришли? Не знаю, почему, но именно Миша есть тот человек, которого я больше всего хочу видеть. Интересно — если не считать по числам, не могу сказать, сколько здесь живу, два дня или две недели.

14.20. Они думают, что мне тяжело. Сегодня записка — перевалило за половину. А меня это нисколько не волнует. Похоже, милый Миша волнуется больше, чем я. И кажется, они от души желают мне успеха. Хоть бы намекнули, хорошо ли все идет, ведь я тоже от души желаю себе успеха. И дозарезу хочется узнать, каковы результаты. Мне кажется, не очень: с шифратором путаюсь, с триггерной стимуляцией, с часами, словом, со всем. Юрка сказал бы: синдром отличника — любишь поплакаться.

Прочла у Юрия Германа: "Милые, хорошие, родные люди!". И мне тоже хочется завопить во всю силу легких: "Милые, хорошие, родные люди!". Почему? Я же не лечу никуда! Сижу в тепле, в светле, вода-еда есть. Наверно, у меня неустойчивая психика, хотя я всегда считала наоборот. Все-таки жизнь в изоляции есть нечто противоестественное.

Ну вот, мысли перешли на Саньку. Стоп, машина!

Мы готовились к полету чуть больше года — какая, в сущности, короткая дистанция! Можно сказать, спринтерская. Каждый шаг на этой дистанции — сурдокамера, например, — был реальный шаг к реальной цели, и каждая хотела достичь этой цели во что бы то ни стало, и на каждом испытании казалось, что вот тут-то все и решается. И поэтому всегда была установка на максимальное напряжение сил и на получение максимально высокой оценки.

Точно так же я потом думала, что, если не выполню программу парашютной подготовки — то все, конец, и продолжала прыгать с травмой. Знаю, что подобные "эпизоды" случались и у других. Только позже мы стали понимать, что даже блестящий успех в каждом конкретном виде подготовки ничего не решал. Все было гораздо сложней...

19.45. Девчонки сейчас, наверно, считают, сколько мне осталось, а Н.П.*, наверно, получил какие-нибудь сведения и рассказывает. Ну, что он, например, может рассказывать? Что я разминаюсь четыре раза в день; что веду себя развязно и зажигаю "Латр. на 60" средь бела дня; может быть, дошла до них и моя "траектория"? Что же еще интересного можно рассказать о моей жизни здесь?!

23 мая 1962г.

С добрым утром, с добрым утром, И с хорошим днем!

Спала как убитая, снов не показывали. Когда зажгли свет, не могла понять, что к чему и что надо делать.

Настроение прекрасное. По предварительным расчетам лететь еще двое суток. Как-то примет нас эта незнакомая планета? Как отнесутся ко мне коренные жители ?

...Не представляю, как это я отсюда выйду, кажется, что мне надо здесь жить если не до конца дней своих, то очень долго.

Сидела сегодня в темноте и думала: а что, если бы меня посадили без света? Или хотя бы без книг? Было бы у меня такое же хорошее настроение?

*Николай Петрович Кузин — преподаватель физкультуры Центра подготовки космонавтов.

Действительно, это вопрос. Следующему потоку книг не дали. Ни с кем из них, правда, ничего не случилось, а занимались они кто чем умел: кто рисовал, кто лепил, а кто стихи сочинял. А если Бог, как мне, талантов не дал? Я, признаться, со страхом думала о возможности оказаться в изоляции без книг и с уважением смотрела на тех, кто это перенес: не могла представить себе, как бы просуществовала без чтения и без занятий. Едва ли не только что научившись читать, я не расставалась с книжкой, читала всегда и везде: в метро, в трамвае, на ходу. Как понимаю теперь, просто не могла (может, боялась?) оторваться от книжки, потому что не умела оставаться наедине с собой — мне нечего было самой себе сказать. И мне кажется, что наше поголовное чтение в транспорте — это не только желание сберечь время, это также какой-то вид духовной несамостоятельности. Может быть, ошибаюсь.

12.10. Читаю Блока и все время вспоминаю Анну Борисовну, как она учила нас любить Маяковского, как рассказывала о Блоке. Нам повезло с ней: мы, можно сказать, дышали русской литературой. Когда сейчас, в моей торопливой жизни, мне удается соприкоснуться с Маяковским, Блоком, Горьким, я просто ощущаю аромат юности — она вся была окрашена этим. И хотя многое я узнала потом, многому научили меня в последнее время, я складывала все в тот же сундук, и мне кажется, что за эти десять лет нисколько не изменилась: все, что у меня есть, было уже тогда. Хотя скорее всего ошибаюсь.

Действительно это счастье, когда с юношеских лет в душу входит Большая литература и Большая поэзия. А Анна Борисовна была моя школьная учительница литературы. Она, конечно, учила нас, "как положено", по методу соцреализма, но она очень любила литературу и сумела передать эту любовь нам (мне, во всяком случае, но не только мне). Как она рассказывала о Маяковском! Когда проходили поэму "Хорошо!", она едва ли не каждую строчку иллюстрировала рассказами о своей жизни в те годы, и Маяковский стал нам понятен и близок. Меня потрясала точность его метафор — он говорил так, что из одной строчки вставала целая картина, или ты узнавал свое переживание, и оставалось только радостно удивиться. А Горький — его ранние рассказы! Лойко Зобар и Радда, и Данко, и другие красивые, свободные, сильные люди. И "Песня о Соколе": "Я знаю счастье: я видел небо!". Это был целый океан радости. Господи, как же тогда все было просто и как радостно! Мы знали, что "в жизни всегда есть место подвигам", и что "если враг не сдается, его уничтожают". Какие же еще проблемы?

Мне казалось естественным поверять литературу критерием метода соцреализма — действительно, литература должна звать, должна вести, а "искусство для искусства" — это, конечно же, "сапоги всмятку". И все должно быть ясно — вот положительный герой, вот отрицательный, а вот основная идея произведения. Помню, когда была классе в четвертом-пятом, мамин брат, дядя Саня, спросил как-то: "Как ты считаешь, это правильно — "В наше время тот поэт, тот писатель, кто полезен"?". Ничтоже сумняшеся, я возопила — конечно!

Блока в школьной программе было совсем мало: поэма "Двенадцать" и несколько стихотворений. Есенина не было, и книг их в обиходе не было. В студенческие годы попал мне в руки на несколько дней томик Есенина, я была потрясена и переписала его почти весь — это была единственная возможность иметь эти стихи. И все-таки, нет-нет, да и думала — на дворе революция, а он что пишет?! Хорошо нас учили, крепко усваивали мы основополагающие истины!

Блок, Цветаева и Ахматова пришли ко мне потом. Для меня было еще не поздно, еще душа не была глуха к поэзии. А то, что открылось сейчас — "задержанная поэзия" — остается как бы за пределами души. Видно, то, что отнято — отнято навсегда...

13.45. Ни чаю, ни писем, ни музыки... Решили меня не баловать. Что ж, могу и без чая, гораздо хуже безмолвие. Когда они никак себя не проявляют, мне кажется, что они плохо ко мне относятся: рассердились или я им неприятна. Для меня очень важно, как люди ко мне относятся, я всегда остро это чувствую. А тут — ничего. Пустота.

16.00. Подозреваю, что там сегодня какие-то посторонние люди, поэтому у меня так тихо. Да и у них, кажется, тоже тихо. Сегодня, пожалуй, впервые не ощущаю вокруг себя никакого движения, и мне немножко грустно.

И чаю не дали!

19.30. Включили последние известия. Но я могу и без них.

Пришла к выводу, что если бы меня продержали здесь еще недельку, это пошло бы на пользу: дописала бы доклад, прочла бы все свои книжки, позанималась бы английским. К тому же я не рвусь отсюда, только очень хочу видеть своих мужичков — скоро уж две недели...

...Иногда чувствую себя маленькой мышкой в громадной клетке. Громадные люди стоят около клетки и смотрят на меня сверху вниз. И это кажется до того нелепым! Скажите, уважаемые мои доктора, неужели вы ожидали, что я сойду с ума ? Что у меня появятся галлюцинации ? Что буду стучать кулаками в дверь и вопить: "Откройте!"? Я чувствую себя хорошо, настроение ровное, спокойное, и я не ожидала, что будет по-другому.

21.30. У нас там сейчас праздник. Все принарядились, во всяком случае, девчонки — в праздничных платьях, а именинник при галстуке. На столе — шампанское, ананасы, торт. Как раз в этот момент, наверное, поднимают тост. Я надеюсь, что мой бокал налит. Я поздравляю Вас, Николай Петрович!

Ирина говорит, что мне остался один день, и послезавтра меня привезут, Н. П. рассказывает какую-нибудь смешную историю, девчонки хохочут, и только меня нет, я сижу здесь, серьезная и спокойная, и сочиняю всю эту чепуху. И на душе у меня тепло. А танцы будут? Ай-ай-ай, один кавалер и четыре дамы! А может, есть еще кто-нибудь? Может, пришел "милый доктор"? Тогда будет весело. Выходит, хуже всего мне. Да... Неважные мои дела... А после танцев будет песня. Татьяна скажет: "Давайте споем Валину любимую", и будут долго думать, какая же моя любимая. Если погода хорошая, пойдут гулять, будут считать звезды. В сотый раз скажут Н.П., что его звезда называется Бетельгейзе, а не Медельвейс, и что она — вон она. А Танька поищет Вегу. И потом долго еще не угомонятся.

А завтра у них полеты.

24 мая 1962г.

У меня сегодня очень умиротворенное настроение. Уж не жду от жизни ничего я... Ни писем, ни чаю. Чай, правда, дали. В глубоком молчании. И даже не знаю, кто.

16.00. Ну, похоже, я выговорилась. Душа молчит. Ни мыслей, ни чувств. Тихо.

20.00. Вдруг подумала, что мне осталось быть здесь всего ничего, и сердце защемило...

Сочинила отчетное сообщение о посадке на планету ГНИИКОЗИА. И задумалась — хорошо ли это? Если бы можно было спросить Юру! Очень может быть, что этого делать не следует. Да неужели уж они такие неулыбчивые люди! Ведь я не назойливо, только утром и вечером... И всего несколько слов! Ну, все равно, останавливаться поздно. Взялся за гуж — полезай в кузов!

И тут возник конфуз: я неправильно написала аббревиатуру названия Института. Надо было — ГНИИОКЗИАМ*. Но все равно — на этой планете ГНИИКОЗИА местные жители встретили меня очень тепло, радостно и взволнованно, как будто я и впрямь вернулась из космического полета. Ну, а я, конечно, просто-таки таяла от теплых чувств...

*Государственный научно-исследовательский испытательный ордена Красной Звезды институт авиационной медицины (прим. ред.).