Фаддей Скорык разорил и обрек на голод и семью другого своего брата, на этот раз двоюродного. Вывез на телеге все, что было в доме. «За один раз не управился — несколько раз являлся». Но и это еще не все. «Он и семью Ивана Вилыиана, за которым была моя тетка Мань-ка, разорил. Ивана в тюрьму турнул, добро в магазин отвез, ее с детьми из хаты прогнал. В войну, при немцах, испугался. Манька рассказывала: "Выхожу в сумерках из хлева, глядь — Фаддей собственной персоной идет, мне кожух протягивает: возьми, возьми, это Ивана твоего кожух! Думал, гад, что немцам пойду донесу на него. Живи, будь ты проклят!"» Он и жил. «Из простых активистов он вылез в бригадиры, за бригадирство его проклинали еще больше, чем за коллективизацию». Уважаемый человек, почтенный старик, желанный гость. И еще: «Каждый мне говорил, что в голод никто никому не помогал — и почти каждый мог вспомнить случай, когда помогали». -->

Мои прозрения начались вскоре после того, как в моей карьере произошло важное событие. В 1986 году Александру Максимовичу Макарову, гендиректору «Южного машиностроительного завода» исполнилось 80. В советской оборонке было полдюжины знаменитых патриархов, вроде Ефима Павловича Славского («Юхыма», как его звал Хрущев), который до 88 лет руководил министерством среднего машиностроения, или Глеба Евгеньевича Лозино-Лозинского, тоже, кстати, нашего, харьковчанина, в 91 год он был генеральным конструктором НПО «Молния». Он умер 29 ноября 2001 года — воистину на боевом посту. Макаров был из той же неповторимой плеяды. Он, конечно, руководил заводом без скидок на возраст, и мог бы еще руководить, но уже сам склонялся к мысли, что пора передавать бразды правления. Все-таки главный завод в СССР в своей отрасли, невероятная ответственность. К этому времени я уже четыре года был первым заместителем генерального конструктора КБ «Южное», и у меня были некоторые разногласия с генеральным конструктором Владимиром Федоровичем Уткиным. В них не было ничего личного, они носили, как сейчас принято говорить, концептуальный характер, и я бы не хотел сейчас в них углубляться. Уткин был старше меня на 15 лет, я глубоко уважал его и как конструктора, и как человека, он был достойным преемником Янгеля. Четыре года своей работы в качестве первого заместителя Владимира Федоровича я считаю одним из самых своих плодотворных периодов.

Подбор гендиректора на важное предприятие в СССР всегда был очень долгой процедурой. Поначалу я никоим образом не примеривал на себя эту должность — хотя бы потому, что не было традиции назначать на директорский пост людей из КБ. Когда же моя кандидатура все-таки начала обсуждаться, выяснилось, что Уткин не хочет меня отпускать, у него были на меня какие-то другие виды. А на пост генерального директора он продвигал свою кандидатуру. В конце концов, кандидатур оказалось несколько, и на смотрины стали приезжать самые высокие лица — министр общего машиностроения Бакланов (он сменил Афанасьева, о котором я рассказывал выше), куратор оборонной промышленности ЦК КПСС Строганов, секретарь ЦК компартии Украины и куратор оборонных предприятий Украины Крючков, первый секретарь Днепропетровского обкома Бойко. Макаров им всем сказал, что директором должен быть я. Макарова уважали, и его мнение имело вес. Но ЦК КПУ выступил категорически против моего назначения. Дело объяснялось просто: Уткин был членом ЦК КПСС. Вполне достаточная причина, чтобы республиканский партаппарат принял его точку зрения. Все должно было определиться на расширенном парткоме «Южмаша». На это собрание прибыли несколько партийных функционеров из Москвы и Киева с целью направить обсуждение в «нужное русло». Прорвать «партийную блокаду» удалось благодаря поддержке Олега Дмитриевича Бакланова (кстати, харьковчанина родом) — может быть, потому, что он был не только министр, но и такой же член ЦК КПСС, как Уткин. Подавляющее большинство проголосовало за меня. Так осенью 1986 года я стал генеральным директором «ПО Южный машиностроительный завод имени Л. И. Брежнева».

Мать не дожила до моего назначения какие-то недели, она умерла, как я уже говорил, в июле 1986 года. Я знаю, она была бы рада такой новости — она всегда радовалась за меня, — но восприняла бы ее спокойно. Она всегда говорила: ну, значит, такая планида. Кроме того, она увидела бы в этом еще одно подтверждение того руководства к действию, которое внушила мне в детстве: надо учиться, Леня, и всего достигнешь. Чем дольше я живу, тем более мудрым мне кажется подобное отношение. Во-первых, планида — она своя всякому человеку и всякому делу. А во-вторых, планида планидой, да только учиться все равно надо. Причем всю жизнь.

В высоких сферах явно продолжалась какая-то интрига, потому что КБ и завод вдруг ни с того ни с сего объединяют и делают Уткина генеральным директором и генеральным конструктором объединения. Я продолжаю быть генеральным директором «Южмаша», но в объединении я — первый заместитель Уткина. У меня не было бы против этого никаких возражений, но дело в том, что завод и КБ живут как бы на разных скоростях. «Южмаш», замечу в скобках, выпускает не только ракеты, у него есть еще и крупное тракторное производство, есть отдельное гражданское производство. Интересы крупносерийного завода, который выполняет государственный план и отчитывается перед Госпланом СССР, могут не совпадать (вернее, не могут полностью совпадать) с интересами КБ, имеющего другие задачи и финансирующегося из бюджета, — заниматься разработками, изготавливать опытные конструкции и образцы. Они должны взаимодействовать в режиме сотрудничества, что и было всегда, их нельзя сшивать, превращая в сиамских близнецов с единой системой кровообращения. Я и по сей день считаю, что это было не производственное, а политическое объединение. Не зря в независимой Украине КБ и завод снова стали самостоятельными. Ну, а тогда у нас с Уткиным поневоле начались недоразумения на почве нестыковки интересов двух предприятий. Но, еще раз повторяю, в этом не было ничего личного. Мы с Владимиром Федоровичем остались друзьями и после того, как его перевели в 1990 году в Москву. Там он последние 10 лет своей жизни возглавлял знаменитый среди ракетчиков институт ЦНИИ МАШ «Росавиакосмоса». Кстати, он был действительным членом Академий наук и России, и Украины. Когда Уткин умер, в феврале 2000 года, я приезжал в Москву проводить его в последний путь.

Как выяснилось, через считанные месяцы после моего утверждения гендиректором «Южмаша», в партийные (и не только партийные) органы начали приходить «телеги» на «украинского буржуазного националиста Кучму». В них говорилось, что мне нельзя доверять вопросы, связанные с обороной страны. Насколько я понимаю, доклады в ЦК и «заклады» в КГБ особенно участились в 1989 году, одновременно со всплеском чисто производственных разногласий между заводом и конструкторским бюро. Кто-то из КБ пытался одержать победу в этом споре старым добрым способом. На какой-то стадии мои «доброжелатели» добились того, что одну из их «телег» украсила резолюция Горбачева: обдумать использование директора Кучмы на другой работе. Разобраться в накопившихся обвинениях было поручено Льву Николаевичу Зайкову, который к этому времени уже стал членом политбюро ЦК КПСС и курировал оборонку. Зайков сам не захотел в это влезать, спустил в союзные «компетентные органы», а те прислали целую серьезную комиссию. В другие времена все могло кончиться для меня печально, но в том-то и дело, что времена были уже другие, так что вышло много шуму из ничего.

Кстати говоря, доносчики, что называется, забегали вперед: мне совсем не кажется, что уже в то время, в конце 80-х, я был вполне национально-сознательным человеком. (По-русски «национально-сознательным» — не вполне то же, что по-украински «нацiонально-свiдомим», чуть менее точно, а точнее не переводится; вот и судите, для кого это понятие было актуальнее.) Но я шел к национальной сознательности. В эти годы стали появляться — сперва робко, но чем дальше, тем смелее — публикации о замалчивавшихся страницах нашего прошлого и вчера еще потаенная, ходившая в самиздате литература. Стали переиздаваться книги, формально не бывшие под запретом, но давно превратившиеся в библиографическую редкость. Живо вспоминаю, с каким волнением я прочел написанное во время войны стихотворение Владимира Сосюры «Любите Украину». Мне вдруг представилось, что я учитель, читаю ученикам это стихотворение и стараюсь читать так, чтобы у меня не перехватило горло и я смог бы дочитать его до конца:

Любiть Украïну, як сонце, любiть, Як вiтер, i трави, i води, В годину щасливу i в радостi мить, Любпъ у годину негоди. Любiть Украïну у снi й наяву, Вишневу свою Украïну. Красу ïï, вiчно живу i нову I мову ïï солов’ïну... Для нас вона в свiтi єдина, одна В прocтopiв солодкому чарi. Вона у зiрках, i у вербах вона I в кожному серця ударi... Як та купина, що горить — не згора, Живе у стежках, у дiбровах, У зойках гудкiв, i у хвилях Днiпра, I в хмарах отих пурпурових... Юначе! Хай буде для неï твiй смix, I сльози, i все до загину. Не можна любити народiв других, Коли ти не любиш Вкраïну! Дiвчино! Як небо ïï голубе, Люби ïï кожну хвилину. Коханий любить не захоче тебе, Коли ти не любиш Вкраïну. Любiть у трудi, у коханнi, в бою, Як пiсню, що лине зорею. Вciм серцем любiть Украïну свою I вiчнi ми будемо з нею!

В 1986 году произошли некоторые события, на удивление прочно забытые сегодня. В Москве с 25 февраля по 1 марта происходил XXVII съезд КПСС. Он поставил задачу создать в СССР до 2000 года (эта дата тогда казалась еще бесконечно далекой) производственный потенциал, равный уже накопленному за все годы советской власти, удвоить национальный доход и повысить производительность труда в 2,3-2,5 раза. Сегодня, перелистав книгу с материалами съезда, я удивляюсь, как можно было принимать такое всерьез. Но — принимали. В числе других принимал и я. А ведь что такое производительность труда и как непросто ее повысить, мне, слава Богу, было известно не из учебников политэкономии. Чтобы произошел такой ее скачок, должны были заработать какие-то неслыханные доселе механизмы поощрения инновационных процессов, а руководителям предприятий следовало предоставить полную свободу. Но такая цель не достигается указом или постановлением. Потребовалась бы прямо-таки ювелирная промышленная политика по японскому или южнокорейскому образцу, своего рода управляемая технологическая революция, в результате которой мы (может быть!) получили бы к 2000 году полностью реорганизованную производственную систему СССР. Да и то лишь в том случае, если бы нашлись необходимые средства, притом огромные, а их, как я понимаю, у страны не было. Из общих и обтекаемых слов, какими были написаны «Основные направления экономического и социального развития СССР до 2000 года», конкретные пути к достижению поставленной цели понять было нельзя. Представь сегодня кто-нибудь эти «Направления» в качестве бизнес-плана, его бы подняли на смех. Но все это стало понятно не сразу.

В том же году было принято постановление ЦК КПСС «Об основных направлениях решения жилищной проблемы», в котором было обещано, что к 2000-му (опять же) году — любили в Советском Союзе круглые даты! — каждая семья будет иметь квартиру или дом. Вместе с «Программой развития производства товаров народного потребления и сферы услуг до 2000 года» (она была объявлена немного раньше), обещавшей ликвидацию дефицитов и очередей, три документа образовывали некий торжественный, но ничем не обеспеченный вексель государства, выданный, как я теперь вижу, в расчете на то, что 15 лет — большой срок, и за это время или шах умрет, или ишак околеет.

Перед XXVII съездом КПСС прошел съезд КПУ под тем же номером. Он постановил, что в Украине будет происходить размещение целого ряда новых производственных мощностей в электроэнергетике и практически во всех отраслях промышленности. В постановлении съезда были разумные слова о совершенствовании управления экономикой, ресурсосбережении, техническом перевооружении. В них хотелось верить. Ведь все же все видят, говорил я себе. В слово «все» я еще не вкладывал политическую составляющую, я имел в виду лишь бесконечные болячки советской экономики. Но зная, насколько искренне Владимир Васильевич Щербицкий, тогдашний глава КПУ, старается помочь продвижению в украинскую промышленность наукоемких технологий, я надеялся, что поставленные задачи будут решены — пусть не в назначенный срок, но будут. Меня продолжала гипнотизировать ракетно-космическая отрасль. Я смотрел на нее как на лакмусовую бумажку экономики. Только что была запущена станция «Мир» — очень серьезный шаг вперед по сравнению с предшествовавшей серией орбитальных станций «Салют» и по сравнению с американской станцией «Скайлэб». Раз по космическим программам и ракетам у нас паритет с Америкой, рассуждал я, значит, СССР не может так уж сильно отставать. Нагоним. Ну, и разумеется, я продолжал верить, что у нас самое справедливое общественное устройство.

Мощных инвестиционных вливаний наша отрасль после двух съездов так и не дождалась, да и прочие высокотехнологичные производства, насколько мне известно, тоже, но мы грешили не на Москву, не на социализм, а на Чернобыльскую катастрофу. Она случилась, как нарочно, той же весной и поглотила бездну средств. Правда, главные аэрокосмические программы хоть и со скрипом, но продолжались. Более того, через два года наши надежды испытали еще один кратковременный всплеск. Миллионы людей помнят орбитальный полет космического челнока «Буран» осенью 1988 года и его идеальное приземление в автоматическом режиме, помнят потрясающие кадры: самолет-исполин «Мрiя» («Мечта», Ан-225) несет этот самый «Буран» на загривке, как сельская девчонка двухлетнего братца.

Украина внесла немалый вклад в создание системы «Буран-Энергия». Основную стартовую тягу «Энергии» создают блоки А в составе первой ступени ракеты, разработанные в «Южном» и изготовленные на «Южмаше», системы управления ракеты-носителя созданы харьковским НПО «Электроприбор» и так далее.

Программа «Буран-Энергия» могла стать отправной точкой сразу для нескольких новых направлений в освоении космоса. Могла, но не стала. Однако, быть может, какие-то из брошенных тогда направлений еще возродятся. Национальное космическое агентство Украины (НКАУ) несколько лет назад объявило, что в НПО «Южное» ведется разработка двух новых систем «воздушного старта». Речь идет, ни много ни мало, о летающих космодромах. В первом случае стартовой платформой должен стать набравший значительную высоту самолет Ан-124-100 «Руслан» с ракетой-носителем «Ориль» на борту. Эта ракета предназначена для вывода на заданную траекторию одной тонны полезного груза. Во втором случае ракета «Свитязь», запущенная с самолета «Мрiя», доставит на орбиту до восьми тонн. Надеюсь, что эти замыслы станут реальностью. Поживем — увидим.

Верно говорят, что не поймет до конца свою страну тот, кто не видел другие страны. Для меня очень важной в этом отношении оказалась моя первая зарубежная поездка. Дело было, если мне не изменяет память, в 1988 году. Конечно, я сравнивал заграницу в первую очередь и главным образом с Советским Союзом, но уже и отдельно с Украиной тоже. До 1988 года я, как носитель важнейших государственных и военных тайн, был абсолютно невыездным. Достаточно странно, если вдуматься: множество государственных деятелей СССР были носителями не менее важных, а некоторые, в отличие от нас, ракетчиков, еще и страшных, государственных тайн, но при этом постоянно ездили за границу. Почему же к таким, как я, применялась «презумпция подозрения»? Сейчас бывшие крупные руководители советской разведки рассказывают в своих мемуарах, как они лично, сгибаясь под тяжестью известных им секретов, имен и явок, совершали нелегальные выезды за рубеж, и это не считалось ненормальным. Увы, традиция такого отношения к нашему брату сложилась со сталинских времен. Время от времени эту традицию закрепляло чье-нибудь бегство за рубеж. В 1971 году наделало особенно много шуму невозвращение Федосеева, достаточно крупного специалиста в области радиолокации и систем опознания «свой— чужой». Он был лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда, его разработки имели отношение и к нам, ракетчикам. Такой человек — и вдруг перебежчик! Он попросил убежища во время международной авиакосмической выставки в Ле Бурже под Парижем. Болтать о подобных вещах у нас не полагалось, да и 30 лет уже прошло, поэтому я, если случайно и узнал в то время какие-то подробности, уже их не помню, но все же у меня смутное впечатление, что на авиасалон этого Федосеева отправили, а точнее, выпустили, в порядке то ли исключения, то ли эксперимента, а он, как на грех, возьми и сбеги. Говорили, что у министра, который за него поручился, был инфаркт, а Брежнев был близок к тому. Можно себе представить, какие инструкции последовали относительно зарубежных поездок наших «секретоносителей».

Кажется, только Владимир Федорович Уткин раза два был за границей, в том же Ле Бурже, на авиасалоне. Их группой доставляли туда, группой отвозили домой. С точки зрения знакомства с новинками это было полезно, но утверждать, что он побывал во Франции, по-моему, не приходилось. В начале 80-х мы, правда, установили связи с Индией, делали для индийцев космические аппараты. Но делали их от имени Днепропетровского университета, а не от имени КБ «Южное». Под эту программу была создана отдельная группа. Как у нас говорили, отмороженная. Сейчас это слово употребляют совсем в другом смысле. Эти ребята ездили в Индию и принимали индийских специалистов в университете. В чем был смысл всех этих хитростей? Что иностранцы могли увидеть такого, чтобы возликовать: ага, вот он, главный секрет? Дело же не во внешнем виде, главное — технологии, техническое решение, конструктивное решение.

Итак, пятидесяти лет от роду или около того я впервые оказываюсь в другой стране, и эта страна — Италия. Надо помнить пустоту магазинов в те годы в СССР, чтобы представить, прежде всего, потребительский шок, который я испытал. Испытал несмотря на то, что давно уже жил в привилегированных, по советским меркам, условиях. Но все-таки жил я не в безвоздушном пространстве, и представление о состоянии советских прилавков у меня, конечно, было. Сегодня нашим людям, впервые попадающим за рубеж, этот потребительский шок совершенно неведом, их может поразить за границей что-то другое, но уж никак не магазины, и я считаю это замечательным прогрессом.

Наша группа состояла из пяти человек. Нас пригласила одна из аэрокосмических фирм Италии. Меня поразило, что люди на улицах доброжелательны, улыбаются тебе. Что поток машин замирает, когда одинокий пешеход переходит улицу — никто его не матюкает по-итальянски за это, все пропускают. Что из правого ряда можно в несколько секунд перестроится в крайний левый, только сделай знак рукой из окна. Карманных денег мы имели издевательски мало. Руководители концерна всемирного значения не могли себе позволить в кафе заказать мороженое. Спасибо «шведскому столу» в гостинице, он сильно нас выручал.

Я стал задавать себе вопросы: вот эти тысячи благополучных людей, которые снуют по улицам, делают покупки в магазинах, сидят в кафе, едут мимо в своих машинах, они кто — трудящиеся или буржуазия? Если это буржуазия, почему ее так много, и где хоть один представитель эксплуатируемых классов? А если это эксплуатируемые, боюсь, наши люди освобожденного труда охотно поменялись бы с ними местами.

Излишне говорить, что для принимающей стороны и вообще для каждого, с кем нам довелось вступить в общение, все мы были «рус-со». Я кому-то объяснял про Украину, перечислял украинских спортсменов, мой слушатель мучительно морщил лоб. Ему точно было известно, что эти спортсмены русские. Украина — член ООН, настаивал я, но, по-моему, собеседник решил, что в мой источник информации вкралась опечатка. Кажется, тогда я впервые ощутил обиду: выходит, что бы ни сделали украинцы, слава все равно достанется русским. Если бы нас всех за границей называли «советскими», обижаться было бы не на что. Но словечко не привилось, ничего не поделаешь.

Я вспоминаю свой первый выезд за рубеж как исключительно важный. Именно там я сказал себе, что есть фундаментальные вещи, которые поважнее ракет, стоит на них обратить внимание. Возможно, с моей стороны это было запоздалое открытие, но лучше поздно, чем никогда. А следом явилась и другая мысль: если вынести за скобки итальянскую теплую зиму, Украина в остальном имеет относительно близкие с Италией природные условия, Италия — что-то вроде сильно увеличенного Крыма, причем почвы у нас лучше и всякого рода ресурсов больше. Почему же мы не имеем у себя того, что имеет Италия? Уж не виновато ли в этом наше самое справедливое в мире общественное устройство, наша самая совершенная в мире социальная система, наша Великая Октябрьская Социалистическая Революция? Может быть, мы уже 70 лет энергично движемся в боковой тупик человечества и вот-вот упремся в стену?

В каком-то смысле я вернулся из этой поездки другим человеком. Меня начали интересовать темы, дотоле от меня далекие. Далекие, но все же не полностью чуждые, поскольку занимали меня в юности, до поступления на физтех. Сильно в них погрузиться я теперь не мог бы при всем желании: от раздумий о том, как спасать завод, пухла голова, я без конца мотался в Москву, на моем столе росла гора конверсионных проектов. И все же дремавший во мне гуманитарий проснулся. За последовавшие полтора-два года я пересмотрел множество вех и ценностей. Не сомневаюсь, что все это произошло бы и без итальянской поездки, но она послужила спусковым механизмом, подтолкнула подспудный процесс.

Именно в 1988 году в Украине начался ощутимый рост общественных движений. Устранение цензуры развязало языки, у людей стал быстро выветриваться страх перед властью. А ведь еще так недавно этот страх казался генетическим. Осенью 1988 года начались первые несанкционированные митинги, появились — неслыханное дело! — политические клубы и объединения, в 1989 году возник «Народный Рух Украины за перестройку».

Кто-то хорошо сказал, что реформы — это перемены, произошедшие вовремя. Запоздалые и половинчатые «реформы» в области управления народным хозяйством не решали ни одну из задач, которые были призваны решить, и лишь вносили дезорганизацию в худо-бедно, но налаженную командно-централизованную систему управления народным хозяйством. Первая модель хозрасчета, вторая модель хозрасчета, третья модель хозрасчета, Закон о государственном предприятии... Если бы все эти модели и законы начали вводить двадцатью годами раньше, да не в спешке и не в предынфарктном состоянии экономики, а осмотрительно, шаг за шагом, какой-то толк из этого, возможно, и вышел бы. Хотя не поручусь. Но про реформы 1988-1991 годов умные люди говорили: это все равно, что в условиях правостороннего движения разрешить отдельным товарищам ездить по левой стороне.

Какое-то время, думаю, в конце 1989 года или в первой половине 1990-го, у оптимистов из нашей отрасли ненадолго возродились надежды: вроде бы дело идет к серьезному, а не символическому разоружению, высвобождаются громадные средства — может быть, часть из них будет направлена на космические исследования? И тогда мы возобновим брошенную лунную программу, будем готовить вместе с американцами пилотируемый полет на Марс, начнем делать орбитальную станцию «Мир-Скайлэб», почему нет?

Эти надежды пришлись на незабываемые месяцы. На фоне снижения напряженности в мире накалялись страсти по всему СССР. Украина тут едва ли не лидировала. Некоторые мои коллеги-ракетчики искренне возмущались тем, что какие-то учителишки и «пацаны» из Руха, УРП, УХС, «Общества Шевченко», какие-то щелкоперы из Союза писателей, требуя полного отделения Украины от СССР, могут тем самым опрокинуть и разрушить наше огромное многомиллиардное дело. Но я уже смотрел на вещи по-другому. Внутри у меня что-то произошло, я стал видеть, в чем правда этих «учителишек». Кто именно из моих собеседников выразился столь пренебрежительно, уже улетучилось из памяти, но хорошо помню, насколько сильно это меня резануло. Как бы я ни был увлечен своим делом, мне никогда, ни разу не казалось, что ракетчик выше учителя. Моя детская мечта стать учителем не сбылась, но в том, что учителя — соль земли, я помнил и помню всегда.

Что же до оптимистов-ракетчиков, они — или лучше сказать «мы» — ошиблись. Довольно скоро стало понятно, что космические прорывы были и для Запада, и для СССР частью их глобального военного соперничества. В 1986 году руководство СССР сумело предъявить миру свою «крутизну» в форме станции «Мир» и носителя «Энергия», а в 1988 году (между прочим, через несколько дней после избрания Буша-старшего президентом США) — в форме многоразового орбитального корабля «Буран». Вместе с днепропетровской «Сатаной» все это произвело нужное впечатление, переговоры о разоружении пошли куда веселее и вскоре привели к результатам.

Космические исследования, конечно, не остановились, но они стали прагматичнее, страны стремятся объединять свои усилия. Для сокращения расходов используются взаимодополняющие разработки. Международная орбитальная станция «Альфа» тому пример. «Морской старт» с участием Украины — тоже. Благодаря разоружению в мире высвободился большой парк одноразовых ракет-носителей, на рынок коммерческих запусков пришла здоровая конкуренция. Здоровая — это когда расценки снижаются. Правда, парк ракет имеет свойство истощаться, и если не делать новые, придется разорять неприкосновенный запас.

В 1990-е годы обвальное сокращение финансирования и дружные нападки дилетантской «общественности» на аэрокосмическую отрасль сперва СССР,¹²⁰ а затем соответственно России и Украины привели к краху многих проектов и многих надежд. Но это уже другая история. А о том, как «Южмаш» и «Южное» выживали без заказов на боевые ракеты, я рассказываю в этой книге в главе «О ракетах "южан" и высоких технологиях».

Кто-то скажет (и будет, наверное, прав), что я уделяю здесь слишком много внимания ракетно-космической области. Что тут скажешь? Я отдал ей треть века. Это было время героического штурма вселенной, который навсегда войдет в летописи человечества. То, что принято называть «космической эрой» (а она началась, напомню, с запуска первого советского искусственного спутника Земли в 1957 году), по своему значению сопоставимо с эпохой Великих географических открытий. Можно ли представить себе, чтобы кто-нибудь из матросов Магеллана, пусть даже давно расставшийся с морем, перестал постоянно возвращаться к своему кругосветному плаванию? Наверное, я бы спокойнее относился к ракетной сфере, если бы моя причастность к ней ограничивалась только инженерной и конструкторской работой. Но я провел много лет на Байконуре, я провожал ракеты в космос, многие из них взлетали по моей команде, я не могу вспоминать об этом без волнения, не могу быть равнодушным к этой теме.

Но есть еще одна причина. Все отечественные достижения той эпохи считались и были, понятное дело, советскими. После же распада СССР как-то само собой вышло, что гордость за советскую космическую эпопею унаследовала одна Россия — вместе с постоянным креслом в Совете Безопасности ООН и ядерным оружием, хотя ракеты и космические корабли строили, выводили на орбиту и летали на них вроде бы все вместе. Вклад Украины был исключительно велик, и если мы позволим себе о нем забыть, винить в этом нам придется только себя. Россия не обязана слать нам напоминания о нашей славе.

Среди космонавтов был целый ряд украинцев. Попович, Береговой, Гречко, Горбатко, Романенко, Кизим, Добровольский, Викторенко, Левченко, Филипченко, Березовой, Маленченко, Полещук, Арцебарский, Корзун, Волк, Гидзенко, Онуфриенко — перечисляю только тех, кого вспомнил, а помню я не всех, поскольку был мало связан с пилотируемыми полетами. Однако все они числятся сегодня российскими космонавтами. То есть, если смотреть на вещи формально, Украина вправе считать своим только одного космонавта, Леонида Каденюка. Но ведь это глубоко несправедливо и фактически неверно!

Я уже не говорю о том, сколько украинцев было и есть среди генеральных и главных конструкторов и директоров заводов, связанных с космосом. Их, в отличие от космонавтов, я помню каждого поименно, и как раз по этой причине воздержусь от перечисления: список получился бы слишком большим. Для меня совершенно ясно, что «украинская доля» в достижениях советской космической эры была гораздо выше тех 18 процентов, которые составляли удельный вес Украины в населении СССР. Но как вычленить эту долю? Путем простой каталогизации имен, и только? Этот вопрос, по сути, продолжает уже обсуждавшийся выше — вопрос о границах нашего культурно-исторического наследия.¹²¹