«Знания-сила» 1959 №8


Частные предположения
Аркадий СТРУГАЦКИЙ,
Борис СТРУГАЦКИЙ
НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗРисунки И. УШАКОВА


1. ПОЭТ АЛЕКСАНДР КУДРЯШОВ

Валя Петров пришел ко мне сообщить об этом. Он стянул с головы берет, пригладил волосы и сказал:

— Ну вот, Саня, все решено.

Он сел в низкое кресло у стола и вытянул свои длинные ноги. Он улыбался совершенно так, как всегда. Я спросил:

— Когда?

— Через декаду. — Он сложил берет пополам и разгладил на колене. — Все-таки назначили меня, — сказал он. — Я было совсем потерял надежду.

— Нет, почему же, — сказал я. — Ведь ты опытный межпланетник.

Я достал из холодильника вино. Мы чокнулись и выпили.

— Мы стартуем с Цифэя, — сказал он.

— Где это?

— Это внеземная станция. Спутник Луны.

— Вот как, — сказал я. — Я думал, Цифэй — это созвездие.

— Созвездие — это Цефей. А Цифэй по-китайски значит старт. Собственно, это стартовая площадка для фотонных кораблей.

Он поставил рюмку на стол, надел берет и встал.

— Ладно, — сказал он. — Я пойду.

— А Ружена? — спросил я. — Ружена знает?

— Нет, — сказал он и снова сел. — Она еще не знает. Я еще не говорил ей.

Мы помолчали.

— Это надолго? — спросил я. Я знал, что это — навсегда.

— Нет, не очень, — сказал он. — Собственно, мы рассчитываем вернуться через сто пятьдесят лет. Или через двести. Ваших, земных, конечно. Очень большие скорости. Почти круглое «це».

— Ага, — сказал я.

— Ладно, — сказал он. — Мне надо идти. Но он не поднимался.

— Выпьем еще вина, — предложил я.

— Давай.

Мы выпили еще по рюмке.

— Что ж, — сказал он. — Перед нами был Горбовский, а перед Горбовским — Быков. Я третий. Готовятся еще две экспедиции. Десять лет рейса, ну, от силы, пятнадцать.

— Да, конечно, — сказал я. — Эйнштейновское сокращение времени и все такое.

Он встал.

— Ты будешь провожать меня, Саня? — спросил он.

Я кивнул. Он поправил берет и пошел к двери. У дверей он остановился.

— Спасибо, — сказал он.

Я не ответил. Просто не мог сказать ни слова.

С Петровым на «Муромце» уходили еще пять человек. Троих я знал — Ларри Ларсена, Сергея Завьялова и Сабуро Микими. Провожавших было человек десять. Когда до старта осталось около часа, все расселись в кают-компании. На Цифэе не было тяжести, и нас обули в ботинки с магнитными подковами. Ружена и Валя держались за руки. Ружена сильно изменилась за это время. Она похудела, глаза ее стали еще больше. Она была очень красива. Валя держал ее руку в своей и улыбался. Мне показалось, что мысленно он уже с невероятной скоростью несется среди отдаленных звезд. Он и Ружена молчали. Только один раз она что-то сказала вполголоса, и он погладил ее по руке.

Остальные тоже молчали. Молоденькая девушка в оранжевом, провожавшая межпланетника, которого я не знал, время от времени всхлипывала. Мне не раз приходилось провожать людей в пространство. Другим, наверное, тоже. Но сейчас все было по-иному. С этими шестерыми мы прощались навсегда. Я подумал, что они вернутся, когда никого из нас не останется в живых — ни меня, ни Ружены, ни девушки в оранжевом. Этих шестерых встретят наши потомки. Может быть даже их собственные потомки.

— Ты не огорчайся, — сказал Валя громко.

— Я не огорчаюсь, — ответила Ружена.

— Это ведь очень нужно.

— Я понимаю.

— Нет, — сказал Петров. — Ты не понимаешь, Руженка. Ты совсем ничего не понимаешь. Вот и Александр не понимает. Сидит Александр и думает: «Ну зачем им это нужно?» Верно, Саня?

Он смеялся. Нет, он не угадал, о чем я думаю. Я знал Валентина с детства и очень любил его. Но мы были разными людьми. Он всегда был немножко фанфарон и позер. Ему все удавалось, и он привык к этому. Он с улыбочкой шел над пропастями. Наверное, он нравился себе такой — веселый, небрежный и неуязвимый. Я подумал, что и через полтораста лет он сойдет на Землю, весело улыбаясь, постукивая себя по изношенному ботинку тросточкой, вырезанной бог знает на какой планете.

В кают-компанию вполз беловолосый загорелый юноша и сказал:

— Пора, товарищи.

Мы встали. Девушка в оранжевом громко всхлипнула. Я поглядел на Ружену и Петрова. Они обнялись, и он зарылся носом в ее волосы.

— Прощай, ласонька, — сказал он.

Ружена молчала.

— Не огорчайся, — сказал он.

Она отстранилась от него и попыталась поправить прическу. Волосы не ложились.

— Иди, — сказала она. — Иди. Я не могу больше. Пожалуйста, иди.

У нее был низкий, непривычно ровный голос. — Прощай.

Он поцеловал ее и попятился к выходу. Он пятился, клацая подковами по полу, и глядел на нее не отрываясь. Лицо у него было белым и губы тоже были белыми. У люка его заслонил широкий Ларри Ларсен, затем незнакомый межпланетник, которого провожала девушка в оранжевом, затем Сережа Завьялов

— До свидания, Руженка, — сказал Петров.

Я только позже вспомнил, что он сказал «до свидания», и подумал, что он оговорился. Когда они вышли и люк за ними захлопнулся, беловолосый юноша нажал какие-то кнопки на стене. Оказалось, что сферический потолок кают-компании служил чем-то вроде стереотелеэкрана. Мы увидели «Муромца». «Муромец» был первоклассным кораблем с прямоточным фотонным приводом на аннигиляции. Он захватывал и сжигал в реакторе космический газ и пыль, и еще что-то, что бывает в пространстве, и имел неограниченный запас хода. Скорость у него тоже была неограниченной — в пределах светового барьера, конечно. Он был огромных размеров, что-то около полукилометра в длину. Но нам он представлялся серебряной игрушкой, фужером для шампанского, повисшим в центре экрана на фоне частых звезд.

Мы глядели на него, как завороженные. Вдруг экран осветился. Свет был очень яркий, как молния, белый с лиловым. Этот свет ослепил меня. А когда разноцветные пятна уплыли из глаз, на экране остались только звезды.

— Стартовали, — сказал беловолосый юноша. По-моему, он завидовал.

— Улетел, — сказала Ружена.

Она подошла ко мне, неуклюже переставляя ноги в подкованных ботинках, и положила руку на мой рукав. У нее дрожали пальцы.

— Мне очень тоскливо, Саня, — сказала она. — Я боюсь.

— Если позволишь, я буду возле тебя, — сказал я.

Но она не позволила. Мы вернулись в Новосибирск и расстались. Я сел за поэму. Мне хотелось написать большую поэму о людях, которые уходят к звездам, и о женщине, которая осталась на прекрасной зеленой Земле. Как она стоит перед уходящим другом и говорит низким ровным голосом: «Иди. Я не могу больше. Пожалуйста, иди». А он улыбается белыми губами.

Через полгода рано утром Ружена позвонила мне. Она была такой же бледной и большеглазой, как тогда на Цифэе. Но я подумал, что в этом виноват сиреневый оттенок, какой иногда бывает у видеоэкранов.

— Саня, — сказала Ружена. — Я жду тебя на аэродроме. Приезжай немедленно.

Я ничего не понял и спросил, что произошло. Но она повторила: «Жду тебя на аэродроме» и повесила трубку. Я сел в машину и помчался на аэродром. Утро было ясное и прохладное. Это немного успокоило меня. На аэродроме меня проводили к большому пассажирскому конвертоплану, готовому к отлету. Конвертоплан взлетел, едва я вскарабкался в кабину. Я больно ушиб грудь о какую-то раму. Затем я увидел Ружену и сел рядом с ней. Она действительно была бледна. Она смотрела перед собой и покусывала нижнюю губу.

— Куда мы летим? — осведомился я.

— На Северный ракетодром, — ответила она. Она долго молчала и вдруг сказала: — Валя возвращается.

— Да что ты? — сказал я.

Что я мог еще сказать? Мы летели два часа, и за это время не сказали ни слова. Зато другие пассажиры разговорились. Они были возбуждены и настроены недоверчиво. Из разговоров я узнал, что вчера вечером была получена радиограмма от Петрова. Начальник Третьей звездной сообщил, что на «Муромце» вышли из строя какие-то устройства, и он вынужден идти на посадку на земной ракетодром, минуя внешние станции.

— Петров просто испугался, — сказал пожилой толстый человек, сидевший позади нас. — Это неудивительно. Это бывает в пространстве.

Я поглядел на Ружену и увидел, как у нее дрогнул подбородок. Но она не обернулась. Оборачиваться не стоило. Петров не умел пугаться.

Мы опоздали. «Муромец» уже сел, и мы сделали над ним два круга. Я хорошо разглядел корабль. Это уже не была игрушка, похожая на фужер для шампанского. Посреди тундры под синим небом стояло, накренившись, громадное сооружение, изъеденное непонятными силами, покрытое странными потеками. Конвертоплан приземлился километрах в десяти от «Муромца». Ближе было нельзя. Прибыло еще несколько конвертопланов. Мы ждали. Наконец, послышалось стрекотание, и низко над нашими головами прошел вертолет. Вертолет сел в сотне шагов от нас.

Затем произошло чудо.

Из вертолета вышли трое и медленно направились к нам. Впереди шел высокий худой человек в поношенном комбинезоне. Он шел и похлопывал себя по ноге тростью изумрудного цвета. За ним следовал приземистый мужчина с пушистой рыжей бородой и еще один мужчина, сухой и сутулый. Мы молчали. Мы еще не верили. Они подошли ближе, и тогда Ружена закричала:

— Валя!

Человек в поношенном комбинезоне остановился, отбросил трость и почти бегом кинулся к нам. У него было странное лицо: без губ. Не то лицо было таким темным, что губы не выделялись на нем, не то губы были слишком бледными. Но я сразу узнал Петрова. Впрочем, кто, кроме Петрова, мог прилететь на «Муромце»? Но этот Петров был стар, и у него не было левой руки — пустой рукав был заправлен за пояс комбинезона. И все же это был Петров. Ружена побежала к нему навстречу. Они обнялись. Человек с рыжей бородой и сутулый человек тоже остановились. Это были Ларри Ларсен и незнакомый пилот, которого полгода назад провожала девушка в оранжевом.

Мы молча окружили их. Мы смотрели во все глаза. Петров сказал через голову Ружены:

— Здравствуйте, товарищи. Простите, многих из вас я, вероятно, позабыл. Ведь мы виделись в последний раз семнадцать лет назад...

Никто не сказал ни слова.

— Кто начальник ракетодрома? — спросил Петров.

— Я, — сказал начальник Северного ракетодрома.

— Я потерял свои авторазгрузчики, — сказал Петров. — Будьте добры, разгрузите корабль. Мы привезли много интересного.

Начальник Северного ракетодрома смотрел на него с ужасом и восхищением.

— Только не трогайте шестой отсек, хорошо? В шестом отсеке две мумии. Сергей Завьялов и Сабуро Микими. Мы привезли их, чтобы похоронить на Земле. Мы везли их пять лет. Так, Ларри?

— Так, — сказал Ларри Ларсен. — Сергея Завьялова мы везли пять лет. Микими мы везли три года. А Порта остался там. — Он улыбнулся, борода его затряслась, и он заплакал.

Петров нагнулся к Ружене.

— Пойдем, Руженка. Пойдем. Ты видишь, я вернулся.

Она смотрела на него так, как никогда ни одна женщина не смотрела и не посмотрит на меня.

— Да, — сказала она. — Ты вернулся.

Она зажмурилась и помотала головой. Они пошли обнявшись, через толпу, и мы расступились перед ними. Она прощалась с ним навсегда, а встретила его через полгода. Он уходил на двести лет, а вернулся через семнадцать. Ему удалось это. Ему всегда все удавалось. Но как?

Я не знаю, как это объяснить, и можно ли это объяснить. Я ведь только поэт. Я не физик.

2. АРТИСТКА РУЖЕНА КУНЕРТОВА

В тот день Валя вернулся поздно. Он долго мешкал в своем кабинете, что-то фальшиво насвистывал, преувеличенно-сердито накричал на мартышку. Я поняла, что все кончено. Я села и не могла подняться. Валя вошел и остановился возле меня. Я чувствовала, как ему трудно заговорить. Потом он нагнулся и поцеловал меня в волосы. Так он делал всегда, когда возвращался домой, и на секунду у меня появилась сумасшедшая надежда. Но он сказал тихо:

— Я улетаю, Руженка.

— Когда? — спросила я.

— Через декаду.

Я встала и принялась собирать его в дорогу. Он любил, чтобы я собирала его в дорогу. Обычно он ходил вокруг меня, пел, мешал и дурачился. Но сейчас, когда я собирала его в последний раз, он стоял в стороне и молчал. Может быть, он тоже вспоминал вечер на взморье.

Десять лет назад мы давали шефский концерт в санатории межпланетников в Териоках. Было страшно выступать перед самыми смелыми в мире людьми. Страшнее, чем перед обычными слушателями, пусть каждый третий из них артист, каждый пятый — ученый, а каждый десятый — и артист, и ученый. Объявили меня, я спела арию Сольвейг и Звездный гимн. Кажется, получилось удачно, потому что меня несколько раз вызывали.

На обеде после концерта возле меня сел молодой межпланетник. Некоторое время он молчал, потом сказал:

— Мне понравилось, как вы поете.

— Спасибо, — сказала я. — Я очень старалась.

Но я знала, что ему понравилось не только мое пение. Он тоже понравился мне. Он был длинный, не очень складный, с худым загорелым лицом. Лицо у него было некрасивое и очень милое. И хороши были умные веселые глаза. Хотя, вероятно, я заметила это гораздо позже. Ему было лет двадцать пять. Я спросила, как его зовут.

— Петров, — сказал он. — Собственно, Валентин Григорьевич Петров.

Тут он почесал согнутым пальцем кончик носа и добавил:

— Но вы зовите меня просто Валя. Хорошо?

Он поглядел на меня испуганно и даже втянул голову в плечи. Я засмеялась. Он был необыкновенно милый.

— Хорошо, — сказала я. — Я буду звать вас просто Валя.

Потом мы танцевали, потом стемнело, и мы пошли гулять на взморье. Мы стояли лицом к желто-красному закату. Валя рассказывал мне о последней — неудачной — экспедиции к Ганимеду. Я слушала, и мне представлялось, что кроме меня он никому в целом свете не рассказал бы так о своей ошибке, которая привела экспедицию к неудаче. Я слушала, глядела на закат, и больше всего мне хотелось сказать Вале что-нибудь доброе и ласковое. Но я еще не смела. Валя остановился и сказал:

— Ружена, я тебя люблю.

Я не знала, что ответить, и он спросил:

— Ты на меня сердишься?

Мы поцеловались. Я осталась в Териоках, и это была самая счастливая неделя в моей жизни. Так я стала женой межпланетника.

Мало-помалу я все лучше узнавала Валю. Он всегда был веселый, внимательный, ласковый. («Ласковый! — возмутился однажды Сережа Завьялов. — Все мы ласковые под голубым небом. Ты бы поглядела на своего Валечку, когда «Навои» попал в метеорный поток...»). И он был совершенно особенный человек. Похожих на него я не встречала даже среди его друзей. Конечно, он не один такой, но я-то таких больше не встречала.

Он очень любил свою профессию и знал в ней все новое из теории и техники. Но довольно скоро я обнаружила, что главные его интересы лежат в какой-то другой области. В промежутках между рейсами (и, наверное, во время рейсов) он штудировал новейшие исследования по теории тяготения, по асимметричной механике, по специальным разделам математики. У нас собирались его друзья и ночи напролет спорили на ужасном русско-французско-китайско-английском жаргоне. У них были какие-то грандиозные планы, но я и не пыталась понять что-либо.

Как-то весенним вечером, четыре года назад, Валя спросил, как бы я отнеслась к его участию в звездной экспедиции. Я знала, что такое звездные экспедиции, о них много говорили и писали в последнее время. Корабль улетает с возлесветовой скоростью к дальним мирам и возвращается через сотни лет. Я сказала:

— Я умру.

Я знала, что умру, если он навсегда уйдет от меня. И еще я сказала:

— Ты не сделаешь этого. Пожалуйста, не делай этого.

Он испуганно посмотрел на меня и втянул голову в плечи. Затем он сказал с улыбкой:

— Собственно, это еще не так скоро.

Но я знала, что он уже решил. Тень этого разговора легла на мою жизнь. Через два года стартовала Первая звездная. Ее вел ближайший друг Вали, Антон Быков. Еще через год улетел Горбовский. Валя сказал мне:

— Следующим буду я, Руженка.

Он знал, что причиняет мне боль. Но он хотел подготовить меня. А мне хотелось кричать от боли. Мне захотелось, чтобы он ослеп, или сломал позвоночник, только бы остался со мной. Но я знала, что все бесполезно. Он был разведчиком великой и проклятой Вселенной, и не мог быть никем другим. Поэтому я ничего не сказала.

Нас часто навещал Саня Кудряшов. Валя и Саня знали друг друга с детства. Саня был поэт. Мне казалось, что он был единственным человеком, который понимал и жалел меня. Нет, конечно, Валя тоже понимал и жалел.

И вот осталась последняя декада. Она прошла быстро — самые горькие десять дней в моей жизни. Нас доставили на стартовую станцию Цифэй, с которой совсем недавно ушли корабли Быкова и Горбовского. С нами был Саня. Я знала, что это Валя пригласил его, и знала, для чего. Валя все понимал. Я глядела на Валю, а куда глядел он, и что он видел, я не знаю. Но его пальцы сжимали и мяли мою руку, словно старались запомнить ее.

Было объявлено время старта. Валя обнял меня. Я думала, что сойду с ума. Я оттолкнула его, и он попятился, глядя мне в глаза, пока не исчез в люке. Между нами легли столетия.

Я осталась одна. Я сказала Сане, что хочу быть одна. Рядом со мной кипела огромная прекрасная жизнь, люди учились, любили, строили, а я не могла быть с ними. Я перестала петь, никуда не выходила, ни с кем не разговаривала. Я завидовала. Или, может быть, я надеялась. Вероятно, где-то в глубине моей души упорно жила уверенность, что Валя может совершить невозможное.

А потом мне сообщили, что «Муромец» возвращается. Я не удивилась. Оказывается, я все время ждала этого. Не помню, как я позвонила Сане, как я попала на аэродром. Кто-то осторожно, но очень решительно втолкнул меня в кабину конвертоплана и опустил в кресло. Я поблагодарила. Появился Саня, и конвертоплан взлетел. Пассажиры — межпланетники, ученые, инженеры — гадали о причинах возвращения «Муромца». Один отвратительный человек даже сказал, что Петров струсил. Мне было смешно: никто из них не догадывался, что Валя возвращается ко мне.

Мы бесконечно долго стояли и глядели на черный силуэт «Муромца» на горизонте. Потом с синего неба упал вертолет. Из вертолета вышли трое и направились к нам. Впереди шел высокий худой человек в потрепанном комбинезоне. Он был однорукий, лицо его было похоже на глиняную маску, но это был мой муж — самый смелый и прекрасный человек на свете. Я закричала и побежала к нему. Он побежал мне навстречу.

В тот день я никому не отдала его. Я заперла дверь и выключила видеофон. Может быть, мне не следовало так поступать. Ведь Валю ждала вся планета. Но я ждала его больше всех.

— Тебе было трудно? — спросила я.

— Нам было очень трудно, Руженка, — ответил он.

— Ты любил меня там?

— Я любил тебя везде. Там осталась планета, которую я назвал твоим именем. Только я уже не знаю, где. Там остался Порта. И моя рука тоже осталась там. Это была злая планета, Руженка.

— Почему же ты назвал ее моим именем?

— Не знаю. Собственно, это прекрасный мир. Но он дорого нам достался.

Он улыбался, и мне казалось, что он такой же, как десять лет назад на взморье в Териоках. Я взяла его за плечи и поглядела в глаза.

— Как тебе удалось вернуться, Валя?

Он ответил:

— Я очень хотел, Руженка. Я очень люблю тебя, поэтому я вернулся. Ну и, конечно, немного физики.

3. АСТРОЛЕТЧИК ВАЛЕНТИН ПЕТРОВ.

Третья звездная началась. «Муромец», неторопливо набирая скорость, пошел прочь от Солнца по перпендикуляру к плоскости эклиптики. Теперь мне предстояло рассказать о своем замысле товарищам. На Земле я думал, что самое сложное — это добиться согласия у Совета Космогации. В том, что согласится экипаж, я не сомневался. Но сейчас я не был так уверен. Я посмотрел на Сережу — он сидел у пульта и кушал тянучки — и немного успокоился. Сережа согласился еще на Земле, и мы вместе отстаивали эту идею в Совете. Я кивнул ему, и мы вышли в кают-компанию. Там Ларри играл с Сабуро в японские шахматы, маленький Людвиг Порта копался в фильмотеке, а Артур Лепелье старался забыть девушку в оранжевом.

— Вот что, — сказал я. — Вы все хорошо представляете себе, что такое звездная.

Они посмотрели на меня с изумлением. Конечно, они все хорошо представляли себе. Десять лет непрерывных будней и отрешение навсегда, потому что к тому времени, когда мы вернемся, память о нас превратится в легенду.

Я сказал:

— Я хочу вернуться на Землю раньше, чем через сто лет.

— Я тоже, — сказал Сабуро.

— Я тоже, — сказал Ларсен. — Например, сегодня к ужину.

Артур Лепелье заморгал, а Людвиг сказал неторопливо:

— Вы хотите уменьшить скорость?

— Я хочу вернуться домой гораздо раньше, чем через сто лет, — сказал я. — Есть возможность проделать всю работу и вернуться домой не через сто лет, а через несколько месяцев.

— Это невозможно, — сказал Микими.

— Фантастика, — вздохнул Артур.

Ларри положил подбородок на огромные кулаки и спросил:

— В чем дело? Объясни, капитан.

До выхода в зону АСП (абсолютно свободного полета) оставалось еще около суток. Я сел в кресло между Ларсеном и Артуром и сказал Сергею: — Объясни.

Известно, что чем меньше скорость звездолета отличается от скорости света, тем медленнее течет в звездолете время, подчиняясь законам теории тяготения. Но этот закон тем справедливее, чем меньше ускорение звездолета и чем короче время работы двигателя. Если же при околосветовых скоростях звездолет идет с двигателем, работающим непрерывно, если ускорения при этом достаточно велики, если у светового барьера создаются перепады ускорений, тогда... Трудно сказать, что получится тогда. Современный математический аппарат бессилен дать общие результаты. Однако при некоторых частных предположениях теория тяготения не исключает возможности явлений иного порядка. Время в звездолете ускорит свое течение. Десятки лет пройдут на корабле, и только месяцы — на Земле. «Муромец» — первый в мире прямоточный фотонный корабль. На нем можно поставить этот эксперимент. Правда, это невыносимо трудно. Это потребует годы полета с чудовищными перегрузками — в пять-семь раз...

— Фантастика, — сказал Артур. Он снова вздохнул.

— Не так, — сказал Порта. — Не совсем.

Я очень рассчитывал на Порта. Он был биолог, но знал по-моему все, кроме дескриптивной лингвистики.

— Я слыхал об этом, — сказал он. — Но это — теория. И это... — он неопределенно пошевелил пальцами.

Но это была не только теория. Три года назад я испытывал «Муромца» в зоне АСП. Я сорок дней просидел в амортизаторе, ведя звездолет с ускорением, вчетверо большим, чем ускорение силы тяжести на Земле. Когда я вернулся, оказалось, что бортовой хронометр ушел на четырнадцать секунд вперед. Я провел в пространстве на четырнадцать секунд дольше, чем это зафиксировали земные часы. Я рассказал про свой эксперимент.

— О, — сказал Порта. — Это хорошо.

— Но это должны быть лютые перегрузки, — сказал я. Об этом надо было предупредить непременно, хотя в состав экспедиции я отобрал только опытных межпланетников, хорошо переносящих удвоенную и даже утроенную тяжесть.

— Какие? — спросил Ларри.

— Раз в пять. Или в семь.

— О, — сказал Порта. — Это плохо.

— Значит, я буду весить полтонны, — сказал Ларсен, и захохотал так, что все вздрогнули.

— А Совет знает? — осведомился Сабуро. Он обладал большим чувством ответственности.

— Они не верят, что из этого что-нибудь получится, — сказал Сергей. — Но они разрешили... если вы согласитесь, конечно.

— Я тоже не верю, — сказал Артур очень громко. — Перегрузки, частные предположения... Как вы создадите эти самые частные предположения?

Они разом заспорили, и я ушел в рубку. Конечно же, они не испугались перегрузок, хотя все отлично знали, что это такое. Они согласились, возражал только Артур, которому ужасно хотелось, чтобы его убедили. Через полчаса они все пришли в рубку.

— Надо действовать, капитан, — сказал Ларри.

— Мы вернемся домой, — сказал Артур. — Домой. Не просто на Землю, но домой.

— Даже если у нас не получится, — сказал Сабуро, — опыт сделать необходимо.

— Правда, пятикратные перегрузки... — Порта пошевелил пальцами.

— Да, пятикратные, — сказал я. — И даже семикратные. И не на день, и не на неделю. Если выдержим.

Это было так тяжело, что иногда казалось, что мы не выдержим. Первые месяцы я медленно наращивал ускорение. Микими и 3авьялов составили программу для кибернетического управления, и ускорение автоматически увеличивалось на один процент в сутки. Я надеялся, что мы сумеем хотя бы немного привыкнуть. Это оказалось невозможным. Мы вынуждены были отказаться от твердой пищи и питались бульонами и соками. Через сто дней наш вес увеличился в три раза, через сто сорок — в четыре. Мы неподвижно лежали в гамаках и молчали, потому что трудно было разговаривать. Через сто шестьдесят дней ускорение превысило силу тяжести на Земле в пять раз. Только Сабуро Микими к тому времени мог пройти от кают-компании до рубки, не потеряв при этом сознания. Не помогали амортизаторы, не помогал даже анабиоз. Попытка применить анабиотический сон в условиях такой перегрузки провалилась. Порта мучился больше всех, но когда мы уложили его в «саркофаг», он никак не мог заснуть. На него было страшно смотреть. На любого из нас было страшно смотреть. Мы лежали перед «саркофагом» и глядели на Порта. «Хватит, Валя», — сказал Сережа. Мы поползли в рубку. Там стоял — стоял! — Сабуро с отвисшей челюстью.

— Хватит, Сабуро, — сказал я. Сережа попробовал встать, но снова припал щекой к полу.

— Хватит, — сказал он. — Порта плохо. Он может умереть. Выключай реактор, Сабуро.

— До троекратного, — сказал я.

Сабуро, еле шевеля пальцами, царапал ногтями по пульту. И стало легко. Удивительно легко.

— Троекратное, — сказал Сабуро и сел рядом с нами на мягкий пол. Мы полежали, привыкая, затем поднялись и пошли в кают-компанию. Нам было гораздо легче, но скоро мы переглянулись и снова встали на четвереньки.

Шло время. Собственная скорость1 «Муромца» перевалила за световую и продолжала увеличиваться на тридцать два метра в секунду. Нам было очень тяжело. Я думаю, никто по-настоящему не верил в успех опыта. Зато каждый понимал, к каким последствиям может привести успех. И Ларри Ларсен, сопя и отдуваясь, мечтал за срок одной только жизни обежать всю Вселенную и подарить ее людям.


1Собственная скорость — скорость, вычисленная по расстояниям, измеренным неподвижным наблюдателем (напр. земным), и по промежуткам времени, измеренным по часам движущийся ракеты. Определенная таким образом скорость, естественно, может превышать скорость света.

Порта стало лучше, он много читал и усиленно занимался теорией тяготения. Время от времени мы укладывали его на несколько недель в «саркофаг», но это ему не нравилось: он не желал терять времени. Ларри и Артур вели астрономические наблюдения. Сергей, Сабуро и я стояли на вахте. В промежутках между вахтами мы рассчитывали ход времени в ускоренно движущихся системах при различных частных предположениях. Ларри заставлял нас заниматься гимнастикой, и к концу года я уже мог без особого труда подтянуть на перекладине свои два центнера.

Между тем Тайя все ярче разгоралась в перекрестии нитей курсового телескопа. Тайя была целью первых трех звездных. Она была одной из ближайших к Солнцу звезд, у которых давно уже были отмечены неравенства в движении. Считалось, что Тайя может иметь планетную систему. Перед нами к Тайе шел Быков на «Луче» и Горбовский на «Тариэле». Быков через каждые пятьдесят тысяч астрономических единиц сбрасывал мощные радиобакены. Новая трасса должна была быть отмеченной шестнадцатью такими радиобакенами, но мы уловили сигналы только семи. Может быть, бакены погибли, или мы сбились с трассы, но скорее всего мы просто обогнали Быкова. Бакены были оборудованы воспринимающим устройством, работающим на определенной частоте. Можно было оставить запись для тех, кто пойдет вслед. Один из бакенов в ответ на наш вызов просигналил: «Был здесь. Четвертый локальный год. Горбовский». Совершенно невозможно сказать за сколько лет до нас он проходил. Тайя не имела планетной системы. Это была двойная звезда. Ее невидимый с Земли компонент оказался слабой красной звездой, погасшей, истощившей свои источники энергии. Мы были первыми землянами, увидившими Чужие Солнца. Тайя была желтая и очень походила на наше Солнце. Но спутник ее был хорош. Он был малиновым, и по нему ползли вереницы черных пятен. Вдобавок он не был обыкновенной звездой: Ларсен обнаружил медленную и неправильную пульсацию его гравитационного поля. Две недели мы крутились возле него, пока Артур и Ларри вели наблюдения. Это были блаженные недели отдыха, нормальной тяжести, временами даже невесомости.

Затем мы пошли к соседней звезде — ВК 71016. Этого потребовал Порта, и я не знаю, правильно ли я сделал, уступив ему. Порта был биолог, и его больше всего интересовали проблемы жизни. Он требовал планету — теплую, с атмосферой, влажную, полную жизни. Мы тоже хотели увидеть Чужой Мир. Мы надеялись встретить себе подобных. Каждый из нас тайно мечтал об этом с того момента, как стал межпланетником, а до того, как стал межпланетником, мечтал во весь голос. И мы уступили Порта.

Мы летели к этой звезде четыре года, и снова свирепые перегрузки прижимали нас к полу, и мы задыхались в амортизаторах. Но все же нам было гораздо лучше, чем в начале пути. Видимо, мы приспосабливались. С нас слезала кожа, мы ели восемь раз в сутки и почти совсем не спали, но мы приспосабливались, и мы долетели до желтого карлика ВК 71016.

Да, там была планетная система. Четыре планеты, из которых одна обладала кислородной атмосферой и была немножко больше Земли. Это была прекрасная планета, зеленая, как Земля, покрытая океанами и обширными равнинами. Братьев по Разуму на ней не оказалось, но жизнь кишела на ней. Я сказал, что хочу назвать ее именем Ружены. Никто не возразил. Но она встретила нас так, что мне не хочется вспоминать об этом. Она отвратительно встретила нас. Порта остался там, мы даже не знаем, где его могила, и там осталась моя рука, а Сережа Завьялов и Сабуро Микими оставили там столько своей жизни, что не сумели дожить до возвращения. Обратно мы летели шесть лет при максимально возможных перегрузках. Мы торопились попасть в наше время, потому что до самого конца не знали, удался наш опыт или нет. Мы три года шли с семикратной перегрузкой, и об этом тоже не хочется вспоминать. После этого мы год отдыхали на троекратном ускорении. «Муромец» плохо слушался управления, и мне пришлось отказаться от внеземной станции и садиться прямо на Землю. Конечно, это стыдно, но я не хотел рисковать. Мы приземлились удачно. Мы долго не решались выйти из корабля, но потом сели в свой вертолет и вылетели к людям. И только увидев Ружену, я понял, что опыт удался.

Тяжелый, жестокий опыт, но он удался. Мы привезли людям своего времени чужие миры. Может быть, всю Вселенную, как мечтал Ларри Ларсен. Это славно — не отдаленным потомкам, не у памятников самим себе, а близким и родным людям своего века подарить ключи от Пространства и Времени. Конечно, мы только исполнители. Спасибо людям, которые создали теорию тяготения. Спасибо людям, которые создали прямоточную ракету. Спасибо людям, которые создали наш светлый и прекрасный мир и создали нас самих такими, какие мы есть.

Вот только Быков и Горбовский. Что ж, когда они вернутся, нас уже не будет, но я думаю, они не рассердятся на нас.