вернёмся в библиотеку?

Глава 1. СПУТНИК


Поздней осенью 1965 года московский писатель Анатолий Маркуша, в прошлом военный летчик, удостоенный, несмотря на свое еврейское происхождение, самых высших орденов, принес в редакцию нашего журнала "Знание — сила" рассказ "День рождения". Мы читали рукопись, недоверчиво посмеиваясь: в рассказе речь шла о том, как правительство решило обнародовать имя таинственного Главного Конструктора космических кораблей и как в день его рождения, неожиданно для него самого, в газетах появились его большие портреты, поздравления от высших руководителей страны и даже указ об очередном награждении. Не было ни малейших сомнений, что автор имел в виду Королева, чье имя было тогда абсолютно неведомо гражданам Советского Союза — в рассказе приводились точные биографические детали, включая и такую, как пребывание Королева в тюремной камере.

Мы, помню, хотели сразу же вернуть рассказ автору: бесполезно, дескать, и пытаться, все равно цензура не допустит. Маркуша, однако, проявил настойчивость, странную для этого скромного человека. "Ну, попробуйте, ребята, что вам стоит! Пусть хотя бы дойдет до цензора — это очень нужно, понятно?"

Нам было не очень понятно, однако попытку мы сделали. Рассказ до цензора дошел и был немедленно запрещен к публикации. А вскоре главное событие рассказа — опубликование портрета и имени Королева — неожиданно осуществилось, хотя и зловещим образом: в середине января 1966 года были, действительно, опубликованы и портрет, и имя — только не ко дню рождения, а ко дню смерти.

Но даже и тогда, после смерти великого ракетчика, пославшего в космос и первый спутник, и первое живое существо, и первого человека, власти не разрешили написать, кем он в действительности был и что сделал. Объявлялось лишь о смерти академика Сергея Павловича Королева, "крупного специалиста в области космических исследований". И лишь несколько месяцев спустя, под давлением ученых, желавших и должным образом почтить память Королева и, быть может, добиться опубликования своих собственных имен, было разрешено сообщить — без особого, впрочем, шума, — что Королев и тот мистический Главный Конструктор, о котором в выспреннем тоне писали с самого 1957 года "доверенные" журналисты, — одно лицо.

Сегодня запрет с имени Королева снят. Появились многочисленные воспоминания о нем и даже официальная биография — книга "Академик Королев". Но в этой литературе больше умолчаний, чем действительных фактов, а положение остальных, еще живых космических специалистов в СССР не изменилось ни в чем: их имена по-прежнему засекречены, выезжать за границу и даже видеться с иностранцами у себя дома им запрещено, на международных конгрессах по космическим вопросам — например, на конгрессах КОСПАРа — вместо них сидят подставные лица вроде академиков Седова или Благонравова.

Между тем, у меня есть точные сведения, что Королев при жизни не однажды "бунтовал" против своей анонимности. Он настойчиво просил Хрущева, а потом и его преемников, чтобы имена творцов космических аппаратов были преданы гласности. Особый приступ ярости вызвала у Королева история с академиком Седовым. Вскоре после запуска первого спутника советские хитрецы решили подсунуть мировому общественному мнению академика Седова в качестве одной из главных фигур в советских космических запусках. Сделано это было, однако, не прямо, а характерным для руководителей Советского Союза обходным маневром.

Когда Седов выехал за границу на какой-то конгресс, там был осторожненько пущен слух, будто он, Седов, и есть Главный Конструктор. К Седову бросились с вопросами, а он, как было велено, не отрицал этих слухов начисто, но и не давал прямых подтверждений. Советские газеты написали: "Большим вниманием на конгрессе пользовалась советская делегация, особенно академик Л. И. Седов, которого западная печать называет отцом первого спутника".

Говорят, что разъяренный Королев немедленно требовал приема у Хрущева и пригрозил, что уйдет в отставку, если вместо него миру подставят "куклу". Главный Конструктор настаивал на опубликовании имен всех награжденных правительственными орденами за запуск спутника. Хрущев не посмел наказать строптивого конструктора и пошел на компромисс: имена ученых опубликованы не были, но всякие упоминания о Седове как об авторе спутника прекратились раз и навсегда.

Возможно, именно тогда пробежала первая трещина в отношениях Хрущева с Королевым. В дальнейшем эти отношения были неизменно прохладными. Хитрый и циничный Хрущев имел, однако, отличный способ держать Королева "в узде", не применяя к нему грубого насилия, как когда-то сделал Сталин. Об этом способе будет рассказано в последующих главах.

Что касается отношений Королева с Брежневым и Косыгиным, поделившими между собой должности Хрущева после октябрьского дворцового переворота 1964 года, то отношения эти по-настоящему определиться не успели: Королев умер через пятнадцать месяцев после того, как Брежнев и Косыгин захватили власть. Однако не подлежит сомнению, что у Королева появились надежды на лучшее. Он уговаривал новых властителей сменить "космическую политику" на более открытую, усилить научный обмен, объявить имена советских "закрытых" ученых.

Известно, что вскоре после захвата власти Брежнев и Косыгин выслушали обстоятельный доклад Королева о состоянии дел — как в Советском Союзе, так и в Соединенных Штатах. Королев был предельно откровенен: он прямо сказал, что советские исследования космоса велись до сих пор не по какой-либо научной программе, а по принципу "любой ценой раньше американцев", но что соблюдать этот принцип долго не удастся, так как и по ракетным двигателям и по электронному оборудованию США далеко впереди. Королев объяснил Брежневу и Косыгину — людям с техническим образованием, — какими методами по настоянию Хрущева производился "обгон" американской программы Джемини, и передают, что оба были поражены (об этих методах я еще расскажу подробно). Королев сказал, что выпустить человека из корабля в космос, быть может, и удастся раньше, чем запланировано у американцев, но уже следующий этап программы Джемини — стыковка двух кораблей на орбите — для Советского Союза недостижим по крайней мере на ближайшие три-четыре года. Главный Конструктор предложил "хозяевам" поехать и осмотреть готовый трехместный корабль "Союз", на котором, однако, нельзя лететь из-за отсутствия достаточно мощной и надежной ракеты. Закончил Королев тем, что необходимо оставить всякие мечты о полете с людьми на Луну раньше американцев, а вместо этого разработать свою программу космических исследований и по этой программе действовать.

У меня в распоряжении есть верный признак, что доклад Королева возымел определенное действие. В начале 1965 года мы, научные журналисты, получили секретное указание прекратить всякие упоминания о предстоящем завоевании Луны. Откройте советскую прессу: до самого конца 1964 года, даже в последние его месяцы, когда болтливый и хвастливый Никита Хрущев был сброшен с трона, вы найдете множество упоминаний о том, что "недалеко то время, когда на Луне будет развеваться советское знамя" и т. п. А потом, с начала 1965 года, все подобные разглагольствования сняло как рукой. Вот тогда, после этого указания, мы сразу поняли, что пальму лунного первенства решено уступить американцам, а вскоре из бесед с сотрудниками Королева я узнал подоплеку решения.

Вторым последствием доклада Королева был — по крайней мере, для меня — рассказ Анатолия Маркуши "День рождения", с которого начинается эта глава. Маркуша настойчиво просил, чтобы рассказ дошел хотя бы до цензора — и делал это неспроста. Он был старым знакомым Королева, и Главный Конструктор, без сомнения, инспирировал этот "пробный шар", надеясь, что высшие руководители поймут, наконец, всю нелепость восхваления ученых-анонимов.

Я знаю также, что сотрудник "Правды", готовивший к печати очередную статью Королева (а Главный Конструктор иногда печатался в "Правде" под псевдонимом "Константинов") был однажды немало удивлен, когда, визируя окончательный вариант статьи, суровый и невероятно занятый Королев вдруг сказал: "В следующий раз, может быть, подпишу собственным именем". Журналист не решился расспрашивать, только с оглядкой рассказал мне о необыкновенном случае.

Увы, собственным именем Королев так и не подписал ни одной статьи, написанной после спутника. Ему была уготована судьба Человека-невидимки из рассказа Г. Дж. Уэллса — стать видимым, да и то не сразу, только после смерти. Такая же судьба, если ничто не изменится в СССР, ждет и коллег Королева.

Однако, по всем сведениям, какими я располагаю, нельзя считать Сергея Павловича Королева человеком несчастным. Он ведь был в числе тех немногочисленных представителей рода человеческого, которым удалось увидеть и потрогать руками мечту всей жизни. Я тут основываюсь не на официальных биографиях, которые, конечно, объявляют Королева вдохновенным мечтателем о ракетах уже с раннего детства. Нет, я просто читал брошюру Королева "Ракетные моторы", выпущенную советским военным издательством... в 1932 году, за четверть века до спутника; брошюра была написана 25-летним энтузиастом, едва окончившим институт.

К тому времени Сергей Королев уже был членом так называемой "Группы по изучению реактивного движения" (сокращенно ГИРД) — самодеятельной организации, сформированной рижским немцем Фридрихом Цандером и работавшей в подвале московского жилого дома. Цандер был неистовым фанатиком ракет, он знал наизусть каждое слово Годдарда и Оберта, стремился повторить их достижения и запустить хоть одну собственную ракету. В последний год (1933), совсем незадолго до кончины, ему это удалось. На высоту 396 м взлетела первая советская ракета. Через три месяца поднялась и вторая, но Цандера уже не было в живых.

От чего умер 46-летний Фридрих Цандер, я не знаю. Официально — от туберкулеза, менее официально — от недоедания (тогда в России был жестокий голод), а совсем неофициально — по глухим намекам нескольких выживших ветеранов ГИРДа — он был "ликвидирован" тайной полицией будто бы за связь с членами "промпартии" — то есть с группой ученых, незадолго до того осужденных за вредительство без малейшей вины. Во всяком случае, вышедшая в 1969 году советская энциклопедия "Космонавтика" никаких причин ранней смерти Цандера не называет, а в книге "Академик Королев" Цандер просто в какой-то момент исчезает из повествования — даже без упоминания о том, когда он умер.

Но, во всяком случае, достоверно одно: Фридрих Цандер сумел заразить сотрудников ГИРДа невероятным энтузиазмом, "ракетоманией", оставшейся у многих — в том числе у Королева — на всю жизнь. О том, как относились к своему делу участники ГИРДа, свидетельствует такой, например, факт. При монтаже первой маленькой ракеты понадобился серебряный припой для спайки проводников, но достать серебро было делом немыслимым. Тогда один инженер, сотрудник ГИРДа, тайком принес из дому серебряную чайную ложечку — ее расплавили и сделали припой. Ложку этот человек принес тайком не потому, что опасался гнева жены, а потому, что благородные металлы полагалось сдавать государству, и ГПУ, как тогда именовалась тайная полиция, проводило над теми, кто подозревался в хранении золота и серебра, операцию "выкачивания" — человека арестовывали и держали в тюрьме до тех пор, пока он не сообщал, где хранятся его ценности. Конечно, дюжина серебряных ложек не была криминалом, но если бы на человека донесли, что он носит из дому серебро, то он мог быть назавтра схвачен для "выкачивания".

Излишне говорить, что участники ГИРДа никаких денег за свою работу не получали, они должны были зарабатывать на жизнь где-то еще. Но они и не рассчитывали на вознаграждение, а только острили по этому поводу, расшифровывая ГИРД как "Группу Инженеров, Работающих Даром".

В это время впервые проявился еще один важный талант Королева — дипломатический. Он очень хорошо умел "подойти" к власть имущим, умел так представить ход и результаты работы, что "хозяева" проникались убеждением в важности проблем. Более того, Королев строил свои отношения с высокими особами так, будто инициатива исходила не от него, а от них; он же якобы только выполнял возложенные на него задания.

Это, конечно, не новая тактика, ей много веков от роду. Но в Советском Союзе, где все решает одно слово высокого невежды, это был единственный путь к успеху. А винить Королева за это лукавство невозможно — он не искал ведь никаких выгод для себя, он хотел только одного: иметь возможность строить и запускать ракеты, которые тогда считались чем-то вроде игрушек — бесполезных и иногда опасных.

Впрочем, первый высокопоставленный начальник, которого Королев заинтересовал ракетами, отнюдь не был невеждой. Королев попал на прием к заместителю наркома по военным и морским делам Михаилу Тухачевскому — образованному офицеру, карьеристу и умному человеку. В свое время Тухачевский "отличился" тем, что свирепо расправился с кронштадтскими матросами, поднявшими в 1921 году восстание. Но в тридцатые годы он серьезно работал над техническим переоснащением армии и покровительствовал авторам изобретений, имевших военную ценность. Выбор Королева был, таким образом, очень удачен — не мог же он знать, что четыре года спустя Тухачевский будет расстрелян как "немецкий шпион", а все, кому он покровительствовал, либо будут тоже уничтожены, либо отправятся в лагеря!

Разумеется, в беседе с Тухачевским Королев напирал на возможности военного использования ракет (они, кстати, использовались для военных целей еще древними египтянами). И Тухачевский заинтересовался. Сохранилось его письмо о том, что работы ГИРДа "имеют очень большое значение для Военведа и СССР в целом". Поистине пророческие слова, внушенные Сергеем Королевым!

С помощью Тухачевского ГИРД получил небольшую площадку на военно-инженерном полигоне в Нахабино, под Москвой. Там, кстати, и состоялся запуск первой в СССР ракеты общим весом в 17,2 кг, поднявшейся, как уже сказано, на 396 м и находившейся в полете 18 секунд. Запуск этой ракеты стоил Сергею Королеву, несомненно, куда больших усилий, нежели через двадцать четыре года — запуск первого спутника.

Официальный советский биограф Королева П. Асташенков свидетельствует в журнале "Москва" № 11 за 1966 год: "Так, привлекая самую авторитетную помощь, добывал Сергей Павлович каждый станок, стенд, прибор". Для привлечения этой "самой авторитетной помощи" Королеву приходилось прибегать к необыкновенным приемам и играть на таких струнах "начальства", которые в то время были отнюдь не очевидны. Например, мало кто, даже в СССР, знает сегодня историю "второго рождения" Константина Циолковского.

Константин Циолковский — изобретатель-самоучка польского происхождения — доживал в то время свой век в 210 км от Москвы, в Калуге. Был он всеми забыт, после революции чуть не умер от голода и получил, наконец, крохотную пенсию. Но когда-то, в 1903 году, Циолковский выпустил на свои средства брошюру "Исследование межпланетных пространств реактивными приборами", где, в частности, говорил о возможности применения жидкотопливных и многоступенчатых ракет. Потом он отошел от этих вопросов, занялся проектированием жесткого дирижабля, затем сверхскоростного поезда. В середине двадцатых годов, узнав об успешных запусках ракет Годдардом и Обертом, Циолковский вернулся было к ракетной теме. Он написал статью "Межпланетный корабль" и послал ее в журнал "Техника и жизнь". Но статью там не напечатали, и она увидела свет только... в 1961 году.

И вот Цандер и Королев, знавшие судьбу Циолковского, решили "возродить" старика. В Политбюро Центрального Комитета партии была направлена докладная записка о том, что в Советском Союзе живет, дескать, основоположник ракетного дела и будущих межпланетных полетов. Делался намек на то, как выгодно будет показать миру заботу советской власти о будущем всего человечества и заодно прославить российского гения (нигде, решительно ни в одной советской работе о Циолковском, даже в его толстой биографии, написанной толковым литератором М. Арлазоровым, не говорится, что Циолковский — поляк).

Записка возымела действие, и машина советской пропаганды завертелась со страшным шумом. Глухого и больного старика привезли в Москву, заставили выслушивать через слуховую трубку бесконечные речи, давать интервью решительно по всем вопросам, а не только по космическим исследованиям. О работах Циолковского писали в таком тоне, в каком через четверть века не писали даже о Главном Конструкторе космических кораблей. Охваченные энтузиазмом читатели тогдашних газет присылали слезные письма, умоляя великого Циолковского отправить их на Луну или на Марс в первом же советском корабле.

Королев встретился с Циолковским, быстро объяснил ему, что к чему, и с тех пор до самой своей смерти в 1935 году Циолковский был важным — и успешным — ходатаем по ракетным делам. Со своей стороны, Королев заботился о том, чтобы интерес к Циолковскому не угасал. В Москве удалось создать целое учреждение под названием "Комиссия по разработке идей К. Э. Циолковского". Об этих идеях и возможностях их реализации писались десятки статей и книг. Помню, как я сам, в то время десятилетний мальчик, увлекался популярной книгой для детей на ту же тему, написанной лучшим тогдашним популяризатором науки Я. И. Перельманом. Надо, однако, заметить, что тогда, в отличие от последующих лет, еще можно было называть, наряду с советскими, и фамилии зарубежных исследователей. И Перельман, надо отдать ему справедливость, называл в своей книге и Годдарда и Оберта. Он писал о запущенных ими ракетах и лишь ловко обходил то обстоятельство, что Циолковский (которому главным образом и посвящалась книга) ни одной ракеты в жизни не запустил. Много позже я узнал, что Королев дружил с покойным Я. И. Перельманом и подсказал ему тему книги. Сегодня этот факт подтверждает и биография Королева.

Столь энергичная деятельность молодого конструктора увенчалась важным успехом: 31 октября 1933 года появился правительственный декрет о слиянии ГИРД с Ленинградской Газодинамической лабораторией (ГДЛ) и образовании на их базе Реактивного научно-исследовательского института. Значение этого события в советской действительности громадно: из группы "самозванцев", самодеятельных и подозрительных энтузиастов, ГИРД превратился в государственное учреждение, да еще входящее в военное ведомство. Сразу же появилось штатное расписание, высокие оклады и даже воинские звания. Чтобы понять, насколько круто изменилось положение "группы инженеров, работающих даром", приведем в пример самого Королева: назначенный 9 ноября заместителем начальника института, он сходу получил звание дивизионного инженера, соответствующее генеральскому!

Но тут же выяснилось, что быть администратором, сидеть в кабинете и носить генеральскую форму Королев не собирался. Не во имя карьеры добивался он организации института. К настороженному удивлению начальства и сослуживцев, Королев снял с гимнастерки знаки различия и отказался от кабинета и секретарши. Он с головой окунулся в проектирование сразу двух объектов — ракеты и планера с жидкотопливным ракетным двигателем. Ракета, дальность полета которой должна была равняться 48,3 км, поднялась в воздух к началу 1939 года. А планер с ракетным ускорителем полета взлетел в 1940 году, но Королев при этих испытаниях не присутствовал, так как... находился за решеткой.

Скажем сразу: Сергею Королеву невероятно, фантастически повезло. Ведь буквально все сколько-нибудь значительные сотрудники ракетного научно-исследовательского института были в 1937-38 годах физически уничтожены. В кровавой пучине расстрелов погибли и люди, в то время несравненно более заслуженные и известные, чем Королев, — например, другой заместитель начальника того же института, автор советских реактивных снарядов, прозванных в годы войны "Катюшами", — Георгий Лангемак. Лангемака расстреляли вместе со всей его конструкторской группой, за исключением одного инженера — А. Г. Костикова. Под руководством этого Костикова шло изготовление разработанных Лангемаком "Катюш". Когда в 1941 году вспыхнула война и "Катюши" оказались эффективным оружием, Костикова наградили самыми высшим наградами, а потом... расстреляли.

Итак, подавляющее большинство сотрудников ракетного института во главе с его начальником Иваном Клейменовым и заместителем Георгием Лангемаком — расстреляны, а Сергей Королев "только" арестован. Как это объяснить?

В Москве я слышал много толков на эту тему. Люди, не любившие Королева, завидовавшие ему (среди них, как ни странно, один из бывших сотрудников того же института, по возрасту старше Королева и так же, как и Королев, спасшийся), бросали какие-то неясные обвинения. Они говорили, что Королев, дескать, должен был погибнуть одним из первых, потому что теснее всех был связан с Тухачевским, а после июля 1937 года, когда Тухачевский и другие высшие военачальники были внезапно расстреляны, слово "Тухачевский" стало синонимом слова "смерть". И если Королев не погиб в числе первых, — говорили эти люди, — если он отделался арестом и провел в сравнительно комфортабельном заключении "всего" шесть лет, то тут, мол, что-то нечисто; может быть, он сотрудничал с органами безопасности и предавал других.

Таким "логическим построениям" я верить не склонен. Гамлетовское "в этом безумии есть своя система" не подходит к анализу сталинского террора 1937-38 годов. В те годы царил полный, не имеющий никаких параллелей в истории, произвол, и жизнь человека определялась сцеплением самых невероятных случайностей. Известно, что после самых страшных эпидемий чумы всегда оставались люди, прожившие всю эпидемию в самом опасном месте, соприкасавшиеся с сотнями больных — и все же не заболевшие. Автор этих строк провел в сталинских тюрьмах и лагерях чуть меньше Королева — пять с половиной лет — и знает по собственному опыту, как дикие случайности подчас вели к гибели человека и как столь же невероятные стечения обстоятельств оказывались спасительными.

Однако, помимо этих общих соображений, у меня есть и некоторое подобие объяснения того счастливого факта, что Королев не был расстрелян. Дело в том. что в студенческие годы он работал под руководством Андрея Туполева — впоследствии создателя многочисленных советских самолетов "АНТ" и "ТУ". И когда в 1938 году Туполева вместе с женой и со всеми (за исключением опять-таки одного!) ведущими инженерами посадили в Бутырскую тюрьму, началась охота за "туполевцами", за бывшими сотрудниками, учениками и просто друзьями авиаконструктора. Ведь каждый раз, когда арестовывалась крупная фигура такого масштаба, НКВД (так называлась тогда тайная полиция) стремилась "раскрыть широко разветвленный заговор". Королев как раз и был арестован как "туполевец" — и это спасло ему жизнь, ибо в какой-то момент Сталин приказал не расстреливать "туполевцев", а посадить их за работу. Так Королев вторично, уже против своей воли, стал работать у Туполева — расчетчиком крыла в "ТКБ" — "Тюремном Конструкторском Бюро" при авиазаводе № 156.

С началом войны завод № 156 был эвакуирован в сибирский город Омск — и туда же переправили заключенных конструкторов. В Омске режим их содержания смягчился, а сам Туполев жил даже в отдельном домике, из которого, однако, не имел права выходить без разрешения. После того, как на фронте появился и хорошо себя зарекомендовал новый пикирующий бомбардировщик "ТУ-2" (который остряки называли "ТЮ-2" от слова "тюрьма"), Туполев и его инженеры были "помилованы" и стали работать в том же конструкторском бюро как полноправные граждане. Вскоре они реэвакуировались в Москву.

Однако еще раньше Королева забрали из Омска. По этапу, как обычного заключенного, его перевезли в Москву, в "спецтюрьму № 4".

Сегодня на Западе хорошо известна книга Александра Солженицына "В круге первом". Эта книга, пусть и в художественной форме, описывает одно из самых мерзких сталинских порождений — спецтюрьмы для ученых и инженеров. Если бы не книга "В круге первом", то мне здесь многие могли бы и не поверить — ведь сам я в спецтюрьме никогда не сидел. Тем не менее, по многочисленным рассказам бывших "спецзаключенных" я знаю все подробности об этих тюрьмах — в том числе и о тюрьме № 4 на окраине Москвы, на улице, по иронии судьбы называющейся "шоссе Энтузиастов".

Здание, отгороженное от мира высоким глухим забором, — немного отступя от шоссе, возле завода "Нефтегаз". Внутри — чертежные залы, лаборатории и жилые помещения. Все — и заключенные и надзиратели — одеты в приличные шевиотовые костюмы и рубашки с галстуками. Работают двенадцать часов в день, иногда и дольше (после окончания войны официальный рабочий день в спецтюрьмах был сокращен до девяти часов). Разговоры между заключенными допускаются исключительно на служебные темы. Кормят трижды в день в общей столовой, причем и количество и качество пищи не сравнимо с тюремным или лагерным рационом — гораздо больше, лучше, вкуснее, — хотя, с другой стороны, намного хуже, скажем, английского тюремного меню. Живут заключенные по-разному, в зависимости от "ранга" — иерархичность советского общества остается и там. Наиболее "важные" имеют отдельные комнаты, другие живут по три-четыре человека, третьи — в больших общежитиях. Но все равно: у каждого отдельная койка, а не двухэтажные "вагонки" как в лагерях и тем более не нары "впокат" как в тюрьмах. Есть библиотека с художественной литературой, есть ларек, где на заработанные или полученные по переводу деньги можно покупать дополнительную еду, мыло, сигареты нескольких сортов.

С другой стороны, кое в чем жизнь в спецтюрьме хуже лагерной. Так, в нерабочее время обитателям разных комнат (там не применяли слово "камера") запрещалось общение между собой. Свидания с родными давались раз в три месяца, причем на свидание заключенных возили в Таганскую тюрьму и под страхом дополнительного восьмилетнего срока им запрещалось говорить родным, где они на самом деле живут и работают. Резко ограничивалась и переписка.

Вот в таких условиях лучшим представителям советской технической интеллигенции предлагалось напрягать свои творческие силы для дальнейшего усиления того режима, который без всякой вины засадил их в тюрьму. И они напрягали! За десять лет до Королева в той же спецтюрьме сидел, например, крупнейший теплотехник страны профессор Рамзин со своими сотрудниками — в том числе профессором Шумским, у которого я в свое время (после его освобождения) изучал теорию тепловых установок. В тюрьме Рамзин создал наиболее совершенный тогда паровой котел — прямоточный. Даже Сталин после этого "смилостивился" и выпустил Леонида Рамзина на свободу, где тот вскоре и умер.

Королев попал в спецтюрьме в знакомую компанию — ему подобрали конструкторское бюро из числа уцелевших старых ракетчиков. Я говорю "старых", хотя в момент перевода в тюрьму Королеву было всего 36 лет, а большинство его подчиненных были еще моложе. Среди них выделялся большими способностями Л. А. Воскресенский — впоследствии заместитель Королева в работе над спутниками и пилотируемыми космическими кораблями. Тогда Воскресенскому едва исполнилось тридцать, и он был уже "старым арестантом". В 1965 году, на год раньше Королева, 52-летний Воскресенский скончался — тюрьма ведь не способствует долголетию. Ему устроили пышные похороны на "правительственном" Новодевичьем кладбище в Москве — но так и не написали ни слова о том, что же за человек умер. До сих пор фамилия "Воскресенский" ничего не говорит рядовому советскому гражданину, и этот гражданин сильно удивился бы, услышав, что сказал над гробом Воскресенского сам Королев: "Если бы не ум и талант покойного, мы никогда не запустили бы спутник раньше американцев".

Новое "тюремное конструкторское бюро" Королева занималось разработкой реактивных ускорителей к серийным боевым самолетам. Предполагалось, что такие ускорители, установленные под крыльями истребителя или бомбардировщика, смогут резко увеличить скорость самолета в нужный момент, а также сократить разбег перед взлетом. В дальнейшем идея реактивных ускорителей к поршневым самолетам развития не получила, но тогда была очень модной. Королев превратил спецтюрьму в огромную мастерскую и делал там образцы ускорителей целиком, до последнего винтика. Но он заявил начальству, что вся работа будет абсолютно бесполезной, если ему не разрешат выезд на испытания. Только наблюдение за тем, как ведет себя ускоритель в полете, позволит создать работоспособный серийный вариант. В конце концов, Королеву это разрешили, и он под конвоем офицера госбезопасности стал выезжать в Кратово под Москвой, на аэродром Летно-исследовательского института, где летчик-испытатель Васильченко опробовал ускорители в воздухе.

В советской печати есть исключительно ценное свидетельство о встрече с Королевым-заключенным на испытательном аэродроме. В журнале "Новый мир", а затем отдельной книгой в 1965 году в Москве были опубликованы записки знаменитого советского летчика Марка Галлая "Испытано в небе". Автор рассказывает, как, приехав однажды "еще во время войны" (а значит, по смыслу фразы, в конце войны) на аэродром, увидел в воздухе самолет, "из хвоста которого вырывалось ревущее пламя". Галлай стал расспрашивать, что случилось: "не люблю огня на самолете", — пишет он. Ему объяснили, что ничего особенного — это Васильченко испытывает жидкостно-реактивный ускоритель.

Самолет с огненным хвостом благополучно сел, после чего Васильченко представил Галлаю конструктора ускорителя. Цитирую дальше по тексту:

" — А вот он, конструктор, — ответил Васильченко и показал мне на плотного, среднего роста человека, одетого в несколько странный, особенно для летнего времени, костюм: куртку и брюки из какого-то черного "подкладочного" сатина.

И в тот же миг я узнал этого человека. Нас познакомили еще за несколько лет до начала войны, но после этого встречаться нам — отнюдь не нашей воле! — не довелось. Тем не менее, я имел полное представление о нем. Больше всего — благодаря рассказам моего друга летчика-испытателя В. П. Федорова, который много работал с этим конструктором и, в частности, испытывал его "ракетопланер", о котором я уже писал в первой книге своих записок. Федоров говорил о нем очень дружески, тепло, с огромным уважением и нескрываемой болью по поводу его нелегко сложившейся судьбы.

Я подошел к конструктору, мы поздоровались, отошли немного в сторону и сели на какие-то валяющиеся у аэродромной ограды бревна.

В течение всего последующего неторопливого разговора вокруг нас, как привязанный, встревоженно кружился неизвестный мне лейтенант. Он то присаживался рядом с нами, то снова нервно вскакивал, то опять садился, изо всех сил стараясь не упустить ни одного слова из нашего разговора. Судя по всему, бедняга чувствовал, что происходит какое-то "нарушение", но прямых оснований вмешаться не видел, так как к категории "не имеющих отношения" я явно не подходил, держался как только мог неприступно — едва ли не впервые в жизни напуская на себя важность, соответствующую моему тогдашнему майорскому званию, — да и тема нашей беседы не выходила за узкопрофессиональные, прямо касавшиеся объекта испытаний пределы. Не выходила, по крайней мере, внешне, а что касается так называемого подтекста, то он никакими инструкциями не предусмотрен.

Наверное, со стороны вся эта картина выглядела довольно комично, но в тот момент я — в отличие от своего обычного состояния — способность к восприятию смешного утерял полностью.

Я видел перед собой другое: еще одну (сколько их еще?) форму проявления несгибаемого человеческого мужества. Сквозь сугубо прозаические слова о тягах, расходах, количествах повторных включений передо мной в полный рост вставал внутренний облик человека, творчески нацеленного на всю жизнь в одном определенном направлении. В этом направлении он и шел. Шел вопреки любым препятствиям и с демонстративным пренебрежением (по крайней мере, внешним) ко всем невзгодам, которые преподнесла ему недобрая судьба.

Передо мной сидел настоящий Главный конструктор, точно такой, каким он стал известен через полтора с лишним десятка лет — энергичный и дальновидный, умный и нетерпимый, резкий и восприимчивый, вспыльчивый и отходчивый. Большой человек с большим, сложным, противоречивым, нестандартным характером, которого не смогли деформировать никакие внешние обстоятельства, ломавшие многих других людей, как тростинки..."

Чтобы устранить даже формальные сомнения в том, что Галлай вел речь именно о Королеве, а заодно уточнить дату ареста конструктора, мне остается только привести отрывок из официальной советской биографии Королева, изданной в 1969 году:

"В 1939 году — 29 января и 8 марта — состоялись два полета ракеты "212". Сам конструктор по независящим от него обстоятельствам (выделено мною — Л. В.) не присутствовал на этих испытаниях. Без Королева проходило и испытание ракетоплана, мыслями о котором он жил много лет. Доверили это дело одному из лучших летчиков и планеристов того времени — Владимиру Павловичу Федорову".

Как видите, сомнений быть не может.1 Почти невероятно, что эпизод из мемуаров М. Галлая, сразу показывающий всю лживость биографии Королева, мог пройти советскую цензуру и попасть на журнальные и книжные страницы. Тем не менее, он попал, и я даже знаю, как это произошло.

1 Уже после окончания этой книги в свет вышли (отнюдь не в СССР, конечно) воспоминания профессора аэродинамики Г. А. Озерова, озаглавленные "Туполевская шарага". Проф. Г. А. Озеров находился в заключении вместе с А. Н. Туполевым и С. П. Королевым. С незначительными расхождениями в деталях книга "Туполевская шарага" подтверждает рассказанное на этих страницах. — Прим. автора к русскому изданию.

Из текста мемуаров ясно, что Галлай был дружен с Королевым. Невозможно вообразить, чтобы в 1962 году, работая над воспоминаниями, знаменитый летчик-испытатель включил "тюремный" эпизод без ведома главного действующего лица. Разумеется, он спросил Королева! А мы уже знаем, как относился Королев к своей анонимности, как хотел пробить стену молчания. Так же, как позже с рассказом Анатолия Маркуши, Королев дал согласие, чтобы Галлай попробовал "протащить" знаменательный эпизод.

Текст книги "Испытано в небе" проходил, как положено в СССР, двойную цензуру — сперва военную, потом общую. Военным цензором был мой знакомый, полковник авиации Ликаренко, ведавший в Военной Цензуре Генерального штаба Вооруженных сил СССР вопросами авиационной техники. Он, конечно, сразу обратил внимание на "опасный" эпизод, поговорил с автором и по его намекам понял, что "сам" хочет, чтобы эпизод был опубликован. Если бы Ликаренко был сейчас жив, я ни за что не стал бы рассказывать о нем такие детали. Но этот во многих отношениях замечательный, интеллигентный и печальный человек с длинными темными усами скончался уже после того, как я эмигрировал из Советского Союза. Как видите, даже в таких драконовских органах, как Военная Цензура, сидят подчас здравомыслящие и хорошие люди.

Однако, если бы Ликаренко просто поставил свой разрешительный штамп, этого было бы еще недостаточно. Ведь военный цензор проверяет рукопись предварительно, давая разрешение на публикацию лишь специальных сведений военного характера. После этого материал поступает к цензору Главлита, и тот принимает окончательное решение о возможности публикации. Текст разрешительного штампа военной цензуры (мне много раз приходилось получать этот штамп на статьях для нашего журнала) так и гласит: "Против опубликования сведений военного характера, содержащихся в данном материале, возражений нет. Окончательное решение о возможности публикации должно быть принято органами Главлита". Так что если бы полковник Ликаренко ограничился своим штампом и подписью, то потом цензор Главлита почти наверняка снял бы отрывок.

И Ликаренко поступил куда хитрее. В ходе проверки текста военному цензору предоставлено право вносить поправки, замечания, вычеркивать строки, "если такие действия направлены на сохранение военной тайны". В самом разрешительном штампе военной цензуры, текст которого приведен выше, есть еще такая строка: "Наши замечания см. на страницах..." Конечно, места, проверенные и исправленные военным цензором, подлежат такой же самой проверке Главлитом, как и весь остальной текст. Но психологически дело обстоит иначе. Если цензор Главлита видит в каком-то отрывке следы "работы" своего военного коллеги, то полагает, что уж тут-то все в порядке, ибо военный цензор привел текст в соответствие с цензурными требованиями. Такие участки цензор Главлита почти всегда пропускает нетронутыми.

Хорошо это зная, Ликаренко "поработал" над отрывком о встрече Галлая с Королевым-заключенным, вычеркнул там какие-то совершенно неважные слова, сбоку на полях поставил, как водится, свои инициалы. И сработало! Цензор Главлита то ли пропустил "крамольный" отрывок, то ли доверился авторитету маститого Ликаренко — но только отрывок, как видите, напечатан. И весь мир может теперь проверить тот факт, что Главный Конструктор космических кораблей, создатель первых советских спутников, академик, лауреат всевозможных премий — сталинских и ленинских, — Герой Социалистического Труда и обладатель несметного числа орденов — Сергей Павлович Королев — был во время последней войны просто одним из миллионов советских заключенных-лагерников, да еще считал это за счастье, потому что абсолютное большинство его сверстников и коллег было уничтожено...

Наступил, однако, и момент освобождения. Точную дату выхода Королева из "спецтюрьмы" установить пока трудно, однако год освобождения известен — 1945, год военной победы. И в том же году Королеву дают первый орден — пока самый низший советский орден "Знак почета" — "за участие в разработке и испытании ракетных ускорителей для боевых самолетов".

Это было типично для советского режима: покойный Л. Рамзин, разработавший в тюрьме новый паровой котел, тоже получил по выходе на волю некий орден. А в годы максимального террора, 1937-38, было несколько случаев, когда публиковался указ о награждении орденом того или иного человека, но вручать орден было некому: в промежутке между подписанием указа и его публикацией человека арестовывали или расстреливали.

Так или иначе, но "дипломат" Королев, обычно неплохо принимавший всякие почести и привилегии, тогда встретил свой первый орден без малейшего энтузиазма — слишком свежа была в памяти тюрьма, слишком очевиден контраст. От человека, который тогда, в 1945 году, участвовал в выпивке по поводу королёвского ордена, я знаю о замечаниях конструктора насчет своего награждения. Замечания были столь опасны, что друзьям пришлось увести Королева от стола под предлогом (по счастью, очень хорошим в России), что человек напился и плохо себя чувствует.

Любопытно, что за те же самые реактивные ускорители Королева был награжден и другой человек — причем награжден более высоким орденом. Более того, даже сами ускорители были известны тогда в авиации под именем этого человека. Доцент Чаломей — так его звали — был ведущим конструктором ускорителей, так сказать, на воле, тогда как Королев был конструктором в тюрьме. Чаломея, до того преподавателя Московского Авиационного института (я был студентом МАИ в годы войны), назначили "вольным" руководителем всей работы, ибо нужен был специалист для осуществления связи инженеров-узников с внешним миром. По указаниям Королева Чаломей ездил на различные предприятия, заказывал те или иные узлы, добывал нужные материалы и... присматривался к работе Королева и его товарищей. Присматривался, во-первых, по долгу службы — вольнонаемный специалист должен был наблюдать, чтобы заключенные "враги народа" не устроили какого вредительства, — а во-вторых, потому, что был отнюдь не глуп. Посвященный во всю секретную документацию, связанную с ракетами, Чаломей читал подробные донесения насчет немецких военных ракет и понимал, что будущего автора такой же советской ракеты ждут самые высшие награды.

Подобно герою сказки Гофмана "Крошка Цахес по прозванию Циннобер", Чаломей получил награду и почет за работу, выполненную не им. Никаких угрызений совести по сему поводу он не чувствовал (не чувствовал их и гофмановский Цахес). Ведь он, Чаломей, был свободным советским гражданином, он был откомандирован партией и правительством для руководства группой заключенных, разрабатывавших ускорители. Все нормально, значит, ему, как руководителю, полагается наивысшая награда: он ведь "обеспечил" выполнение в срок всех запланированных работ. А что касается творческого участия — так какой же это уважающий себя руководитель в СССР вникает во все эти технические детали? Руководитель — он должен направлять и контролировать.

Когда Королева освободили и потом наградили орденом, Чаломей, как говорят, всячески выражал удовлетворение. Использовав свое уже немалое влияние в руководящих кругах, он добился того, что был создан новый научно-исследовательский институт — НИИ-88 — специально для конструирования ракет. Само собою подразумевалось, что директором института будет Чаломей, а главным конструктором или главным инженером или чем-то вроде этого — Королев.

Здесь, однако, у Чаломея вышла некая осечка. Королев, находясь на свободе, не хотел работать под начальством своего бывшего "надзирателя" Чаломея. Вместе с Воскресенским и другими участниками своей группы он направил правительству подробную докладную записку о необходимости провести всесторонние испытания трофейной ракетной техники, захваченной после войны в Германии. Королев полагал, что без этого конструирование собственных ракет займет больше времени и обойдется гораздо дороже, ибо придется заново изобретать уже изобретенное. Королев указывал также, что основная группа немецких ракетных специалистов и все их разработки находятся в руках Соединенных Штатов Америки, и США благодаря этому могут быстро уйти вперед.

Доводы были неотразимы — ведь Германия была бесспорно ведущей ракетной державой, и ее достижения следовало полностью перенять, чтобы идти дальше. Поэтому Сталин утвердил проект Королева: организовать в нижнем течении Волги, в безлюдных степях, ракетный полигон и наладить там запуски немецких "самолетов-снарядов", как их тогда называли. Некоторое количество этих "снарядов" было захвачено советскими войсками и привезено на авиационный завод в подмосковном городке Калининграде (бывший поселок Подлипки). В СССР привезли также группу немецких инженеров-ракетчиков, хотя все это были лишь случайно "пойманные" рядовые сотрудники Вернера фон Брауна. Единственным более или менее значительным специалистом среди них был некто Янгель. Первое время эти немцы, которые никак не могли считаться военнопленными, жили в комфортабельном заключении в черноморском городе Сухуми, на обнесенной глухим забором вилле. С ними "занимались" лишь сотрудники органов безопасности, выясняя, до какой степени тому или иному из них можно доверять. Никаких работ, связанных с ракетами, этим людям до поры до времени не поручали.

В начале 1946 года у поселка Капустин Яр на левом берегу Волги был разбит ракетный полигон, и Королев немедленно туда переселился. В его распоряжение предоставили нужное число людей, дали ему несколько самолетов-истребителей с первоклассными летчиками-испытателями из Летно-исследовательского института Министерства авиационной промышленности.

Вскоре начались запуски ракет "ФАУ-1". Перед запуском первой ракеты с аэродрома, оборудованного прямо на полигоне, поднялся на самолете ЯК-3 летчик Виктор Юганов. Его задание было таким: гнаться за ракетой, регистрируя высоту и скорость ее полета; если ракета свернет с намеченного курса и пойдет к какому-либо городу, — расстрелять ее в воздухе.

Этот эксперимент чуть не закончился катастрофой. Юганов, великолепный испытатель, быстро "пристроился в хвост" к ракете и наблюдал за ее поведением в воздухе с самого старта. Но где-то в середине траектории ракета внезапно свернула с курса, и Юганов перепугался, что она пойдет на Астрахань. Он подошел на близкую дистанцию, поймал ракету в прицел и открыл огонь из автоматической пушки. Но то ли в ракету вообще труднее попасть, чем в самолет, то ли сказалось традиционное неумение летчиков-испытателей вести меткую стрельбу в воздухе (они ведь не были военными летчиками) — Юганов, к своему ужасу, обнаружил, что израсходовал весь свой боекомплект, а проклятая немецкая штуковина летит как ни в чем не бывало и вот-вот пойдет вниз, на цель. Летчик решил, что надо пожертвовать жизнью и протаранить ракету собственным самолетом, взорвав ее в воздухе. Он дал радиограмму: "Объект изменил курс, есть опасность поражения населенного пункта, сбить огнем не удалось, разрешите идти на таран". Эту радиограмму принял Сергей Королев, сидевший на командном пункте. Не раздумывая, он ответил: "На таран идти не разрешаю, продолжайте наблюдение, доложите место падения объекта".

В этом драматическом эпизоде сказалась одна необыкновенная черта Королева — черта, принесшая ему, в конце концов, заслуженный успех. В отличие от подавляющего большинства советских специалистов, Сергей Королев умел принимать самые рискованные решения и, не колеблясь, брал на себя ответственность за них. Можно быть уверенным, что, упади ракета действительно на населенный пункт, Королева в самом лучшем случае полностью отстранили бы от работы, и Советский Союз не запустил бы спутник первым. Мы увидим в дальнейшем, какое чудовищное решение пришлось принять Королеву в 1964 году и как он сумел это сделать.

Эпизод с ракетой закончился счастливо: "ФАУ-1" ударил в землю невдалеке от маленькой железнодорожной станции, и жертв не было. Летчик Юганов до сих пор считает Королева своим богом. Позже, когда Королева спросили о мотивах принятого им решения, он обосновал его так: вероятность попадания ракеты в населенный пункт была ничтожна, ибо площадь населенных пунктов в этом районе по сравнению с пустынной площадью совершенно незначительна. Вероятность человеческих жертв была еще меньше — ведь их было совсем немного даже при падениях снарядов "ФАУ-1" на густонаселенную Англию. А вероятность гибели Виктора Юганова в случае тарана равнялась ста процентам. "Простой вероятностный расчет", — сказал Королев.

Но для других мотивы решения Королева оказались не так очевидны. С ним вместе на командном пункте присутствовали всякие "начальники" — авиационные генералы, чиновники из министерства авиационной промышленности. Кое-кто из них обиделся, что Королев не посоветовался с ними, "приняв недостаточно обоснованное решение на свой страх и риск". В Москву полетели докладные записки, оттуда немедленно прилетела высокая комиссия для расследования "обстоятельств дела". В конце концов, Королева оставили руководить испытаниями, но долгое время, пока шло "расследование", он мог лишь гадать о своей дальнейшей судьбе. Как ни говори, а он ведь незадолго до того вышел из заключения, и это само по себе было грозным отягчающим обстоятельством, могущим превратить любую ошибку в преступление.

Дальнейшие запуски ракет велись вхолостую — из снарядов изымалась взрывчатка, вместо нее набивалась заполнительная смесь. Замена взрывчатки смесью была делом кропотливым и опасным, шла медленно. Лето 1946 года Королев провел целиком в степи.

Чаломей ни в какие степи не выезжал — он действовал в Москве. И вскоре после отъезда Королева ему стало известно, что строптивый конструктор не желает работать под его началом. Из этого Чаломей сделал свои выводы. В августе 1946 года Королев в Капустином Яре получил постановление Совета министров СССР об утверждении штатного расписания научно-исследовательского института. Директором и главным конструктором института одновременно был назначен Чаломей, к тому времени уже профессор. А Королев получил в институте должность главного конструктора... отдела жидкотопливных реактивных аппаратов — отдела, где начальником был назначен некто Глушко.

Никаких возможностей протестовать у Королева не было. Вернувшись в начале 1947 года с испытаний, он засел за проектирование военного реактивного снаряда среднего радиуса действия (как теперь сказали бы, ракеты класса "земля — земля").

А в институте тем временем появился необычный сотрудник. Хотя Чаломей официально числился и директором, и главным конструктором НИИ, но конструкторскими делами все больше занимался... Янгель, которого перевезли в Москву вместе с группой других немецких инженеров и допустили в "святая святых" — в ракетный институт. В 1950 году, когда Сталин превратил советскую зону оккупации Германии в "Германскую Демократическую Республику", большинство немецких специалистов вернулось на родину. Но Янгель остался или был оставлен. Он скончался в СССР в 1971 г., в звании академика.

Будучи специалистом высокого класса, Янгель быстро разобрался в том, кто в действительности лучший конструктор института. И стал прилагать се усилия, чтобы работать с Королевым. Но их сотрудничеству категорически воспротивился Чаломей, и по-настоящему эти два человека никогда вместе не работали.

Первые испытания небольшой ракеты собственной конструкции Королев провел в том же Капустином Яре уже в конце 1947 года. Они были успешны, и вся конструкторская группа удостоилась наград. Разумеется, наградили и Чаломея. Воспользовавшись удобным случаем, деятельный руководитель института добился правительственного постановления о строительстве нового, более обширного ракетодрома в Средней Азии.

Если провести на карте Азии прямую линию между северной оконечностью Аральского моря и серединой озера Балхаш, то эта линия непременно пересечет обширную — примерно 100 км в длину и более 15 км в ширину — площадь ракетодрома. Расположенный ближе к Аральскому морю, чем к Балхашу, между Аральскими каракумами и Голодной степью Бет-Пак-Дала, ракетодром почти не имел по соседству населенных пунктов. Ближайшим из них был поселок Тюратам, а ближайшим более или менее значительным городом — Кзыл-Орда, областной центр Казахстана. Впрочем, от Кзыл-Орды до выбранной площадки было больше трехсот километров по прямой. Но так как нужно было "привязать" это отдаленное место к какой-то почтовой сети, то ему было присвоено условное название "хозяйство Кзыл-Орда-50".

Если сегодня вы пошлете письмо с адресом "Казахская ССР, Кзыл-Орда-50", то оно очень быстро (за одни сутки из Москвы, например) окажется в почтовом отделении ныне известного на весь мир космодрома Байконур.

Но почему Байконур? А потому, что дело происходит в Советском Союзе, где говорить правду "не полагается".

Вот грустная история названия советского космодрома — внимательному человеку она сама по себе скажет многое. Пока Советский Союз запускал спутники, до апреля 1961 года, место их запуска вообще никак не обозначалось и считалось невероятно секретным. Но в апреле 1961 года в космос отправился первый человек — Юрий Гагарин, — и руководители Советского Союза внезапно оказались перед тяжелой проблемой. Дело в том, что полет Гагарина должен был быть зарегистрирован в качестве мирового рекорда по высоте и дальности. СССР гордо представил на регистрацию заявление, подписанное Гагариным и советскими "спортивными комиссарами". Однако Международная федерация авиационного спорта — ФАИ — сообщила, что по международным правилам для регистрации рекорда требовалось указать места старта и финиша полета. После небольшого переполоха было принято "хитроумное" решение назвать Байконур, а не Тюратам — и тем самым "сдвинуть" космодром для внешнего мира на 300 с лишним километров.

Подобные трюки удивляют только людей, не знакомых с советской манией секретности. Я буду писать о системе секретности в СССР во второй половине этой книги, а пока приведу один лишь факт: на географических картах, издаваемых в СССР, местоположение всех советских городов сдвинуто относительно градусной сетки. В разные стороны, одних побольше, других поменьше — но сдвинуто! Кажется, этот "географический феномен" кто-то на Западе уже открыл. Но нам-то, научным журналистам в Москве, это было давным-давно известно. Помимо этого, в сборнике запретов, составленном советской цензурой (об этом документе опять-таки позже), прямо указано, что запрещается публиковать географические координаты каких бы то ни было городов СССР. Что уж тут говорить о космодроме!

Почти сразу же, с момента основания, космодром Тюратам (позвольте мне хоть здесь не называть его Байконуром) был разделен на две зоны. Одна "принадлежала" Глушко, Королеву и Воскресенскому, вторая — Янгелю, хотя официально, конечно, самому Чаломею. Глушко, ныне академик, иногда пишущий в советской печати под псевдонимом "профессор Г. В. Петрович" был, впрочем, лишь расчетчиком двигателей ракет и находился больше в Москве. А расчетчиком баллистических траекторий ракет был, кстати, профессор М. В. Келдыш — ныне президент Академии наук СССР.

Об успехах той или другой группы в области конструирования военных ракет я знаю очень мало. Известно мне лишь то, что на пути наращивания мощности и дальности полета военных ракет встала одна непреодолимая проблема: как создать ракетное сопло крупного диаметра, способное выдержать температуру раскаленной газовой струи. Эта проблема, в свою очередь, распадалась на две — надо было найти жаростойкие сплавы и добиться равномерного охлаждения сопла в работе.

Крайне упрощая, можно сказать так: материалы и методы охлаждения стенок ракетных двигателей не позволяли строить двигатели крупного диаметра, ибо материалы не выдерживали трех тысяч градусов, развиваемых крупной машиной, а методы охлаждения не приводили к снижению температуры до терпимых пределов.

Насколько мне известно, главная заслуга Королева в тот период состояла в разработке так называемой "связки" — то есть группы мелких ракет с параллельными соплами, связанных в пучок и заменяющих собою один крупный двигатель. Не буду здесь вдаваться в рассмотрение преимуществ и недостатков "связки" по сравнению с крупным двигателем. Вместо этого процитирую целиком одну из самых кратких статей в советской энциклопедии "Космонавтика" 1969 года — статью под названием "Многокамерный ракетный двигатель".

"Многокамерный ракетный двигатель. Ракетный двигатель, собранный из нескольких сопловых агрегатов (двигателей, предназначенных лишь для работы в связке и лишенных определенных моментов, имеющих общую систему зажигания, общую раму и т. д. Преимущества многокамерного ракетного двигателя перед однокамерным в том, что высокое давление развивается с помощью группы агрегатов низкого давления (камер давления, турбонасосных агрегатов и т. д.), а также в том, что двигатель может иметь меньшую длину".

Как видите, в этой лаконичной и исключительно туманной заметке не говорится ни слова о недостатках "связки" — даже о таких очевидных недостатках, как трудность синхронизации работы отдельных ракет и значительно более высокий вес двигателя. Но особенно любопытно, что нет ни звука и о применениях "связки" на практике. Любопытно потому, что "связка" до сих пор служит основой советских ракетных систем для космических полетов. Даже сегодня, через пятнадцать лет после запуска первого спутника. Советский Союз испытывает большие трудности в строительстве крупных двигателей и пользуется тяжелыми, неудобными и не очень надежными "связками".

Сейчас на Западе уже известно, что на "связке" был запущен не только первый спутник, но и первый человек (а также все последующие — по крайней мере, до 1967 года). Известно также, что Америка давно строит двигатели-гиганты вроде ракетных моторов "Сатурна-5". Специалисты в США знают, что когда весной 1961 года советская пропаганда била во все колокола после полета Гагарина, а американские журналисты на все лады стонали по поводу "отставания" от СССР не то на пять, не то на десять лет, маршевый двигатель ракеты "Атлас" оставался розовой мечтой советских конструкторов. Сейчас американские специалисты знают это. Тогда они этого не знали. Но ни тогда, ни теперь на Западе не появилось ни одного трезвого анализа ситуации, а в прессе постоянно идет шум о "первенстве" Советского Союза — даже после покорения американцами Луны.

Помню, как приблизительно около того времени я обсуждал эту странную ситуацию с ведущим советским ракетчиком. Мы читали выдержки из западных газет о советском "рывке в космос", об "отставании" американцев — и дружно хохотали. Потом я серьезно и несколько грубо спросил моего собеседника — что они там, на Западе, — дураки все, что ли? И получил тоже серьезный и обстоятельный ответ.

Мой ученый друг объяснил, что в пользу Советского Союза работают три фактора — секретность, авантюризм (возможный в условиях этой секретности) и нужда американских ракетчиков в деньгах. Запуск спутника, сказал ученый, осуществлен в Советском Союзе намного раньше, чем можно было предполагать (мы скоро проследим, как это случилось). Американские исследователи космоса очень этому обрадовались, так как давно были готовы к таким запускам — в отличие от Советского Союза. Теперь под предлогом советского "первенства" они получили деньги на свои работы и ведут их по солидным программам, уже не оглядываясь на нас. А нам, — продолжал ракетчик, — теперь нужно изо всех сил тянуться за ними, пускаясь на все новые и новые авантюры. Добром это не кончится...

Сегодня, вероятно, уже невозможно восстановить, о чем думал Сергей Королев в 1957 году, когда увидел шанс запустить искусственный спутник Земли раньше американцев. Он, без всякого сомнения, понимал, насколько далеко его страна отстала от США в технике вообще и в ракетном деле, в частности. Но понимал ли он, что запуском спутника обрекает страну — и себя, конечно, тоже — на безнадежную гонку с мощным противником? Ответить трудно. Позволительно думать, что Королев не устоял перед искушением воплотить мечту всей своей жизни "одним ударом"- или он мог надеяться, что его спутник "оттянет на себя" военные ресурсы. А тогда, если бы вся ракетная промышленность СССР работала на космонавтике, можно было рассчитывать и на соревнование с Америкой в этой мирной области...

Повторяю, однако: все это лишь предположения. А неоспоримый факт состоит лишь в том, что запуск спутника внезапно возложил на отсталую страну — Советский Союз — тяжелое бремя космической державы. Непосильное бремя, от которого невозможно отказаться.

Вот как это произошло.

К 1957 году "связка" Королева в нескольких вариантах состояла на вооружении ракетных войск в качестве ракеты "земля — земля" дальнего действия. Радиус действия ракет другого назначения, разработанных Чаломеем и Янгелем, был значительно меньше. Тем не менее, на протяжении нескольких лет Королев непрерывно страдал от всевозможных интриг и нападок со стороны своего могущественного соперника. По дипломатическим талантам Чаломей далеко превосходил Королева. Когда после смерти Сталина Королев построил "связку", способную нести водородный заряд, и был осыпан наградами, Чаломей "ответил" своеобразно: он принял на работу и стал бешеным темпом продвигать сына Хрущева — Сергея. В короткий срок он сделал царственного отпрыска (кстати, отнюдь не лишенного способностей) своим заместителем, доктором наук и даже лауреатом Ленинской премии. С таким заместителем Чаломей чувствовал себя весьма уверенно и создал вокруг своего конструкторского бюро и вокруг своей части космодрома непроходимую завесу секретности. С некоторых пор даже засекреченные сотрудники космодрома Тюратам (а других, собственно, там и не было) уже не могли свободно пересекать "железный занавес" Чаломея — в то время как его сотрудники свободно ездили в зону Королева под тем предлогом, что там был основной центр всего хозяйства — с магазинами, кинотеатром и т. д.

Королев вообще не любил секретности и только ею тяготился. В результате "чаломейцы" знали все подробности того, что творилось у Королева, а он был мало осведомлен об их деятельности. Но и та, и другая сторона работали исключительно над военными ракетами. Разница была в том, что о любых трудностях, неудачах и неполадках в "хозяйстве" Королева немедленно узнавали самые высшие власти, а провалы в работе Чаломея и Янгеля никогда не выходили наружу. И Чаломей — да еще с таким заместителем как С. Хрущев — был приближен к властям и обласкан, а Королев испытывал постоянные неприятности.

В начале 1957 года Королев стал все чаще наталкиваться в американской печати на сообщения о том, что в ходе предстоящего "Международного геофизического года" Соединенные Штаты намеревались запустить искусственный спутник Земли. Проблема спутника свободно обсуждалась в американских журналах, там подробно говорилось обо всех деталях, включая и стоимость проекта. Замелькало и название спутника — "Авангард", появились жалобы на то, что президент и Конгресс не очень симпатизируют идее израсходовать миллионы долларов на спутник. Мы теперь знаем, что это была сущая правда: покойный президент Эйзенхауэр абсолютно не думал ни о каком пропагандном эффекте — да никто ему такой мысли и не подавал. Если бы президент знал, что произойдет, он, вероятно, не отложил бы выполнение давнего проекта Вернера фон Брауна, и тогда Америка запустила бы свой спутник еще до начала "Международного геофизического года".

Но проект был "заморожен", и кампания в американской научной прессе была направлена на то, чтобы осуществить его хотя бы в пределах "геофизического года", который должен был начаться в июле и длиться фактически не год, а полтора — до конца 1958 года.

Сейчас очень трудно гадать, что произошло бы, если бы Эйзенхауэр дал согласие раньше. Или если бы американская печать молчала о предстоящем запуске спутника. Возможно, СССР не включился бы в "космическую гонку" до сего дня — ведь для этого не было бы пропагандной приманки. Возможно, без боязни советской конкуренции американцы не так спешили бы с высадкой на Луне и сберегли бы колоссальные миллиарды долларов. Возможно, многие политические события на Земном шаре шли бы совсем иначе, если бы у Советского Союза не было возможности ракетного шантажа, в значительной мере поддержанного первым спутником...

Все это возможно — но не стоит сейчас гадать. А стоит вместо этого привести простой факт: до публикаций в американской печати о спутниках ни Королев, ни кто-либо иной в Советском Союзе и не помышлял об исследованиях космоса этим методом в ближайшем будущем.

Если этот факт может быть подтвержден без всяких сомнений, то тогда, очевидно, рассыпаются в прах все мифы о советском "первенстве" в космосе. А он может быть подтвержден без всяких сомнений.

Самое лучшее подтверждение этого важнейшего факта напечатано в советском журнале "Москва"" № 12 за 1969 год. Опять цензура недосмотрела или кто-то не додумался, какую глубокую тайну нечаянно выдал автор напечатанного в Журнале очерка "Академик Королев". Автор (уже упомянутый мной П. Асташенков) цитирует на странице 167 самого Королева. Отвечая на вопрос, как он пришел к идее запустить первый спутник, всегда откровенный и человечный Королев объяснил: "Мы внимательно следили за сообщениями о подготовке в Соединенных Штатах Америки спутника, названного не без намека "Авангардом". Кое-кому тогда казалось, что он будет первым в космосе. Посчитали и мы, чем располагаем. Убедились: можем вывести на орбиту добрую сотню килограммов. Обратились в Центральный Комитет партии. Там сказали: "Дело заманчивое. Но надо подумать..." Летом 1957 года вызвали в ЦК. Было дано "добро". Так родился наш спутник. Прошел на орбиту он без "пропуска"".

Пожалуйста, обратите внимание на слова "летом 1957 года". И вспомните, что спутник был запущен 4 ноября того же года. Если даже под словом "лето" понимать июнь (а мы скоро увидим, что есть основания датировать это "лето" августом), то выходит: за четыре месяца до запуска первого спутника в СССР не велось к этому никакой подготовки — ибо такая подготовка попросту не могла начаться ни в каком из засекреченных конструкторских бюро с их свирепой дисциплиной без прямого указания ЦК партии.

В цитированном ответе Королева — тогда, понятно, не шла речь ни о какой публикации, интервью имел гриф "совершенно секретно" и предназначалось лишь "для истории" — содержится немало и других разоблачений. Прежде всего, уже упомянутое американское первенство — "мы внимательно следили за сообщениями о подготовке в США спутника". Затем то обстоятельство, что обращение в ЦК партии за разрешением последовало уже после американских публикаций и застигло высший партийный орган врасплох ("Там сказали: "Дело заманчивое. Но надо подумать..."). В-третьих, и (может быть) в главных, слово "заманчивое", как бы невзначай оброненное Королевым. Это указывает на метод, которым действовал Королев, обращаясь в ЦК: он, надо думать, почти ничего не писал о научной стороне запуска, зато обратил внимание на колоссальный пропагандный эффект, на "заманчивость" первого спутника для правителей СССР с точки зрения престижа и блефа.

Вспомним теперь, что Хрущев в те годы больше всего хвастался тем, что собирается "обогнать Америку". Королев давал ему в руки реальный шанс это сделать. Вот чем "заманчиво" было предложение конструктора!

С другой стороны, Королев сильно рисковал.

Ракета, с помощью которой он собирался запустить спутник, впервые стартовала только в августе. Это было опубликовано в советской прессе, затем повторено во всех биографиях Королева. Конструктору нужно было отчаянно спешить. Он уповал, во-первых, на то, что ради пропаганды Хрущев ничего не пожалеет — и действительно, сразу получил в полное распоряжение весь НИИ-88 и завод в Калининграде. Во-вторых, Королев знал из американской прессы, что до конца года в США вряд ли состоится первый запуск — там-то ведь не спешили нисколько!

Тем не менее, нужно было свести риск к минимуму. Королев понимал, что важно было запустить на орбиту вокруг земли раньше американцев просто некий предмет — и заставить этот предмет сигнализировать о себе, чтобы мир поверил в его реальность. Поэтому он сразу решил, что спутник должен быть максимально простым и заключать в себе только достаточно мощный радиопередатчик. Свидетельствует тот же П. Асташенков: "Сергей Павлович предложил не усложнять конструкцию первого спутника — сделать его максимально простым. Он получил наименование ПС (простейший спутник)".

Конечно, биограф Королева не пишет, почему конструктор так стремился к простоте. Но мы-то теперь знаем: он экономил каждую минуту и понимал, что простой спутник изготовить быстрее, чем сложный.

Как ни странно, но ракета меньше беспокоила Королева, чем спутник. Она ведь уже была в руках и нуждалась лишь в небольшой модификации — вместо боеголовки предстояло укрепить на верхней, второй ступени простейший спутник. Конечно, и это требовало времени — Королев дневал и ночевал на заводе в Калининграде, где в соседних цехах шла сборка ракетных ступеней и спутника. Говорят, что в последние дни перед стартом Королев уже не обращался к чертежам — он пригонял спутник к ракете, как говорят конструкторы, "по месту": пользуясь своей блестящей инженерной интуицией и опытом "спецтюрьмы", просто указывал, где и что нужно доделать. Тем более, что он имел такого великолепного помощника как Л. Воскресенский, понимавшего его с полуслова, и группу специально отобранных техников и высококвалифицированных рабочих. Этим людям Королев откровенно обещал "золотой дождь", как только спутник выйдет на орбиту, и они работали, не щадя сил, по много часов подряд.

"Золотой дождь", действительно, пролился на всех, кто готовил спутник. Даже уборщицы в помещениях, где его монтировали, получили по трехмесячному окладу — и чем выше, тем крупнее становились премии. Ибо уборщица в то время получала едва 10 рублей в неделю (по нынешнему официальному советскому курсу валюты — это около 11 долларов, а фактически — гораздо меньше), а такие участники подготовки как академик Глушко, например, — 350. (И сегодня директор советского завода или главный инженер получает в пятнадцать раз больше, чем средний рабочий, в двадцать раз больше, чем уборщица...)

В советской печати опубликован отрывок из воспоминаний одного инженера, в то время работавшего в группе Королева над первым спутником. Приведу характерную выдержку, неплохо показывающую настроения Сергея Королева и его чувства в тот период. Инженер пишет:

"Я люблю вот так, со стороны, наблюдать за Сергеем Павловичем. Зайдет он другой раз поздно вечером в цех, где на стапелях лежало громадное тело ракеты, отпустит сопровождающих его инженеров и конструкторов, сядет поодаль и молчит. Лицо задумчивое-задумчивое. О чем-то думает. И тут же, словно стряхнув с себя владевшие им только что мысли (выделено мною. — Л. В.), резко встанет. Другое, совсем не такое, как минуту назад, лицо. И каскад категорических, бесспорных, четких указаний. Успевай только ловить их на лету".

Читателям в Советском Союзе, для которых только и предназначен приведенный отрывок, задумчивость Королева ничего не говорит. Большинство населения СССР, оглушенного круглосуточной пропагандой о "наших блестящих победах в космосе", не знает ни о прошлом Королева, ни о том, как зародилась идея первого спутника. Никто, решительно никто в СССР не знает, что перед запуском спутника над Сергеем Королевым как бы нависла тень мощного противника — Чаломея, кусавшего губы от зависти и немедленно "утопившего" бы Королева в случае неудачи. Советские граждане понятия не имеют, что в то время Королев думал и о другом сопернике — о США. Всю силу этого соперника, несомненно, должен был разбудить маленький, около 60 см диаметром шарик, возле которого сидел в задумчивости Королев. Да, Сергею Королеву было о чем задумываться в те решающие дни его жизни. Отступления ведь уже не было...

Впрочем, все, что мне известно о Королеве, свидетельствует против "отступления". Отступать после того, как была поставлена самая высокая в жизни ставка, Королев наверняка не хотел. Не такова была натура этого человека. И все же он понимал, что идёт на авантюру, на блеф, что скоро понадобятся новые авантюры, новый блеф — и выхода из этой игры не предвиделось. Отсталость советской техники была Королеву известна лучше, чем кому бы то ни было. Ведь ракеты были самой важной в стране промышленной продукцией — и все равно даже для них не было ни жаростойких сплавов, ни современных пластмасс, ни миниатюрной электроники, ни сотен других нужных компонентов.

Кто-кто, а Королев-то уж знал, как советскому конструктору приходилось постоянно изворачиваться, искать обходные решения и всяческие заменители там, где американский и вообще западный инженер просто заказывал известные, существующие у них, материалы и изделия. Любая мелочь — прецизионный клапан, мембрана с нужной характеристикой или нестандартная форсунка — вырастали в гигантские проблемы. Такие "проблемы" приходилось ежедневно решать на самом высшем уровне с огромными потерями времени, с невероятными расходами, при сильнейшем нервном напряжении.

Я позволю себе сейчас небольшое отступление от непосредственной темы этой главы, чтобы проиллюстрировать положение в советской промышленности.

В годы моего заключения я некоторое время пробыл в лагере, расположенном... почти в центре Москвы — на улице Шаболовка № 46, как раз напротив старой телевизионной башни. Лагерь на 700 заключенных принадлежал небольшому заводу, выпускавшему технические изделия — главным образом, уплотнители — из кожи и резины. Так вот, кожевенный цех этого предприятия был абсолютным монополистом в стране по выпуску кожаных уплотнителей — манжет, прокладок и колец всевозможного диаметра. Если бы в один прекрасный день этот цех сгорел или почему-либо остановил работу, то произошла бы страшная катастрофа — стала бы выходить из строя одна промышленная отрасль страны за другой. Ибо кожаные уплотнители — необходимая принадлежность всевозможных машин, прессов, станков, подъемников, железнодорожных думпкаров и так далее.

Вероятно, заключенные были избраны в качестве рабочей силы на этом заводе именно для "надежности". Ведь работоспособность заключенных обеспечивается самой "крепкой" сталинской организацией — Министерством внутренних дел. По мысли организаторов завода, на нем при такой рабочей силе не должно было быть нехватки персонала, никаких прогулов, опозданий на работу, пьянства или споров об условиях труда. Кроме того, в случае нужды можно было заставлять лагерников работать по воскресеньям (что, кстати, очень часто и делалось).

И действительно, трудовая дисциплина была, что называется, на высоте. Но вот техника производства поражала отсталостью. Ручные прессы, механические ножницы, пропиточные ванны с ручной загрузкой — все это выглядело пришельцами из прошлого века. А в механической мастерской, призванной поддерживать оборудование в работоспособном состоянии, действовал токарный станок "Мюнхен", действительно выпущенный в XIX столетии, — в 1896 году!

Завод выпускал двадцать тысяч разновидностей кожаных уплотнителей — если учитывать все типы и размеры. Он отправлял их тысячам предприятий-заказчиков по всей стране. Но никакое предприятие не могло просто заказать заводу те или иные изделия. Для заказа следовало, во-первых, получить у Госплана СССР так называемый "фонд кожи", то есть документ, разрешающий заводу израсходовать столько-то кожи на нужды данного заказчика. Во-вторых, нужно было представить ведомость изделий, которые требовались, с точным указанием количества по каждому изделию на год вперед. Наконец, предстояло согласовать технические условия и чертежи деталей — это было самое трудное: на допотопном заводском оборудовании никаких сложных уплотнителей выпускать было нельзя. Как только тот или иной заказчик приносил сложные технические условия, ему отвечали "нет". Часто бывало так, что из-за этого "нет" заказчик был вынужден вносить изменения в конструкцию своих машин — приспосабливать машины к уплотнителям! В других случаях заказчик пытался заставить завод принять его условия и с этой целью начинал жаловаться в самые высокие инстанции — в Совет министров и ЦК партии, упирая на важность своей продукции. Случалось, что ЦК партии после этого приказывал Министерству внутренних дел (не заводу, конечно — в высших кругах мыслили только министерскими категориями) "обеспечить выполнение важного оборонного заказа". Тогда воцарялась паника, на завод приезжали разные генералы госбезопасности, и в результате заключенных инженеров и техников заставляли работать день и ночь, изобретая какой-нибудь сложный штамп к существующему ручному прессу. Выпуск других видов изделий при этом резко падал, и в тот же ЦК партии летели жалобы других — тоже важных и тоже "оборонных" — предприятий о том, что "срывается выполнение заказов особой государственной важности". Подобное паническое положение создавалось весьма и весьма часто, а спокойной, нормальной работы без происшествий я не упомню вообще, хотя пробыл там четыре года — до самой смерти Сталина.

Сегодня на Шаболовке № 46 лагеря больше нет — но завод остался, на нем работают вольнонаемные граждане и принадлежит он Управлению местной промышленности Мосгорисполкома. Тем не менее, и лихорадка с заказами, и "торговля" по поводу сложных изделий, и жалобы в ЦК партии продолжаются. Ведь по сотням и сотням изделий завод продолжает еще оставаться монополистом!

Это был лишь единичный, ничтожный по важности пример. До сих пор в советских экспериментальных институтах, в том числе атомных и ракетных, непременно есть собственные стеклодувные мастерские самого примитивного типа, и хороший стеклодув-трубочник ценится выше самого способного инженера. Почему? Да потому просто, что заказать изделие из стекла нужного состава и нужной формы в СССР просто некому. То есть теоретически это возможно — тоже есть "монополисты" — но практически ваш заказ не выполнят и через год. Однажды президент Эйзенхауэр имел неосторожность похвалить на выставке советский автомобиль "Москвич", и какой-то американский торговец автомобилями быстро заказал в СССР 200 "Москвичей" на пробу. Это было воспринято в Москве как заказ "особой государственной важности", и завод приступил к изготовлению двухсот "суперавтомобилей" с особым контролем каждой детали, с особой отделкой и окраской. Но беда в том, что по американским стандартам безопасности ветровое стекло машины должно быть обязательно из триплекса — а в СССР, как вдруг выяснилось, гнутого триплекса не выпускал никто. Один инженер-кузовщик с московского автозавода прослышал, будто бы на маленьком экспериментальном стекольном заводе в Москве такие опыты когда-то делались. Этот инженер отправился "в разведку" — под каким-то предлогом прошел на заводик, поговорил с мастерами и выяснил, что, действительно, когда-то там пробовали гнуть триплекс. Тут же полетела просьба в Совет министров СССР, и там "для выполнения заказа особой государственной важности" обязали завод выпустить в короткий срок 200 гнутых ветровых стекол из триплекса. На стекольном заводе быстро поняли, кто был "разведчиком", позвонили инженеру-кузовщику по телефону и совершенно серьезно сказали, что он подлец, что пусть, мол, не смеет и появляться у них на заводе: ведь теперь будут сорваны все планы, никто не получит премий, а все только будут возиться с проклятым этим триплексом, который еще к тому же не получится.

Добавлю, что после долгих мучений некоторое число гнутых стекол из триплекса все-таки сделали, после чего ни один "американский" "Москвич" так в Америку и не отбыл — над территорией СССР был сбит американский самолет "У-2", и отношения между двумя странами обострились. Злые языки говорили, что нигде у ЦРУ и сбитого пилота Пауэрса не было столько друзей, как на маленьком стекольном заводике в Москве...

О таких вещах можно рассказывать без конца. Даже из моей скромной и недолгой инженерной практики (я в 1955-56 годах работал инженером на автозаводе) легко набрать сколько угодно примеров. Помню, допустим, как я вез из Москвы в Горький, на завод "Красная Этна", три нажимных пружины сцепления, снятых с английского автомобиля "Остин". Наш завод хотел, чтобы "Красная Этна" (монополист по пружинам в СССР) навивал точно такие пружины для "Москвича". Из этого ничего не вышло: на "Красной Этне" осмотрели пружинки со вздохом, поставили на динамометр, на вибратор — и печально улыбнулись. "Такие пружины будем делать только при коммунизме", — сказали мне. На советском языке это означает "никогда".

Скопировать сцепление "Остина", как мечтали наши конструкторы, не удалось. Пришлось пойти на упрощения и ухудшения. Этот упрощенный и ухудшенный вариант сцепления работает на "Москвичах" по сей день. И работает, конечно, неважно.

Я не работал в ракетной отрасли и лично не испытал тамошних "проблем" такого рода. Но в этой промышленности у меня достаточно друзей. Не входя в технические подробности, они заверяли меня, что в моей автомобильной промышленности трудности с материалами и комплектующими изделиями — просто детская игра по сравнению с "проблемами", существующими у них.

Вернусь теперь к Королеву. Нет сомнения, что, понимая предстоящие великие трудности, конструктор имел какой-то план борьбы с ними. Собственно даже не "какой-то", а вполне определенный — этот план выяснился из его дальнейших действий. На ближайшее время его девизом, обращенным к правительству, стало: дайте еще, а то нас обгонят. И это действовало. После 4 октября 1957 года, когда взлетел первый спутник, Королев получил нечто, гораздо более для него ценное, чем "золотой дождь", — он получил в свое ведение сразу несколько предприятий и устроил из них что-то вроде всесоюзного комбината по производству спутников.

Чего Королев, однако, не получил — так это открытого признания. Хрущев твердо решил, что этому не бывать, и навсегда сделал Королева и его сотрудников "призраками". Эти люди, по адресу которых газеты упражнялись в похвальных и высокопарных выражениях, обозначались, как "ученые и инженеры, создавшие спутник", или "творцы спутника". Королева стало принято обозначать словами "Главный Конструктор", а академика Келдыша — словами "Теоретик Космонавтики". Примечательно, что ныне, даже в пропагандных воплях по случаю очередных космических стартов, эти определения отсутствуют. Первым, с избранием Келдыша президентом Академии наук, из пропаганды исчезло определение "Теоретик Космонавтики", вторым, со смертью Королева, сняли с употребления термин "Главный Конструктор". Так что теперь и "главных" как бы не существует — полная безликость и анонимность.

...Первый искусственный спутник Земли был запущен 4 октября 1957 года в Советском Союзе. Это было личным триумфом двух бывших заключенных сталинской лагерной империи — Королева и Воскресенского. Но в гораздо большей степени спутник был триумфом того самого режима, который в свое время посадил Королева и Воскресенского за решетку, который далеко превзошел Гитлера по числу уничтоженных невинных людей, который по сей день продолжает растаптывать права человека.

Начался великий космический блеф.

далее