СОЛНЕЧНЫЙ ПАРУС
Хроника преодоления замкнутости
и безмерности окружающего пространства
Несчастье с бортинженером стряслось в самой дальней точке рабочей зоны. Чуть не на торце станции, дальше не заберешься. Он заканчивал сборку откидной якорной площадки, и слышно было, как раза два чертыхнулся на стопор, туго лезущий в кольцо фиксатора. Потом у всех у нас в наушниках что-то булькнуло и прошел тонкий, как бы разочарованный свист, перешедший в хрипловатое шипение. Это все могло быть и эфирной помехой, но тут космонавт перестал откликаться на вызов.
Странно было видеть, как ярко-белый громоздкий скафандр вдруг потерял жизненную наполненность, безвольно всплывая с растопыренно-обвисшими руками и ногами. Как бы моментальная замена живого энергичного человеческого тела на равнодушный инертный газ.
Руководитель полета взял микрофон у оператора связи.
— «Первый»! Толя! Только спокойно! С Валентином нет связи. Он замолчал! Замолчал! Быстро двигайся к нему, но спокойно и осторожно! И вызови, может, у тебя получится? Как понял?
— Я «Первый», вас понял, «Второй» не отзывается! Направляюсь к нему для выяснения. «Второй»! Валя! Слышишь меня?
«Второй» безмолвно покачивался на страховочной тесьме, как воздушный шар на веревочке. Командира вся эта неприятность застала у самого выходного люка, куда он уже подтащил контейнер с инструментами. Расстояние — почти двадцать метров. На Земле дело секунд — успеешь рвануть, поддержать падающего. Там как в замедленном кино. Передвижение трудоемкое и осторожное. Дернешься — и себе навредишь, и ему. Дома мы ходим ногами, а тут — руками, перебирая металлический леер вдоль борта. Каждый метр — перестыковка страховочного фала: отцепить — прицепить, отцепить — прицепить. Вроде не проблема, а за несколько часов выхода сжимаешь кистью перчатку скафандра, как ручной эспандер, сотни и сотни раз.
Сердца у всех колотятся: быстрее, быстрее. А плавающие над палубой фигуры сближаются крайне медленно. С каждой минутой дыхание спасателя в наушниках связи все тяжелее. Так тащат в крутую гору тяжеленный груз. А ведь груз еще предстоит нести — в обратную сторону, к люку. Невесомость ненамного облегчает эвакуацию. Командир тянет фал и ведет над собой потерявшего сознание товарища. Теперь уже надо перестыковывать оба фала — и свой и его. Надо сворачивать в два мотка обе двадцатиметровые кишки электрофала, размотанные из люка. Приближаясь к нему, командир обрастает бухтой свернутых шлангов, которые в невесомости змеятся и плывут во все стороны, обвивают и запутывают космонавта.
Врачи.
«Пульс у первого — сто тридцать пять, у второго... Пятьдесят три... Частота дыхания...» Если есть пульс и частота дыхания, значит, еще есть что спасать. «Спокойно, Толя... — уговаривает Земля. — Идешь даже впереди циклограммы. Не суетись, не рви там ничего... Если жарко — переключи рычажок в третье положение. Как температурный режим?»
— Бросает то в холод, то в жар, — кряхтит в ответ Толя, которому сейчас не до рычажков в его борьбе с сорокаметровым змеесплетением шлангов и фалов.
Оказывается, и на этот прискорбный случай есть четкая циклограмма, которую надо соблюдать по секундам. Слово-то какое далекое от лихорадочного пульса аварийной ситуации. Но своей суховатой отстраненностью оно как раз и внушает какое-то спокойствие, если не уверенность в спасении. Хотя Землю тоже бросает то в жар, то в холод — сколько рук сейчас хотели бы помочь «Первому», только не достать до орбиты.
А там кисти онемели от непрерывных жимов, дыхание срывается. «Может, передохнешь, Толя?» — робкий вопрос Земли. Короткий хрип в ответ: «Потом...» И тревожные позывные, все время сопровождающие это мучительное продвижение: «Валентин! Как слышишь? «Второй»! Я — «Заря», как слышишь меня, Валентин?» И никакого ответа.
Наконец, люк. На вход в него тоже есть правила, но сейчас не до них, и Толя втискивает в круглый спасительный лаз огромную безвольную куклу головой вперед, по-аварийному. И как настоящий санитар на поле боя, приговаривает, тяжко дыша: «Ну, потерпи, старик... Мы успели... Мы успели...»
Ноги пострадавшего вплыли в люк. Надо теперь туда втиснуть огромный снежный ком двух собранных шлангов, брошенный у входа контейнер с инструментом, телекамеру, фонарь... Наконец, сам: ноги в люк, поерзал немного, чтобы втиснуть спинной ранец, повернулся по оси, осматривая кромку, — и исчез. Изнутри закрывается круглая крышка, еще минута — и можно будет заполнять отсек воздухом, затем «распаковывать» пострадавшего.
— А фотокамера? — раздается чей-то довольно свежий и чересчур бодрый для такой драматической ситуации голос. — Фотоаппарат забыл!
Точно, фотокамера в своем массивном термоконтейнере забыто плавает снаружи, за люком, на коротком страховочном шнурке.
— Да черт с ним, с фотоаппаратом, пусть висит! — Это в наушниках крик руководителя, сорванный от напряжения. — Тут человек загибается, а он «аппарат»!
— Толя, жалко аппарат, тащи его! — призывает тем не менее кто-то командира к явному непослушанию.
И этот кто-то — не кто иной, как сам пострадавший, проявляющий первые признаки жизни.
— Тащу, Валя! — кряхтит из своего скафандра вдоволь натаскавшийся всего «Первый» и снова лезет наружу. — Добро народное, не пропадать же зря!
Камера все же втягивается в отсек, дверь люка наконец плотно прилегает к обрезу. Только видно, каких усилий стоит командиру теперь каждое, самое простое движение. Но вместе с тяжким дыханием у него вырывается победное:
— Ура! Жить будем!
— Будете, — сверяется Земля с секундомером. — Теперь командир отдохнет, а бортинженер побурлачит. Меняйтесь ролями, занимаете исходную...
Да, тренировка. Спокойно, товарищи. Никто на орбите не падал в обморок, не нуждался в срочной эвакуации, не заставлял Землю впадать то в жар, то в холод. Но риск многочасового единоборства со стихией открытого космоса остается риском. Он требует и профессионального умения, и непоказного мужества. Возникает резонный вопрос: во имя чего?
...Просторный круглый бассейн гидролаборатории Центра подготовки космонавтов. Утопленный на дно макет орбитальной станции в полную ее величину. Монументально-замедленные движения космических скафандров в фантастических лучах подводных прожекторов. Тренировка в гидроневесомости. Отливающие ртутным блеском пузыри воздуха, бегущие вверх. Красочная феерия, после которой действующие лица выжимают насквозь мокрое от пота нижнее белье и недобирают на весах по два-три килограмма своего веса. У центрального окна, как в каюте капитана Немо, — группа управления. У боковых иллюминаторов — специалисты разных рангов и профессий. Инструкторы и консультанты, разработчики и испытатели.
У одного такого круглого окошка — затылок наблюдателя, прильнувшего лицом к стеклу. Форма генеральская, от былой шевелюры лишь рыжеватый венчик. Только азарт интереса мальчишеский. Ни дать ни взять — тот деревенский пацан, что встал на цыпочки у окон праздничного дома.
По этой непосредственной и симпатичной живости внимания сразу узнаешь: Леонов, Алексей Архипович. Первый космический «пешеход». Или пловец?
Он на минуту отстраняется от феерической действительности. Уходит взглядом куда-то вдаль, где рядом с ним, двадцативосьмилетним, стоят люди, бережно охраняемые болью, памятью и любовью.
— Королев сказал «пловец»...
Четверть века назад Королев привел их, уже старших, но еще лейтенантов, не считая, конечно, всепланетно известных, в сборочный цех, к новому кораблю. К кораблю со странным боковым выходом и как бы приставленным к нему «коридором». Тогда он и сказал: если моряк на океанском корабле должен уметь плавать в море за бортом, то это должен уметь и космонавт за бортом своего корабля, в космосе.
Значит, пловец.
Или просто матрос, встающий во весь рост на палубе своего звездного фрегата, чтобы поднять солнечный парус.
— ...А уже перед самой посадкой он сказал вот что. Ты, сказал, только выйди из корабля и вернись. Больше ничего не надо — только выйди и вернись. И еще добавил на самое прощанье: попутного тебе солнечного ветра.
Выйти и вернуться. Зачем?
В тот, первый раз — для испытания. Не только первого выходного скафандра с его еще нехитрым оснащением. Еще для испытания самого человека. Его воображения и психики, его эмоционального восприятия звездной бездны. Его физических способностей и операторских навыков, теряемых или сохраняемым перед лицом бесконечности.
Поэтому Королев выбрал, а Совет главных конструкторов утвердил не просто молодого классного летчика, а человека с даром художника.
Вот и ему исполнилось пятьдесят, тому двадцативосьмилетнему пилоту и художнику. Его именем назван межпланетный корабль в одной фантастической повести. «Алексей Леонов». Что он сказал, когда узнал про это? Он сказал своим негромким, чуть смущенным, чуть мальчишеским голосом: «Я постараюсь быть хорошим кораблем...»
— ...А когда вернулись мы с Пашей Беляевым, Королев спросил: что я тебе говорил перед стартом? Отвечаю: говорили, что ничего там делать не надо, только выйти и войти. Он спрашивает: а еще что? Да вроде больше ничего, отвечаю. Нет, ты хорошенько вспомни. Тогда я вспомнил еще — «попутного тебе солнечного ветра». Правильно, подтвердил он, значит, самоанализ тебе там не изменил. И подарил свою фотокарточку, которую я ношу до сих пор. Написал на ней: «Пусть всю жизнь тебя сопровождает попутный солнечный ветер».
Значит, страхи насчет потрясения психики оказались лишними. Воображение было потрясено, да. Леонов до сих пор не может найти краски земного производства, чтобы передать чистые контрасты космоса.
И в этот зеленовато-прозрачный бассейн с белыми фигурами в прожекторном свете тоже наверняка смотрит острым глазом художника.
— А вообще-то просто завидую. Я только мечтать мог вот так, как они, на подножке «вагона» облететь земной шар. Увидеть ночную Землю, пересчитать звезды... Обидно ведь — над Черным морем вышел, над Енисеем зашел. А скафандр как изменился? Я рукой до затылка достать не мог. Пальцы сжать — нагрузка в двадцать пять килограммов! За двенадцать минут разогрелся чуть не до теплового удара, температура тела поднялась до тридцати восьми. А они с водяным охлаждением работают по пять часов и еще просятся...
Вместе с ним и я чисто по-земному уже в который раз поражаюсь чуду этой тонкой и довольно гибкой оболочки — полускорлупы, получехла, способной выдержать температурные крайности межзвездной пустоты. Но больше всего мое доверчивое воображение поражено почти иллюзионистскими эффектами герметизации. Вот перчатка, надевается на руку на твоих глазах, простейшим движением. Никакой сварки и пайки, кольцо к кольцу, поворот, щелчок — и готово. В стык не проскочит молекула. Смотрю на конструкторов этого чуда, как на фокусников. А у них замотанные лица обычных земных инженеров. И всегда после открытия выходного люка, до самого его закрытия, повышенное сердцебиение, а может, и давление. Одно дело проверить эту молекулу на Земле, в лаборатории, другое — когда кто-то доверяет тебе свою жизнь и там, в бездне, испытывает на своей шкуре дело твоих земных рук. Ох поскорее бы протекали эти секунды под световым титром: «Фактическое время выхода».
И к слову — о счастье. Может, для специалиста главнее его и не будет, чем те слова Кизима, когда он еще в белом нательном белье, «тепленький» после скафандра, накинув на плечи куртку и надев «радиошляпу», спешит прокричать на Землю:
— Сколько уже выходов прошло — три подряд? А проблем никаких! Я просто влюблен в него, в свой скафандр! Удобно действовать, надежно, ювелирную работу можно делать! Руки и ноги подвижные, надо только подогнать под себя! Я когда в тот раз вышел, в подъеме немного давило, потом подогнал — все в порядке!
— Готовы скафандры к следующему выходу? — уточняет Земля.
— Готовы, мы их гладим, сушим...
Таких выходов у Кизима с Соловьевым только в одном полете было шесть. Но это наш скачок через двадцатилетие. Нам это очень легко. А им предстояло оттолкнуться от первых двенадцати минут, которые Леонов начал отсчитывать, когда встал на обрез шлюзовой камеры и первым из всех-всех людей всех времен и народов увидел целиком все Черное море. Без остатка, как на глобусе. Только живое, рябоватое от ветров и волны. И даже Балтику на горизонте. И даже Средиземное слева от себя — сразу и с Италией, и с Грецией. Кавказ, Сочи с отличной погодой, Цемесская бухта!
— А ведь вы все рекорды побили, Алексей Архипович.
— Какие?
— Им вот по технике безопасности запрещено отпускать леера, а вы от корабля отлетели...
— На семь метров! — смеется довольный Леонов.— И закрутился на фале, как волчок. Четыре отхода от корабля выполнил. Теперь это не скоро повторят... Порядки строгие!
Да, первый опыт — самый смелый. На сегодняшний взгляд, Леонов проводил довольно странные эксперименты. Пробовал корабль на устойчивость, отталкиваясь от него. И что вы думаете — раскачал, обнаружил, что можно «вручную» снаружи подправить ему ориентацию. Ну, по крайней мере, разрушить, если постараться. Это только говорится — выйти и войти. Только говорится. А тут солнце попало в объектив телекамеры, сожгло диафрагму...
— Что я не сделал? Должен был сфотографировать корабль. Фотокамера висела на груди, а манипулятор — на правом бедре. На Земле я его свободно доставал и включал аппарат. А тут давление снаружи снято, я сам как бы подвешен внутри скафандра, и из-за этой разницы буквально два миллиметра не дотягиваюсь до тумблера. Жаль — корабль такой красивый, серебристый, с развернутой антенной, четко видны даже реперные точки на корпусе... Стараюсь все запомнить, до последней детальки. Звезды сверху и внизу. Солнце даже через фильтр горит ярко, как у нас днем на чистом небе. А фильтр позолоченный, девяностошестипроцентной плотности. Я его попробовал чуть приоткрыть, хотя мне это запретили. Но любопытство сильнее. В глаза ударил невыносимый свет, как от близкой электросварки... И запомнил абсолютную тлшину. Только шум своего сердца и дыхания в ушах. Как со стороны. Как будто дышит Вселенная...
Голос руководителя тренировки возвращает «Алмаза» к сегодняшней прозе. В динамиках громкой связи слышится:
— Вот сейчас был момент, когда вы оба отпустили поручни всеми четырьмя руками. Пусть хоть на секунду, но делать этого ни в коем случае нельзя! Хоть одна рука на двоих, но должна держаться за леер. Это понятно?
Надежность страховочного фала, конечно, проверена и перепроверена. Но лучше всего все же — надежность собственной руки.
— Фал трудно сворачивать в бухту! — тут же отбулькивают в ответ космонавты (мол, и за вами, уважаемые методисты, должок). — Борешься с ним, как со спрутом...
— Видим... — сочувствует обучающий. — Начинаем думать. К следующей тренировке что-нибудь предложим.
Выход в открытый космос стал обязательным зачетом для улетающего экипажа. Не знаю, всех ли моряков учат сейчас плавать. Может, при спасательном жилете, да и вообще на корабле, который больше похож на^ плавающий город, напичканный электроникой, это сейчас ни к чему. Космонавту же чаще и чаще приходится «нырять» в забортный вакуум — и редко кто в последних полетах этого избежал. Почему? Чем им неинтересно внутри корабля? Там и уютнее, там и спокойнее...
...В 1969 году, когда Владимир Шаталов и Борис Волынов впервые в космонавтике состыковали свои пилотируемые корабли — «Союз-4» и «Союз-5»,— смешно вспомнить, но внутреннего перехода из объекта в объект еще не существовало. Поэтому бортинженеру кандидату технических наук Алексею Елисееву и инженеру-исследователю Евгению Хрунову пришлось наружным путем, облачившись в скафандры, идти «от Волынова к Шаталову». Если бы этот способ общения экипажей сложносоставных комплексов на орбите утвердился и остался единственным, то с трудом представляется, как все они объединялись бы для совместной работы, как разгружали бы грузовые корабли, приходящие к «Салютам» со снабжением.
Но конструкторы придумали внутреннюю дверь, именуемую переходным люком, и необходимость бродить пешком по палубе для этого отпала.
В следующий раз выйти наружу пришлось уже в 1977 году, в декабре, почти под самый Новый год. Новехонькая станция «Салют-6» попала под вопрос. Это было более чем обидно —- только успели запустить. А ведь она должна была открыть новую эпоху в обживании космоса. Два стыковочных узла — это практически неисчерпаемые возможности и снабжения комплекса, и смены экипажей, несущих вахту. Только один из этих узлов сразу не сработал.
Вспоминать об этом — трогать больное место. Рюмин с виду поспокойнее, а Владимир Коваленок и до сих пор взрывается при упоминании той неудачи. Кажется, он считает, что стыковка все-таки была. И что не надо было так поспешно доверяться отрицательному сигналу. У сигнализации бывают же свои капризы — тем более автоматика всех этих сложных систем тоже делала свои первые шаги.
Но спорь — не спорь, а узел надо инспектировать. И не как-то там дистанционно, а просто пощупать руками и посмотреть глазами. Это пришлось делать Юрию Романенко и Георгию Гречко. И выход наружу для них был открыт уникальный. Не через обычный люк, как всем, а в торец, через стыковочное кольцо. Гречко протиснулся через него до пояса и завис над бездной. Романенко обхватил его за ноги, чтобы «инспектор» мог поворачиваться вокруг себя и осматривать узел, не рискуя вылететь из него, как из пушки. Самому же Романенко пришлось ноги вдеть в специальный якорь-держатель и зафиксироваться за двоих. Изнутри ему не видно было Луны, звезд, огней ночной Земли, которыми краем глаза любовался бортинженер. Только краем, потому что смотреть надо было на стыковочный шпангоут. И снимать его телекамерой. «Он совершенно новенький, как будто со станка!» — с огромным облегчением услышала Земля голос космического ревизора. Экранно-вакуумная изоляция не порвана, все контакты видны четко. Штепсельные разъемы в норме, все элементы станции в полном порядке!..»
Так удачно они оценили и стыковочный узел, и новый полужесткий скафандр ранцевого типа, который «прижился» у космических пловцов и совершенствуется по сегодня.
И через двадцать дней к тому невезучему узлу благополучно причалил корабль с Владимиром Джанибековым и Олегом Макаровым — первым экипажем посещения. До сих пор в ушах звучит радостный смех Гречко. И помнится его такое же радостно-изумленное лицо. Уж больно необычной, из фантастики прибывшей, казалась такая встреча. Ну а потом пошло — постепенно эти свидания стали все более привычными и деловыми.
Коваленок с Иванченковым, Березовой с Лебедевым — научно-исследовательские, плановые, тщательно размеченные по секундам выходы за борт. Ставится и снимается наружная «наука» — образцы материалов, приборы, проверяющие на себе леденящее, жарящее, излучающее воздействие космоса. Может, из таких материалов будут когда-нибудь сотканы новые внеземные конструкции. Может, родится что-то непохожее на продукцию нашей земной, внутриатмосферной кухни...
Но видно, что самим космонавтам уже тесновато в рамках этой размеренной плановости. Они хотят что-то делать— монтажное, строительное, испытательное, устремленное в будущее. И даже в не очень-то близкое. Они пилоты, инженеры, испытатели, конструкторы, часто в одном лице. Энергии и опыта хватит, наверное, на что-нибудь грандиозное. Подобралась отличная строительная бригада для какого-нибудь дальнего многоблочного объекта в глубинах Солнечной системы. Но, видно, возможности ракет-носителей и пилотируемых кораблей сдерживают пока их порывы.
Однако выпадают сложные задачи и здесь, на первой ступени космической многоэтажки. Выход Владимира Ляхова и Валерия Рюмина оказался нежданным-негаданным. Отработали люди свои полгода, потихоньку начали собираться домой. Какое это настроение и какое физическое состояние — мы можем представить только издалека. Они обычно говорят: ну проведите свой эксперимент, запритесь на те же полгода в квартире. Пусть с любимой женой, пусть с радио и телевизором, с прекрасной библиотекой, с замечательным пейзажем, видным с просторного балкона. Но на полгода, безвыходно. Тогда посмотрим.
Но это к слову. К тому, что настроение у них было то самое устало-радостно-нетерпеливое, которое не зря зовется взвешенным. И тут вместо сбора домой — сбор в негостеприимный, хоть и открытый космос.
Земля, конечно, спросила: «Можете?» Точнее будет — попросила.
Что они могли ответить? Теперь будущее этой замечательной станции стало делом их совести. И все до банального просто: тонкая металлическая сетка запуталась на торце станции и вывела его стыковочный узел из строя. Сетка сама по себе хорошая и полезная — раскрытая антенна радиотелескопа КРТ-10. Она красиво, точно по команде, распустилась десятиметровым цветком, поговорила на своем радиоязыке с дальними и ближними галактиками и... не захотела уйти со сцены. То есть отстрелиться как положено и стать самостоятельно летающим предметом. Зацеп.
Тот августовский выходной стал на Земле для академиков и рядовых инженеров, конструкторов, разработчиков, испытателей не то что рабочим — бесконечно рабочим. Шло непрерывное техническое совещание, наверх уходили команды, советы, рекомендации, вопросы. Сначала пробовали стряхнуть сетку динамикой. Ляхов «газовал» двигателем станции, раскачивал ее, отмахиваясь от антенны, как от назойливой мухи. Но его пилотажное искусство не помогло. Они увидели в иллюминатор, что тросики антенны цепко захлестнули прицельную крестовину стыковочной мишени. Тут ЦУП взялся за голову. Впереди было еще несколько международных экспедиций, уникальные эксперименты с новой аппаратурой. А станцию ни снабжать, ни посещать. Фактически — вывод из строя.
Последний шанс — все-таки добраться до этого стального невода по старинке, снаружи. Дотянуться и отцепить. «Сможете?» Приказы тут неправомочны. Только решение самого экипажа.
Они люди разные, Ляхов и Рюмин. Не только по росту, но и по темпераменту, по эмоциональной реакции на обстановку. Но тут никакого расхождения между ними не получилось. Разве что «сможем» прозвучало бы сразу чересчур самоуверенно. А вот «попробуем» — в самый раз. Нет, не хотели бы они видеть свое возвращение на Землю без этого «попробуем». В любом случае. При любом исходе попытки.
Итак, август 1979 года. Первая внекорабельная операция на орбите, не предусмотренная программой полета. То есть без подготовки, без тщательных наземных тренировок, предваряющих каждый шаг космонавтики. А значит, и тройная нервотрепка для Земли, прежде чем пойти на такое решение. И десятки вопросов, требующих четкого и быстрого ответа.
Вопрос первый —- руководителям подготовки. Как у «Протонов» с выходом в космос вообще? Ответ: вообще— отработан, включая полный осмотр станции «от головы до хвоста» и эвакуацию «пострадавшего» члена экипажа. Тут и вспомнились споры специалистов, надо ли это «вообще», если в программе выход не значится. Одни говорили: а вдруг? Другие — что никаких «вдруг» быть не может, что безотказность и надежность всех систем были, есть и будут первоосновой космонавтики. Надо ли ради этого «вдруг» тратить столько средств, времени и энергии? Такие тренировки — тоже дорогое удовольствие. Но ведь безотказность с надежностью не отрицают, а, наоборот, подразумевают гибкость, готовность парировать сбои, устранять «спотыкания» техники. И человек не может быть только наблюдателем, он — творческая часть системы. В общем, спор не новый и, возможно, глобальный для всей электронно-технической эры. И сама жизнь подсказывает его решение.
Вопрос второй и даже основной. Ну хорошо, выйти — выйдут. Доберутся до сетки. А как распутать тросик? До крестовины надо еще дотянуться, а на торце много острых деталей, можно порезать скафандр. Значит, исключено. Значит, еще думать и думать. Думать и решать. То есть брать на себя непомерную порой тяжесть ответственности.
Хорошо, что ночью в машине, по дороге из ЦУПа в Москву, Елисеев, руководитель полета, уже до предела уставший, сказал своим спутникам просто и буднично: а если и не дотягиваться, а сразу перекусить эти чертовы тросики?
Хорошо, что после этого рано утром инженер-испытатель Олег Цыганков был в лаборатории у макета. Хорошо, что не встретил другого начальства, которому, может, стало бы жалко своего замечательного макета и которое устроило бы лишнее совещание: разрешить его портить или не разрешить. Договорившись напрямую со сторожем, что было самым коротким путем, он влез в «нашу пресловутую кирасу» — полускафандр для экспериментов. Взял в ту же перчатку элементарные бокорезы — такие же имелись на борту — и...
О том, что тросики перерезаны и торец макета свободен, он прокричал в ЦУП по телефону. Ехать докладывать было уже некогда. Там уже передавали на борт радиограмму с точным сценарием выхода. С каждым его шагом — как выйти за порог, как осмотреться, как начинать двигаться, как подобраться к торцу и исследовать зацеп. По телевизионному каналу испытатели показывали Рюмину детали, о которых мы, неспециалисты, даже не заподозрим, пока не запутаемся в них, как в паутине. Например: как держать бокорезы во время движения? Руками-то цепляться надо за поручни. Вот по «цуповидению» и идет приказ: берем резинку, самую обычную, которой у полетного скафандра перетягивают «пуповину», делаем колечко на руке, прижимаем под него бокорезы к запястью с тыльной стороны, чтобы не мешали. А что делать, если, не дай бог, запутаешься в сетке? Взять в ножной карман мачете из посадочного комплекта и, если что, вырубаться. А если отцепленная сетка «прилепится» к станции? Падать-то в невесомости предметы не умеют. А для таких разных целей в ЗИПе есть так называемый рычаг спецприменения — нечто вроде кочерги с длинной ручкой. Взять — и оттолкнуть.
Взять — и оттолкнуть. Простейшее земное движение. Проще некуда.
На решающем витке им не хватило света. Только Рюмин во весь монументальный рост укрепился снаружи на подножке возле люка, на орбите наступила ночь. Ее положено пережидать. Не двигаться. После выхода из тени — конец радиозоны. И там, за «затылком» Земли, без ее советов и подсказок бортинженеру предстояло проделать свой нелегкий путь до торца станции. И уже оттуда, изучив обстановку, доложить ЦУПу свое решение действовать. И, получив согласие Земли, это действие наконец совершить.
...Станция появилась на радиогоризонте с юго-запада, со стороны Атлантики. «Где вы?» — сразу спросила Земля. «У выходного люка», — ответил Ляхов. «Ты один или оба?» — спросила Земля, «Оба...» — ответил Ляхов.
Все те, кто в штурмовом трехсуточном режиме рожал эту методику и отвечал за ее исполнение, кто разрешал и утверждал, замерли в цуповском зале. Почему «Протоны» не двинулись с места? Что сорвалось?
Но Ляхов после паузы добавил: «Антенны уже нет...»
Просто они уже успели вернуться.
...Солнце нещадно било в глаза, стоило Рюмину высунуться из-за корпуса станции. Не помогал и золоченый светофильтр, опущенный на лицевое стекло. Слепило. Пожалуй, в этом весь Рюмин: что там дожидаться радиозоны, о чем там докладывать? Тросики — вот они, натянутые металлические струны. Бокорез в руке. Время идет. Никто ничего не добавит к тому, что он видит и может.
Выглянул из-за корпуса раз — пока от Солнца не ослеп, успел поймать одну струну в лезвия, сжать ручки инструмента. Щелчок — и назад, за обрез станции, Проморгаться, прогнать оранжевый пожар, разлитый в глазах. Второй щелчок — такой же прицельный, таким же выпадом из-за угла. Как игра с Солнцем в прятки. Третий выпад, наконец, четвертый. Все. Все четыре тросика змеились перерезанными концами. Но сетка, лишенная веса, не думала падать. Так и могла бы годами висеть на торце станции. Рюмин потянулся к ней той самой припасенной «кочергой» и слегка оттолкнул в сторону. Сетка мягко отчалила и проплыла мимо иллюминаторов, мимо застывшего на подножке Ляхова, Только ее и видели.
...А потом Рюмин прохаживался по той «каюте капитана Немо» в гидролаборатории Звездного, и глуховатым своим голосом давал наставления новым кандидатам на выход.
— А вот почему руки после выхода в космос болят больше, чем после бассейна? — А руки у него, не надо и сильно присматриваться, крепче и мощнее среднеземных. — Потому что там за поручни хватаешься сильнее, чем здесь. Инстинктивно. Здесь отлететь не так боишься. Так что там расход сил больше будет, учтите.
Перед ним экипаж, только что вылезший из бассейна. В махровых халатах, накинутых на плечи, как пара боксеров, разгоряченных недавним боем. Взмыленные и промокшие, потерявшие килограмма по два.
Между прочим, один из этих двух — снова Владимир Ляхов, бывший командир Рюмина. А его новый бортинженер — Александр Александров. Для полной ясности: когда первая смена «Протонов» висела на подножках и поручнях станции, Саша в какой-то степени управлял всем этим орбитально-земным комплексом. Он был сменный руководитель полета.
Новым «Протонам», Ляхову и Александрову, предстояло поднять на станции солнечный парус.
Что это такое?
Уже новая станция «Мир» крутит свои витки на околоземной орбите. Новая эпоха космонавтики. Ведь сколько поколений приборов сменилось на борту космических лабораторий. Сколько блестящих идей надумали и реализовали ученые десятков институтов и десятков научно-технических отраслей. А сколько еще идей у них в запасе, — легко ли им всем ужиться в этих не столь просторных стенах, сплошь состоящих из гудящей электроники? Трудно пересчитать, по сколько тонн научной аппаратуры пришлось загружать на «Салюты-6 и 7». Теперь просто: целый научный специализированный цех причалит к базовому блоку, рядом — другой, третий. Ни тесноты, ни обиды.
Но салютовский опыт, салютовские первые шаги еще долго будут служить космонавтике, показывать ее возможности и учить новым смелым решениям. Особенно шаги этапные, что отразятся на всем развитии космической техники.
Один из них — просто роковой как для земной индустрии, так и для орбитальной. Конечно, речь идет об энергетике.
Заглянем в комнату долгосрочного планирования на втором этаже ЦУПа — сразу поймем. Взъерошенные люди теребят друг друга за галстуки и пуговицы, себя — за лохматые шевелюры. То и дело взывают к руководству полетом. Это — защита своих экспериментов на каждом данном этапе экспедиции. Ведь эксперимент — это включение аппаратуры и ориентации комплекса на Землю или на звезды. Значит, расход энергии и топлива. Топливные баки тоже не безразмерные, и килограммы рабочего тела (так здесь называют топливо) перед включением двигателя, бывает, подолгу делятся между астрофизиками и геофизиками. Но чем дальше, тем сложнее и с электроэнергией. И включение новой электронной нагревательной печки «Корунд», которую вернее будет назвать целым мини-заводом, может надолго отодвинуть другие энергоемкие эксперименты. Ведь и на Земле техническое перевооружение требует все больше энергии. Но здесь есть где поставить и Братскую ГЭС, и Курскую атомную. А там — все те же солнечные батареи. Ракета тоже не вол — бесконечно нельзя догружать и догружать. Вот три стареньких «паруса» в синюю кремниевую клетку и кряхтят изо всех сил, питая возрастающую лавину бортовой техники. Да еще хочется повысить бытовой комфорт, а это тоже свет и тепло. Да связь, да навигационная автоматика...
Вот и выходит, что подготовка очередного энергоемкого эксперимента порой напоминает глубокий вздох пловца-ныряльщика перед прыжком в воду. Как он набирает полную грудь воздуха, так и станция, крыльями к Солнцу, на самом освещенном витке вбирает его энергию в буферную батарею.
Представьте, что творилось бы на Земле, если бы для какой-нибудь мощной производственной операции вокруг отключали свет в жилых домах, останавливали троллейбусы и трамваи, закрывали кинотеатры и т. п. Невероятно? А вот мы сидим в ЦУПе и слышим, как происходит нечто подобное. Разумеется, в своих масштабах и весовой категории.
ЗЕМЛЯ. Ребята, у вас там лампы лишние не горят?
БОРТ. Одну оставили на весь отсек, еле инструкцию разбираем.
ЗЕМЛЯ. Да?.. Хм... Все равно расход большой. Выключите «Дельту» для экономии. А холодильник отключили?
БОРТ. Еще вчера, как приказано. Резервов все меньше, а батарея все неполная. Может, еще что поищете?
ЗЕМЛЯ (посовещавшись с рабочими группами). Вот медики разрешают на четыре часа отключить медицинские холодильники. Кстати, как там температура у вас?
БОРТ (довольна сварливыми голосами). Не думайте, не так уж жарко! Мерзнем немного, унтята натянули, только шарфов не хватает.
ЗЕМЛЯ (явно неохотно). Да?.. М-м... Ладно, оставим температуру. У вас и кислорода маловато, включите регенераторы 47 и 49. «Дельту» выключили? Выключили... Ну вроде все утечки закрыли. Готовьте эксперимент. Еще виток подзарядки и должно хватить. Только пообедать не забудьте. Пока конец зоны, счастливо, до связи. Приятного аппетита.
БОРТ (уже между собой, наедине). Приятного, приятного... Хорошо, про кипятильник не вспомнили, а то прикажут отключить — сиди без кипятка, на сухомятке...
И поскольку полет уже перевалил за третий месяц, то после некоторого молчания над вымоченным в кипятке лангетом и тюбиком смородинной пасты кто-то из них добавит:
— Вообще-то у костра бы сейчас, с котелком...
— У речки... — не отказался второй.
— И чтоб комары зудели...
— Дымок понюхать...
— Может, «Весну» врубим? Высоцкого, Никитиных?
Как раз магнитофон только что починили. Своими силами. Он тоже приустал от невесомого полета и захотел в мастерскую. Но, увы, оттуда в ателье не дозвониться. Пришлось выйти в универсалы, о чем с гордостью сообщено на Землю. Не думайте, это ракету легко починить. Или космический корабль. А магнитофон... Владельцы знают.
— Нет, пока подождем. Ладно. Экономить так экономить. Может, вечером дадим концерт...
Значит, будут слушать пока стены. Они там тоже не молчат. А гудят. Непрерывным таким мерным электронным гудом.
Ясна картина. Хочешь жить — умей добывать электричество. Да, но панели... Но ракета... Тогда в счастливый час кто-то очень логично сказал: а почему одной ракетой? Почему не по частям, хоть десятью, а там не собрать вместе?
Не знаю, качали товарищи на руках того изобретателя или обошлось — но ведь это и есть главный путь капстроительства в космосе. Вывод блоков и кирпичей, а там, наверху, — сборка самых сложных конструкций, вплоть до заводов и городов. Притом автоматическая сборка давно началась — это стыковки наших кораблей и станций. А ручной монтаж немного запоздал. Лет на пятнадцать. Не так-то- это просто получается. И вот наконец приступили. Впервые в космонавтике. В мировой.
Потом нам, свидетелям и очевидцам, под большим секретом признались, что в момент начала меньше половины специалистов, втянутых по службе в эту техническую операцию, верили в ее успех.
Одного-то неверующего я сразу могу предъявить. Это был лично я. Как увидел на дне бассейна аквалангиста в то голубое окошечко, так сразу и не поверил. Уж больно непривычным для громоздкой скафандровой грации казалось его тонкое занятие. Он словно плел кружева на утопленном макете станции — из хрупких конструкций, тросиков, соединительных петель. То, что удавалось гибкому и пластичному аквалангисту, могло оказаться недостижимым для толстых пальцев скафандра, поддутых изнутри давлением. И уж больно далеко казалось тогда расстояние от дна бассейна до монтажной орбиты.
Оставалось пока верить им, испытателям. Все, за что они до сих пор брались здесь, на Земле, удавалось и в космосе. Одним из этих испытателей и был аквалангист. А сверху, с командно-смотровой площадки (каюта капитана Немо), оснащенной динамиками, микрофонами и телемониторами, ему шли указания. Их давал наш знакомый, Олег Цыганков — импульсивный, по-южному порывистый, но очень и очень расчетливый и предусмотрительный в решении инженерных задач. «Только не дергай, Толя, силы тут твоей не надо. Если не идет — остановись, подумай, в чем причина. Сплавай, посмотри внимательно и доложи». Толя, в те дни, как мне казалось, не вылезавший из гидрокостюма, гибкой черной рыбой плыл наверх, к вершине солнечной панели, обследовал некий не понравившийся им зацеп. Спрашивал: «Если трос в гнезде заклинит, мы им разрешим сплавать, выдернуть руками или нет?» «Им» — это космонавтам, которые возьмутся за эти кружева на орбите своими неподатливыми пальцами. «Нет-нет-нет! — категорически звучит в наушниках и динамиках. — Ни в коем случае! Значит, записываем. Нужен рычаг для освобождения троса с рабочей площадки. С длинной рукояткой и надежным зацепом, чтобы не соскальзывал».
По шажку и по стежке, возвращаясь и повторяя, испытатели ткут методику новой операции, изобретают для нее инструмент.
Кто такие испытатели?
Я лично думаю, что это те же космонавты, для которых пока не хватило космических кораблей. Приходится летать на дне бассейна или, в крайнем случае, в самолете-лаборатории, отрабатывая свою инженерно-техническую мысль.
Они дружелюбно объясняют суть профессии в раздевалке, прихлебывая горячий чай, в перерыве между своими погружениями. «Испытатели — люди, к которым скафандры приросли, как собственная кожа. Если у тебя боязнь тесноты или замкнутого пространства — ничего не получится. Будешь думать, как бы поскорее выбраться из этой скорлупы, измерять свои собственные ощущения и неудобства. А надо технику оценивать, искать нужный прием...»
О своем деле они думают непрерывно. В электричке, на пути в Звездный, где будущая операция преследует их своими первоначальными зазубринами и шероховатостями. И в раздевалке в обеденный перерыв, возле тумбочек с потертыми джинсами и свитеришками, возле кефирных бутылок и закипающего электрочайника. И даже во сне, где иногда приходят самые неожиданные и долгожданные решения.
Пока наконец за месяцы такой совместной, до хрипоты дружной работы всех — конструкторов, разработчиков, испытателей — не появляется толстенная бортовая инструкция и как ее конспект — документ с лирическим названием: «Последовательность работ вне изделия по монтажу ДСБ». ДСБ — это и есть дополнительная солнечная батарея, которая выведет орбитальный дом из энергетического кризиса. Чтобы ее смонтировать, надо точно и безошибочно выполнить сорок восемь технологических операций, каждую за свои минуты и секунды. Первая — «Открытие выходного люка» (одна минута). Сорок восьмая — «Закрытие выходного люка» (одна минута). Очень важно не перепутать.
Сколько эти сорок восемь строчек вместили в себя технических мук и споров — не передать. Сама конструкция батареи, способы ее доставки и крепления. Новые инструменты и всевозможные способы пользования ими. Фиксация самого себя в невесомости, без которой невозможно закрутить ни одну гайку. Страховка и закрепление десятков предметов, участвующих в процедуре. Ведь в космосе как? Выносишь из люка наружу самую маленькую отверточку — обязательно прицепи ее к поручню на шнурочек, чтобы не уплыла.
Теперь осталось передать весь испытательский опыт улетающему экипажу. И не одному. Как всегда, их готовилось сразу несколько. Еще не было ясно, кому выпадет первому проводить уникальный монтаж за бортом станции и попасть этим самым в статистику под лестной рубрикой «впервые в истории космонавтики». Не в этом, конечно, дело и счастье, а в том, чтобы не обмануть ожиданий и не подвести людей, которые на тебя понадеялись. И в том, — чтобы этот шаг вперед, необходимый космонавтике, не был сорван.
Зачет сдавали Владимир Титов с Геннадием Стрекаловым, Владимир Ляхов с Александром Александровым, Леонид Кизим с Владимиром Соловьевым... Это был не конкурс — просто полетные обстоятельства и экспедиционные задачи могли заставить каждую из этих команд «полезть на мачту». Сложилось так, что первое «свистать всех наверх» прозвучало для «Протонов».
Тот, кто привык видеть космонавтов в торжестве земных встреч, цветов, громе аплодисментов, заблуждается, если думает, что этим осыпает их и комиссия на зачете. Дело комиссии не аплодировать, а выискивать даже микроскопические ошибки у экипажа, чтобы их искоренить. С этой достойной целью и приникли к стеклам бассейна десятка полтора людей, среди которых такие бывалые ходоки в космос, как Рюмин, Романенко, Гречко, Иванченков, Коваленок, Березовой, Елисеев... На подводной арене — две большие светлые фигуры, привычно обвитые змеящимися ремнями, шнурами, шлангами, фалами. В эфире — уже надсаженный от указаний голос ведущего специалиста.
— ...Выводите контейнер фалом вперед... Перестыковываешь фал, идешь на рабочее место... Командир помогает подстыковывать контейнер, потом отцепить... Напомню: конструкторы категорически запретили кочергой доставать электрофалы! (Конструкторам: — А брать трос перчаткой вы как, разрешаете? Не разрешаете или разрешаете? Тогда я позволю! Потому что если кочергой, то куда ее потом девать? Выбрасывать нельзя — может еще пригодиться в нештатной ситуации, для этого ее и держат. На руке повесить — будет мишень...) Еще напоминание: не делайте никакой работы одновременно, если она не общая! Один кончил, доложил, только тогда другой начал! Иначе не будет контроля друг за другом! Саша, не забудь, ты в прошлый раз, ставя контейнер, все же флажки перепутал. Смотри сейчас внимательнее! Командир, слишком спешишь на рабочее место, слишком близко к ногам бортинженера! А на ногах шпоры, чуть не попал тебе в стекло... С контейнером тоже осмотрительней, чтобы не бил по лицу, когда несете. И вообще голову берегите! Выйдете — на башку посмотрите. Скафандры новые, всего неделю работаем, а уже вся избита...
Вместе с тяжким дыханием экзаменуемых из динамиков слышится их встречный репортаж со своими заботами и вопросами.
— Вот сейчас было три удара по голове, когда меня в люк заводили, — докладывает бортинженер. — Уже четвертый!
— А у меня ноги задираются! — добавляет кстати командир.
— Подложите командиру груз в ноги! — командует руководитель страхующим аквалангистам, очень похожим на чертей из преисподней в своих черных костюмах. Маленькими свинцовыми грузиками они регулируют нулевую плавучесть космонавтов в гидроневесомости. В космосе этой проблемы не будет — там своя идеальная невесомость. А вот вмятины на «башке» и их закономерность — это настоящая научная загадка. — Перед следующей тренировкой найдем белую краску и покрасим голову. Пусть покажет уязвимые места...
— Еще мешает, что у фалов карабины разные, — пыхтит экипаж к сведению начальства. — Один одним способом цепляешь, другой другим... Нужны одинаковые, тогда меньше ненужной возни...
— Записываем в протокол...
Зачет сдан. Зачет принят. Только не просто после этого встать и разойтись. У каждого зёрна своего опыта — авось пригодятся им там. Рюмин вспомнил про кисть, которая в космосе устает больше, чем на земной тренировке. И, наконец, председатель комиссии Леонов ставит свою подпись в протоколе и подводит итог.
— Последнее. Вы хоть знаете, что вам ни в коем случае нельзя делать, если штырь на верхушке не войдет в ловитель?
Испытуемые переглядываются между собой — и на него вопросительно.
— Думаю, вам очень захочется пройти по панели туда, наверх, и рукой воткнуть штырь. Соблазн большой. Но делать этого категорически нельзя!
Почему нельзя? Мысль действительно кажется заманчивой. Там ведь можно ходить по стенам и потолку — почему же не пройтись по вертикальному крылу солнечной панели? И эффектно, и полезно.
— Потому что элементы панели очень хрупкие, не дай бог раздавите — порежете перчатку! Осколки острые, царапнут по резине!
— Вообще-то перчатки прочные... Две оболочки. Если осторожно...
— Никаких осторожно! — Леонов выглядит встревоженно, будто они и впрямь прямо отсюда пойдут и полезут по плоскости. — В резиновой перчатке, под давлением изнутри, не чувствуешь силы нажатия. Я на тренировке в Ту-104 в скафандре обшивку салона пробил кулаком до дюраля и не почувствовал! Так что никакой самодеятельности и от инструкции ни на шаг! И вообще слушайте старших!
Сколько еще предстояло уточнений, увязок, предостережений. Какому шахматисту снится столь тщательный анализ предстоящей партии? На сорок восемь операций монтажного выхода было предусмотрено 189 нештатных ситуаций. 189 возможных помех и капризов со стороны инструментов, конструкций, соединяющих деталей. И ровно столько же — 189 — способов преодолеть эти помехи. Не знаю, какую надо иметь фантазию, чтобы разыгрывать на моделях эту техническую увертюру с таким множеством ходов. У них же это — обычный профессионализм.
...Ноябрь 1983 года. Первое и третье число. Ляхов и Александров дважды надевают скафандры, чтобы выйти за стены станции. Они уже четыре месяца в полете. Владимир Ляхов, опытный космонавт, из военных летчиков, истребителей-перехватчиков. Родом из Донбасса, сын шахтера, погибшего в сорок третьем на Курской дуге. Невысокий, плотный, очень решительный, быстро схватывающий любую обстановку, в разгар работы часто похож на лихого кавалериста в атаке. Саша Александров — вдумчивый, неторопливый, влезающий в любую техническую систему до самого дна — с замечательной космической родословной. Его родители еще в начале тридцатых годов работали с Королевым в легендарном ныне ГИРДе при запуске первой советской ракеты, такой еще далекой от нынешних.
Перед их первым выходом несколько дней нам с Земли казалось, что на борту «Салюта» не два жильца, а четыре... Столько забот требовала пара скафандров при их подготовке. Так их внимательно обхаживали с утра до вечера, испытывали и проверяли на прочность и жизнестойкость. Разве что не кормили и не поили. А так обходились крайне чутко и вежливо.
И вот... Это нам с вами одеться — даже в зимнее пальто — и выйти из дома можно в пять минут. «Протонам», чтобы открыть свою дверь, скажем, в 7.40 утра, встать пришлось в 1.30 ночи, за шесть часов до открытия люка. Умылись, позавтракали. Плавая из отсека в отсек, провели медицинский осмотр самих себя, технический — станции. Уже который раз за последние дни проверили герметичность всех люков внутри комплекса, снова поддули скафандры, снова проследили с секундомером, как их оболочки держат атмосферу внутри себя. Там только так: семь раз проверь — один раз открой. Подключили к себе медицинские датчики. Влетели в зону радиовидимости.
— Вы позавтракали? У вас хорошее настроение? — спрашивает Земля «старшинским» голосом Валерия Рюмина.
Они отвечают, что позавтракали и что хорошее. Они уже в скафандрах, заканчивают продувку и сейчас начнут десатурацию. Десатурация — это насыщение крови кислородом, подготовка организма к «высотной» атмосфере внутри скафандра. Пока она тянется, можно минут двадцать постоять, поговорить с Землей.
— По теплоощущениям как у вас, Володя? — с той же заботой спрашивает Рюмин.
— Прохладно, прохладно в скафандрах, — ежатся они там, наверху. Ляхов добавляет: — Помнишь, Валера, как в тот выход тебе было тепло, а мне холодно? Ты даешь на Землю «тепло», а я — «холодно».
Рюмину ли не помнить!
Оператором связи в этот день назначен космонавт Юрий Романенко. За приятный голос, спокойствие, хладнокровие, ободряющую чуткость. И понимание момента — тоже сам выходил в космос. Он докладывает экипажу, что пульсы у командира и бортинженера нормальные. 65 и 70 ударов.
— Смена к вам замечаний не имеет. Медицина получила телеметрию, дает добро на штатную работу. Только после открытия люка осмотритесь хорошенько, адаптируйтесь и не спеша начинайте.
— Хорошо, Юра, спасибо, осмотримся...
Сброс давления в переходном отсеке, переход на автономное питание скафандров... И — комплекс уплывает из радиовидимости. Там, вдали, над другой стороной планеты, они должны открыть дверь и шагнуть за порог... Мы же здесь, только сверяя часы с циклограммой, можем сказать друг другу: вот... Сейчас!
В этот момент всей своей незащищенной кожей чувствуешь, почему у них в документе, в удостоверении личности, которое вручает каждому принятому в отряд отборочная комиссия, в графе «должность» четко указано: «Космонавт-испытатель». Испытатель! Вот она, вершина этой испытательной пирамиды. Наглухо запирая себя в тесном футляре скафандра, упираясь лицом в защитное стекло, он должен вытравить из себя последние капли ксенофобии, страха замкнутости и тесноты, хранящегося в нашей подкорковой памяти с первобытных времен. А открывая люк наружу — капли такого же давнего страха бесконечной бездонной бездны. Он должен верить в надежность своего снаряжения так же, как мы верим в надежность воздуха и атмосферы, в прочность крыши и стен. Ежесекундно опасаясь за свою жизнь, выполнить там такую работу просто невозможно. А это профессиональное хладнокровие должно быть не только заложено в характере — его надо нарабатывать тренировками.
Напряжение и ожидание в Центре управления тоже достигло предела. Даже в буфете, в очереди за чашкой кофе, специалисты то и дело смотрят в листочки циклограммы. Вот бортинженер уже должен (тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо!) закрепиться на якоре возле люка и принять у командира телекамеру... А вслед за ней и фару...
...Своей цеховой группой толкуют о чем-то космонавты. В сборе тут сегодня почти все. Кто-то, как всегда, подходит к ним с фотокарточками и книгами — за автографом. Нет — отрицательно кивают. Это только потом. После успешной работы Володи и Саши.
Чувствуют там, наверху, эту солидарность «Протоны»? Зато мы, отпустив их, как никогда чувствуем надежный уют земной оболочки и виноватое ощущение собственной безопасности. Что ни говори, скорей бы их сюда — домой, под крышу. Ну, на худой конец, хотя бы в зону связи, услышать голоса.
Вернулись! Всех как выметает из буфета, коридоров, курилок, с лестниц. Все на местах — у пультов связи и управления, контроля систем. Вернулись — это весьма относительно. Комплекс где-то над югом Атлантики, и сигналы с него, выставив руки и уши антенн, пока с трудом ловят корабли. И, передавая друг другу, бережно подводят к наземным КИПам — командно-измерительным пунктам. «Космонавт Владислав Волков» — «Космонавту Георгию Добровольскому», «Добровольский» — «Космонавту Юрию Гагарину», «Гагарин» — родной земле...
Поэтому сначала связь идет, по их выражению, на «птичьем языке», через специальные усилители. Чтобы понять друг друга, надо говорить медленно и раздельно, по слогам.
— Ве-ди-те ре-пор-таж! — подает пример Романенко. — Со-об-щи-те о вклю-че-ни-и суб-ли-ма-то-ров, об от-кры-ти-и лю-ка...
Невесть откуда слышится такого же рода ответ:
— Вы-ход-ной люк от-крыт во-вре-мя... Су-бли-ма-то-ры ра-бо-та-ют...
Сублиматоры — это то самое водяное охлаждение, идущее через костюм, сплетенный из тоненьких трубочек. Как бы нательное белье-радиатор.
Рюмин тоже присоединяется к этому вселенскому речитативу:
— На-правь-те ка-ме-ру на ра-бо-че-е ме-сто у ба-та-ре-и.
В том же духе передается разрешение вывести из люка контейнер с ДСБ, а бортинженеру — на переход в рабочую зону.
— Я под-хо-жу к коль-це-во-му по-руч-ню... — Саша, значит, уже достиг середины станции.
— «Про-то-ны! Ве-ди-те свя-зь нор-ма-ль-но! Вы у-же в зо-не у-ве-рен-но-го при-е-ма...
Юрий Романенко увлекся и сам не замечает, что по инерции все еще говорит по слогам. Но постепенно все проясняется.
— Пошел и я туда! — отправляется командир на площадку. — Только что-то меня туда на пускает... Обратно тянет...
— Наверное, мой фал тебе мешает... — слышим бортинженера. — Он у тебя под ногой.,.
— Ох... — вздыхает Ляхов. — Придется возвращаться и обходить...
Видно, недаром там дается каждый шаг. По дыханию слышно. А командир не сам идет — ведет с собой «на веревочке», то есть на страховочном фале, то и дело цепляя и отцепляя его, длинный белый чемодан. Контейнер с ДСБ. На Земле он весил бы за тридцать килограммов, а тут летает как воздушный шар. Но в этом тоже сложность — может стукнуться, может зацепиться, может ударить космонавта.
— Вот тут Цыганков свою рекомендацию напоминает, — говорит ЦУП. — Обращаться в ним надо так же бережно, как с больным, у которого перелом позвоночника! Поняли?
— Принято, — пыхтит командир добродушно. — С Цыганковым или с контейнером? Вот мы его фиксируем за кольцевой поручень.
— Принято... — ставит галочку ЦУП. — Контейнер или Цыганкова?
Цыганков не обидится — в разгар рискованной и напряженной работы шутка тоже обмен сигналами. Все в порядке у нас и у вас, можем спокойно продолжать... Пока все было вслепую для нас. Тут включается телекамера, и на левом верхнем кадре огромного цуповского экрана мы видим ожившую фантастику. Звездный фрегат несется в бездне невесомости и вакуума на фоне черного-черного неба. Под ним голубая планета — какая-то странно-знакомая. Где-то мы все это видели, но в такой яви — еще никогда. А это морщины Кавказа, зыбь Каспия, белая шапка Памира, хрусталь Байкала, прибой у тихоокеанских скал... Остановись, Земля, дай посмотреть. Но ей некогда... Кроме того — вполне научно-приключенческая арматура станции: антенны, поручни, лесенки, трапы... Две белые, даже позолоченные Солнцем фигуры на палубе: круглая голова-шлем, ранец, замедленные, «рапидные» движения. Матросы звездного фрегата...
— Ставим дополнительный якорь, — доносит ветер Вселенной их слова. — Достали резак, перерезаем тесьму. Теперь снова прячем резак... Ох ты, поправь...
— Остерегайтесь удара якоря по стеклу лица! — еще и еще раз предупреждает Земля. — Секунда в секунду идете по циклограмме. Слышим ваше тяжкое дыхание.
— Это я тут кручу... — прозаически бурчит бортинженер, как будто дома, в гараже, закручивает гайку.
На самом деле он там прикручивает винтами защитный кожух на поручень. Чтобы металл, раскаленный на Солнце, не жег ладонь через перчатку. Учет времени строгий: на приведение площадки в рабочее состояние отведено всего восемь минут.
Белый чемодан ДСБ с наклеенной на крышке инструкцией летает возле них на фале, как собачонка на привязи. Тычется в них, напоминая о себе, они пока отмахиваются: погоди! Но вот и до него доходит очередь.
— Только теперь поаккуратнее, — снова взывает Земля. — Сами понимаете, упустите — потом его уже не поймаешь... Саша, готовь лебедку.
— Расфиксирую! — отвечает Саша, стоя в якоре.— Пружинку выбросить или закрепить где-нибудь?
— Выбрасывай! — разрешает Земля запуск нового искусственного спутника, маленькой отслужившей пружинки.
— Выбираем слабину лебедки, трос идет пока туго, — докладывает Саша. — Задевает за ручку...
— Где? — любопытно и командиру. — Дай-ка я разберусь...
— Если задевает — немножко сдвиньте! — тут же передает Земля наверх совет кого-то из конструкторов. — Вращаете по часовой стрелке?
— Да, если смотреть от себя, — вносит точность Саша.
— Саша, отдохни, — предлагает ему командир.
— Нет... Я могу крутить, — вошел Саша в спортивный азарт.
— Все, выбрали слабину!
Уже больше витка они на палубе, а всего только идут пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый пункты циклограммы. Минута, две, три... Самая длительная пока операция — номер восемнадцать. «Стыковка наконечника троса СБ со штырем ДСБ, выдергивание троса из зажима и выбор слабины троса». Целых четыре минуты. Когда ставится галочка «сделано», для земных инженеров эта техническая строчка звучит радостной песней.
— Саша, повнимательней с ногой! — следит Земля за тем, как вьются вокруг монтажников фалы. А Саша, выпустив из чемодана стыковочные штыри, насаживает контейнер на свое место, к основанию панели.
Тут они снова улетают из зоны. И до новой встречи должны состыковать электроразъемы ДСБ, еще раз выбрать слабину троса, приготовиться к подъему паруса и передохнуть в темноте.
Но возвращаются в зону с перевыполнением плана. Парус уже почти поднят.
— До полного раскрытия панели осталось 5—6 сантиметров! Фиксатор подошел к ловителю! Есть вход наконечника в ловитель! Бортинженер приступил к закреплению электрокабелей к лебедке!
Вот и все. В принципе — как подъем флага на мачте пионерского лагеря. Тянешь тросик (только тут рукояткой) — и флаг ползет вверх, а здесь растягивается гармошка ДСБ. Но снова умножьте все это на черноту неба, голубизну округлого земного горизонта, неземной отсвет на фигурах и надстройках. Два матроса Вселенной на палубе поднимают солнечный парус. И кажется, их корабль, наращивая скорость, все стремительней рассекает пространство космоса...
...Через сорок восемь часов эта фантастическая картина повторилась, только в более эффектном варианте.
Огромный золотистый парус по команде с Земли совершил плавный и торжественный поворот к космонавтам «свободным» боком. («Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом...») Под более уже уверенные крики: «Давай, давай, пошел!»— начался подъем второго дополнительного паруса. По голосам команды чувствуется, насколько спокойнее и раскрепощеннее действует она во втором выходе на палубу.
— Так и хочется перчатку снять! — Это Саша Александров вяжет на парусе космические «морские узлы».
— Ни в коем случае делать этого нельзя! — делает Земля вид, что принимает шутку всерьез. — А ты, Володя, за левой ногой присматривай! Она у тебя немножко бесхозная. У тебя сзади дополнительный поручень, если б ты перестыковал свой фал повыше, тебе легче бы было...
Земля не разделяет приподнятости настроения экипажа. Он понимает: рано. Ей еще положено тревожиться, вздрагивать, переживать. И, выпуская «Протонов» в уже знакомую, кажется, обстановку, Рюмин все же напомнил и во второй раз о подстерегающих рифах на каждом шагу:
— Володя, Саша! Тактика ускоренного возвращения остается прежней. Если до подстыковки ДСБ — идем назад, все в люк. Если после — только вперед, назад пути нет, пока не доведем до конца. Времена у вас на перчатках написаны, сверяйтесь...
Но обошлось. Отступать не понадобилось — наоборот, еще было время для ОТК. С телекамерой в руках Ляхов показывает товар лицом. Земля не отказывается от возможности тщательно все проверить, давая оператору указания.
ЗЕМЛЯ. ...Теперь панораму развернутой ДСБ. Достаточно. Великолепно. Узел фиксации. Достаточно. Хотя, в общем, темновато... Сложенные рукоятки лебедки... Якорь СБ в положении хранения... Отсутствие дополнительного поручня... Вы его убрали или выбросили?
БОРТ (голосом слегка обиженного Ляхова). Убрали в ПХО, конечно...
ЗЕМЛЯ. Ладно, ладно. Датчики ориентации, защищенные шторкой... Поверхность СБ... Поверхность ПХО... Как она там?
БОРТ. Нормально, ничего не оторвано, не отломано, но уже чувствуется, что побыла машина в полете...
ЗЕМЛЯ. Вы как стоите, в безопасности? Если мы дадим команду на поворот СБ?
БОРТ. Хорошо! (Показывает величественный разворот золотящейся солнечным светом СБ с двумя добавочными парусами.) Вот Саша на фоне панели...
ЗЕМЛЯ (ободряюще). Володя, ты хорошо показываешь!
БОРТ (размягченно). А как же!
ЗЕМЛЯ (еще более ободряюще). И репортаж проведи...
БОРТ (еще более удовлетворенно и размягченно). Под нами Нил...
ЗЕМЛЯ (вздрагивая). Ты что? Волга под тобой. Цимлянское водохранилище!
БОРТ (тоже вздрагивая). Волга? Да... Точно... Чего это я про Нил...
Африка, что ли, околдовала командира на каком-то витке и вот сейчас пригрезилась под позолоченным фильтром, в конце третьего часа работы...
В ходе дальнейшей съемки «Протоны» еще походили по палубе, полазили по трапам, кто-то сказал «ой!», кто-то «извини!».. Земля поняла, что чрезмерная смелость тут тоже ни к чему. И голосом Рюмина прерывает экскурсию:
— «Протоны», не увлекайтесь!
— Да мы... — Что-то еще хотят показать.
— Не надо больше лазить! Только фиксатор (не дает покоя) можете показать? Или далековато?
— Да вы не сомневайтесь! — Саша (белая мультипликационная фигура с круглой головой и ранцем на спине) берется за ленту развернутой ДСБ и трясет ее, показывая прочность соединения. — Смотрите, как надежно!
— Хватит, хватит, — успокаивает его монтажное самолюбие ЦУП. — Видим, принято! У вас три минуты осталось, чтобы одуматься и вспомнить, не забыли ли чего.
— Ха-ха-ха! — веселится командир, всегда в минуты напряжения решительный и размашистый. — А что тут можно забыть? Себя, главное, не забыть!
— Вот перед закрытием люка не забудьте обследовать внимательно шпангоут, чтобы резина была чистая... И спасибо вам большое за работу!
— Спасибо всем, кто нам помогал! — «Протоны» уже в тесном, но столь родном отсеке, вместе с телекамерой, прожектором, коробкой от ДСБ и множеством клубящихся фалов.
И тут Саша, вошедший последним, вдруг говорит:
— Слушай, что случилось? Я не вижу ничего...
Мы внизу замерли: доработался человек.
И слышим командира:
— Фильтр подними! Солнца давно нет!
— Смотри ты... — Саша, как мушкетер после боя, поднимает щиток светофильтра, совсем не нужный в отсеке. — Спасибо, не дал ослепнуть...
Они помогли друг другу выбраться из скафандров. В одиночку после такой работы, говорят летавшие, сил на это не хватает. Спокойно и медленно, уже без всякой циклограммы, отключили все трубки, шланги, электроразъемы многочисленной «упряжи». Вывернули свои доспехи наизнанку — для просушки. И почувствовали, что она и вправду дом родной — станция с ее смехотворно тонкой стенкой против бесконечности Вселенной. Зато какой уют, какое спокойствие, какая надежность, когда нагуляешься снаружи.
Только теперь, — когда стрелки индикаторов показали прибавку заряда на станции, когда там стало и светлее, и теплее, все окончательно поверили в выполнимость ручного монтажа.
Даже те, кто... верил в него с самого начала, когда еще и первый испытатель не спустился под воду.
Ни одна из 189 предусмотренных нештатных накладок не вмешалась в ход событий. «Но все равно поверьте, что для нас каждый такой выход —- это рубец на сердце». Это одно из признаний, прозвучавших на Земле, в Центре управления полетом.
Может, поэтому Константин Петрович Феоктистов, очень довольный всей операцией, тем не менее призадумался:
— И все же очень уж тяжеловесны наши выходы в космос, за борт станции. Очень рискованны и малопроизводительны. Несколько суток подготовки и три часа самой работы... Огромные расходы времени, ресурсов — сколько энергии уходит только на защиту человека, без которой ни шагу... Почему бы не создать для открытого космоса роботов-монтажников? Тогда у нас будет естественный союзник в околоземном пространстве, компаньон в дальнем космосе... Иначе до звезд не добраться.
Ничего не скажешь — красиво. И полезно. Но... далеко. Правда, нам совсем недавно таким далеким казался и полёт человека в космическую невесомость. Теперь он стал буднями человечества...
Но в то же время думаешь: робот наверняка справится со 189 аварийными ситуациями, введенными в программу. А ежели стрясется 190-я, не предусмотренная ею? А если будет еще и опасность, требующая от него самовыключения для самосохранения? Как у него с мужеством, хладнокровием, умением пойти на риск? Забудет он о своей безопасности? Хватит ли у этих микроэлектронных схем еще и характера? Ведь будут они, эти сложные моменты, когда любой манипулятор запищит и позовет на помощь. Кто тогда явится к нему на выручку? Все они же, умеющие и мыслить, следовательно, сознавать опасность, умеющие и все свои чувства сосредоточить на работе. Незаменимые операторы — люди.
Пока мы рассуждали о будущем, Земля опять раскололась. Надвое: одна половина «за», другая — «ммм...». Больно уж крепкая гайка попалась. Никто и думать не думал, собирая на Земле «Салют-7», что эту гайку вдруг ни с того ни с сего какие-то космические духи, усевшись на палубе, начнут упорно отворачивать. И более того, чтоб духам было неповадно, гайку, привернув что есть силы, законтрили проволокой и залили эпоксидной шпаклевкой. Можно спать спокойно, думал тот, кто проделал все это самым добросовестным образом. Станция уж наверняка не развалится. Да если подумать, откуда там снаружи и духам-то взяться, которое примутся за это дело?
А вот духи как раз и нашлись. С позывным «Маяки» — Леонид Кизим и Владимир Соловьев, командир и бортинженер третьей длительной экспедиции на «Салют-7». Им надо было открутить эту самую гайку контрольной горловины магистрали окислителя. Чтобы добраться до нее, они сначала вообще проделали нечто немыслимое в традиционной космонавтике. Пролезли с дополнительным трапом и связкой инструмента в дальний конец станции, закрепились там и начали распиливать свой дом снаружи. То есть гладкую и скользкую стеклопластовую обшивку его моторного отсека. И Земля вместо того, чтобы испугаться, остановить и вразумить их, наоборот, поощряла и подбадривала.
С пыхтением, сменяя и держа друг друга за ноги, чтобы иметь упор, пробили стеклопластовый панцирь (жалуясь, что в воде он был мягче) и пропилили желанное окошечко над гайкой. Вот тут гайка и показала свой характер. Давно прошли минуты, отведенные циклограммой на ее укрощение, а она и не думала трогаться.
— Нет, не идет, — пропыхтели они после долгих усилий. — И стучали но ней, и крутили вдвоем... Не шелохнулась.
— Понятно... — погрустнела Земля. — На совесть закручено. Готовьте тогда манипулятор для удлинения ручек ключа. Если не поможет — беритесь за редукторный... Сейчас конец зоны — попробуйте до возвращения что-то предпринять. Сами понимаете... Но только не сверните с гайкой всю горловину!
Они-то понимают. Достают из связки редукторный ключ — с системой усиления, специально для таких тяжелых случаев. И вылетают из зоны под аккомпанемент своих «раз-два — взяли!». ЦУП замирает в напряжении. Открутят или не открутят? Уже вызваны консультанты по эпоксидным смолам — может, в этой шпаклевке все дело? Эпоксидка и на Земле не мед, а там, может, вообще окаменела? И что, если совсем ничего не получится? Если гайка устоит? Что тогда?
...«Не зная ОДУ, не суйся в воду!»
Так гласил самодельный плакат в раздевалке испытателей, когда шла подготовка. ОДУ — это объединенная двигательная установка станции. Что такое знать или не знать, когда Володя Соловьев сам участвовал в ее создании еще конструктором ракетно-космического КБ? И когда этой сложной системе из доброй сотни клапанов, десятков метров трубопроводов, шести баков, рабочих коллекторов потребовалось вмешательство снаружи — лучшего хирурга найти было трудно. Несокрушимо веселый и добрый Кизим — один из лучших пилотов этого внеземного корабля, уже один раз возглавлял ремонтную бригаду на борту.
В общем, в воду их пустили. И не один десяток раз. Одного инструмента надо было освоить сорок земных килограммов, а с ним — множество монтажных приемов с гайками, перемычками, патрубками, накидными клапанами. Резали, крутили, гнули, пережимали — все для того, чтобы пустить топливо и окислитель резерным путем обходных магистралей.
Месяцы конструирования, расчета вариантов, технической подготовки. Ведь на Земле проще простого — загнал любую машину в депо и разбирай на части. А там только на скорости — восемь километров в секунду. «Несешься над планетой будь здоров, — бросит потом взгляд в сторону Володя. — Как на мотоцикле!»... Все на ходу, в кромешном вакууме. Сколько всего надо предусмотреть — и вот первая же гайка на первом же этапе может поставить на всем замысле крест. Неужели не одолеют?..
Мне почему-то показалось, что на этот примитивный случай как-то даже и нет запасного варианта. На все случаи жизни есть, а на этот простейший — и не придумаешь. Но это мне так показалось, а у них может кое-что и было в запасе. Не знаю. Не успел спросить. Потому что не потребовалось.
Они вернулись в радиозону с победой. Гайка покорилась. Уже успели и снять ее, и заменить под ней клапан. Потом провели испытание магистрали — наддули в нее азот из бака грузового корабля. И на сегодня все. Вместо расчетных 4 часов 5 минут на «воздухе» — 4 часа 59 минут 44 секунды.
И еще ворчат, закрывая за собой выходной люк: «Ну куда спешить, куда спешить? Еще 16 секунд и круглая цифра: пять часов...» Но Земля к круглым числам равнодушна — ей лишь бы спрятаться до тени и проверить герметичность до выхода из зоны.
Потом, внутри, еще в белом нательном трикотаже, только накинув куртку на плечи, Володя с удовольствием показывает эту злополучную гайку. Изрядно помятую и побитую в торце длинного ключа — словно крепкий зуб, — с трудом вырванный и прикипевший к щипцам.
— Даже в ключе застряла! — В его голосе нотки истинной гордости. — Два часа нам прикуривать давала! Вот на ней следы и от битья, вот от контровки концы, вот шпаклевка...
— Мы очень волновались, — позволяет себе признаться Земля. — Не навредила вам эта проволочка? Нет царапин на стекле, повреждений на ткани?
— Нет... — ручаются они за свою оболочку.
После чего выходят за борт еще пять раз подряд.
Остальные гайки ведут себя благоразумно. Но это не такое уж большое облегчение, если говорить начистоту. Олег Атьков, врач, космонавт-исследователь, а проще — их ангел-хранитель, еще пять раз встречает ребят на пороге жилого отсека. Помогает обсушиться, переодеться, кормит, не знает, куда посадить. «Вы бы посмотрели на Леню с Володей, когда они вылезают из скафандров... Мокрые, как из парной. Кулаки внутри перчаток изодраны, как после драки...»
Олег во время монтажа работает внутри станции, оставаясь там за капитана. Выдает с пультов команды ее агрегатам, контролирует дыхание, температуру, пульс у товарищей — «Маяков». «Ребята, я слышу, как вы идете! Очень необычное ощущение — шаги снаружи! О! Вижу вас в иллюминатор!» Когда надо — он телеоператор, запечатлевающий для истории ход монтажа.
— Ребята, пишу вас на «Ниву»! Махните рукой, сделайте что-нибудь для зрителей!
— Я его по спине поглажу, — предлагает командир. И далекая в конце станции тень на фоне Земли ласково протянула лапу к другой тени.
— За ухом почеши, — добродушно соглашается вторая тень.
Последний выход предназначался не им. Последняя, резервная операция. Она понадобилась после первых четырех. Для нее собрались подготовить, оттренировать и прислать на борт другой экипаж. Все-таки передышка. Другие бы обрадовались. Но надо было быть в цуповском зале и слышать, какие мольбы и уговоры понеслись вниз, к руководству. Баритон Володи Соловьева даже как-то потерял присущую ему солидность. Так просят школьники: «Ну разрешите, ну разрешите!» Еще наполовину в скафандрах, еще голодные как черти, мечтающие о жареной картошке, которая светила им не раньше, чем месяцев через пять, они спешили до конца зоны передать нижнему залу все «за». «У нас опыт, мы магистрали знаем, быстро добираемся туда и обратно! Поработаем с инструкцией, пришлете нам видеозапись! Таких такелажников вы сейчас не найдете, как мы! Зачем на второй экипаж тратиться?!»
Тут же внизу начался спор специалистов. Спорили даже Елисеев с Рюминым. Можно ли доверить самую важную, заключительную операцию без наземных тренировок. Но их тренировки в реальности — четыре подряд уже выхода — разве не дают квалификацию?
Выпросили. Все, что хотели. И кулаки, изодранные, как после драки, и парную в скафандре, и пульс в сто сорок ударов в минуту.
Я вообще, кажется, не встречал такого места, где бы так выпрашивали, вымаливали, выругивали себе работу, как космонавты в космосе.
Словом, за восемнадцать предыдущих лет наши экипажи, начиная с Леонова, восемь раз вышли на свидание к звездам. И мы, наивные, считали это солидным. А тут за одну экспедицию — сразу семь выходов. Шесть у «Маяков». Седьмой...
Перед седьмым два скафандра уже возле люка, который вот-вот откроется наружу, в минуту последней проверки разговорились на дорожку.
— Пожевать бы чего... — сказал один обычным мужским голосом.
— Ой, не говорите, есть хочу и пить! — отозвался другой совершенно неожиданным и непривычным — женским.
— Ну что же вы, ребята! — огорчилась за них Земля. — Надо было позаботиться о себе. До ужина еще часов шесть...
— Зато обед будет праздничный! — пообещал кто-то изнутри станции. Кажется, Леонид Кизим, который почему-то в этот день оказался не в своем командирском скафандре.
— Ребята, давайте поработаем, потом будем про обеды говорить! — вдруг прозвучал женский голос довольно сурово.
Они подчинились. Может быть, потому, что в скафандре командира в этот раз была женщина. Не командир пока — просто этот скафандр подошел ей по росту. Но в голосе — и командирские нотки.
Так выходили в космос Владимир Джанибеков и Светлана Савицкая. Испытывать прибор, который привезли на станцию. Он был под рукой, в компактной металлической «корзине». Название его — УРИ. Универсальный ручной инструмент.
Думая о гиперконструкциях орбитальных городов или промкомбинатов будущего, мы как-то забыли об инструментах, которыми их придется монтировать. Чем соединять детали и блоки, выведенные на орбиту ракетными поездами? А вот ученые киевского института электросварки имени Е. О. Патона — помнили. И в этой скромной по виду корзине — их «именинник», плод многолетней работы. У него нет даже братьев в земном производстве — это истинное дитя космической эры. Долго они выбирали руки, которым можно доверить испытание своего электроннолучевого детища. Наконец нашли — женские. Точные, чуткие, безошибочные. Найти-то нашли, но пока еще в углу цуповского зала возле второй своей такой же «корзинки» ее создатели уходят от всяких разговоров. «Нет-нет, ребята... Все вопросы потом, после работы...» На вид мужчины крепкие, а переживают, как школьники на экзамене, когда на следующем витке фигура «Памира-2» предстает перед Землей и Вселенной на подножке станции с совершенно мирным электроннолучевым пистолетом в правой руке и левой — на небольшом пульте управления.
— Света, ты начинаешь? — уточняет исторический момент Земля.
— Володя еще не взял телекамеру...
— Света, у нас основное — работа, а камера попутно! — позволяет себе Земля некоторое руководство.
— Включаю... — слушается Света. — Есть питание, есть след. Прожигаю в образце пятно, дырку... Солнце мешает, бьет прямо в глаза, но след виден. Не такой ровный, как в барокамере, но разрез получился! Отключила... Перехожу к сварке!
На четырех планшетах с металлическими полосками-образцами, компактно сложенных в кассету, она должна одним этим инструментом провести резку, сварку, пайку металлов, напыление защитной металлической пленки. Вот что такое «универсальный».
Сверху идут термины, знакомые всем земным сварщикам.
— Есть прихват, есть еще прихват! Третий прихват... Начинаю варить! Есть расплав металла. Скафандр у меня 0,39, кислород — 360. — Это уже чисто летное самообладание и самоконтроль. Доклад о давлении в скафандре и в кислородном баллоне.
— Утюжьте, утюжьте! — поощряет Земля. — Картинка на экране великолепная! Перед напылением не забудь переключить режим.
Кажется, специалисты-патоновцы в зале управления начинают приходить в себя. Скоро с ними можно будет разговаривать. Светлана тем временем не очень-то охотно уступает рабочее место своему командиру. Чтоб не обидно было «второй» в данном случае половине человечества. Он оценивает инструмент голосом мастерового человека, привыкшего к точной, надежной работе.
— Резать не так просто, как на Земле. Металл снова стягивается вокруг дырки, приходится повторять. Прошел первый, второй, третий, четвертый образец... Теперь сварка. Этот процесс отлично идет! Три прихвата сделал и гоню, гоню... Швы разные делаю. Здесь частый зигзаг... Потом редкий, размашистый... Прямо пробую, как автомат тянет... Перехожу на пайку, утюжу ее аккуратно, чтобы не перегреть. Напыление... О, это как кисточкой, одно удовольствие! Спасибо, ребята, за такой замечательный инструмент! Что бы тут еще покрасить? Жаль, пластинка маленькая...
— Ты нарисуй что-нибудь! — советует довольная Земля.
Он ведь талантливый художник, Джанибеков. Жаль только, дощечка маловата. Ему бы что-нибудь с километр на километр, из кубов, шаров, грандиозных цилиндров... Чтобы собрать и разукрасить в полную величину. Это Джанибекову по размаху и по таланту. Но ведь все здесь, как и на Земле, рождается с эскизов. И без этого первого шва ничего не построить в космосе ни завтра, ни послезавтра.
...Всем им сопутствует солнечный ветер. Но паруса для него они поднимают сами.