Я, Ивановский Олег Генрихович, родился 18 января 1922 года в г.Москве, в семье служащего. В 1925 году семья переехала в Тайнинку и поселилась поселке «Пролетарий», в двухквартирном доме № 16 по Октябрьскому проспекту.

С 1929 по 1933 год учился в начальной школе в поселке Тайнинка, затем в школе в поселке Перловка. В 1935 году был переведен для продолжения учебы в г. Москву в опытно-показательную школу им Радищева, 10 классов в которой закончил в 1940 году..

В октябре 1940 года Мытищинским райвоенкоматом в пос. Леонидовка был призван на военную службу и направлен в пограничные войска в Западную Украину в гор. Перемышль, в 92 погранотряд.. В апреле 1941 года откомандирован в школу младшего начсостава погранвойск в гор. Коломыю, где меня и застало начало Великой Отечественной войны.

В пограничных войсках служил до ноября 1942 года в должностях командира отделения, зам. политрука погранзаставы до перевода по приказу командовании на краткосрочные курсы оперативного состава и направления для продолжения службы в 7-й Кавалерийский казачий корпус действующей армии. В январе 1943 года в бою за город Валуйки Белгородской области был тяжело ранен. После излечения в госпитале и возвращения в свой полк участвовал в боях по освобождению Украины, Белоруссии, Польши, Румынии, Венгрии, Чехословакии.

По окончании Великой Отечественной войны в мае 1945 года приказом командования в составе группы офицеров командирован в г.Москву для участия в Параде Победы в июне 1945 года. После парада решением командования оставлен для продолжения воинской службы в распоряжении Московского военного округа для подготовки и участия в параде войск 7 ноября 1945 года.

В 1946 году по состоянию здоровья уволен с воинской службы с переводом на пенсию по инвалидности.

В июле 1945 г. я женился на Макаровой Ю.П. и проживал в поселке Тайнинка по адресу 3-ий Тайнинский пер., дом 7 ( ранее - ул. Пограничная, д.9).

После увольнения из армии с мая 1946 г. по март 1947 г. я работал в должности лаборанта в Мытищинском НИИ связи Красной Армии (НИИСКА). В марте 1947 г. был переведен в г. Калининград в НИИ-88, где работал в должности техника, старшего техника, а после окончания Московского энергетического института - в ОКБ-1 инженером, старшим инженером, ведущим конструктором.

В период с 1957 г. по 1961 г. являлся ведущим конструктором первых космических аппаратов, созданных под руководством академика С.П.Королева, в том числе - и Гагаринского космического корабля «Восток».

В июне 1961 г. Постановлением Совета Министров СССР был назначен начальником отдела Комиссии Президиума Совета Министров СССР по военно-промышленным вопросам, курирующего развитие космических программ в СССР.

В связи с переездом в Москву собственная трехкомнатная квартира по 3-му Тайнинскому пер., д.7 была безвозмедно передана в ведение Мытищинского райсовета народных депутатов.

В декабре 1965 г. Постановлением Совета Министров СССР был назначен в ОКБ Машиностроительного завода им. С.А. Лавочкина в г.Химки на должность заместителя Главного конструктора по направлению создания автоматических космических станций для исследования Луны.

В 1983 г. вышел на пенсию.Будучи пенсионером, продолжаю работать в НПО им. С.А.Лавочкина в должности директора музея предприятия.

За годы военной службы и работы в ракетно-космической отрасли за период с 1940 г. по настоящее время награжден орденами СССР

м Ленина, орденом Трудового Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны I степени, орденом Отечественной войны II степени, орденом Красной Звезды и орденом «Знак Почета».

Удостоен почетных званий Лауреата Ленинской и Государственной премий СССР. Избран почетным членом Российской Академии космонавтики, членом-корреспондентом Португальского Географического общества (г. Лиссабон).

В настоящее время с семьей проживаю в г. Москве.

Моя жизнь началась 18 января 1922 года в Москве, как мама рассказывала, в небольшой квартире моей двоюродной сестры на Большой Полянке, в доме № 49, в квартире моей двоюродной сестры, потом ставшей моей крестной матерью - Терезы Ричардовны Ивановской, после замужества Самсоновой. А первый запомненный мною адрес был таков: «Яр. ж.д. пл. Тайнинская, пос. «Пролетарий», Октябрьский проспект, дом 16, кв. 2», поскольку в поселок «Пролетарий» меня, трехлетнего, родители привезли в 1925 году. Переезд был связан с рекомендацией врачей заменить городской климат на загородный в связи с «весьма дохленьким состоянием моего здоровья».

В Тайнинке в те годы организовался кооперативный поселок с таким звучным и, по-видимому, модным названием. Собственно и название проспекта говорило о многом. Мне кажется, в те годы и в Москве-то еще проспектов не было, а вот в Тайнинке уже был, и, прямо скажем, с весьма значимым названием.

Платформа Тайнинская Ярославской железной дороги в 17 верстах от Москвы и в полутора верстах от города Мытищи, еще в древности, как и поселок, получили название от неподалеку находившегося, и сейчас существующего большого села Тайнинское, славящееся древней церковью.

« В церковь эту цари на тайные встречи приезжали…сама Екатерина… Говорят из села в Москву, в Кремль, есть подземный ход…вот бы найти, а?…» Слухи… слухи…

Поселок «Пролетарий» - деревянные двух- и одноэтажные дома, естественно без водопровода и канализации, вначале, как смутно помню, и без электричества. Улицы не мощеные, но с отрытыми кюветами, деревянными мостиками и посаженными вдоль палисадников плакучими ясенями. Постепенно вдоль улиц были вкопаны столбы, протянуты провода, появился электрический свет. Собственно не только значимым было название нашего проспекта, а чем плоха была улица «Магистральная»? Хотя с нее можно было свернуть и на уличку под названием «Кривая». Было и такое.

Проспект наш не был особенно большим, всего-то 16 домов! Наш дом №16 был последним. Он был одноэтажным, двухквартирным, по три комнаты в каждой из них. Квартиру № 2 занимали мы - отец, мама, бабушка (мамина мама) и я. Рядом, в квартире №1 поселилась семья детских врачей Семковских - Антона Антоновича и Варвары Александровны и их сын Сергей, на год, или два старше меня. С ним мы быстро подружились, и все детские годы были вместе. Через несколько лет Варвара Александровна умерла, а Антон Антонович, помучившись бобылем и, встретив в Перловке красивую черногорку Надежду Марковну, женился. Сергею одновременно был приобретен братик, Александр по фамилии Кутузов. Через несколько лет Семковские с той квартиры уехали, построив себе домик неподалеку, на Магистральной улице. Это, конечно, никак не повлияло на наши добрые и долгие связи.

При нашем доме был участок земли, что-то около 6 соток, половиной владели мы. Так что у нас был огород, две вишни, яблоня и груша, был сарай и навес для дров. Никакого водопровода и канализации не было. За водой ходили на колодец метров за двести. Так что ведер с водой и в детстве и в юности мне на своем веку пришлось перетаскать достаточно, равно, как перепилить и переколоть дров и перекопать земли под грядки. Занимались мои родители и «домашним хозяйством» - разводили кур, а в годы войны и еще одну живность - белых мышей. Это всячески поощрялось, поскольку мышата сдавались в специальную лабораторию, где использовались при приготовлении каких-то вакцин, потребных военным медикам.

Детские годы… чем они запомнились больше всего? Еще до школы, а значит лет с пяти? Прежде всего, конечно играми и игрушками: детство есть детство! А вот что осталось в памяти еще, это то, что у моих родителей почти не было никакой библиотеки, и я не помню, чтобы отец или мать читали книги и прививали мне это увлечение. Отец вечно был загружен работой и не только на службе, помню, он в те годы работал неподалеку от Мытищ у платформы Строитель на заводике силикатного кирпича механиком, но и дома, по хозяйству, а мама… мама читать не могла. Об этом чуть позже.

Пожалуй, вследствие этого, с детства во мне кипело предпринимательство в части: «Чем себя занять?» Хотелось, что нибудь придумывать, изобретать, сооружать, мастерить, ну и, конечно, играть.

Играть интереснее всего, было, пожалуй, в лесочке санатория «Перловка», который был рядом, за высоким забором, отделявшем его территорию от поселка. Сам санаторий располагался в большой старой даче, принадлежавшей когда-то владельцу московских чайных магазинов - Перлову. До сих пор и железнодорожная платформа перед Тайнинской называется Перловская.

В том лесочке, если туда удавалось проникнуть через щель в воротах, перекрывавших проезжую часть нашего проспекта, очень интересно было играть в индейцев, особенно после того, как кто-то рассказал о книге Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Мы «курили» трубку мира, стреляли из луков и «снимали скальпы» с бледнолицых.

Боялись мы только санаторного сторожа и конюха Бургана, который зорко следил за порядком на подвластной ему территории и свирепым взглядам преследовал наше индейское племя совсем не во время! Впрочем, это не мешало нам по осени «тырить» с его огорода, что был по берегу Яузы, то брюкву, то огурцы.

А вспоминая об игрушках, то насколько я помню, любимой игрушкой, нет, скорее игрой, был металлический «конструктор». Он в те далекие годы именовался, по-моему, как-то вроде «Мекано».

В красивой коробке был набор металлических «дырчатых» пластинок, колесиков, болтиков, гаек, и альбом с рисунками моделей и «спецификацией» - чего и сколько надо взять из коробки и использовать при сборке той или иной конструкции.

Но сборка моделей тележек, грузовиков, подъемных кранов по готовым «рецептам» меня почему-то не очень привлекала. Конструировал больше сам. Но для этого приходилось «модернизировать» некоторые детали - изгибать их, или укорачивать. Скажу прямо: подобная инициатива далеко не всегда находила положительную поддержку у отца и матери: «Не бережешь дорогую вещь!» Но, тем не менее, желание что-то «изобретать» меня влекло с раннего детства. Вообще, должен сказать, и голова и руки у меня были заняты постоянно. Что-то я обязательно мастерил.

Почему-то в те годы у меня помимо прочего была какая-то любовь к «пультам» в виде панели с приборами. В большой комнате у нас стояла трехэтажная этажерка на четырех точеных фигурных ножках и полками, обтянутыми малиновым сукном. Я довольно быстро разобрался в том, что верхняя полка плохо приклеена и может сниматься, если её стукнуть снизу. Обратная сторона полки была гладкой. Ну что нужно лучше для панели «пульта управления»? Кстати, к приходу отца с работы во избежание неприятностей полка быстро водружалась на место.

Так вот, на той, гладкой стороне полки, помню, я рисовал циферблаты, подобные часовым, и булавками, заимствованными из маминой швейной машинки, прикрепил картонные стрелки. Чем я намеривался управлять с этого пульта - не помню, но уже в те годы, по-видимому, соображал, что к пульту должны подходить провода. В качестве, как бы теперь сказали, «кабельной сети», брались толстые суровые нитки. Этими «проводами» я надежно опутывал комнату.

Однажды прокладка очередной трассы окончилась весьма печально. В другом углу комнаты на высокой красивой трехногой подставке стояла, как мне стало ясно потом, гипсовая полуметровая фигура юноши, устремленного вперед и вверх. В руках у него был светильник. Хорошая, видная вещь, наверное, и дорогая. А подставка- то была высокой и трехногой, а фигура-то на ней тяжелой… Короче - как-то я нескладно потянул за нитки, протянутые за этой тумбочкой, она накренилась и…куски разбитого юноши на полу в одном углу комнаты и ревущий с испугу «конструктор» - в другом. Плакал я, наверное, не из за разбитой фигуры, её ценности я тогда не понимал, а из за страха перед грядущим объяснением и, по всей вероятности, наказанием.

Мама и, любимая моя заступница, бабушка, были дома, вбежали в комнату, ужасно испугавшись за мою жизнь. Увидев, что я жив и здоров, успокоились и лишь попросили моего содействия в уборке результатов моего испытательского творчества. К приходу отца с работы все было шито-крыто. По-моему он и не сразу обнаружил, что на подставке в углу чего-то не хватает, скорее всего, это бабуля моя успела «принять необходимые меры».

Так что к «приборам», «проводам», «пультам» и их применению я, пожалуй, имел пристрастие еще с раннего детства, правда уже тогда я уяснил, что это пристрастие может сопровождаться большими неприятностями. Через много-много лет мне ни раз приходилось в этом убеждаться.

С годами меня стала интересовать не только такая, доморощенная, техника, интересы расширялись.

1934 год. Мне 12 лет. Был ли тогда в нашей стране, да пожалуй, не только в нашей, кто-то равнодушным к челюскинской эпопее, героизму наших летчиков Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Слепнева, Водопьянова, Доронина.

Конечно, и мы, ребята, не могли пройти мимо этого события, мы тоже стали «челюскинцами и героями летчиками». При «самораспределении» семерки героев-летчиков, кто кем будет, я стал Каманиным, Сережа Семковский - Ляпидевским, а живущий, через дорогу, Толька Уваров - Молоковым.

А сколько было восторга, когда на железнодорожной насыпи мы провожали взглядами курьерский поезд, мчавшийся в Москву со спасенными челюскинцами, и до хрипоты спорили, кто кого узнал в промелькнувших окнах вагонов. Каждый видел, конечно, своего героя. Обязательно.

1937 год. Чкалов, Байдуков, Беляков - их перелет через Северный полюс, полет Расковой, Гризодубовой, Осипенко… Разве перечислишь все героические свершения тех лет, которые не могли не будоражить ребячье сознание и не закладываться глубоко в тайники мозговых извилин.

Могли ли мы, мальчишки, не интересоваться появившимися сообщениями о полетах стратостатов? И как было не принять в этом «непосредственное участие?»

Дома, в одном из углов маленькой комнаты, где мы обитали вместе с моей любимой бабушкой, был организован «стратодром». Стратостат был сделан из декоративного деревянного яйца, запихнутого в чулок, конфискованный у матери. Гондолой служил подходящего размера шарик. Сверху к чулку прикреплялась нитка с грузом на конце, перекинутая у потолка через колесико от «Мекано» По команде «Подъем!» увлекаемый грузиком «стратостат» лихо поднимался к потолку в комнатной стратосфере.

Так что покорение «заатмосферных высот» в детстве меня не обошло.

Не обошел меня интерес и к авиации. Наше поколение прекрасно помнит, сколько эмоций вызывали проводившиеся в Тушино «Дни авиации». Еще с 1935 года 18 августа в Тушино, в Щукино на берега Москва реки ехали на трамваях, автобусах, поездах тысячи москвичей, да и не только москвичей, смотреть парад авиационной техники, полеты планеристов, прыжки парашютистов.

Для многих из нас, это был, пожалуй, самый впечатляющий праздник. После показательных полетов с сумасшедшими скоростями (350 километров в час!) новейших в те годы самолетов- истребителей, спортивной авиации, ждали финала. Праздник традиционно заканчивался демонстрацией налета наших бомбардировщиков на железнодорожный узел «противника», макет которого сооружался в поле, вдалеке от зрителей. Взрывы «бомб», клубы черного дыма над развалинами фанерных строений казались совсем натуральными. «Боевые» действия наших летчиков вызывали в толпах зрителей бурю восторга.

Вслед за этим в небе появлялись четырех моторные АНТ-6, с которых ссыпались вниз парашютисты. Воздушный десант!

И не думалось тогда, что совсем не «показательные бомбежки», вызывавшие восторг и умиление, а самые настоящие, унесшие сотни, тысячи жизней, разрушившие сотни, тысячи городов и городков, железнодорожных узлов, сел, деревень, унесут жизни многих, очень многих зрителей тех авиационных праздников…

Но тогда это было захватывающим зрелищем, и, конечно, не могло не вызвать попытки воспроизвести дома «бомбежку» подручными средствами. Был сделан небольшой деревянный самолетик, похожий на те, что бомбили в Тушино, под ним крепилась деревянная «бомба» с острым гвоздиком в носу. Самолетик подвешивался на нитке, наклонно натянутой из угла в угол комнаты и мог лихо скользить по ней сверху вниз. В середине нитки «бомба» отцеплялась и, падая на пол, втыкалась в цель.

И, конечно, не думалось, что через шесть лет, всего через шесть…

1 сентября 1929 года мама отвела меня в школу, за железной дорогой, в Тайнинке, располагалась она в деревянном старом двухэтажном доме. Первый класс. Не скажу, что школьные занятия, требования учительницы, какая-то дисциплина, сидение на уроках вызвала у меня восторг. Не без эксцессов прошло три года. В четвертый класс нас перевели в новую школу, построенную уже в нашем поселке. Это одноэтажное деревянное здание существует и до сего времени, но используется уже не по тому назначению, для которого было построено.

Четвертый класс остался в памяти помимо того, что я стал пионером, знакомством с двумя новыми чувствами - первой влюбленностью и первым предательством. Да-да! мне было уже 11 лет!

Впрочем, влюбленность была не первой. О первой я узнал позже от матери.

Мне было три, или четыре года, родители повезли меня в московский цирк. Помимо всех номеров обширной программы с дедушкой Дуровым, дикими зверями, акробатами, сильнейшее впечатление на меня произвел номер с дрессированными пони, которыми командовала очаровательная маленькая девочка в розовой пачке и с хлыстиком в руках. Звали её Иоланта. Я был поражен не пони, ею! И немедленно потребовал, что бы мне её купили. Отец и мать уговаривали меня, что купят лошадку, хлыстик, розовое платьице, но я был непреклонен: «Хочу Иоланту!» Такова была первая любовь. Что поделаешь? Пора…

А в четвертом классе произошли вот такие события в моей, так сказать, личной жизни. Среди всех девчонок нашего класса мое сердце было отдано Лизочкой Барановой. Не скажу, что она была красавицей, или круглой отличницей, но…сердцу не прикажешь. О моих чувствах я решил сообщить ей письмом, но конечно не по почте, (родители могут прочесть!) и не передать свое послание лично. На это у меня не хватило храбрости.

Рискнул обратиться за помощью к более, казалось, смелому Ваньке Санферову, нашему классному бузотеру и весьма нахальному мальчишке. Он с радостью согласился. Письмо ему было передано, адресат указан.

Через день, после уроков был объявлен сбор пионерского отряда. Собрались в соседнем классе, вожатая стала что-то говорить. В этот момент Санферов, обернувшись в мою сторону, с нахальной улыбочкой стал показывать листок с моим посланием сидящим рядом ребятам. Не знаю, как я изловчился, но, кинувшись к нему, вырвал из его руки заветный листок, сложенный в четыре раза и заклеенный по краям и выпрыгнул в окно, благо все это происходило на первом этаже, и за окном был май. Я бросился бежать по направлению к дому, а за мной Санферов и два или три его «подручных». Они стали меня догонять. Что делать с письмом? Ведь догонят, отнимут! Мгновенно пришло в голову решение - уничтожить, проглотить! Но как? Такой плотный кусок бумаги не проглотишь, значит порвать на мелкие кусочки, зубами, руками… «Враги» меня настигли. Завязалась нешуточная борьба. Кто-то пытался разжать пальцы , вырвать письмо… И в этот момент я почувствовал, что чьи-то зубы впились в кисть руки, пальцы разжались…

На следующий день на уроке русского языка, который вела наша учительница Ольга Павловна Ремезова (До сих пор помню ее фамилию!) Ванька Санферов встав, решил продемонстрировать всему классу мое послание, вернее то, что от него осталось, собранное по кусочкам с добавлением недостающих кусков собственным творчеством. Он заявил, что я влюблен в Баранову и что он готов прочитать мое послание. Ольга Павловна отобрала все у него, молча передала мне, и строго предупредила Санферова, что он поступил плохо, не по-товарищески, и что Олег и Лиза хорошие, чистенькие, аккуратные дети, и ничего плохого нет в том, что кто-то кому-то нравится.

Моя любовь сидела красная как рак и, не выдержав этой «пытки», вскочила и выбежала из класса. Дня два она в школе не появлялась. Продолжений эта история не имела, остался только шрам на руке, порой глядя на который вспоминаешь детство.

В 1936 году родителям удалось перевести меня в столичную школу десятилетку в Бауманском районе, на улице Радио, против ЦАГИ. И с 14 лет я каждый день ездил из Тайнинки в Москву. Школа эта именовалась опытно-показательной и носила имя Александра Радищева, или попросту именовалась Радищевкой. Располагалась она в старинном здании бывшего до революции «Елизаветинского института благородных девиц». Сколь и сколько благородных девиц вышло из стен этого заведения не скажу, но ребят и девчат, очень толковых и умных, учившихся в нашем классе в те годы было не мало. В нашем классе учились Елена и Наталья - дочери известного в первые годы советской власти электротехника Карла Адольфовича Круга - активного участника создания плана «ГОЭЛРО», сын начальника производства на авиастроительном заводе №301 Саша Шиуков, будущий врач, ставший инвалидом в Великой Отечественной войне Игорь Казанский, будущий доктор наук Тамара Евдохина…

Школу заботливо опекал сам нарком просвещения А.С.Бубнов.

Я не собираюсь описывать годы учебы, занимались, наверное, так же как и в других школах. Но нельзя не вспомнить, что в школе были прекрасно оборудованные кабинеты физики, химии, географии, биологии, учебные слесарные и столярные мастерские, прекрасный физкультурный и еще два зала - Ленинский и самый большой конференц-зал - Сталинский.

С великим уважением вспоминаю тогдашнюю директрису школы Зинаиду Наумовну Гинзбург, к великому сожалению попавшую под «молотилку» 1937 года. К счастью она выдержала все ужасы тех лет и громом аплодисментов и букетами цветов была встречена в стенах школы в 1957 году. Я был на той встрече…

Хорошо помню наших преподавателей: всеобщего любимца-географа Иосифа Ивановича Заславского, математика Павла Алексеевича Фаворского, физика Виктора Евгеньевича Зотикова, химика Владимира Семеновича Горшечникова, историка Петра Денисовича Ерика, «немку» Анну Николаевну Изволенскую, биолога и астронома Николая Федоровича Шевлякова, много позже работавшего в московском планетарии, преподавателя труда Николая Александровича Измайлова…

Была в те годы и военная подготовка, её вел Дмитрий Александрович Палькевич. В школе были группы «самозащиты», в их звеньях противовоздушной и противохимической обороны, связистов, и санитаров «бойцами» были учащиеся старших классов. По учебному сигналу «Тревога!» все бойцы собирались в подвале школы, разбирали положенное имущество и обмундирование. Я был бойцом звена ПВО и ПВХО,- противовоздушной и противохимической обороны, моим имуществом был противоипритный костюм - здоровый желтый комбинезон с капюшоном из толстой, чем-то пропитанной ткани, сапоги, и, конечно, непременный атрибут - противогаз. Облачение во все это в кратчайшее время было одной из главных задач. Неважно, что при этом у кого-то «нос» противогазовой маски после команды «Газы!» оказывался где-то возле уха, важно, что маска надевалась в считанные секунды.

Помню, был у нас «боец» Юра Сундуков, так он для того, чтобы обеспечить себе первое место в звене, сбрил свою густую шевелюру, чтобы не мешала надевать противогаз! В таком одеянии нам надлежало «тушить» зажигательные бомбы, «дегазировать» зараженные «ипритом» участки школьного двора. Должен прямо сказать, работали в группах самозащиты и ребята, и девчата с большим энтузиазмом. Свидетельством наших достижений тех лет служит сохранившаяся у меня копия приказа. Вот она:

ПРИКАЗ

НАРОДНОГО КОМИССАРА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР

№ 349

от 27 февраля 1939 года

На проведенных, согласно Постановления Президиума Совета Осоавиахима СССР и РСФСР, а так же моих указаний учениях-соревнованиях ПВО школа № 336 им. Радищева Красногвардейского района г. Москвы заняла первое место по СССР среди учебных заведений. Группа самозащиты школы отлично справилась с выполнением своих обязанностей во время учений.

ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ

Директору школы № 336 г. Москвы т. ДАВЫДОВУ Федору Васильевичу и военному руководителю школы т. ПАЛЬКЕВИЧУ Дмитрию Александровичу за отличную подготовку коллектива школы к ПВО и хорошее проведение учений-соревнований по противовоздушной обороне.

Ученикам школы КОМАРОВОЙ Раисе, ХОРИКОВУ Владимиру, ЗВЕРЯКОВУ Спартаку, АЛФЕРЬЕВУ Александру, СТЕРЛИН Владимиру, ОРЛИЦКОМУ Игорю, БАБУШКИНУ Владлену, ИВАНОВСКОМУ Олегу, РОГОВУ Аркадию и ЛОБАЧЕВУ Александру за отличную работу в качестве бойцов группы самозащиты, отличную работу на школьных учениях ПВО в сочетании с хорошими показателями по учебе…

Народный комиссар просвещения РСФСР ТЮРКИН

Это был первый в моей жизни официальный документ, в котором я прочитал свою фамилию. Помню, сразу стало почему-то жарко, жарче, чем было в противоипритном костюме. Черт возьми! Нарком - и мою фамилию упомянул!

Да, это был 9 класс, до окончания школы оставалось чуть меньше полутора лет.

Но не только этим была знаменита наша Радищевка. Знаменита она была и тем, что в полуподвальном этаже находилась «ЦАМЛ» - Центральная авиамодельная лаборатория. Ну, мог ли я спокойно проходить мимо двери с такой табличкой? Конечно, нет! И поэтому еще в 7 классе, я и несколько наших ребят и девчат записались в авиамодельный кружок. Помню, как только мы переступили заветный порог, то очутились (по крайней мере, по моим впечатлениям) в ином мире. Основными параметрами этого мира был исключительнейший, ароматнейший запах лака - эмалита!

О счастье! Да неужели теперь я смогу мастерить модели, познавать тонкости авиамодельных конструкций, делать расчеты, чертежи? Быть к о н с т р у к т о р о м !

Из соседней комнаты вышел среднего роста молодой человек, блондин, со спокойным сосредоточенным взглядом серых глаз.

- Вы ко мне? Кудрявцев, Сергей. Буду вашим руководителем.

Вот так просто мы познакомились с одним из пионеров нашего отечественного авиамоделизма.

Первым заданием на нескольких занятиях было склеивание из тонкой бумаги шара ­ - монгольфьера. Вспоминаю, что еще задолго до этого, я, увлекаясь авиацией, начал собирать везде, где только мог, вырезки из журналов, газет и вклеивать их в большой альбом в строгом порядке, по разделам.

Там были сведения и о братьях Монгольфье -Жозефе и Этьене, и о Шарле, применившем водород вместо теплого воздуха в своих шарах-«шарльерах». Были вырезки о полетах наших стратонавтов на стратостатах «СССР», «СССР-1бис» и «Осоавиахим» и фамилии: Прокофьев, Бирнбаум, Годунов; Прилуцкий, Вериго, Зилле; и погибшие при спуске «Осоавиахима» Федосеенко, Васенко и Усыскин. Урны с их прахом в Кремлевской стене. Были в альбоме фото Отто Лилиенталя, братьев Райт -Уилбора и Орвила. Так что я мог себя смело считать «теоретически подкованным», а вот практически… практику надо было осваивать.

От монгольфьеров перешли к «схематичкам» -- рейка вместо корпуса, или как его называют в авиации - фюзеляжа, на ней крыло, и хвостовое оперение с каркасом из тоненьких бамбуковых планочек, которые учились гнуть над огнем спиртовки. Крыло и хвост обклеивались папиросной бумагой. «Винтомоторная группа» - пропеллер из липового брусочка и пучок резиновых нитей - вот и вся премудрость. Потом красавицы фюзеляжные. Однажды удалось даже заглянуть в одну из комнат, где была настоящая аэродинамическая труба!

Помню, с какой завистью заглядывали мы в соседнюю комнату, откуда изредка слышался громкий треск вместе с запахом то ли эфира, то ли бензина. Там корифей тех лет в моделизме Сергей Малик осваивал первые микролитражные моторчики для моделей. Этому мы могли лишь завидовать. Моторчиков-то было всего два или три и куплены они были в Америке у фирмы «Броун Джюниор».

Занятия в ЦАМЛе дали очень много, но, к великому сожалению, те первые, робкие шаги в модельном самолетостроении не получили дальнейшего развития. Авиаконструктором я не стал, хотя в те годы этого очень хотел.

Но в жизни были не только школа и занятия в ЦАМЛе. Нет, конечно. Я очень любил гимнастику. Брусья, турник, кольца под руководством нашего физрука Кости Каракашьянца принесли мне юношеский разряд. Уже после войны, в газете как-то мелькнула эта фамилия вместе со сборной по гимнастике. Может быть, это и был он.

С удовольствием в танцевальном кружке овладевал я таинствами вальса, бостона, танго, фокстрота, румбы.

Но авиация из сердца не уходила. В 1939 году я решил поступить в аэроклуб. Толчком к этому послужило то, что в километре от дома, в поле за Яузой, вдруг стали садиться, взлетать, летать над поселком, таскать планеры, порой даже сбрасывать парашютистов в то время еще не легендарные «У-2».

Ребячья разведка донесла, что там организован аэродром. И не просто аэродром, а аэроклубный, а штаб аэроклуба в бывшем поселковом кинотеатре. Проявив самостоятельность, не согласовав свои действия ни с отцом, ни с матерью, я подал заявление и получил направление на медкомиссию.

В один из прекрасных дней несколько таких же, как я «смелых», поехали в Москву. Принял нас, кажется, тогда руководивший «Осоавиахимом» Николай Петрович Каманин. Если так, то это была первая встреча с человеком, на которого я так хотел быть похожим в раннем детстве, и сколько раз встречавшимся в дальнейшем! Разве мог я тогда предположить, что на Параде Победы в 1945 году мы будем стоять в одной парадной «коробке» Второго Украинского фронта? Разве мог предположить, что в 1961 -1965 годах мы будем ни раз встречаться и обсуждать планы и проблемы космических полетов и что в изданных после его смерти дневниках, названных «Закрытый космос», он в двух книгах будет два-три десятка раз вспоминать о наших встречах, разговорах, телефонных звонках?

Но тогда нас освидетельствовали врачи и по всем правилам мяли, стукали, ставили, укладывали, выслушивали, выщупывали. Потом проверка зрения по таблицам с пестрыми разноцветными цифрами и фигурами и, наконец, кресло-вертушка. До сих пор помню сильнейшее воздействие этой карусели! Кто вертелся на такой штуке - знает, что это такое, а кто не пробовал - все равно не поймет. Одним словом по дороге в авиацию это событие, воспоминание о котором вызывает дрожь. Но зачислили. Начались занятия.

С первых же вечерних занятий по теории, я почувствовал, сколь желанным было прикосновение к настоящей авиации. Учебные плакаты на стенах, мотор М-11 с разрезами во всех важных частях его устройства, детали самолетов, настоящий парашют… А уж что говорить об аэродроме, куда нас как-то отвезли в кузове полуторки. Постоять рядом с настоящим «У-2», потрогать необычный пестро раскрашенный аппарат, словно с птичьими крыльями - махолет Черановского, так его нам назвали.

- А он летает? - Спросил кто-то.

- Будем пробовать. Посмотрим, будет летать или нет, таких еще никто не делал.

Все это было безумно интересно! Но школа, и воспоминания о «кресле»… Впереди был 10 класс, выпускные экзамены, аттестат…

Вспоминая школьные годы, наших преподавателей, честно говоря, я не могу похвалиться тем, что был круглым и даже не совсем круглым отличником. Нет. Бывали у меня и троечки и четверочки и пятерочки. Последних - не густо. Не буду хвалиться и тем, что моими любимейшими предметами были физика и математика. Мне кажется, что только у особенно одаренных «вундеркиндов» есть любимые предметы. Как мне кажется, в школе есть любимые и по какой-то причине, понятной, или нет нелюбимые педагоги. А отсюда и соответствующий предмет - по принадлежности. Так что, должен сказать со всей откровенностью, мои школьные годы, учеба и успехи отнюдь не образец для подражания подрастающему поколению.

Весьма скоро стало ясно, что совмещение школы и аэроклуба не получается. Чем-то надо было жертвовать. Чем? Думал, советовался, наконец, решил: школу надо кончать, а аэроклуб? Других решений никто не подсказал, ни друзья, ни родители.

Вот сейчас упомянул опять о родителях и, рассказывая о себе, о своей жизни я не могу подробно рассказать о матери, отце, бабушке. Есть одна особенность: как-то так сложилось, и я не знаю почему, что в детстве, да и потом, в более поздние годы, я не помню, чтобы отец или мать заводили речь о нашем генеалогическом дереве. Да, по-моему, в те годы особенно копаться в своей родословной, было небезопасно. Особенно если в имени, отчестве или фамилии было что-то «иностранное». Поэтому о корнях этого дерева и вообще о его виде - дуб ли это ветвистый, или одноствольная березка, я много лет ничего не знал. Я почему-то не задавался целью восстановить генеалогию нашей фамилии, по всей вероятности потому, что не придавал этому серьезного значения. Скажу лишь коротко о том, что удалось восстановить за последние годы.

Самые первые сведения по линии отца сообщают о том, что во второй половине Х1Х века то ли в России, то ли в Польше жил мой прадед Антон Ивановский с супругой, ее имени установить не удалось. У них родился сын, которого нарекли Аниолом. Аниол Антонович, мой дед, жил и работал врачом в Калуге. Его супругой была Тереза Ричардовна, по всей видимости, полька, о которой известно лишь то, что она была из семьи Корсаков и ее дядя Фердинанд, скончавшийся в 1899 году, был героем Плевны, подполковником какого-то Ингерманландского полка, У Аниола Антоновича и Терезы Ричардовны была дочь Анна и четыре сына - Генрих, Казимир, Валериан и Ричард. Генрих Аниолович, родившийся в 1881 году стал моим отцом после своего второго брака с моей матерью Маргаритой Густавовной. Из генеалогии матери я мог вспомнить только то, что ее девичьей фамилией была Густавсон, ее матерью - моей любимой бабушкой была коренная тверская русачка Анастасия Константиновна, вышедшая замуж, за жившего в Твери сапожника, финна по национальности, по имени Густав. Мама родилась в 1892 году. У нее был брат, Николай, выехавший с отцом Густавом Густавсоном в двадцатых годах в Финляндию. После этого никаких известий от них, насколько я знаю, не было.

Что касается моих дядей и тети, помню, Валериана Аниоловича. Он был художником, с весьма колоритной, цыганского типа внешностью. Мой отец был с ним достаточно близок, чего не скажу о других моих дядях. У Валериана Аниоловича был сын - Валериан, и у него - сын Евгений. Вот с Женей Ивановским долгие годы я работал в НПО имени Лавочкина. Он был конструктором в одном из отделов нашего ОКБ. К несчастью, он еще в юности перенес операцию на сердце, что, естественно, отражалось на его здоровье долгие годы. Женя умер в 199 году. Его супруга и двое дочерей живут и работают в Москве.

Тетю свою - Анну, я видел один раз. Как-то, то ли до войны, то ли после, точно не помню, мы с отцом зашли в зоомагазин на Кузнецком Мосту. Там она и работала. Помню только то, что это была темноволосая, смуглая женщина. Они о чем-то долго говорили с отцом. Больше я ее не видел. Только два десятка лет назад я узнал, что у тети Анны от брака с Аркадием Звездиным был сын, Владислав. Иными словами - мой двоюродный брат. Только тогда мы познакомились и до сих пор поддерживаем знакомство. Он долгие годы работал на одной московской авиационной фирме.

Братьев отца Казимира и Ричарда я не знал, но с потомством Ричарда мою семью связывали самые близкие отношения. Сам Ричард, по видимости, был старшим, родился он в 1877 году, но умер рано, в 1920-м. От брака с Александрой (Олесей) у него было три дочери: Тереза, Олеся, Анеля. Родились они в 1901, 1904 и 1906 годах. Тереза и ее муж Самсонов Борис Николаевич стали моими крестными матерью и отцом. С их детьми - сыном Евгением и дочерью Татьяной мы дружим до сих пор. С Олесей и Анелей все годы сохранялись не столь близкие отношения. К сожалению, все три сестры уже ушли из жизни.

Насколько я помню, у нас в семье никогда не возникали воспоминания о прошлом моих родителей. Помню, что отец всегда трудился. Сохранился его «Трудовой список», нечто похожий на современную Трудовую книжку. Вот несколько любопытных строк оттуда:

«…Родился в 1881 году, ноября 3 дня. Служащий. Образование среднетехническое и 1 курс ВТУ. Профессия - механик…

1912- 1916 г.г. Завод Дукс на должности зав. авиаотделом

1916 - 1917 г.г. Авиамастерские и складской парк. Мастер сборки.

1917 - 1918 г.г. Авиазавод на должности зав. заводом.

…

1933 - Гос. строит. монт. Трест. Зачислен на должность прораба по монтажу на Магнитогорское строительство, затем монтажный инженер при управлении строительства Соцгородка Приказ по Комбинату от 28.8.33 г. № 23. г. Магнитогорск.

Вот такие строчки из биографии отца.

Московский велосипедный завод «Дукс» располагался в Петровском парке на границе Ходынского поля. Еще до первой мировой войны был одним из первых заводов, строивших самолеты в России. После революции для создания Красного Воздушного флота завод «Дукс» полностью переключился на самолетостроение и стал Государственным авиационным заводом №1 Он специализировался на выпуске самолетов истребителей и легких разведчиков.

В тридцатых годах, помню, отец работал механиком на заводе силикатного кирпича, что был близ Мытищ, у станции Строитель.

Мать моя работала только в молодости провизором в аптеке Ферейна на Никольской в Москве, но вскоре после моего рождения у нее стало резко падать зрение, причем и очки не могли помочь. Это громадное в ее жизни несчастье вскоре лишило ее возможности читать и писать. К счастью падение зрения прекратилось до наступления полной слепоты. Мать вынуждена была оставить работу и заниматься домашним хозяйством.

Я не могу вспомнить, чтобы родители активно занимались моим воспитанием. Я просто видел, что отец умеет делать все своими руками. А он действительно мог все - был столяром-краснодеревцем, имел хороший инструмент, знал и понимал металл, мог стеклить и малярить, полировать и лакировать, фанеровать, переплетать и электромонтерить, да, пожалуй, и не перечислишь всего, что он умел и мог.

Естественно, я старался, подражая ему, учиться делать многое собственными руками. Не обходилось в этом процессе без инцидентов. В основном это имело место в том случае, когда отец воочию убеждался, что его инструмент побывал в моих руках. А это обнаруживалось, как говорится, простым глазом, с результатом: «Не сметь брать мои инструменты!» Но такое бывало в ранней молодости.

Я взрослел, росла и моя доморощенная квалификация. Лет в 15-16 я уже завоевал полное доверие и не только у отца, но и в так называемых «сторонних организациях».

В то время в Москве строилась ВСХВ - Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, позже преобразованная в ВДНХ, а в конце прошлого века ставшая огромной ярмаркой, хотя и именующаяся ВВЦ - Всероссийским выставочным центром.

Для оформления многих павильонов в те годы требовалось изготовление разных экспонатов, хитрых очень и не очень. Такую работу, в основном вели бригады и группы «вольных» художников и мастеров-макетчиков. Удалось там поработать и мне с отцом. И вот однажды, причем я считаю это «однажды», сыгравшим весьма определенную роль во взглядах моего родителя на своего потомка. Павильону «Пчеловодство» в качестве экспоната, показывающего применение пчелиного воска в особенно модной в те годы авиации, необходим самолетный пропеллер, только в четыре раза меньше натурального. Во всем остальном он должен быть полной копией.

Поскольку к этому времени я кое-что уже умел, работая в ЦАМЛе, и пропеллеров для своих моделей сделал не один, я за ту работу взялся. Возился дома больше недели, благо это было летом. Как результат моего творчества на столе, поблескивая полированными лопастями, с латунной окантовкой по краям, лежал красавец пропеллер. Требовалась доставка его на выставку. Ну, как же можно было рисковать и такую красоту везти из Тайнинки на электричке и по Москве в трамвае?

Короче, в то прекрасное утро с достаточной порцией нахальства я заявил отцу: «Заказ «Пчелы…» готов, пусть директор павильона пришлет машину!» Каково, а? Отец уехал. Часов в 12 около нашего дома остановилась шикарная по тем временам, «эмка», вызвав недоумение в соседних домах. До войны-то о личных автомобилях в нашем поселке и речи не было. И вот - «эмка»! Черная! Красивая!

Пожилой и весьма важный шофер, зайдя в наш садик, с некоторым пренебрежением глядя на меня, спросил:

- Здесь живет мастер Ивановский?- Я ответил, что здесь.

- Скажи-ка ему, что я за ним приехал. С выставки.

Не помню, то ли смутившись, то ли с нахальством. Я произнес:

- Да, это я. Сейчас переоденусь, и поедем…

Надо было видеть недоумение на лице приехавшего - это за таким-то пацаном и на машине?

Работа моя была принята безоговорочно, а на впервые самостоятельно заработанные деньги, помню, я подарил матери ее любимые духи «Красный мак», а отцу пачку самых тогда дорогих папирос «Дюшес» с фильтром, естественно не зная, что любой уважающий себя курильщик таких папирос никогда не покупает. Себе приобрел только что тогда появившийся в продаже маленький узкопленочный фото аппаратик. Помню, гордость таки распирала меня: первый заработок! Да, так я заработал свой первый рубль!

Ну, разве можно сейчас, через столько лет вспомнить с хронологической точностью все то, что наполняло юношеские годы? Летний берег неподалеку протекавшей Яузы, «нырялки», с которых очень хотелось «изобразить» прыжок «ласточкой», где я однажды чуть не ухитрился утонуть сам и утопить своего племянника Женю Самсонова, в будущем заслуженного мастера спорта и олимпийского чемпиона по гребле. Зимой берега Яузы превращались в лыжные горки с обязательными трамплинами!

Была и первая уже более серьезная любовь, не то, что в 3 года, или в 4 классе! В 1937 году, пятнадцатилетним мальчишкой я познакомился с подружкой моей приятельницы жившей неподалеку Норы Исаевой, Юлей Макаровой, учившейся с ней в одном классе. Обе девочки были на год младше меня. Знакомство состоялось в театре, билеты в который Норе удалось достать через школу.

Сейчас я, конечно, не вспомнил бы, как и что происходило потом, но сохранились мои записи, сделанные карандашом в ученической тетрадке « в клетку» в конце декабря 1944 года! Война! Воевали мы тогда в Венгрии. Наверное, тогда я воспользовался передышкой в боях и на отдыхе решил записать свои воспоминания. Так вот, слово им.

«До этого я Юлю не знал, и не скажу, что она сразу мне понравилась, но я обратил внимание на то, что она была замкнутой, скромной, серьезной, что при ее миловидности производило положительное впечатление. После этой поездки в театр Нора сказала мне, что я своей внешностью произвел на Юлю положительное впечатление. Будучи с детства вообще довольно робким пареньком я не осмелился встретиться и поговорить с Юлей, а написать ей письмо (!) в котором, насколько помню, предлагал ей руку дружбы. Письмо я отдал Норе для передачи по адресу. Начались дни томительного ожидания. И вот, наконец, на четвертый или пятый день Нора принесла мне ответ, в котором Юля «Пожимала протянутую мною руку дружбы». Ее ответ сделал мое сердце неравнодушным к этой девочке. В ответ я опять написал письмо полное любви и нежности. Но ответа не получил. Прошло около месяца, мы встречались раз или два в общей компании, но она ни разу не обмолвилась, ни о моем втором письме, ни об наших взаимоотношениях. Это начинало меня интриговать. Масла в огонь еще подливала Нора, неоднократно заявлявшая, что Юля мне «сильно симпатизирует».

Однажды, в гостях у Норы, где была и Юля, мы затеяли игру в почту - секретную переписку друг с другом. В записке я пишу Юле: « Да, или нет? Только откровенно ». Она отвечает: «Олег, что ты задумал? Так уж и быть, да!» Я пишу ей: « Почему так уж и быть? Это что, снисхождение?» Юля ответила: « Если я правильно поняла, то есть с моей стороны? Тогда я меняю свое «Да» на «Нет»! Опять я толком ничего не понял. А шел уже 1938 год. Прошло уже более года с того, первого письма, а я все так же ничего не мог понять в наших отношениях. Это начинало сказываться и на моем характере - возраст брал свое, хотелось нежности, поцелуя, наконец, первого в жизни поцелуя любимой девушки. Но всего этого не было. Более того, при встречах в нашей кампании Юля держала себя подчеркнуто холодно, вызывая удивленные взгляда товарищей. Все это заставляло меня страдать, я становился замкнутым, раздражительным, мог творить глупости. Мама моя стала тревожиться за своего отпрыска, а я все больше чувствовал, что в сердчишко вошло какое то новое, большое чувство. Я решил опять писать Юле. Но и эти два письма остались без ответа.

Летом 1939 года мы как-то собрались у Норы. Под вечер, идя уже домой, я решил проводить Юлю до дома и поговорить с ней. Идем, она впереди, я сзади на пару шагов - ближе она не разрешила. Так молча и прошли всю дорогу. Около ее дома я задержал ее руку, и со слезами на глазах произнес: «Юля, неужели тебе легко так…?» Я не договорил, она удивленно посмотрела на меня, вырвала руку и, не сказав ни слова, повернулась и ушла к дому. Что со мной творилось! Не помню, как я добежал до близ лежащего лесочка, и, упав на траву, долго-долго рыдал, словно пятилетний мальчишка. Через несколько дней я опять решил написать, теперь уже последнее письмо, с просьбой ответить только одними словами: «Да или нет» и предупреждением о том, что если в течение десяти дней я не получу ответ, то буду считать это за откровенное «Нет!»

Я ждал почти три месяца, но она осталась верной себе - ответа не было. Не без отчаянной борьбы я заставил себя забыть ее…

Помогла быть может, запомнившаяся на всю жизнь поездка всем классом во главе с любимым географом Иосифом Ивановичем Заславским по Кавказу, по Военно-грузинской дороге в Тбилиси, потом в Гори, Батуми, Сухуми и Новый Афон. Новый Афон…Бог знает, чем могла бы окончится наша безумная затея посетить тогда еще официально не открытые АФОНСКИЕ ПЕЩЕРЫ!

Вот краткие воспоминания, присланные по моей просьбе одноклассницей, потом доктором наук, Путинцевой Тамарой Григорьевной. В школе она была просто Томочкой Евдохиной, отличницей, симпатичной девчонкой, почти постоянной моей партнершей на уроках танцев. И так…страничка из ее дневника.

«…После завтрака решили пойти в пещеру. Шли по берегу горного ручья, деревья и камни покрыты зеленым мхом. Густые деревья склонялись над ручьем и почти не пропускали солнечные лучи. Наконец подошли к пещере. Около нее нагромождены огромные камни, между которыми зияла черная щель. Разбившись на две группы, мы отправились в разные стороны. Идти приходилось согнувшись, иногда пробирались и ползком, почти в полной темноте. Держаться было не за что, потому что все покрыто мокрой глиной. Нередко просто катились по ней куда-то вниз, в холодную воду. В таких местах некоторые из нас, а в нашей группе было четыре человека - две девочки и два мальчишки, не досчитались своих тапочек. Но нас это не останавливало, и мы смело преодолевали все препятствия. Кое - где встречались сталактиты, с которых капала вода. Вода вообще там текла со всех сторон. Представьте себе мрачную пещеру, с потолка свисают сталактиты, оранжевый круг от свечи, бегающий по потолку и по мокрым стенам, освещающий возбужденные, улыбающиеся лица. Лезли на четвереньках дальше и дальше…»

А теперь несколько строчек моих воспоминаний. Я бы так продолжил последнюю фразу из Тамариного дневника:

«…Лезли на четвереньках дальше и дальше, в руках у меня свечка. Держать ее и одновременно держаться за мокрые стены, скажем прямо была задачка не из простых. Особенно еще тогда, когда с потолка капли одна за другой. Вот одна из них и угадала: прямо в свечку. Пшикнула она и сразу пещера стала большая-большая, стены, словно отодвинулись куда-то. « Тамара, кричу, лезь мне за пазуху, под майкой на животе - спички…» « А ты, что сам достать не можешь?» « Не могу… Руками держусь, а ноги куда-то вниз едут». Подобралась ко мне Тамара и, до сих пор без дрожи не могу вспоминать прикосновение ее холодной, грязной руки у себя под майкой! Бр-р! Но не это было главным, главное то, что спички не отсырели и зажглись, и мы поползли дальше. В одном месте наше «освещение» не обнаружило противоположной стены. Дальше была какая-то пустота. Остановились на краю чего-то. Кто-то бросил вперед камень…тихо. И вдруг через секунду снизу далекий всплеск! Вот тебе и на! Пропасть, да еще какая глубокая. Слава богу, хватило ума повернуть назад…»

Дальше несколько строк опять из Тамариного дневника:

«…Когда возвращались, и впереди засветился выход, то почудилось, что уже ночь. Скала, нависшая над входом и густые деревья, создали такое впечатление. Над пещерой нашли келью отшельника…» Прекрасная была экспедиция!

Да, то был незабываемый Кавказ! Но была и родная Тайнинка!

Был и волейбол по вечерам, а потом танцы, вначале под патефон, а потом, с заменой мембраны на адаптер «Радист», так называлось весьма тяжелое и громоздкое, с современной точки зрения, устройство, именуемое сейчас звукоснимателем, или «головкой». Эта штука ставилась на патефон вместо мембраны, а провод от нее соединялся с радиоприемником. Популярные в те годы «Рио-рита», «Китайская серенада», «Японские фонарики», «Андрюша», «Саша», танго «Дождь идет» гремели на полпоселка через ламповый приемник СИ-235, гордость Сережи Семковского и его брата Алика. Этому во многом способствовало то, что в конце лета 1939 года в саду их нового дома мы общими усилиями сделали волейбольную площадку: подровняли землю, в стену соседнего сарая и стоящую напротив сосну вбили крючки для сетки. Деньги на сетку и мяч пожертвовали родители.

Прицел наш был двойным: во-первых, это волейбол по вечерам, пока светло, а как потемнеет можно будет и с девочками потанцевать. Не топтаться же на терраске или в комнате! В те годы мы танцевали не так, как сейчас принято у молодежи: мы не дергались в конвульсиях в душном полутемном зале под дикую гремящую музыку. То ли дело медленное, красивое танго, или, для разрядки быстрый фокстрот.

Появившиеся таким образом «культурные возможности» явились предметом большой зависти всех соседских мальчишек. Но не могли же мы «обслуживать» всех желающих! Да и гордость не позволяла им висеть на заборе и быть только зрителями всего происходящего. Короче, круг нашего общества был строго ограничен.

И вот в один прекрасный осенний вечер произошло нарушение установленной границы. Две симпатичных девушки, на вид лет по 15-16.

- Валя. Вера,- Представились они.- Можно с вами поиграть?- (То были Верочка Меньшикова и Валечка Гнилова).

Ну что, джентльмены мы, или нет? Конечно, согласились.

Буквально минут через 15 нам стало совершенно ясно, что наша «дворовая» команда приобрела достойных игроков. Та, которая назвалась Валей, лихо, почти по-мальчишечьи, кулаком «закладывала» подачи, а Верочка прекрасно играла у сетки, безошибочно накидывая мяч для «гаса». А мне этого как раз и не хватало.

Еще больше мы убедились в достоинствах нашего пополнения, когда так же быстро поняли после волейбола, что девочки хорошо танцуют.

Довольно скоро я стал замечать, что Алик Кутузов, бывший на пару лет младше, весьма заметно стал проявлять знаки внимания к Верочке. Ну а как она? А как в этом случае ведут себя девчонки? Конечно ей, так я думал, было лестно внимание не только всей ребячьей части нашей кампании, но и индивидуально одного из ее членов. Она приветливо улыбалась и с видимым удовольствием шла с ним танцевать. Сережа Семковский быстро «оккупировал» Валю. А я? Я остался без партнерши. Что поделаешь? И тот и другой были владельцами и площадки и музыкального сопровождения!

С наступлением сентября вечерние общественные мероприятия прекращались - школа. Впереди у меня был десятый класс, выпускные экзамены.

Где-то в конце ноября ко мне зашел Алик Кутузов и завел разговор на щепетильную тему. Оказалось, что все эти прошедшие месяцы он не мог спать спокойно, извелся, учеба не шла на ум и все это из-за переполнявших его чувств к той самой Верочке. Влюбился парень! Но, будучи от роду не храброго десятка в вопросах не только личных, он, как оказалось, за все это время не нашел удобного случая поговорить с Верочкой на тему его волнующую. Вот так. А суть его речей заключалась в том, что я, как его близкий друг, во-первых, и как более смелый в отношениях с девчатами (почему он так решил - убей бог, не знаю!) должен встретиться с Верочкой и рассказать ей о его чувствах.

Уж чего-чего, но этого я никак не ожидал, считая, что продолжение осенних встреч у них наверняка было. Оказалось, нет? Ну, как же можно было отказать другу? Вспоминаю об этом без иронии. Ведь тогда нам, мальчишкам сороковых годов такие проблемы казались архиважными. Ведь клялись же в любви до гроба в 12-15 лет! Я согласился. Осталось только встретиться с Верочкой. Я бы через полвека не вспомнил бы того дня, когда это произошло, но в моей записной книжечке рукой Веры были тогда сделаны записи: « Помни 3-го, 16-го, 19-го и 22-го декабря ». А в те дни случилось вот что:

3 декабря я пришел к Вере. Я знал, что она живет на Кривой улице, с отцом и матерью. Стучусь в дверь. Звонки тогда были не у всех, еще не вошли в моду. Слышу шаги в сенях и ее голос: «Кто?» Я ответил. Щелк ключа в замке и тут не сердито, но твердо: «На место, Джек, на место!» Вот, думаю, этого еще не хватало, с псом знакомиться. Может поэтому, и Алик с ней не встречался? Дверь открылась, она смотрела на меня с недоумением.

- Ты чего?

Не помню уж, какими словами я начал свою миссию, но приглашение зайти в комнаты последовало. Вера в квартире была одна.

- Папа с мамой на работе. Мы вот с Джеком вдвоем хозяйничаем.

Огляделся. Три комнаты. Одна, видно, её, напротив кухня, дальше столовая и через нее вход в третью комнату. Вся рекогносцировка заняла минуты три. А дальше? Дальше надо было приступать к выполнению поручения. Не помню с чего я начал, но суть своего визита изложил.

Не скажу, чтобы Верочку мое сообщение о чувствах Алика привело в трепет. Выслушала она довольно спокойно, сказав, правда, что он ей не безразличен, и что она ничего не имеет против того, чтобы он, как ни будь к ней зашел.

А я, должен честно признаться, через полчаса стал чувствовать, что дипломат из меня никудышный. Хотелось с этой славной девочкой говорить о чем угодно, только не о том, что кто-то её полюбил, и просит взаимности. Часа через полтора мы расстались существенно более близкими друзьями, чем были до моей дипломатической миссии. Да и не просто расстались, а условились встретиться вновь.

И мы встретились через две недели, а потом еще и еще. После последней декабрьской встречи все мои благие намерения помочь Алику полетели к черту! Нам и без него было очень хорошо, и с каждой встречей все лучше, лучше и лучше. Это была зима 1939 года.

Пролетели пол года. Июнь. Год 1940-й. Экзамены.

Экзамены. Всегда, всю жизнь, и в школе, и в ВУЗ-е, и в жизни в годы молодые и годы зрелые, это слово или событие не воспринимается спокойно. Да что говорить, вот мне уже за восемьдесят, и то, порой приснится то ли школа, то ли институт и обязательно экзамен и обязательно «завал» на нем. Просыпаешься от этого кошмара весь в поту. И только опомнившись в слух ли, или про себя: «Фу, черт! Хорошо, что во сне!» Не верю я в то, что есть люди, у которых сие событие не вызывает каких-то особых эмоций. Равно как и то, что есть люди, которые в бою не боятся смерти и не испытывают страха. Нет таких. Прошел я всю войну, от начала до конца. Нет. Только одни могут страх преодолеть, а другие нет. Только в этом разница.

А начинается эмоциональное воздействие экзамена в школьные годы. К этому жизненному этапу мы и подошли. Как я сдавал все положенные предметы и как дрожал, - не помню. Но сдал все благополучно. Не на пятерки, но вполне прилично. Врезался только в память день последнего экзамена. Собственно не весь день, а его половина. Я ехал на электричке из Москвы в родную Тайнинку. В вагоне все было почему-то розовое, и за окном поезда несущиеся куда-то назад деревья тоже розовые и все пассажиры в вагоне- розовые и все улыбались и все, мне казалось, смотрели только на меня. Я ликовал. Мне казалось что большее счастье вряд ли когда еще придется пережить! Последний экзамен сдан! Окончена школа! Теперь…

А что, собственно, теперь? Мне кажется, что существовавшая система весьма правильно определяла тот момент, когда молодому человеку, закончившему первый этап становления, или преобразования из эскизного проекта в более обработанное человеческое подобие «подсказывала», что и как ему надлежит делать дальше.

К примеру: мужскому роду предписывалось знакомство с учреждением, именуемым военкоматом. Был такой и в нашем районе, в поселке Леонидовка, что близ Мытищ.

Первое знакомство состояло из прохождения двух комиссий: мандатной и медицинской и получения, как результат знакомства, маленького беленького документика, именуемого приписным свидетельством. Этот документ свидетельствовал о том, что некий гражданин с очень знакомой мне фамилией, именем и отчеством подлежит призыву в Красную Армию, точнее в морпогранохрану и обязан в октябре 1940 года, по специальной повестке прибыть в военкомат для отправки по месту службы.

Это сразу и однозначно снимало неопределенность послеэкзаменационного периода. Пугало ли это? Нет, насколько помнится. Впереди три месяца свободы, а потом? Потом служба в армии. А что это такое? Страшно или нет? А кто из нас знал это? Интересно? Конечно, потому, что это новое, совершенно новое, и совсем не похожее на ту жизнь, которой жил все свои 18 лет. Загадочно. Интересно. Загадочно, прежде всего, потому, что обменяться опытом никто не мог.

Знакомые сверстники еще в армии не служили, друзья мои были на год-два младше, один, правда, Сережа Семковский, был старше, но по здоровью от службы в армии был освобожден.

Пока предстоящее изменение в жизни воспринималось лишь как неизбежное расставание с родительским кровом, понимая под этим мать, отца, бабушку и, пожалуй, еще более щемящее - с любовью своей, Верочкой Меньшиковой. Последние три месяца еще больше сблизили нас, и родители, пожалуй, уж рисовали себе будущее в нашей совместной жизни. Пожалуй, такие мысли все чаще и чаще возникали в головах наших мам, особенно после того, как в августе с их согласия я несколько дней провел в пионерском лагере, естественно не как пионер, а как гость Верочкиной матери, Елизаветы Ивановны. Две ночи мы провели вместе с Верочкой в лесу, Но…

«Предлагаю 3 Октября 1940 года прибыть к 22 часам в райвоенкомат с вещами для отправки по месту службы в рядах Красной Армии». Не дословно. Не помню тех слов, что были в той повестке, которую я получил в последних числах сентября. Перечислялось там, если мне не изменяет память, то, что надо было взять с собой и, что острижен я должен быть наголо, под машинку.

«Под машинку…» 3 октября это требование, пожалуй, было наиболее неприятным, повлекшим и само событие. Вспоминаю, что шевелюра меня в молодые годы не обидела. Волосы были густые, пышные и чудесно вились. «Как у молодого Пушкина» - любила говаривать мать. Сейчас только и вспоминать об этом, поглядывая на фото тех лет! Да, в тот день шевелюра моя темными комками ложилась на простынку, услужливо заправленную за воротник в нашей поселковой парикмахерской. Рядом была Верочка. У нее из глаз катились слезы…

Потом поехал в Москву. Невольно потянуло туда, на улицу Радио, еще раз заглянуть в школу, нашу Радищевку, поглазеть на медленно вертящийся трехлопастной ветряк на высокой башне за забором ЦАГИ. Пошел к набережной Яузы, взглянуть на Лефортово. На лыжах там нормы на ГТО сдавали…

Эх, знать бы тогда, что я шел мимо НКВД-ешной «шарашки», где в то самое время работал «ЗЕК» СЕРГЕЙ КОРОЛЕВ, с которым судьба сведет меня через семь лет…

Тот день и вечер пролетели как во сне. Очевидно, нервы были в таком состоянии, что мозг запечатлевать всего не имел возможности.

Помню только, что весь вечер рядом были отец, мать, бабушка и Верочка. Трое еще как-то держались, стараясь не подавать виду, а бабушка частенько махнув рукой на нас, подносила к глазам краюшек фартука, отворачивалась в угол к двум старинным иконам в золоченых окладах. Там всегда горела маленькая рубиновая лампадка, в которую она раз в неделю наливала из бутылочки специальное «деревянное» масло.

- Боже, спаси и сохрани раба твоего!..- Слышалось из угла,- Ну, ничего, родной внучок мой, это хорошо, что ты в армию идешь в день своего андела, в день именин твоих. Твой андел-хранитель (она так и говорила «андел») будет тебя хранить, а я молиться буду…

«Ангел-хранитель будет тебя хранить…» Сколько раз я вспоминал эти бабушкины слова!

Сборы в дорогу не заняли много времени. Собственно и собирать-то было почти нечего. Старенький костюм, сшитый матерью из какой-то крашенной фланели, пара белья, зубная щетка, коробочка с порошком, мыло, полотенце, школьный аттестат, ручка-самописка, что-то из еды - вот, пожалуй, и все мое имущество. Бритву не брал, еще брить было нечего.

Часов около 11 вечера пошли на платформу. Мама, отец, Верочка. Последние поцелуи…Слезы… Электричка тронулась.

Думал ли тогда, что вот в тот самый момент я уезжаю из Тайнинки, из детства, из юности, от родных, друзей, любимой девушки так надолго? Да нет, конечно, не думал. Знал только, что на три года, так служили в погранвойсках, а может быть и на четыре - ведь морпогранохрана…

В военкомате таких, как я, стриженых, собралось довольно много. Сдал повестку. «Твоя команда вон в той комнате. Там ждать!» В комнате человек пятнадцать. Знакомых, наших тайнинских, увидел двоих, Толю Прибылова и Мишу Федотова. Остальные ребята не знакомые…. Ждать… А долго? А кто знает? Прошел час, другой. Ночь брала свое. Ведь за все прожитые 18 лет я еще не знал, что такое бессонная ночь. А где же здесь спать? Кроватей никаких. Деревянные скамейки вдоль стен, сплошь уклеенных плакатами с цветными разрезами противогазов, силуэтами иностранных самолетов с их опознавательными знаками, еще что-то.

Но сон есть сон. Скорчившись, примостились на лавках, кое-как уснули. Долго ли пришлось поспать - не помню. Часов, естественно, на руках не было, в карманах тоже. В те годы в нашем возрасте, часы, пожалуй, редко, кто имел. Не то, что сейчас- шпанец в классе третьем, а уже тянет манжет на левой ручонке, коситься небрежно: «Сколько тут накачало?»

Перед рассветом нас подняли и на видавшем виды «газовском» автобусе повезли в Москву. Приехали на какой-то вокзал, заехали с задворков к товарным платформам.

Сопровождавший нас из военкомата куда-то ушел. Вскоре последовало указание: «Всем в санпропускник, белье и верхнюю одежду - в спецкамеру!» Что такое санпропускник и спецкамера никто понятия не имел, но через час уяснили, что санпропускник это просто душ, а спецкамера - это для пропарки (или прожарки) белья и верхней одежды. Зачем? Объяснили: «Чтобы паразитов с собой не брать». О, господи! Да неужели же у нас, только что уехавших из дома, от семей, да какие-то паразиты? Но порядок есть порядок. Ничего не поделаешь, пришлось подчиняться.

Не обошлось и без сюрпризов. Несмотря на предупреждение что с вещами ничего кожаного и резинового не сдавать, кто-то оставил ремень в брюках. А когда стали одеваться, то незадачливый экспериментатор с недоумением вертел в руках нечто напоминающее небольшую палку, раза в два короче и тверже бывшего ремня.

Под вечер к платформе подали состав. Товарные вагоны, маленькие, таких сейчас на железных дорогах и не встретишь. Заглянул я внутрь - по обе стороны от двери в два этажа настилы из нестроганых досок. И все. Это, так сказать, полное оборудование.

- По вагонам! - Команда по перрону.

- А по сколько человек в вагон-то?- Спросил кто-то.

- По 32! По 8 человек на этаж. Ясно? Вещи под голову, пальтишком, у кого есть, накроетесь. Ясно?

Не скажу, что все услышанное было ясным. Но раздумывать некогда. Залезли. Разместились. Мне, как я считал, повезло, досталось крайнее место на втором этаже рядом маленьким квадратным окошком.

Столпились у открытой двери, облокотившись на деревянный брус, засунутый поперек дверного проема. Где-то впереди гукнул паровоз. Дернулся вагон, звякнули буфера, и перрон медленно поплыл назад, затем быстрее и быстрее.

1940 год. Октябрь. Уже четвертое. Половина одиннадцатого ночи…

* * *

1957 год. Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи…

На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна вторглись в темень Байконурской ночи. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! Оторвалось от ракеты и пропало облачко парящего кислорода. Сейчас, вот-вот сейчас! Сердце рвалось в груди. Я смотрел, не отрывая глаз, боясь моргнуть. Наконец отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул.

Ракета в клубах дыма и величественно, неторопливо, уверенно её белое тело поднялось, пошло…

В те минуты рождался первый в мире искусственный спутник Земли.

От гудка паровоза 4 октября 1940 года до рева стартовавшей ракеты с первым в мире искусственным спутником Земли 4 октября 1957 года пройдет еще долгих 17 лет…

* * *

Перрон уплывал все быстрее и быстрее, промелькнули заборы, контуры каких-то складов, сараев, а потом назад поплыли дома. Московские дома. Москва. Еще во многих окнах свет…

Вот в этот момент я до боли почувствовал, что вместе с этими освещенными московскими окнами уплывает куда-то и скрывается в ночной темени детство, беззаботная юность, порой имевшая, казалось, столько проблем и забот. Смахнул слезы, в горле как-то перехватило, когда где-то неподалеку через стук колес вагона донесся звонок ночного трамвая… Но вот и дома стали пропадать, только чуть светлее ночи край неба висел там, где скрылся родной город.

В сознании четко пронеслось: кончилось детство, кончилась юность. А что началось?

Началось пока загадочное, неясное… Но тут же в сознании с какой-то спазмой внутри: « Не от меня теперь будет зависеть поехать сегодня в Москву, или лучше завтра?» Не я буду решать «Пора идти домой, или еще поиграть в волейбол?» Причем все эти «Не от меня…» ни на день, ни на месяц, а на три, или четыре года!

Вот с такими не легкими для мальчишеского сердца мыслями, сидел я на краю нижних нар. Казалось, что и стука колес в те минуты не слышал. Но тут красивый, сильный голос ворвался в раздумья: «Москва моя, ты самая любимая!» Пел кто-то из ребят в противоположной стороне вагона. (То был Виктор Стрельников, на границе его взяли в ансамбль песни и пляски. Не знаю, остался ли он жив?) Через куплет к нему подключились еще несколько голосов, не столь сильных и чистых. И песня эта, раньше не казавшаяся столь значимой, приобрела, словно другое содержание.

Постепенно расползлись по своим местам и перестук колес и толчки вагона, отнюдь не похожего на мягкий спальный прямого сообщения, казалось, кончились. Все забрал сон. Позади были сутки, наполненные впервые пережитыми событиями.

Утром разбудил чей-то громкий и задорный возглас:

- Товарищ командир, а куда это нас везут?

Поезд стоял, и откуда-то снизу, словно из под вагона, спокойный голос произнес:

- А вот скоро узнаете!

В квадрате открытой двери, облокотясь на перилину стояло человек восемь. Остальные еще спали.

Действительно, куда же нас везли? Раз в морпогранохрану, значит на море. А где у нас в стране море? На севере - Белое, на западе - Финский залив, Балтика. На юг? Хорошо бы. Там Черное море. Или на Дальний Восток, на Тихий океан? И везде там морская охрана. Есть еще и Каспий, там тоже граница.

Спрыгнув со своего второго этажа, подошел к двери. Выглянул. Поезд стоял где-то довольно далеко от станции. Внизу, у соседнего вагона, стоял пограничник в зеленой фуражке. На гимнастерке зеленые с малиновым кантом петлицы, на них четыре красных эмалевых треугольника. Старшина.

Пожалуй, я первый раз видел настоящего живого пограничника. В Москве и у нас в Подмосковье, скажем прямо, зеленые фуражки не часто мелькали, а в кинофильмах-то, черно-белых, зеленого цвета не увидишь. А здесь была настоящая зеленая фуражка! Эх, бы мне такую! Невольно в сознании как-то быстро-быстро прокрутились кадры героических подвигов на границе. Хасан, Халхин-Гол, и вот недавно финские события… Эх бы мне…

- Постойте, хлопцы, пожалуй, я знаю куда,- вполголоса проговорил кто-то из наших, - Мы ночью Курск проезжали…

Курск? Ну и что? Через Курск идут поезда на Юг, ясно, что не в Прибалтику и не на Тихий Океан. А вот на Черное море совсем не плохо.

Киев. Винница, Проскуров… Утром четвертых суток пути, вот как быстро нас везли, поезд остановился у какой-то станции. Выглянули. Прочитали: «Волочиск». Мост через реку Збруч. Вспомнил я уроки географии, нашего любимого Иосифа Ивановича Заславского. Сколько раз «ездили» мы по нашей западной границе, бывали и на Збруче. До 1939 года за Збручем была Польша, а теперь по мосту на ту сторону пошел наш поезд. И тут же, неподалеку станция «Подволочиск». Удивительно - две станции рядом, на одном и на другом берегу. Да, всего год назад за рекой мирно жила Польша. Год назад…

Дорога все больше и больше забирала на запад. Где же там море? Догадки и сомнения не долго нас мучили. На одной из остановок сопровождавший старшина-пограничник, уяснив, что от осаждавших его вопросов: «Куда?» не избавиться, сказал:

На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах.

Вот тебе и на! Вот тебе и морпогранохрана! И служить теперь три года!

На шестые сутки, ночью, поезд остановился близ какого-то вокзала, на запасных путях, не у платформы. Поначалу ни я, ни соседи по нарам в полусне не придали этой остановке особого значения. Но вот от соседнего вагона совершенно явственно не громко, но четко донеслось:

- Взять вещи, выходить из вагонов тихо, не разговаривать, не курить, не шуметь.

Прихватили свои немудреные пожитки, выпрыгнули на междупутье. Темнота - глаз коли. Тишина. Темные контуры зданий. Окна не светятся. Тишина. Кто-то из соседнего вагона спрыгнул неловко, загремел чем-то по щебенке междупутья.

- Тише! Прекратить шум!- И тихо, но очень четко донеслось,- Держаться друг друга, из виду не терять, за мною шагом марш. И не разговаривать! Ясно?

Перемышль. Бывшая Польша. Дальше пути не было, дальше новая граница Советского Союза.

В нее и уперся паровоз.

Как и где мы провели остаток ночи, не помню. Помню только одно: ни в спальнях и не в кроватях. Достаточно неорганизованной толпой нас завели, (именно нас завели, а не мы пришли) в большой асфальтированный двор, сделали перекличку, велели построиться, а потом выложить из своих чемоданов, из сумок и мешков все съестное - у кого что осталось после шести суток пути. Оставить можно туалетные принадлежности, конверты, бумагу и ручки с карандашами. Вот так! И за собственный счет перекусить не удалось!

А на утро… это было памятное утро!

Всю нашу разношерстную кампанию построили в колонну, и повели в город. В баню. Все, что на нас было одето, велено было снять и сложить в мешки. Сказали, что все это будет храниться до конца нашей службы, а вот когда нас будут увольнять, то мы все это оденем и по домам! Эх, мечты, мечты! По домам… Вот сейчас бы, а не через три долгих-долгих года!

Три года - с ума можно сойти! Как же это? Три года без дома, без родных, без близких, любимых?

Такие мысли ползали в голове пока мылись. Не из приятных были те мысли. И, не смотря на горячую воду почему-то в деревянных ушатах, где-то там внутри пробегал холодок.

Чистые, розовенькие и мокрые мы выскакивали из банной, получили в охапку комплект обмундирования и облачались во все армейское. Проблема… Скажите откровенно, если вам предложат обернуть портянкой ногу, которой вы ни разу не то, что обертывали, а и вообще не видели, и надеть сапоги? А вы до той поры были знакомы с носками и ботинками. Инструктаж по этому сложному процессу тут же на месте давал один из сопровождавших нас командиров.

Натянув на нижнюю половину тела все, что было положено, с трудом решив портяночную проблему, приступили к верхней, вплоть до серой фланелевой буденовки, с нашитой на ней зеленой звездой с красненькой эмалевой звездочкой в середине.

За шесть суток пути мы, как не говорите, попривыкли друг к другу по вагонному сосуществованию. По крайней мере, отличали Володьку от Тольки, и Юрку о Сережки, а тут…тут все стали одинаковыми! Да сам-то я себя узнаю ли? Подошел к зеркалу и…стоял передо мной кто-то, но не я. И такая лихая, по истории, буденовка сидела на остриженной голове как-то боком, нескладно, и воротник гимнастерки был малость великоват, а лицо…да нет, лицо-то было моим. Но было таким растерянным, таким странным…

- Выходи строиться!

Команда словно подхлестнула. Вышли во двор, построились.

- Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом марш! Раз-два, левой, раз-два, левой! Запевай!

Что запевать-то? Какую песню? По всей вероятности вид нашей колонны со стороны был не очень бравовоенным. Пришли опять во двор, тот самый, где были ночью. Днем он выглядел по-другому, не таким мрачным. Зачитали вслух кому, в какой взвод и отделение. Командиры - сержанты и лейтенанты, стоящие словно покупатели, чуть в стороне, тут же подходили к «своей» группе, называли свое звание, фамилию и уводили группу в большой серый трехэтажный дом. Поднялись по лестнице на второй этаж. Это была казарма для учбатовцев, как нас назвали, мы были учебным батальоном.

В большой комнате двухэтажные дощатые нары. Опять нары! Но, в отличие от вагонных, из строганых досок и на них аккуратно заправленные синими байковыми одеялами пухлые, и, казалось, такие мягкие, манящие своей необмятостью матрасы, подушки в белых наволочках.

Желание нарушить этот интерьер своими бренными телами, стосковавшимися за неделю по нормальной постели, было непреодолимо. Честно говоря, ни о чем другом в тот момент и не мечталось и не думалось. Эх, бы…

И, словно прочитав мысли своих подчиненных, сопровождавший нас в казарму молодой, спортивного вида, стройный невысокий лейтенант Носиков - наш командир взвода, сочувственно улыбнувшись и как-то по-домашнему, произнес:

- Ну а теперь, хлопцы, спать, спать всем. Хотя и утро, но спать. До обеда. Ясно? Вопросы будут?

Вот так я стал пограничником 92 погранотряда, пограничником пока лишь по форме - зеленым петличкам на гимнастерке и шинели, но отнюдь не по содержанию. Пограничное содержание в нас стали вкладывать со следующего утра.

Из исторической справки.

«В период с 25 сентября по 5 октября 1939 года в городах Рыбница Молдавской АССР и Каменец-Подольский УССР сформирован пограничный отряд, которому присвоено наименование «92 пограничный отряд НКВД СССР»

С 10 октября 1939 года штаб отряда со специальными подразделениями дислоцирован в городе Перемышле Дрогобычской области УССР. Отряд состоит из 5 комендатур, 21 линейной заставы, маневренной группы и подразделений обслуживания. Принят под охрану участок Государственной границы СССР протяженностью 215 километров… Накануне войны в отряде числилось 2566 человек…»

- Подымайсь! Подъем! Быстро, быстро! Бегом во двор, строиться!

Не очень спросонья соображая, где брюки, гимнастерка и как, выбравшись со сплошных, от стенки до стенки нар, узнать свои сапоги, успеть обмотать ноги портянками, надеть одной рукой на голову шлем, а другой в это время надевать сапоги, выскочить во двор!

- Эх вы, салаги! Гляди, как надо! - И старшина, быстро раздевшись, лег под одеяло на заправленную постель. В головах нар, на полочке, он сложил гимнастерку, на нее брюки, на них шлем. Сапоги на полу, и через голенище каждого сапога перекинул портянки.

- А вот теперь сморите.- И скомандовал себе: «Подымайсь!»

Одеяло, казалось, само собой слетело к ногам, шлем оказался на голове, пока он сидя двигался к краю нар, ведь не встанешь, низко, не нем оказались брюки, а в руках гимнастерка. Спустив ноги он запихнул их в сапоги, не обматывая портянками, и с гимнастеркой в руках подбежал к двери.

- Вот так, понятно? А гимнастерку можно на бегу одеть, воротничок в строю застегнете, а брюки надо здесь застегивать, а то еще потеряете. Только на счет портянок - секрет. Это так, не по-уставному. Придется после зарядки перемотать. Ясно?

Мне на нарах досталось место на первом этаже. Честно говоря, вначале я позавидовал второэтажникам - как-то воздуху там больше и потолок над головой белый, а не доски, но вскоре понял - зря завидовал. До чего же разнесчастными были ребята на втором этаже! Чуть замешкались после команды, нижние уже выскочили в проход, надевают брюки, сапоги, а они елозят на верху, спрыгнуть некуда, внизу сплошные головы и спины. И скулят несчастные жалобно-жалобно: «Хлопцы, ребята, товарищи пограничники, ну дайте спрыгнуть, ну будьте людьми…» Опоздание в строй в этом случае было обеспечено, со всеми вытекающими из этого осложнениями.

Нет, повезло мне, что спал на первом этаже!

Выбежав во двор и построившись, с ремнями не на поясе, а через плечо - бегом на зарядку.

И каждое утро. В любую погоду. А потом заправлять кровати и туалет. Кому бриться, кому мыться. И все в темпе, не вразвалочку. Затем строем в столовую, завтракать.

Быстро стало ясно, признаюсь, что из всех часов внутреннего распорядка, определяющего, когда и чем мы должны были заниматься, самыми приятными минутами были те, что стояли против слов: «Завтрак», «Обед», «Ужин». Особенным уважением пользовалась гречневая каша, очень вкусная, с тушенкой и хлеб с чаем. А на ноябрьские праздники нам даже по белой булочке выдали!

Кормили нас вкусно и вполне достаточно по всем нормам, но почему-то всегда хотелось есть. Наверное, потому, что физическую нагрузку, которую мы получали на занятиях нельзя было сравнить с домашней. Кроме того, в столовой, сидя за длинным столом, покрытым клеенкой, как-то по-другому себя чувствовали, свободнее, что ли? Там и пошутить можно, и разыграть, кого ни будь из своих, или из соседнего взвода.

Незаметно пролетел первый месяц. Да нет, конечно, все было в этот месяц. И грусть страшная, с болью, чуть не до слез, особенно в воскресенья - дни, свободные от занятий. Частенько в голове было одно: дом и дом. Письма, даже часто приходившие, приносили тепло только тогда, когда их первый раз брал в руки. А прочитаешь, и так становится больно, тоскливо, хоть волком вой.

Но когда были занятия, специальная ли подготовка по основам криминалистики, тактика ли, строевая подготовка, или физкультура, скучать было некогда.

Да, мы учились быть солдатами границы.

Из письма домой 5 декабря 1940 года.

Учеба идет хорошо. Все время держу первое место по взводу. Общий бал 4,8, как видите - не плохой. На днях у нас будут экзамены, затем дней через десять поедем на границу и приступим к своим непосредственным обязанностям - задерживать нарушителей, бандитов, шпионов и других гадов. В общем, будет так, как пишут в книгах и газетах о пограничниках.

Из записной книжечки 3 ноября 1940 года

Вот уже месяц, как я покинул дом. Сами дни летят быстро, но в общем же время идет медленно, хотя настроение и стало заметно лучше. Но в свободное время не знаешь, куда себя деть. Скучаешь, вспоминаешь дом. Учеба идет хорошо. Как-то там интересно Веруська?

Первый месяц занимались или в казарме, или недалеко за городом, но не близ границы. Её мы пока не видели. Рассказали нам командиры, что город Перемышль разделен рекой Сан на две части - восточную и западную. Вот Сан и был границей. Город этот древний, основан был еще в Х веке, а в сентябре 1939 года его западная часть, как и часть Польши, входила в «Зону государственных интересов Германии». Восточная часть стала советской. Через Сан был мост, соединяющий эти две части одного города двух разных государств. По мосту ходили поезда - торговали с Германией честь по чести, как и следовало странам, подписавшим договор о дружбе.

Когда узнали все это, помню, подумалось невольно: что же такое произошло? Была Польша, суверенное государство с древней богатейшей историей и культурой, ни с кем не воевала, никому не угрожала, а теперь? Здесь СССР, на другом берегу Сана - Германия. Её «Зона интересов…». А где же Польша?

В город нас пока еще не пускали, хотя по выходным дням и полагалось увольнение. Говорили командиры, что позже разрешат, когда ума-разума наберемся, и только группой, ни в коем случае не по одному. «Опасно в городе. Убить могут. Вот когда год назад тут были части Красной Армии, их большевиками звали, а нас, пограничников, коммунистами зовут и не любят»

- Это почему же так?

- А потому, что Красная Армия их освободила, а пограничники границу установили, но ведь родственники-то на другой стороне, в той части города остались, а кто через границу, через реку в ту часть попытались пробираться - стреляли…

Да, в город нас не пускали, и мне его и увидеть-то не пришлось. Не пускали, «зеленые» вы еще! Так нас командир отделения называл.

- Ну и что? Да «зеленые». И петлички вот тоже зеленые, а у вас фуражка…

- Вот то-то и оно, что у вас… Вот когда вам фуражки выдадут, тогда настоящими пограничниками станете, тогда порядок...

- А когда фуражки нам дадут?

- Не на зиму же. Сами понятие должны иметь. Ясно?

Откровенно говоря, зеленые фуражки были предметом дикой зависти. Причем командиры не удовлетворялись стандартной формой этого армейского атрибута и где-то перешивали их на свой манер. И форма тульи была чуть не такой и козырек не горбился перед носом, а лихо торчал прямой лопаточкой. Это был элемент самодеятельности, но, очевидно, допускался. Красивые были те фуражки, и уж совсем не похожие на те, которые сегодня украшают наших офицеров. К зиме стало заметно, что не только фуражки, но и буденовки у наших командиров на головах сидят больно ловко и уверенно. Особенно у нашего командира взвода лейтенанта Носикова.

Да, почему-то казалось, что и его фуражка, и буденовка были особенно красивы. Наверное, не только это привлекало, но и то, как он артистично вскидывал руку к козырьку, показывая как надо отдавать честь, или, как красиво, ловко в его руках играла винтовка с примкнутым штыком, когда он громко и четко командовал сам себе на занятиях: «На пле-чо! Раз- два!», «На ру-ку! Раз-два!». «К но-ге! Раз-два!». Это называлось делать «ружприемы». Это было красиво. Казалось так, по крайней мере.

Но та же винтовка с примкнутым штыком становилась другой, когда на занятиях по боевой подготовке глаза лейтенанта Носикова приобретали стальной блеск, губы сжимались в ниточку, и, казалось, и голос становился совсем другим: «Длинным - коли!» «Коротким - коли!» И с каким ожесточением он пропарывал штыком набитый соломой мешок, изображавший туловище ненавистного врага.

Мне ружприемы пришлись по душе, так же как и строевая подготовка. Наверное, потому, что это напоминало мне любимую гимнастику. Но массового увлечения здесь не ощущалось. Были в нашем отделении ребята, которые никак не могли, а может быть, и не очень хотели, овладеть этим в совершенстве. Был такой парень из Белоруссии, Буясов по фамилии, грузный, рыхловатый, так и чувствовалось, что вырос он на вольготном парном молочке на одном из хуторов Гомельщины. Так вот он мог ходить в строю только одновременно поднимая правую ногу и правую руку, такой вот иноходью! Хоть убей! До слез! Иначе у него руки и ноги не двигались.

А мне нравилось печатать шаг в строю, тянуть носочек сапога, косить глазом, держать равнение. Но строй, настоящий строй - это финал. А в начале в одиночку, потом вдвоем. Бери пример, подражай тому, у кого складно получается.

Наш лейтенант Носиков очень любил бегать. И, очевидно, решил привить эту любовь и нам. Причем бегать не в трусах, майке и тапочках, а в полном боевом, как говорилось. В шинели, сапогах, с винтовкой, непременным противогазом, двумя подсумками с патронами, двумя гранатами.

Идем строем на стрельбище, что было за городом. Все хорошо. Впереди командиры отделений, мы по росту за ними. Лейтенант чуть сзади и сбоку. Изредка покрикивает: «Подтянись! Не растягиваться! Направляющий, короче шаг!» А минут через пять: «Ну что тянетесь как от тещи с блинов? Направляющий, шире шаг! Раз-два, левой! Раз-два, левой. Взво-од…газы!»

Команда совершенно неожиданная. Полагалось как можно скорее надеть противогазы. Вот тут-то вспомнилась мне школьная тренировка в группе самозащиты. Еле-еле успев зажать винтовку между колен выхватить из противогазовой сумки маску и чуть приподняв шлем-буденовку, но, не снимая ее с головы, натянуть на лицо, не очень соображая, где нос и где очки - против положенных частей лица, или нет, как голос любимого лейтенанта доносил до нас:

- Взво-од! Бегом ма-арш!

Да, это была крепкая проба сил. В нашем взводе кое-кто не выдерживали такой нагрузки и буквально через сто-двести метров срывали с головы маски, бледные, потные, еле-еле переводя дыхание. Не все мы были одинаковыми…

Из записной книжечки 3 декабря 1940 года

« Два месяца, как я уже не был дома. Сейчас все время занято учебой. Грустное настроение при воспоминании о доме бывает очень редко. В основном настроение хорошее. В некоторые дни - прекрасное. Учеба идет хорошо. Верочка пишет часто, сколько еще нам быть в разлуке?

В эти первые месяцы, самые, пожалуй, трудные, как тогда казалось, у меня особых конфликтов ни с собой, ни с командирами не возникало. Хотя нет, честно говоря, о тех далеких годах, не могу утаить, могло разрастись возникшее внутреннее возмущение тем, что наш командир отделения сержант Курзёнков, простой и грубоватый парень с образованием в те годы не редким, что-то 4 или 5 классов, позволял себе командовать мною! Москвичом! Из столицы! С десятилеткой! Каково? Почему я должен ему подчиняться?

Особенно обострялось это чувство, когда он, показывая незыблемость своего положения и власти, переходил границы уставных требований в многократном повторении на тактических занятиях: «Ложись! Встать! Ложись! Встать!» И так, казалось, без конца. Или: «Зараз елементы строю будем учить!

Р-разойдись!» Мы расходились по сторонам, и тут же: «Отделение - становись!»

В нужные секунды кто-то не успевал занять свое место в строю, кто-то не успел подровняться. «Разойдись!.. Становись!» И опять кто-то не встал на свое место, кто-то не выровнял носки сапог или развернул их не на ширину винтовочного приклада.

Что хотите, но это была, с моей точки зрения, не учеба, а издевательство. По крайней мере, воспринималось это так. Конфликт из внутреннего мог вот-вот стать внешним. И как-то раз я не сдержался и высказал сержанту Курзёнкову все, что в тот момент чувствовал. Курзёнков позеленел и сквозь зубы прошипел:

- Ну, это тебе, вам то есть, не пройдеть! Я своёй властью наказывать не буду. Командир роты вам отвалит! Ишь, интелигентик!

Командир роты мне ничего не «отвалил», но, помню, я был очень благодарен короткому, душевному разговору с политруком роты. Спасибо ему. Он нашел слова, которые надо было сказать зеленому мальчишке на стадии ломки взглядов, привычек, отношений, образа жизни, приобщения к новому, новым правилам и законам жизни. К армейским порядкам. Он нашел слова, которые убедили меня, дошли до сознания. Конфликт не разросся. Коса не нашла на камень. Да и был ли тот камень камнем?

Нет, конечно, не сразу, но постепенно, день за днем, неделя за неделей я стал чувствовать, что начинают появляться пусть пока мельком, не на долго, заинтересованность в этом новом и, порой казавшемся непонятном армейском порядке. Что-то начинало нравиться. Чему-то хотелось подражать, так же повернуться, пройти, четко ответить, так же аккуратно носить одежду, особым образом вешать на вешалку шинель…

Из записной книжечки 3 января 1940 г

Три месяца или четверть года! Учеба продолжается. Результаты не плохие. Грусть по дому совершенно пропадает. Много интересного в жизни и работе. Скоро на заставы. Верочка пишет реже. Недавно написала об отъезде за границу, в Туву. Письма получаю редко.

Учеба завершалась. Кончался, как говорили, наш «учбат». И как при каждой учебе, где бы ты ни учился, концом этого процесса непременно был экзамен.

В моем маленьком дневничке - крохотной, со спичечный коробок записной книжечке, на одной из последних страничек сохранилась уже с трудом читаемая карандашная запись:

« Политподготовка - 5; Строевая - 5; Мат. часть - 5; Служба -5 Физподготовка - 5;

Уставы - 5; и одна четверка по какому-то предмету.

Из записной книжечки 3 февраля 1940 года

Учеба окончена. 31 января принял присягу. Я назначен на 9. Думаю, что буду зам.политрука. Но будет видно. Сейчас лежу в санчасти, вспоминаю дом, Веру. Ноги начинают нервировать, ведь уже четвертый месяц!

Тогда я не записал, что со мной случилось, а дело было в том, что еще в октябре, надев зимнее обмундирование, теплое белье, портянки, сапоги, очевидно, я занес какую-то инфекцию в кожу на ногах. Голени покрылись какими-то незаживающими язвами. Лечение в местной санчасти результатов почти не дали.

Да, нас распределили по заставам:

- Пограничник Петров - застава №8… пограничник Ивановский - застава № 9…

Командир из штаба отряда коротко и предельно четко определил тогда каждому его судьбу. Именно судьбу. Ведь всего через полгода судьба десятков моих тогдашних товарищей была определена именно этим: «Пограничник Прибылов - застава 14; пограничник Федотов - маневренная группа…»

Застава №9. 20 километров вниз по Сану, на север от Перемышля. Деревня Михайлувка. Большой каменный дом жившего здесь раньше священника местной церквушки. Пожалуй, каждый, прежде всего, старался узнать новый почтовый адрес. А как же иначе? Ведь письма домой и из дома, родным, близким, любимым, были единственными ниточками, связывавшими нас с таким недалеким прошлым, тем, что составляло суть жизни восемнадцати прожитых лет. И вот новый адрес: «Украинская ССР, Львовская область, Ляшковский район, п/о Дуньковице, погранзастава села Михайлувка.»

* * *

Думалось ли тогда, в дни первого настоящего свидания, пока свидания - не знакомства, с границей, что через много-много лет, листая страницы книги «Пограничные войска в Великой Отечественной войне. 1941 год», я натолкнусь, именно, я словно натолкнулся, внезапно остановившись, вытер появившейся испариной лоб: «…По участку Перемышльского погранотряда. В 9-30 бомбардировка Перемышля продолжается. Связь со штабом потеряна…немцы заняли Дуньковице…»

* * *

Жители из Михайлувки были выселены, дома пустовали. Деревня вся в садах, раскинулась вдоль Сана. Дом заставы от Сана в полутора сотнях метров. Чуть ниже по течению наш и противоположный берега связывал большой мост, достаточно широкий, по нему мог бы двигаться любой транспорт. К мосту подходило шоссе. На нашей и сопредельной стороне у моста высокие деревянные мачты. Внизу, на высоте человеческого роста в ящичке наш государственный флаг. Как говорили, с той стороны такой же ящик с фашистским флагом. Это для вызова представителей на переговоры, при каких либо инцидентах.

Насколько помню мостов через Сан кроме перемышльского железнодорожного и этого, у нашей заставы, на двух десятках километров больше не было.

Мосты… Суждено им было войти в историю, суждено было стать судьбой многих, увы, многих юных жизней…

Участок нашей заставы весь был по Сану и большой сложностью охраны не отличался. Нарушений в конце 1940 и начале 1941 года почти не было. Приходилось довольствоваться рассказами служивших уже второй год: «Вот в прошлом году…» или «Вот полтора года назад на восьмерке…». Это подогревало самолюбие и каждый раз, когда вначале младшим наряда, а вскоре уже старшим, стоял я с товарищами перед начальником заставы лейтенантом Слюсаревым, или его помощником лейтенантом Трусовым и слушал всегда строго и торжественно произносимые слова: «Приказываю выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Задача наряда: затемно, соблюдая все средства маскировки, занять место в секрете в районе большой ивы правее моста…» думалось невольно: « Вот сегодня будет задержание, обязательно будет…»

Граница. Вот он берег реки. Последняя кромочка нашей страны. Кромочка…Всего шаг дальше и нет уже нашей земли. Всего шаг… Небыстрая вода Сана осенью, быстрая весной, занесенный снегом лед зимой. Вдоль этой кромочки на сотни, да нет, на тысячи километров широкая контрольно-вспаханная полоса. Так она называлась в те годы. Теперь по-другому - теперь «контрольно-следовая полоса » - КСП. Суть та же.

Перейдет нарушитель через границу - надо пересекать эту полосу. Как? А это уже из области ухищрений. Пользовались разными приемами. Учили нас читать следы на земле и не только человеческие, живности вокруг Михайлувки хватало.

Учились узнавать и распознавать след животных и ложные подделки под лошадиные или коровьи, понимать, прошел человек один, или двое, след в след, а то еще один на плечах у другого, шел человек вперед лицом, или спиной. Нарушители пытались по-всякому путать пограничный наряд. Учили нас ходить по пограничному, бесшумно, где ступать с носка сапога, а где с каблука: чтобы ветка в лесу не хрустнула, или по дороге камушек ночью не подбить. Слышно-то далеко будет.

Между полосой и берегом Сана - погранзнаки, квадратные в сечении столбы с горизонтальными полосами - красной, зеленой, красной, зеленой. Вверху, на грани, обращенной к границе -герб СССР. На том берегу, против нашего столба, тоже столб, перевитый косой черно-бело-красной полосой. На нем герб фашистской Германии - орел, распростерший крылья и держащий в когтях лап круг со свастикой.

Шоссе через мост уходило на ту сторону в Родымно, небольшой городок близ границы, а подальше, километрах в 15 вниз по течению виднелись костелы Ярослава, польского городка покрупнее Родымно.

Как-то посмотрев по карте, висевшей в «красном уголке», я прикинул: от Родымно до Львова по шоссе всего-то сотня километров. Действительно, два шоссе, одно из Перемышля, второе через участок нашей заставы шли прямо во Львов, а оттуда на Винницу и Киев. Но тогда это отметилось в сознании просто так, как географическая деталь. А через полгода эта «география» стоила жизни многим, очень многим моим товарищам…

- Есть, приказано выступить на охрану границы Союза Советских Социалистических Республик…- Я повторил слово в слово приказ помощника начальника заставы. Повернувшись кругом, мы с напарником подошли к специальному месту зарядить винтовки и, взяв их в руки, и только так, а не на ремень -шагом марш на фланг.

Участок нашей заставы не был очень боевым, задерживали, по словам «старичков» в основном контрабандистов - носили они сахарин, золото, часы. В какой-то мере это относительное спокойствие объяснялось тем, что границей была река, а ее преодоление не всегда просто, да и крупных населенных пунктов на нашей стороне близ границы не было. Не легко скрыться в толпе, или выйти на бойкую дорогу.

Вот на 14-ой, перемышльской заставе - за год по тысяче нарушений!

На одном из занятий наш политрук рассказал, что за последнее время появился новый тип нарушителей - «тергруппы». Их задача - перейти границу, укрыться, где ни будь вблизи тропинки, по которой пограннаряд проходит, подождать его и расстрелять в упор. Тела утащить через границу, а потом погранинцидент! «Ваши пограничники нарушили границу! В перестрелке были убиты…» Цель ясна: вывод из строя погранзастав - раз, приобрести наши подлинные документы, обмундирование и оружие - два. Зачем - время показало.

Но в тот раз ничего не предвещало каких либо сложностей. Время было дневное, а задача - патрулирование в деревне среди оставшихся хат и садов. Населения-то никакого, все давно выселены. Хотя хаты, сараи и другие строения не плохие места для маскировки, но кругом снежная нетронутая целина, ни одного следочка, ни одной тропинки, кроме заячьих да лисьих следов. А нарушители под такие следы подделываться, еще не научились.

Четыре часа прошли незаметно. Вышли мы в 10 утра, к двум нас должны были сменить. Как-то невольно к концу смены всегда подтягивались к началу своего участка, поближе к заставе. Что бы смениться скорее. А тогда еще и время было обеденное!

На тропинке из-за большого яблоневого сада показались двое. Наши. Подошли.

- Давайте, ребята, на заставу бегом, старшой, там тебя замполит срочно требует!

- Чего?

- Не знаем. Приказал передать, чтобы сразу к нему, потом уж обедать и отдыхать. Понял?

Минут через 15 мы были на заставе. Доложив дежурному, разрядив и поставив винтовки в пирамиду, мы с напарником разошлись. Он - обедать, я - к замполиту.

- Товарищ младший политрук, пограничник…

- Вольно, вольно. К 15-00 быть готовым к поездке в комендатуру. Там сегодня комсомольское собрание. Вам, как комсоргу заставы там положено быть. Вопросы будут?

- Есть быть готовым к 15-00. Что взять с собой?

- Комсомольский билет, оружие. Все. Выполняйте. Машина будет.

На повестке дня комсомольского собрания нашей 3-й комендатуры было два вопроса: «Повышение авангардной роли комсомольцев в охране Государственной границы». Это был основной вопрос. Доклад делал заместитель коменданта по политчасти политрук Лебедев. Рядом с ним за столом сидел пограничник со «шпалой», как тогда говорили, на петлицах.

- А это кто?- Спросил я шепотом у соседа.

- Эх ты, не знаешь, это наш комендант, капитан Столетний. Во, фамилия интересная, ему хотя и не сто, но до ста жить обязан, фамилию-то подводить нельзя!

Вторым был оргвопрос - довыборы в состав комсомольского бюро комендатуры из прибывшего на заставы молодого пополнения. И вот тут-то меня подстерегал сюрприз. Совершенно неожиданно кем-то из президиума собрания была названа моя фамилия. «Откуда меня - то знают?» - пронеслось в голове. «Почему меня? Ведь я на заставе-то без года неделю…» Все дружно проголосовали «За». Меня ни о чем никто и не спрашивал. Вот так в марте 1941 года стал я членом комсомольского бюро нашей комендатуры.

Март… Маленький треугольничек. Сохранившееся письмо знакомым девчатам в Тайнинку:

«С западной границы нашей любимой Родины поздравляем с праздником 8 марта!

Там, далеко от нас, в кругу друзей и любимых, не забывайте и о нас. Вспомните, быть может в этот вечер и ночь ваши друзья, стоя на священных рубежах Родины, защищают вас, ваш покой и мирную счастливую, веселую и радостную жизнь.

Пограничник.

Сейчас уже и не помню, почему пришла тогда в голову мысль стать проводником служебной собаки. По всей вероятности потому, что их героическим подвигам при задержании самых опасных нарушителей границы уделялось и в литературе и в рассказах товарищей внимания больше, чем другим, отличившимся на границе. Да, пожалуй, в те годы настоящий пограничник и не мыслил себя без собаки - самого верного помощника. Доходили и до нас рассказы о подвигах Карацупы с его Ингусом, или Индусом. Могло ли это пройти мимо сознания и чувств молодого парня? Наверное, нет. Хотелось и здесь испытать себя, узнать что-то новое, и по всей вероятности, интересное.

Повторю еще раз, что повлияло на меня тогда, точно не помню. Помню лишь очень хорошо ответ начальника заставы. Я зашел к нему в канцелярию, естественно, спросив разрешения, и положил на стол листок бумаги из ученической тетрадки, на котором значилось: «Рапорт…» и далее излагалось желание быть зачисленным в пограничную школу служебного собаководства.

Не отпущу! Вам ясно? Идите.

Есть идти. - Кажется, без большого сожаления произнес тогда я.

А в записной книжечке появилась такая запись:

3 апреля 1941 года

Пол года промчались. Да, они прошли незаметно. Живу на заставе. К границе совершенно привык. Подал докладную в школу собаководства, но лейтенант не отпускает. Избрали в комсомольское бюро комендатуры.

В ночь с 11 на 12 апреля 1941 года мы с напарником…

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1961 года… 20 лет. Ровно 20 лет. Для всех, кроме нас, это была настоящая ночь. Не было её для людей в зааральских степях космодромных. Понимали мы, что свершается необычное, то, чего не делал никто. Но здесь, на космодроме обстановка не побуждала к необычному восприятию происходящего. Она была строгой, деловой, не праздничной. На космодроме в ту ночь были будни. Мы делали свое дело - готовили к старту ракету с «ВОСТОКОМ».

Вот так распорядилась судьба. Ровно 20 лет отделяют эти два очень памятных, очень важных в моей жизни события. Тот день 1941 года подарил мне жизнь, тот день 1961 года подарил счастье.

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1941 года мы с напарником Юсовым получили приказ выйти на охрану границы в район моста через Сан и занять место в секрете неподалеку от него. Это место мы хорошо знали. Из такой медвежьей берлоги в канаве, под прикрытием разросшихся кустов, хорошо просматривался весь участок левее моста и сам мост.

Подойдя туда и пробираясь поочередно где ползком, где пригнувшись, растянули в обе стороны шпагат от прибора «СП» и залегли в берлоге. В секрете одна задача: лежи, смотри, слушай, дыши в полноздри, не вздумай чихнуть, или кашлянуть. Если простужен - в секрет не пошлют.

Ложились всегда спина к спине. Чтобы смотреть в разные стороны. Смотреть и слушать. Чего больше - сказать трудно, поскольку секрет, как правило, наряд ночной. А ночью больше можно слышать, чем видеть. Впрочем, и ночью видны силуэты на фоне неба. Нас учили, что смотреть ночью надо только присев, или лежа на земле.

Вот, наверное, об этих уроках и напомнил мне тогда ажурный четкий контур стальных ферм моста. Мост в другой мир, в другую страну. По середине моста поперек белая черта. Граница. Одна половина моста наша, другая чужая. Чуть отступая от черты растянута густой витушкой колючая проволока - «спираль Бруно». Вот и все препятствие на стыке двух государств.

Ночь была тихой, небо в тучах, но дождя не было. Первый час прошел спокойно…Вот написал сейчас слово «спокойно» и подумалось: час-то прошел спокойно, никаких происшествий не принес, а вот как мы-то себя чувствовали? Спокойно ли было на сердце? Да нет, конечно. Посудите сами: молодые парни, мало что еще видевшие в жизни, стали пограничниками. В руках у них винтовки, которые они держать-то в руках научились пару месяцев назад, а стреляли пока только по мишеням несколько раз. На стрельбище старшина выдавал нам по три боевых патрона, а после выстрелов, встав и поправив гимнастерку, или шинель, докладывали: «Товарищ старшина, пограничник (имя рек) сдает стреляных гильз три!» Ведь не дай бог потерять гильзу! Страх!

А тогда на живот почему-то съезжала брезентовая сумка с двумя не учебными, боевыми гранатами РГД-33, зелененькими, блестящими, с «вафельным» оборонительным чехлом. А такую гранату мы и кидали-то один раз, из окопа. Впечатлений - на неделю разговоров. И винтовка боевая и патроны боевые, и не по три, а в двух подсумках 30 штук. И все этим положено пользоваться не тогда, когда разрешит командир на занятиях и не по фанерной мишени, а тогда, когда решишь сам, и перед тобой будет человек-нарушитель, не мишень, не фанерный щит, который поднимают и опускают из укрытия твои товарищи по взводу, а враг. Он вооружен и может в тебя стрелять. В тебя! А стрелял ли кто и когда ни будь в тебя? А ты стрелял в человека? И не из игрушечного пистонного пистолета? А? Бросал в человека гранату? А ведь мы были даже не первогодки в пограничных делах, а «первомесячники». Ох, как далеко нам было до легендарного Карацупы, да что Карацупы? Он служил где-то на Дальнем Востоке а вот в нашем отряде, в штабе, нам говорили про него, служит капитан Черных, Еще в тридцатые годы, будучи начальником заставы он заслужил свой первый орден Красного Знамени. А вторым был награжден за подвиг в войне с белофиннами. Вот для такого человека та ночь, когда лежали мы с Юсовым спина у спине в секрете, могла действительно быть спокойной.

Ажурное переплетение ферм моста четко вырисовывалось на фоне неба. Тихо. Изредка доносился с той стороны собачий лай из Родымно. Плескалась тихонько вода. Прошел еще, наверное, час, может чуть больше. Часов ни у меня, ни у Юсова не было.

Но вот мне показалось, что в переплетах моста движется какое-то темное пятно. Может быть, только показалось? Присмотрелся, нет, вроде ничего не видно. Тихо. Прошло еще несколько минут. Смотрю на мост. Нет, не показалось, по мосту осторожно двигался человек.

Сердце сразу зачастило и так, что казалось, будет слышно там, на мосту. Легонько щелкнул прицельной рамкой на винтовке - знак напарнику: «внимание» и тут же почувствовал по движению его головы, что он тоже заметил нарушителя. Не двигаясь и стараясь как можно тише дышать, словно наше дыхание можно услышать метров за двести, мы внимательно смотрели, что будет дальше.

Пока предпринимать что-либо было бессмысленно. Нарушитель мог тут же повернуться и уйти обратно. А стрелять в него мы не могли, во-первых, не положено без предупреждения, а во-вторых, пули полетели бы в ту сторону, а это погранинцидент! Оставалось одно - ждать и смотреть.

Человек шел по мосту. Шел не маскируясь, открыто, но осторожно. Перешел на нашу сторону моста, сошел с него, постоял минуту-две. Оглядываясь по сторонам, подошел к мачте, что стояла у моста. Скорее догадался, чем увидел, что у мачты он открыл ящичек с нашим государственным флагом. В тишине резко прозвучал треск разрываемой ткани. «Ну, это уж слишком!». Мелькнула мысль: «А что если он сейчас уйдет? Что тогда?» Стало сразу жарко. Нужно было что-то предпринимать. Притянул голову Юсова к себе, зашептал ему на ухо, от волнения путая слова:

- Лежи здесь, следи. Я отползу ближе к реке, огнем отсеку если обратно на мост пойдет…Если сюда, по дороге, подпусти на штык, понял? И окликни шепотом, тихо, как учили…

Вспоминая ту апрельскую ночь, и, пытаясь, пожалуй, безуспешно, описать все то, что тогда я чувствовал, что и как говорил, я прекрасно понимаю, что не так четко и покойно, как у опытных пограничников, имевших десятки задержаний, работало сознание, не так спокойно я прошептал Юсову те слова. Да и правильными ли они были? А кто мог подсказать?

Стараясь чуть не зарыться носом в весеннюю, еще не просохшую землю, я пополз по канаве, заросшей кустами, шедшей от нашей «берлоги» к берегу. Мост оставался правее. Прополз метров десять, замер, тихонько поднял голову: где он? Силуэт нарушителя виднелся отчетливо на фоне неба все там, около мачты. Зачем ему понадобилось отрывать наш флаг? Зачем он перешел на нашу сторону?

Пополз дальше. Вроде слышнее стало тихое, мирное побулькивание воды в Сане. Нарушитель медленно, очень медленно пошел по дороге к тому месту, где остался Юсов. Я понял, что ползти дальше смысла нет, пусть пройдет еще шагов тридцать - сорок, и я окажусь между ним и мостом. Только бы Юсов раньше времени не спугнул, не выдал себя.

Человек шел, не пригибаясь, медленно, словно на прогулке. И тут…какой-то сдавленный и отнюдь не властно-четкий возглас: «…ой…» Это все, что «осталось» от грозного и властного «Стой!»

Нарушитель отпрянул от кустов, громко вскрикнул. Почти тут же я вскочил, пробежал два-три десятка метров, встал за спиной человека выставив вперед штык.

- Руки! Брось оружие!

- Ниц сброи, то-товаришу, не маю сброи, ниц! - Не очень твердо, но излишне, как мне показалось, громко ответил задержанный.

- Юсов, обыщи!

На той стороне послышались голоса, какая-то возня. Положив нарушителя лицом вниз на землю и, оставив Юшина около него, я пошел к секретному пню. Там было телефонное гнездо для связи с заставой, и доложил дежурному о задержании. Поскольку мы здесь себя уже раскрыли, да и время наряда подходило к концу, дежурный разрешил задержанного конвоировать на заставу нам самим.

Кем он оказался? Да кто его знает? Узнать об этом не довелось. Утром дежурный поднял меня с койки.

- Вставай! Быстро к начальнику…

- Товарищ начальник заставы, пограничник…

- Вольно, вольно! Молодцы вы с Юсовым. Поздравляю с первым задержанием. Поспешили только. Может быть, за ним еще бы гости пожаловали. Ну, ничего... А вам вот, сюрприз!

Начальник заставы протянул мне листок бумаги. Это была телефонограмма из Перемышля, из штаба отряда:

«Пограничника Ивановского О.Г. откомандировать в штаб отряда для отправки в школу МНС служебного собаководства. Начальник штаба отряда капитан Агейчик.»

Перекусив, сдав оружие и получив нужные документы, я, на заехавшей из комендатуры машине, уехал в Перемышль.

Это было 12 апреля 1941 года, около 9 часов утра. Этот день подарил мне жизнь.

Своей, так и не успевшей стать родной, «девятки», я больше не видал. Не видал ни одного человека, служившего в то время на ней. И, конечно, не думалось в тот день, что на границе мне больше служить не придется.

В серой тетрадке, о которой уже упоминалось, есть две странички об апреле, мае и июне 1941 года. Вот они дословно. Прибавлять к тому, что было написано в марте 1949 года, ничего не буду.

« …Прибыв в Перемышль и встретившись со своими будущими товарищами и командирами, мы, получив на одной из застав собак, выехали в город Коломыю - небольшой городок, районный центр Станиславской области, на левом берегу реки Прут. Собаку мне дали хорошую, рослую немецкую овчарку, звали её Ашкарт. Мы учились сами и учили своих собак. Занятия были интересными, очень хотелось стать хорошим, квалифицированным дрессировщиком и сделать из Ашкарта совершенство розыскной техники.

Незаметно проходили, вернее, пробегали дни. Именно пробегали! Распорядок дня выглядел примерно так: в 7 часов --подъем, бегом на зарядку, на зарядке - бегом, с зарядки бегом на собачью кухню, оттуда с бачками с едой бегом к собакам в вольеры на уборку и кормежку, с уборки с пустыми бачками бегом на собачью кухню и бегом в казарму. Умывшись - бегом на завтрак и с завтрака бегом на занятия. Да и на занятиях почти все «уроки» на бегу. Даже на территории школы в часы, свободные от занятий, разрешалось ходить или строевым шагом, или бежать. Так нужно было для работы на границе».

Незаметно пролетела весна… В конце мая случилась большая неприятность: несколько собак заболело чумой. Происшествие серьезное. Не дай бог разрастется эпидемия - весь учебный план насмарку, а то и собак потеряешь. Командование школы решило наш взвод вместе с собаками и всем хозяйством временно расположить за Прутом на самой окраине города. Помещения там были и для курсантов и для собак. Кое-что, правда, пришлось дооборудовать. В этом «филиале» занятия продолжались. К счастью случаев чумы больше не было.

Стоял жаркий сухой июнь. Неподалеку от нас, с месяц, а может быть и раньше какая-то воинская часть начала оборудовать небольшой аэродром. На краю поля построили ангар, и мы несколько раз видели, как на трехтонках - ЗИС-ах, основных довоенных грузовых автомобилях (А их и было-то, легендарных: полуторка - ГАЗ-ик и трехтонка -ЗИС), в этот ангар завозили в решетчатых длинных ящиках темно-зеленые авиабомбы.

- Учебные, наверное, вот прилетят самолеты, посмотрим, как они их швырять будут!

- Да, дадут тебе посмотреть, держи карман шире. Небось, ночью будут. Да и зачем? Кого бомбить-то? Воевать учиться, что ли? С кем?

Мелькнула, правда, мысль: аэродромчик-то маленький, никакой бомбардировщик не сядет и не взлетит с такого. Так зачем же здесь, почти рядом с границей, делать склад бомб? А через несколько дней прилетел двукрылый ястребок покружился раза три над городом, и сел на «наш» аэродром. Событию этому мы значения большого не придали.

Ашкарт мой учился прилежно. Единственным, пожалуй, недостатком он обладал: был через чур злобен и агрессивен при задержании «нарушителя». Было такое упражнение. Все, кому выпадало «счастье» играть роль задерживаемого, второй раз под моего Ашкарта идти категорически отказывались: «Ну его к лешему, зверюгу этого!»

Но ко мне Ашкарт привык быстро, и мы с ним подружились. Приподнимал он, правда, чуть-чуть верхнюю губу, показывая крепкие белые клыки и тихонько ворчал, когда я вытаскивал у него из под носа из бачка с жиденькой кашицей попавшую туда кость. Её он получал на закуску. А так мы жили мирно, друг на друга не обижались. Представлял я себе, как с таким красавцем, рослым, сильным, я, закончив учебу, приеду на свою заставу, на зависть всем и каждому…

Из записной книжечки.

3 июня 1941 года. Ну вот, стукнуло уже 8 месяцев. Учеба идет хорошо. Ко дню курсанта занял первое месть по школе. Время идет быстро».

В первых числах июня, получив увольнительную, мы - трое курсантов решили пойти в город сфотографироваться, послать карточки домой, ну и, между прочим, купить на негустое курсантское денежное довольствие в какой ни будь маленькой лавочке по белой булочке, да выпить по маленькой бутылочке с фарфоровой пробкой на пружинной застежке, ситро местного приготовления. Это было, пожалуй, максимальная роскошь, которую мы могли себе позволить.

Но в ближайшее воскресенье - 15 июня, выбраться в город не удалось. «Вот 22-го пойдете. А сегодня другим надо сходить. Успеете, не прокиснут ваши фотографии!» - изрек тоном, не допускающим возражений, наш старшина. Собственно говоря, можно ли было возражать? Не положено. Да и не очень хотелось… Дело было в том, что на той неделе я получил письмо от отца, он сообщил, что, во-первых, мне выслана посылочка с всякими вкусными вещами, и, во-вторых, что я имею право воспользоваться льготой по службе в армии, иными словами меня могут уволить досрочно, как единственного сына у нетрудоспособных родителей. То, что мать была инвалидом по зрению я, конечно, знал, но что отец, отметивший в ноябре свое шестидесятилетие, считается нетрудоспособным, это мне в голову не приходило. Родители стали хлопотать через военкомат о моем освобождении от службы, так что я теперь могу думать и о поступлении в институт. Это вызвало некую сумятицу в мыслях и планах. Ну а 22 июня, к следующему воскресенью посылка, конечно, должна была дойти до Коломыи.

Так что в следующее воскресенье…

Громкие взрывы смели нас с коек, недоуменно глядели друг на друга и вылетевшие осколки стекол из окон. С улицы доносился разноголосый собачий лай. Было около пяти часов утра. Выскочили во двор.

- Дневальный, ко мне! - Крикнул наш старшина.

Бывший на посту курсант подбежал, остановился по-уставному в двух шагах и четко произнес:

- Дневальный курсант Михальчов. За время несения службы…

- Что за взрывы были? Где?

- Да кто их знает,- спокойно ответил Михальчов,- Это у соседей, на том аэродромчике, наверное взорвалось что ни будь…и… самолет пролетел…

- Какой самолет? - Продолжал допытывать старшина.

- Какой-то двухмоторный… Санитарный, наверное, кресты у него на крыльях…

- Как кресты?- Спросил я,- Если кресты на крыльях - это немецкий самолет.- Сказал и сам испугался.

- Вы что, товарищ курсант,- поджав губы и, вперив в меня глаза, произнес старшина,- вы что, не знаете, что у нас с Германией договор о дружбе? Или вы специально?.. Вы что на политподготовке спали, что ли? Я что вам читал?- Старшина вытащил газету из планшетки, которую, не успев надеть через плечо, держал в руках.

- Что здесь написано?- И прочел вслух: - « Германия неуклонно соблюдает условия Советско-Германского пакта о ненападении…»- Это вам ясно, или нет?

- Товарищ старшина, разрешите доложить, я тоже помню, на плакате видел, - еще один курсант вмешался в разговор, грозивший закончиться для меня большой неприятностью,- у немцев такие опознавательные знаки на крыльях…

- Без вас мы всякие знаки знаем. Разговорчики отставить. Марш в казарму и спать до подъема! Днем разберемся.

Сразу не улечься, не успокоиться не могли. Но до подъема было тихо. Если с вечера, устав до изнеможения, валились на койки и засыпали как убитые, то, прервав сон под утро, да и светло уже было, не вдруг уснешь. Но уснули. Спали до 8 часов. Воскресенье, занятий нет и спать разрешалось на час дольше. Наскоро умывшись, надраив до блеска свои курсантские кирзачи, подшив чистые подворотнички, мы втроем предстали пред ликом нашего старшины на предмет получения разрешения на увольнение в город, обещанного неделю назад.

Замечаний по внешнему виду мы не получили, только на меня старшина как-то подозрительно покосился, очевидно, не забыв мои крамольные утренние подозрения.

- Чтобы к 12 00 быть на месте! Ясно?

- Есть, товарищ старшина, быть на месте к 12 00!

Дорога к городу удивила нас необычной оживленностью движения. Грузовики с красноармейцами в касках и с винтовками в руках. Лица какие-то сосредоточенные, строгие. Без песен. Молча. Как-то тревожно стало. Но прошла эта колонна, улеглась поднятая пыль, зашагали дальше. До центра города было километра четыре. Дошли до Прута.

На мосту полно повозок - фурманок с местными жителями. На базар, наверное, так мы решили. Среди повозок, двигаясь еле-еле, не имея возможности обогнать их, урчала мотором трехтонка. На подножке, держась за полуоткрытую дверку, стоял пограничник. Мы поравнялись с машиной.

Командир, а мы успели разглядеть три кубаря на петлицах, оттянувшись в нашу сторону, наклонился и хриплым, надорванным голосом крикнул:

- Стой! Откуда? Из школы? Кругом! Кру-гом! Бегом в расположение школы!

В выражении его лица и в голосе было что-то такое, что не внушало нам сомнений в

необходимости беспрекословно выполнить приказ. Мы бегом помчались обратно. Прибежав, удивились еще раз - около казармы строй курсантов, а перед ним с нашими командирами тот, с автомашины.

- Товарищи курсанты…- Голос его осекся, он закашлялся,- Товарищи курсанты, сегодня в 3 часа фашистская Германия напала на нашу страну. На границе идут бои, тяжелые бои. Сейчас всем собраться, забрать свое имущество и собак. Возвращаться в расположение школы на основную территорию. На сборы 15 минут. Разойдись!

Сердце застучало так, что жилы на висках, казалось, могут лопнуть. Ноги налились свинцом. Стояли минуту, две… словно неживые, словно вросшие в землю.

- Команда «разойдись», была…- не очень четким голосом произнес старшина.

Война… Как война? Почему? Ведь договор же… Что же теперь? Мысли сбивали одна другую. Что-то зловещее, страшное, черное мутило сознание.

Война… Нет, этого не может быть. Это,наверное, просто провокация. Все успокоится. Ну прорвался кто- то через границу, чего не бывало… Отбросят наши ребята, и части Красной Армии подойдут… Вон утром через мост сколько машин с пехотой шло. С десяток, наверное…. Нет, не может быть…Война… Что же сейчас в Перемышле? Что на моей заставе? Ведь там мост через Сан, что там? Как мои товарищи? Ведь я мог быть там, с ними…

* * *

Прошло более полувека. Но из памяти не уходят те страшные минуты, часы, дни, месяцы, годы. 1418 суток.

Я видел и пережил столько боев, в стольких принимал участие и остался жив. Я видел гибель многих, к несчастью, многих замечательных людей, молодых и пожилых, талантливых, умных… Моя судьба оказалась легче многих. Статистика любит цифры. Говорят, что с большой точностью подсчитано, что парней 1922 - 1923 годов рождения осталось в живых что-то около 3%. Наверное, очень большое счастье быть одним из этих, оставшихся в живых. Сколько погибло за эти 1418 суток? Называются разное: от 20 до 40 миллионов человек! И будут ли когда нибудь названы имена всех тех, кто отдал жизни в те лихие годины? А те, что не дожили, не дошли, разве они не были достойны счастья? Разве они могут быть забыты? Нет! И долг нас, живых, долг перед памятью недошедших, недоживших, сделать все, что только возможно, для восстановления, воскрешения, сохранения для детей наших, внуков, всего того, что помним, что знаем, чего не можем забыть…

Но летят годы, и даже при феноменальной памяти трудно вспомнить все, что тогда, в те страшные часы, дни, месяцы и годы составляло жизнь. Как написать не только о том, что пережил, видел, чувствовал сам, но и том, что дорого, что очень важно, что очень нужно, но ты, рядовой солдат первых дней войны не мог, не имел права и возможности знать, видеть, слышать. Как? Найти тех, кто видел, знал, помнит. Может быть, записал, или пишет? Наверное, есть документы - эти безмолвные свидетели истории. Сколько их лежит на архивных полках? Редко, очень редко чья-то пытливая рука развяжет папку, перелистает пожелтевшие страницы истории тех страшных лет.

Не знаю, смогу ли найти и написать? И не обо всей войне, только бы один её маленький кусочек, начало, самое начало в Перемышле, на моей заставе, на «девятке». Ведь я мог быть там, среди тех, кто защищал Перемышль, кто встретил с винтовками в руках полчища автоматчиков, десятки танков на берегу Сана близ деревни Михайлувка.

У каждого человека своя судьба и на войне, да и не только на войне, хоть он и своя, но он далеко не всегда может распорядиться ею.

Остались крохи воспоминаний, остались документы, но о самом страшном много ли воспоминаний, документов? Много ли осталось тех, кому положено было писать документы-донесения о боях, кому было их направлять, кому относить?

На заставе№9, моей «девятке», легли все. Погибли все. Такая судьба им выпала.

Что-то мне удалось найти в хранилищах музеев и архивах, в книгах, рукописях тех, кто знал, слышал, вспомнил. Все, что мог я найти -здесь, на этих страницах. Все это в память тех, кто не дошел, кто не дожил, кто отдал самое дорогое - жизнь в те страшные часы и дни конца июня 1941 года.

Конечно, далеко не обо всех участках границы я смог написать, здесь только о тех, где мог бы оказаться и я, распорядись иначе моя судьба.

В фондах Центрального музея пограничных войск в одной из многочисленных папок, хранящих бесценные свидетельства героизма наших пограничников, я натолкнулся на пожелтевшие страницы польской газеты. С трудом разобрал название: «Жиче Пшемыске» - понял: «Жизнь Перемышля». Вместе с газетой лежали несколько машинописных листков. Это оказался авторизованный перевод известного советского писателя Владимира Павловича Беляева, (автора трилогии «Старая крепость») статьи из этой газеты «Первое поражение «Барбароссы». Автором статьи был польский гражданин, житель Перемышля Ян Рожанский.

О нем в 1971 году центральный орган ПОРП - газета «Трибуна Люду» сообщала:

« …Ян Рожаский коренной житель Перемышля. Жил в нем он ив 1941 году,на стороне, занятой немцами - засанье, или, как ту часто города называли немцы - «Дойче-Пшемышль». Будучи человеком наблюдательным, любознательным и увлеченным историей своего города, он стал свидетелем многих событий, предшествовавших началу военных действий и боям за Перемышль 22=27 июня 1941 года…»

О документальности описанных событий в абзаце «От автора» сообщалось следующее:

«…Все описанные ниже события, их криптонимы, фамилии и псевдонимы героев - подлинные. Материалы автор черпал из советских, польских и немецких (ФРГ) публикаций, а так же устных и письменных материалов участников и свидетелей происходившего.»

Я не буду приводить весь текст статьи, только некоторые выдержки.

«…Над Саном висел густой туман. Не любил таких туманных ночей младший сержант советских пограничных войск Даниил Ткачев, шагающий сейчас вместе с напарником Водопьяновым, по едва заметной тропке, тянувшейся вдоль реки. На другом берегу, в занятом гитлеровцами Засанье, было темно и тихо. Часы на колокольне начали отбивать время….

- Три часа, - шепотом произнес Ткачев,- остался час до смены.

Пограничники медленно обходили спортивную площадку и вдруг отчетливо услышали всплеск воды. Они молча легли на землю и притаились. Кто-то с противоположного берега переходил реку… Вскоре перед ними появилась не очень высокая мужская фигура. Человек осторожно шел в сторону старинной перемышльской крепости. Здесь можно было быстро дойти до главной дороги, а тут всего шаг до густого парка. Ждать дальше было нельзя. Условным сигналом, без единого слова Ткачев приказал напарнику страховать его, а сам осторожно произнес:

Стой! Руки вверх! - Мужчина тут же поднял руки

Есть оружие?

Нет,- по-польски ответил задержанный, есть товар для обмена…

Его обыскали и доставили на заставу. Как только зашли в помещение заставы задержанный, обращаясь к дежурному произнес:

Прошу немедленно доложить о моем задержании майору Зимину. Меня зовут «Бойко».

В кабинете майора было тепло и уютно. Пока «Бойко» расправлялся с ужином, приправленным рюмкой водки по случаю раннего купания в реке, Зимин внимательно знакомился с только что принесенными разведанными. Труд не только «Бойко», но и его товарищей в Засанье.

Разведчики сообщали, что в Перемышль прибыл пехотный полк и два артиллерийских дивизиона. В Журавице расположились две пехотных дивизии и два дивизиона тяжелой артиллерии. Эти данные совпадали с полученной раннее информацией от коменданта польской антигитлеровской организации «Семп», действующей в Засанье с 1939 года под названием «Союз вооруженной борьбы». «Семп» еще в 1940 году установил контакт с советской пограничной службой, передавая ей разведанные о разных мероприятиях немцев, свидетельствовавших об их агрессивных планах по отношению к СССР. Сообщали о расширении железнодорожной станции в Журавице, хотя из-за ограниченной торговли с СССР в этом не было никакой необходимости, сообщали, что немцы расширяют на полтора метра шоссе Краков-Перемышль, о строительстве аэродрома в Кросно…

…План действий группы армий «ЮГ» формулировался так: сильным левым крылом во главе с моточастями продвинуться в направлении Киева и уничтожить советские силы, расположенные в Галиции и Западной Украине и на западной стороне Днепра. 17 армия должна прорвать оборону северо-западнее Львова и активно продвигаться вперед в юго-восточном направлении, достичь района Винница - Бердичев и продолжать наступление в юго-восточном и восточном направлениях…

Отдельно формулировались задачи, касающиеся Перемышля, конкретнее - его железнодорожного моста, шоссейных и железной дорог. Директивы обращали внимание на величайшее значение путей, идущих на Львов и Винницу. Железнодорожный мост в Перемышле непременно должен быть захвачен в неповрежденном виде. Для этого будет подан бронепоезд. Операцию поддержит батальон диверсионной дивизии «Бранденбург - 800». Он сформирован в основном из жителей немецких колоний, приехавших в Германию в 1940 году из Украины, Бесарабии и Белоруссии. Часть этого батальона будет переодета в красноармейскую форму. Для совместных действий с ними выделяется еще один батальон из украинских националистов…»

Это маленький кусочек статьи Яна Рожанского.

Известно, что весной 1941 года агрессивность и наглость гитлеровцев росла с каждым днем. Немецкие самолеты чуть не ежедневно безнаказанно нарушали воздушную границу. Стрелять по самолетам категорически запрещалось. Кульминационным моментом на участке нашего 92-го погранотряда была переброска в апреле 16 человек в красноармейской форме из диверсионной дивизии «Бранденбург-800» с целью наблюдения за строительством оборонительных укреплений. Когда эта группа была обнаружена, то оказала вооруженное сопротивление. 11 фашистов были убиты, пятеро задержаны.

11 июня пограннаряд городской Перемышльской заставы обнаружил телефонный кабель, проложенный под водой через Сан. В ночь на 20 июня пробравшаяся через границу группа диверсантов в количестве 12 человек, вооруженная автоматами, пистолетами, гранатами, взрывчаткой и авиаполотнищами была обнаружена и задержана. На допросе диверсанты показали, что 22 июня Германией будет совершено нападение на СССР.

Вечером 21 июня точно по расписанию от станции Перемышль на ту сторону Сана отошел поезд с горючим и строевым лесом. Дежурный по городской комендатуре позвонил на левобережную часть станции и спросил, почему нет встречного поезда из Германии. Ему ответили: «Ждите утром».

Около полуночи 21 июня, перейдя Сан около разрушенного еще в 1939 году пешеходного моста, явился житель из Засанья. Он рассказал, что несколько часов назад состоялось совещание немецких офицеров, на котором был объявлен приказ о нападении на СССР, и что война начнется около 3-х часов утра. Он узнал об этом случайно, когда был у соседа, на квартире которого живут немецкие офицеры.

Операцию по захвату Перемышля должна была осуществить 101-я легкая пехотная дивизия и часть 257-й Берлинской дивизии. Личный состав только 101-й дивизии насчитывал около 11 тысяч человек. На её вооружении было 466 ручных и станковых пулеметов, 66 минометов, 102 орудия разного калибра. 86 танков, более 100 бронемашин и более 2 тысяч разных других машин…

Эти данные мне удалось найти в архивных документах, так готовилось нападение на Перемышль.

А у нас? Что готовилось у нас? Известно, что только 21 июня в 23 часа 45 минут верховное главнокомандование стало передавать в западные округа директиву о приведении войск Красной Армии в боевую готовность…Только в 23 часа 45 минут!

Слово документам, тем, которые удалось найти в архиве, фондах музея погранвойск, книгах.

Из характеристики боевых действий Перемышльского погранотряда

«…22 июня 1941 года в 4. 00 немецкие войска внезапно открыли сильный артиллерийский огонь одновременно по участкам 2, 3 и 4 комендатур, штабу отряда и дорогам, ведущим в наш тыл. Одним из первых выстрелов противника были разрушены радио и телефонная станция отряда. Связь со штабом войск и комендатурами была прервана. В 4.20 весь начсостав штаба и приштабные подразделения были приведены в боевую готовность. Коменданту 4-й комендатуры начальником отряда был отдан приказ - не допускать переправы противника через реку Сан в районе Перемышля…» (журнал «Пограничник» №9 1976 г. стр.46) Далее ссылка на этот журнал «*2»

Из воспоминаний П.В.Орленко, первого секретаря Перемышльского городского комитета ВКП/б.

«…Я проснулся в 4 часа от сильных взрывов. Беру телефон - он молчит. Вскоре стало ясно, что первые залпы были направлены на центральный телеграф, штаб корпуса, милицию. Я побежал в горком. Туда же вместе со мной прибежали несколько товарищей, а через 30-40 минут собралось около 200 человек. Город обстреливался артиллерией, на улицах уже были трупы местных жителей…

(Из фондов ЦМПВ КГБ СССР)

Из разговора по прямому проводу начальника штаба погранвойск Украинского округа с оперативным дежурным Главного управления погранвойск СССР

«…22 июня 1941 года. 4.50… У аппарата полковник Рогатин. Докладываю имеющиеся данные отрядов Владимир-Волынского, Любомльского, Рава-Русского, Перемышльского. Черновицкого. Немцы после короткой артподготовки в районе Пархач перешли в наступление…Все отряды и оперполки подняты по тревоге. Приняли оборону. Связались с частями Красной Армии. Все. Прошу доложить срочно. Хочу знать, будут ли какие указания. Сейчас все.

У аппарата полковник Швец. Обстановка доложена заместителю наркома. Последний приказал: пограничникам отражать нападение всеми имеющимися средствами. Действовать совместно с частями Красной Армии.» ( Сборник «Пограничные войска СССР в В.О.В 1941 года. Изд. «Наука» 1976 г. стр. 171.) Далее ссылка на этот сборник: «*1»

Из воспоминаний бывшего начальника Перемышльской погранзаставы А.Н. Патарыкина.

«…После артподготовки немцы перешли в наступление. Основные силы они сосредоточили у железнодорожного моста. Туда направлен с пятью пограничниками мой заместитель лейтенант Петр Нечаев. Ему помогали командир отделения Ржевцев с пограничниками Водопьяновым и Ткачевым и старшина Привезенцев с группой бойцов…» (*2)

Из воспоминаний П.В.Орленко.

«…Нужно браться за оружие, но где его брать? Даю распоряжение заведующему военным отделом горкома связаться с дежурным штаба корпуса генерала Снегова, получить оружие, патроны и доставить в горком. Посланцы возвратились и доложили, что винтовок и патронов нет. Вспомнили, что на складе горвоенкомата есть винтовки, и если сломать дверь, то их можно достать. Приняли решение - винтовки взять любой ценой, даже взломом. Взломали дверь, взяли 200 винтовок и в ящиках на плечах принесли в горком. Винтовки оказались новыми и в консервационной смазке. Чистили всем, чем могли - бумагой, занавесками с окон, скатертями, а то и своим бельем. Дежурный по штабу корпуса сообщил, что нашел немного патронов. Доставили их, хватило россыпью по 70 - 80 штук на бойца. Наш отряд в 207 человек выступил на границу. Это было первое народное ополчение в период Великой Отечественной войны…»

(из фондов ЦМПВ КГБ СССР)

Из воспоминаний А.Н.Патарыкина.

«…Для захвата моста фашисты бросили свыше роты. Но вначале пограничники не стреляли - ждали, пока враг не достигнет середины моста и передние ряды переступят красную черту, обозначающую границу. Лишь после этого Нечаев приказал открыть огонь. Восемь атак до полудня предприняли гитлеровцы, и каждый раз откатывались с большими потерями. Потерпев неудачу в лобовых атаках, фашистское командование бросило в обход группы Нечаева несколько отрядов автоматчиков на резиновых лодках и одновременно предприняло новые атаки на мост. Противнику удалось форсировать Сан. К этому времени на мосту был жив только лейтенант Нечаев…» (*2)

Из донесения начальника погранвойск Украинского округа.

« …г. Львов. 22 июня 1941 г. 7.55. Владимир-Волынский погранотряд. Немцы перешли границу. Немецкие солдаты одеты в красноармейскую форму с пехотными петлицами…Поддержки Красной Армии по состоянию на 7.30 еще не прибыли. Перемышльский погранотряд. Вокзал в Перемышле горит. Мост через Сан взорван. Казармы обстреливаются артогнем. Пострадал штаб отряда…» (*1)

Нет, мост взорван не был. Гитлеровцы на мосту окружили раненого лейтенанта Нечаева, пытаясь захватить его живым. Петр Нечаев выхватил гранату, полыхнул взрыв. Вместе с пограничником было убито несколько фашистских солдат и офицеров.

Из донесения начальника погранвойск Украинского округа.

«… г. Львов. 22 июня 1941 г. 9.45. … По участку Перемышльского отряда. Бомбардировка Перемышля продолжается. Связь со штабом корпуса потеряна. Все части на основании якобы приказа командования корпуса отошли за Перемышль. Немцы заняли Дуньковице, Неновичи. Комендант участка капитан Столетний с машиной и станковым пулеметом захвачен немцами…» (*1)

Капитан Столетний… Это он сидел за столом президиума, когда меня избрали в комсомольское бюро 3-й комендатуры… Немцы заняли Дуньковице… Ведь это же участок нашей «Девятки»… Там были мои товарищи…

Из воспоминаний младшего лейтенанта Е.Я.Зуева.

« 22 июня немецко-фашистская армия совершила нападение на 9-ю заставу. В это время я находился с саперным взводом на 10 заставе…Услышав стрельбу и взрывы на 9-й заставе мы поднялись «в ружье» и поспешили оказать помощь этой заставе. Но в 3.50 немецкий самолет штурмовал 10-ю заставу. Начальник заставы лейтенант Васильев отдал распоряжение занять оборону. Ровно в 5.00 пехота начала форсировать Сан…» (*1)

Из истории Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941-1945 г.г.

« Беспримерны мужество и героизм, которые проявили в неравных боях советские пограничники. О том, как они сражались в первые часы войны можно судить хотя бы по действиям 9-й заставы 92-го отряда. На рассвете ударный отряд противника атаковал пограничные наряды этой заставы, находившиеся у моста через реку Сан в районе Радымно (18 километров севернее Перемышля) и, захватив мост, окружил их. Личный состав заставы в количестве 40 человек под командованием лейтенанта Н.С.Слюсарева в результате рукопашной схватки отбросил врага с советской территории и занял мост. Затем мост вновь был атакован разведывательным отрядом одной из пехотных дивизий 52-го армейского корпуса 17-й немецкой армии при поддержке 10 танков. Пограничная застава отразила первую атаку пехоты, но была целиком уничтожена прорвавшимися через мост танками ».

Том 1 стр 13.

Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян

Книга «Мои воспоминания», Ереван, издательство «Айстан». 1979 год.

«…Мужественно дрались пограничники Перемышльского отряда, которым командовал подполковник Я.И.Тарутин…К нам в плен попал немецкий фельдфебель, который участвовал в атаках на 9-ю пограничную заставу лейтенанта Н.С.Слюсарева. На участке этой заставы находился мост через реку Сан (восточнее Радымно). Показания гитлеровца были записаны фронтовым корреспондентом Владимиром Беляевым. Привожу эту запись. « До сих пор, - сказал фельдфебель, - располагаясь поблизости от советской границы, мы только слушали песни советских пограничников, и не предполагали, что люди, поющие так мечтательно, протяжно, мелодично, могут столь яростно защищать свою землю. Огонь их был ужасен! Мы оставили на мосту много трупов, но так и не овладели им сразу. Тогда командир моего батальона приказал переходить Сан в брод - справа и слева, чтобы окружить мост и захватить его целым. Но как только мы бросились в реку, русские пограничники и здесь стали поливать нас огнем. Потери от их ураганного огня были страшными. Нигде - ни в Польше, ни во Франции не было в моем батальоне таких потерь, как в те минуты, когда пытались мы форсировать Сан. Видя, что его замысел срывается, командир батальона приказал открыть огонь из 80-миллиметровых минометов. Лишь под его прикрытием мы стали просачиваться на советский берег. Наша тяжелая артиллерия уже перенесла огонь в глубь советской территории, где слышался рокот танков, но и, находясь на советском берегу, мы не могли продвигаться дальше так быстро, как хотелось нашему командованию. У ваших пограничников кое-где были по линии берега огневые точки. Они засели в них и стреляли буквально до последнего патрона. Нам приходилось вызывать саперов. Те, если им это удавалось, подползали к укреплениям и взрывали их динамитом. Но и после грохота взрывов пограничники сопротивлялись до последнего. Нигде, никогда мы не видели такой стойкости, такого воинского упорства. Мы уже обтекали огневую точку, двигались дальше, однако никакая сила не могла сдвинуть двух - трех пограничников с их позиции. Они предпочитали смерть возможности отхода.. Советского пограничника можно было взять только при двух условиях; когда он был уже мертв, либо если его ранило, и он находился в тяжелом бессознательном состоянии… В нашем батальоне насчитывалось тогда 900 человек. Одними убитыми мы потеряли 150 человек. Больше 100 получили ранение. Многих понесло течением, и в суматохе мы так и не смогли их вытащить на берег…»

Вот, пожалуй, и все, что мне удалось найти о заставе среди официальных документов и воспоминаний.

Героически сражались пограничники и ополченцы, защищая и Перемышль. А что было на вооружении застав? Винтовки, по одному - два станковых пулемета, по три-четыре ручных, да гранаты. Автоматы ППД только привезли на заставы, но их никто не брал, они так и остались лежать в ящиках…

Я не берусь сейчас восстановить боевую историю славного 92-го погранотряда. Это мне не под силу. О боевых действиях пограничников в Перемышле в первые часы, дни и последующие годы Великой Отечественной войны в документальном очерке « Дозорные западных рубежей» писал В.А.Козлов, в книге «Через всю войну» - М.Г.Паджев, в книге «Всегда с бойцами» К.И.Чернявский. О боевых действиях 92 отряда писал и В.П.Беляев.

* * *

Коломыя. 22 июня 1941 года.

В приграничных районах Румынии и Венгрии к началу войны были сосредоточены румынские и немецкие войска. Численность их передовых отрядов, как предполагалось, в 8 раз превосходила наши пограничные части, но главные, ударные силы до начала июля задействованы не были.

По телефону из Львова 24 июня 1941 г. 20.00 Хоменко.

«По состоянию на 9.00 24.06.41…на участке Коломыйской комендатуры выброшен десант в числе 50 человек, одеты в пограничную форму и гуцульскую одежду. 35 человек из этого числа взяты в плен, остальные разыскиваются…» (*1)

1 июля 1941 года.

Школа как разворошенный муравейник. Кто-то куда-то бежал, кто-то что-то тащил - ворох ли обмундирования, две-три винтовки, черных, учебных…

- Куда?

- Командир велел вон в тот колодец бросить…

- Вторая рота, бегом к вещевому складу! Кто хочет сменить сапоги, можно брать командирские, яловые…

Это уже совсем неожиданно. Нам, курсантам - и командирские. Поддался этому искушению и я. Снял свои уже повидавшие виды за 9 месяцев кирзачи, одел новенькие кожаные. Рядом с вещевым складом - продуктовый. Там на три повозки курсанты грузили какие-то мешки и ящики.

Часов в 9 вечера командиров взводов дежурный вызвал к начальнику школы. Они вернулись быстро. По взволнованному лицу нашего старшины нетрудно было понять, что принесенное им известие нельзя отнести к разряду обычных.

- Третий взвод, ко мне! …Становись! Равняйсь! Смирно! Товарищи курсанты…- старшина чуть запнулся,- товарищи курсанты, обстановка очень сложная, Коломыя почти окружена. Вы знаете, что уже восьмые сутки на нашем участке границы идут бои. Но противник обошел нас слева и справа. Мы сейчас в тылу у фашистов. Получен приказ - сегодня оставить город…да, ребятки, не думалось, что такое получится… Задача: собраться быстро, взять с собой все, как приказано: винтовку, патроны - два подсумка, гранаты, противогаз, шинель в скатку, флягу, вещмешки с личным. Собак - на коротких поводках, но длинные тоже взять, скребницы, щетки…Лишнего ничего не брать. Сам проверю. Ясно? Выступаем в 23.00. Разойдись!

Ночь ни чем о себе не заявляла. Казалось, что Солнце только-только зашло. Июньские дни самые длинные. Ох, как это мы поняли через несколько суток!

В колоннах повзводно, с собаками на коротких поводках мы стояли на разворошенной территории школы. Рвали душу сирены - опять воздушная тревога. Зарево над городом, словно заря утренняя, только дым багровыми клубами. Это горела нефть…Собаки, чувствуя что-то непривычное, крутились вокруг хозяев, то и дело путая поводками их ноги. Чей-то пес тоскливо завыл.

- Да тише, ты! Сидеть!

- Прекратить разговоры с животными! Вас как учили? Только команда!

- Шко-ола-а!- Донеслось от головы колонны, - …агом…арш!

Нет, не строем, не оттягивая носочек сапога и, не очень держа равнение, тронулась колонна. За ней повозки, с продуктами, какими-то вещами, походная кухня на паре лошадей. Это я заметил, оглянувшись на повороте дороги.

Так начался наш поход, да не поход - тяжелый, изнурительный отход, отступление…

Где фронт? Где части Красной Армии, где же она даст, наконец, решающий бой, остановит немцев, погонит их назад, за границу? Когда? Ведь уже 8 суток! Восемь. И верно ли говорят, что немцы уже где-то под Ровно? А это километров 300 за Коломыей. Если так, то как же нам выбираться? Но почему тогда у нас тут боев никаких нет? Говорил кто-то, что вроде у города немцы выбросили десант с самолетов, и одеты они были в нашу пограничную форму. Но их городская комендатура всех переловила. До нас и дело не дошло. А может быть и не так? Может быть, на этом война и закончится? Зачем же тогда отходить? Зачем же столько всего сожгли и бросили?

Вот такие мысли, путаясь, перебивая друг друга, вертелись в голове, и, наверное, не только у меня. Информации-то никакой у нас, рядовых, не было, сводок информбюро по радио никто не слушал. Где оно, радио-то? Не в казарме же у солдат.

Только вот кто-то, где-то, что-то услышит, то и приносили во взвод. А слухи-то один страшнее другого! И об отступлении, и об окружениях и о немецких танках, о погибших заставах и разбомбленных эшелонах на железных дорогах. Такое и слушать-то было страшно, не то, что обсуждать. О таком вслух и не говорили. Помилуй бог - провокация, паникерство! Да этого и быть-то не может! Не может!

А дома-то что? Уже две недели нет писем. Целых две недели. И о себе ничего не сообщишь. Предупредили нас: не пишите, почта-то все равно не работает!

И как повезло мне, что в военкомате отец не успел оформить освобождение меня от службы. А то, что могло бы быть? Война, мобилизация, и шагом марш в какую ни будь пехотную, или другую маршевую часть. Все люди новые, все чужие. А здесь - свои, знакомые.

Через несколько дней узнали, что наше положение было далеко не из завидных. Немецкие и венгерские войска, окружая Коломыю, к вечеру 1 июля были на расстоянии 20 километров. Случайно оставался лишь один небольшой проход из кольца - несколько километров. Это и спасло нас. Если бы мы опоздали на несколько часов, пришлось бы вступать в бой, и кто знает, чем бы все это кончилось.

Судьба. На тот раз она была милостива.

Куда мы шли? Ясно было только одно - мы отходили на северо-восток, в сторону Киева. Маршрут поняли потом, когда проходили городки и села Западной Украины. Я старался запомнить их, а потом, как только предоставлялась возможность, записывал в своей маленькой записной книжечке. Коломыя - Городенка - это был наш первый ночной переход, прошагали почти 40 километров. 3-го или 4-го июля, где-то между Городенкой и Гусятиным, перешли через Збруч - нашу старую границу.

Был жаркий, душный день. Дорога запружена машинами, повозками. По обочинам - люди. Сколько их? Задыхаясь от пыли, изнывая от немилосердно палящего Солнца, шли бесконечной то редеющей, то опять густой цепочкой люди. Какие-то тачки, груженные домашним скарбом, собранном и напиханном как попало - узлы, сундуки, самовары, иконы. Рядом коза или корова. Дети, испуганные, завязанные по самые глаза личики. Да кто из этих несчастных, сорванных войной, приближающейся артиллерийской канонадой со своих родных мест, знал, что и почему надо брать с собой при эвакуации? Да и слово-то эвакуация знали ли?

Да кто из нас, военных знал, как надо отступать? Разве этому учили где-нибудь, когда-нибудь в каком либо подразделении Красной Армии?

Кое-где среди беженцев, в основном женщин, стариков, детей, группками по два - три человека, красноармейцы, раненые. Головы, руки в повязках, давно уже потерявших естественный цвет бинтах. Хмурые, изможденные лица. На выгоревших гимнастерках белые пятна соли. Тощие, пропыленные вещмешки - «сидоры». К брезентовым ремням на поясе подцеплены, невесомо болтаются фляги. Пустые.

По кюветам брошенные каски, противогазы, лотки с какими-то маленькими минами. Не видно только лопат, маленьких, саперных. А вот простые крестьянские у пехотинцев мелькают. Это или выпросили, или реквизовали у хозяев, где ни будь на ходу. Без лопаты пропадешь.

На обочинах грузовики - нет бензина. Чуть поодаль за кюветом лошадь на трех ногах. Одна нога перебита. Рядом вспухшие трупы еще двух лошадей. Воронки от бомб. Значит, здесь «поработали» немецкие асы.

И никакого движения навстречу.

Ну, где же основные силы? Где же части Красной Армии? Сколько же можно отступать? Вот ведь и Збруч - старая граница. Здесь же должны быть укрепрайоны, ДОТ-ы. Мы так ждали, что уж здесь-то будет дан отпор…

Мы знали, что на границе строились новые укрепрайоны, но до завершения строительства было еще далеко, а вот того, что здесь, на старой границе, уже разрушали старые укрепления и, что с них было снято все вооружение, этого мы, конечно, знать не могли.

Вдруг впереди и справа как-то внезапно, обвалом, рев моторов, и тут же чей-то истошный вопль: «Возду-у-у-х!» Прямо над нами пронесся краснозвездный ястребок. За ним три «мессера». Самолеты закружились в небе. В синеве почти тут же протянулись серебристые бегущие пунктиры и с запаздыванием часто-часто звуки выстрелов. Пулеметы.

Один самолет - не успели сообразить даже чей, окутался дымом, камнем полетел вниз, коснулся деревьев, грохнул взрыв. Из-за леска поплыл багрово сизый гриб. Три «мессера», взвыв моторами, пронеслись над нами, развернулись и со стороны солнца один за другим, сваливались в пике, строча из пулеметов. К счастью, выбрали себе цель, показавшуюся им важнее нашей колонны и толпы беженцев. А может быть, их мы не привлекли потому, что зеленых фуражек у нас на головах не было. Пилоточки запыленные. Распознали бы пограничников - быть бы нам желанной целью!

А где же наши самолеты? Где же наши героические «соколы»?

Разве знали мы, что аэродромы стали переоборудовать для новых типов самолетов, увеличивать их взлетно-посадочные полосы, а самолеты сосредоточились на старых аэродромах близ границы?

Разве знали мы, что только за половину дня, того страшного дня - 22 июня, наша авиация потеряла 1200 самолетов и из них 400 в воздушных боях, а 800 на аэродромах!

А разве знали мы, что… « Достигнутый к середине тридцатых годов уровень технической оснащенности Советских Вооруженных Сил, уровень для своего времени высокий, - писал в своей книге «Крылья Победы» А.И.Шахурин, бывший с 1940 по 1946 год наркомом авиационной промышленности - не соответствовал уже обстановке надвигавшейся военной опасности, не удовлетворял возросшие требования, которые выявились в ходе начавшейся второй мировой войны…Что в своем развитии советская авиация отстает по скоростям и мощности моторов, вооружению и прочности самолетов от авиации передовых армий других стран… Почему и как произошло это отставание? Главным тут было то, что на определенном этапе появилась некоторая успокоенность достигнутым…рекорды, достижения, создавая атмосферу уверенности в том, что наша страна идет впереди других стран в области авиации, порождали не только вполне обоснованное чувство гордости, но и действовали успокаивающе…»

Не дай Бог повторять подобные заблуждения!

* * *

Мы шли по 40 - 50 километров в сутки, с коротким отдыхами, похожими скорее на обмороки. Еле шли и мы, и собаки. На привалах, свернув с обочины, мы тут же падали в кюветы, поднимали ноги вверх, чтобы оттекала кровь, нас этому учили, но точно так же делали и собаки! Лягут на спины и все четыре лапы вверх. Но их-то этому никто не учил! А процедура эта весьма болезненная, но потом идти легче. Так и в питье - несколько глотков из фляги - и словно силы из тебя выпустили. А знаете, как хотелось пить? И собакам тоже. Сжалившись над Ашкартом, разок-другой выливал ему на язык воды из фляжки, но ровно столько, сколько вмещалось в винтовую пробку, не больше.

Тяжело, очень тяжело было идти. Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка… Ноги переставлялись еле-еле. Гимнастерка на спине мокрая, сдвинешь скатку с плеча - под ней широкая мокрая полоса. От пота во рту солоно. И как хотелось присесть, а еще больше прилечь. Шагали, шагали, и конца дороги той не видно…

Над кюветами ветки вишен. Ягод столько, что листьев не видать. Словно кровью деревья облиты. А может то была кровь?..

И вот когда, казалось, что сил никаких не хватит еще и еще раз переставить налитые свинцом ноги, с головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал! » И сразу кто где стоял, там и падал. И…тихо. Никто не острил, никто не ворчал… Сколько минут лежать? Пять? Десять? Эх, хотя бы часок, или уж ладно, полчаса. Время точно отмерено между двумя командами: «Привал» и «Встать, строится!» Меру эту знают только командиры. Так и устроены были наши сутки в те дни. Вот так, одно за другим: «Привал!», «Встать!», «Привал!» «Встать!».

С какой завистью смотрели воспаленными глазами на грузовики, полуторки и трехтонки, обгонявшие нас. В кузовах груз один - люди. Пыль, густая, тяжелая пыль. Дождя, который день ни капли, а вот солнца, солнца хоть отбавляй. То днем. А ведь шли и ночами. Ночами прохладнее. Но человеческое существо так устроено, что ночь для него самое подходящее время для сна, а отнюдь не для походов. И ладно бы одна ночь, ну две, а когда из ночи в ночь и…шагать…шагать…шагать…

И жажда. Как хотелось пить! О еде-то уж и забывать стали. Что за еда - один сухарь на день и два кусочка сахара. Это и завтрак, и обед и ужин. Выбирай в этом меню, что и когда тебе кушать. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, скатку сдвинул с плеча чуть под голову и ложись.

Кто-то не выдержал, сапог стянул. В нос такой ядреный запашок стукнул - отрезвеешь! И до команды: «Встать!» словно проваливаешься…

И опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, поводок собачий на руку, вещмешок всегда за спиной, он не съемный!

И опять шагать…шагать…шагать… А по колонне вполголоса: «Подтянись, шире шаг! Не отставать!» Разве думалось когда ни будь что я мог это вынести, вытерпеть, и шагать…шагать…шагать…

Мысли, чувства, желания какие-то тупые, приглушенные. Казалось, с каждым днем все тупее мы становились, все безразличнее.

География - наука, изучающая поверхность земли. Такое определение известно. Мы познавали ту науку на практике, изучая ногами украинскую землю. О многих городках, городишках, через которые вела нас война, в другое время, прожив не одну - десяток жизней, и то бы ничего не знал, да и не узнал при «знакомстве», лежа на мостовой и очень удобно пристроив голову на не снимаемую скатку-шинель, или просто на бортовой камень тротуара. Там, где они были, конечно. А так было при одно-двух часовых отдыхах и в обнимку с Ашкартом. К нему прохладной ночью хорошо было прижаться - теплый и сопит сладко носом.

Выходить из строя, зайти куда-нибудь в сад или в хату категорически запрещалось, не говоря уже о том, чтобы сорвать с веток десяток черешен, или начавших уже поспевать вишен. Это мародерство! За это под трибунал! Таков был приказ.

Принято говорить: дисциплина была «железной» Нет, у нас она не была железной. Мягковато железо. У нас дисциплина была жесточайшей. Вспоминая через много лет те тяжелейшие дни отступления нельзя не благодарить командование школы за это. Только благодаря такой дисциплине все курсанты с собаками, выйдя из Коломыи без потерь, двигались к Киеву.

На непреклонное, категорическое «НЕТ!» наталкивалось и желание многих из нас принять участие в боях, встретить врага всем жаром молодых сердец. Пожалуй…только жаром. Что могли мы со своими трехлинейками против танков, самоходок и прочей техники, ползущей, словно лавовый поток, по украинской земле? Что могли?

Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее на Киев», мы продолжали шагать. Шагать девятые сутки, десятые…

Думалось ли когда-то раньше, что с полной боевой выкладкой, почти без питания, по страшной июльской жаре мы будем проходить по 40-50 километров ,почти без отдыха, без сна. Разве сном были те два-три часа забытья, которые выпадали где-то под утро? Но и они были счастьем. Усталость, страшная усталость давила и сковывала тело. Никогда и никому бы я не поверил, что человек может спать на ходу и не в переносном смысле, а в прямом. Ноги механически двигались, а человек спал. Не раз я видел, как впереди идущий вдруг начинал «забирать» все правее и правее, сходил в кювет, спотыкался, падал и, не очнувшись, продолжал спать. Останавливались, с трудом поднимали парня и шагали, шагали, дальше. Не раз и я просыпался, стукнувшись лбом в спину шедшего впереди.

Да вот еще горе какое на меня свалилось. Через несколько дней после выхода из Коломыи я убедился в опрометчивости обмена своих кирзовых сапог на новые яловые. Крепкие, красивые, в иное бы время доставившие уйму удовольствия владельцу и зависти окружающих. Но у них оказались такие высокие и твердые задники, что растерли мне лодыжку чуть не до кости. А что было делать? Менять не на что, обоза с нами давно уже не было. Завязать? Пробовал. Но портянка сбивалась и терла еще сильнее. 13 или 14 июля ночью мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Очнувшись после одного из коротких привалов в кювете, пошли дальше. Через километр- два курсант, шедший за мной, тронув меня за плечо, в полголоса сказал:

- Смотри, ты, кажется, штык потерял…

Протянул руку, ощупал ствол винтовки - штыка нет. Сразу испариной лоб покрылся. Боже мой! Что же делать? Что же теперь будет? Доложить старшине? Сейчас? Потом? Мысли сбивали одна другую. Скрыть? Да как же это можно? Ведь это же оружие… Трибунал!

Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:

- Товарищ старшина…я где-то, потерял…штык… я спал, а когда пошли, не заметил. Мне только сейчас Михайлов сказал…

- Меня не интересует, что вам сказал Михайлов. Штык найти. Иначе - трибунал за утерю оружия. Ясно? Все!

Найти…Как найти? Ночью. Ведь штык-то иголка в стоге сена… Сил-то уже почти совсем не было, да еще и на ногу ступить - боль такая, словно железом каленым жжет.

Зашагали мы с Ашкартом обратно. Остальные ждать не стали.

В голове мысль глупая: « Вот стремился с немцами грудь в грудь сойтись, вот и пошел в наступление…Воюй теперь ».

А ночь та была беспокойнее, чем предыдущая. Пулеметная, ружейная, автоматная стрельба слышалась совсем неподалеку.

Штык… Сколько всего брошено по дорогам, видали же… штык…где же этот несчастный штык… …трибунал…Трибунал!

Мы шли, еле переставляя ноги. И я и Ашкарт. Пес часто отставал и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а хозяин его тянул куда-то совсем не туда.

Не помню, да наверное тогда и не очень-то представлял, сколько мы отшагали по шоссе, как вдруг сапогом поддел что-то металлическое, звякнувшее по дороге. Нагнулся, пошарил - штык! Штык! Настоящий винтовочный штык! О, счастье! Но мой ли? От моей ли винтовки? Не важно, лишь бы подошел, наделся на ствол… Словно и силенок прибавилось. Повернули мы с Ашкартом, и как только позволяли ноги и его сбитые до крови лапы, пошли обратно. Только бы догнать своих, только бы не отстать. Ашкарт уже не оглядывался, а тянул поводком вперед, словно понимал, что догонять своих надо и, как можно, скорее.

На шоссе ни машин, ни повозок, ни людей Стрельба усиливалась. Не могли же наши уйти далеко, силы-то у всех на исходе. Сейчас…сейчас догоним… Ашкарт стал тянуть сильнее и тихонечко повизгивал, значит, учуял или услышал своих. Еще несколько шагов, еще…и мы натолкнулись на курсантов, шедших в хвосте. Идти дальше, до своего места, обгонять колонну, сил не хватило. Так и поплелись. Не знаю, сколько времени прошло, когда по цепи передали: «Привал». Тут же упал в кювет как подстреленный и…дальше ничего не помню, до того момента, когда сквозь совершеннейший туман в сознании почувствовал, что кто-то дергает меня за ногу.

Дергал, тихонечко поскуливая, Ашкарт. Автоматически, когда останавливались, в последний момент мы надевали поводки себе на ногу. Так нас учили. Огляделся. Рядом никого. Ушли? Сколько же минут я спал, был без сознания? Ашкарт очнулся первым.

Стрельба была совсем близко. Над небольшим леском, через который шли перед привалом, навстречу друг другу чертили дуги трассирующие пули…

Да, если бы не Ашкарт, быть бы нам с ним вместе у немцев. А они зеленые петлички пограничников ох как не любили! Судьба? Да, и на этот раз она была милостива.

На 18-е сутки, пройдя Белую Церковь, чуть не попав под десант, выброшенный немцами в ее районе, миновали Васильков и, пройдя по улицам темного молчащего Киева, по днепровскому мосту, дошли до Броваров.

В чудесном сосновом бору собирались все пограничные части и отдельные группы пограничников, выводимые или выходившие из боев. Стоять на ногах сил уже не было. Ползали на четвереньках.

А кругом было столько земляники, словно кровью был обрызган весь бор.

Кровью… Да. Казалось, то была кровь погибших там, на границе, на земле украинской, моих товарищей на 9-ой заставе, не ушедших из Михайлувки, кровь погибших в Перемышле, на заставах близ

Коломыи. Красные капли ягод горели кровью на зеленой траве соснового бора в то тяжелое и прекрасное утро.

18 суток продолжался наш поход. Да нет, не поход - отход. 18 дней и ночей по страшным июльским дорогам земли украинской. Почти 600 километров горя, крови, огня, пожарищ, смертей, ужаса, человеческих трагедий. 600 километров то нарастающей злобы и ненависти, то растерянности и недоумения… Через два дня, в которые нам довелось чуть отдохнуть и встать на ноги, несколько курсантов и меня в том числе, командование направило в Киев для несения службы при военном трибунале войск НКВД, что располагался на Виноградной улице.

Наших четвероногих помощников, так и не ставших пограничными, приказано было оставить в Броварах. Тяжело было расстаться с Ашкартом. Ведь той страшной ночью, он спас мне жизнь, а что может быть дороже? Довелось и мне сохранить ему жизнь в те дни. Между Васильковым и Киевом, после одного из привалов, ночью, я никак не мог поднять Ашкарта и заставить его идти. Страшно было смотреть на его разбитые, кровоточащие лапы. Он только виновато скулил и мог только ползти. Подошел старшина:

- Ну что тут у вас опять, товарищ курсант?

Я молча показал на собаку. Старшина нагнулся, поднял по очереди все четыре лапы, покачал головой.

- Да, жалко, конечно, но придется пристрелить. Дальше не пойдет. Жалко, хороший был пес…

Не знаю, откуда у меня взялась решимость, но, стиснув зубы, я тихо произнес:

- Стрелять Ашкарта не дам…Не дам!

- А вас и спрашивать-то не спрашивают. Он идти не может, это вам ясно?

- Ясно. Я его понесу.

- Да вы сами-то еле ноги волочите.

- Я его понесу…

Я понес Ашкарта. Страшно исхудавший, он совсем не был таким тяжелым, как в Коломые, на занятиях легко сбивавшем «нарушителя» с ног.

Да, а в Броварах нам пришлось расстаться. Собаки, словно понимая, что происходит, как только мы привязали их к деревьям, подняли такой лай и вой, что сердце как тисками сжало.

Ашкарта больше я не видел.

В Киеве мы были до 19 августа. Отдохнули, стали похожи на людей. А то, помню, подтянул я ремень по-курсантски, как по уставу было положено, так как раз получился размер фуражки: 57 сантиметров!

Неподалеку от Киева уже слышались залпы фашистской артиллерии, снаряды с противным клекотом проносились над головой и грохот взрывов доносился откуда-то с другого края города. Больше всего бомб с самолетов доставалось Днепру. Мосты были одной из важнейших целей немецких асов, но попасть в мосты им пока не удавалось.

19 августа нам сообщили о немедленном возвращении в Бровары. Был получен приказ: двигаться к Харькову! Машин на всех курсантов не хватало, поэтому одна группа на машине отъезжала километров на сто, выгружалась, шла дальше пешком, а машины, вернувшись, забирали вторую группу. Весь наш переезд и переход прошел благополучно, никаких происшествий не было, за исключением того, что на одном из привалов, где-то около Богодухова, я первый раз в жизни закурил. На привалах, обычно раздавалась команда: «закуривай», и все будто делом занялись, а ты сидишь один, как неприкаянный.

В Харькове нас разместили в помещении местного пограничного училища. Туда же прибыли курсанты строевой школы МНС погранвойск, которых война застала неподалеку от Перемышля. Судьба многих из них оказалась много тяжелее нашей. Обе школы были объединены. Начались занятия.

8-го августа - выпуск и распределение. Новым местом моей службы стал 18-й погранполк, а новой должностью - командир отделения, и новым званием - младший сержант, а в отделении бойцы чуть не вдвое старше командира, мобилизованные из запаса. И новый адрес: «Полевая почта 1401, 18 п.п.

3 рота ».

Из записной книжечки 3 октября 1941 года:

«Год как из дома. Год! 365 дней как не видел моих дорогих, моих любимых. А сколько еще? Да, пословицу «Человек предполагает, а бог располагает» можно теперь переделать: «Человек предполагает, а война располагает»

Из доклада командования войск по охране тыла Брянского фронта

«…С образованием Брянского фронта приказом НКВД СССР от 14 января 1942 года было сформировано Управление войск НКВД по охране тыла Брянского фронта с подчинением его Главному управлению погранвойск НКВД СССР. В состав войск НКВД вошли: 17-й Краснознаменный, 18-й и 38-й погранполки войск НКВД по охране тыла Юго-Западного фронта.

К 20 января 1942 года полки вышли на охрану тыла действующих армий Брянского фронта.

18-й погранполк охранял тылы 3-й армии, 38-й погранполк - 61-й армии »

т.2 стр 248. 1*

Чем были вызваны такие преобразования? История погранвойск отмечала:

« …Особенность боевой деятельности состояла в том, что если до ноября 1941 года пограничные войска…часто действовали в составе арьергардов по прикрытию отходящих частей и соединений, то после ноября 1941 года они главным образом вели борьбу с агентурой противника, забрасываемой через линию фронта и с мелкими группами разгромленных германских войск, оставшимися при отступлении оккупантов в нашем тылу».

Охрана тыла…Тыла. Это же не фронт! Уже чуть не полгода идет война, а мы то отступали, то учились, и на тебе - тылы охранять!.. Душу бередили такие мысли!

Разговаривая с товарищами по школе, назначенными, как и я, командирами отделений, я ни раз убеждался, что не одинок в желании попасть на передовую.

А что если подать рапорт? Школу мы окончили, сержантское звание получили, на здоровье, слава Богу, не жалуемся. Сговорились и написали…

- Товарищи пограничники и сержанты, - через несколько дней, собрав две роты около штабной хаты говорил зам комбата по политчасти, - последнее время командованию батальона некоторые товарищи стали подавать рапорта с просьбой направить их на фронт. Желание их понятно. Но, товарищи, удовлетворить их просьбы мы не можем. На этот счет есть указание политуправления погранвойск. Каждый должен выполнять свой воинский долг на том месте, на том участке, куда он поставлен. Посылать на фронт мы будем в виде исключения только тех, у кого есть веские основания…

- Это какие же веские? А разве бить немцев это не веские?

- Нет, товарищи. Бить врага весь наш народ хочет, но вот у кого фашисты родных побили, у кого братья или отцы на фронте погибли, тот может рапорт подать - разберем.

- А наш полк воевать будет?- Спросил тот же голос.

- Сейчас положение на нашем фронте стабильное, но перед 3-ей армией, а мы ее тылы охраняем, у немцев крупные силы в районе Орла, и противник проявляет активность с заброской агентуры. Так что нам работы хватит, на спокойную жизнь не рассчитывайте.

Чей-то громкий вскрик « Возду-у-х!» - оборвал речь замполита.

- Разойдись! Всем по укрытиям!

Со стороны околицы послышался нарастающий рев самолета. Он шел почти бреющим полетом, стреляя из пулеметов. На бегу я успел заметить, как из соседнего дома выскочил наш сержант Петров с телом станкового пулемета и, пристроив его у забора, стал торопливо заправлять ленту.

Самолет, развернувшись, пошел на второй заход, продолжая отрывисто строчить из пулеметов. Петров припал к прицелу и, как только самолет показался из-за соседних хат, дал по нему длинную очередь, потом, повернув пулемет, еще одну вдогон.

- Эх, промазал, наверное! - Проговорил кто-то рядом. Но в этот момент мы увидели взметнувшийся столб дыма и грохот взрыва.

- Неужели сбил?

- Застава, в ружье! Бегом к месту падения!

Наш лейтенант первым побежал в проулок. За околицей, на снегу, клубы черного дыма. Летчики, конечно, погибли, с такой высоты с парашютом не выпрыгнешь.

- Ну, молодец Петров, ай молодец! И как это он так быстро успел, а? А что, братцы, за это ему орденок положен, или как?

Из доклада командования войск по охране тыла Брянского фронта

«…26 марта 1942 года приказом по войскам Брянского фронта награжден орденом Красного Знамени сержант 18-го погранполка Петров П.И. бесстрашно вступивший со своим пулеметом в бой с фашистским бомбардировщиком и меткими двумя очередями сбивший стервятника.

Начальник погранвойск НКВД по охране тыла Брянского фронта полковник Панкин

Военный комиссар, бригадный комиссар Кириллов.

Начальник штаба подполковник Алкаев. (1* стр245)

Я очень обрадовался, обнаружив этот документ в сборнике о пограничных войсках в Великой Отечественной Войне. Да, это было где-то под Мценском в марте 1942 года и, конечно, я не подозревал, что буквально через несколько дней…

- Встать! Смирно! Товарищ командир полка, пограничники и младшие командиры согласно списку собраны. Начальник штаба…

Нас, человек двадцать вызвали в штаб сразу после того, как только успели перекусить… Кстати, сейчас легко и просто написалось «успели перекусить…» и вспомнилось…Размещались мы в то время не в казармах, естественно, а в хатах, где вместе с жителями, где отдельно, если такие дома находили в деревнях. С продуктами было очень тяжело. Централизованного снабжения никакого. Полковые интенданты доставали, кто что может. Обычно ограничивалось наше пропитание мукой и каким-то «жирами». Редко сахар и табак- махорка. Что говорить - зиму 1941 - 1942 года, кто жив - помнит.

Тяжелая была зима. Общей кухни никакой не было. Каждое отделение и жило и готовило себе самостоятельно. Для согрева, или как мои старики говорили « для сугреву», выдавали нам по «наркомовским» сто грамм.

Должен признаться, что до той зимы я водки в рот не брал, даже запаха ее не знал. А мне законные 100 грамм тоже были положены. С общего согласия установили такой порядок: в один день свои сто грамм и мои получает номер первый, по строю, на следующий день, если будет что употреблять - номер второй, потом третий и так до последнего, замыкающего. Все были довольны. До поры до времени. Но как-то я заметил, что порядок, видимо, нарушался и двое бойцов что-то чаще, чем позволяла очередь, становились весьма веселыми и разговорчивыми… В чем дело? Оказалось, что есть сердобольные, которых активные чуть поприжали и они свои сто, мои сто и того - двести, отдавали любителям. А у них уже по триста получалось. А это уже было лишним. Собрались, поговорили по душам, и сами «деды» предложили:

- Товарищ сержант, да вы сами закон нарушаете. Нарком приказал по сто? Приказал. А вы не выполняете. Это не порядок, и нас только смущаете. Так что давайте-ка…

С тех пор пришлось мне «не нарушать».

Готовили еду мы по очереди, вне зависимости от кулинарных способностей очередника. Мне, пожалуй, было труднее всех, поскольку опыта у меня никакого не было. По очереди ходили и к старшине за хлебом, и если было, то за махоркой и сахаром. Эти, самые дорогие припасы тщательно делились на «пайки» и, затем, распределялись известным на фронте способом. Чтобы не было обиды - кому больше, кому меньше досталось. Раскладывали все по порциям на плащ-палатке на полу, кто нибудь отворачивался к стене. Дежурный в тот день показывал пальцем на ту, или иную «пайку», спрашивал: Кому? Отвернувшийся называл очередную фамилию, тот подходил и забирал свое «имущество».

Тяжело было с продуктами. Ни раз ребята приносили куски мороженой конины - отрубали и отпиливали съедобные части от убитых и замерзших лошадей. С трудом добывали соль, её гора была близ железнодорожной станции. Но гора сгоревшая. Вагон с солью немецкие самолеты подожгли и эти черно-серые глыбы с остатками досок, камней и угля, сплавленные как стекло, и были солевой базой и нам и всему местному населению.

Возвращусь к тому утру, когда нас собрали в штабе полка. Цель сбора, естественно, никто из нас не знал. Я думал, что будет дано какое - нибудь особое задание - на снайперские курсы, или в диверсионную группу, немцам в тыл. Слухи о таких делах пограничников до нас доходили.

- Товарищи пограничники и младшие командиры,- начал командир полка,-по указанию Начальника погранвойск нашего фронта мы отобрали группу наших лучших бойцов и командиров отделений для пополнения другого погранполка. Вам предстоит теперь служить в 38-м погранполку. Он требует усиления. Нам жаль с вами расставаться, но приказ есть приказ. Вопросы будут?

Мы, растерявшись от услышанного, молчали.

- Ну, вот и хорошо. Документы сегодня штаб приготовит, завтра отправитесь. Счастливой вам службы.

Так пришлось мне расстаться с 18-м и продолжать службу в 38-м пограничном полку. Он в то время нес охрану тылов 61-й армии на Брянском фронте. И новый адрес: «ДКА ППС 633. 38 п.п. 2 б-н».

Да, адреса… и опять новые незнакомые города, села… Еще служа в 18-м полку, выполняя боевые задания, пришлось побывать в Чугуеве, Купянске, Валуйках.

Валуйки… Когда мы были в этом небольшом городке? Сохранилась запись в дневничке: в ноябре 1941 года. Потом переехали в Лиски, оттуда в Россошь, Кантемировку, Новую Калитву, а потом, в январе 1942 года, опять в Валуйки. Оттуда в Елец и в Ефремов.

И вот опять Валуйки. Третий раз. Не знал я, конечно, что этот городок в моей судьбе будет очень значимым.

В боях на фронте в эти месяцы нам участвовать не приходилось, задерживали по деревням, по дорогам, полям да перелескам всяких подозрительных людей, потом нам говорили, что и шпионы и диверсанты попадались, да и дезертиров хватало.

В первых числах сентября меня уже в звании старшего сержанта, совершенно неожиданно назначили политруком нашей заставы. В силу чего на объявленных очередных сборах политработников мне надлежало быть. Как помню, в таком звании я был один. Остальные - офицеры. Сборы проходили в городе Белеве, в штабе полка. На второй день, после занятий, ко мне подошел один из офицеров штаба.

- Товарищ старший сержант, вас просит подойти вон тот майор, видите, сидит на скамейке.

- Есть подойти к майору.- Ответил я, удивившись форме приказания: «Просит подойти». Поправив пилотку, (Кстати, поносить зеленую фуражку мне в жизни так и не удалось, ни в войну, ни после), искоса глянул на свои видавшие виды сапоги, я постарался как можно четче, как учили, подойти к сидевшему офицеру и по-уставному доложить:

- Товарищ майор, старший сержант…

- Знаю, знаю, вольно. Садитесь, пожалуйста…

Как-то не очень по военному, скорее по-домашнему, ответил майор, жестом предлагая сесть рядом. Я успел заметить, что петлички у него были не зеленые, и фуражка просто защитного цвета лежала на скамейке сбоку.

- Ивановский Олег Генрихович, 1922 года рождения, призыва 1940 года, комсомолец? - Скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес он, вызвав своей осведомленностью в моих «установочных данных» естественное недоумение.

- Так точно…- растерянно произнес я.

- Не удивляйтесь, не удивляйтесь. Мне о вас рассказал комиссар вашего полка. А я из штаба фронта. Расскажите о себе, пожалуйста, о своей семье, о родителях, родственниках…

Рассказ мой не занял много времени, биография-то короткая. Когда я умолк, майор, улыбнувшись, посмотрел мне в глаза и опять как-то по-домашнему, сказал:

- Так вот, товарищ Ивановский Олег Генрихович. 1922 года рождения, 1940 года призыва, член ВЛКСМ, есть решение откомандировать вас на специальные оперативные курсы в Особый отдел фронта. Подучитесь там несколько месяцев, получите новую специальность и работу. Слыхали что ни будь о чекистах? Так вот у вас будет возможность стать одним из них. Надеюсь, не возражаете? Вопрос с вашим командованием согласован.

- А как же застава…- растерянно произнес я.

- Ничего, будут службу и без вас нести.

4 сентября 1942 года, как отмечено в моей записной книжечке, на попутной машине, закинув в кузов вещмешок - все свое немудреное имущество, я выехал из Белева в Ефремов, где в то время находился штаб Брянского фронта и его службы. Неподалеку от города в небольшой деревеньке Челищево собирались будущие курсанты, присланные из разных частей всех родов войск фронта. Не встретил я только ни одного пограничника.

Что же будет дальше? Что новое готовит мне судьба?

Вернусь к записям в серой тетрадке. Что я записал много лет назад о тех днях.

«…Та новая специальность и работа, которой мне предстояло овладеть, была, по-видимому, интересной, загадочной, полной романтики. Работу контрразведчика-чекиста я знал, как и все непосвященные, лишь по книгам, да кинофильмам. Все это было очень интересно и вызывало громадную зависть к тем смелым и умным людям, жизнь и работа которых была отдана разоблачениям козней коварного и хитрого врага…»

Вот так я тогда написал, такими мыслями была полна голова там, в Челищеве.

Однажды утром среди нашей разновойсковой компании я заметил офицера, средних лет, с красивым волевым лицом, чуть полноватого, с двумя «шпалами» на зеленых петлицах и, наконец, в пограничной фуражке. Очень хотелось попасться ему на глаза. Как же! Пограничное братство! Уж он то обязательно должен со мной заговорить, мы же оба пограничники… ну и нахалом же я был! Мне - 20, ему, на вид, около 40. Я - старший сержант, в пилоточке, он подполковник, в фуражке. Тоже мне, «братство»…

Но, тем не менее, на следующий день он действительно окликнул меня.

- Откуда, старший сержант?- Я ответил.- А до этого, где служил?

Сказал про школу в Коломые, про Харьков, про 92-й отряд, про 9-ю заставу.

- Знаю, знаю этот отряд, встречал. Лихо дрались. Вот только начальнику отряда и комиссару не повезло, и Тарутин и Уткин погибли. Слыхал такие фамилии?

- Слыхать-то, слыхал, но ни разу не видел.

- В районе Умани они с частями двух наших армий в тяжелейшую обстановку попали. Тебе, брат, повезло. Крепко повезло. А здесь-то ты чего? На курсы прислали?

- Да, на курсы, а вы тоже? Нас учить будете?

- Нет, я сюда на время. Фронт пока в резерве держит. Должен назначение получить. Ну, давай, пограничник, учись. Может, встретимся. Соломатин моя фамилия. Запомнишь?

- Запомню, товарищ подполковник.

В Челищеве мы пробыли недели две, ничем не занимались, отдыхали, «разговоры разговаривали», письма писали.

* * *

Письма… В наш век эпистолярный жанр существенно умалил свое значение в общении людей. Просто телефоны, радиотелефоны, вплоть до спутниковых, просто телеграфы и факсы, интернет… А что в те годы могло заменить письмо, быть дороже письма? Письма из дома, от родных, от любимой, или наши письма там, в тылу, с обратным адресом «Полевая почта…», сложенные треугольником, без марок, но с обязательным штампом «Просмотрено военной цензурой». Что могло быть дороже?

Особенно после жарких боев, после июньского, июльского ада 1941 года. Как ждали весточек от своих сынов, мужей, братьев, во всех уголках земли нашей, особенно от тех, кого война схватила своим оскалом в первые же часы, дни там, на Карельском, в Прибалтике, Белоруссии, Украине, Молдавии, Черном море.

Слушая по радио, читая в газетах «…От советского информбюро…Наши войска после упорных ожесточенных боев оставили города…», отцы, матери, жены, сестры сжимая кулаки и, прижимая платочки к глазам, каждый раз и в каждом городе, городке, деревне большой или малой, терзались мыслью: « А мой-то…», « А наш-то…», «Уж не там ли, ведь второй месяц ничего…».

А как ждали писем мы на фронте, порой, не имея возможности даже адреса своего сообщить. А все равно ждали, ждали как чуда. Как сообщишь? Кто его знает, адрес вот этой самой «Полевой почты №…» надолго ли? А если ранят, а если в другую часть, а письма все сюда, на эту самую «Полевую…»?

А сколько наших писем, да и не только наших, а и к нам идущих, сколько мыслей и слов в них были убиты, в клочья разорваны? Снаряды, мины, бомбы полевые почты не миловали. Вот и думай, то ли адресатов с той или другой стороны уже в живых нет, то ли письма по дороге та же участь постигла.

Письма… Солдатские письма, весточки от родных, любимых. А сколько было их, не отправленных, в карманах гимнастерок, шинелей, когда пуля, осколок нес кровь и смерть и телу живому, и листку бумаги… Письма…

Чудом за эти пролетевшие годы сохранилось десятка два моих фронтовых писем. Писаны они были в разные годы войны не только из разных мест, но и из разных стран. Но во всех этих пожелтевших и ветхих листочках жила одна мысль.

«…Вчера получил твое письмо, написанное месяц назад. И мои письма идут так долго? Прав Лебедев Кумач: «У писем моих не простая дорога, и ты не проси их ходить поскорей…»

Это из письма 1944 года, когда мы шли на Запад.

А вот строчки из записной книжечки, еще в 1940 году:

« Верочка пишет часто…», « Верочка пишет реже…» - это через месяц,

« От Веры давно не получал писем…» «…Писем давно не получал, как-то там мои?». Это июль 1941-го.

« Как хочется получить весть из дома, от Верочки нет писем более двух месяцев…» Это август.

А как-то в том же месяце пришло письмо с любопытной подписью: «…Люб. теб. Вера…» Очень спешила!

Тоска зеленая по письмам. А ведь больше всего ждал письма от любимой. Такова молодость. А уж потом от родителей, друзей, товарищей. Письма…

* * *

Ефремов. Городок не большой, но ведь город! За год жизни в кочевых полевых условиях, мы, честно говоря, соскучились по нормальному человеческому быту. А здесь снаряды и мины не летали, трассирующих светлячков не видели, да и спать можно раздевшись, и на койке, а не на наспех сколоченных нарах, в каком ни будь сарае.

Начались занятия. Все то, что нам рассказывали, чему учили, было совершенно новым, необычным. Помнится, даже поначалу думалось, не ошиблись ли товарищи доверять таким молодым, еще зеленым юнцам, работу такой государственной важности, доверять государственные тайны?

Незаметно пролетели сентябрь, октябрь. В конце октября, сдав полагавшиеся зачеты, еще до присвоения офицерских званий мы прикрепили на петлицы по три «кубаря». Это было звание - «Младший лейтенант государственной безопасности». Это что-то стоило! Впечатление на нас это производило неповторимое! (Эх, молодость!)

- Хлопцы, вот интересно, два дня назад, я, курсант, с петличками старшинскими,- говорил мой сосед по койке ,- шел по улице и козырял направо и налево то лейтенанту, то майору, то политруку, а сегодня иду важно, а всякие там сержантики, старшины, да лейтенантики меня приветствуют. Здорово, а?

Изменение нашего положения коснулось не только звания, а и денежного содержания. До этого я получал в месяц 25 рублей, а тут, в новом звании сразу 500! Пятьсот рублей! Снилось ли когда нибудь такое? Теперь и родителям помощь будет, мне-то деньги ни к чему, тратить их не на что. Война.

На одной страничке записной книжки сохранилась карандашная запись:

« 3 октября 1942 года. Два года как из дома. Начало самостоятельной жизни. Могу помогать семье. Как это приятно! Почему-то нет писем. Что случилось? И так жизнь моя связана с органами я-чекист. Госбезопасность моя работа. Мечты о дальнейшем - туман. Ясно себе представить не могу. А интересно узнать, что будет дальше. Решил написать книгу о жизни, о любви, о дружбе. (!) Как Верочка? Жизнь дает много интересного, о чем приходится крепко ломать голову. Да, жизнь интересная штука!»

В первых числах ноября в штабе я встретил того офицера-пограничника, который в Челищеве назвался Соломатиным.

- Здравствуй, здравствуй, пограничник, как дела? Как курсы?

- Товарищ подполковник, курсы окончены, звание присвоено. Теперь по частям.

- А назначение ты уже получил?

- Нет еще. Слышал, что меня вроде хотят здесь, при штабе фронта оставить…

- При штабе? Да что тебе, такому молодцу при штабе делать? Поедем ко мне в корпус!

- В какой корпус?

- А я получил назначение. Завтра еду в 7-й кавалерийский корпус. Буду там начальником Особого отдела. Так что?

Кавалерия…Казаки…Кони лихие…шашки…бурки…шпоры...рейды по тылам противника…Все это, как кадры кинохроники прокрутились в голове.

- Так я верхом-то…

- Ну и что? Помоложе меня, научишься.

- А вы можете здесь с начальством договориться?

- Ну, это не твоя забота. Так согласен?

- А что… согласен!

- Вот и хорошо. Как фамилия? Дай-ка я запишу. И не забудь - 7-й кавалерийский.

Не успел я, прибежав в комнату, где мы жили, и раскрыть рот, как соседи буквально навалились на меня:

- Где тебя черти носят? Приказано в полном составе к 15 00 явится в клуб штаба. Понимаешь, здесь даже клуб есть! Вот устроились товарищи! Кому война, кому… самодеятельность. Ты ведь тут и дальше служить будешь, слухи пришли…

- Черта-с два!- И я рассказал о предложении подполковника Соломатина.

- Ну, чудик! Здесь-то лафа была бы, а ты в казаки!

- И правильно, что в казаки, жаль только, что с погранвойсками распрощаешься,- поддержал мое решение кто-то.

- Да, пожалуй ты прав. С погранвойсками расставаться жалко, но ведь в коннице-то воевать, а не тылы охранять…

- А что в клубе-то?

- Что в клубе - что в клубе! Репетиция, вот что. Праздник скоро - 7-е ноября. Начальство решило силами наших курсов и девчат из военной цензуры, видели какие красавицы тут ходят,­ будь здоров, концерт подготовить. Кто споет, кто спляшет, кто стихи прочитает. Майор из политуправления приходил, приказал к 15 00. Там на месте решат, кого брать, кого нет.

В детстве я немного учился играть на пианино. Больше, правда, подбирал по слуху, чем играл по нотам и, страшно обрадовался, когда за кулисами клубной сцены увидел рояль. Притащил стул, сел, открыл крышку - и боязно стало. Господи, вечность ведь прошла. Дым, кровь, бомбежки, отступление…Война и …старенький рояль. Осторожно тронул клавиши…Ребята обступили вокруг.

- Ну, сыграй, сыграй что нибудь…

Что же сыграть? Вспомнил мотив песенки из кинофильма «Истребители»: «В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…»

- Еще, еще… «Три танкиста, три веселых друга…»

- Нет, эту не надо. Попробуй вот «Мохорочку».

Я стал подбирать мотив под слова: «Эх, мохорочка-мохорка, подружились мы с тобой, в даль глядят дозоры зорко, мы готовы в бой, мы готовы в бой!..» Мотив был немудреный, я смелее стал его наигрывать. И вот в этот момент вдруг слышу из-за спины:

- Товарищ младший лейтенант, а вы не подберете мотив одной песни, она нам очень нравится, только названия не знаем, но песня прекрасная…

Оглянулся - три девушки в форменных платьях, рядом с нашими ребятами. Та, которая задала вопрос, стояла слева, чуть поодаль.

«Ну, до чего же красива!» мелькнуло в мозгу. Чудные светлые волосы, голубые-голубые глаза, очаровательное личико.

- Зоя, ты попробуй, напой мотив, может быть и получиться…

- Что ты, Ирочка, как же я могу?

Можешь, можешь! В комнате сколько раз пела…

Зоя:

«…Помню, пулей грудь обожгло,

Сколько годочков прошло…

Многое в жизни бывает,

Мир наш могуч и широк.

Но каждый из нас выбирает,

Только одну из дорог…»

Не сильный, но удивительно приятный, душевный, глубокий голос, слова, пропетые с таким чувством и какой-то болью…

- Нет, извините, пожалуйста, этой мелодии я не сыграю.- Пролепетал я, почувствовав, что сердечко мое сжалось от чего-то, вдруг нахлынувшего во все мое существо. Ну, парень, ты погиб! Такие девушки убивают наповал!

В праздничный вечер 5-го ноября зал клуба был полон. После обязательного доклада и небольшого перерыва - концерт самодеятельности. Номера шли один за другим, до того момента, когда на сцену вышла та девушка, которая…да что я мог сказать? Та, которая…слов не было. Она так прочитала лермонтовский «Хаджи Абрек», что аплодисменты не утихали минут пять. А уж что творилось после исполнения ею той песни, мотив которой она просила меня подобрать - и слов не подберешь! Зал встал!

Потом под мой аккомпанемент четверо курсантов не плохо спели «Мохорочку», сделав акцент на словах:

«…Как письмо получишь от любимой,

Вспомнишь дальние края,

А закуришь и с колечком дыма,

Улетает грусть моя…»

Я прочитал рассказ Ванды Василевской «Партбилет» - о первых минутах боя одной из погранзастав. Я прочитал его недавно то ли в газете, то ли в какой-то брошюре, и запомнил. А вот как я читал- не помню. Зала я не видел. Это было впервые. Опомнился я только после последних слов рассказа. Тишина в зале…и аплодисменты. Но, наверное, самой большой, да нет, пожалуй, самой приятной наградой этого вечера были большие-большие, радостно раскрытые голубые глаза и протянутые руки, встретившие меня за кулисами. Зоя…

В тот вечер на много-много лет я расстался с пограничными войсками, и, на всю жизнь, с теми большими-большими голубыми глазами…

«Осень. Жизнь. Война. Любовь.

Да, любовь и дыхание смерти.

Да что смерть! Умереть за жизнь.

Это не смерть, а бессмертье!»

Таким четверостишьем начиналась и кончалась целая поэма, вдруг вылившаяся из меня той ночью. Это было наивным признанием в любви той девочке.

Примерно через месяц, уже в своей части, я получил письмо от её подруги. Она писала, что Зоя не могла на следующее утро попрощаться со мной. Ей не разрешил преподаватель курсов, седовласый полковник Острецов, ни раз хваливший меня за месяцы учебы. Но больше меня он, как оказалось, «отмечал» и любил Зою, и она, вероятнее всего, в положении. Ее уволили и Острецов отправил ее в Ташкент. Ташкент…город хлебный… Кстати фамилия Зои была Хлебникова, она была москвичкой, окончившей десятилетку в1941 году.

«…Каждый из нас выбирает только одну из дорог…» Помог ли Господь Бог той девочке выбрать свою дорогу и стала ли она для нее счастливой?

КАЗАКИ

В то утро попутка мчала меня в сторону от Ефремова. Ехать до штаба 7-го кавалерийского корпуса пришлось километров тридцать. Поскольку корпус еще не воевал, продолжал формироваться, найти штаб и Особый отдел, удалось довольно быстро. Подполковника Соломатина на месте не оказалось, его заместитель, майор Синицын, посмотрев мои документы и ни минуты не задумываясь, произнес:

- В 11-ю имени Морозова дивизию. Там как раз нужен оперуполномоченный в полк. Согласны?

Что я мог ответить? Для меня как-то было одинаково непонятно и ново, дивизия, полк ли кавалерийский.

- Согласен. А как туда попасть?

- Ну, это мы сейчас организуем. Петров!

В дверь вошел пожилой сержант, вскинул руку к черной каракулевой кубанке, шпоры на сапогах звонко звякнули. Кубанка…шпоры… Черт возьми, а я то в пилоточке, в кирзачах, какие тут шпоры?

- Петров, комендант из одиннадцатой Морозовской с утра был, узнай, уехал или нет? Если тут, подседлай лошадь лейтенанту. Ему в дивизию надо.

- Есть узнать и подседлать!

Опять звякнули шпоры. Я понял, что уж очень тому сержанту было приятно продемонстрировать свое кавалерийское превосходство передо мной, пехотой. Ему-то что пограничник, что пехота. «Подседлай лошадь лейтенанту». Это, стало быть, мне? А как же… я ведь никогда в жизни…

- Простите, товарищ майор, а далеко до дивизии?

- Да нет, почти рядом, 23 километра.

«23 километра!» мелькнуло в голове, и «почти рядом». Вот, оказывается, как у кавалеристов-то.

Лошадь. А как на нее садиться? Видел, конечно, в кино, как это делается, но вот с какого боку, и за что держаться, когда туда, наверх, в седло полезешь? Видел, по бокам стремена болтаются. Какая же это опора? Не подножка, не педаль. А управлять-то как? За эти ремешки, что там, на шее у нее, дергать за них, или как? Дергать…Эх, вот меня дернула нелегкая - в кавалерию, в казаки. Тоже мне казак, московский, вернее тайнинский, только не из станицы, а со станции. Да, брат, «тоже», да не одно и тоже.

Через полчаса моим филосовствованиям пришел конец. И комендант из дивизии нашелся, и лошадь подседлали.

- Здравия желаю,- приветствовал меня нашедшийся,- разрешите спросить, вы раньше верхом ездили?

- Нет, не приходилось,- робко промямлил я,- только на велосипеде.

- А-а, этого вполне достаточно,- рассмеялся он,- так начнем подготовку,- Он подошел к небольшой гнедой лошадке, похлопал ее по шее.

- Стоять, милая, стоять. Подойдите сюда, пожалуйста, дайте вашу руку. Нет-нет, не сюда, к седлу, вот сюда. Надо стремена под вас подогнать. Это вот так делается, смотрите.

- Понятно. На велосипеде мы седла тоже так регулировали.

- Ну вот, видите, я же вам сказал, что вашего велоопыта достаточно. А садились вы на велосипед, с какой ноги? С левой?

- С левой.

- Ну, совсем хорошо. На коня полагается тоже с левой, а руками держаться надо вот так: за гриву и за седло, за заднюю луку. Ну-ка, давайте-ка!

Мне ничего другого не оставалось, как попробовать «дать-ка». Забрался, с грехом пополам. Лошадку, правда, мой первый кавалерийский инструктор при этом держал под уздцы сам.

- Да, плоховато, шинелька-то у вас без разреза сзади, в седле неудобно будет, ну да ничего, до полка доберетесь, там казачки все сделают. Ну, Господи благослови, поехали?- И он ловко, как-то незаметно оказался в седле своего красивого, рослого серого коня.

Тронулись. Лошадка моя бодро зашагала за серым. «Черт подери, мелькнуло в голове, и качает, и сидеть высоко. Вот так средство передвижения! Под ноги ей не посмотришь, не видать ног-то. Куда она ступает? Не споткнулась бы. А перед глазами что? Шея. Тонкая такая. Сбоку-то казалась надежнее, шире. На конце два уха, и все. А сзади-то есть что нибудь? Оглянулся, повернувшись, и чуть не потерял равновесие. Сзади, слава богу, было солиднее, потолще…

Выехали, вернее, вышагали за околицу. Понемножку я стал осваиваться, даже рискнул выпрямиться в седле и, как мне казалось, гордо поглядывать по сторонам, и не заглядывать вперед на дорогу. Очень я боялся, что вдруг она без моего управления куда-то не туда заедет, на камень, или в канаву…

Догнав группу пехотинцев, шедших обочиной, я, честно говоря, не утерпел, выпрямился, выпятил грудь колесом. Дескать, эх вы, пехота, смотрите, как мы, казаки ездим! Но в ту минуту, как на грех, комендант, ехавший впереди, тронул своего серого рысью. И вот тут-то началось! Царица мать небесная! Моя лошаденка, несшая на своей спине такого бравого казака, как я, увидев, что серый пошел рысью, безо всякой инициативы и принуждения с моей стороны, решилась на такой же аллюр.

Ее спина, а, следовательно, и седло, в котором я за минуту до этого я так гордо, как мне казалось, восседал, стало совершенно беспорядочно, с моей точки зрения, то подниматься, то опускаться. Меня трясло так, что зубы стучали и, все внутренности, безусловно, отрывались со своих мест. За что-то я пытался судорожно ухватиться, это оказалось мое же седло, но ведь и оно тряслось вместе с лошадиной спиной!

Оглянувшийся в этот момент комендант не мог удержаться от хохота и, остановив своего серого, поджидал пока я до него дотрясусь.

Да, ему-то было смешно, а мне каково? Поравнявшись с его серым моя лошаденка остановилась, конечно, без моей воли, покосила на меня карим глазом и спокойно помахивала хвостом. Ох, проклятущая! Как же я ненавидел её в ту минуту! Здесь же на месте я получил второй инструктаж, как и что надо делать, как «облегчаться», когда лошадь побежит рысью. При этом подчеркивалось не мое желание, а именно лошадиная инициатива: «когда она побежит рысью».

Комендант оказался человеком гуманным и, к счастью, этим аллюром не злоупотреблял. У меня, правда, после очередной пробежки мелькнула мысль слезть к чертовой матери с этого вида транспорта, но я просто не знал, как это сделать, да и стыдно было. Но, так или иначе, эти 23 километра кончились. Слезть с лошади мне все таки удалось, но оказавшись на твердой земле, я не почувствовал себя лучше. Некоторые части тела, которым досталось больше чем другим, ощущались мною весьма своеобразно. Такого за все мои 20 лет я не ощущал.

В большой, крепкой избе, около которой мы остановились, меня встретил бывший в то время начальником особого отдела дивизии Антон Максимович Братенков, с той первой минуты ставший для меня добрым душевным товарищем и наставником.

О предстоящей работе он подробно и увлеченно рассказал мне в тот же вечер, и не только о делах полковых, но и о дивизии, ее истории, о начдиве Первой конной в Гражданскую войну- Морозове. Мы сидели в теплой комнате и беседовали уже более часа. Антон Максимович расспрашивал меня о службе в пограничных войсках, о курсах в штабе фронта.

В сенях стукнула дверь, и в комнату вошел офицер в кубанке и бурке, накинутой на плечи. Смуглый, с открытым приветливым лицом. Лихо козырнув Братенкову, подошел ко мне.

- Юрченко. Будем знакомы.

- Ну, вот и кстати,- сказал Братенков,- познакомься, это товарищ приехал тебя сменить. Можешь собираться.

- Правда? Вот здорово-то, вот здорово! Добро пожаловать. Очень рад, очень!

Поговорив еще с полчаса, мы с Юрченко выехали верхом (Опять верхом!) в деревню Долгие Лиски, где располагался полк. Теперь мой полк - 250-й кубано-черноморский казачий кавалерийский…

Дорога в пять километров, после освоенных двадцати трех, показалась уже не столь страшной. На окраине деревни подъехали к большой хате.

- Ну, вот и прибыли. Здесь и будете обитать.

Нас встретил пожилой казак, худощавый, среднего роста с простым открытым лицом.

- Знакомьтесь,- Юрченко кивнул на казака,- мой ординарец и коновод, Горбунов Николай Григорьевич. Очень рекомендую подружиться.

Тот внимательно посмотрел на меня. Взгляд его я оценил, как заданный самому себе вопрос: «И что это за мальчишка к нам приехал?»

- Николай, а это новый начальник, смена моя. Ты уж люби и жалуй, будь добр. А теперь сообрази нам что нибудь перекусить…

Как только Горбунов вышел из комнаты, Юрченко вполголоса проговорил:

- Познакомитесь поближе, узнаете его. Он только с виду хмурый.С интересной судьбой человек. Чекист двадцатых годов, говорили, ромб носил…

Из автобиографии Николая Григорьевича Горбунова.

«Родился 19 ноября 1900 года в Ново-Николаевске, ныне Новосибирске в семье железнодорожного рабочего. С 1907 по 1914 год учился, окончил начальное и городское училища. С 1914 года ученик токаря до марта 1918 года. Потом ученик слесаря в Рыбинске. В 1918 году был зачислен в 4-й Петроградский кавполк и отбыл на фронт в 27-ю стрелковую дивизию. Участвовал в боях против Колчака и близ села Могильное был ранен в левую ногу. После излечения был зачислен в кавэскадрон при ЧК и направлен в город Барнаул, где находился до 8-го марта1922 года. В составе этого эскадрона участвовал в ликвидации банд Рогова, Соколова, Плотникова, Стукова, Шишкина, в подавлении восстания эсеров. Вступил в партию в 1920 году. В органах ВЧК, ГПУ, ОГПУ прослужил 17 лет. После органов работал в областном финотделе. В 1941 году был мобилизован…»

- Товарищ начальник,- обратился Горбунов к Юрченко, быстро накрыв на стол,- а наш гость, да нет, я не то говорю - начальник, одет-то не так, не по-казачьи. А вам сегодня к командиру полка надо. Полагается представить товарища. Не в таком же виде…

- Ладно, дядя Коля, мы первым делом перекусим, а потом что нибудь сообразим.

«Сообразил» Юрченко то, что через полчаса на мне был его мундир, брюки, на голове кубанка, на ногах хромовые сапоги.

- Это на прокат. А завтра дядя Коля организует, и получишь все свое довольствие. Ну, как, теперь ничего?

В моем письме родителям есть такие слова:

« Добрый день мои дорогие старички. Ну, первым делом, поздравляю моего дорогого папку с днем рождения. Ведь тебе уже 62 годика! Старичок мой родной, крепко-крепко целую тебя. Вы, конечно, спросите обо мне. Это ясно. Ну что же, напишу, что можно. Ничего общего с той частью, где я был все время, я теперь не имею. Теперь я казак. Осваиваю лошадку, шашку и т.д. Если бы вы сейчас посмотрели на меня, то не узнали бы. Черная бурка, кубанка, френч, на сапогах шпоры, шашка на боку. В общем, только усов не хватает до полной формы…».

Вот написал сейчас это, и подумалось: каким же я был тогда мальчишкой! А? Смех!

Смех не смех, а так началась моя служба в кавалерии, в казачьем кубано-черноморском 250-м полку 11-й имени Морозова дивизии.

Командир полка, майор Шаповалов, в тот вечер, не скажу, что произвел какое-то особое впечатление, так, ничего особенного ни в его внешности, ни в краткой беседе для себя интересного я не отметил.

Через пару дней, введя меня в курс дела, Юрченко уехал, а я остался, так сказать, «молодым специалистом», по современной терминологии.

Кроме служебных обязанностей была, конечно, и личная необходимость. Не мог же я, начав службу в кавалерии, считать весь лошадиный род своими ненавистными врагами. Верховую езду я не только должен, обязан был освоить в совершенстве, ну так, как год назад я освоил винтовку.

Вечерами, а они в ноябре длинные, мы с Горбуновым, которого с его согласия я стал звать просто дядей Колей, выезжали за околицу села. Тренировался я с упорством. Но надо сказать, что поначалу было ох как не легко! По наследству от Юрченко мне достался рослый, крепкий серый конь с кличкой, заставлявшей задуматься: Разбой. Так вот этот Разбой, помимо прочего, отличался весьма крупной и жесткой рысью. А это, прямо скажем, дополнительные трудности. Но успокаивал я себя, потирая определенные места известным суворовским: «Тяжело в учении - легко в бою». Да, до какой-то степени эта фраза справедлива. До какой-то…

Казаки в четырех эскадронах, двух артиллерийских батареях и одной минометной, специальных взводах и подразделениях учились боевому искусству, пока теоретически, и я потихоньку стал присматриваться к тем людям, вместе с которыми в недалеком будущем придется воевать.

* * *

Каково было положение на Воронежском фронте в те дни? В конце 1942 года обстановка способствовала переходу Красной Армии в наступление прежде всего на южном крыле советско-германского фронта. Помимо прочего план наступления предусматривал разгром крупной стратегической группировки, оборонявшейся в верховьях Дона, западнее и южнее Воронежа. Это наступление вошло в историю Великой Отечественной войны под названием Острогожско-Россошанской операции. Её цель состояла в освобождении важной железной дороги Воронеж-Миллерово, которая на участке Лиски-Кантемировка и Лиски-Валуйки еще находилась в руках врага.

Операция предусматривала нанесение трех ударов по сходящимся направлениям. С севера наносить удар должна была армия под командованием генерала К.С.Москаленко. Ей навстречу из района Новой Калитвы - танковая армия генерала П.С.Рыбалко. Они должны были сойтись в районе Алексеевки и завершив окружение большой группировки противника, устроить «Сталинград на Дону».

Обеспечение действий танковой армии генерала Рыбалко было возложено на наш 7-й кавалерийский корпус, которым командовал генерал-майор С.В.Соколов.

* * *

В конце декабря пришел приказ готовиться к маршу. Полк погрузили в эшелоны и по железной дороге мы двинулись к станции Анна, где и выгрузились утром 14 января, и, совершив трехсоткилометровый марш, сосредоточились в районе Кантемировки.

Верховья Дона. Минные поля, немецкие опорные пункты, связанные ходами сообщения, разветвленная сеть окопов чуть не на 10 километров в глубину. В 15-20 километрах вторая оборонительная линия, которую тоже надо прорывать. На этом участке у противника было около 30 дивизий.

Командование решилось на весьма смелый и не совсем обычный тактический шаг - на главных участках намечавшегося прорыва сосредоточить максимально возможные силы, и, прежде всего артиллерию. На прямой наводке стояли даже тяжелые орудия. Ударные группировки создавались за счет ослабления остальных участков фронта, где на километр оставалось по 50 солдат, по пулемету и по орудию. А на участке прорыва, на километре было более 100 стволов артиллерии!

Перегруппировка войск была проведена так скрытно, что за два дня до прорыва командование противника сообщило в свою ставку, (Об этом узнали, конечно, позже!) что по данным разведки советские войска на этом участке фронта не собираются вести никаких активных действий.

Наступление свалилось на голову противника действительно как снег на голову. Два часа бушевал артиллерийский ураган. После артподготовки в прорыв вошли танки, за ними пехота и кавалерия.

Хорошо помню ту ночь. Донской лед, скользили, падали кони, справа и слева по берегам Дона пожары. Горели хутора. Между пожарищами темень непроглядная. Разбитая техника, трупы кругом. Ворота прорыва. В них устремилась наша дивизия.

Строжайший приказ: дальнейшее движение в тыл противника только ночью, только скрытно! А как скрыть? Кавполк это почти две тысячи лошадей, десятки саней, три артиллерийских батареи, около тысячи всадников. В дивизии три таких полка, да еще приданная танковая бригада. И все это скрытно? Причем не десятью разными дорогами и не по десяти направлениям. Пусть полк идет очень организованно, колонна не растягивается и то цепочка километров пять. А дивизия? Это уже двадцать!

Доставалось штабу в те дни. Нужно было так спланировать движение, чтобы к рассвету обязательно выйти к населенному пункту и в нем найти укрытия и для лошадей и для техники. Выйти к населенному пункту… в глубоком тылу противника, где почти в каждом селе гарнизон. Какая же тут скрытность? Значит, уничтожать гарнизоны внезапным нападением и так, чтобы они тревоги не успели поднять. В захваченных населенных пунктах размещались по хатам, по сараям, выставляли посты наблюдения за воздухом и за порядком на улицах. А как кормить и поить людей и лошадей?… А их тысячи!

Днем немецкие самолеты чуть не утюжили села, строча из пулеметов - надеялись на наш ответный огонь. Но строжайший приказ: ни в коем случае по самолетам огня не открывать.

Ночами полк уходил все дальше и дальше в тыл противника. Приказом командира дивизии нашему полку при поддержке нескольких танков предписывалось захватить город Валуйки…

Да, мы шли к Валуйкам, тому городу, где мне довелось уже трижды побывать, городу, освобожденному в Гражданскую войну одним из полков 11-й Морозовской дивизии 1-й конной армии.

А ведь наша дивизия носила имя начдива Морозова!

Разведотдел дивизии сообщил: есть сведения, что в Валуйках два полка итальянской пехотной дивизии, нескольких подразделений немецкой пехотной дивизии, два строительных батальона, две танковые роты, артиллерийский полк и зенитный дивизион. Подступы к городу с востока прикрыты подготовленными к обороне зданиями, на окраине с юга - противотанковый ров. С северо-востока и юго-востока сплошные проволочные заграждения. Вдоль улиц в городе- дзоты…

Да, не простым был валуйский орешек!

17 января остановились в одном из сел. Вместе с нами расположились несколько подразделений штаба дивизии и Особый отдел. Я не преминул возможностью встретиться с Антоном Максимовичем Братенковым, ведь почти две недели мы с ним не виделись.

- Нет, товарищ начальник,- возразил на это дядя Коля,- прежде надо немного отдохнуть, да и Братенков не машина. Зачем сейчас же к нему? Отдохните немного, потом успеете, До ночи еще время есть.

Он был, конечно, прав. Прямо надо сказать, хотя я и держался в седле совсем не так, как первый раз, и чувства мои к «четырехногому» транспорту уже не характеризовались определением «Проклятущая» и «Чтоб тебе…», но все же ночные переходы по 30-40 километров давались не легко. Утешался только тем, что не я один это чувствовал, хвалиться легкостью преодоления двух сотен километров ночными маршами вряд ли кто мог.

Проспали мы с дядей Колей часа три. Он занялся «транспортом» - моим Разбоем и своей вороной коротконогой Тумбой, а я пошел искать Братенкова.

- Товарищ лейтенант, прошу подождать! - Остановил меня часовой у крыльца большой чистенькой хаты.

- Что, отдыхает?

- Нет, просил никого не пускать.

- Я подожду, а ты, поди, доложи: оперуполномоченный из 250-го кавполка…

Пожав плечами, казак пошел в сени. Хлопнула дверь через минуту, я не успел даже закурить, он вернулся.

- Майор просит зайти.

В большой комнате, основную часть которой занимала знаменитая русская печь, за столом Братенков, против него двое мужчин. По виду местные. Впрочем, об этом я мог судить лишь по тому, что они были в гражданском. Братенков, не представляя меня, кивнул на свободный конец лавки.

- Садитесь, слушайте. Это товарищи из местного партизанского отряда.

Разговор шел, как я вскоре начал понимать, о совместных делах - освободить Валуйки внезапным ударом, не дать противнику подтянуть подкрепление, эвакуировать технику и тыловые армейские склады. Нужно было взорвать железнодорожное полотно на участках Валуйки-Уразово и Валуйки-Волоконовка. Вот об этом и шла речь.

- Это вам полезно знать,- кивнул он мне,- кстати, учтите, что и близ города и в нем могут быть партизаны. Предупредите командиров эскадронов. Смотрите, чтобы неприятностей не вышло

Получив более чем подробный инструктаж на предстоящие сутки и на период боевых действий, и на «потом», распрощавшись, я пошел к двери. . Братенков остановил меня:

- А вас, молодой человек, поздравить можно? Сегодня у вас день рождения? Итого вам…

Да, Антон Максимович, уже 21. А я, честно говоря, забыл… Как-то не до того сейчас.

До Валуек оставался один ночной переход. Последние двадцать пять километров.

Ночью полк занял большое село Рождествено в пяти километрах от Валуек. Чуть рассвело, стало видно, что до окраины города чистое поле и наезженная дорога вдоль железнодорожной насыпи.

Командирам эскадронов Шаповалов отдал приказ: занять железнодорожную станцию и дать три красных ракеты. Эскадроны спешились, казаки пересели на танки, как десантники и двинулись к городу. Штаб полка, две пушечных батареи, взвод связи с будкой-радиостанцией на четверке коней, несколько бронебойщиков со своими длинными противотанковыми ружьями, пока оставались в Рождествено. Сюда же прибыла и часть дивизионного медсанэскадрона, разместилась в местной школе.

Через полчаса стали доноситься звуки пулеметной стрельбы, очереди автоматов, уханье гранат. Шаповалов нервничал. Радиостанций в эскадронах не было, как и надежд на то, что телефонисты протянут провод по открытому полю. Штабная рация могла держать связь только со штабами дивизии и корпуса, только «вверх». Но ей, по понятным причинам, еще пока делать было нечего. Ждали красных ракет. Уже светать стало, а их все еще не было. Посланные в город два казака с задачей: «Найти, уточнить, и аллюр три креста обратно, и доложить» пока не возвращались. По звукам пулеметная и винтовочная стрельба в городе то вроде бы немного утихала, то вновь разгоралась.

- Товарищ майор! Товарищ майор!- Вбежал в хату ординарец Шаповалова, - Три красных ракеты на левой окраине!

- Дурак! Какой левой? Восточной, западной или северной?

- А кто его знает, где тут север, где восток. Но ракеты я сам видел.

- Ну, как думаешь, комиссар, пошли в город?

- Не имея доклада о положении эскадронов?- Спросил майор Медведев, зам по политчасти.

- А здесь мы ничего не высидим. Связи все равно не будет, и раненых что-то из города тоже не видно. Так что?

- Ну ладно, пожалуй, двинемся.

- По коням! - И Шаповалов первым вышел из хаты. На улице подозвал к себе командира взвода связи.

- Отстучи быстренько в штаб дивизии: « Я пошел в город!»

Дядя Коля подвел мне Разбоя.

- Товарищ начальник, это что, в город? А не рано?

- Командир полка так решил. Мы пойдем вместе со штабом.

- Уж больно группа большая. Эскадроны-то в маскхалатах, затемно прошли, а мы-то, вон какая кавалькада. Как бы нам…

- Ладно-ладно, дядя Коля, как нибудь проскочим.

Кроме офицерской штабной группы на дорогу вытягивались две батареи, будка связи и бронебойщики. Словом все, что оставалось от полка в селе. Причем это треть общей массы, а две трети - лошади.

Больше половины пути прошли на рысях спокойно. С каждой сотней метров росла уверенность в том, что до окраины города мы дойдем без помех. Уверенность? А на чем она основывалась? Для полка это был первый бой. Первый… И для меня тоже.

Придержав чуть коня, я приотстал от штаба, чтобы со стороны посмотреть. В голове мелькнуло: «Ну, словно на параде или на показательных учениях. А что если немцы остались на окраине? Наши-то затемно прошли в город, завязали там бой, а окраины очищены, или нет? Быть может, не случайно из города ни одного раненого не привезли, и сам никто не пришел. Уж больно заметная наша кавалькада. Её бы растянуть, рассосредоточить…»

Я дал шпоры Разбою, догнал голову колонны, поравнялся с Шаповаловым и вполголоса высказал ему свои опасения. Он искоса посмотрел на меня, но по глазам можно было прочесть: «Эх, и молод ты, брат, меня учить, да и зелен».

- Ничего, проскочим.

Придержав коня, я встал на свое место в третьей шеренге, а шли по--уставному, тройками.

До первых домиков на окраине оставалось метров 200-300. Слева, вдоль высокой железнодорожной насыпи, валялись сброшенные под откос сгоревшие вагоны, цистерны. И вдруг из-за насыпи, с левой стороны из серой громады элеватора застучал крупнокалиберный по звуку пулемет, пули со свистом пронеслись у нас над головами. Пригнувшись в седлах, резко свернули влево, под насыпь.

- Слезай!- Раздался чей-то крик.

- Спокойно! Без паники! Коноводам взять коней и галопом обратно, в деревню! Батареи! Справа, от дороги, в поле! С передков и к бою! Лошадей убрать, пушки на руках! Огонь по элеватору! Диментман! Слышал команду?- Прокричал начальник штаба полка, майор Денисов.

Лев Диментман, почти мой ровесник, командир батареи 76-и миллиметровых орудий, чуть пригибаясь, придерживая одной рукой полевую сумку, а другой кобуру с пистолетом, побежал к своим пушкам. Шаповалова в этот момент я не видел, спешился, отдал коня Николаю.

- Бери Разбоя и галопом в Рождествено. Понял?

- Товарищ начальник, а как же вы?

- Делай, что говорю!- Крикнул я строже.- Тут город рядом, и пешком дойдем.

Николай, взяв в повод Разбоя, под прикрытием насыпи галопом поскакал назад в деревню.

Батарея Диментмана снялась с передков, лошадей галопом повели тесной группой в Рождествено, а расчеты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене. Но как стоял он, так и остался стоять.

Еще несколько выстрелов. Стало тихо. Решили двигаться к городу.

Но в этот момент из-за домов на окраине вылезли два танка. Чьи?

Наши-то ведь тоже были в городе. Танки белые, крашенные под снег, и наши тоже. По типу не вдруг опознали, если бы наши «тридцатьчетверки», а то английские «Матильды» да «Валентайны» - подарок союзничков. Танки не двигались и не стреляли. Словно присматривались к нам, а мы к ним. Но вот на одном из них повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, и одна из пушек Диментмана закрылась в дыме разрыва. Тут же еще выстрел, еще, еще! Ужас какой-то! Минуты не прошло, все четыре пушки были разбиты, а расчеты? И это все у нас на глазах. Даже не верилось, что это правда, казалось, что все это так, не серьезно, как в игре, на занятиях …

- ПТР-щики! К бою! - Прокричал кто-то рядом,-Ложись за вагоны и по танкам огонь!

Я подбежал к казакам, помог им развернуть их длинное ружье около большой обгорелой цистерны. Лег, прицелился, Грохнули один за другим два выстрела. И почти тут же в цистерну влепился бронебойный снаряд и, пробив ее насквозь, с каким-то ревущим визгом пронесся над нами. Я оглянулся. Рядом никого не было. Куда и когда делись наши штабники и бронебойщики, я не заметил.

По полю к разбитым пушкам галопом неслась пара коней с большими пулеметными санями. Заметил, как двое казаков, соскочив с саней, подбежали к пушкам, подняли трех или четверых раненых, уложили в сани. Кони пошли крупной рысью и почти поравнялись с тем местом, где за цистерной лежал я. Странно, но никакой стрельбы не было. И танки молчали. Я привстал и успел увидеть в тот момент, сидящего на самом краю саней Льва Диментмана в разодранном, грязном полушубке. Поравнявшись со мной, он хрипло проорал:

- Лейтенант! Прыгай сюда, танки пойдут, отрежут, пропадешь!

С танков застрочили пулеметы. Пули рядом с санями вспороли снег.

Держащий вожжи, пожилой казак, откинувшись назад, пытался чуть придержать коней. Я, мало соображая, правильно ли поступаю, прыгнул на край саней. Удерживая, Диментман обнял меня за плечи, притянул к себе. Головы наши почти касались.

Вот…мать! К чему приводят необдуманные решения! Разве можно было так открыто…

Удар!!! Опрокинулось куда-то небо. Стало темно и тихо. Зачем меня убили? Ну, вот и отвоевался. Но сознание вернулось…Господи! 21 год всего и прожил, да жизнь знал ли? Что видел, что знал, что успел…нацеловался ли… И почему так мерзнут лохмотья кожи на животе? Разорвало пополам? Конечно… А как не хочется умирать… И как тихо…Где я? Почему нет боли?.. А чему же болеть, если разорван пополам… Буду считать… раз… два… три… до скольких досчитаю… А небо-то есть. Вот оно, серое-серое. А солнышка нет. Холодно. Почему мерзнут лохмотья кожи?.. Двадцать один… двадцать два… Нет, не умираю… Посмотрю где ноги… далеко ли?

Еле-еле повернул голову влево. Рядом на боку Лев Диментман. Шапки нет. На виске небольшая дырочка и из нее толчками выплескивается кровь. Толчками. И снег рядом ноздреватый от теплой крови. Кровавый снег. Лев! Убит Лев! Вот он рядом. А ведь он, прижав меня к себе, прохрипел свои последние в жизни слова… не закончил он фразы…не закончил. И убит. И я убит. Ну, зачем? Зачем? Кому это было нужно?

Мысли путались. Какие-то ничтожные, глупые мысли. Неужели у всех, кто умирают такие глупые мысли? А я все еще жив? Почему же не умираю? И в глазах не темнеет… Повернул голову в другую сторону, тихонько, осторожно… Поле, снег и дорога со следами саней, копыт… Понял - лежу на спине посередине дороги. А танки? Эта мысль прояснила сознание. К черту предсмертную философию, глупую, дурацкую. Танки где? Ведь я на дороге - пойдут, раздавят. Ползти, ползти надо к вагонам, туда, к насыпи. Там не заметят…

Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. И ноги не оторваны, как плети, со мной вместе повернулись. Ползти, ползти надо. Ниже локтей рук не чувствовал, словно нет их. Опираясь локтями, пополз к насыпи. А боли нигде нет. Что же случилось? Снаряд? Контузия? А что это такое? Что должен чувствовать контуженный? Что? Откуда я знаю? Ползти надо. Ползти…

И я полз, еле-еле перетягивая себя локтями. Стало жарко, очень жарко. Похватал ртом снег, прижался щекой, лбом, с минуту лежал, дышал.

Опять пулемет. По звуку не наш, немецкий. Пули пропели где-то выше. Раз слышал, значит не мои. Ту, что услышал, дальше полетела. Стрельба вроде бы стала не ближе, может быть и танки сюда не пойдут? Приподнял голову, нет, их не видно. Но раз я не вижу, значит и меня не видно. Отдышался, пополз дальше. Почти тут же заметил лошадь с санками, неслась галопом из Рождествена. В санях человек, держа одной рукой вожжи, другой нахлестывал лошадь.

Со стороны города раздался выстрел, и почти тут же под санями взметнулся взрыв. Лошадь отбросило в сторону, она забила в воздухе ногами. Но из-за перевернувшихся саней поднялся человек, пригибаясь, побежал к железной дороге и скрылся за насыпью. Затакавший пулемет и просвистевшие надо мной пули опоздали.

Где же он скрылся? От меня все это произошло метрах в ста. Пополз дальше. Еще метр… Еще…Вот уже и рельсы. Кое-как перевалился через них и скатился на противоположную сторону насыпи. Заметил что-то вроде небольшого туннеля под насыпью, верно ручей проходил, и там несколько наших казаков. Один из них, наверное, санитар, перевязывал кому - то голову. Лицо раненого было залито кровью. И вдруг это окровавленное лицо, повернувшись ко мне, дернулся из рук санитара:

- Товарищ начальник! Господи, живой! - Это был Николай!

- Коля, что с тобой? Сильно?

- Живы, вы-то живы! Слава богу-то. А мне сказали, что убит. Я сани взял у хозяев, запряг какую-то лошаденку и поскакал вас искать.

- Так это сейчас тебя накрыло?

- Меня. Лошадь жаль, убило. А вас-то что?

- Не знаю, контузило наверно. Сейчас медицина посмотрит.

Николаю осколок снаряда через шапку распорол щеку. Перевязав его, санитар подошел ко мне.

- Товарищ лейтенант, давайте посмотрим. У вас на полушубке, под воротником, большой клок меха выдран.

Нет, это была не контузия и не осколок. Пуля из танкового пулемета попала слева в шею, прошла через неё, и, выйдя на правом плече…выйдя на правом плече… Словно молния пронзила мозг мысль: Лев! Лев Диментман! Ведь он головой прижался ко мне вплотную… Он был чуть ниже меня…Я его закрывал почти полностью…Значит…Значит его моей же пулей??? А если бы пуля чуть ошиблась?

До Рождествена, прикрываясь железнодорожной насыпью, Николай на плечах тащил меня. В школе, где работал дивизионный медсанэскадрон, врач, бегло осмотрев меня и не трогая повязки, приказал, махнув рукой. «Положите в тот, дальний класс».

Наверное, не от боли и не от потери крови, скорее от пережитого и усталости я порой терял сознание, то ли просто засыпал. Но, судя по тому, что за окнами все еще было светло, эти периоды беспамятства не были длинными.

Открыл глаза. Рядом, наклонившись ко мне, стояла девушка. Белый халат, кубанка на голове. На лице, как мне показалось, испуг и сострадание.

- Ну что, миленький, тяжело? - Участливо спросила она.

- Да ничего, жив вроде…А закурить у тебя нет?

- Найду сейчас, а врач не заругает?

- Я потихонечку…

Она вышла, вскоре вернулась, держа в губах прикуренную сигарету.

- Вот раненый один дал. Трофейная.

Она затянулась несколько раз, закашлялась.

- На, противная только.- И она вставила сигарету мне в губы.

Затянулся, действительно противная, кислая, выплюнул.

- Возьми. Спасибо. Как зовут-то тебя?

- Люба…

Она ушла. Я осторожно повернул голову в сторону. Рядом лежали еще двое, укрытые шинелями с головой. Спят, наверное, и опять как-то незаметно провалился в теплое небытие, а когда открыл глаза, моих «соседей» не было. Ни врачей, ни сестер я больше не видал. Позже я узнал, что интереса для них я не представлял, так как с таким ранением мог прожить всего час-два от силы…

Но нет, я не умер. Медицина, к счастью, ошиблась. Моя жизнь разделилась на две жизни: одна от рождения 18 января 1922 года, и до 19 января 1943 года, когда я мог быть убит, ошибись пуля всего на какой нибудь сантиметр, убит вместе со Львом Диментманом, и от 19 января 1943 года и до сегодняшних дней.

* * *

Валуйки…Январь 1978 год. Поезд подходил к городу. Не хочется употреблять банальных слов, но, поверьте, толчки крови в висках и биение сердца исключили слух. Я ничего не слышал. Глаза, может быть с сердцем вместе, искали ТО место.

Нет, не памятник, не обелиск над чьей-то могилой…Место это не известно историкам в области, в городе, в селе, что неподалеку. Нет. Это место врублено в мою жизнь. Врублено на всю жизнь 35 лет назад 19 января 1943 года. Здесь вот, где-то здесь…

Только валялись тогда под насыпью искореженные вагоны и цистерны, да шла прямая накатанная наледь из Рождествена. И слева, да, точно помниться, слева и сверху, секущий град пуль из серой бетонной громады элеватора. А потом танки на окраине.

Поезд подходил к городу. Нет, не мог я узнать ТО место. Все изменилось. Ведь прошло 35 лет! Только элеватор, весь изрешеченный снарядами, так и стоял. Вот и вокзал и очень скромное, простое, какое-то ласковое название, но до боли близкое, родное: «ВАЛУЙКИ».

Чуть не с площадки вагона нас буквально на руках вынесли не платформу. Поняли мы- помнят люди, живущие сегодня, тех, кто жил 35 лет назад, но не дожил, не дошел. Их имена на граните братской могилы. Им живые цветы в январе. Любят и уважают тех, кому судьба определила дойти до победы, тех, с кем вместе мы шли тогда по главной площади города, исстари зовущейся Красной, тех, кто был рядовыми рабочими войны.

Город отмечал день освобождения. День памяти. Поклонились мы низко и сказали сердечное спасибо людям за память о тех, кто был, и кого уже нет.

Я нашел ТО место. Та же насыпь, та же окраина города… Слез сдержать не мог. Вот здесь пролилась моя кровь, смешавшись на январском снегу с горячей кровью Левы Диментмана. Здесь…35 лет назад. Утром 19 января 1943 года.

* * *

19 января 1983 года, через 40 лет со дня освобождения Валуек в газете «ЮЖНЫЙ УРАЛ» была опубликована статья Р.Удалова. Он писал:

«…Основная тяжесть наступления пришлась на головной, 250-й полк, который шел по открытой местности. Особенно жарко было на участке второго эскадрона, которым командовал старший лейтенант Павел Москвич. Противник бросил на этот участок несколько танков. В дела был пущен приданный эскадрону орудийный расчет сержанта Иванова. Головная громадина с черно-белым крестом была подбита с первого выстрела, остальные, не имея возможности развернуться, попятились назад и скрылись в боковой улице. Через некоторое время один из них из-за развалин дома ринулся на орудийный расчет Иванова. «Сорокапятка» успела развернуться в сторону грохочущего танка, одновременно прозвучали два выстрела. Немецкий танк задымился вначале, а потом взорвался. Погиб и орудийный расчет вместе с развороченной пушкой.

Под ураганным огнем второй эскадрон действовал смело и напористо. Старший лейтенант Москвич был тяжело ранен, но не покинул поле боя, продолжал командовать подразделением. На помощь подошел четвертый эскадрон старшего лейтенанта Портяного. Оба командира погибли в этом бою. К вечеру город был наш…»

Нашему кавкорпусу, его дивизиям и полкам за освобождение Валуек было присвоено звание Гвардейских. Приказом Наркома Обороны 11-я кавдивизия была переименована в 8-ю гвардейскую, а 7-й кавкорпус в 6-й гвардейский. Командирам дивизий были присвоены генеральские звания.

В результате рейда нашего корпуса по тылам противника был открыт путь на Харьков, куда и направили конников, дожидавшихся подхода других частей Красной Армии к Валуйкам.

* * *

В моем домашнем «архиве» чудом сохранился небольшой листочек папиросной бумаги:

Выписка из приказа 8-й Гвардейской кавалерийской дивизии имени Морозова

6 октября 1943 года . № 0123 Действующая Армия.

На основании приказа НКО № 030 от 19.1.1943 г. присвоить звание «ГВАРДИЯ» нижепоименованному офицерскому составу:

8. Лейтенанту ИВАНОВСКОМУ Олегу Генриховичу с 19.1.1943.г.

п.п. Командир 8-й Гв.к.д. гв.полковник Коркуц. п.п. Начальник штаба 8-й Гв.к.д. гв.полковник Сараппу. Верно: делопроизводитель стр. отдела штаба гв.старшина Сергеев.

* * *

Морозец был приличный, особенно это чувствовалось в открытом кузове полуторки, в котором нас, неподвижных и полуподвижных раненых уложили рядком на солому, покрыв плащ-палатками.

Три грузовичка в ночь с 19 на 20 января, взяв курс на Россошь, двинулись по заснеженной дороге. Еще перед отправкой из Рождествена нас предупредили: «Смотрите в оба! Оружия у вас нет, да и если дать, что вы сделать-то сможете? У кого руки, у кого голова, у кого еще хуже… А по дороге от Россоши немцы и итальянцы отступают. Ясно?» Ясно было только то, что оружия у нас никакого нет и что ночью нас должны везти навстречу отступающим немцам и итальянцам. Вот это было ясно. Охраны с нами тоже никакой не дали. В кабины с шоферами посадили по одному раненому, способному еще сидеть, вот и все.

Ехать предстояло больше сотни километров. Подробности переживаний шоферов, везших впервые такой необычный груз, да и моих «соседей» по кузову мне не ведомы. Разговаривать- не разговаривали. Помню только, что не один раз останавливались где-то в поле. Наш шофер, заглушив мотор, осторожно прикрыв дверку кабины, выходил из машины, а когда минут через 15-20 возвращался, говорил соседу в кабине:

- Ну вот, слава богу, в селе немцев нет. Спросил хозяйку, говорит были, но с час как ушли. Хорошо не по нашей дороге. А то бы… Ну как, братки, не померзли? Сейчас в деревню приедем, обогреем вас немножко. Только давайте так: лежачих-то нам на себе не перетаскать. Кто может терпеть - потерпите. А кому невмоготу, или по нужде надо, скажи…

Вот так с остановками, с шоферской разведкой: «Нет ли в селе немцев? » под утро, к счастью не натолкнувшись на отступающие группы немцев и итальянцев, нас довезли до Россоши.

Город еще не остыл от недавнего боя. В госпитале, у которого остановились наши грузовички, было полно раненых немцев и их союзников. Отступая, их бросили, не успев, или не захотев эвакуировать. Медперсонал тоже остался. Ничего себе соседство! Но за сутки, которые мне довелось быть в том госпитале, никаких эксцессов не произошло. Правда, многие наши раненые отказывались категорически от помощи итальянских врачей.

Ночью нас, лежачих, тяжелых, погрузили в санитарный поезд и через сутки с небольшим мы оказались в госпитале в городе Кочетовка, что под Мичуринском. Поскольку за эти дни я не умер, то стал представлять для медиков большой интерес.

Хотя и говаривал старик Суворов: «Пуля дура, штык молодец!», но та, которая судьбой была предназначена мне, по отношению ко мне, по крайней мере, была не дура. Действительно, ей надо было ухитриться, пройдя через шею навылет, не задеть сосуды и позвоночник. А паралич ног и рук был оттого, что пуля, наверно, коснулась позвонка и внутреннее кровоизлияние прижало какие-то нервы. Но к счастью, подвижность и рук и ног стала восстанавливаться. Через неделю я начал потихоньку ходить, а через две уже мог самостоятельно подносить ложку с кашей ко рту.

«…От советского информбюро…16 февраля 1943 года наши войска освободили город Харьков… В боях отличились… конники генерала Соколова…»

Может быть не дословно, но услышанное по радио как-то сразу подействовало сильнее лечебных процедур. Вот где корпус и дивизия и полк! Решение созрело сразу: вырваться из госпиталя как можно скорее, пока есть адрес. А то уйдут опять по тылам, пойди их найди!

Первый разговор с врачом ничего утешительного не дал: «Рано-рано! Вечно вы, молодые, спешите. Успеете еще свинца нахватать!»

Поделился я своими тревогами с дежурной медсестрой, симпатичной девушкой, даже фамилию её сохранила моя записная книжечка - Рябых, а звали её Шурой.

- И нечего спешить, нечего. Прав врач. Вон рука правая еще не работает, левшой скоро станете.

- Да пойми, Шурочка! Надо, очень надо. Это же не каприз и не бахвальство. Уйдут наши опять в прорыв, в рейд по тылам, как их найдешь, как к ним проберешься?

- Ну, меня-то что уговаривать…

- А что если просто так, взять и уехать?

- Как это уехать? А документы, а обмундирование, в пижаме, что ли?

- Да какая же это пижама - страсть Господня… Так что же делать Шурик, а?

- Знаешь что, лейтенант, поговори по душам с нашим политруком. Рувимская её фамилия. Толковая женщина. Поймет. Она и поможет, уговорит главврача. Попробуй. Если уедешь - напиши. Адрес-то знаешь? Почтовый ящик 2665.

На утро я нашел политрука Рувимскую. Она поняла и не только меня. Оказался нетерпеливым в соседней палате и старший лейтенант артиллерист Машенцев. Фамилию его я запомнил из-за его ранения. Уж если моему удивлялись, то, что говорить о его ранении: пуля нормального немецкого калибра 7,92 миллиметра, очевидно уже на излете, попала ему сбоку в переносицу, как раз между глаз, и застряла в кости носа. Один её кончик торчал у левого глаза, другой у правого. Кроме диких головных болей его больше ничего не мучило. Оперировать его в Кочетовке не решались и хотели отправить то ли в Ташкент, то ли в Алма-Ату.

17 февраля, получив справки о ранении, документы на проезд, продовольственные аттестаты, мы выписались из госпиталя. Кроме того, нам удалось получить согласие на проезд через Москву с задержкой на двое суток. Представляете, что это такое? Чуть не два с половиной года не быть дома, двадцать месяцев из них на войне…

18 февраля я шел в Тайнинке по тропинке от станции к дому.

- Сыночек.…- Только и могли произнести вместе и отец и мать. И расспросы, расспросы, расспросы.

- А твое письмо из госпиталя мы получили, но почему-то почерк не твой?

Пришлось признаться, что до сих пор правая рука не очень работает, а левой писать не научился, попросил товарища по палате, он и написал.

Первой, кого я встретил из нашей довоенной компании, была Нора. Она восторженно встретила меня, подробно расспрашивала о самочувствии, о настроении, о том, что я буду теперь делать. Обнялись крепко-крепко. Расцеловались…

В тот же вечер… Сердчишко, конечно, прыгало как встревоженный воробей, только вот прыгнуть некуда, словно в клетке. Вот поворот с Магистральной улицы на Кривую. Вот тот двухэтажный дом по правой стороне. Сколько шагов еще? Двадцать, тридцать? Дома ли Вера? Не спит ли? Да нет, рано еще, только десятый час… Вот таким калейдоскопом мысли в голове.

В окнах темно. Поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Минутами, десятками минут показались секунды…Стучу еще раз… Шаги в сенцах за дверью.

- Кто?

- Верунька…это я…- Щелчки замка, дверь открылась.

- А…это ты…ты приехал?

Совсем неожиданные слова, какие-то «не те», тусклые, серые. Потянулся к ней. Как-то отчужденно она подставила щеку.

- Ну, проходи…

В комнате неярко горела керосиновая лампа. Письменный стол у окна какие-то книги, тетрадки, еще что-то, не разобрал. Рядом кровать.

- Ты приехал? Ну хорошо…Я устала что-то, я лягу… А ты, если хочешь, почитай вот тут письма, ты знаешь, сколько мне пишут? Даже Герои Советского Союза, вот посмотри…

Не те слова, не те, совсем не того ждал, совсем. Сколько за эти два с половиной года было передумано, как мечталось о встрече, сколько раз во сне, как на яву, я встречал свою любимую, но разве такую ждал встречу? Почему так?

Вера, не раздеваясь, прилегла. Молчала. Я сидел у стола, не зная, что делать, что говорить.

- Послушай, Верунька, что с тобой? Ты больна? Это же я приехал, я, с фронта, из госпиталя. Ты же знаешь, я был ранен, я писал…

Вера молчала. Уйти… немедленно уйти. Иначе наговорю черте-чего, натворю глупостей. Минут пять-десять в комнате висела какая-то тяжелая тишина. Я молча встал, наклонился над ней. Глаза закрыты.

- Ну спи… Извини, я пойду. Буду дома один день, увидимся, да?

- Пойдешь? Ну, хорошо…иди.

Голос какой-то чужой, равнодушный, серый… Да, голос был совсем чужим.

Плохо помню, как я вышел, сколько выкурил самокруток, сколько времени шел домой. Намного дольше, чем час назад.

Что случилось? Что произошло? И не только недоумение, боль какая-то, страшная обида душила. Ну, почему так? Почему Нора, с которой мы были и оставались просто друзьями, так тепло, так радушно встретила?

Честно говоря, с тех пор прошло много лет, но не забылся тот вечер, и до сих пор объяснить, почему та встреча была такой не могли ни я, ни она. Да и стоило ли? После войны наши жизни сложились по-разному.

На следующее утро, чуть только я открыл глаза, с удивлением обнаружив, что лежу в мягкой, теплой постели, как мать, присев с краешку, обняла меня; а что может быть теплее материнских рук? Желаннее может, но теплее…

- А что, сыночек, как ты смотришь на то, если сегодня у нас собрать твоих друзей, кто еще есть в Тайнинке?

Ну, мог ли я возразить? Прошло два с половиной года, кто остался из нашей довоенной «волейбольно-танцевальной» компании? Из ребят - один Сергей Семковский, его в армию не брали - белобилетник по здоровью, Алик - тот самый Алик Кутузов, которому я так «помог» в его отношениях с Верой?

- Мама, а где сейчас Алик Кутузов?

- Алик? А разве ты не знаешь? Алик умер. В прошлом году у него туберкулез открылся…

Да, вот и весь наш мужской коллектив. Анатолий Уваров учился где-то в военно-морском училище, еще не воевал. Слава богу, что все девчата еще живы. Интересно, как Юля, как она встретит меня? Собрались вечером, всего пятеро. Юля пришла на несколько минут позже Норы. Я вышел ей навстречу, в сени, протянул руки, хотел обнять, но подвела мама - выключила в этот момент свет. Юля отпрянула от меня. Этого, по-моему, никто не заметил. Встреча прошла в теплой, дружеской обстановке.

(Хочу заметить, что подробности тех дней в памяти бы не остались, если бы не записи, сделанные еще в декабре 1944 года, на фронте, и сохраненные простой тетрадкой в серенькой клетчатой обложке!)

Засиделись допоздна, поскольку в Тайнинке комендантский час не действовал. В третьем часу ночи стали расходиться. Сережа Семковский сразу пошел домой, а я с тремя «дамами»: Верой, Норой и Юлей, нацелился их проводить. Остановились у Нориного дома, обменялись последними «прощальными речами», крепко расцеловались.

Дальше, через железную дорогу, пошли провожать Юлю. Невольно вспомнился 1939 год - вот по этой же дорожке я шел тогда с ней, но теперь я держал её под руку и мы шли весело и непринужденно болтая. Дошли до её дома, вошли в сад, подошли к крыльцу. Вера отошла чуть в сторону.

Юля подняла голову: «Олег, будешь мне писать?» Не желая вспоминать прошлое, я ответил: «А ты отвечать будешь?» «Да, конечно». Стояли, разговаривали минут пять. «Ну, Юленок, до свидания, протянул руку, она подошла, подала руку, я легонько притянул её к себе. Она в нерешительности стояла, затем резко прильнула ко мне, крепко поцеловала и, не сказав ни слова, бросилась на крыльцо и скрылась за дверью. На её поцелуй я ответить не успел.

На обратном пути и я и Вера молчали.

Если у нас дома, на людях, она была веселой, быть может, даже более чем было нужно, шутила, смеялась, была такой, какой я её знал и помнил все эти два с половиной года, то, как только мы остались вдвоем, её словно подменили. За всю дорогу - ни слова. Так и шли, как чужие.

Не доходя до дома, Вера остановилась, повернулась ко мне, протянула руку.

Не провожай меня дальше. До свидания. И постарайся остаться живым…

Последняя неделя февраля в 1943 году в Москве была теплой. Снег на улицах превратился в мокрую кашу. И все бы ничего, но в зимнем обмундировании - полушубке, да в валенках не очень-то было складно. Особенно в валенках. Лужи кругом. А сапоги-то где возьмешь?

В комендатуре, оформив документы, я узнал, что на улице Горького в магазине «Табак» по справке о ранении можно получить три пачки папирос. Папиросы… Да я и курить-то их не пробовал. Махорка, да другой раз табак, легкий, как его называли в отличие от махорки, или как деликатес, у какого нибудь старичка-хозяина в деревне собственной посадки табачок - самосад. Попадались такие деды-умельцы, такой табак делали, ни с одним фабричным не сравнишь. И уж, конечно, не с получаемым другой раз, так называемым «фильчевым». Из чего его делали догадаться мудрено, в него крошили, пожалуй, все, что только крошилось. Продукт весьма опасный. Только затянешься, горло так прихватит, но не крепостью, а гарью какой-то, а потом в самокрутке словно порох, как пшикнет, и нет её, самокрутки. Хорошо если нос цел… А тут папиросы. Настоящие. Фабричные.

Цела у меня та справка из госпиталя о ранении, цел на ней и штамп: «Главтабак. Магазин №…Москва, ул. Горького… тел. К- 1-17-47.» А поверх синим карандашом « 23/2 43.»

Этот штамп ставили, наверно, для того, чтобы, не дай бог, по такой справке еще раз получить три пачки папирос!

Да, это было 23 февраля 1943 года в день Красной Армии. В тот же день я уехал из Москвы догонять свою дивизию, свой полк. Удалось поездом добраться до Мичуринска, а вот как добирался дальше, только запись в книжечке свидетельствует:

«23.2.43. - 10.3.43. Москва-Мичуринск-Графская-Воронеж-Лиски-Валуйки-Купянск-Балаклеевка-Харьков-Мерефа-Нов. Мерефа-Островерховка (нашел полк)- Харьков-Дергачи.»

Вот ведь как пришлось добираться - две недели из Москвы к Харькову! Посмотрел по карте тех лет, от Купянска через Балаклеевку (А может быть Балаклею?) прямой железной дороги нет. Есть через Изюм, но через него я не ехал, это точно. Значит, от Купянска к Харькову добирался уже на перекладных.

Где ночевал, как питался, на чем ехал - не помню. Помню только одно: это крепко засело в памяти, что все эти дни и ночи я мучался в мокрых, разбухших валенках, какие-то доски пытался к ним проволокой прикручивать. Не помогало. Круглые сутки ноги были в мокрых валенках. Вот это хорошо помню!

В Островерховке, небольшом поселке, улицы сверх всякой меры были забиты повозками, машинами, полевыми кухнями, пушками, забиты так, как бывало при больших наступлениях, или отступлениях. И на удивление все это скопище не привлекало пока «Мессеры» или «Юнкерсы». Ох, как они любили подобные цели! На одной из улиц из кузова попутной полуторки я увидел обоз.

Вообще-то, обозы были и в артиллерии и в пехоте, не знаю почему, наверное, каким-то особым чутьем я почувствовал, что тот был обоз кавалерийский. В кубанке ли мелькнул какой-то ездовой, или еще что - не помню. Но из кузова меня словно пружиной подкинуло. Подбежал, спросил - о счастье-то! Это шла колонна одного из полков нашей дивизии. Догнал повозку, крикнул ездовому:

- А 250-й не знаешь, где идет?

- Эх, лейтенант! Давно в полку не был? Откуда?

- Из госпиталя.

- А…ну понятно. Нет больше 250-го…

- Как нет? - Упало сердце.

- Да не бойся, есть. Жив полк, только он теперь не 250-й, а 29-й Гвардейский, а мы вот 31-й!

- А дивизия, корпус?

- Ну, много знать хочешь. Об этом начальство спроси.- Посуровел мой собеседник,- Но-о, родные, шевелись! - И хлопнул вожжами по мокрым крупам пары гнедых.

- Так где 29-й то?

- А он перед нами идет. Вот как встанем, беги вперед, догонишь. А сейчас садись, подвезу.

Через час я догнал свой полк. А что такое на войне своя часть? Это же вторая семья, роднее родных не найдешь!

Небольшой городок Дергачи, что километрах в 15 от Харькова. На следующее утро…лучше бы не вспоминать то страшное утро… Я вышел из хаты, а городок тот в лощине и окружен довольно высокими холмами, по крайней мере, с одной стороны, и сразу бросилось в глаза: по этим холмам черным пунктиром колонна грузовиков. Немцы. Машины стояли. И в этой неподвижности было что-то тревожное.

Уж лучше бы бой! Очевидно, немецкое командование еще не оценило обстановку, и не знало, что в Дергачах всего лишь потрепанные в двухмесячных непрерывных боях остатки кавалерийского полка.

Через полчаса появилась «рама», немецкий самолет-разведчик. А вслед за ним, не заставили себя ждать, особенно «любимые» «лаптежники» - «Юнкерсы-87».

Вот когда пришлось, и уж в который раз, мягко выражаясь, пожалеть о том, где же наши краснозвездные соколы…

Если не брать во внимание карабины и автоматы, то мы против этих пикировщиков были безоружны. Вспоминать страшно, не то чтобы объяснить, как удалось остаться живым в том аду! Слова «отход», «отступление», пожалуй, не совсем точно определили бы характер «действий» полка. Скорее всего, это было похоже на метание раненого животного под непрерывным огнем окруживших его охотников. Мало сказать, что «юнкерсы» свирепствовали. Они просто издевались, гоняясь над лощиной чуть не за каждым всадником.

Никогда не забуду стремительно падавший в пике на меня самолет и вспыхивающие точки стволов строчащих пулеметов, а через мгновенье, рядом строчки взвихренного, вспоротого снега и земли, и противное чваканье пуль, а над всем этим взвывающий рев выходящего из пике самолета.

Остатки эскадронов, смешавшись, пытались вырваться из под огня по лесистой лощине, идущей к Донцу…

Что же произошло в феврале на Харьковском направлении нашего фронта? В результате развития Острогожско-Россошанской операции еще в январе началось освобождение Харьковской области и 16 февраля Харьков был освобожден. Но в конце февраля противник перегруппировал свои силы и перебросил из Франции танковый корпус «СС» в составе трех отборных дивизий: «Адольф Гитлер», «Рейх» и «Мертвая голова».

Этим силам удалось затормозить наступление наших войск, и только нашему корпусу удалось продвинуться южнее Харькова и создать угрозу обхода группировки противника. Но сил казаков было явно недостаточно для этого, тем более, что кавалеристам пришлось действовать против танкового корпуса «СС». Для контрнаступления южнее Харькова противник сосредоточил около 800 танков, 3 пехотных дивизии и не менее 750 самолетов. Это давало противнику превосходство в людях в 2 раза, в артиллерии чуть не в 3 раза, в танках в 11 раз! Против 150 самолетов Воронежского фронта, половину которых составляли У-2, противник бросил 750! Кроме того, во многих наших танковых корпусах оставалось всего по 8-15 исправных танков, в мотострелковых батальонах - по 16-20 человек. Из-за разрушенных аэродромов в прифронтовой полосе негде было сосредоточить авиацию, а с более дальних истребители не могли прикрывать наши части.

4 марта противник перешел в наступление. К исходу 10-го марта ему удалось выйти на северную окраину Харькова…

Вот так кратко характеризовалась обстановка, в которой я вернулся в свой родной полк, а что же было в мое отсутствие? Кто же мог рассказать лучше человека, с которым я сдружился вскоре после возвращения в полк? Это был фельдшер нашей санчасти Ефим Аронов. Мы познакомились тогда в марте 1943-го, и разве могли предположить, как судьбы, и его и моя, свяжут нас на долгие, долгие годы. И не только нас, но и наши семьи.

(Воспоминания Ефима Аронова были мною записаны на диктофон где-то в середине шестидесятых годов),

« - Ефимушка, расскажи как в Валуйках, что после Валуек было?

- Ну вот, во второй половине дня, город был уже полностью очищен от противника. Дивизия заняла круговую оборону. Сам понимаешь, ведь мы были в глубоком тылу у немцев. До линии фронта, там, у Россоши, чуть не сотня километров. В Валуйках мы были два или три дня, точно не помню, потом перебрались в одно из близлежащих сел, кажется Насоново. Там мне приказали развернуть санчасть.

Узнали, что к Валуйкам отступали дивизии итальянского экспедиционного корпуса. И ты знаешь, ирония судьбы, им командовал маршал по фамилии Гарибальди. Остатки его корпуса шли сдаваться в плен. Представляешь, тысячи солдат и офицеров идут сдаваться в плен! А куда их девать? Хотя это не моя забота, но знаю, командованию пришлось изрядно поломать голову. Решили размещать по сохранившимся домам. На улице-то не оставишь, январь ведь. А мне приказали медицинскую помощь оказывать.

Вышел я как-то из хаты, смотрю, а к селу движется громадная толпа- войско не войско, сразу не поймешь, по форме не узнаешь, одеты люди были кое-как, кто в чем. Итальянцы-то к таким морозам не очень привыкли. Впереди той кавалькады на саночках, запряженных белым мулом, какой-то высокий чин.

Я оглянулся, смотрю, рядом из соседней хаты выходит наш командир взвода связи, Боря Поляков. Я кивнул ему: «Пошли!» Мы подбежали к санкам и кричим по-немецки: «Руки вверх!» Сидевший поднял руки. Вижу у него обморожено лицо. Спрашиваю его: «Ваше звание?» Отвечает: «Генерал» На вид ему лет пятьдесят, волосы седые. Велел ему слезть с саночек и идти за нами в хату. Вошел он, сел на лавку и как-то сразу сник. Спрашиваю: «Кто вы генерал?» Отвечает: «Командир альпийской дивизии Рекано Умберто и стал отстегивать саблю от портупеи. Пистолета при нем не было, только на груди болтался бинокль. «Господа, у меня к вам просьба, окажите помощь моим несчастным солдатам, они все обморожены и голодны…»

Ты знаешь, тут я вскипел: «А зачем вы пришли в Россию в наши леса и степи из вашей солнечной Италии, кто вас сюда звал?» А потом подумал, ну что буду его об этом спрашивать…

Наш парикмахер побрил его, а мы накормили из трофейных запасов. Генерал чуть пригубил вино, закусил, осторожно взяв на ложку итальянские макароны, но в это время в хату вбежал ординарец Шаповалова. «У вас генерал? Майор приказал его немедленно доставить к нему!»

И он грубо схватил генерала за плечи. Мне пришлось одернуть ретивого казачка, но приказ есть приказ. Да и что дальше-то нам было делать с этим пленным?

- Слушай, я вот чего не понимаю: вы медики, вы что, разведка, или контрразведка? Зачем вообще вы этого генерала к себе затащили?

- А ты знаешь, просто было интересно вот так, по-человечески с ним поговорить. Ведь генерал, командир дивизии, мы же впервые живого итальянского генерала рядом с собой видели… Потом мне рассказывали, что этот «наш» генерал был не единственным, еще были. Их всех отправили на самолете в Москву.

- А что же с остальными пленными делали?

- Как и сказал генерал, обмороженных и раненых было столько, что оказать всем помощь в нашей санчасти мы не могли. Я подумал, быть может, среди этих пленных есть врачи? Пошел искать, двух нашел, привел в санчасть. С большим усердием они за дело взялись. Но не прошло и часа, как в хату влетел уполномоченный Особого отдела, которого вместо тебя из дивизии прислали.

- Это Красильников? Я уже с ним познакомился, что-то прямо скажу, он мне не понравился, уж больно зазнается. Посмотрим, что дальше будет. Съезжу в дивизию, поговорю с начальством.

- Так вот этот Красильников влетел в хату и как заорет: «Что вы тут развели? Кто позволил пленных в санчасть брать? Да я вас за это…с фашистами снюхались?» Я тут не сдержался и послал его… До этого мы с ним не встречались, знал я только, что прислали кого-то вместо тебя. Тогда я и узнал, что ты ранен. Но где ты - ничего не знал.

- Меня Николай Горбунов на своей спине притащил в Рождествено, а оттуда прямо в Россошь.

- А мы через день дальше тронулись, к Красному Лиману, к Водолаге, по направлению к Полтаве. Шли опять с боями по ночам, а бои-то особенные, как ты понимаешь, линии-то фронта никакой нет, не поймешь, где наши, где противник. Особенно на ночных маршах. Всякое бывало. В нашем хозвзводе саней шесть поотстали один раз ночью и оторвались от полка. Ехели-ехали и свернули на какую-то дорогу. На передних санях ездовой, такой представительный пожилой казак, задремал, видать, дядька, вот и не заметил, как отстал. Скрутил свою любимую самокруточку и стал кресалом огонек высекать, а фитилек

то ли отсырел, то ли еще что, никак не получается. Загрустил казак, а сзади все некурящие, это он точно знал. Стеганул своих серых вдоль спины и пошли они крупной рысью. Вскоре впереди замаячили парные сани. Попридержал казак своих серых, соскочил с саней и бегом вперед, догнать.

Догнал и кричит: «Слышь, браток, дай огоньку-то, курить хочу, аж ухи пухнуть!» А ездовой на тех санях поворачивается, да как завопит по-немецки: «Казакен! Русишь!» Нахлестал своих короткохвостых и галопом вперед, а наш казак опешил, бегом назад, вопит в голос: «Немцы!»

Остановилась шестисанная кавалькада, развернулись и галопом обратно, нужную дорогу искать. И все то было по - мирному, без стрельбы.

- Ну и нашли дорогу-то?

- Нашли. Казак тот, понятно, помалкивал, об этом мне другие рассказали.

- Ну а дальше что?

- Ты хочешь, чтобы я все помнил? За каждый день доложил? Скажу одно: воевали не плохо, народу только погибло много, а ребята-то все были молодые, хорошие…вот расскажу тебе еще о Мерефе.

- Мерефа? Так вы и там дрались? А я через неё проезжал, когда вас догонял, и там, и в Новой Мерефе все же уничтожено…

- Да, дорогой мой, бои там жаркие были. Сколько там наших полегло… После Мерефы майора Шаповалова отстранили от командования полком и отдали под суд. Я с санчастью в самой Мерефе не был, мы расположились в небольшом хуторке. Между нашим хутором и штабом был довольно глубокий, занесенный снегом овраг. У меня в санчасти собралось около 40 раненых, а куда их отправлять - не знаю. Послал одного санитара в штаб, а он не вернулся. Связи-то никакой нет, в такой обстановке кто будет телефон тянуть? Еще двое саней от какого-то эскадрона отбились, и к нам пристали, да еще кухня полевая. Вот хозяйство, представляешь? Работаем, перевязываем раненых, вдруг в хату вбегает наш санитар Окунев и кричит: «Товарищ старший лейтенант, немцы!»

Выскочил я из хаты, смотрю к нашему хутору движется большая толпа, все в маскхалатах, с автоматами. Ну, мы скорее всех раненых в сани, даже на кухню посажали, ходячих своим ходом и скорее туда, к штабу. У нас-то охраны никакой не было. Оглянулся, смотрю, я один остался. Ну, думаю, надо спасаться. Если по дороге - немцы отрежут, они уже подошли к ней, а если через овраг? Это же ближе.

Побежал к оврагу, скатился вниз и тут же понял, что зря - снегу-то на дне столько намело! Как я перебрался, ей богу не помню. Помню только, как стал по другому склону подниматься, немцы стали по мне стрелять. И только когда вылез и оглядел себя, смотрю, сумка санитарная пробита, полушубок в двух местах и валенок. Надо же, так повезло!

Только наверх вылез, смотрю мчаться сани, это наши, связисты. А у меня даже крикнуть сил нет, но они меня заметили, вытащили и галопом к штабу, а наши там уже круговую оборону заняли. К счастью драться не пришлось, немцы дальше не пошли. А раненых удалось отправить в наш медсанэскадрон. Кстати, там, в Мерефе, и Колю Дупака ранило - ногу ему перебило. Когда его притащили, я его перевязал и говорю: «Давай мы тебя в медсанэскадрон отправим», а он ни в какую, «Не поеду и все!» Я ему: «Пойми, командир полка приказал всех раненых туда отправлять». «Не поеду! Сяду в саночки и буду взводом командовать, вот так. Пусть только со мной ординарец останется, будет помогать». Так и остался. А к вечеру кто-то мне сказал, что своими глазами видел, как в эти саночки попала мина, сани перевернуло и Дупак погиб… После Мерефы командиром полка был назначен подполковник Калашников…»

Помню, вскоре после возвращения в полк я шел по селу, то была Маслова Пристань, смотрю какой-то маленький паренек в казачьей форме. Зашел к Ефиму, спросил.

- А это сын полка Роберт Поздняков. Его после Валуек в одном селе наши казаки подобрали. Родителей его немцы еще в 1941 году расстреляли. Ему было лет десять - одиннадцать. Голодный, оборванный. Накормили его, вымыли, постригли, брючишки перешили, гимнастерочку, сапоги сшили, кубаночку нашли. Вот только в тыл никак не отправят, все обстановка не позволяет. Командир эскадрона Дмитрий Зенский приказал своему старшине держать его в обозе и беречь пуще глаза. Вот только уезжать в тыл никак не хочет…

Да, не легко пришлось моим однополчанам в то время, пока я был в госпитале, да и после моего возвращения в полк, после той трагедии в Дергачах.

15 марта наши войска оставили Харьков.

В середине апреля полк получил приказ перебазироваться на отдых в районе города Дрязги, что в Липецкой области, километрах в двадцати от небольшого городка Грязи.

Действительно, могуч русский язык и образен. Надо же, свои родные места и так назвать! Бывает. Зато свое, родное, русское.

Полк был до того потрепан, что в эскадронах и людей и лошадей, или как принято было говорить: «людского и конского состава», и пятой части не осталось. Да и усталость от тяжелейших трехмесячных боев давала себя знать. Для меня было большим счастьем, что во всех тех боях Николай Горбунов уцелел и с радостью встретил меня. Расквартировались, если можно назвать «квартирами» опушку чудесного леса - не плохо. Палатки аккуратно выстроились вдоль опушки. В каждом полку обязательно находились плотники, не говоря уже о таких мастерах-умельцах, как кузнецы, портные, сапожники или писари, такие ценились особо и сберегались в боях до самой последней, крайней необходимости. Наши плотники отличились, и командиру полка Калашникову, к которому даже жена погостить приехала, срубили целый домик. В том же домике разместился и штаб.

Неподалеку от опушки обнаружился довольно большой, разделенный на две половины, дом. Оказалось, что в нем живет семья лесника - он сам, преклонного возраста, жена и дочь. Три сына на фронте. На двух уже похоронки пришли.

Пошли мы с Ефимом к хозяину, спросили, можно ли у него поселиться.

- А чего же нет? Можно. Поживите. И нам со старухой веселей будет. Только потом дочку с собой не сманите. А то я вас, казаков, знаю. У вас это ловко получается.

Так и устроились. В одной половине Аронов с санчастью, в другой мы с Николаем.

Да, кстати, я как-то упустил. После возвращения в полк я, естественно, сразу же спросил где Николай. Сказали: «Ваш наместник, этот тип Красильников, его ездовым в хозвзвод определил». Я сразу же взял его к себе и мы не расставался до конца войны. А «этого типа Красильникова» дивизионное начальство отозвало, и куда он делся - не знаю. Знаю только, что память о себе он оставил весьма не лестную.

Полк постепенно пополнялся. В эскадронах и батареях начались занятия. Новое пополнение, новые люди - кто они, откуда? Обстрелянные, или новички? Хорошо, если воевавшие, из раненых, а если «зелень»? К ним еще присматриваться и присматриваться. Ведь не на парад готовились, скоро опять бои. Дадут немного отдохнуть, пополнимся и опять «По коням!»

Дня через три, под утро, вдоль опушки по дороге, которой раньше и не было, протоптанной и проезженной нашими конниками, двигался, не спеша, какой-то необычный обоз - повозки с большими котлами, мешками, набитыми бог знает чем, еще какое-то имущество и, самое главное, сидящие на повозках человек пять девчат. В форме, в кубаночках.

Недоумение по поводу назначения сей кавалькады разъяснилось быстро: это был «ППО» - полевой прачечный отряд. Так именовалось это корпусное подразделение. Ну, подумалось мне, потеряют теперь наши казачки сон и покой…

Разместились девушки в большой палатке, на уютной полянке близ воркующего ручья. Галантность наших кавалеров была сразу видна невооруженным глазом. Добровольцев воду носить, дров напилить и наколоть, и вообще выполнять любую работу, просьбу, или указание вплоть до самых не реальных, было весьма много. Штабу полка пришлось вмешаться. Соответствующий приказ строго регламентировал дни и часы взаимоотношений эскадронов и батарей с прибывшим «пополнением» в части стирки, естественно.

В тот же день, к вечеру, сидели мы с Николаем в своей половине, письма писали. Я отцу с матерью, он - супруге своей, Анне Никифоровне, в Оренбург. Он тогда еще Чкаловом назывался.

Вдруг слышу стук в стену, что разделяла нас с санчастью. Спрашиваю Ефима: «Чего стучишь?» «Зайди-ка быстренько, дело есть».

Зашел. Ефим, еще кто-то у стола хлопочут. Запах яичницы с салом приятно защекотал ноздри. Скажем прямо, такими яствами не часто баловались.

- Что это ты пир устроил? В честь каких событий?

- А вот сейчас узнаешь. Девочки, вы руки помыли?

Из другой комнатушки вышли две девушки, не знакомые, в форме. Поздоровались робко и на скамейку, что вдоль стены под окнами, рядышком сели. Понял я, что они из того самого «ППО».

Посмотрел я мельком на одну, на другую, и словно что-то толкнуло: «Где? Где я видел её?…Ведь видел же…»

Еще раз внимательно посмотрел на сидевшую с краю. И девушка в упор, широко раскрыв глаза, смотрела на меня… Робкая, неуверенная улыбка появилась на её лице.

- Лейтенант…миленький…господи, жив ведь…- чуть слышно произнесла она.

И тут, словно память высветлило: «Рождествено… Школа… 19 января…» Ведь это она тогда ко мне подошла, закурить принесла! Подошел, протянул ей руки:

- Здравствуйте! Вот видите, жив!

- Господи, слава богу, живы! А я, честно говоря, и не думала, что выживите, ведь врачи вас в смертники определили, а уж когда ночью в Россошь повезли, то уж точно решила, что не доедете. Ну, как вы?

Ефим, и все кто был там, во все глаза смотрели на нас.

- Ну, Ефим, по такому поводу придется тебе…

- Без намеков, прошу без намеков! Сам понимаю.

Из какого-то заветного, только ему одному известного секретного места была извлечена фляга с чистейшим, медицинским… Яичница призывно шкварчала в большой глубокой сковороде, вместившей чуть не две дюжины яиц, пучок зеленого лука, еще какая-то снедь. Медики народ гостеприимный - вечер прошел чудесно. Разговоры, воспоминания - конца не видать…

- Пойдемте, погуляем,- обратилась ко мне сидевшая рядом Люда.

Кстати, только тогда, за столом, я и узнал, что она москвичка и фамилия ее - Сорокина, и что служит она в корпусном медсанэскадроне, а сейчас прикомандирована на помощь в «ППО», кладовщицей.

Мы незаметно, так, по крайней мере, казалось мне, тихонечко вышли из дома.

Лес, чудный русский лес. Тишина. Словно и войны-то никакой нет, словно и не было всего того ужасного, кровавого, смертельного два с лишним года. И - весна…

Мы шли по тропинке вглубь леса. Люда рассказывала о школе, о том, что добровольно пошла в военкомат, попросилась на фронт, в действующую армию и вот уже год как в нашем корпусе.

- По началу страшно было, особенно там, под Валуйками. Как стали раненых привозить, молодые такие, знаете, руки тряслись…Крови я боялась. Теперь привыкла. А как тогда в Рождествено вас увидела, да еще врачи сказали: «безнадежный», ну, подумала, никогда не привыкну на такие молодые смерти смотреть…

- Не надо, Людочка, сейчас об этом. Кто погиб, того не вернешь. Кто выжил - живет. Но о смерти думать не надо. Смотри, какой лес… и хвоей пахнет. Люблю я лес…

- Вы знаете, я тоже лес люблю. И речку. Особенно когда песочек на берегу и солнышко. Так хорошо, когда теплый мягкий песочек…

- Да, речки-то на нашей земле есть, а вот песочек-то на многих кровью полит, да какой кровью…

- Ну, вы же сами сказали - не надо об этом.

- И, правда, не надо. Но ведь не уйдешь от этого… Война, будь она проклята!

Мы шли все дальше и дальше. Молчали.

- Товарищ лейтенант, а вы тоже из Москвы? - В её голосе прозвучала больше надежда, чем вопрос.

- Да, я из Москвы. Вернее из Подмосковья. Слышала про такое село - Тайнинское? И станция такая есть по Ярославской железной дороге.

И я рассказал обо всех тех легендах ли, слухах ли, а может и древней правде, которые бередили наши мальчишеские души в те уже далекие, но не забытые детские и юношеские годы. Я так увлекся воспоминаниями, что не заметил как стало смеркаться. Мы остановились. Стояли и смотрели молча друг на друга.

- Товарищ лейтенант…

- Не надо «лейтенант», а? Зови меня по имени, ладно? Ведь я тебе не начальник, а ты не подчиненная.

- Не знаю, получится ли…

- Должно получиться. Ведь мы еще встретимся? А?

- А вам…а тебе этого хочется?

- Конечно.

- Значит встретимся. А знаешь, что мне очень хочется? Чтобы ты научил меня верхом ездить. А то все на повозках, да на повозках. У нас ведь верховых-то лошадей мало.

- Во-первых, не лошадей, а коней. В кавалерии так говорить положено.

- Слушаюсь, товарищ гвардии лейтенант!- Рассмеялась она,--Так как на счет занятий, договорились?

- Когда прикажите начать? Прямо сейчас?

- Ну не сейчас…сейчас уже темнеет. Завтра можно?

- Конечно можно, приходи в конце дня.

И мы быстро зашагали по тропинке к дому. Как легко и весело было на сердце в тот вечер. Та неожиданная встреча, лес, показавшийся каким-то особенным, словно никогда и не был я в таком лесу, и деревья шептались о чем-то своем, но очень понятном…и рядом милая симпатичная девушка… Нам было по двадцать с небольшим хвостиком. Всего.

На следующее утро я проснулся рано и в каком-то особенном настроении. Мне все нравилось! Посмотрел на часы, было что-то около семи. Мысленно повел глазами за предстоящим движением часовой стрелки и отметил в сознании - до вечера еще чуть не полный оборот, 12 часов! Безобразие какое-то, столько часов еще ждать… Чего? Встречи с Людой? Что это со мной? Влюбился? Да как же так может быть, в один день? А Вера? При мысли о Вере всплыло то неприятное, холодное, застрявшее в сердце в тот февральский вечер. А ноябрьский вечер, Зоя? Ничего вразумительного самому себе ответить на вопрос: «Что со мной?» я не смог. А кто бы смог?

- Товарищ начальник…- на пороге стоял Николай.

- Чего тебе?

- Где это вы вчера вечером пропадали и когда домой явились?

- А ты что, родитель мой? Или я обязан тебе отчет давать? Так я совершеннолетний. Не маленький.

- Маленький, не маленький, а сказать, куда пошли - надо. Не рядовой солдат. Кстати, вчера вечером из штаба полка прибегали, вас к телефону из штаба дивизии Братенков требовал.

- Ругался?

- А я почем знаю. Я с ним не говорил. Посыльному сказал, что лейтенант где-то в подразделениях, как придет, скажу, что звонили.

- Так что же ты вчера мне не сказал?

- А что говорить, на ночь глядя? Сегодня сами узнаете, что к чему…

К 12 часам мы с Николаем, верхами, выехали в штаб дивизии. До места, где он располагался минут сорок.

Братенков собрал оперативников всех подразделений дивизии для ознакомления с обстановкой на участке Воронежского фронта, в тылу действующих армий и в нашем районе. Данные контрразведки, о которых он сообщил, как-то не очень соответствовали, прямо скажу, благодушному, мирному настроению.

Дело было в том, что в лес, неподалеку от нашего расположения, противник выбросил парашютистов, то ли разведчиков, то ли диверсантов. Жители соседнего хутора обнаружили в лесу несколько парашютов. Других данных пока не было.

- Так что вот, дорогие товарищи, отдых отдыхом, но бдительность терять нельзя. А то вчера вечером я хотел поговорить с одним нашим товарищем, а его в полку найти не могли. А полк-то в лесу стоит.

Говоря это, Братенков не смотрел в мою сторону, но краска, вылезшая у меня на шею и щеки из-под воротника френча, красноречиво свидетельствовала о виновнике.

- Единственное, что я могу сообщить, это то, что эти парашютисты могут быть одеты в красноармейскую форму и, конечно, вооружены и вряд ли это немцы. По линии командования ориентировка командирам полков отдана. Они будут организовывать прочески лесных массивов и усиленную охрану в местах дислокаций. А ваша задача, надеюсь, вам ясна? Не забудьте связаться с местным населением. И повторяю: бдительность и еще раз бдительность!

Через час мы с Николаем тронулись обратно. Братенков мне так ничего не сказал, видимо решил, что и намеков достаточно.

До расположения полка оставалось минут двадцать хорошей рыси. Мой серый Разбой, к счастью оставшийся в живых, отдохнувший, шел легко, поекивая селезенкой. Приподнимаясь в такт в седле, я думал о только что сказанном Братенковым. Как-то не вязалось: десант, враги, диверсанты и…тишина, лес, покой, встреча с Людой…

Дорога шла вдоль опушки. Размечтавшись, я не заметил стоящей чуть отдельно развесистой сосны, с сучьями над дорогой. Чуть не ударившись головой о толстый сук, резко нагнул голову…Что случилось в тот момент я понял только через несколько минут. Я лежал на земле и с удивлением смотрел на Николая, стоящего передо мной на коленях.

- Господи, что такое? Не разбился? - Он тронул меня за плечо.- Как же это? Как ты себя чувствуешь?

- Коля, ей богу не знаю, что случилось. Голова вот кружится, но боли нет. А почему я упал?

- А ты головой не ударился?

- Да нет, не ударился,- я провел рукой по лбу. -Только резко кивнул…

Господи, неужели это все еще ранение о себе дает знать?

- Вот приедем, пусть Аронов посмотрит.

- А что он посмотрит? Смотреть-то не на что.

Потихоньку, опираясь на Николая, я встал. Он помог сесть в седло. Дальше ехали шагом.

Почему же я слетел с седла? Почему потерял сознание? На все «почему» я, естественно, ответить не мог. Ясно было одно: резко головой кивать не надо. Вот черт, какая неприятность! Подумал-подумал и решил, что ни Ефиму, ни кому другому в полку об этом не говорить. А то запрячут в госпиталь...

- Николай Григорьевич, Коля! О том, что случилось, ни кому, ни слова! Понял? Это и просьба и…приказ. Вот так.

Проезжая мимо штаба полка я соскочил с седла, отдал повод Николаю.

- Давай домой, меня не жди. Обед приготовь, я через часик буду.

В штабе помощник начальника штаба - «ПНШ-2» старший лейтенант Зотов, сидя в уголочке за небольшим столиком, еще пахнувшим свежей сосной, что-то писал, заглядывая в двухверстку - топографическую карту, сложенную гармошкой.

- О, вот хорошо, что ты пришел! А я уже посылал к тебе. Бумагу вот из штадива нарочный привез, на посмотри.

Это было распоряжение об усилении охраны и ориентировка о возможном появлении десантов противника в нашем районе.

- Я об этом знаю. Я был в штадиве. Давай думать, как задачку эту будем решать.

В общем, вместо обеда я предстал перед ворчащим Николаем весьма близко к ужину.

- Вечно вот так…готовь, готовь, разогревай, разогревай… Какой обед был! Ешьте вот теперь. Или у комполка пообедали?

Не ворчи, старина, не ворчи. Скажи-ка лучше, Людочка не приходила?

Какая еще Людочка? Уж не та ли, с которой вы вчера…- Николай строго посмотрел на меня, постучал пальцем по столу.

- Вчера, сегодня, завтра, послезавтра… я что, маленький? Сегодня мы верхом поедем. Как она придет подседлай коней.

- Ничего я седлать не буду. Кони вам не баловство. Нахлопает холку, что потом я буду делать?

- Холку, холку, что же ты думаешь сразу рысью или галопом? Шагом поедем.

- А шагом и так можно, на своих двоих.

- Слушай, старина, ты мне надоел. Сказано подседлать, значит седлай, выполняй приказание.

- Ну, раз приказание…- обиделся Николай,- слушаюсь…- и что-то ворча, вышел из комнаты.

В седьмом часу за окном мелькнула черная каракулевая кубаночка. Остановившись в дверях Люда медленно обвела взглядом наше обиталище, очевидно оценивая мужской холостяцкий уют.

- Можно?

- Конечно, конечно!- Я почувствовал, что почему-то краснею и сердчишко в груди запрыгало.- Проходи, проходи, садись. Сейчас дядя Коля подседлает нам коняшек и поедем.

- Правда? Прямо сейчас? Ой, а как же…?

Люда, поджав губки, посмотрела на свои колени, обтянутые юбочкой.

- Фу-ты, а я и не учел. А у тебя или у девчат разве нет брюк?

- У меня нет, а у девчат - не знаю, ни разу не видела.

- Вот тебе и задачка… Слушай, а если мои? Ведь мы почти по росту одинаковые.

Я подошел к Люде почти вплотную. Она не отстранилась.

- Вот видишь, мои будут чуть длинноваты, но ничего, не на парад.

- Коля! Где мои зимние, диагоналевые? У тебя в мешке, или в хозвзвод сдал?

- Зачем в хозвзвод, здесь они. Зачем брюки-то?

- Давай доставай, вот девушка их примерит.

Николай взглянул из под лобья на гостью.

- А не маловаты ли будут?

- А вот сейчас и посмотрим. Мои не подойдут, с тебя сниму. Посидишь пока дома, под одеялом. Понял? Давай быстрей, ворчун старый.

- Ворчун, ворчун…что бы вы без нас ворчунов делали…

Через пять минут, покопавшись в своем хозяйстве, Николай принес брюки. Люда растеряно смотрела по сторонам. Комната-то одна. Где переодеться?

- Вы не смогли бы…

- Конечно, Людочка, конечно!

Через пять минут передо мной стоял симпатичный казачок в гимнастерке, брюках, словно на нее сшитых, так мои подошли, в хромовых сапожках. Только без шпор. Продолжая ворчать, Николай подвел к крыльцу оседланных коней - моего Разбоя и свою Тумбу.

Люду пришлось подсадить - с первого раза в седло так просто не заберешься.

Потихонечку, шажком тронулись по тропинке в лес. Лошадки наши, сдружившиеся за последние месяцы, шагали нога в ногу, ноздря в ноздрю, мирно помахивая головами. Люда достаточно быстро освоилась и поглядывала не только под ноги лошади, но и по сторонам.

Один раз, правда, когда Тумба чуть споткнулась о какой-то корень, она, ойкнув, и бросив повод, схватилась за меня, чуть не потеряв равновесие.

Должен признаться, что это мне почему-то понравилось, и не так скоро я разжал руки. Да и Люда не стремилась занять в седле вертикальное положение. Естественно, во всем этом были виноваты в первую очередь наши лошадки, привыкшие шагать шаг в шаг, чуть касаясь боками.

Сколько времени продолжалось такое неустойчивое положение, не помню. Очевидно почувствовав по болтающимся поводьям, что седокам не до них, Разбой и Тумба остановились. Не скажу, что мы это скоро заметили. Глаза-то наши были закрыты, а губы… губы заняты…

Часа через два мы вернулись к дому. Мне кажется, что не надо говорить о том, как не хотелось расставаться. Поужинав, я проводил Люду к палатке, где жили её подруги. Да и там мы долго-долго стояли, никто из нас не решался первым произнести: «Спокойной ночи».

Да какое там «спокойной…» Уснуть в ту ночь я не мог. Во мне творилось что-то несусветное. Как хотелось гнать ночные, потом утренние, а затем и дневные часы следующего дня, чтобы скорее пришел вечер.

- Милый, наконец-то!- Чуть слышно выдохнула она, прижимаясь ко мне и, закрыв мне рот горячим и долгим поцелуем.

Опять верхом мы отправились в лес. Говорили, бог знает, о чем, и о жизни своей, и о школе, товарищах, о боях, о погибших…

- Как хорошо мне с тобой, милый, как хорошо! Вот так век бы быть вместе…- Люда замолчала, отшатнулась от меня, на глазах выступили слезы.- Но знаю, этого не будет. Нет! Нет! Не бу-дет! Не может быть.

- Но почему же, почему?

- Война, милый, война! И есть причина… я не могу быть с тобой.- Она опустила голову.

- Что за причина, скажи…- Людочка, милая, да что ты выдумываешь?

- Нет, не скажу. Не проси. Не надо. Я не хочу об этом. Но знай, я говорю это очень серьезно…я полюбила тебя…

- Людочка…

- Не перебивай. Да, я полюбила тебя. Вот так, сразу. И если бы я не была старше, и если бы… я никому, слышишь, никому на свете не отдала бы тебя. Никогда!

Я растерялся, забилось сердце.

- Людочка, да какое имеет значение, всего-то полтора года, Сейчас мы вместе, нам хорошо, правда?

Я притянул её к себе. Она заплакала, а потом вдруг сказала:

- А хочешь, милый, я сегодня останусь у тебя?

Она осталась. Мы были вместе, рядом, совсем рядом. Такое было впервые в моей жизни.

Через день, 1 июня 1943 года, полк получил приказ готовиться к передислокации.

«ППО», закончив работу, срочно свернул свое хозяйство и уехал. Люду я больше не видел. В ту ночь она заставила меня поклясться, что я никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не буду её разыскивать. Что это было - причуда, каприз или желание не испытывать судьбу, такую переменчивую на войне?

Нам было по двадцать лет, на нашу долю выпало такое короткое счастье. А что могло быть в дальнейшем, когда военные дороги разводили многих в совсем разные стороны? Возможно Люда, насмотревшись в госпитале на череду смертей, страшилась привязанности?.. Не знаю. Одно могу сказать: столько лет прошло, а я до сих пор помню и лесную тропинку, высоченные сосны и милую девушку в кубанке...

Война - это, конечно, кровь и смерть. Но она, эта долгая война, была еще и частью нашей жизни, где были не одни пули, бомбы, снаряды, ни одни потери, но и обретение верных друзей, преданных товарищей и любимых…

Полк пополнился людьми, материальной частью, лошадьми. В эскадроны, батареи из запасных полков прибыли солдаты, сержанты, офицеры…пополнение! А кто это пополнение? Молодежь безусая? Самыми ценными были те, кто приходил из госпиталей, особенно те, кому удалось вернуться в свой родной полк. Но с людьми-то уж туда-сюда. Их к предстоящим боям можно было подучить, занятия-то ежедневно, а вот с конским составом дело сложнее. Это не материальная часть, не оружие, не машины.

Производство лошади на конвейер не поставишь. Лошадку растить надобно, не год, не два, пока можно будет под седло, или в повозку. А потери лошадей в боях в четыре раза больше людских. Человек под бомбежкой, под обстрелом ляжет, ямку себе, если успеет, выкопает, или воронку от бомбы, или снаряда, найдет. А лошадка? Стоит, бедная, дрожит всей своей лошадиной мишенью. А пополнение-то ни к хомуту, ни к седлу не приученное. Тех лошадок еще приручать и учить, учить. И уж совсем плохо, если в пополнение молодых жеребчиков пригонят. Это такой шумливый народ - не эскадрон, не батарея, а вокальный ансамбль, да и только.

В штабе дивизии я узнал, что корпус перебрасывается на другой фронт. Но куда и каким маршрутом узнать не удалось. Через день назначили погрузку на станции Дрязги.

Погрузка дело суматошное. Особенно доставалось казакам, получившим новых лошадей, из монгольских степей, не объезженных, диковатых. Эти лошадки, небольшие, лохматые, злые, с раннего детства, так сказать, не приученные и к стойлу, ни к хомуту, ни к седлу. Что такое овес, сено, солома понятия не имели. Готовы круглый год только пастись. Что говорить - доставляли они своим хозяевам превеликое множество хлопот. А уж о том, чтобы «уговорить» по дощатому настилу в вагон подняться - и речи нет. Упираются, брыкаются, так и норовят куснуть, или лягнуть. Хоть ноги им вяжи и втаскивай в вагон волоком. Горе. Повозки, не говоря уже о пушках «сорокапятках» и, даже более солидных полковушках - «семидесятипятимиллиметровках», куда послушнее дружненько занимали свои места на платформах.

Рядом грузился эшелон тылов корпуса. В одном дверном проеме теплушки показалось на миг знакомое лицо. В груди сжалось…так и хотелось крикнуть: «Людочка-а!» Но удержался. Не знаю, заметила ли она меня или нет, но почти тут же она скрылась в темном нутре теплушки. Стоять ждать? А чего? А если она специально отошла от двери?

- По вагонам! - Разнеслось по путям. Перезвякнув буферами, наш состав медленно тронулся. Соседний продолжал грузиться.

Люду я больше не видел. Я не встретил её ни в боях, ни на отдыхе, ни в военном лихолетье, ни потом. Я ничего не знаю о её судьбе, жива ли она?

* * *

- Ну, так что, товарищи офицеры,- улыбнувшись, пробасил начальник штаба майор Денисов. Кончился наш отдых? За работу, да? Маршрут нам определен - Москва!

- Москва? Мы едем к Москве?

- Да, к Москве. Но, как вы понимаете, не в Москву. Дальше, западнее.

Москва… Хотя бы на часок, ну может на два…Москва…Господи, да разве могло быть что-то желаннее и дороже чем увидеть свой родной город. Неужели увидим? А может быть удастся…Мечты, мечты…

Наш эшелон не очень задерживали и, через двое суток, по мелькавшим пригородным платформам и без дополнительной информации сердчишко стало частить.

Какая она, Москва? Куда притащит нас пыхтящий паровозик? Конечно не к большому вокзалу. Нам с лошадьми на вокзалах делать нечего. Есть в Москве окружная железная дорога, по ней с одной магистрали к другой самый короткий путь. Хорошо бы по этой окружной в сторону Комсомольской площади. Там три вокзала. И хотя Ярославский от окружной дороги самый дальний, но ведь самый близкий, родной, можно сказать. Там и электрички… А ходят ли они теперь? И всего-то от этого вокзала 17 километров и моя родная Тайнинка…Мать…отец…

Ни о чем другом не думалось. Даже война отодвинулась куда-то. Наверное, прошедшие месяцы отдыха в немалой степени этому способствовали.

Москву проехали рано утром, не останавливаясь, по той самой окружной дороге. Комсомольская площадь и серые, в предрассветной дымке силуэты домов, каких-то строений, вокзалов, медленно проплыли за окном вагона. Никто, конечно, не спал. Я выскочил на площадку, открыл дверь. Тишина. Ни звонков трамваев, ни гудков автомашин. Город спал.

Эшелон, не останавливаясь, прополз краем Комсомольскую площадь и, перестукивая колесами вагонов по стрелкам, выбрался к путям Белорусского вокзала. Там, на запасных непродолжительная остановка, и дальше, на запад.

Заметка в записной книжечке:

«…1.6.43.- 3.6.43. Дрязги-Грязи-Мичуринск- Москва- Бородино- Можайский район-Алексеевка…»

До начала августа полк стоял в Алексеевке. Командование фронта готовило наступление на Смоленском направлении. Теперь, после формирования, наш корпус стал иметь три кавалерийских дивизии, три танковых полка, артиллерийские и другие части и подразделения. В нашей, 8-й гвардейской дивизии и соседней 13-й гвардейской большая часть личного состава имела боевой опыт, а вот пришедшая в корпус новая, 8-я дальневосточная дивизия в боях еще не участвовала.

Знали, что готовится прорыв обороны противника. Мы по плану должны были войти в него в полосе действовавшей здесь 10-й гвардейской армии. Но по ходу дел командование фронта решило изменить задачу и вводить нас в полосе другой армии, для этого дивизии нужно было своим ходом за одну ночь переместиться «всего» на 70 километров!

Переместились… И новая задача - перегруппироваться. И не на этом участке, а на 60 километров в сторону. Опять изнурительный ночной марш, и почти без подготовки и отдыха выдвижение на исходные позиции.

Ни о какой разведке противника и речи не шло. 13-я и 8-я дальневосточная пошли вперед. Мы, по приказу командира корпуса, во втором эшелоне вслед за ними. Когда войска прорвали фронт, мы находились километрах в сорока от места боев. Противник воспользовался этим и закрепился на промежуточных рубежах. Какой уж в такой обстановке рейд в тыл? Пришлось спешиваться и завязывать бой в явно невыгодных для нас условиях.

Мы прекрасно понимали, что вводить кавалерию для прорыва укрепленных позиций противника дело бессмысленное. Но приказ есть приказ. Его на войне не обсуждают.

Немецкая авиация свирепствовала. Ранним утром в районе населенного пункта Речице нас бомбили более сотни самолетов. Потери были очень большими. 14 августа при этом налете погиб командир нашей дивизии генерал-майор Михаил Иосифович Суржиков, боевой кавалерийский командир еще со времен гражданской войны.

И в сентябре в Смоленской области продолжались тяжелые бои. Нам противостояли отборные немецкие части и власовцы. Осень, непрерывные дожди, грязь по колено, техника вязла и по дорогам и по целине. А приказ есть приказ: «Наступать!» Атаки, контратаки, потери и потери…

Пожилому и не очень решительному командиру полка подполковнику Калашникову тяжеловато было справляться в такой обстановке. Это понимали, наверное, и в дивизии. Прошел слух, что в полк должен прибыть новый командир. А это событие первостепенной важности. Совсем не безразлично и солдатам и офицерам кто поведет их в бой, в чьи руки во многом будет отдана их судьба, кто этот человек, имеет ли он боевой опыт, умен ли, храбр и справедлив ли?

В один из более тихих вечеров, штаб собрал на полянке офицеров полка. Из штабной землянки вышли двое. Одного из них я несколько раз встречал в штабе дивизии, второго же видел впервые. На вид ему было лет 30-35.

- Товарищи офицеры! Представляю вам нового командира полка, майор Симбуховский Василий Федорович. Он прибыл к нам в дивизию из Москвы после окончания военной академии…

«Из академии… академик… Ну и повезло! Накомандует этот академик» - пронеслось в голове. Позже узнал, что не у меня одного.

Майор был худощав, строен, по-спортивному подтянут, лицо смуглое, строгие серые глаза внимательно смотрели на офицеров. «Ну и зол, наверное, наш новый «академик».

После представления майор Симбуховский сказал всего несколько фраз, смысл которых сводился к тому, что дальнейшее наше знакомство состоится в боях, говорил кратко, четко, было видно, что он уже ознакомился с обстановкой, знает даже фамилии некоторых офицеров, их заслуги, а в основном промахи и ошибки. Дал понять, что меры будут приняты решительные и, прежде всего, для поднятия боевого духа и дисциплины.

- Дисциплина в бою - это главное, и, прежде всего, офицерского состава. Плохих солдат нет. Есть плохие офицеры. Учтите это. Командир, офицер, должен быть примером всегда и везде. Это я буду требовать, прежде всего. А теперь посмотрим как вы здесь живете. Конь-то для командира у вас найдется?

Коня подвели. Симбуховский внимательно осмотрел его со всех сторон, ощупал ноги, проверил седловку, подогнал стремена и в один миг вскочил в седло. Это произошло так быстро и так ловко, что многие от удивления и крякнуть не успели. Стало ясно, что новый командир полка кавалерист, и не просто «так себе», а настоящий.

- Товарищи офицеры, всем по подразделениям. Меня сопровождать не надо. Коновод, за мной!

И, пришпорив коня, он поскакал по направлению к позициям, которые занимали наши эскадроны.

Рассказывали потом, что, спешившись в ложбинке и, поднявшись на наблюдательный пункт полка, он, не смотря на обстрел со стороны противника, пробрался в боевые порядки, все осмотрел, оценил окопы, расположение огневых точек, места стыков с соседями. Командирам взводов и отделений там же на месте дал толковые советы. «Сегодня для знакомства - советую, если не сделаете - шкуру спущу. Будете на себя пенять!»

Вечером, когда стемнело, Симбуховский вернулся в штаб. Начальнику штаба майору Денисову был продиктован первый приказ о наведении порядка в обороне. Надо сказать, что последующие дни боев, а полк продолжал находиться на прежних позициях, со всей очевидностью показали, насколько прав был командир. Несмотря на то, что активность противника нисколько не уменьшилась, наши потери резко сократились.

Требовательность нового командира была исключительной. Он не прощал расхлябанности, халатности, разгильдяйства. Почти все заметили его подтянутость, он всегда был чисто выбрит, аккуратно одет. Сапоги блестели, подстать сверкавшим шпорам. Предметом зависти и попыток подражания стала его манера носить кубанку, с этакой лихостью, с заломом по-чапаевски.

Он находил время и возможность поговорить с каждым офицером, расспросить о семье, о том, какую помощь оказывают они своим семьям, где и какое получили военное образование, где и как воевали, за что получили награды.

В эти дни и я сделал попытку поговорить с новым командиром. Но разговор не получился. Еще когда меня ему представил замполит, я был удивлен произнесенной сквозь зубы фразой: «Очень приятно!»

Тон явно не соответствовал содержанию. Больше ничего сказано не было. Тем же закончилась и вторая попытка. Я, признаться, не мог понять, почему командир c какой-то подозрительностью, предвзятостью отнесся ко мне. Это было неприятно. Тем более что за прошедшее время у меня сложились с командным составом хорошие отношения. Я, правда, подозревал, или знал, что к такой категории военнослужащих, как работники прокуратуры, военного трибунала, особых отделов отношения складывались особые. По мнению некоторых, их служебные обязанности не вселяли чувств любви. Но известно, что не место определяет человека, а человек место, или должность.

Так, или нет, но реакция майора Симбуховского оставалась неясной. Уж кто-кто, а такой офицер, да еще окончивший академию, должен был понимать необходимость в работниках таких служб. Причину достаточно открыто высказанной неприязни я понял, но об этом потом.

Через несколько дней полк получил приказ опять перейти в наступление и занять несколько сел, имевших большое тактическое значение в дальнейшем продвижении в Белоруссию, но и на этот раз взять с ходу эти села не удалось. Бои затянулись. Я был на командном пункте полка. Из третьего эскадрона, которым командовал капитан Быстревский, сообщили о большом количестве раненых. Эвакуация их из боевых порядков была невозможной. Противник блокировал все подходы.

- Вызвать фельдшера ко мне!- Приказал Симбуховский.

- Товарищ майор, старший лейтенант медслужбы Аронов по вашему приказанию прибыл.

- Так вот, старший лейтенант, в третьем эскадроне много раненых. Сам Быстревский эвакуировать их не может. Так, по крайней мере, доложил. Придется вам. Пробирайтесь в эскадрон, окажите помощь на месте, а кого необходимо как только сможете, эвакуируйте. Где эскадрон и как туда добираться вам по карте покажут.

Помначальника штаба - ПНШ-2, Зотов, уже капитан, подошел с картой. Я заглянул через плечо. Указав карандашом точку на краю леса, он произнес только одно слово: «Тут». «А немцы?» Спросил Аронов.

Зотов обвел точку кругом. «Что, эскадрон в окружении?» Это со всей очевидностью явствовало из неровной окружности вокруг точки.

- Доложите об эвакуации раненых через два часа. Ясно? - Резко произнес Симбуховский. Аронов понял, что выполнить этот приказ, если и возможно, то настолько не просто, что тех двух часов…Но приказ есть приказ.

Потом узнал я, что больше часа кружили они вдвоем с ординарцем по лесу. Темень. Дождь. Ориентировались лишь по стрельбе, по звукам отличая, где наши пулеметы, где немецкие. Пробраться в третий эскадрон не удалось, всюду натыкались на противника. Вернулись.

Симбуховский, узнав, что Аронов вернулся, не выполнив приказа, сквозь зубы произнес: «Кавалер двух боевых орденов, а задание не выполнил?» - словно плеткой хлестнул. Аронов молча повернулся и вышел из штабной палатки. Я вышел вслед за ним.

- Не знаю, что будет, но я пойду снова. Люди там раненые…

- Будь осторожен, ради бога. Документы с тобой?- Спросил я.

- Со мной.

- Дай мне. Мало ли что может случиться. Сам знаешь.

- Нет, не дам. Что бы ни случилось - живым в руки немцам не попаду. Будь покоен. Жди. Вернусь.

Часа два они ползали по лесу, но, наконец, по какому-то овражку проползли под носом у противника, чуть под огонь своих не попали. Стали перевязывать раненых, собрали всех в одном месте. А немцы - в наступление, не глядя на ночь и дождь. Пришлось медикам сменить перевязочные средства на автоматы. Отбили атаку. И не только отбили, но и коридорчик расширили. Часам к четырем утра выбрались обратно. Раненых отправили в медсанэскадрон, и только после этого Аронов зашел в штабную палатку.

Дежурный офицер шепотом остановил его:

- Тише, командир только прилег. Двое суток без сна…

Но тут же раздался голос Симбуховского: «Нет-нет, я не сплю, докладывайте». Аронов доложил. Командир полка встал, подошел, крепко пожал руку: «Молодец! Можете идти».

Аронов меня уверил, что первая попытка пробраться к эскадрону Быстревского не удалась из-за того, что Зотов не точно указал по карте его место расположения.

Бои, атаки, наступления, марши сменялись кратковременными передышками. В полку все больше и больше узнавали своего нового командира, все больше и больше убеждались в том, насколько повезло полку с его приходом. Его отношения к людям, и рядовым и офицерам породило огромное уважение к нему и как к командиру, и как к человеку. О полке стали говорить и в дивизии и в корпусе! Приводили его в пример другим полкам, ставили перед полком боевые задачи на наиболее трудных и ответственных направлениях. Командир полка на марше все время был в седле, а не в бричке, или санках, как некоторые до него. Он был то в голове колонны со штабом, то в том или другом эскадроне или батарее, то останавливался и, пропуская идущие подразделения, оглядывал строй казаков.

В начале октября дивизия получила приказ маршем выйти к деревне Ленино и сосредоточиться там для взаимодействия с 1-й Польской дивизией имени Тадеуша Костюшко.

Нам была оказана честь идти головной колонной. Дивизия шла за нами! Да, за нами… А это ответственная задача. Может быть новый командир дивизии, а после смерти генерала Суржикова дивизией стал командовать генерал-майор Павлов, решил устроить этим некий экзамен нашему новому командиру полка? Кто знает? Но, так или иначе, мы шли в голове.

Под Ленино польская дивизия должна была прорвать оборону противника, а ворвавшиеся в прорыв наши казачьи полки громить противника, сея панику и истребляя оставшиеся части до подхода основных сил армии.

Этот план был тщательно разработан в генеральном штабе и имел помимо военного и политическое значение. Это был первый бой польской дивизии, сформированной в СССР. Граница с Польшей была уже недалеко.

Но это, очевидно, понимал и противник. Фашистское командование подтянуло из глубины фронта пехоту, артиллерию, танки, большое количество авиации. Немецкие самолеты буквально висели над позициями польских полков, одни их группы тут же сменялись другими.

Особенно ожесточенные бои разгорелись 12 и 13 октября у села Тригубово. Части польской дивизии во взаимодействии с нашими войсками вклинились в оборону противника западнее Ленино и, отбив все контратаки, удерживали занятые позиции. Не смотря на героизм польских и советских солдат, прорвать оборону немцев не удалось.

Не получив возможности использовать прорыв у Ленино для ввода нашего кавалерийского корпуса в тыл противника, командование армии решило бросить корпус в глубокий фланговый обход через Белорусское Полесье и Варненские леса к городам Ровно, Луцку, Ковелю.

Наш полк продолжал идти в авангарде дивизии, стараясь не ввязываться в бои с гарнизонами в населенных пунктах. Это удавалось не всегда…

Из записной книжечки 3 октября 1943 года:

3 года, как я в армии. Опять бои. Прошли всю Смоленскую область. Уже в Белоруссии… Чувствую, что в сердце нет никого. А с какой бы силой мог сейчас любить! Холодно. А согреть некому. Вера? Нет. Нет никого, и не надо!

Вот такие любопытные строки сохранила моя книжечка.

* * *

Последние месяцы 1943 года полк отдыхал и пополнялся после тяжелейших боев в Смоленщине и Белоруссии. Большое село Иванов Стан дал нам приют и тепло в ноябре, в морозные дни и ночи декабря.

А в январе 1944 года приказ: выступить и двигаться по направлению к Коростеню, важному железнодорожному узлу, районному центру Житомирской области.

Тяжелейшее впечатление оставляли села, деревни, через которые мы шли. Собственно ни сел, ни деревень почти не было. Все разрушено, сожжено. Остались только печи, да их голенастые трубы. Жители, если они и остались, ютились в погребах, в землянках.

* * *

Снег, метель. Из под снега торчат обгорелые концы бревен, досок. Местами на топящейся печи, если она осталась целой, собравшись в кучу, под открытым небом, закутанные в тряпье, ютятся дети. Греются. А у шестка мать, или бабка, хлопочет, сует что-то на лопате в печку.

А кругом бело. Порой казалось, что в этой мертвой, страшной пустыне не может быть ничего живого. Но вдруг снег начинает ворошиться и, поднятый какой-то крышкой, верно от погреба, отваливается в сторону. Из под крышки в облачке пара вылезает ребенок, почти голый, босой. Увидев нас, забыв по какой нужде вылез, переступая замерзшими ножками, дрожа от холода, наклоняется к дыре, что-то кричит вниз. Из дыры вылезают такие же, как и он, голоногие дряхлые дед или бабка…

В снегу по обочинам дороги, сожженные и разбитые танки, орудия, автомашины…

Вот такие «путевые зарисовки».

* * *

От Коростеня полк пошел по направлению к Сарнам, железнодорожному узлу и районному центру, но уже не Житомирской, а Ровенской области. Боев пока не было. И фронт не чувствовался.

Но погода…Ночью и утром - мороз, днем - снег с дождем. По обледеневшей дороге кони с трудом, оскальзываясь, падая на колени, срывая подковы, тянули сани. Полозья за два дня перехода стирались до копылов. Железных подрезов не было, достать нужные полосы не удалось. Ведь сани-то самоделки, ими не снабжали.

Казаки в зимнем обмундировании, на ногах валенки. Вот и получалось, что днем от талого снега валенки раскисали, ноги в них прели, а ночью мороз. Не трудно, наверное, это представить. А погода становилась все хуже и хуже. Часто на дорогах сплошной песок, местами даже ручьи вскрылись.

В районе сарненских болот встретился нам партизанский отряд. Вооружены партизаны были не плохо, в основном, конечно, трофейным оружием: автоматы, пулеметы, гранаты на деревянных ручках за поясами. В хвосте их колонны, а она приличной была, около километра - табунок лошадей, стадо коров, телят, за ними обоз. На бричках мешки, тюки, ящики, столы, стулья - хозяйство. А среди всего этого имущества раненые - забинтованные головы, руки, ноги, подвязанные к дощечкам, к палкам. Пока партизанам взаимодействие не предлагалось, и они перебазировались в другой район Ровенщины, за реку Горынь.

Двигались только ночами. В тыл к немцам зашли совсем незаметно. Сплошной линии фронта не было. Отсиживались немцы по хуторам и селам. Еще жестче стала дисциплина на маршах. Курить категорически запрещалось. Кара нарушителям была свирепая. Наказывал сам командир полка.

После большого ночного марша полк втянулся в лес. Остановились. «Слеза-а-ай!» Спешились. Казаки растирали ноги лошадям, стали соображать о завтраке. Кто-то из сушняка развел маленький костерок. Уже рассвело. Можно. Только чтобы дыму не было. У костра весело, словно и не было тяжелой бессонной ночи, балагурят весельчаки. Приключения, случаи всякие. А ведь знали, что идем по немецким тылам и что сегодня - завтра быть бою. Быть… Штаб уже разведку вперед послал, с минуты на минуту казаки вернутся и тогда… Что будет тогда, знали те, кто бывал в боях, а таких и половины не осталось.

После осенних боев в полк пришла молодежь, пороху не нюхали. А поглядишь и на тех и на других, возбуждения не прячут. От волненья? Старики, те не подавали вида, что волнуются, а вот молодежь - эти рады, словно щенята, а знали ли, что многим вот-вот стонать от ран. А некоторые, может быть, и смеялись-то последний раз. Для многих из них бой, наверное - романтика, прогулка в обнимку с опасностью там, где стреляют, совершают героические подвиги, и геройски умирают с возгласами «За Родину!» «За Сталина!», но умирают, конечно, не они, а какие-то другие. До них еще не дошло, что их тоже может убить и даже без геройского поступка, и даже не успеют они и крикнуть. Просто так - пуля. Или осколок. Ударило. Упал. И все. Вроде не было того человека на свете. Того, который родился, рос, ходил в школу, влюблялся, девушку целовал…

Вспомнилось сейчас, в одном бою проходил я мимо санчасти, раненых много было. Около крыльца небольшой хатенки санинструктор перевязывал молодого бойца, а тот громко спрашивал сидевшего рядом, ждущего перевязки, пожилого казака:

- А это долго будет заживать? Меня сейчас в госпиталь отправят?

- Да-да, непременно отправят. Помолчи только, тебе вредно разговаривать. - Ответил ему санинструктор. Паренек был ранен в грудь. Наискось от левого плеча под правую руку намотано несколько бинтов, через них расплылось темно-красное пятно. Паренек еще что-то хотел спросить у казака, повернулся к нему, но изо рта на подбородок потекла кровь, он стал вытирать её рукой, недоуменно посмотрел на окровавленную ладонь и вдруг запрокинув голову чуть не до спины, опустился на руки санинструктора…

- Ну вот, и отвоевался парень. Жаль. Еще совсем мальчишка… - Тихо проговорил пожилой казак.

Старики, бывалые, те спокойнее. Но это только внешне. Покуривали, переговаривали не спеша. Кто-то без надобности перекладывал свое немудреное имущество из одной переметной сумы в другую, долго разглядывая каждую мелочь. Другой, говоря что-то соседу, вдруг умолк на полуслове, задумался.

И через минуту, заметив удивление на лице соседа, отошел к коню, или повозке, сделав вид, что ищет что-то. Все чувствовали близость боя.

А любой бой - это смертельная опасность, и привыкнуть к ней нельзя. Можно только делать вид, что страха не знаешь, и что не знакомо тебе это чувство. Только делать вид!

Кому смерть нипочем, тот уже не боец. Он и себя погубит и товарищей. У смерти, которая ходит за человеком, в бою свои пути. Смерть везде может настичь. Но в бою многое зависело от уменья чувствовать опасность, от сноровки, от боевого опыта, наконец, от того счастья, или несчастья, которые подарила тебе жизнь и судьба.

А умереть каждый боялся. Но проявляли эту боязнь по-разному. Одни теряли самообладание, контроль над собой, расслаблялись, становились пассивными. Таких смерть находила в первую очередь. Другие наоборот, становились намного энергичнее, злее, собраннее. Такие выживали, если не случайная пуля, или осколок…

К концу привала тучи разошлись. Выглянуло солнце. На верхушках деревьев, на хвое, разными цветами переливались капли и еще не растаявший ледок. По толстым стволам деревьев прыгали поползни. Где-то невидимый дятел долбил кору. Удары его клюва, как автоматные очереди, слышались то отчетливо, то глуше.

Полк пошел дальше, шли часов до четырех дня.

- Сто-о-ой! Слеза-а-ай! - Донеслось с головы колонны.

Спешились, подошли к опушке. Слева большой луг. За ним вдалеке были чуть видны какие-то постройки, небольшой хуторок, за ним - лес. Взводы первого эскадрона, развернувшись цепью, пошли вперед короткими перебежками. Стрельбы пока не было. То ли противника там не было, то ли не заметил пока наших казаков-пехотинцев.

Докатилось не очень дружное «Ура-а-а!» и тут же трескотня автоматов. Словно ожидавшие этого «Ура», по лугу хриплыми вспышками зачастили мины. Минометы били откуда-то из-за построек. В нашу сторону помчались, догоняя друг друга, строчки трассирующих пуль. Разрывные щелкали по веткам деревьев так, словно автоматчики стреляли у нас за спиной.

Ухнули несколько раз наши бронебойки, солидно, неторопливо заговорили два «максима». Бой шел в хуторе, ухнуло несколько гранат, но вскоре стрельба затихла. Крякнули со злостью еще несколько мин. Стихло. Коноводы на рысях повели к хутору лошадей. За ними двинулись и офицеры штаба.

У немцев в этом хуторе было два бронетранспортера. Один подбили бронебойщики, а второй закидали гранатами. Разбирая коней, казаки оживленно делились впечатлениями от только что закончившегося боя. Делились…А вот, шестеро…

Несколько человек долбили на полянке под большим раскидистым деревом братскую могилу. Четверо из молодого пополнения, двое пожилых, видно наших старых. Вот для молодых этот бой был первым и последним. Последним. А они, наверное, так ждали его, этого первого боя, так ждали. И вот теперь в этом маленьком хуторе на Ровенщине, которого и на карте двухверстке не вдруг найдешь, а на других и не ищи, их братская могила.

Придет ли кто, положит ли цветы на этот холмик, поплачет ли? За тридевять земель от родных мест, где матери, сестры, любимые ждут, ждут, ждут, надеются, с тревогой глядя в глаза подходящему к дому, к хате, почтальону. Что принесет он?

Скрештувка… так запомнилось мне название той деревни. Только позже я узнал, что по настоящему она называлась Скрегитовка.

А Скрештувкой её назвал Симбуховский в ту памятную ночь. На все долгие послевоенные годы запомнил я эту ночь. Я был там 40 лет спустя…

Еще в последних числах декабря мы с Николаем остались без коней. Бомба угодила во двор хаты, где мы остановились на ночлег. К счастью я в это время был в штабе полка, в другой хате, метров за двести от нашей, а Николай пошел в хозвзвод овсецом разжиться. Если бы не это… Да сколько раз можно было бы, вспоминая о всех прошедших боевых днях и ночах, за все эти четыре года, писать или говорить: «Если бы не это…» Судьба.

Дорога предстояла не легкой. А когда, собственно, на войне дороги-то были легкими? А тут еще без коней, по пехотному. Потери в полку уже были, особенно много побило коней. Им при бомбежках здорово доставалось. Рассчитывать на получение конского пополнения в ближайшее время не приходилось. Разве только на трофеи? Так что надежда была только на собственные ноги, да на то, что кто нибудь в эскадроне, или в батарее посадит на сани.

Ночью пол втянулся в густой, мрачный лес. Было тихо. Фронт остался где-то далеко позади.

Проехав километра четыре на санях во взводе связи, я решил пройтись пешком, немного поразмяться. Мимо, спешившись, шел второй эскадрон. Впереди командир старший лейтенант Дмитрий Николаевич Зенский.

Дима Зенский… Познакомился я с ним не так давно, но что-то сразу расположило меня к этому человеку. Он был старше меня лет на десять, жил до войны в городе Дно Псковской области, участвовал в финских событиях, тогда в бою попал под танк, получил перелом бедра. Эта война застала его в Петрозаводске. Жена и дочь успели эвакуироваться на Урал…Вот и все, что я знал о нем.

Зенский, увидев меня, махнул рукой:

- Иди к нам, лейтенант, веселей будет. Ночь-то, сказка. Люблю я ночи, особенно когда тихо и Луна из облаков то спрячется, то покажется. И все как-то сразу меняется. То одно, то другое. Не замечал?

- Мечтатель ты, Дима, романтик. Тебе не эскадроном командовать, а где ни будь в литературе, в искусстве…

- Что же ты думаешь военному человеку, офицеру, нельзя быть романтиком?

- Нет, почему же, можно. Но не на войне.

- Э-э, нет! Ты не прав. Сам себя обманываешь. Будто сам не романтик. А письма твои? Помню, на прошлой дневке читал мне одно.

Ну, то письма. А впрочем, может быть я и не прав. Душу война не вытравила, чувства даже острее стали.

- Вот ты москвич, сам говорил. А я Москвы не видал, а знаешь, как хочется. …Слушай, спой потихонечку ту, которую как-то мурлыкал. Люблю я эту песню.

- Да что ты, Дима, какая сейчас песня? Идем, черт знает куда, немцы кругом…

- А черт с ними, с немцами. Больно ночь хороша. Спой…

«Присядь-ка рядом, что-то мне не спиться,

Письмо в Москву я другу написал,

Письмо в Москву, далекую столицу,

Которой я ни разу не видал.

Пусть будет дождь, пускай погода злится,

Пускай вступает сон в свои права,

Но я не сплю в дозоре на границе,

Чтоб мирным сном спала моя Москва.

В привалах кратких, в боевых походах,

В степи глубокой, иль в глухой тайге,

Чтоб сон ушел, чтоб прочь ушла усталость,

Товарищ вспомни о родной Москве…» - тихонько напел я куплеты этой, полюбившейся нам на фронте, песни. Сзади, позвякивая удилами, пофыркивая, топали кони.

- Эх ты, командир эскадрона, хозяин, можно сказать, сколько лошадей - десятки. А допускаешь, что твой друг, москвич, пешком воюет, подарил бы лошадку…- Шутливо проговорил я.

- Лошадку?…- Дмитрий замолчал. Через минуту, как-то очень спокойно, тихо, но твердо проговорил:

- Меня сегодня убьют. Возьмешь моего серого. Вон он идет.

Я не успел оглянуться и что-то сказать, как в голове полка, там, где шел Симбуховский, раздалась короткая автоматная очередь. Остановились. Через минуту передали: «Второй эскадрон- в голову!

Комэска - два к командиру полка!»

- Ну, я пошел... Прощай.

Зенский, придерживая одной рукой кобуру, другой клинок, побежал вперед. «Принять вправо, принять вправо!» Неслось вслед за ним. Шедшие делали по два-три шага вправо, уступая место на дороге казакам второго эскадрона. Пошел и я вперед, к штабу полка.

Симбуховский, новый начальник штаба, недавно сменивший майора Денисова, Иван Савельевич Нетребский, до нас воевавший в Сталинграде (В армии генерала Жидова, сменившего по рекомендации Сталина одну из букв своей фамилии и ставшим Жадовым), замполит, еще несколько офицеров стояли под большой развесистой сосной. Командир полка, разложив карту на штабных санях, внимательно следил за карандашом, которым начальник штаба вел извилистую линию по зелени карты - лесу, которым шли.

- Василий Федорович, эта деревня, подождите, взгляну…- Нетребский поднес трофейный фонарик, - Скрештувка, или Скрегитовка, не разберу, партизаны говорили, что в ней немцев много и укрепились они не плохо. Наверное, наша разведка на них и напоролась.

- А где наши соседи?- Спросил Симбуховский.

- Соседи? 31-й полк пошел на Деражне, вот сюда.

- Эту Скрештувку, или Скрегитовку, название-то какое-то скрипучее, черт его возьми…да черт-то её не возьмет, нам брать придется. Не обходить, а брать. Мы в голове, за нами дивизия. Тут подумать надо. У немцев здесь наверняка есть силенки. Дороги надо перерезать. Лучше всего здесь и здесь, на перекрестке…- Симбуховский пальцем обвел кружок на карте,- и держать этот перекресточек надо, во что бы то ни стало, пока не возьмем деревню.

- Товарищ майор, разрешите мне! Четвертый эскадрон возьмет и удержит перекресток,- прикладывая руку к кубанке, уверенно произнес комэск- четыре, капитан Кухарев.

Симбуховский на минуту задумался.

- Нет! Пойдет второй эскадрон. Перекресток оседлает Зенский. Твои соображения, старший лейтенант?

- Я думаю закрепиться на перекрестке тут и тут,- Зенский показал на карте,- мы оседлаем обе дороги, но вначале надо найти линии связи. У них наверняка телефон между селами есть. Обрубим связь, чтобы своих не предупредили.

- Возьмите с собой бронебойщиков и ручные пулеметы. И не шуметь. Разведку, разведку веди и мне связного пришли. Телефон, не знаю, сможете ли протянуть? Мой КП пока здесь. Ну, давай, старшой, не пуха…

Зенский спокойно, молча обошел строй своих казаков. Да, поредело войско и устали люди страшно. Сколько дней и ночей в тылу врага, и ведь почти каждый день бои! Сколько наших конников осталось навечно на этих украинских землях! И скольким еще суждено остаться?

Бой на перекрестке разгорелся через полчаса. На том перекрестке, куда пошел эскадрон Дмитрия Зенского.

Предчувствия его оправдались. Пуля, попав в медаль «За отвагу», смяла её и вошла в сердце. Это было 30 января 1944 года. Остальные эскадроны, ворвались в Скрегитовку. Её гарнизон почти весь был уничтожен.

Я был потрясен гибелью Дмитрия. Что же такое судьба? Кем и когда она писалась каждому из нас? Кто же может вкладывать в сознание, в мозг, в сердце то, что зовется предчувствием? Кто шепчет это? Кто ответит?

Через 40 лет я был на том перекрестке, поклонился могиле на опушке леса, могиле Димы Зенского, ставшего мне другом, так и не увидавшим Москвы…

31 января полк, овладев районным центром Ровенской области местечком Клевань, пошел на Ровно. Командование 13 Армии, в состав которой тогда входил наш корпус, прилагало все усилия к тому, чтобы скорее освободить Ровно, Луцк, Здолбунов, вбить клин между группировками фашистских армий, открыть путь нашим войскам на Броды, Львов, а там и к Карпатам, к границе.

Таков был замысел командования. Но были ли силы у нас для решения такой задачи? В нашей дивизии остались три сильно поредевших полка, Нам, правда, помогали партизаны, перерезавшие дороги, разгонявшие и уничтожавшие гарнизоны в малых хуторах, передававшие нашему командованию весьма полезную информацию о противнике, а у него танки, механизированные части, полки «СС», полицейские батальоны.

Ночь. Лес. Двигались больше шагом. Часто останавливались, спешивались, коней вели в поводу. Погода, хорошая с вечера, постепенно стала портиться. Пока Луна была над лесом, то и дело были слышны самолеты, а как скрылась, так и самолеты летать перестали. Это нас все пытались обнаружить. Знал же противник, что казаки где-то в этих районах. Но ни громких разговоров, ни курения. В темноте лишь стукнет колесо повозки о корень дерева, да лошадь фыркнет.

Остановились. Подошел я к начальнику штаба. Он внимательно рассматривал карту.

- Вот смотрите, лейтенант. Здесь местечко и железнодорожная станция Клевань. Наверняка немцы её просто так не отдадут. Наших два эскадрона впереди, должны были уже войти в местечко, но не пойму, почему так тихо?

Пошли вперед и мы. И без боя прошли по улицам, вышли к небольшому кладбищу на окраине. Кресты, плиты памятников, склепы… Первый и третий эскадроны на рысях пошли в сторону железнодорожной станции. И тут же автоматные, пулеметные очереди, уханье гранат.

- Товарищ командир! От леса к нам бронетранспортеры идут!- Крикнул, пробегая мимо, сержант Коротков.

Коротков. Я познакомился с ним перед этой боевой страдой, когда он, выписавшись из госпиталя после ранения, удрал из запасного полка, куда его направили, и вернулся в свой полк. Формально это было нарушением дисциплины, там его могли числить дезертиром, со всеми вытекающими неприятностями. Пришлось провести с сержантом «разъяснительную работу», а в тот полк сообщить, что их «дезертир» прибыл в свою родную часть и успешно воюет.

Коротков, отбежав метров двадцать в сторону от нас, крикнул своим бронебойщикам:

- Приготовить ружья к бою! Бронебойным, заряжай! Целься под обрез радиатора!

За первым бронетранспортером показался второй. Коротков подождал еще несколько минут и резко взмахнул рукой:

- Огонь!

Почти одновременно грохнули два выстрела, и на первом бронетранспортере вспыхнули два огненных цветка. Тут же звонко ударила наша сорокапятка. Второй транспортер сошел с дороги в кювет и остановился. Из кузова на дорогу выскакивали солдаты. И тут же, отрезая их от кладбища, где были мы, верхами, с клинками в руках, пригнувшись к гривам коней, вылетел взвод казаков. Через пять минут все было кончено. Двое казаков притащили к штабу раненого немецкого ефрейтора.

Симбуховский, кивнув Зотову, коротко бросил: «Допроси!»

Зотов нагнулся над лежащим раненым, задал ему по-немецки какой-то вопрос. И вдруг пленный на чистейшем русском языке, грубо выругавшись, зло посмотрел на него: «Ничего я вам не скажу, мать вашу…»

- Ах, гад! Да это же власовец! Значит здесь власовцы?

Симбуховский с омерзением смотрел на лежащего пленного.

- Уберите эту сволочь с моих глаз, а то я за себя не ручаюсь… - И его рука потянулась к кобуре.

Я подошел ближе. Симбуховский, увидев меня, буркнул:

- Это по вашей части, лейтенант, разбирайтесь…

Привели еще несколько пленных. Казаки с любопытством, но брезгливо рассматривали их. Действительно, то были власовцы.

Под вечер полк двинулся по направлению к Ровно. Перед рассветом подошли к какому-то селу, по карте определились - до Ровно около шести километров.

К середине января 1944 года войска правого крыла 1-го Украинского фронта под командованием Генерала Армии Н.Ф. Ватутина, в который входил и наш кавкорпус, вышли на подступы к Ровно. Противник, по-видимому, считал невозможным крупное наступление наших войск в этом направлении. Его оборона, в виде отдельных опорных пунктов, перекрывала только отдельные дороги. Учитывая это, а так же условия труднодоступной лесисто-болотистой местности, начавшуюся распутицу, командование фронтом рассчитывало в предстоящей операции на внезапность наступления кавалерии. Вот поэтому нам и пришлось более ста километров пройти по лесным тропам и болотам к подступам к Ровно.

Ровно. Областной центр Украины. В ходе пограничных сражений 1941 года наши войска были вынуждены оставить этот город уже 28 июня. Гитлеровцы установили в городе жестокий оккупационный режим. Были сведения, что за время оккупации в Ровно и окрестностях было уничтожено около 100 тысяч военнопленных и мирных жителей. В городе было создано антифашистское подполье, в районе города действовал партизанский отряд Д.Н.Медведева, легендарный разведчик Николай Кузнецов…

Вспоминать весь ход боев за этот город не место и не время. Вот только один из эпизодов, оставшихся в памяти.

Симбуховский послал связного за командиром минометной батареи Насоновым. Тот быстро прискакал в голову полка.

- Иван Федорович, у тебя все хлопушки в порядке?

- Так точно, товарищ майор! В порядке, и мин хватает. В крайнем случае, трофейные в ход пущу.

- Это как же трофейные? У них калибр другой.

- Да, на миллиметр меньше. Это мы учли. Я пробовал, если дополнительный заряд надеть на шейку - летит и из нашего миномета как миленькая.

- Так ты как следует разведай себе цели, и дай по ним беглый огонек по две-три мины на ствол. Сколько будет трижды четыре? Вот так. Это нам «катюши» заменит. Наши-то дивизионные отстали.

Минометчики Насонова открыли огонь.

- Молодец Насонов, молодец!..- Симбуховский был доволен огневым налетом.

- Товарищ майор, рядом с Насоновым взвод полковушек лейтенанта Гончарова… - Капитан Френкель, начальник артиллерии полка, опустив от глаз бинокль, показал рукой в сторону леса.

Эскадроны продвигались с большим трудом, тесня противника к западной окраине города.

- Френкель! Передай Насонову и артиллеристам: перенести огонь по отходящим. Мин и снарядов не жалеть!

На правом фланге первый эскадрон вырвался вперед. Заметив это, Насонов решил поддержать его огоньком. К боевым порядкам эскадрона минометчики потащили свои трубы.

- Это он, наверное, взвод Пушкарева послал,- заметил кто-то из штабных офицеров.

А этот взвод был знаменитым в полку. В нем в одном расчете служили три родных брата Алексей, Петр и Федор по фамилии Сотники. Шутили ребята: «Наши Сотники бьют немцев сотнями». Шутка шуткой, а воевали братья отменно.

Артиллеристы Гончарова выкатили пушки на прямую наводку.

На шоссе показались два немецких танка. До них было метров двести. Два выстрела - один танк загорелся сразу, за ним, после двух выстрелов - второй. Но тут из-за леса высыпали цепи немецкой пехоты. По ним открыли огонь минометчики. Разрывы мин накрыли цепи атаковавших. Многие, повернув, перебежками бросились обратно к лесу. Заметив это Гончаров двинул свои пушки еще дальше вперед. Ближе к шоссе, туда, где горели подбитые танки.

Но в это время из-за леса выползли еще несколько танков, за ними, пригибаясь, перебегали автоматчики. Три танка отделились от остальных и повернули в сторону гончаровских пушек. Выстрелы, разрывы снарядов, снова выстрелы… Один танк, что шел на батарею, остановился. Грохнул выстрел - и прямо в одну из наших пушек. Было видно, как Гончаров пригнувшись, побежал к этому орудию. Выстрел! Вздрогнув, остановился и задымил второй танк. Третий остановился рядом, дернулся от выстрела…

Гончаров и еще двое казаков, пригнувшись за щитом пушки, скрылись в разрыве снаряда… Погибли наши ребята. Погиб и командир взвода Петр Гаврилович Гончаров.

Бой за Ровно продолжался двое суток. Противник яростно сопротивлялся. Тяжеловато пришлось нашему полку. А армейской помощи не было, оторвались мы от фронтовых частей, да и потери уже были ощутимыми. Немцы часто контратаковали. Их танки несколько раз врезались в боевые порядки казаков и, если бы не подоспевшие несколько наших танков, сдерживать контратаки было бы не под силу.

В город полк ворвался по шоссе буквально на плечах противника. По обе стороны шоссе еще дымили коробки сгоревших танков и бронемашин, чуть левее шоссе, в низине, разбитые повозки, передки орудий, минометы. И воронки, воронки от снарядов и мин.

Остатки немецкого гарнизона и войск, оборонявших Ровно, отошли по дороге на Дубно.

Из моего фронтового дневника:

«2 февраля 1944 года. Ровно наше! Теперь мы Ровенские. Противник в двух километрах в дер. Тынне.

3 февраля. Из всей дивизии остались в Ровно одни мы. Остальные полки ушли, от штаба дивизии отрезаны. Ведем бой за Тынне.

4 февраля. Продолжаем бой за Тынне.

6 февраля. Вышли к дер. Караблище. Начинаем действовать по направлению к Дубно. Ведем бой за хутор Черешнивка.»

Эти строки были записаны тогда, в феврале 1944 года, на подступах к Дубно. Помню, мы заняли Черешнивку, потом Похорельце. На дорожной насыпи столб с прибитой жестянкой, на ней по-немецки: «Dubnо 6 км».

Немцы обстреливали из-за насыпи шоссе и мост через ручей. Но огонь был не прицельным, так, на всякий случай, что бы мы знали, что по шоссе идти не стоит. Но наши танкисты решили по-другому. На большой скорости, отважно открыв огонь вдоль шоссе, выскочили два легких танка. Эх, сейчас бы лавой, знаменитой казачьей лавой, в карьер, да с клинками! Вот бы… Глухой удар пушки откуда-то сбоку, и передний танк, вильнув, сошел с шоссе и упал боком в кювет, задымив черными густыми клубами.

Второй танк, проскочив вперед, остановился и…тут же его башня, словно игрушечная, слетела в болото. Корпус без башни, замер на секунду, и…столб огня. Ветерок погнал по болоту в нашу сторону густой, маслянистый дым…

В километре от нас ряд домиков, и за желтеющими зарослями камыша на болоте - красные кирпичные стены и занесенные снегом крыша какого-то замка. Дубно. А перед ним по обе стороны шоссе село Панталия. Название-то какое было красивое. И вот в сторону той Панталии, развернувшись цепью, двинулись наши эскадроны. По болоту, по снеговой каше пополам с водой. Как только с окраиной Панталии сблизилась казачья цепь, перед ней, сзади и по ней стали густо рваться мины. Тут же застучали пулеметы. Цепь залегла. Казаки лежали, не поднимая голов, и невольно я ощутил, как под живот, под грудь подбирается ледяная каша. До сердца.

Непрерывный обстрел не дал казакам подняться до вечера. Пока не стемнело. Все болото было изрыто воронками так, словно его черт пахал. А в воронках и среди них…

Из моего дневника:

« 8февраля. Перед Дубно осталось небольшое село Панталия. Взяло много жизней.

9 февраля. Бой за Панталию и подступы к Дубно.

10 февраля. Продолжаем бой за подступы к Дубно».

Взять Панталию не удалось. Командир дивизии приказал прекратить наступление, отвести полк, привести его в порядок. Затемно, кто остался жив, стали осторожно отходить по два, по три человека, ползком, замирая, как только над головами повисали осветительные ракеты, шипевшие и ронявшие горящие капли на перепаханное болото.

На подступах к Панталии, у позиций противника оставались лишь воронки от мин, да не захороненные тела убитых казаков, которым суждено было погибнуть здесь, на залитом ледяной водой и изрытом воронками болоте, около незнакомого села с таким красивым названием.

На следующее утро связной из штаба полка сообщил, что меня вызывает в штаб дивизии Братенков. Отрываться от полка в такой обстановке, когда не поймешь, где немцы, где наши - удовольствие невеликое, скажем прямо. Но приказ есть приказ. Поехали мы с Николаем назад в Черешнивку. Там оставался штаб дивизии.

- Ну, живы - здоровы? Слава богу! - Встретил меня Братенков,- А то уж, какой день ни слуху, ни духу, думаю, где это вы, живы ли…

- Так обстановку-то вы знаете, товарищ майор, как тут о себе дать знать?

- Да, конечно, знаю. Не легко нашим полкам. Потери большие. Но и немцам дали жару… А вас я вот за чем вызвал… Впрочем, давай так, лейтенант, если не возражаешь. У нас пока тихо. Тыл. Давай-ка, поди, тут у хозяев банька во дворе есть. Мы сегодня все помылись. Рай. Потом пообедаем, и отдохнете немного. А то полку задачка предстоит … Но об этом потом. Договорились?

Ну, неужели я мог возразить? Неправду говорят, что на войне, в боях, в этом аду кромешном не бывает рая. А разве не рай после стольких суток непрерывных боев, без отдыха, без сна, - а какой сон чуть ли на ходу, или в какой нибудь наполовину разбитой хатенке, на охапке соломы, в лучшем случае, в полглаза - в тылу ведь не в своем, а у противника, и, конечно, не раздеваясь. Разве не рай после всего этого снять ставшее далеко не первой свежести белье, поддать ковшечком на горячащие камни в баньке, пусть по черному топленой, и ощутить жгущее, обволакивающее объятие пара? И такая сладость разливалась по всему телу… разве не рай?

Через час мы с Николаем, помолодевшие на сто лет, чистые до неприличия, побритые, предстали перед Братенковым.

- Так вот, Горбунов, - обратился Братенков к Николаю,- устраивайся тут с нашими казачками, и коней пристрой. Ни сегодня, ни завтра вы никуда не поедете. Полк будет решать одну задачу, и пока её не решит, вы со своим начальником здесь побудите. Ясно?

- Ясно, товарищ майор. Разрешите идти?

Николай вышел, а я, естественно, с недоумением посмотрел на Братенкова. Что за задачка?

- Дело вот в чем,- Антон Максимович повернулся ко мне,- Дубно мы в лоб не взяли. Не вышло.

- Жаль людей, столько погибло. Чтоб эта Панталия провалилась…

- Панталия, другая ли какая деревня, не их вина. Силы здесь у немцев есть да и понимают они, что терять Дубно им никак нельзя. Их армии в котле: Корсунь! Вот в чем дело. Что придется отступать их командование понимает, раз мы пошли на запад- не остановимся, пока до Берлина не дойдем. Но здесь они будут цепляться. Комдиву звонил по телефону комкор Соколов, страсть как ругался, что Дубно с ходу не взяли. На него ведь и армия и фронт жмут. Комдив сегодня вызвал и Симбуховского и командира 33-го полка Мизерского, я был при этом разговоре, посмотрел комдив на Симбуховского, помолчал, вздохнул тяжело и говорит:

- Ну, Вася, что делать будем? Когда Дубно возьмем?

- Вот так прямо и сказал: «Вася»?

- Да. Они ведь давно знакомы. Вместе на Дальнем Востоке служили. Наш комдив Павлов, знаешь, как Симбуховского любит? Подошел он к столу, склонился над картой, и говорит: «Вот оно Дубно, рядом, рукой подать, а взять не можем. Нужно не в лоб наступать. Зря я вас на Панталию погнал. Надо в обход идти. 29-й пойдет первым. Полк геройский - ему и идти первым, но не прямо на Дубно, а в обход, на Млынов, на Хорупань, а оттуда к северо-западной окраине Дубно. И в город! Но учтите, разведка доложила, что по восточной окраине Хорупани немцы успели укрепиться. Надо ворваться в траншеи, уничтожить все, что там есть, пробить ворота и прорваться на Дубно. Надо немцев врасплох взять. За 29-м пойдет танковая бригада и 33-й полк, ваш полк, Мизерский. Вот такая задача». Этот разговор я слышал. Думаю, пока полк в это рейд пойдет тебе надо здесь побыть. Не лезть туда, в пекло. Да и не весь полк пойдет - комдив предупредил, чтобы тылы с собой не тащили. Так что половина полка здесь останется.

- Товарищ майор, Антон Максимыч,- взмолился я,- ну как же я могу здесь оставаться, когда полк на такую операцию пойдет? Разрешите с полком.

- Я бы этого никогда не разрешил, но…но раз вы сами так хотите, идите. Я бы не советовал. Но дело ваше, лейтенант. - У Антона Максимовича даже тон изменился. Официальным стал, строгим.

- Разрешите ехать?

- Поезжайте.

Я вышел из комнаты, в соседней хате нашел Николая.

- Кончай ночевать, Коля, едем в полк, седлай.

- Может здесь переночуем, товарищ начальник, а завтра бы утречком…

- Некогда ночевать. Поехали.

Николай, что-то ворча себе под нос, вышел из хаты седлать коней. А я уже решил, что пойду с полком, но Николая в Дубно не возьму. Пусть с лошадьми остается с тылами. А я найду, как передвигаться. Не один.

В полк мы приехали уже затемно. В большой хате, где размещался штаб, Симбуховский заканчивал рассказ офицерам о встрече с комдивом, о поставленной задаче, о том, как высоко тот ценит наш полк.

Вскоре эскадроны, построившись, вытянулся по улице. Сразу стало видно, как велики были потери. Взводы стали такими короткими, словно не взводы, а отделения. Ну, какой же это взвод, если в нем людей полтора десятка? А в хозвзводе лошадей прибавилось. Хозяев-то нет. Убиты или ранены. Все последние бои в пешем строю воевали, как пехота.

- Сади-и-ись!

Застоявшиеся кони прося повод, перебирали ногами, переступали с правой на левую. Колонна двинулась, застучали колеса повозок по булыжнику.

В стороне Дубно и Панталии время от времени взлетали осветительные ракеты, раздавались короткие пулеметные и автоматные очереди, это так, на всякий случай немецкое охранение себя подбадривало. Обычная их тактика.

Пока шли по дороге Дубно - Луцк, но скоро с нее свернули, прошли близ большого села Иванне, здесь должны были остаться тылы полка. Попрощался с Николаем, отдал ему повод своего коня и, пробежав немного, догнал повозку артиллеристов, присел с края.

- Что, товарищ лейтенант, пешком? - Спросил ездовой, - А не секрет, за нами-то кто пойдет? Войдем в прорыв, а немцы закроют дырку, и останемся одни, а?

- Не должно быть так, не должно. Комдив приказал 33-му вслед за нами идти.

- Тридцать третьему? А он сможет? Чего-то частенько у них не получается, такая молва ходит.

- Ну, это не правда. Полк как полк. Такой же, как наш. Что там люди что ли другие?

- Люди может быть и не другие, люди везде люди, я так думаю, но вот Симбуховский-то один. У нас он, поэтому всегда нас вперед…

Вскоре вошли в Млынув. Немцев там не было. 33-й был уже в городе, во дворах у хат лошади, повозки. Симбуховский решил привала в городе не делать, не терять времени. В конце концов, движение двух полков да еще полутора десятков танков не могло остаться незамеченным. Нужно было спешить.

Выйдя из города, полк втянулся в лес. Там нас ждали танкисты. Шесть «тридцатьчетверок», остальные легкие самоходки СУ-76, да подарок дорогих союзничков - «Валентайны», не танки, мука!

Танки, урча, повылезали из леса на дорогу и, обгоняя нас, пошли вперед. По их колеям двинулись и мы.

Из моего фронтового дневника

« 11 февраля. Рейд на Дубно через Млынув. Идем 17 часов. По дороге сильный артогонь. Есть убитые. Несмотря на то, что справа и слева немцы, идем вперед. Рвемся нагло и нахально! Вышли в район кирп. завода».

Не помню сейчас, где это был «кирп. завод», но помню хорошо другое, наверное, не случайно тогда, в 1944 году, я записал: «Рвемся нагло и нахально»… Действительно, наш прорыв у Хорупани, где мы, как и предсказывала разведка, натолкнулись на жесткую оборону противника, другими эпитетами не наградишь.

Под сильным артогнем, вслед за танками, проскочив окопы и траншеи, теряя людей, казаки летели вперед, в ночь, в тыл к немцам. И никакие мины, снаряды, пулеметные или автоматные очереди не в силах были их остановить.

Грохот танков, самоходок, несущиеся артиллерийские упряжки, верховые конники, стоны раненых, взрывы снарядов - вот это память сохранила крепко. Всем танкам прорваться не удалось. Сколько шло теперь с нами, в темноте не определил, но то, что в ночи жарко горели несколько дымящих черными клубами костров-запомнилось.

Полк пошел рысью, нервы постепенно успокаивались и у нас и у лошадей. Но когда уже не ждали, совсем рядом, с противным визгом стали рваться снаряды. Падали казаки, падали кони. Раненых тут же подбирали на повозки. Симбуховский нервничал.

- Тридцать третий может не успеть, черт его подери! Вечно чухаются… Может быть нам развернуться, да ударить по немцам с тылу? Обратным броском?

- А если Мизерский не подошел к прорыву? Только людей положим…- Начальник штаба, с сомнением покачал головой.

- Да, Мизерский мог и не подойти. А немцы наверняка ворота захлопнули. Да собственно и проход-то был не велик. Нет, вперед и только вперед. - Симбуховский махнул рукой, - Вперед!

Двинулись дальше. А разрывы снарядов продолжались. Что за черт? Не могла же быть пристрелена вся дорога? Как могли узнать немцы, по какой дороге идет полк? Уж не корректировал ли кто-то тот обстрел?

Мы все дальше и дальше уходили от Хорупани. В небольшом хуторке остановились. Было еще темно. Взмыленные, уставшие кони, тяжело дыша, поглядывали на людей, дескать «совесть-то есть у вас?»

Небольшая хата. Зашли внутрь. Пусто. Посреди хаты стол. Симбуховский подошел, расстегнул планшетку, достал карту.

- Давайте уточнимся, где мы находимся и сколько еще до Дубно.

Его ординарец, молодой парнишка из недавнего пополнения, отстегнул с пуговицы куртки трофейный фонарик, посветил на карту. Подошли офицеры штаба, встали вокруг.

- Так вот, товарищи, мы сейчас на полпути от Хорупани к Дубно. 33-й полк, я думаю, не прорвался. Здесь мы и несколько танков. Противник знает, что мы у него в тылу, хочет нас обнаружить и уничтожить. Я так думаю, нам нужно оторваться так, чтобы он нас потерял. Это сейчас главная задача….

- Василий Федорович, а если нам изменить направление, и идти к Дубно не по этой дороге?

- Это я и хочу предложить. Пусть будет небольшой крюк, но зато подойдем к городу совсем не там, где нас ждут. Я предлагаю подход со стороны Броды…

Сильный взрыв прервал Симбуховского. На головы посыпался мусор, щепки, пыль с потолка. Снаряд разорвался где-то рядом.

- Это все с Хорупани бьет, сволочь…

Еще один взрыв. Погас фонарик и тут же протяжный стон.

- У кого есть свет?- Вскрикнул Нетребский. Кто-то из офицеров включил свой фонарик. В хату вбежал Аронов. Симбуховский, отряхиваясь от пыли, наклонился к столу. Только сейчас заметили, что нет его ординарца. Он лежал на полу.

- Ефим, посмотри, что с парнишкой?

Аронов нагнулся над лежащим пареньком, повернул его…

- Он мертв. Осколок вошел в спину, против сердца.

- Этот осколочек мне предназначался… я же рядом стоял, он и прикрыл меня…Эх, Сашка-Сашка, беспризорная твоя душа…

В этот момент в хату вошли двое разведчиков в маскхалатах.

- Товарищ майор, разрешите доложить…

- Докладывайте, что у вас стряслось?- Сердито буркнул Симбуховский.

- Товарищ майор, мы немца поймали, корректировщика. Он с радиостанцией за полком шел…

- Как это за полком? А что же наши смотрели?

- А мы отстали от колонны, замаскировались и наблюдали. Смотрим, крадется, пригнулся, и радио у него. Ну вот…

- Ах, гад, значит, это он корректировал огонь! Расстрелять его к чертовой матери. Не с собой же в Дубно тащить. Аронов! Всех раненых взять с собой, никого не оставлять! И Сашку моего возьмите, потом в городе схороним. Все, товарищи офицеры. Вперед, по коням. Нетребский!

- Я здесь, Василий Федорович.

- Подскочи вперед, передай танкистам, чтоб от нас не отрывались, по другой дороге пойдем.

Полк двинулся дальше. Заурчали и пошли вместе с нами танки. Уйти бы скорее от этого пристреленного места. Без корректировки немцы вряд ли будут снаряды бросать. Но нет, противник не успокоился. Снаряды продолжали рваться, но уже не так точно, как раньше. Пропустили танки вперед. А сами пошли следом.

Ко мне подошел Аронов. Шли рядом, разговаривать не хотелось. Последний танк обогнал нас, обдав солярным выхлопом, поравнялся с группой офицеров, шедших со штабом.

В этот момент в нескольких метрах от дороги, опять разорвался снаряд. Мы только успели пригнуться, но заметили, что от группы, шедшей впереди, кого-то отбросило в сторону, прямо к проходящему танку. Голова колонны остановилась. Мы с Ефимом побежали вперед. Он на бегу перетаскивал свою санитарную сумку со спины на живот.

Танк, пройдя несколько метров, остановился. На снегу, рядом со следом гусеницы лежал человек.

- Кто это? Жив?

Мы нагнулись, Ефим посветил фонариком. Человек тихо стонал.

- Это фотокорреспондент. Из корпуса к нам приехал, с полком познакомиться хотел. Ростоцкий его фамилия. - Огорченно махнув рукой, произнес Наумов, наш замполит.

Мы с Ефимом осторожно оттащил паренька в сторону, внесли стонавшего в стоящую неподалеку последнюю хату хутора.

* * *

Из воспоминаний Народного артиста СССР, известного режиссера, Лауреата Ленинской и Г Государственной премий СССР Станислава Иосифовича РОСТОЦКОГО

«Мне повезло…Мне невероятно повезло. Судите сами. Во-первых, я родился, а мог и не родиться. Роды были тяжелые. Врачи старались спасти мать. На меня уже не обращали внимания. Я почти задохся. И если бы не одна женщина, которая все же попыталась спасти новорожденного, то… Так я первый раз, не успев еще понять, что родился,- был спасен. Мне рассказывали, что это было сделано при помощи опускания в холодную и горячую воду и сильных шлепков по определенному месту. Теперь я думаю, что уже на том этапе меня хорошо подготовили к будущей деятельности…

В 1940 году я окончил школу. В 1941 году началась война. Как и все мои сверстники, я стал солдатом. На фронте я пробыл до февраля 1944 года. …Меня что-то схватило за ногу и потащило. Что-то огромное, неумолимое и жестокое навалилось на меня, обдало жаром и запахом бензина и жженого металла, стало на мгновенье очень страшно из-за полной беспомощности и невозможности бороться. «Готов парень. Отвоевался…» Громко и ясно сказал кто-то рядом. Стало обидно и страшно, что бросят. А ведь я жив. Жив или нет? Только дышать очень трудно и рука не шевелится и нога. А надо встать. Встать, во что бы то ни стало. Я с трудом оторвался от весенней слякоти, простоял, как мне показалось, очень долго и начал падать, но чьи-то руки подхватили меня. «Э, брат, раз встал, значит жив будешь». Вот так это случилось 11 февраля 1944 года под городом Дубно... Так я был спасен второй раз.

Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что прожил очень интересную жизнь. Жизнь, в которой осуществились совершенно невероятные мечты. Много чудес произошло в моей жизни. Каково было мое радостное удивление, когда совсем недавно узнал, что моим фронтовым товарищем был человек, который последним прикоснулся к Гагарину перед его полетом в космос…И еще много, много чудес произошло в моей жизни…»

* * *

Да, в ту ночь прорыва к Дубно с нами был Станислав Ростоцкий, это его взрыв проклятого снаряда отбросил под танк. Его спас глубокий снег. Если бы не это, танк подмял бы его.

В 1944 году снег помог ему остаться в живых, но не один снег сохранил для нас, для Родины, для искусства этого человека. Ему оказал первую необходимую помощь Ефим Аронов, наш фельдшер, наш боевой солдатский доктор, как его все звали в полку. Его, рискуя сто раз погибнуть, вытащили через непроходимые болота казаки-разведчики, его долго выхаживали врачи в госпиталях…

Все эти люди позволили Станиславу Ростоцкому быть тем, кем он был!

В стороне Дубно было тихо. Ни ракет, ни стрельбы. Полк на рысях шел за танками, приближаясь к окраинам города. Поднялись на большой пологий холм, с него стал виден город. Силуэты зданий, остроконечные башни костела, купола церквей. Левее широкая низина - то ли болото, то ли пойма реки Иква, а дальше, на той стороне село Иванне. Там остались тылы полка. Тихо. Тревожно. Почему молчит противник?

Остановились на склоне холма. Симбуховский, поднявшись в стременах, оглянулся назад. За штабом в колонне шел третий эскадрон.

- Поэскадронно, влево вправо разомкнись. Вперед галопом ма-а-арш!

Цепь казаков, разматываясь на ходу, разворачиваясь, понеслась к городу. Впереди конников и среди них пошли к окраине танки, урча и разбрасывая в стороны и вверх комья снега.

Но вскоре стало видно, что широкого охвата цепью не получается. И танки и всадники жались ближе к дороге. На целине вязли кони, танки обходили низины стороной. Цепь казаков вслед за танками вытягивалась в ленточку по дороге, и вскоре скрылась за первыми строениями.

Ухнули несколько пушечных выстрелов. Из-за домов показались клубы черного дыма. Наш танк, или нет? С окраины вытянулись и понеслись в сторону от города коноводы, держа на поводьях по 5-6 лошадей. Эскадроны спешились, завязали бой.

- Ну что, товарищи, пошли вперед? Коней оставим вон в том овражке.- Симбуховский показал в сторону небольшого хуторка слева от дороги.

Стрельба в городе разрасталась. Эх, если бы побольше силенок! Если бы вслед за нами прорвался 33-й полк! А то ведь один наш, да и потрепанный. И половины-то нет, а устали люди так- смотреть страшно! Но шли вперед, занимали один дом за другим, продвигаясь к центру города, к костелу.

Нигде не попав под огонь, подошли к окраине и мы. Неширокая улочка, справа домики, слева на небольшом пригорке невысокое кирпичное здание, не похожее на жилое. Симбуховский кивнул ординарцу:

- Ну-ка проверь, что за дом.

Тот, перебежав улицу, ударил ногой по двери, вбежал внутрь. Тихо. Через несколько минут вернулся.

- Товарищ майор, дом крепкий, кирпичный, стены толщенные, это, видать, у них была бойня. Крюки в стенах туши вешать, и больше ничего нет. Пусто.

- Ну, вот и хорошо, что бойня…

- Товарищ майор, танки! Это немцы.- Тронув командира за плечо, с тревогой произнес Нетребский.

- Где?

- А вон два, по дороге из лощины.

- А ну, капитан, срочно сюда из эскадрона расчет бронебойщиков!

Помощник Нетребского, капитан Горстко побежал к соседним домам, где мы, проходя, заметили бронебойщиков. Через пару минут два казака с бронебойкой, перебегая от дома к дому, подошли к нам.

- Товарищ майор, сержант Коротков по вашему приказанию…

- Хорошо, сержант, хорошо. А ну, иди сюда, смотри, что видишь на дороге?

Было хорошо видно, что по направлению к нам ползли два танка.

- Это немцы, товарищ майор.

- Я вижу, что немцы. Ты мне скажи, чем можно их отсюда достать? Твоя бронебойка возьмет? Или подождать пока ближе подойдут?

Танки ползли вверх по улице, не стреляли, они крались, видимо думая подобраться к нашим танкам с тылу.

- А ты что стоишь, сержант? Ставь свою пушку. Не жди пока они сами в нас не плюнут. Это они могут.

Коротков установил бронебойку, рядом положил противотанковую гранату.

- А ты, сержант, оказывается жадный, думаешь, и это пригодится? Ну ладно, смотри, не пропусти танки дальше в город. Понял? Справишься?

- Справлюсь, товарищ командир полка.

Симбуховский, майор Нетребский, замполит майор Наумов, помначштаба капитан Горстко, начальник артиллерии капитан Френкель, еще несколько солдат и офицеров, перебежав улицу, вошли в здание.

Действительно, это была бойня. Из стен торчали большие железные крюки, очевидно для разделки тушь, бетонные стоки-желоба… Скажем прямо, не очень приятное «соседство». Но зато хороши были стены, толстые, крепкие и окошки маленькие. Кроме двери, в которую мы вошли, к счастью, как потом оказалось, была и еще одна дверь с другой стороны бойни.

- Вот здесь и останемся. Надо налаживать связь с эскадронами и танкистами. Нетребский! Займитесь этим делом. Я понимаю, что сейчас не до телефонов, но связных надо иметь. А то их танки чуть сюда не подошли.

В этот момент послышался резкий выстрел из бронебойки. Это выстрелил Коротков. Я выглянул в дверь. До немецкого танка было около сотни метров, еще один выстрел и тут же вспышка на его броне. Танк остановился, по его броне поползли языки пламени. Из-за танка выбежали двое солдат, но, попав под автоматную очередь кого-то из наших казаков, не поднялись. Второй танк, свернув в сторону, спрятался за небольшим домиком.

- А этот сержант молодец! Как его фамилия-то? Коротков?

- Коротков, товарищ майор, я его знаю, хороший парень.- Ответил я.

- Горстко! Не забудь, запиши. Надо наградить этого бронебойщика.

В городе уже вовсю шел бой. Автоматные очереди, уханье гранат. Стрельба то приближалась, то удалялась и затихала, но вскоре разгоралась вновь. Часам к семи утра Аронов пробрался к нам в бойню, подошел к Симбуховскому доложил, что санчасть развернута, и что все чаще и чаще стали приносить раненых. Часа через полтора их было уже около полусотни. А куда их эвакуировать? Он выслушал, задумался.

- Что ж я могу сказать? Обстановка пока не ясная. Надо всех раненых собирать и всем оказывать помощь ту, которую сможете. И думайте…Может что и придумаете. Пошлите пару разведчиков к болоту, к Икве. Может быть, и найдется, какая нибудь лазейка. Надо искать, искать!

Трескотня немецких автоматов приближалась. Перед бойней, на небольшом пригорке кладбище. Опять кладбище! Каменные невысокие плиты над могилами, никаких памятников - место удобное для обороны. Казаки из третьего эскадрона там и залегли.

Один из наших танков и самоходка, пятясь, чтобы не подставлять немецким пушкам борт, или хвост, подошли к бойне. Танк встал у двери на улицу, самоходка у задней стены.

Пулеметная и автоматная трескотня не прекращалась. Хорошо были слышны голоса немецких солдат, громкие команды их офицеров.

Наших танков, кроме тех, что подошли к бойне, не видно и не слышно. Симбуховский послал связного передать сержанту Короткову приказ установить бронебойку в бойне. Через минуту тот явился, таща свое длинное, тяжелое противотанковое ружье. Поднялся на чердак. Буквально тут же послышался выстрел, за ним еще, еще. Вслед за выстрелами бронебойки под крышей грохнул взрыв. Туда влетел снаряд наверное с немецкого танка.

- Горстко! Поднимись на верх, посмотри, жив ли сержант?- Приказал Симбуховский.

Капитан осторожно, неторопливо, с видимой неохотой стал подниматься по лестнице, высунул голову в люк на потолке. Почти тут же выстрел бронебойки. Горстко скатился вниз.

- Жив сержант, жив…

- Это мы и так слышим, спасибо, товарищ капитан! - Усмехнулся Симбуховский. - Ну что, товарищи, я думаю, немцы поняли, что нас тут не дивизия. А их, я считаю, побольше батальона. Да танки и самоходки. Они видят, что нам подкрепления получить неоткуда, поэтому и наглеют. Ишь орут! Аронов, сколько у тебя раненых?

- Товарищ майор, уже около 70 человек. 10 тяжелых. Я посылал переправу проверить, доложили, что пока пробраться можно. Я раненых туда отправил. Пробрались или нет, не знаю. А раненые продолжают поступать…

- А ты как думал? Раз бой идет, значит, и потери будут. Да еще такой бой. А что будем делать, если немцы проход по болоту закроют? Как тогда раненых выносить?

Громкий взрыв, от которого из окон вылетели стекла и сразу потянуло гарью, прервал слова командира полка. Кто-то осторожно выглянул из-за простенка.

- Подбили наш танк. Горит. Но экипажа не видно. Или погибли, или успели выскочить…

По стенам бойни защелкали разрывные пули, ударили один за другим два снаряда. Но стена держала, только посыпалась штукатурка и пыль.

- Если-если… Если бы, да кабы…Я думаю так: нам надо из этой бойни выбираться, пока нас тут как в мышеловке не захлопнули. Надо налево и вниз в ложбину. Там по карте кладбище. Еще одно. Надо организовать оборону так, чтобы до завтра продержаться, может быть комдив что нибудь предпримет…

У двери на улицу продолжал гореть наш танк, из второй двери у задней стены был виден пригорок, заросший деревьями. Рядом с дверью стояла наша самоходка СУ-76, пожалуй, одна из последних, оставшихся от нашего танкового «войска». К горящему у двери танку подошла немецкая самоходка и встала рядом, не проявляя никакой активности. Очевидно, немцы поняли, что в бойне штаб и решили захватить нас живыми.

Мы с Ефимом осторожно выглянули в проем двери. Немецкая самоходка стояла к двери задом. Вдруг из дома через дорогу, напротив бойни, выбежала женщина с ребенком на руках. Рядом с ней мужчина. Они, очевидно, решили, что в каменной бойне безопаснее, чем в их домишке. Но в это время опять разрыв то ли снаряда, то ли мины. Перебегавшие улицу заскочили в дверь бойни. Но ребенок… Они еще не поняли, что произошло. Женщина отдала ребенка Аронову.

- Перевяжите ребенку головку…

Ребенок был мертв. Осколки попали ему в голову.

Из письма учительницы Сатиевской средней школы Дубновского района

Шумельчук Валентины Алексеевны 16 октября 1985 года

«Очень прошу вас извинить меня за задержку с ответом и воспоминаниями о военных событиях в Дубно на улице Млынувской, против бойни…Мои воспоминания будут, наверное, бедны, потому, что мне было тогда 12 лет. Я все помню по детски. Помню бой на нашей улице, мы жили как раз напротив бойни. Помню, началась сильная стрельба. Люди бежали прятаться в бойню даже во время сильной стрельбы. Был такой случай с нашей соседкой Верой Закорчевной. Он бежала с двумя детыми в бойню. Иру, старшую, вела за руку, а меньшего, двухлетнего Игорька, несла на руках. В этот момент бежал мой отец - Алексей Иванович Козлов. Он схватил Иру и отбежал шагов пять, но в этот момент снаряд попал прямо в Веру. Её разорвало пополам, а Игорьку оторвало обе ножки. Мой отец упал, прикрыл собой Иру, на них хлынула кровь…»

Рядом с дверью во двор, где стояла наша самоходка, стало что-то взрываться. Выглянули - самоходка горела. С кладбища, уже занятого немецкими автоматчиками, трассирующие пули снопами бились о стены бойни. Выход был отрезан.

Неужели это конец?- пронеслось в голове. Но нет, не может так быть, не может…

Считанные минуты решали нашу судьбу. Задержались бы мы немного, и бойня оправдала бы свое название и назначение.

Как удалось вырваться, во всех подробностях вспомнить трудно. Помню, что мы с трудом уговорили и заставили Симбуховского и Нетребского уйти из бойни первыми, пока немцы не пристреляли того места, по которому можно было перебежать. Выход на улицу был отрезан. Рядом немецкие автоматчики. У двери во двор горела наша самоходка, в ней рвались снаряды и патроны. Но этим, отчасти, прикрывалась дорожка в сторону ложбины и дальнего кладбища. Можно было рискнуть.

Симбуховский и Нетребский выскочили первыми и побежали вниз, к дальнему кладбищу. За ними Наумов, Горстко и еще кто-то. В бойне осталось трое: начальник артиллерии капитан Борис Френкель, Ефим и я.

Побежал Френкель, за ним мы с Ефимом. Автоматчики с ближнего кладбища заметили нас. Трассирующие пули пошли строчками в нашу сторону. Френкель бежал чуть впереди и левее нас. Вдруг он споткнулся, словно его кто-то толкнул в спину, упал. Пробегая рядом, я увидел… это было страшно. Разрывная пуля попала ему в затылок… Помощь оказывать было бесполезно.

- Что с ним? - Подбежав, крикнул Ефим.

- Пуля в затылок…Борис убит.

В этот момент мимо нас пробегал казак из комендантского взвода. Не успев отбежать и десяток шагов, он как-то резко изогнулся назад, тут же согнулся, громко вскрикнул и, спотыкаясь, чуть не упал на снег. Ефим, подбегая к нему, крикнул:

- Беги! Только не падай! Беги вперед!

Пуля попала казаку в спину, и вышла через грудь…

В низине ворота кладбища. От бойни их не было видно. Немцы, очевидно, нас потеряли из виду, автоматная стрельба прекратилась.

Огляделись. Солидные, богатые склепы, некоторые как часовенки. Красивые памятники, век прошлый, позапрошлый… За стеной одного из склепов увидели Симбуховского, офицеров штаба. Подбежал казак из разведвзвода.

- Товарищ майор, здесь рядом склеп есть, крепкий, и подземелье приличное, там всего два гроба, места хватит…

- Для кого места хватит? - хмыкнув, спросил Наумов.

- Да не-е, я не то хотел, - смутился парень, - Там безопаснее…

- А ну, пошли, посмотрим. - Симбуховский легонько подтолкнул разведчика в спину, - Веди, показывай.

Склеп, действительно, был солидным. Снаружи целая часовенка, каменная, крепкая. Со стороны, не простреливаемой немцами, вход, десяток ступеней вниз и… честно говоря, уже много лет прошло, но вспоминая это, мурашки по коже… два гроба. Рядом. Тишина. Полумрак...

- - А ну, да простят нас покойнички за беспокойство, Останемся здесь. Нетребский связных сюда. А будет у меня нормальная связь с эскадронами?

- А что, Василий Федорович, - Наумов посмотрел на командира, севшего на один из гробов, и разглядывавшего карту, разложенную на крышке другого гроба, - перекусить бы не мешало чего-нибудь. Я уж и забыл, когда ели. Семен! - Крикнул он своему ординарцу, - Давай-ка, организуй!

Ночь в склепе прошла более, или менее спокойно. Немцы не наседали. Изредка над городом, над болотом они «вешали» осветительные ракеты, да где-то совсем недалеко урчали танки. Не наши.

Стало светать. Проснулась пулеметная и автоматная трескотня. На кладбище и, порой, рядом со склепом стали рваться мины, но не густо, Видимо противник решил попридерживать боеприпасы.

В склеп вбежал связной, стащил с головы ушанку, вытер ею мокрое, потное лицо.

- Товарищ майор, немцы отходят. Комэск приказал узнать, какие будут указания?

- Указ один, дорогой, беги, передай: вперед! И закрепиться на том кладбище, около бойни, понял?

Есть, товарищ майор! - Связной убежал.

Остатки двух эскадронов пытались восстановить вчерашнее положение, дважды атаковали

противника, стремясь выйти к бойне и кладбищу, но безуспешно. Почти в это же время над городом, над поймой реки, над болотом появились три транспортных самолета. Немецкие. Хорошо было видно, как от них отделились черные точки, полетели вниз, но тут же над ними развернулись парашюты. Десант? Не похоже. Скорее всего, немцы сбрасывали боеприпасы.

Парашюты опускались в пойме Иквы, на окраину болота, в город. Но не в нашу сторону. А жаль. Пытались наши разведчики подобраться к одному грузу, но ничего не вышло, не пустили немцы.

Часа в четыре дня на кладбище опять стали рваться мины и снаряды. Кресты, железо оград разлеталось в стороны. Каменные плиты сползали с могил. Как только артналет кончился, густой цепью, прижимая к животам свои «шмайсеры», пошли автоматчики. Остаток эскадрона, занимавший оборону на краю кладбища, не выдержал, стал отходить. Патронов-то, не говоря о снарядах и минах, и то не было. За трое суток тяжелейших боев в полном окружении, мы же не получали никакой помощи.

Один раз, правда, наши «катюши» со стороны Иванне дали залп, но неудачно. Часть мин по своим попала. Наше положение становилось отчаянным.

- Ну что, товарищи, будем отходить? Здесь сидеть - хорошего не высидишь… Будем пробираться болотом в сторону Иванне. Говорят, болото непроходимое. Ну что ж, посмотрим. Эх! Растуды их…Ну ничего, господа немцы, мы еще отыграемся! Так отыграемся, что вам тошно станет! - Симбуховский ударил кулаком по крышке гроба, крепко выругался, и, надев кубанку, первым вышел из склепа.

Перебежками, прикрываясь плитами памятников, мы вышли к окраине города. Остатки четвертого эскадрона Петра Кухарева еле сдерживали автоматчиков. У окраинных домов встретили Аронова. Симбуховский подошел к нему.

- Ефим, как дела с ранеными?

- Все в порядке, товарищ майор. Все, кто был у меня, отправлены через болото в Иванне…

- А туда можно пройти? - Аронов пожал плечами.

- Эх, Ефим… отходим мы, черт бы подрал… - Симбуховский махнул рукой.- Так вышли раненые, или нет?

- Товарищ майор, среди раненых было несколько наших разведчиков и ефрейтор Шматов, вы его знаете…

- И Шматов ранен?

- Да, ранен. Но не тяжело. На ногах. Я его просил пройти по кочкам через болото, это еще до немецкой атаки. Они ушли, обещали дать красную ракету, если переберутся. Есть мостик, но разрушен.

- Ну и что? - Нетерпеливо спросил Симбуховский.

- Часа через два была ракета. Я тогда раненым сказал: «Кто хочет остаться живым, идите через болото, помогайте друг другу. Лежачих придется тащить волоком на досках, или еще на чем нибудь.»

Маскируясь, насколько это было возможно, мы подошли к болоту. Заросли камыша. На льду, среди камышей несколько бричек, тачанка с молчащим пулеметом. Правее ледяного поля полынья… Тонущие лошади били передними ногами кромку льда. Несколько казаков, обходя край полыньи, пытались помочь провалившимся, но лед не держал, проваливался. А от города методически, с противным визгом летели мины, и, крякая, ломали лед. Взрыв - и столб воды, льда, грязи.

Из воспоминаний Ефима Ильича Аронова.

«…В течение двух часов мне удалось отправить всех раненых, в том числе и тяжело раненого Станислава Ростоцкого. Около пяти часов вечера от ограды кладбища, стали отходить казаки четвертого эскадрона Петра Кухарева. С ними были офицеры штаба полка и майор Симбуховский. Как только он увидел меня, сразу же спросил как дела с ранеными. Я ответил, что все отправлены в сторону Иванне, через болото. Я со своим коноводом, Миникаевым отходил в числе последних. Мне казалось, что по болоту не удастся вывести лошадей, но Миникаев решил по-другому. Он мне сказал, что ни своего коня, ни моего «Орлика» он не бросит.

Спустившись вниз, мы пошли по болоту, перебираясь с кочки на кочку. Лошади шли за нами. Несколько раз, оступившись, проваливались в грязь, но выбирались и шли дальше. Где- то на пол пути конь моего коновода провалился и не смог выбраться. Он жалобно ржал, увязая все больше и больше. Но чем мы могли ему помочь? Пристрелить? Рука не поднималась. Стали пробираться дальше. Своего «Орлика» я не стал вести в поводу, дал ему возможность самому выбирать дорогу. Мне кажется, это ему удавалось лучше, чем мне. Миникаева я вскоре потерял из виду. Уже совсем стемнело, но обстрел со стороны города продолжался, мины рвались то поодаль, то рядом.

Деревянное перекрытие моста через Икву было полностью разрушено, остались только торчащие сваи и по ним проложенные тоненькие дощечки. По этим дощечкам с трудом удалось перебраться на другую сторону…В Иванне мы всю ночь перевязывали раненых, а к утру пришел Миникаев, и не один, он привел моего «Орлика». Своего коня ему спасти не удалось…»

Где-то недалеко от Аронова брели по болоту и мы, по грязи, по воде, проваливаясь и падая, по тому же полуразрушенному мостику на другую сторону Иквы, к деревне Иванне. Но не всем удалось выйти к тому мостику…

Из воспоминаний сержанта Михаила Ивановича Короткова

«…Бронебойщики дошли до реки. Она здесь была около 15 метров шириной. На середине - быстрина, там лед осел, вода сверху. Я положил ружье на лед и, толкая его перед собой, полз вперед, держась за ствол. Левее меня ползли два казака. И вдруг лед под нами на самой середине реки проломился, они пытались ухватиться за обломки льда, но почти тут же скрылись под темной водой. Только куски льда всплыли…

Я, опираясь на ружье, приподнялся на руках…И лед подо мной тоже стал проваливаться, одна льдина так и стала, торчком. Но мне повезло, берег был близко, я ухватился за пучок травы, вытолкнул на берег свою бронебойку. Кто-то из казаков помог мне выбраться….»

Вот так запомнилось мне и моим товарищам непроходимое болото, что было между Дубно и деревней Иванне.

Грязный, мокрый, брел я по окраине Иванне, шатаясь от дикой усталости и всего пережитого за те страшных, тяжелейших три дня.

И вдруг… «Олежка…» - не очень громко, но тут же громче: «Да, Олежка-а!» Обернулся, не веря, что это кто-то меня окликнул. Знал, что в полку меня никто так просто, по имени, не называет. Ко мне бежал танкист. Ближе…ближе…Господи! Это же Игорь! Казанский Игорь, Игорек! - одноклассник мой по школе, по нашей Радищевке!

Обнялись. Слезы с грязью пополам…

- Ты…оттуда…живой? - Только и мог он проговорить.

Где и как воевал Игорь эти годы, я не знал. Не переписывались.

- Олежка…А мы решили, что все кавалеристы там погибли, а кто в городе уцелел, так в болоте… Вот видишь как получилось, не могли мы вам помочь, через реку на танках не перескочишь. Ну, ты-то как?

- Вот видишь, живой, пока живой.

Как хотелось рассказать о себе, узнать о его военной судьбе, но… рядом, фыркнув выхлопом, остановился танк, открылся люк.

- Это мой. Двигать дальше надо. Утром бой. Ищи через денек, запомни номер части. Может еще разок увидимся…

Игорь уехал. На следующий день он был тяжело ранен, потерял ногу. Встретились мы с ним через 15 лет после Победы. Он стал прекрасным детским врачом, но его, к сожалению, уже нет в живых.

Впрочем, из нашего класса мальчишек в живых осталось пятеро. Трое из них - Федор Шахмагонов, Андрей Ушаков и Саша Шиуков не воевали, а нам с Игорем Казанским довелось испить военную страду по полной мере. Остальные погибли…

Прошло много лет с тех памятных дней февраля 1944 года, много лет, прежде чем удалось нам, воевавшим тогда, приехать в Дубно. Мы прошли по всем памятным местам, поклонились братским могилам, постояли у здания бывшей бойни, прошли по кладбищу и заглянули в подземелье того склепа, где был наш командный пункт, прошли по улице города, названной в те годы улицей Симбуховского. В дни сорокалетия Великой Победы решением Дубновского Совета Народных депутатов, Ефиму Ильичу Аронову, Михаилу Ивановичу Короткову, Станиславу Иосифовичу Ростоцкому, и мне были присвоены звания «Почетный гражданин города Дубно». То было в те годы, когда был Советский Союз.

* * *

А тогда, тогда на следующий день остатки полка ушли из Иванне.

Из моего фронтового дневничка

«15 февраля. Отдыхаем в районе Похорельце,

16 февраля отдыхаем на хуторе Черешнивка,

18 февраля отдыхаем. Готовимся к предстоящим делам.

19 февраля. Получен приказ. В ночь выступаем. Марш 30 километров. Днем бомбили фрицы по шоссе, но ничего особенного не сделали. Сосредоточились в кол. Счастливка. Название громкое, а вся колония сожжена. Отдыхаем 30 человек в одной уцелевшей комнате.

20 февраля. Днем получен приказ на наступление и обеспечение операции по взятию Дубно. Вечером отменили. Заняли оборону.

22 февраля. Ведем разведку. Обнаружен противник. Бомбят фрицы.

23 февраля День 26 годовщины Красной Армии. Ночью отбили атаку танков и пехоты…»

Невозможно, да и не целесообразно пытаться сейчас восстановить в памяти и описать все бои, день за днем, ночь за ночью. Война шла по нашей стране, но шла уже на запад.

Листаю странички небольшой коричневой книжечки, листок за листком, день за днем. Бои, марши, короткие передышки, опять марши, бомбежки, артобстрелы…Будни войны. Еще две недели мы дрались в округе Дубно, отрезая пути отхода из города частям противника. В лоб на Дубно шла пехота и 17-18 марта город, наконец-то был освобожден.

Из письма учащихся 8-го класса Дубновской средней школы №3 13 марта 1977 года

«…Мы представили себе как вы переходили топкое болото, которое окружало наш город. Сейчас заболоченные места осушены, но том месте растут душистые травы с множеством белых ромашек, которые спят с открытыми глазами, радуясь миру, наслаждаясь солнцем. На том месте, где вы переходили болото, будет разбит парк и открыт памятник Герою Советского Союза Ивану Ивановичу Иванову, таранившему немецкий самолет 22 июня 1941 года в 4 часа утра в небе над Дубно. Мы гордимся, что его имя носит наша школа и пионерская дружина….

С горячим приветом, учащиеся 8 класса».

Перевернул еще страничку дневничка и…дрогнуло сердце.

« 22 марта. Нелепый случай. Ранен Василий Федорович Симбуховский случайным выстрелом в грудь на вылет. Отправили в госпиталь в тяжелом состоянии…»

За какой населенный пункт дрался полк 22 марта, я не вспомню. Повернул страничку назад, прочитал: «18 марта. Следуем в район Подзамче…»

За три дня далеко уйти не могли, бои там были тяжелейшие.

А вот что произошло, помню хорошо. Мы с Николаем были в хате, где остановились, неподалеку от штаба полка. Через дорогу в большой хате остановился командир полка. Я сидел и что-то писал, Николай возился в сенцах, зашивал переметку на седле. Подрало седло осколком при бомбежке пару дней назад.

Я заметил, что кто-то из наших казаков, пробегая мимо, что-то крикнул Николаю. Он тут же вбежал в комнату, я поднял голову, вижу - на нем лица нет.

- Что случилось?

- Товарищ начальник…- Николай от волнения запнулся, - убит Симбуховский! В него Лебедев стрелял!..

- Что-о-о???- Только и мог я вскрикнуть. Испарина покрыла лоб.

Схватив пистолет, я выскочил из хаты. Вижу бежит Аронов с санитарной сумкой в руках. Вбежали в хату. Симбуховский лежал на кровати. Кровь. Рядом, белый как полотно, его ординарец Лебедев.

Ефим схватил руку лежащего, нащупывая пульс. Симбуховский застонал, открыл глаза, сквозь стиснутые зубы тихо проговорил:

- Лебедев не виноват… Это случайность… Не давайте его в обиду…

Ефим перевернул Симбуховского, разорвал рубашку, стал перебинтовывать грудь. Пуля попала слева в грудь, вышла через лопатку. К счастью, вроде бы, не задела сердце.

А произошло вот что. Лебедев, любимый ординарец и коновод Симбуховского, сибиряк, храбрый и отчаянно влюбленный в своего командира, который обычно называл его дружелюбно «чалдоном желторотым», в сенцах чистил командирский трофейный «парабеллум». Этот хороший немецкий пистолет очень любил не только командир полка, но и многие офицеры. У командира же была привычка носить пистолет не в кобуре, а за пазухой, засунув за борт полушубка, или куртки-венгерки. Но была у него и опасная привычка: патрон в пистолете всегда был в патроннике.

Лебедев, чистя пистолет, нечаянно нажал на спусковой крючок. Выстрел. Симбуховский, застонав, упал на кровать.

В том, что это была случайность, у меня ни на секунду не было сомнения. Но как доказать руководству дивизии, прокурору? Все это могло быть истолковано как покушение на жизнь командира полка, как террористический акт! Тогда трибунал и…

- Ефим, что будем делать? - Спросил я Аронова.

- Я думаю так: сейчас отправим Василия Федоровича в медсанэскадрон. Нужна операция. Потом в госпиталь. Я считаю, что все будет в порядке. Сердце не задето, это счастье. Но легкое пробито…

А Лебедева…Как ты считаешь?

- Лебедева я арестовывать не буду. Он не виноват. Но начальство в дивизии, прокуратура… Слушай, надо сделать так, чтобы Лебедева не в полку, не в дивизии не было. Понял? Давай отправим его вместе с Симбуховским, как сопровождающего.

Так и сделали. Лебедев уехал вместе с командиром полка. Объяснения по этому поводу мне пришлось писать большое-большое, и слов, которые выслушать было далеко не просто от своего начальства, я выслушал не мало. Но обошлось.

Через день, или два, проходя я по улице села я встретил того сержанта бронебойщика, который был с нами в Дубно. Коротков подошел ко мне, лихо вскинул руку к ушанке.

- Здравия желаю, товарищ лейтенант!

- Здравствуй, сержант, здравствуй. Как здоровье? Я слышал, тебе в Икве искупаться пришлось, а бронебойку не бросил, молодец!

- Искупался… А сколько народу пропало, какие ребята-то - орлы! А как командир полка? Говорили, что он ранен, сильно?

- В госпитале майор, с ним Лебедев…

- Вот у нас какой командир, ребята прямо говорят, другой разве так бы поступил? Засудил бы, или расстрелял своей рукой. Очень казаки наши майора любят. И уважают. А я еще чего хотел, товарищ лейтенант, поговорить надо, интересную штуку слыхал…

- Ну, так что же, давай поговорим. Заходи к нам в хату. Знаешь, где мы с Николаем остановились?

- Это с Горбуновым? Знаю.

К вечеру Коротков зашел к нам.

- Товарищ лейтенант, я вот что хотел вам рассказать. Здесь, когда развели нас по хатам, наш хозяин, пожилой мужик, русский, сказал, что зовут его Макар-драгун…

- Это почему же - «драгун»?

- А он говорит, что служил в драгунах еще в царской армии, и здесь они стояли. Он женился на дочери хозяина, у которого были на постое. Он нас хорошо принял. А вчера вот, вечером, сидели мы покуривали, а он и говорит, что здесь, на Ровенщине, есть националистическая организация. «Просвита» называется, что ли. Она продукты заготавливает, одежду…

- Это для чего же?

- Говорит, для своего войска.

- Войска? Это что же за войско? С кем же это войско воевать собирается?

- Я спросил. Он пожал плечами и говорит: «Слышал байку, что воевать это войско будет не то с немцами, не то с Советами». А в войско то не всех принимают, а только парней из богатых семей, зажиточных. Вот в Похорельцах такое войско уже есть. Командиром местный, зовут его Гонта. Есть и в Черешнивке, там командир - Покатило.

- Это что же, фамилии, или прозвища?

- Да нет, он говорил, их так зовут, но то не фамилии. Фамилии он не говорил. Спросить?

- Нет, пока не надо. И старайся, сержант, об этом особенно не рассказывать. Пока не говори никому.

- А еще он говорил, что в их войске есть и роты, и взводы и отделения. Взвод называется «чета», отделение «рой». Связники есть, девчата молодые. Завхозы тоже есть - «господарчи». Они копают под землей схороны, прячут там оружие, боеприпасы, одежду, обувь, продукты. Когда схороны роют, землю в мешках в реки, в пруды носят, чтобы незаметно было, где копали… Ей богу, слушал я, и не верится. Неужели все так, а? А еще…- Коротков понизил голос, - говорили наши ребята, что где-то здесь, неподалеку, какие-то бандиты нашего командующего фронтом ранили… Есть слух такой. Может это из той армии?

На следующий день я поехал в штаб дивизии, в отдел. Все рассказал Братенкову. Он молча подошел к металлическому ящику, в котором, как мне было ведомо, возили секретные документы, достал бумагу, протянул мне. Это была только что полученная ориентировка о действиях подпольной организации украинских националистов на территории западных областей Украины.

Из справки Главного Управления пограничных войск о результатах борьбы с бандитскими группами на территории Ровенской, Волынской и Тернопольской областей в марте 1944 года.

«…22 марта 1944 года при ликвидации 16-м погранполком войск НКВД охраны тыла, бандитской группы «Олег», оперировавшей в Острогожском р-не Ровенской области, было установлено, что эта банда, совместно с бандой «Черноморец», участвовала в нападении на командующего фронтом Ватутина. У убитого главаря банды в дневнике найдена запись такого содержания: «29 февраля…разбиты две легковых машины, из числа которых машина, в которой ехал Ватутин. Сам Ватутин ранен. Захвачены документы и карты…» Имеющиеся в нашем распоряжении материалы подтверждают обстоятельства ранения Ватутина, и, кроме того, допрошенный участник этой банды, оставшийся в живых, так же подтвердил факт нападения этой банды на Ватутина…»

Николай Федорович Ватутин… 16 апреля 1944 года жители Валуек, тех самых Валуек, которые мы освобождали в январе 1943 года, и, где я был ранен, узнали из своей городской газеты скорбную весть. Умер от ран талантливый полководец, знатный земляк, Генерал Армии Николай Федорович Ватутин. Он был родом из села Чепухино Валуйского района, здесь учился, рос и 19 летним юношей встал на защиту Родины.

То, с чем познакомил меня Братенков, с новым, выползающим из подполья врагом, действующим не на фронте, а в нашем тылу, и действующий не словом - оружием!

Бои продолжались, полк, вернее то, что осталось от него, дрался с трудом, тяжело. Требовался отдых, да и воевать-то, в сущности, было нечем.

Об этих днях дневник сохранил такие записи:

«…26 марта. Ночной марш в район дер.Паниква. Немцы рядом. Есть пленные.

27 Марта. Вели бой за Паникву. Режем шоссе Броды--Львов. У фрицев паника.

28 марта. Ведем наступление на Паникву с целью перерезать шоссе Броды-Львов и полностью окружить противника. Задачу выполнили, но вовремя нас не поддержали огнем. Меняем КП. Ранен подполковник Мельников.

2-8 апреля. Упорные, кровопролитные бои в районе Паниква, Черница, Боратын. Соседи барахолят. Полк дерется, но маловато людей и чувствуется отсутствие В.Ф.Симбуховского - нет той твердой руки…»

Вот переписал сейчас странички дневника и что-то толкнулось в груди… «Боратын…Боратын… где-то недавно слышал я название этого села… Где?» И вспомнилось. Осень 1985 года довелось мне с еще двумя однополчанами побывать в Волынской области, проехать по местам наших боев в далеком 1944 году. Очень хотелось побывать в деревне Скрегитовке, там, где погиб Дмитрий Зенский.

Киверцовский район. Встретили нас очень тепло, особенно в Киверцовской средней школе. Я был поражен, мало того, что школа прекрасная, многим городским могла сто очков вперед дать, в ней был музей боевой славы! Такой музей! И столько там было собрано уникального исторического материала о боях в годы войны за их район, за деревни, о всех воевавших здесь частях, командирах, солдатах… Нашел я запись и о Дмитрии Зенском, о Николае Савгире, санинструкторе его эскадрона.

Удалось попасть и в Скрегитовку, как изменилась деревня за эти годы, я не мог сказать - не видел я её тогда, в 1944-м, обошли мы её стороной. Но то, что довелось увидеть, нас поразило. Представьте себе: небольшая деревня, собственно именно деревня, а не село, в ней 40 домов, в колхозе коровники. Коров обслуживают десять доярок и для них рядом, через дорогу, прекрасная сауна и тут же комната «психологической разгрузки». Мягкая мебель, ковры, финские фотообои на стенах, тихая приятная стерео музыка. Вот и далекая деревня, Скрегитовка!

Вспомнился и Николай Савгир. В январе 1944 года, в бою за Скрегитовку, на лесном перекрестке, там, где погиб Дмитрий Зенский, очень тяжело был ранен и Савгир. Установить невозможно, кто тогда хоронил убитых, но его «похоронили». На могиле в лесу на дощечке была написана и его фамилия… Но он «воскресший», через полгода вернулся в полк. В боях под Паниквой в апреле Савгир опять был тяжело ранен в руку. Ампутация, а когда эвакуировали из госпиталя дальше в тыл, на санитарные машины напали бендеровцы. Всех раненых перебили. На Савгира послали вторую похоронку. Но и на этот раз случилось чудо. Он остался жив. Оказывается, их машина успела проскочить под огнем бандитов. Нескольких раненых задело, но Савгир… Вот вам и судьба! Николай Савгир выжил. После войны работал в Киеве, доцент кафедры философии в Киевском политехническом институте.

В мае, июне полк формировался, отдыхал, готовился к новым боям в большом селе Шепетын, близ Кременца. Погода стояла чудная. Самое настоящее лето! Лето и…молодость. Молодость-молодость! Война идет лютая по нашей земле, да и здесь-то, как оказалось, спать спокойно не придется. Но ведь не все же в западно-украинских селах были националистами. Многие с большой теплотой, сердечностью встречали, знакомились, дружили с нашими казаками.

Да, война, лютая война. Но жизнь не убить. И чуть отдохнули парни, чуть забылась вчерашняя кровь, погибшие Шурка, или Василек, или Ванюшка и вечерами, ночами из садиков, с завалинок у хат слышался смех, счастливый смех, говорок, заглушаемый поцелуем.

«…В этот вечер далеко за Волгой

Потемнела акварель зари

Я пришел к тебе, моя любимая,

О большом, о многом говорить.

Посмотри, изорванные в клочья,

Облака за горизонт спешат,

И тревогой налитые ночи

Тишь страны вишневой сторожат.

Может завтра, защищая села

С казаками лихо я промчусь,

Истребив фашистов злую свору

Я к тебе с победою вернусь.

А может завтра далеко в долине

Разгорится небывалый бой,

Потеряю я свою кубанку,

С молодой, удалой головой

Но сейчас, когда я здесь с тобою,

Позабудь, родимая, про грусть,

Я уеду в утро голубое,

И к тебе с победою вернусь…

Говорили, что эту песню, «Кубанку», сочинил старшина одного их наших эскадронов, её очень любили, и частенько напевали на привалах…

А я сам тихонечко мурлыкал на придуманный мотив запомнившиеся мне строки стихотворения, автора которого вспомнить не могу. А вот слова - слова помню до сих пор, хотя и прошло уже более 50 лет:

Где б ни был я, под пулеметным градом,

В землянке на глубокой целине,

Куда бы ни стремился я, ты рядом,

О чем бы я ни думал- ты во мне.

Ты на любых дорогах и тропинках,

Куда не занесет меня война.

Ты загрустила и твоя слезинка

В моем глазу горька и солона.

Ведь я совсем не знал тебя доселе,

Но с каждым днем все ближе и милей,

Ты улыбнулась и твое веселье

Становится улыбкою моей.

Что б ни было, я верю в нашу встречу

Я знаю, на войне как на войне,

Но вражьему свинцу противореча,

Она придет с победой наравне.

Она придет, как первый день весенний,

Приходит стуже мартовской назло,

Она придет, как наше наступленье

Наперекор противнику пришло.

Пускай в пути опасностей не мало

Пускай еще нам долго воевать,

Но сколько бы гроза не бушевала,

Настанет день, мы встретимся опять!

День пройдет ли, неделя ли, может судьба и месяц жизни подарит… А потом бой, потом война… И что она подарит и что отнимет? Но жизнь боролась, боролась за жизнь, за дыхание, прерванное на миг губами девчонки, быть может, и знакомой-то всего неделю. И ночь дарила любовь, тем, юным, прекрасным, тем, которым может быть судьба не подарит счастья взять в руки сынишку ли, дочурку ли, которые вырастут без них, став старше своих отцов…

Кстати, то ли в конце 1943-го, то ли в начале 1944-го года мне почта принесла любопытное письмо. Писал по моему адресу и, конечно, лично мне, какой-то лейтенант из госпиталя. Из письма явствовало, что он влюбился в Веру, которая служит в том госпитале медсестрой, что она рассказала ему о нашей с ней любви, сообщив о том, что любовь ограничивалась лишь поцелуями, и что он весьма благодарен мне за это. Она же сообщила ему и мой адрес. Вот так. Что и как было на самом деле, так ли или нет, я, естественно, выяснять не стал. Писем от Веры больше не было.

В конце мая из госпиталя вернулся в полк Василий Федорович Симбуховский. Впрочем, возвращение это нельзя назвать обычным. Ничего не додумывая, и не пытаясь вспомнить подробности, приведу выдержку из его письма супруге.

«27 мая 1944 года. После продолжительных мытарств я снова в своем родном хозяйстве, с боевыми друзьями…Как приятна была встреча со своими соратниками, нескрываемое, искреннее, товарищеское отношение было для меня трогательным. Труды не пропали даром, товарищи отблагодарили своим вниманием, признательностью. Большего мне ничего не нужно. Это лучшая оценка моих действий…При возвращении из госпиталя попал в аварию с довольно тяжелыми последствиями, подробности описывать не буду, а результат таков: шофер в тяжелом состоянии со слабыми признаками жизни отправлен в госпиталь, а я с рассеченной правой бровью, ушибом головы и груди был посажен на попутную машину. Рана быстро заживает и не вызывает каких-либо опасений…»

Ну, нужно же было такому случиться! Хорошо, что еще полк был на отдыхе.

Не только с тем, но и с другими его письмами и документами меня познакомила дочь Василия Федоровича - Инга Васильевна. Она бережно хранит все, что напоминало об отце, его жизни, судьбе. Памятью о деде она воспитывает и двух своих сыновей.

Отдых, это понятие относительное. Кроме занятий с пополнением, караульной службы, получения оружия, конского состава, всегда еще куча забот. В полку дух соревнования - кто лучше? Это непременный попутчик и в бою и на отдыхе. А для такого соревнования в коннице широкое поле деятельности.

Вот, к примеру, упряжь. Она изнашивается. Без нее не поедешь, не повезешь. Ответственная вещь. Для упряжи нужно кожа. Где ее брать? Ждать когда из тылов пришлют? Кожу выделывали сами в тылах дивизии. А кузнецы в эскадронах и батареях сами ковали подковы и подковные гвозди-ухнали. Даже деготь для смазки кож гнать ухитрялись. А сколько вкладывалось уменья, смекалки, когда заканчивалось лето и нужно готовить сани. Санями нас не снабжали. Это не пушки и не танки. Сани делали сами, и не простые, а боевые, особо прочные, с приспособлениями для крепления пулеметов, минометов.

По санным проблемам в полку, да, пожалуй, и во всей дивизии, первенство держала наша минометная батарея Ивана Насонова. Впрочем, не только по саням она была лучшей. Она прекрасно воевала и об этом уже была речь. Это так, хозяйственное отступление.

Шепетын запомнился мне не только возвращением Симбуховского, но и наконец-то, откровенным разговором с ним. Уже упоминалось, что я никак не мог понять, почему ко мне командир полка относится не так, как к другим офицерам штаба. И вот…да, тот вечер надолго остался в памяти. Василий Федорович еще не оправился после дорожного происшествия. Болела грудь и на брови еще сидела внушительная наклейка.

Должен признаться, я полюбил этого человека. Полюбил за бесстрашие, преданность боевым делам., внимательность, требовательность… Да бог знает еще за что. Пророй и не скажешь, почему одного человека полюбил, а другого нет. Бывает ведь так. Да нет, пожалуй, только теперь, вытащив из закоулков памяти тот вечер, понял я, что меня потянуло к командиру: желание выяснить, понять, почему же он относиться ко мне подчеркнуто официально, сухо, сдержано. В чем дело? Неужели виной тому моя должность? Вроде бы ничем иным я ни разу не дал не только ему, но и любому в полку повода к какому-то особому отношению. Все время вместе с полком и в походах, и в боях. Да что, собственно, значит вместе? Полк-то был моей родной боевой семьей.

Зашел я в сенцы его хаты, постучал в дверь.

- Заходите, не заперто.

Я зашел. Василий Федорович сидел за столом, что-то писал.

- А-а, лейтенант, заходи, заходи, гостем будешь.

Помню, я удивился той первой фразе, произнесенной им с какой-то ранее мне неведомой теплотой в голосе.

- Лебедев, согрей-ка чайку! Или чего нибудь по горячее, а? Хотя нет, знаю. Вам по службе «горяченького» не положено? Так?

- Да, пожалуй, чайку лучше…

- Чего зашел-то, случилось что?

- Да нет, товарищ майор, просто поговорить хотел.

- Поговорить? Это можно, хотя и осторожно. Но я, гляжу, лейтенант, ты- человек! А я, признаться, с давних времен недолюбливал вашего брата. Есть причина.

- Почему же Василий Федорович? Дело то не в должности - в человеке…

- Человеке, человеке…много ты знаешь…тебе сколько лет-то?

- Двадцать два…

- Вот то-то и оно, что двадцать два. Счастливый ты, не коснулась тебя лихая година…Счастливый. И - Человек! Это я по Лебедеву понял, тогда, после ранения. Правильно вы с Ароновым поступили, по человечески. Мне все доложили. А ведь мог ты его арестовать?

- Мог…

- А не арестовал, и не засудили. Понял, значит, что у этого человека, чалдона, умысла не было. Так что сказать-то хотел?

В тот вечер Василий Федорович рассказал мне много такого о своей жизни, чего я не знал, даже познакомившись с его личным делом в дивизии.

Родился он в Красноярске в 1908 году, в семье столяра железнодорожных мастерских. Семья была многодетной - четверо мальчишек, четверо девчонок. Мать умерла очень рано от крупозного воспаления легких, Василию было всего 8 лет. Все заботы семейные взяла на себя старшая дочь. Понять не трудно, как не легко жилось семье. Василия отдали в детдом, там он рос и учился до поступления в фабрично-заводское училище при железнодорожных мастерских, а в 16 лет пошел в депо слесарем.

В 1928 году ушел добровольцем в Красную Амию, в кавалерию. Молодого, толкового паренька направили в полковую школу, окончил её и стал младшим командиром. Через год вступил в партию. А тут события на КВЖД. Пришлось воевать в Особой Дальневосточной армии, которой командовал Василий Константинович Блюхер. Отличился в боях молодой командир Симбуховский, заслужил орден Боевого Красного Знамени. Командировали его в Ленинград в Борисоглебскую кавалерийскую школу.

В 1932 году стал лейтенантом и на Дальний Восток в кавалерийский полк, в городок Камень-Рыболов, на озере Ханка. Назначили командиром эскадрона.

Приближалась 20-я годовщина Красной Армии. За хорошие успехи эскадрона отметили еще раз молодого командира, наградили медалью «ХХ лет РККА».

1938 год…

- Нашлась какая-то сволочь, состряпала донос на меня, что изменник, предатель, враг…- Василий Федорович, помню, как только заговорил об этом, в лице изменился.- Понимаешь, это я враг народа! Арестовали. Камера… Допросы. Ух-х, гады! И трибунал. Вот так, брат. А ты знал об этом? Знал, что твой командир полка был «врагом народа»? Знал? Вот потому и любовь у меня особая…

Василий Федорович взял с кровати полевую сумку, расстегнул, вынул клеенчатый пакет с какими-то бумагами, достал одну, протянул мне.

- На, прочитай. И не волнуйся. История.

С его согласия я тогда переписал себе на память эту бумагу.

« Дело №17/580 КОПИЯ.

ПРИГОВОР №14

Именем Союза Советских Социалистических республик

27 января 1939 года. Гор. Ворошилов.

Военный трибунал 1-й ОК Армии в составе: Председательствующего интенданта 3 ранга Передреева, членов техника-интенданта 2 ранга Казачина и воентехника 2 ранга Маклакова, при секретаре технике-интенданте 2 ранга Митенко, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению бывшего командира эскадрона 86-го кавалерийского полка - старшего лейтенанта Сибуховского Василия Федоровича, 1908 года рождения, происходящего из рабочих гор. Красноярска, по соцпложению рабочего, холостого, бывшего члена ВКП/б с 1929 года, исключенного в связи с настоящим делом, русского, с низшим образованием, ранее не судимого, в РККА с 1929 года, добровольно, в преступлении, предусмотренном ст. 193-17 п.«а» УК РСФСР ПРИГОВОРИЛ:

Сибуховского Василия Федоровича по суду считать ОПРАВДАННЫМ. Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Военную Коллегию Верховного Суда Союза ССР в течение 72 часов с момента вручения копии его осужденному, опротестован прокурором после оглашения.

Подлинный за надлежащими подписями.

Верно: Суд.секретарь В.Т. 1-й ОКА

Техник-интендант 2 ранга /Митенко/

Кр.герб. печать.

Вот так решилась судьба нашего командира полка. И опять Камень-Рыболов, но в другом полку, опять командир эскадрона, потом помощник начальника штаба.

- Василий Федорович, а семья у вас есть?

- Есть, конечно. Женился я поздно. Мне уже было больше тридцати. Женился на подруге юности еще по комсомольским годам, нашей же, красноярской. Сашей ей зовут. Вот сижу, письмо домой пишу. Дочь у нас растет…

В 1940 году назначили Василия Федоровича начальником школы младшего начсостава. И не ошиблись. Дела в школе шли прекрасно. О ней и ее начальнике в том же году даже писали в газете «Красная звезда».

- А вот это, смотри, жена прислала, но шуму многовато.

Василий Федорович протянул мне газету. То была газета «Красноярский рабочий» от 17 мая 1944 года. Тогда я ее прочитал, но потом забыл о ней. И какова же была моя радость, когда среди писем, которые прислала его дочь, я увидел ту самую газету. Вот только абзац из передовицы...

«Учиться умению руководить людьми»

«… Симбуховский! Его хорошо знают в Красноярске. Здесь он родился, вступил в первый пионерский отряд имени Спартака, стал комсомольцем, затем коммунистом. И не беседы ли у костра на правом берегу Енисея о талантливом полководце античной древности Спартаке заронили в сердце впечатлительного мальчика стремление быть военным? В дни Великой Отечественной войны Советского народа с немецкими захватчиками Симбуховский стяжал себе славу опытного военачальника, овладевшего наукой руководить людьми самых сложных условиях. Советское правительство отметило его заслуги перед Родиной двумя орденами Красного Знамени, орденом Суворова и Богдана Хмельницкого…»

В 1943 году майор Симбуховский стал слушателем Военной академии имени М.В.Фрунзе.

* * *

Я упомянул о письмах Василия Федоровича. Счастливая случайность, что они сохранились его женой и дочерью. Позволю себе привести фрагменты нескольких писем без комментариев. Они не нужны.

Август 1941 года. С Дальнего Востока.

«…О себе. Хочу закончить полным заверением тебе, что я здоров и готов выполнить любую задачу по обороне нашей Отчизны с честью, как подобает людям, воспитанным Ленинским комсомолом и партией большевиков….»

Сентябрь 1941 года.

«…Разгром фашистских садистов неизбежен. Эти выродки существовать не могут, гнев русского народа велик и жесток, борьба идет беспощадная, но она будет еще ожесточеннее до полного уничтожения этой гадины…»

Ноябрь 1943 года

«…Родная Сашенька, ты в каждом письме обращаешься ко мне с просьбой беречь себя и моих людей во имя исполнения долга перед Родиной… Сашенька, вспомни слова Долорес Ибаррури: «…Лучше быть вдовой героя, чем женой труса…» Борьба без жертв не бывает, я не хочу быть «середнячком» и честь сибиряка-дальневосточника я не опозорю…»

Февраль 1944 года

«…Мы сейчас поистине творим чудеса во имя нашей любимой Родины и вписали в историю не мало страниц подлинного героизма, доблести и отваги. Нас ставят в пример. Мое «хозяйство» представлено к ордену «Красного Знамени» - это весьма высокая награда и оценка нашей работы…Как видишь, твой наказ выполняю, надеюсь и впредь множить славу казаков-кубанцев, которые удостоены быть «Ровенскими». Земли русской не посрамлю, в этом можешь быть уверена.»

Вот таким был наш командир полка.

* * *

О событиях второй половины 1944 года позволили вспомнить мои собственные письма и краткие записи в дневнике.

Из дневника

« 20 июля. Вечером получили приказ: «Вперед!» Марш 40 километров Проходим через Паникву - старые места, но не узнать, все в зелени. Массировано действует наша авиация, громит окруженную группировку в районе гор. Броды.

23 июля. К 20 - 00 сосредоточились в 6 километрах от гор. Рава Русская. Скоро граница!

24 июля. Утром в 4-00 выступаем в марш. В 8-10 перешли границу СССР в районе погранзнака №169. Знак цел. Получили известие о покушении на Гитлера…»

Граница! Вот она, краешек Родины нашей! В конце 1941 года под натиском фашистских войск мы вынуждены были оставить её, отойти, и вот в июле 1944 года вернулись. Вернулись! Три года, три долгих, тяжелых, кровавых года. Рава-Русская. Здесь был штаб соседнего погранотряда. Всего в 50 километрах Михайлувка. Та деревня, где погибла застава № 9, где мог быть и я…

И опять из дневника

«26 июля. К 7-00 сосредоточились на подступах к гор. Янув. В 9-00 артналет. Ведем наступление. К полудню городом овладели, но есть потери.

28 июля. Получен приказ двигаться к Висле. В 12-00 выходим. Прошли более 5 километров, попали под артогонь. Есть потери.

1 августа. Пехота форсировала Вислу, но дальше не продвигается».

Из письма домой 31 июля

«…Пишу, пользуясь передышкой. Сейчас сижу в шалаше в лесу. Вот уже два дня дают отдохнуть. А много ли на фронте нужно для отдыха? Чтобы смерть отодвинулась несколько дальше обычного, можно было бы спокойно скушать котелок солдатского борща, да, положив под бок сноп соломы, уснуть часов 8-10. Вот и все счастье фронтовой жизни. Да если к этому еще прибавить полученное теплое письмо, то более благ и желать грешно. Вот такова наша жизнь. Писем сейчас ни от кого не получаю, видимо почта с темпами продвижения своих адресатов не справляется. Да и не мудрено, если за сутки мы уходим на 50-60 километров…»

Не так давно, листая страницы «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945 года» я обратил внимание на один документ и выписал его:

«… В то время как войска фронта вели бои на территории Польши, в Западных областях Украины начали проявлять активность банды вооруженных националистов. В августе они взорвали несколько железнодорожных мостов и поездов с воинскими грузами…Военный совет

1-го Украинского фронта принял решение провести операцию по ликвидации националистических банд и установить твердый порядок в тылу советских войск. В помощь войскам НКВД…выделялись один кавалерийский полк и два мотоциклетных полка… В результате операции, проведенной с 22 августа по 7 сентября было ликвидировано 36 вооруженных банд, насчитывавших 4315 человек…»

Я не мог не обратить внимание на этот документ, ведь этим «одним кавалерийским полком» был наш полк. А случилось это так… Впрочем, лучше обратиться к дневнику. Ему было «виднее», чем мне теперь, полвека спустя.

Из дневника:

« 19 августа. Вечером в 23 часа вызвали в отдел дивизии. Полк уходит на операцию по борьбе с бандитами в район Рава-Русской в Львовской области. Ехать на «студебеккерах» - 50 машин.

20 августа. Выехали в 8-00 по частично знакомой дороге через Томашув, границу, Раву-Русскую. Сосредоточились в местечке Мосты Вельке.

21 августа. Отдыхаем. Задачу еще не имеем. Вошли в прямое подчинение генерал-майора Зубарева и майора Кривенко. Операция разрабатывается.

22 августа. Проводим проческу населенных пунктов и лесных массивов в районе Мосты Вельке. Задержали 80 человек.

25 августа. Действую со 2-м эскадроном. Встретили вооруженное сопротивление. Имеем одного раненого. Убито 26 человек.

27 августа. В ночь с 27 на 28 августа наша машина с казаками и двумя крупнокалиберными пулеметами попала в засаду. Двое погибли, семеро получили ранения. Потеряли оба пулемета и 2,5 тысячи патронов.

28 августа Следы ведут в дер. Сеньковице. Она была уничтожена. В каждом доме при пожаре рвутся боеприпасы. Задержали 52 человека.

29 августа. С 8-00 до 9-00 артналет на лес севернее Забоже. Завязали бой. Два куреня «Эмма» и «Железняк» и две сотни. Наши потери: 11 убитых и 23 раненых. Пртивник потерял около 300 убитыми. Захвачено 224 человека…».

Так было в августе 1944-го года в тылу наших войск, почти за 300 километров от линии фронта.

О тех днях, боях и потерях и вспоминать-то неприятно. Ведь не на фронте, в тылу, за сотни километров от фронта, хоронить свои казаков. И не думалось о том, что придется вспомнить о той операции через пол века. А пришлось.

30 августа получили приказ закончить операцию и на тех же автомашинах прибыть в город Лежайск для погрузки в эшелоны. Корпус перебрасывался на новый участок фронта - в Румынию.

31 августа без особых происшествий прибыли в Лежайск, погрузились в два эшелона, и в путь. Ярослав… Родымно… Поезд прошел почти рядом с Михайлувкой. А ведь эти места знакомы еще по 1940 году. Потом Перемышль, Львов, Черновицы…

8 сентября граница с Румынией и на следующий день разгрузка. Оглянулись вокруг - рядом Карпаты!

Начался поход по Румынии. Мы догоняли фронт, ушедший далеко вперед.

Дневник сохранил записи тех дней, тех тяжелейших ночных маршей:

« 11 сентября. Первый ночной марш 26 км. Прошли город Роман.

12 сентября. Марш 45 км. Прошли город Онешти.

16 сентября. Марш 62 км. Прошли город Сфынтул Георге…»

И так маршами по 45, 50,60, 75 километров за ночь шли до 6 октября.

Кончился месяц ночных форсированных маршей. Начались тяжелые кровопролитные бои в Венгрии.

Исса Александрович Плиев

Генерал армии. Дважды Герой Советского Союза

Из книги «Дорогами войны»

«…Раннее утро 6 октября 1944 года. Туманная дымка висит над полями, которым через считанные минуты суждено превратить в огненный ад, в арену ожесточенного сражения… И вот свинцовое небо озарила гигантская вспышка. Казалось, раскалывается небо. На всем фронте наступления заговорила наша артиллерия. Воздух загудел от шума многочисленных моторов. Это стремительно неслись на вражеские позиции советские штурмовики. С командного пункта я хорошо видел грозные силуэты наших танков, развернувшихся, казалось, во всю необъятную ширь полей. Они бешено неслись вперед, обрушивая смерч огня на вражеские позиции. Вслед за этой бронированной стеной фронтом в восемнадцать километров шли кавалерийские и механизированные корпуса…Оборона противника в полосе конно-механизированной группы была прорвана первым же решительным ударом. В 8 часов дивизии 6-го гвардейского кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта С.В.Соколова с трех сторон атаковали город Дьюла, ворвались в него и завязали уличные бои…»

Вот так начало освобождения Венгрии описывает в своей книге Исса Александрович Плиев. И я не случайно привел отрывок именно из его книги. Дело в том…впрочем, слово опять генералу Плиеву.

«…- Вы назначаетесь, - сказал Малиновский,- командующим войсками конно-механизированной группы. В нее кроме гвардейского 4-го Кубанского казачьего корпуса, на первый случай, войдут 6-й гвардейский кавалерийский и 7-й механизированный корпуса плюс части усиления. Это прекрасные соединения, имеющие боевой опыт, в том числе и в горно-лесистой местности…»

Надо прямо сказать, что боевые действия нашего корпуса в составе конно-механизированной группы под руководством Плиева оказались удачными не только «на первый случай», как сказал ему командующий 2-м Украинским фронтом маршал Малиновский. В составе этой группы мы воевали до конца Великой Отечественной войны.

Несколько слов о новых соединениях в нашей армии, тех, которые получили название «конно-механизированные группы». В ходе боев все яснее и яснее становилось, что кавалерия в «чистом», так сказать, виде при наличии у противника большого количества танковых и механизированных частей не может играть серьезной роли. Особенно это стало заметным в 1944 году. Опыт войны подсказал решение: создать объединенные конно-механизированные группы. Это следовало из качественного и количественного изменения подвижных войск нашей армии. Развивающаяся танковая промышленность позволяла развернуть формирование значительного числа танковых и механизированных объединений. Это снижало, естественно, удельный вес «чистой» конницы. Но это снижение шло не за счет сокращения ее численности, а за счет увеличения танковых и механизированных объединений с кавалерийскими корпусами. Они стали называться «КМГ» - конно-механизированные группы.

Командующим такой группой и был назначен генерал Плиев.

3 октября 1944 года Ставка приказала силами 6-й гвардейской танковой армии и нашей КМГ нанести удар в северном направлении от границ Венгрии, в обход города Дебрецен с запада. Войска же

2-го Украинского фронта, в составе которого мы теперь будем воевать, должны были ударом на Дебрецен и Ньиредьхаза разгромить Трансильванскую группировку противника и, взаимодействуя с 4-м Украинским фронтом, преодолеть Карпаты и освободить Западную Украину.

Книга И.А.Плиева вышла в 1985 году к 40-летию Победы. Естественно, раннее я её прочитать не мог. А когда прочитал - мелькнула мысль: строки из этой книги и строки из моего фронтового дневника… А что? Может быть интересно. Ведь об одних боях, об одних и тех же днях…глазами генерала, командовавшего КМГ и глазами лейтенанта в полку. Попробовать? И что из этого получилось?

Из дневника

« 6 октября. Утром в 6-00 переходим Венгерскую границу. Противник отходит. С боями продвинулись вперед на 45 километров, прорвав оборону. Ночью столкнулись с более крупными силами. Ведем бой».

Из книги И.А.Плиева

«…В первый день операции войска конно-механизированной группы выполнили свою задачу. С боями прошли 45-50 километров и полностью разгромили 20-ю пехотную дивизию венгров и другие части…»

Из дневника

« 7 октября. Утром снимаемся с одного командного пункта, переходим несколько дальше. Весь день ведем бой. Ночью переходим во второй эшелон штаба корпуса. Идем в марш».

Из книги И.А.Плиева

«…Вечером 7-го темп наступления начал заметно падать. Противник усилил сопротивление, опираясь на сеть многочисленных танконедоступных каналов…6-й Гвардейский кавалерийский корпус должен был к утру овладеть городом Хвйду-Собосло, расположенном в 17 километрах от Дебрецена».

Из дневника

« 8 октября. Утром на марше. По дороге много убитых лошадей. Это вчера и позавчера тут «давала» авиация. Не доходя пяти километров до деревни Надь-Байом на голову колонны, где шли офицеры штаба, налетают три «мессера». Я только успел крикнуть: «бомбят!» Все бросились в разные стороны. Я где был, почти тут же и упал лицом вниз. Визг бомб. Взрывы один за другим. По спине бьют комья земли. Всего в 4-х метрах от воронок. Жив. Встаю. Коней убило. Ранен мой коновод Рыжов. Убиты Рудых, Кондратенко, ранен Сирота. Через два часа, опять бомбежка, подо мной ранило другого коня, на мне пробило кубанку. Ночью подходим к деревне Шап. Заняли её. Затем Бихард-Торда. Ведем бой с танками. Штаб дивизии зовет к себе: «Иначе будете окружены!» Действительно, кругом стрельба. В 18 часов выходим из боя. Ночью проходим через Каба на Хайду-Собосло. Обороняем весь город».

Из книги И.А.Плиева.

«… По существу, всем корпусам и дивизиям приходилось, как правило, сражаться, имея открытые фланги и тыл, да иначе и быть не могло - ведь мы действовали во вражеском оперативном тылу…»

Из дневника

«…Автоматчики подходят к городу. Танки. Второй эскадрон сжег два танка - молодцы. Противник не выдержал, отходит, оставляет трупы. Наш корпус весь в окружении, к нам теперь надо пробиваться. На У-2 подвозят боеприпасы - патроны. Забирают тяжело раненых. Настроение хорошее, хотя и отрезаны от своих. Но об этом никто не думает…Пишу письма домой, знаю, что отправить нельзя, но пишу…

16 октября. Слышим артогонь, но еще далеко. Это основные силы пробиваются к нам. Да, оторвались мы здорово - уже седьмые сутки.

18 октября. К нам прорвался 23-й танковый и 4-й кавкорпус! Конец окружению! Ночью уходим из Хайду-Собосло, идем к Дебрецену».

Для пояснения необходимо вклиниться в дневниковую запись. Перед подходом к Хайду-Собосло полк получил приказ прикрывать штабы дивизии и корпуса, которые вместе с нами вошли в этот город. Перед этим, взяв несколько населенных пунктов, мы здорово вырвались вперед, и вот 8 октября вошли в Хайду-Собосло. Но дальше продвинуться не могли. Уж очень далеко оторвались от других полков своей дивизии. На третьи сутки отступавшим на запад частям противника удалось окружить Хайду-Собосло. Получился своего рода «слоеный пирог»: в городе мы, штабы дивизии и корпуса, вокруг немцы, а вокруг них наступающие войска КМГ.

Не имея снабжения боеприпасами, думать о самостоятельном прорыве и выходе из окружения было бессмысленно. Оставалось одно - оборонять город и ждать, пока кольцо противника не будет прорвано извне. 12 октября немецкие и венгерские войска предприняли штурм города. Был жестокий, тяжелый бой. Оставшиеся с нами три «катюши» поставили на прямую наводку, прикопав передки машин в кюветы на окраине города чуть за позициями наших эскадронов, и вели огонь реактивными минами не по пехоте, а по танкам. Такого в боевой практике у нас не встречалось.

Как дорогую реликвию, память о том бое, я храню с тех лет маленькую алюминиевую пластиночку, на которой отнюдь не каллиграфическим почерком вырезаны очень дорогие мне слова:

« Гв. л-ту Ивановскому от друзей и боевых товарищей в день ожесточенного боя за гор.

Хайду-Обосло 12.10.44.»

Эту пластиночку ребята прикрепили к подаренному мне на память трофейному пистолету.

Очень дорогая память.

Из книги И.А.Плиева

«…В ходе выполнения этой задачи группе пришлось отражать многочисленные удары противника, пытавшегося, во что бы то ни стало, пробить себе путь на запад, или отойти на соединение со своей Дебреценской группировкой…Наступление к Дебрецену протекало в крайне сложной боевой обстановке…».

Из дневника

«19 октября. Ведем бой западнее Дебрецена. 4-й корпус, 23 танковый и наши две дивизии штурмуют Дебрецен, ведут бой уже на его окраинах».

Из книги И.А.Плиева

«…Город Дебрецен обороняли части 6-й венгерской пехотной дивизии, 23-я немецкая танковая дивизия, 1-й кавполк СС, около 120 танков и штурмовых орудий, три тяжелых полка артиллерии и многие другие части. Все здания промышленных предприятий, расположенные за городом, были приспособлены для длительного сопротивления. Противник успел создать две линии траншей и хорошо оборудовать их…Активизировала свои действия и вражеская авиация… 6-й гвардейский кавалерийский корпус, находившийся на левом фланге, должен был наступать на западные и северо-западные части Дебрецена… Утром 19 октября началась мощная артиллерийская и авиационная подготовка, длившаяся 40 минут. За ней последовал штурм Дебрецена…К 11 часам корпусам удалось зацепиться за окраины города…К утру 20 октября вражеский гарнизон был полностью разгромлен…».

Из дневника

« 20 октября. Вместе с 4-м кавкорпусом и 23-и танковым заняли Дебрецен. Большой город. Находимся западнее, воспрещаем подход резервов к противнику и отход его частей из города.

21 октября. Утром идем в город…».

Почему я уделил столько внимания боям за Дебрецен? Не случайно. Это было серьезнейшая операция, от которой во многом зависел вывод из строя последнего союзника гитлеровской Германии в Европе - хортистской Венгрии. Известно, что территория Венгрии была освобождена войсками

2-го Украинского фронта в результате двух самостоятельных, не взаимосвязанных между собой операций: Дебреценской и Будапештской.

Из книги И.А.Плиева

«Что касается Дебреценской операции, в которой активнейшее участие приняла наша конно-механизированная группа, то она выполнила две важнейшие задачи: во-первых, войска фронта нанесли решительное поражение войскам группы «Юг», вышли широким фронтом к реке Тисса и, форсировав её, захватили оперативный плацдарм для нанесения удара на Будапешт; во-вторых, этот успех создал прямую угрозу тылу вражеских войск, оборонявшихся в Карпатах, и вынудил их к отходу. Это способствовало и успеху войск 4-го Украинского фронта в преодолении Карпат».

Вот так писал генерал Плиев. Если читать его книгу дальше, можно проследить боевой путь нашего корпуса, дивизии, даже полка. Но это уже чисто военные мемуары. Я не ставил себе задачу рассказать о диспозиции частей, соединений, армий, фронтов. Эту задачу решают полководцы, военные историки… Эти страницы - личное. То, что чувствовал, что видел, в чем участвовал и что переживал я, двадцатидвухлетний лейтенант…

В конце октября войска начали операцию по взятию Будапешта. Наш корпус должен был, войдя в прорыв, уйти в тыл противника, наступать в сторону города Ясораксоллаш. Наступать… Очень хорошо помню те дни. Полк был измотан до крайности непрерывными боями, да еще осень! Грязь такая- словами не передашь! А пройти надо полсотни километров по бездорожью, по местности, изрезанной густой сетью оросительных каналов, через многочисленные пункты - узлы сопротивления.

В Будапештской операции нам отводилась задача сковывания сил противника, недопущение его частей на помощь войскам, оборонявшим Будапешт, взятие которого выведет Венгрию из войны на стороне гитлеровской Германии.

Сковывать и разбивать…Осенние дожди и грязь, жуткая грязь. Вязли не только танки и автомашины, вязли кони, вязли люди. В тяжелых кровопролитных боях прошел октябрь, половина ноября. Полк редел на глазах, но продолжал драться, и как дрался!

Вот короткие кусочки из моих писем и записей в дневнике. Последние месяцы 1944-го года.

Из письма 13 ноября 1944 года

«…Ну вот, видите, я жив и здоров. Окончился бой, о котором я писал в предыдущем письме. Нами занято два больших местечка. Противник ожесточенно сопротивлялся. Но что может устоять перед яростью казаков-кубанцев? Сейчас сижу в доме, откуда всего лишь два часа назад выбили немцев. Местечко с таким мудреным венгерским названием, что его можно выговорить только с разбега, с места не скажешь! У нас его назвали просто: «четырехэтажная Америка», а вот попробуйте, скажите: Аль-ас-ст-Дьердь! Этот бой закончился для меня благополучно, под особенное крещение не попал, если не считать пяти разорвавшихся неподалеку снарядов. Но это пустяки…»

Из дневника

«26 ноября 1944 года. Полк ведет тяжелый бой. Люди в грязи, под дождем лежат в окопах. Грязь непролазная. Большие потери.

27 ноября. Сосредоточились на хуторах в 5-6 километрах от города Ясороксоллаш. Полк здорово потрепан, неужели не дадут отдохнуть? Как надоела эта проклятая Венгрия!»

Из писем домой в ноябре 1944 года

«…Воюю в Венгрии. По сводкам только у нас и идут бои. Фрицы ожесточенно сопротивляются, но крепко получают по зубам. Снега нет и в помине, жуткая грязь, ноги не вытянешь. 24-го утром пошел снег, но вскоре перестал, а от него еще больше грязи. Как хочется, поверьте мне, хоть на один денечек очутиться в своем родном гнездышке, подышать нашим родным воздухом, услышать дорогую родную речь, увидеть русских людей.

Да, стосковались мы по Родине. А сколько еще её не видать? Ну, ничего, зато потом будет хорошо. И сейчас мы ведем эти бои за то, чтобы больше никогда их не вести».

«3 декабря 1944 года. Пользуясь предбоевой минуткой, пишу тебе. Знаешь, как хочется в такие минуты отвести душу в откровенной беседе с близким человеком, но все это так далеко… Уже больше полугода не слышал я от окружающих ни одного русского слова, не считая, конечно. своих боевых друзей…Только здесь во всем величии встает далекий и близкий образ Родины».

Из дневника

« 9 декабря 1944 года. К 8-00 заняли город Балашшадьярмат лихим и мощным ударом. Получили благодарность в приказе Сталина. Командование представило меня к ордену «Отечественной войны 1 степени»

Из книги И.А.Плиева

«…После небольшой паузы утром 8 декабря наше наступление возобновилось…Удачный выход 8-й гвардейской кавалерийской дивизии (Это наша дивизия. ОИ) на фланг группировки противника с обходом его создали реальные условия для окружения 18-й танковой дивизии СС и 4-й моторизованной дивизии противника в районе Мохора, Бечке…К вечеру 8-я гвардейская кавдивизия генерала Павлова, преследуя врага, вышла в район Мохора. Здесь дивизия оставила заслон для уничтожения отходящих на север групп противника, а главными силами продолжала развивать наступление на город Балашшадьярмат…Это был последний населенный пункт на территории Венгрии, севернее которого начиналась Чехословакия.

Перед началом артналета командир 6-го гвардейского кавкорпуса генерал Соколов доложил мне, что эскадрон 29-го кавполка (Это мой полк! ОИ) ведет бой в черте города. Это было неожиданно. Путь в город оказался открытым…Вскоре стали поступать донесения о том, что 29-й кавполк ворвался в город, завязались уличные бои. К утру Балашшадьярмат был взят и очищен от врага. Остатки разбитых немецких частей группами сдавались в плен. Венгры переодевались и под видом гражданских лиц стремились пробираться по домам…Итак, мы первыми вышли к границе Чехословакии, от которой нас отделяла река Ипель».

Из дневника

« 10 декабря 1944 года…Получили новую задачу овладеть городом Сечень. Ночь в марше по жуткой грязи.

16 декабря. Входим в прорыв. Во время перебежки тяжело ранен Василий Федорович Симбуховский. Очень тяжело. Вот проклятая Венгрия!»

Это последняя запись в моем дневнике в 1944 году. И вообще последняя. В следующем году никаких записей я не вел. Почему? Ответить не могу. Не знаю, не помню. А вот та последняя запись…

Тот рейд на долгие годы остался в памяти, но не названиями населенных пунктов в Карпатах, не подробностями боев. Другим он остался в памяти.

Полк получил приказ пройти в тыл противника по горным тропам, налегке, без артиллерии, без обозов. Задача - перехватить пути отхода отступающих войск СС.

Пройти в тыл налегке… Не на прогулку, в бой. В бой, со всеми неожиданностями и осложнениями. Симбуховский решил кроме конников взять с собой несколько минометов из батареи Насонова, но не на повозках, а на вьюках. Ни радиостанции, ни санчасти, ни одной повозки. Таким образом, больше половины полка оставалось по эту линию фронта. Правда, тогда, понятие «фронт» в этом районе было относительным. Линии фронта не было. Отступавший противник цеплялся за наспех укрепленные позиции в населенных пунктах, на перевалах горных дорог.

Я решил идти в рейд вместе с эскадронами. По всей вероятности это было опрометчиво, но это я понял позже.

Еще затемно эскадроны верхами вытянулись из села. Я перехватил удивленный взгляд Симбуховского:

- А ты чего здесь? С нами? К черту в зубы? Остался бы с тылами. Мы ведь не долго, через день-два соединимся, опять будем вместе…

- Нет, не останусь. Пойду с вами.

- Ну, смотри, смотри, дело твое. В общем, я бы не советовал…

Ещё затемно шли тихо, часто ведя коней в поводу. Стало светать. Не широкая дорога, скорее тропа вилась между холмов, то спускалась в низины, то лезла вверх. Противник пока не проявлялся.

Остановились, определились по карте - километра через два должен быть крупный населенный пункт. Полагать, что в нем не будет противника, наивно. Но оказалось именно так, да не только противника, и местного населения не было видно. Пустые дома, ни дымка из труб, ни голосов, ни живности. Но вот в одном из окон дома, мимо которого мы проходили, чуть дрогнула зановесочка, приоткрылась щелочка и тут же закрылась.

Вышли на окраину. Дорога опять велась меж холмов к отрогам Карпат. Да, названия того населенного пункта я не запомнил, не записал, но вот та запись на страничке дневника, та, 16 декабря…

Тот пригорок на котором, словно споткнувшись, упал командир полка, перебегавший открытое место под свист пуль вдруг затакавшего метрах в двухстах тяжелого пулемета, до сих пор в глазах, стоит лишь вспомнить те злосчастные декабрьские дни.

Перед Симбуховским пробежали несколько наших офицеров, хотел и я проскочить, но Василий Федорович отстранил меня рукой и побежал сам…

Подойти, подползти к нему не было никакой возможности. Это привлекло бы еще большее внимание пулеметчика, он мог бы добить упавшего.

- Миномет снять с вьюка и срочно сюда с расчетом!

Команда Ивана Насонова, подбежавшего к нам, стоявшим под прикрытием невысокого холмика, буквально через три-четыре минуты была исполнена. Насонов, пригнувшись, рассматривал в бинокль местность, откуда продолжало доноситься таканье пулемета.

Звонко хлопнул выстрел из миномета, за ним второй, третий. Невдалеке крякнули взрывы. Пулемет замолчал. Врач полка Поповский, (Ефим Аронов в этот рейд с нами не пошел), двое казаков с Лебедевым, ординарцем командира, пригибаясь, побежали к лежащему. Поповский чем-то быстро обвязал ему ногу, подняли на руки, вернулись к нам под укрытие холма. Василий Федорович громко стонал. Его нога выше колена как-то неестественно была согнута вбок. Очевидно, пуля перебила бедренную кость. Это мы поняли, как только в окраинной хате Поповский, перевязав рану, прибинтовал к ноге две доски, выломанные из забора. Лебедев в соседнем дворе нашел под навесом бричку, запрягли пару наших лошадей, взяли в хате (да простят нас хозяева) две пуховых перины, положили командира.

Наркоза-то никакого не было, только полстакана спирту.

- Только вперед, только вперед… - Сжав губы, сдерживая стон, зажав в себе адскую боль, повторял командир полка.- Только вперед! Приказ должен быть выполнен!..

Василия Федоровича наши разведчики, санинструктор полка Бородин, и двое местных жителей, которых не без труда и приличной пачки денег удалось уговорить, по горным тропам вывезли в расположение наших войск.

Больше нашего любимого командира мы не видели. Чудом, иначе и скажешь, у его дочери сохранилось мое письмо в госпиталь, где был Василий Федорович.

C ксерокопии моего письма от 7 февраля 1945 года

« Дорогой Василий Федорович! Прошу извинить меня за то, что называю Вас по имени отчеству, но это я позволяю себе лишь потому, что знаю ваше отношение ко мне в недалеком прошлом, а также со слов Кости Лебедева, который как только нашел нас, сразу пришел ко мне и передал Ваши слова признательности.

Как-то осиротел полк. Не подумайте, что я так пишу потому, что хочу сделать Вам комплимент, нет, пишу просто от сердца.

С болью вспоминаю тот злополучный день - 16 декабря! Да будь он проклят! Ведь всего несколько часов до этого мы шли с Вами и вспоминали о том, как бы хорошо сейчас очутиться в Вашем родном Красноярске у Вашей Сашеньки и покушать сибирских пельмешек!

Во-первых - о Вашей семье, о полку. 27 января нас вывели из боев, сняли с обороны, в которой мы стояли северо-западнее города Балашшадьярмат, на чехословацкой территории. Последние дни в обороне были особенно радостными, так как пришел Указ о награждении полка орденом Богдана Хмельницкого 11 степени. Еще большим праздником была весть о том, что Вас наградили орденом Красного Знамени и Красной Звезды. Примите, дорогой Василий Федорович, искренние поздравления вашего друга.

Будьте уверены, дорогой Василий Федорович, слава, приобретенная под Вашим руководством полком не будет утеряна. Незапятнанное знамя мы будем по-прежнему нести вперед до полной победы.

Желаю от всей души скорейшего выздоровления - это главное. Поправляйтесь, отдохните, а потом будем думать о нашей встрече. А она будет, обязательно будет! И мы, после окончательной победы, соберемся, где нибудь и вспомним бои-походы, радости и горести нашей суровой боевой жизни.

Крепко-крепко целую Вас, дорогой наш командир!»

Но встретить Василия Федоровича больше не довелось, 26 апреля 1945 года он умер в госпитале румынского города Сибиу.

Ушел из жизни замечательный человек, бесстрашный, талантливый командир, отдавший все силы, кровь, жизнь великому делу - Победе. Он был настоящим патриотом, несмотря на перипетии не простой и не легкой жизни. Она не баловала его, но не могла судьба сломить этого человека.

Симбуховский…Мы с гордостью называли себя «Симбуховцами» Кто-то из конников написал слова, кто-то сложил мотив, и пошел по полку, вышел в дивизию, в корпус наш боевой марш.

« Слушай, казак молодой, клич боевой:

Крепче клинок удалой, смелее в бой!

Честь по - гвардейски храни, знамя полка береги,

Симбуховцы бьются как львы, ай да казаки!

Двадцать девятый в бою не подведет,

Путь для отважных в бою - только вперед!

В Ровно и в Дубно дрались, к славной победе рвались,

Эскадроны вихрем неслись, ай-да казаки!

Славы гвардейской своей, конник лихой,

Мы не уроним с тобой, друг боевой!

Помнишь, товарищ, бои, там, где друзья полегли

За свободы отчизны своей, ай-да казаки!

Слушай, казак молодой, клич боевой:

Крепче клинок удалой, смелее в бой!

Честь по-гвардейски храни, знамя полка береги.

Симбуховцы бьются как львы, ай да казаки!

Но не ради славы жил и воевал этот человек. Кичливость была чужда ему.

Еще в марте 1944 года он писал жене:

« Про нас сложили песню, которая прославляет симбуховцев, об их мужестве и героизме, небывалой стойкости. Эта песня крепко расстроила меня. Она пользуется большим успехом в наших частях. Я все время думал и готовил людей к таким делам, которые воспевалась бы в песнях. Мечты сбылись, но мне кажется, слишком рано это произошло и для меня неожиданно. Мы можем делать больше».

* * *

В конце декабря 1944 года наступлением двух Украинских фронтов закончилось окружение Будапештской группировки противника, Венгрия была выведена из войны.

Полком стал командовать Николай Андреевич Клименко, бывший у Симбуховского заместителем по строевой части, умнейший человек, до войны бывший секретарем Омского обкома партии.

Впереди была Чехословакия.

Из письма домой 28 декабря 1944 года

«…Коротенько о себе. Воюю. С боями прошли всю Венгрию с юга на север. И теперь, наконец, уже за ее пределами, на территории дружественной Чехословакии. Честное слово, ну разве думал я, что придется стать таким «заграничным путешественником»? Польша, Румыния, Венгрия, Чехословакия… Радостно, что бьем проклятых фашистов, приближаем день нашей победы.

Но скучно, тяжело здесь на дальней чужбине, так далеко от Родины-России. Ведь уже более полугода от населения мы не слышим ни одного русского слова. А еще больше не хочется быть убитым, или умереть здесь, а не на своей земле.

Да что я, ей богу! Простите. Конечно, о смерти я не думаю…».

Новый, 1945 год.

И опять строки из моего письма, оно было написано 10 января 1945 года.

«…Сейчас смотрю на маленькую фотокарточку, которую вы прислали мне в новогоднем письме и невольно уношусь из нашей боевой обстановки туда, в далекую Тайнинку, ищу свое место среди этих близких и дорогих лиц. Вспомнилось детство, юность. Какими же мы были тогда беззаботными, и как безрассудно расходовали все то, чего я не вижу уже пятый год! Сколько мыслей и воспоминаний вызвала у меня эта карточка, как хотелось быть там, вместе с вами. Надеюсь, мне бы там отвели небольшое местечко, а? Да, вот уже 10 дней Нового года. Как я встретил его? Встретил в боях. Полк вел наступление, карабкаясь по горам, преследуя и обходя отступающих немцев, и как подарок к Новому году занял один большой населенный пункт в горах, но так как он был под непрерывным обстрелом вражеских батарей, то было решено Новый год отметить в лесу, у костров, в километре от противника.

Разведчики притащили местного виноградного вина, и ведро с ним вскоре зашипело на углях костра от налипшего на дно снега.

Приближалась полночь. Все внимательно смотрели на командира полка. Он держал у уха телефонную трубку и стоя на коленях в снегу, отдавал распоряжения артиллеристам. Слышим его голос: «По десять штук на ствол и по моей команде залпами по противнику!», а сам улыбается. И мы поняли, что это не отбитие контратаки, а новогодний «салют».

Остаются считанные минуты. Совсем недалеко с тяжелым кряхтением разрываются пять или шесть тяжелых мин, осколки, жужжа, ударяются в ветви горных елей. После громких разрывов как-то особенно тихо и слышно как позвякивают удилами стоящие рядом кони, пережевывая найденные клочки сена.

Без трех минут полночь. Командир полка опять берет трубку телефона. Я стоял рядом с ним и, вынув из кармана часы, внимательно следил за стрелками. Часы проверены по радио и поэтому наш салют должен совпасть с заветной минутой рождения Нового 1945-го года, которое отмечает сейчас там далеко наша Родина.

Остается 15 секунд…Наконец - полночь! Новый год!

Я опускаю руку, и командир полка произносит в трубку короткое: «Огонь!» И сейчас же воздух сотрясается от артзалпа. Батареи стояли сзади нас, поэтому снаряды с шипением летят через нас. Содержимое ведра быстро перемещается в кружки. На расстеленной плащ-палатке хлеб и холодная вареная свинина. Командир полка произносит тост: «За нашу победу! За Родину! За дорогого Сталина! За скорое возвращение к дорогим и близким!»

* * *

В конце января «Первая конно-механизированная группа» была выведена из боев. Позиции мы сдали стрелковым частям. За прошедшие месяцы полки понесли большие потери. Был необходим отдых, не секрет, что дальнейшая дорога на запад, к Брно и Праге потребует форсирования многих рек, причем не речушки ждали нас, а большие реки: Грон, Нитра, Ваг, Морава…

До двадцатых чисел марта мы отдыхали, пополняли потери в людских и конских «силах».

По приказу Маршала Малиновского, командующего фронтом, две армии должны были с рассветом 25 марта начать прорыв обороны противника на реке Грон, а нашей группе по особому сигналу войти в прорыв. Грон был форсирован, на его западном берегу были захвачены плацдармы, наведены наплавные мосты, а для конницы найдены броды.

И закрутился калейдоскоп апрельских боев. Память не сохранила их подробностей, вот только несколько дней и событий.

К исходу дня 28 марта мы форсировали реку Нитра и заняли город Нове-Замки. А дальше опять река, это был Ваг. Противник яростно контратаковал, стараясь сбросить нас с западного берега Нитры. А мы двигались дальше, быть может, не так быстро, как хотелось. Ваг река многоводная, широкая и ни одного моста. Все взорваны. С ходу на другой берег не перепрыгнешь, нужно было строить мост. Построили. Очень просто написать «построили», но ведь это под обстрелом делали наши герои-саперы.

Полки дивизии пошли дальше, освобождая населенные пункты, обходя те, где сопротивление было особенно упорным. Впереди были Малые Карпаты и Братислава.

По первым же боям на склонах Малых Карпат стало ясно, что противник горные перевалы легко не отдаст. Бои были тяжелые, но ведь весна, последняя военная весна, и воздух уже пах победой.

Да разве можно было остановиться в те апрельские дни? И горные перевалы были взяты.

А дальше опять река. Морава. Господи, сколько же их? И опять, конечно, ни одной переправы. Форсировали и Мораву, закрепились на ее западном берегу.

Мы прекрасно понимали, что наши действия отвлекали значительные силы противника и весьма помогали основным силам фронта двигаться на запад. Мы шли к городу Брно, важному административному, промышленному и политическому центру Чехословакии, крупному узлу дорог, имевшему большое стратегическое значение. По сведениям разведки в этом городе были военные заводы «Шкода», «Зброевка», большие склады боеприпасов.

Вплоть до подступов к Брно противник оказывал упорнейшее сопротивление. Шли тяжелые кровопролитные бои за каждую высотку, каждый дом. То мы атаковали, то противник. А местность, как нарочно, была особенно удобной для обороны, а не для наступления. Технику приходилось тянуть на руках.

18 апреля соседняя дивизия заняла город Иванчице, а мы обошли город с запада. Противник, очевидно чувствуя реальную угрозу потери Брно, бросал в бой все новые и новые резервы- подразделения «СС» с десятками танков, бронетранспортеров.

И как больно было терять боевых товарищей в те весенние дни!

20 апреля в бою около деревни Тиковице погиб командир полка Николай Андреевич Клименко, был тяжело ранен начальника штаба Иван Савельевич Нетребский, его помощник капитан Зотов. Погиб разведчик Александр Филатов. Его изрешетили осколки мины, а в его нагрудном кармане его товарищи неожиданно нашли несколько моих фотографий. Вспомнил я, что на отдыхе, месяц назад, воспользовавшись трофейным фотоаппаратом, мы, сняв друг друга, обменялись своими копиями. Эти несколько фотографий, пробитые осколками и в пятнах крови разведчики передали мне. Они в моем фронтовом альбомчике. Тяжелая, но дорогая память- реликвия тех боевых лет.

26 апреля Брно был занят нашей конно-механизированной группой, подразделениями танковой армии и соседним стрелковым корпусом.

Ровно месяц продолжались бои от берега Грона до Брно. Но думать об отдыхе после того тяжелейшего месяца ни нам, ни соседям не пришлось. Мы шли к Праге.

Недавно прочитал я опубликованные дневники генерала Николая Петровича Каманина. Как пересекались наши пути!

9 мая 1963 года он записал:

« День Победы! Восемнадцать лет назад я встретил этот день в Чехословакии, на дороге от Брно в Прагу. Мы с генералами Плиевым и Курочкиным спешили в Прагу, обгоняя колонны еще вооруженных, но идущих сдаваться в плен немцев».

Пересмотрел еще раз пачку писем, сохраненную родителями. Неужели нет ни одного, написанного в апреле, в мае? Нет, есть!

Вот кусочек письма 6 апреля.

«…Я жив, здоров, воюю. Дела довольно жаркие, достается и нам и коням нашим. Топаем вперед не плохо. За последние дни получили 4 приказа с благодарностью товарища Сталина. На днях меня чуть не окрестило - попал под «мессеров», чесанули они нас из пушек и пулеметов, хорошо, что еще не бомбили. Кончилось тем, что подо мной в седле перебило стремя…»

Продолжались бои, тяжелые, жестокие. Много боев было за эти годы, прошли с боями чуть не половину своей страны, сколько государств Европы, и вот до победы оставалось совсем немного, но надо было драться и после каждого боя, жестокого обреченностью недобитого врага, видеть новые потери, хоронить погибших товарищей… Ведь не заговоренными же мы были ни от пули, ни от бомбы, ни от снаряда.

А на земле буйно цвела весна и отчаянно хотелось жить!

И вот 9 мая. Ранним утром стрельба, пальба изо всего, что могло стрелять. Выскочили из домика, где удалось немного отдохнуть. Что это? Прорыв противника, где нибудь рядом? Но ракеты! Ракеты всех цветов в небе и трассирующие пули только вверх… ПОБЕДА! П О Б Е Д А !

Много писем написал я за прошедшие годы, но самым радостным было, к счастью сохраненное родителями письмо, посланное 10 мая 1945 года. Вот оно.

« 10 мая 1945 года. Чехословакия.

Победа! Победа, родные мои, горячо и нежно любимые! Пришел тот долгожданный час, которого с таким нетерпением ожидал весь народ! Фашистская Германия сложила оружие. Правда, на нашем участке еще осталась какая-то группировка, которая, видимо, не желает капитулировать, но надеюсь, что в течение последующих двух-трех дней мы ее образумим.

Вот и пролетели кошмарные 4 года, развеялся коричневый фашистский дурман и наступила тишина, которой еще никогда не было. И как-то сразу слышишь голоса природы и щебет птичек и журчание ручейков, замечаешь, что кругом цветут сады, и удивляешься - как? Это все есть на свете? Почему же мы этого не замечали в течение последних четырех лет? Да! Теперь опять вернется наше Солнце, и оно, омытое слезами и кровью, будет светить еще ласковее, еще ярче, чем светило раньше. Сейчас можно свободнее расправить грудь и глубоко вздохнуть, как после окончания долгой, тяжелой и опасной работы.

Без стыда можно оглянуться назад, на пройденный путь, на прошедшие годы и, стерев пот со лба, сказать: да, прошли мы не мало, не мало проделали черновой работы фронта, видели и кровь, и смерть, теперь наш мир, наша тишина, наше счастье!

Как больно, и невольно на глаза наворачиваются слезы- почему не дожили до этого прекрасного дня некоторые наши друзья, которые, быть может, имели право на жизнь более любого из нас. Их взяла война, они отдали свою жизнь как верные солдаты на алтарь отечества. И сегодня, в этот день торжества, мы склоняем головы наши и, повторяя про себя имена погибших, говорим: «Они будут жить вечно!»

Теперь недалек уже тот час, о котором и вы, родные мои, и я мечтали все эти четыре года. Скоро-скоро на Тайнинском горизонте появится и ваш солдат…Как хочется сейчас получить письма от вас и знать, что вы здоровы и бодры, и уже больше не болят ваши дорогие сердечки за судьбу вашего казака. А он немного «погуляет» за границей и примчится обратно в Матушку-Россию.

Родные мои! Спокойны ли вы сейчас? Я думаю, что да…Целую как никогда горячо и крепко тысячи, тысячи раз».

Но для нас война еще не кончилась. Оставался ещё противник, не пожелавший сложить оружие, а если сдаваться, то англичанам, или американцам.

Вот и пришлось драться еще четверо суток. И самым страшным в тех сутках было то, что они продолжали забирать жизни людей, дошедших до победы. Дошедших! Боль за погибших в эти дни была сильнее, жгучее, чем во все длиннющие сутки войны. Победа ведь, мир, весна и смерть… Тяжело.

14 мая, наконец, затихло. Я уехал в дивизию, к Братенкову. Обнялись мы с Антоном Максимовичем, да так, что косточки хрустнули. Поздравили друг друга с победой, с тем, что дошли, что живы.

- Ну, а теперь, старший лейтенант, новое задание. Подробнее сказать пока не могу, но задача вот какая: в полку будут отбирать самых достойных, кому можно поручить выполнение очень ответственного задания. И сам готовься. Надо, чтобы люди были особенные, заслуженные, боевые. Вот так. Подробнее когда смогу - скажу.

Дня через четыре треть полка, все, что осталось к тому времени в строю, был поднят по тревоге. Но, к счастью, не боевой. Построились. Казаки надели боевые ордена, медали. Три офицера, приехавшие из штаба дивизии, командир полка, замполит, обходили строй, отбирали не только самых рослых, но и тех. у кого орденам и медалям было тесновато на груди. Отобрали человек тридцать, а из офицеров- только моего друга Ефима Аронова. Он, полковой фельдшер, уже носил на груди три ордена Красной Звезды, «Отечественную войну» и это не считая медалей. Прямо можно сказать- и строевым-то офицерам не многим такая честь выпадала.

В тот же день все «избранные» выехали в штаб дивизии. Там был повторен отбор. Его проводил командир дивизии генерал Павлов, замполит полковник Нитовщиков и начальник контрразведки майор Мирошин.

Из тридцати осталось двенадцать. Мирошин подозвал меня.

- Цель этой операции пока не объявлена. Объявят позже в штабе корпуса. Пусть люди пока думают, что это отбор для встречи с союзниками на демаркации. Вам, по секрету скажу, пока не для огласки. Поедете в Москву на парад. Большой парад, особенный. Парад Победы. Вы один из оперсостава корпуса. Довольны?

21 мая верхами выехали в штаб корпуса. Ехали мы рядом с Ефимом, говорили о том, о сем, потом умолкли как-то сразу, одновременно, посмотрели друг на друга.

- А что, Ефимушка, может последний раз в седле? Может, и не увижу я больше своего Полета?

- Ну почему же последний? Что, не вернемся в полк, что ли? Вернемся через денек-два. Вот что потом будет, кто знает? Останется ли конница в армии, или расформируют её… А жаль, ей богу жаль, если расформируют…

На большой поляне, неподалеку от штаба корпуса, собрались отобранные в полках дивизий Первой Гвардейской конно-механизированной группы войск. Человек двести. Построились. Подошли генералы, среди них Плиев, Затихли.

- Товарищи казаки и танкисты! Пользуюсь случаем, с великой радостью поздравляю вас с победой! Командование фронтом поручило мне сообщить решение Верховного Главнокомандующего маршала Сталина, о проведении в столице нашей Родины - Москве, Парада Победы. Вам выпала честь и большое счастье стать участниками этого исторического парада!

Громкое, быть может и не очень стройное, не очень похожее на парадное, но радостнейшее

«Ура-а-а!» раскатилось по поляне. Вверх полетели кубанки, шлемы, фуражки. Строй смешался…

Сводный полк 2-го Украинского фронта формировался в Братиславе. Двумя, или тремя эшелонами мы выехали в Москву. Николай, мой дядя Коля, с конями вернулся в полк.

Граница. И вот миг, памятный, знаменательный для меня. Небольшой вокзал, и скромная вывеска: «Коломыя». Помню, с какой теплотой толкнулось сердце - четыре года! Четыре года с той ночи, когда мы, молодые курсанты-пограничники, вынуждены были отойти отсюда, вырываясь из окружения. Четыре года длинных, тяжких дорог войны и вот опять этот же город, та же точка на карте Родины. Замкнулось кольцо военных дорог, закончилась военная, боевая часть моей биографии.

То, что запомнилось, то, что здесь записано, конечно, не летопись Великой Отечественной войны, не история боевых действий нашего гвардейского кавалерийского корпуса, дивизии, моего родного 29-го гвардейского кубано-черноморского кавалерийского казачьего полка. В памяти осталось неизмеримо больше и многие дни и ночи, бои, товарищи и живые и отдавшие жизни, словно рядом, словно и не было промчавшихся 60 лет со дня Великой Победы. И как, порой, трудно превозмочь желание рассказать, вспомнить еще и еще раз о тех тяжелых, страшных годах…

У тех, кто воевал, война была «своя», своим сердцем, своими нервами, своей жизнью пройденная. Пусть только короткими штрихами событий тех лет отразилась война в строках этой «Биографии», остальное в памяти моей, пока будет жива эта память.

Москва. Она была уже не такой, как в 1943-м, когда примчался я на пару дней из госпиталя. И не такой, как до войны. Москва была мирная, послевоенная.

Часть парадного войска разместилась на Стромынке 32. Рядом Яуза, та самая Яуза, в Тайнинке, на которой я вырос, в теплую воду которой так любил прыгать «ласточкой». Как же давно все это было! Как давно!

Начались парадные тренировки. Не легкой была та задачка - ходить парадным строевым шагом. Далеко не все владели этим искусством, в боях было не до этого, а ведь надо было пройти по Красной площади так, как еще никто и никогда не ходил. Таких парадов не было! Сколько глаз и своих родных, дружеских, да и не очень дружеских будут смотреть.

Ходили на занятия каждую ночь, как только затихал город.

Только через день после приезда в Москву мне удалось поехать домой, в Тайнинку. Господи! Каким же счастьем было увидеть, обнять, прижаться к груди родных, дорогих моих старичков, столько вынесших, столько переживших за военные годы! Не встретила меня только моя любимая бабушка, не дождалась они своего внучка, не узнала, сохранил ли его до конца войны «андел-хранитель», как завещала она 4 октября 1940 года, когда я уезжал из Тайнинки.

К параду готовилась и столица, умывалась, подкрашивалась, ремонтировалась, и шила нам парадное обмундирование - в своем фронтовом на парад не пойдешь! Нам шили темно-синие черкески, красные казакины, черные каракулевые кубанки. Ко всему этому положены были шашки, шпоры на сапоги, красные суконные башлыки. Это кубанцам, терцам такое же, но только синего цвета, уральцам- белого.

Дошли слухи, что в ознаменование победы выпущена специальная медаль «За победу над Германией» и что первую партию этих медалей вручат нам, участникам парада, причем только нам к этой медали будут выданы удостоверения красного цвета.

С каким вниманием, с какой любовью встречали нас москвичи. На улицах буквально проходу не давали. И как приятно было оценить их внимание, когда каждое утро, приходя позавтракать в маленькое кафе на углу дома, близ моста, на берегу Яузы, мы в каждой пачке папирос «Казбек», лежащей на столе, находили красивую вкладку с золотистой надписью «Привет победителям», или на пачках «Беломорканала», красным, эти же слова.

23 июня объявили приказ Верховного Главнокомандующего: Парад принимать будет Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, а командовать парадом - Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский.

24 июня. Поднялись в 4 часа утра. К 6 часам мы должны были быть на исходных позициях на площади, против Политехнического музея.

Утро было дождливым, но не пасмурно, празднично было на сердце! Стояли мы в строю, тихонько переговаривались, чуть не поминутно поправляя, друг на друге то башлык, то чуть надвинувшуюся на бровь кубанку, то подцепленный с левого бока клинок, делились самыми последними впечатлениями о праздничной Москве. Без особой надежды, правда, поглядывали на затянутое облаками небо, смахивая с лица дождевые капли.

Против нас стоял строй сводного полка военно-морского флота.

Я, имея право в любой момент выйти из строя, решил подойти посмотреть на моряков, что меня туда потянуло, не знаю.

- Олег! Ты?

Из строя выбежал ко мне моряк …Анатолий, Толька Уваров, друг детства, тот, с которым играли в «летчиков-челюскинцев». В годы войны ни разу мы не встретились, редко-редко переписывались. В разные концы развела нас война, знал я, что воевать ему не пришлось, и вот свела нас здесь судьба в то историческое, пасмурное, праздничное утро.

Толька Уваров…Анатолий Гаврилович - капитан-инженер первого ранга, кандидат технических наук, профессор. Много лет он был заместителем начальника Высшего военно-морского инженерного училища под Ленинградом. Но это все потом, в послевоенные годы. А тогда, в то утро, только обнялись мы, но команда: «Приготовиться к движению!» оторвала нас друг от друга и вернула на свои места в строю.

К 8 часам мы вышли на Красную площадь. Сводный полк 2-го Украинского фронта занял свое место у стен ГУМ-а. Полк.…Тысяча человек пехотинцев и артиллеристов, летчиков и танкистов, связистов и саперов, разведчиков и кавалеристов, генералов и рядовых солдат войны, отличившихся в боях, награжденных боевыми орденами.

Командир сводного полка фронта - Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский.

Генералы… Кто мог знать, что стоять в строю парадного полка я буду с генералом Каманиным, командовавшим штурмовым авиакорпусом на 2-м Украинском, а в 1960-м, через 15 лет, ни раз встречаясь, мы будем обсуждать ход подготовки космонавтов и космических кораблей, что обо мне он будет вспоминать, порой, в своих дневниках, изданных уже после его смерти. Николай Каманин… «им я был» в далеком 1934-м…

Стекали капли воды по каскам пехотинцев, мокли наши черкески, кубанки и башлыки, темнели, намокая, алые знамена.

Серая, с чернеющим мокрым резным рисунком, стена ГУМ-а. Минин и Пожарский. Фонтан на необычном месте - на Лобном. Напротив, на другой стороне площади, темно-коричневая громада Исторического музея. У кремлевской стены зеркально отливал гранит мавзолея…

Без пяти минут десять. Замерла Красная площадь, заполненная тысячами москвичей и гостей столицы. Замерли полки фронтов. На трибуну мавзолея поднялись руководители партии, правительства. Вошел Сталин.

Сейчас, вот-вот сейчас стрелка часов на Спасской башне, чуть дрогнув, коснется долгожданного мгновенья истории. Десять!

Десять… 1 4 1 6 дней и ночей, 20 часов и 43 минуты с того утра 22 июня 1941 года, когда началась Великая Отечественная война и до подписания Акта безоговорочной капитуляции фашистской Германией 9 мая в 0 часов 43 минуты года 1945-го… Да, минуты. И они в счет! За минуту на этой войне сколько умирало людей? За час - сотни, а то и тысячи, десятки тысяч.

Десять. По площади разнеслось: «Парад, смирно!» И тут же из Спасских ворот на красивом белом коне Маршал Жуков. Грянули торжественные звуки «Славься», Глинки. И - тишина. Навстречу Жукову на вороном коне - Рокоссовский.

- Товарищ Маршал Советского Союза! Войска действующей армии, Военно-морского флота и московского гарнизона для парада построены!

Два кавалериста - Жуков и Рокоссовский. Война была во многом войной техники, войной моторов, но не только. Воевали и кавалерийские корпуса. Славные Доваторовцы, Беловцы, Плиевцы, Соколовцы, Осликовцы… И пусть, въезжая на Красную площадь на конях, Жуков и Рокоссовский соблюдали лишь традиции, мы, стоящие в строю казаков-кубанцев в шеренгах 2-го Украинского фронта, относили это на свой счет. Хорошо. Очень хорошо, что не на танках, а на конях. Замечательная традиция.

Начался объезд войск. В ответ на поздравления по площади раскатывалось: «Здравия желаем, товарищ маршал»! и могучее «Ура-а-а-а!»

Объехав войска Жуков поднялся на трибуну мавзолея, подошел к микрофону:

- Победу над германским фашизмом мы завоевали ценой тяжелых жертв. В жестоких битвах с врагом пало смертью храбрых много наших боевых друзей - лучших сынов и дочерей нашего народа, сегодня в день великого торжества, почтим их память и произнесем: «Вечная слава героям, павшим в боях за нашу Советскую Родину!»

Здравицей в честь советского народа-победителя и славных воинов его вооруженных сил маршал закончил речь. И тут же Гимн и мощные залпы артиллерийских орудий. Много залпов. Потом узнали, их было 50.

В 10 часов 25 минут по площади разнеслось: «К церемониальному маршу…» И двинулись полки фронтов Великой Отечественной.

Проводив последний сводный батальон, замолк тысячетрубный оркестр. Резкая дробь восьмидесяти барабанов и две сотни воинов со склоненными фашистскими знаменами, полетевшими на землю к подножию мавзолея.

Я думаю, не только я тот момент всем своим существом, всем сердцем понял: кончилось, вот теперь кончилось…

* * *

«…Известные кинодраматурги Лауреат Ленинской премии К.Славин и М.Березко, авторы многих документальных фильмов, посвященных героям Великой Отечественной войны, вместе с режиссером Лауреатом Ленинской премии С.Киселевым работают над полнометражным документальным фильмом на киностудии Министерства Обороны СССР, посвященном 40-летию Победы, тем, кто участвовал в знаменитом параде победителей на Красной площади в июне 1945 года…»

Журнал «Советский экран» №19 Октябрь 1984 г.

Телефонный звонок и последовавший за ним разговор был, мало сказать, неожиданным, он был необычным. Звонивший мне отрекомендовался режиссером Киселевым Семеном Григорьевичем.

- Мы с кинодраматургом Михаилом Павловичем Березко узнали о вас из опубликованных пару лет назад в «Комсомольской правде» отрывков ваших фронтовых писем и комментария редакции, сообщившей, что автор писем был участником парада Победы. Сейчас создается фильм об участниках этого парада. Мы очень хотим с вами встретиться…

Вот так. Думалось ли тогда, в том далеком 1945-м, что пройдет 40 лет и документалисты предложат сниматься в кинофильме? Такого и голову не могло придти ни в 40, ни в 30, ни 10 лет назад, ни в тот день, когда позвонил Киселев.

Естественно, первой же реакцией на то приглашение был отказ, мотивированный тем, что в параде участвовало 10 тысяч человек и среди них куда как более достойные, нежели я. Но кинодокументалисты, как я понял в конце разговора, не те люди, от которых можно легко и просто «открутиться». Мне это не удалось. Встреча состоялась.

Рассказав о Параде, о нашем сводном полке 2-го Украинского фронта, о своих однополчанах я, естественно, упомянул и о своем друге Ефиме Аронове, о том, что после парада он окончил военно-медицинскую академию, десять лет служил в погранвойсках на Дальнем Востоке и сейчас на передовой- да, на передовой линии борьбы за здоровье и жизнь людей. А иначе как назвать работу врачей скорой помощи? А Ефим вот уже два десятка лет заведовал 1-й подстанцией скорой помощи в столице.

Я благодарен судьбе, что на съемках того фильма я познакомился с дважды Героем Советского Союза генерал-полковником танковых войск Драгунским, Героем Советского Союза разведчиком Карповым, доктором медицинских наук Воронковым - бывшим старшим сержантом, одним из тех, кто бросал фашистские знамена к подножью мавзолея, полным кавалером орденов Славы командиром артиллерийского расчета Азаровым, в свой первый бой ушедшим с парада на Красной площади 7 ноября 1941 года… Замечательные люди, гордость наша и в те далекие годы и 40 лет спустя.

Премьера фильма, названного авторами «Спроси у памяти своей», состоялась в конце 1985 года, а в 1987 году этот фильм демонстрировался в нескольких московских кинотеатрах. Ни раз видели его и телезрители.

Да, так было через 40 лет после парада Победы.

* * *

А тогда, в 1945-м…

- Решением командования вы остаетесь для продолжения службы в распоряжении Московского военного округа. Согласны?

Последнее слово фразы, произнесенное офицером в управлении, куда я явился после месячного отпуска, полученного после парада, привело меня в состояние полушоковое. Пять лет в армии, война. И вдруг возможность продлить службу здесь, рядом с родными, близкими… Да мог ли быть ответ иным, кроме «Конечно!»

- Так вот, зайдите в комнату,- и он назвал какой-то номер,- там получите назначение.

- А куда? В какой должности?

- Там вам все объяснят.

А объяснили мне то, что я, как имевший уже опыт в подготовке парадных частей, назначаюсь опять в «парадное войско» - части, собранные для подготовки военного парада 7 ноября 1945 года.

- А какие это части?- Рискнул я задать вопрос, хотя и понял, что здесь не любят на вопросы отвечать, а больше задавать.

- Вы служили в коннице, в КМГ, там ведь кроме лошадей и танки были? В седле поерзали? Ну и достаточно. Теперь пересядете на танк, или в танк, как больше понравится.

Так я почти на год стал танкистом и на боевой тридцатьчетверке с башенным номером «13»

7 ноября в парадном строю проехал по Красной площади.

А весной 1946 года случилась беда. Стали отказывать ноги. Словно не мышцы, а вата. Поликлиника. Медкомиссия. Как сейчас помню, профессора Вилькомирского, невропатолога, и его возбужденный возглас:

- Няня! Зовите всех сюда! Нет, вы только посмотрите на этого молодого человека! Он еще не только ходит, он еще служит в армии! Нет, вы понимаете, с чем можно сравнить ранение этого товарища? Вы понимаете? Нет, вы не понимаете. Это же все равно, что через клубок ниток проткнуть иголку, не порвав ни одной нитки! Няня! Так все пришли, или нет?

Вот так, совершенно неожиданно, я стал интересным медэкспонатом, на котором впору было прикрепить этикетку: «Счастливчик войны» и ниже текст с заключением медицинской комиссии: «К службе в органах не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при пониженном рабочем дне без тяжелой физической и умственной нагрузки». Эту фразу я запомнил на всю жизнь.

Более лаконично это было изложено в документе, именуемом пенсионной книжкой.

Инвалид. Пенсионер. Шинель и гимнастерка без погон. И в ней дырочки от трех орденов - двух «Отечественной войны» и «Красной звезды», и места, где были приколоты две медали - «За отвагу» и «За победу над Германией». Все. Больше я не военный. Инвалид пенсионер… в 24 года…

А кто я, собственно, такой? За плечами почти забытая десятилетка. Четыре военных года не потребовали знаний, которые дала школа. Надо было воевать, а этой премудрости нас не учили. Этому пришлось учиться самим. Да, весь мой образовательный ценз: десять лет школы и четыре года не института и университета - войны.

А сколько было таких, как я? В общем-то, уже не дети, а ни профессии, ни жизненного опыта. На фронте мечталось: вот скоро победа, еще немного, еще чуть - чуть и… и на всю жизнь праздник.

Праздник-то был. Дни. А потом - будни. Долгие, тяжелые будни. Жизнь была сложной, несытной. Карточная система. По талончикам с надписями «жиры» и «сахар» магазины, порой, «отоваривали», был такой термин, продуктами, которых сейчас не найдешь в ассортименте самых крупных гастрономов. Ну, например, «маргогусалин», «лярд», «суфле», или «яичный порошок». Хлеба граммов 600 на день рабочему, 500 служащему, еще меньше иждивенцу - было и такое социальное понятие. Вроде есть не одинаково всем хотелось.

Скоро стало ясно, что в положении пенсионера-иждивенца жить дальше нельзя. Внутри начался бунт. Какой я к черту пенсионер в 24 года? Руки-ноги есть, голова на месте. Ноги, кстати сказать, после лечения стали нормальными. Нерв какой-то там был ущемлен. К счастью «расщемился».

Надо работать. Обязательно работать. Но кем? Повезло и на этот раз. Неподалеку от дома была обнаружена одна «фирма», под названием НИИСКА - Научно-исследовательский институт связи Красной Армии. Принимали демобилизованных. Почти год проработал…

Из моего письма Ефиму Аронову

«…Здравствуй, Ефим, дорогой! Письмо твое получил. Очень рад за тебя, что удалось осуществить мечту - поступить в военно-медицинскую академию. Знаешь, а был уверен, что у тебя обязательно получится. Иначе и быть не могло. Учись друг, грызи гранит науки. Мне пока это не удается. Я демобилизован, инвалид, пенсионер…Звучит? По-моему не очень. Сидеть дома под «стеклянным колпаком», несмотря на категорические требования медиков, не могу. Поступил на работу в одну из «контор». Работаю лаборантом. Должность, следующая за разнорабочим - отнеси, принеси! Высока должность. Оклад, правда, маловат. Но ничего, стараюсь не унывать. Стараюсь…»

Вернусь на два года назад.

«После февраля 1943 года я не раз задавал сам себе вопросы: « Так что же произошло в моих отношениях с Юлей? Быть может я опять, как в детстве, полюбил её?» Ответить на это я не мог, время должно было все расставить на свои места. Много времени прошло с 1939 года. Мы стали писать друг другу, её письма были исключительно нежными».

Эти слова сохранила моя тетрадь в записи, сделанной 30 декабря 1944 года.А далее, через месяц:

«Сейчас вот эти строки я пишу 28 января 1945 года. Что нового произошло во мне, в моем сердце за этот месяц? Во-первых, я уже более определенно могу сказать, что наши отношения с Юлей упрочились следующим: Юля больше сблизилась с моей семьей. Несколько раз была у моих старичков, произведя на них положительное впечатление. Однако дома, насколько я понимаю по письмам, произошло какое-то замешательство моим сближением с Юлей. Кроме того, посланные мной Юлии деньги, вызвали со стороны матери какую-то ревность. Это усугубляло еще и то, что, что Юля чаще, чем они получала мои письма. Видимо поэтому мать стала мне писать, чтобы я не спешил в своем выборе, ссылаясь на то, что меня де « многие девушки ждут»

Кроме этого она напоминала и о физическом недостатке Юли - её глазе. Я об этом еще ничего не писал. В 1943 году, уже после нашей встречи, с Юлей произошло несчастье, она потеряла правый глаз, вернее зрение на правый глаз. Каким-то образом осколок стекла попал ей в глаз. Глаз остался цел и, как пишет мать, стал только чуть меньше. Намекая на этот недостаток Юли мать писала, что ни один профессор не дает гарантии в том, что останется целым и второй глаз. Почему?

В другом же письме мать писала, что Юля совершенно не изменилась, все такая же миленькая и хорошенькая. Причины подобной нерешительности со стороны моих родителей, вернее, матери, я пока объяснить себе не могу.

Юля продолжает писать. Последние два письма от 1 и 7 января были очень тревожными. Она пишет, что я, видимо, ошибаюсь в своих чувствах, и что я не могу её любить. Она боится нашей встречи, боится того, что её недостаток оттолкнет меня. Её опасения, безусловно, справедливы. Хотя я, со своей стороны, пришел к такому выводу: если есть гарантия сохранения второго глаза - мой ответ ей и решение будут положительными и твердым. Человека с такой головой и таким характером найти не легко. Её письма поражают меня своей глубиной, серьезностью, душой, именно душой. Читая их, чувствуешь, что каждое слово написанное ей идет из глубины сердца. Перечитывая их в десятый, или в двадцатый раз находишь все новые и новые оттенки мыслей, непонятые раньше, все более глубже вникаешь в содержание написанного. Нет, это не Вера! Чувствую я, что строки, написанные мной, Юля тоже много раз перечитывает, и, порой, безрассудно написанное заставляет её страдать, и это отражается как в зеркале в её письмах. С нетерпением жду её фотокарточки. Все же это даст возможность решить вопрос наших взаимоотношений долее или менее положительно. Как хочется встретиться с ней, хотя бы на несколько часов, и этим погасить тревогу в сердце. Буду надеяться, что это все же будет! 28. 1.45 г.

Вспомнить сегодня все, что занимало мои мысли о дальнейших отношениях с Юлей, наивность. А вот то, что писалось в тот год, чуть не 55 лет тому назад, можно.

« 2 марта 1945 года. Венгрия. Сирак.

Чем я могу отметить прошедший месяц? Во-первых, положение с Юлей. В феврале я получил (наконец-то) из дома письма от матери и отца, они пишут о том, что теперь, когда они ближе познакомились с Юлей, то могут сделать выводы о ней. В своем письме 22.1.45. отец писал: «Ты можешь себе представить, как я лично рад, что ты стал чувствовать по другому. Юля, это человек, который с первых дней, когда она бывала у нас мне лично очень понравилась и сейчас её с Верой сравнивать хотя бы в самом малом нельзя. Юля это человек, с которым мы говорим как с человеком толковым, и всесторонне развитым, а Вера это только пустая брехня и пустота с песенками.

А в одном из предыдущих писем отец писал: «Юля мне очень нравится равно как раньше, так и теперь. Это прекрасный человек. Равной ей нет!»

Мать в письме 24.1.45. писала о Юле: « Юля завоевала симпатию у всех. Это уже не та Юля, которой она была в 1939-1940 годах, застенчивой девчонкой, теперь она совсем другая, веселая и всесторонне развитая. С Юлей можно говорить как с взрослым человеком!»

После этих писем я понял, что не ошибся в Юле и в её характере, в глубине и чистоте её души. Очень, очень рад, что мои дорогие старички поняли и оценили Юлю… 2.3.45.

11.3.45 г «Получил письмо от Анатолия Уварова. Он опять был в Москве. Да, кому война, а кому удовольствие. Завидую ему, но только в том, что он лично видел и беседовал с Норой, а, следовательно, мог придти к какому-то выводу. Но дело не в этом. Анатолий более или менее подробно описывает свое впечатление о Юле, и, боясь того, что его письмо мне не удастся сохранить, я сделаю выписки из него. «…А Юлька, скажу тебе откровенно, выглядит прекрасно. Она мне напоминает веселый голубой колокольчик! И я, честное слово, если бы не был по уши влюблен в Нору, полюбил бы Юльку. Она стала немного солиднее и даже интереснее. При ярком солнечном освещении чувствуется, что правый глаз у нее как будто стеклянный, и она не видит им, а при электрическом свете это совершенно не ощущается. На моем дне рождения один наш парень минут 30 не замечал ее невидящего глаза, пока я не сказал ему об этом, а другой парнишка просто влюбился в нее с первого взгляда. Это совершенно серьезно… Юлька очень умна. Прежде чем она полюбит кого нибудь, она взвесит все «за и против», но никогда не обманет своих чувств. А уж если полюбит кого нибудь, то полюбит сначала головой, а потом, может быть, сердцем… У Юленка очень чуткая душа и она сильно реагирует на все твои движения и поступки, запомни это. Ну, а последнее мое мнение, что Юленок со своим характером - веселым и прекрасным, исключительная девушка».

* * *

18 октября 1945 года.

Долго, очень долго я не заглядывал в этот невольный спутник моей фронтовой жизни. Сколько же произошло за эти месяцы? Окончилась война. Я дома. Я женат. Моя жена Юленок. Вот уже три месяца и 12 дней как мы живем вместе. Я приехал в Москву на Парад Победы, который был 24 июня. 9 июня я встретил свою любимую, 6 июля мы расписались, а 8 июля, в воскресенье справили свадьбу… Но вместе со счастьем приходят и тревоги. Юля забеременела. Думать сейчас о ребенке она не хотела - рано, да и, кроме того, он мог помешать ей окончить институт. Мне было безумно жаль ее, но она твердо решила избавить себя от бремени, стала принимать решительные шаги, но наталкивалась на сильную сопротивляемость организма. Я потребовал прекращения всего. Но, видимо Юля была в таком состоянии и полна решимости, что мне пришлось замолчать. 26 сентября Юлю пришлось отправить в больницу. Жуткие, жуткие дни безумных нервных переживаний. Но к счастью все окончилось благополучно».

Много позже пришлось узнать, что у меня могла бы появиться дочь, такая желанная, не знаю почему, но я очень хотел именно дочь…

После женитьбы мы остались жить в доме Юли, поскольку мои отец и мать - все же двое и вместе, у Юли оставалась только ее престарелая мать. Дом был старым, да и в годы войны весьма потерпевшим, что было причиной «физического» приложения моей энергии, накопившейся за военные годы. Чего только не пришлось делать и в доме и рядом с ним. Сколько пней пришлось выкорчевать, сколько земли перекопать под картошку, огород, сколько сил было затрачено на ремонт…

Так началась моя счастливая семейная жизнь…

Юля училась в институте Народного хозяйства им. Плеханова и благополучно его окончила.

11 июля 1947 года у нас родился сын. Назвали его Игорем.

Вот, пожалуй, и все, что мог я написать в первой части моей биографии, первой четверти своего века.

* * *

Николай Григорьевич Горбунов, мой дядя Коля, вернулся в свой родной Оренбург, у них с его супругой, Анной Никифоровной, родился сын, назвали его, в память обо мне, Олегом.

* * *

Вера Петровна Меньшикова вышла замуж, у них родился сын. Слышал, что брак не был особенно удачным. Последние годы она жила в Москве вдвоем с сыном, перед уходом на пенсию много лет работала деканом факультета для иностранных студентов в Московском автомеханическом институте.

Я встречался с Верой в послевоенные годы всего два-три раза, ни мужа ее ни сына я не видел.

15 января 2001 года мне позвонил ее сын, Андрей, и сообщил, что 13 января Вера Петровна скончалась после тяжелой и продолжительной болезни.

* * *

А что дальше? Каковы были следующие 25 лет моей жизни, следующая четвертушка моего века?

Ответ в следующих частях воспоминаний.

Штрихи к портрету

- Здравствуйте ! Могу ли я поговорить ... - незнакомый голос по телефону назвал мое имя и отчество.

- Это я, слушаю вас...

- С вами говорит генерал Устинов Юрий Сергеевич. Не удивляйтесь, о вас мне рассказывал и дал ваши координаты хорошо известный вам генерал Мещеряков. Должен сказать, что в ракетно-космической литературе разных авторов: Чертока, Галлая, Голованова, в дневниках генерала Каманина я не раз встречал вашу фамилию. Читал я и вашу книгу. Я понял, что вы имели счастье общаться и работать с такими людьми, как Сергей Павлович Королев, Дмитрий Федорович Устинов... Ведь вы в начале 60-х работали в Военно-промышленнй комиссии Совета Министов СССР, а в те годы ее председателем был Дмитрий Федорович, - я слушал, несколько удивленный осведомленностьтю генерала.

- Причиной моего звонка, -продолжал он, - является желание группы товарищей обратиться с просьбой к тем, кто знал, работал, встречался с Дмитрием Федоровичем Устиновым, поделиться своими воспоминаниями об этом человеке. Все это составит один-два тома издания, которое мы хотим выпустить. Вот об этом я и хочу вас просить. Мы были бы вам очень благодарны...

Скажу прямо, писать и публиковать свои воспоминания о Королеве, Лавочкине, Бабакине, друзьях-сослуживцах - удачно ли, нет ли - мне доводилось. Но мысли написать что-либо о Дмитрии Федоровиче Устинове меня не посещали вплоть до звонка его однофамильца.

Я попытался отказаться, но поддавшись настойчивости просьб, согласился "подумать".

Помилуй Бог! Могу ли я относить себя к названным мне потенциальным авторам как "промышленникам", так и военным, чтобы определить свое место в их строю?

Нет, я не изучал биографию Дмитрия Федоровича, не общался и не был с ним знаком ни в годы Великой Отечественной, ни в послевоеннын годы, ни в годы становления ракетной техники и начал

космонавтики в нашей стране. Знал, конечно, что в годы войны 33-летний Устинов был самым молодым наркомом вооружения - одного из важнейших оборонных направлений промышленности СССР, что в послевоенные годы взял на себя ответственность за создание ракетной промышленности и что его инициатива и настойчивость способствовали принятию высшим руководством страны в мае 1946 года постановления о развертывании фронта работ по ракетной технике.

Таким был Дмитрий Федорович.

Но небольшая часть и моей биографии переплеталась с этим человеком. Быть может, что-то вспомнить? Нет, не для обстоятельного анализа его как личности, как крупного государственного и политического деятеля, бесспорно, вошедшего в историю нашей страны. Этого я касаться не имею права. Вот, если только то, что касалось меня...

Через неделю, позвонив Юрию Сергеевичу, я согласился "попробовать вспомнить".

Завершив в 1947 году свой воинский путь, начавшийся в 1940-м на одной из погранзастав на западной границе, пройдя с боями всю Великую Отечественную, прошагав по Красной площади на Параде Победы в июне 1945-го, уволившись из армии по последствиям ранения, полученного в боях 1943 года, мне - 25-летнему инвалиду

войны - удалось устроиться на работу в Подлипках на "почтовый ящик 924". Занимались здесь созданием ракетного вооружения.

С 1947 года началась моя работа в ракетной, а потом - с 1957 года - в космической технике.

В1957 году Сергей Павлович Королёв доверил мне должность ведущего конструктора первых советских искусственных спутников Земли, первых "Лун", первых космических кораблей-спутников, "Востока".

Помню, еще в начале 1960 года Королев рассказывал, что на Комиссии по военно-проиышленным вопросам слушали его отчет о ходе работ по "Востоку" и "Зенитам".

Через год, в марте 1961 года на заседании Комиссии рассматривался вопрос уже о принятии предложения оборонных госкомитетов и Совета Главных конструкторов о возможности осуществления полета человека в космическое пространство.

Дмитрий Федорович первым из высоких государственных руководителей дал "зеленый свет" этому свершению. По его докладу Президиум ЦК КПСС принял решение, разрешившее этот полет.

Таким был Дмитрий Федорович.

"Восток". 12 апреля 1961 года. Юрий Гагарин. 40 лет тому назад...

Да, 40 лет тому назад. Июнь 1961 года. Мир с восторгом рукоплескал Гагарину. Королева мир не знал.

В цехе главной сборки полным ходом готовился "Восток-2". Кстати, гагаринский "Восток" номера не имел, чтобы не привлекать внимания к начавшейся порядковой нумерации советских космических кораблей!

Не только второй корабль, целый ряд спускаемых аппартов и их приборных отсеков выстроились вдоль стены цеха. Нет, это не был конвейер, но становилось ясно, что полет Юрия Гагарина не эпизод, а начало проникновения человека в космическое пространство. За "Востоком-2" в очереди были и третий, и четвертый...

Часов в одиннадцать в цех пришел Королев. Я подошел к нему, поздороваля, доложил о ходе работ. Он взял меня под руку. Отошли в сторонку.

- У вас партийный билет при себе? Вам нужно будет сейчас поехать в Центральный Комитет нашей партии, там вас примет товарищ Сербин...

- Сергей Павлович, а зачем? С собой что-нибудь брать?

- Там все узнаете. Брать ничего не нужно.

Он крепко-крепко пожал мне руку, повернулся и пошел по пролету цеха.

Должен признаться, что подобное поручение меня не очень озаботило. После апреля многие руководители всех степеней и рангов интересовались подробностями первого полета в космос. И многим нашим товарищам приходилось выезжать в роли консультантов. Быть может, и на это раз, - подумл я тогда - о том же говорил Королев... Но почему он как-то необычно пожал руку?

- Есть решение руководства о переводе вас в аппарат Президиума Совета Министров, - принявший меня товарищ Сербин внимательно смотрел на меня, сидя за столом.

- Простите, но я...

- Нам все известно о вас. Решение принято. Оформляйтесь у Королева, и через три дня должны быть на новом рабочем месте. Желаю успеха.

- Но у меня совсем нет опыта аппаратной работы, ведь я...

- Ты что, думаешь отказаться? У тебя партийный билет с собой? Так вот, можешь уйти без партбилета. Все. Разговор окончен. Три дня. Понял?

В те годы Иван Дмитриевич Сербин возглавлял оборонный отдел Центрального комитета партии. Как я слышал, его неспроста иногда называли "Иваном Грозным". Все кадровые перестановки: снятия, выдвижения, награждения и наказания руководителей военно-промышленного комплекса должны были быть согласованы с ним. Министры побаивались этого человека и не рисковали вступать с ним в спор.

Я был назначен начальником недавно сформированного отдела Комиссии Президиума Совета Министров по военно-промышленным вопросам (ВПК), который должен был курировать работы по космическим программа в СССР.

За почти пять лет работы в ВПК мне довелось не раз встретиться с Дмитрием Федоровичем, хотя, должен откровенно сказать, встречи были нечастыми. Хватало контактов с его заместителями. Да, ведь далеко не один "космос" был ему "подведомственен". Но один случай остался в памяти.

Это было, по всей вероятности, где-то в конце 1964 или в начале 1965 года. Мне позвонили из секретариата Дмитрия Федоровича, что через 15 минут я должен быть на Ивановской площади близ известного "крыльца" и ждать Дмитрия Федоровича около его "Чайки".

Дмитрий Федорович вышел, пожал руку.

- Ну что, поедем к Челомею "покупать" новые спутники. Понял?

Поехали в Фили, на завод имени Хруничева. В небольшом зале Дмитрия Федоровича ждали министры Гречко, Дементьев, Смирнов, несколько генералов. Докладывал свои предложения В.Н. Челомей, артистично рассказывая суть новых проектов, опираясь на прекрасно выполненные красочные плакаты.

Ни Королева, ни Янгеля, ни других главных конструкторов я не заметил.

Предлагались идеи создания двух космических систем с искусственными спутниками Земли - "ИС" (истребители спутников) и "УС" (локационные разведчики ордеров морских военных кораблей).

Не суть важно, что меня насторожило в предложениях В.Н.Челомея, но позволить себе задать вопросы я не посмел: понимал, что, конечно, все его идеи предварительно им были доведены до многих присутствовавших, а может быть, и до самого Дмитрия Федоровича...

Дмитрий Федорович молча слушал, искоса поглядывая на живо реагирующего "покупателя" - министра обороны маршала Гречко.

Когда представление, или по-новому "презентация", двух новых космических систем окончилось, на обратном пути в Кремль Дмитрий Федорович произнес, повернувшись ко мне: "Имей в виду, с этими делами хлопот хватит, но этим очень интересуется Никита Сергеевич! Понял?".

Через некоторое время мне на стол легло Постановление ЦК КПСС и СМ СССР по тем самым "ИС"ам и "УС"ам с круглой красной печатью "ЦК КПСС" и первой резолюцией в левом верхнем углу "За".Хрущев" и ниже еще несколько "за" остальных членов Политбюро.

Помнится, что до выпуска этого постановления предварительная его проработка и согласование со всеми поименованными в нем соисполнителями в части технических и временных возможностей не проводилась. Это, очевидно, и имел ввиду Дмитрий Федорович, заметив тогда: "С этими делами хлопот хватит".

В памяти высветился еще один эпизод прошлых лет. Осенью 1963 года мне удалось поехать в отпуск в Сочи по путевке в объединенный совминовский санаторий. Случилось так что рядом с санаторием, на госдаче, отдыхал Дмитрий Федорович с супругой и дочерью. Пляжи санатория и госдач разделялись весьма легко преодолимым заграждением. Охраны никакой и ни от кого не было. Не одному мне довелось быть свидетелем, как порой по утру, после завтрака и процедур, на пляже частенько собиралась компания: министры, начальники главков "оборонки", представители местной власти - республик, областей. Разговоры шли на пляжных топчанах в кругу взаимозаинтересованных руководителей.

Раза два я был свидетелем, как со стороны пляжа госдач, преодолев "границу", в легкой рубашке на выпуск, полотняных брюках, в соломенной шляпе далеко не юного возраста, в босоножках к "кворуму" присоединялся Дмитрий Федорович. Тут же характер разговоров превращался в оперативное рассмотрение наиболее острых вопросов хозяйства, промышленности, отдельных проектов.

Дмитрий Федорович четко формулировал тому или другому участнику: "Ты все понял? Давай на лифт, поднимайся, топай на "ВЧ" и командуй как договорились. Завтра доложишь!".

После "целевой оперативки" с приглашением к тем же или к лдругим ближайшим топчанам начиналась разборка хода строительства и оборудования плавательного бассейна близ здания санатория. Ход этих работ Дмитрий Федорович контролировал самым строгим образом.

И таким был Дмитрий Федорович.

В Кремле мне довелось поработать и под руковдством Д.Ф. Устинова, и сменившего его Л.В.Смирнова, а также и с их заместителями С.И. Ветошкиным и Г.Н. Пашковым.

Многими вопросами приходилось заниматься в Кремле. От программ космических исследований и директивных документов для десятка министерств и ведомств, до подготовки текстов вопросов, которые могли бы задать по радио при переговорах с космонавтами Хрущев или Брежнев, и ответов космонавтов на них. Было и такое.

Вспоминать что и как делалось в аппаратае не хочется, рутинной аппаратной работой, требовавшей большой "гибкости позвоночника", захвачен не был. Ди и трудновато было порой мирится со словами непосредственного начальника: "А ваше мнение меня не интересует!".

На работу в Кремль я ездил почти пять лет. Как-то в середине 1965 года в широком и тихом, покрытом "кремлевской" ковровой дорожкой, коридоре я встертился с Королевым. После обычных в таких случаях "Ну как жизнь? Что нового за высокими стенами?", - он взял меня за рукав пиджака и, склонив голову к плечу, глядя в сторону, раздумчиво проговорил:

- Решили мы тут недавно проблемку одну... Все "Луны", "Венеры", "Марсы" передать лавочкинской фирме. После смерти Лавочкина вот уже пятый год она не у дел. А ведь коллектив очень толковый, грамотный - авиационная культура! И знаешь, кого главным назначают? Бабакина Георгия Николаевича. Ты, наверное, помнишь его... Так как жизнь-то? Не соскучился по КБ, по заводу? Молчишь?

Не думал я, что к этому разговору придется вернуться и в том же году. Разговор завел при одной из встреч опять Королев:

- Знаете, что я вам хочу предложить? В ОКБ Бабакина полным ходом начали заниматься автоматическими станциями. А что, если и вам там свою руку приложить? Она у вас счастливая, а? Не забылось?

- О Господи, с удовольствием! - только и мог ответить я. - Но как это сделать?

- Это моя забота, - ответил Королев.

В декабре 1965 года я был переведен в Химки заместителем к главному конструктору Машиностроительного завода тимени С.А. Лавочкина - Георгию Николаевичу Бабакину. Сюда по предложению С.П. Королева были переданы работы по созданию автоматических космических станций для исследования Луны, Венеры, Марса.

Дмитрий Федорович в это время был уже секретарем ЦК КПСС и продолжал опекать наши космические программы. Не только опекать, но и строго спрашивать.

Еще в конце 1959 года Постановлением ЦК КПСС и СМ СССР была определена задача создания автоматических станций для мягкой посадки на Луну, передачи с её поверхности телевизионной и другой научной информации.

Решение этой задачи требовало модернизировать и ракету-носитель. Пуски такой ракеты с автоматическими станциями к Марсу и Венере были начаты осенью 1960 года, а к Луне - в начале 1963 года. Но на межпланетных и лунных трассах, как злой рок, нас преследовали неудачи. Достаточно сказать, что на "дороге" к Луне из 11 попыток с 1963 по 1966 год ни одна не закончилась выполнением задачи, поставленной руководством страны в 1959 году. Не лучше было с Венерой и Марсом.

Осенью 1965 года после неудавшихся попыток запуска "Лун" Дмитрий Федорович потребовал от председателя Военно-промышленной комиссии Л.В. Смирнова провести специальное заседание с отчетом головных организаций о лунных "достижениях" и сделать соответствующие выводы.

Нетрудно было представить, сколь нелегко было Дмитрию Федоровичу докладывать о подобных результатах Хрущеву и Брежневу...

Только в начале 1966 года на поверхность Луны впервые в мире опустилась космическая станция и передала на Землю уникальную научную информацию.

Дорога к Луне и на ее поверхность была "открыта". На повестку дня встал вопрос о расширении программ исследования небесных тел. Очередную задачу создания следующих поколений лунных станций вел и коллектив лавочкинцев под руководством главного конструктора Георгия Николаевича Бабакина, директора завода Ивана Николаевича Лукина.

В тот июльский день 1968 года "Чаек" у подъезда ОКБ было столько, что "каким-то" черным "Волгам" пришлось толпиться уже вдали от ОКБ.

Ждали секретаря ЦК партии Дмитрия Федоровича Устинова. К нам он приезжал уже не раз. Обычно сразу же, выйдя из машины

и поздоровавшись с встречавшимися, он шел на производство. По цехам. Посмотреть своими глазами что, где и как делается. Останавливался у станков, разговаривал с рабочими, интересовался работой, заботами. Опытным взглядом подмечал где что хорошо, а где и не очень. Носовым платочком пыль не вытирал, но основное, серьезное его взгляда не миновало. Сопровождавшие его наши руководители и приехавшие с ним едва успевали записывать указания.

Кое-кому тут же доставалось, кое в чем обещал помочь. Знали многие, что за плечами у этого человека большой и далеко не легкий путь - от рабочего до министра и секретаря ЦК КПСС.

Большой разговор был назначен на 10 часов. Собрались почти все приглашенные и вызванные: и министры, и директора, и главные конструкторы. Приглашенным, конечно, легче. Вызывают же в таких случаях не для благодарности.

Разговор должен был быть обо всех работах. На часах в приемной - девять пятьдесят. Устинова еще не было. Директор завода Иван Николавевич Лукин, главный конструктор Георгий Николаевич Бабакин, главный инженер Алексей Пантелеймонович Милованов встречали его у подъезда ОКБ. Обычно Дмитрий Федорович приезжал поранше, а в тот день...

Вдруг, совершенно неожиданно и совсем не от центральных ворот, а откуда-то из бокового проезда медленно выкатилась "Чайка".

На некотором отдалении от нее встречавшие, к своему изумлению, увидели Устинова. Рядом с ним человека три-четыре. И все не наши. Чуть приотстав, понурив голову, за ними шел начальник охраны завода.

- Не сердись, Лукин, не сердись, - подойдя, Устинов протянул руку директору завода. - Никто из твоих не виноват, что не предупредили. Я твоего начальника охраны сразу с собой забрал, чтобы "паники" не поднял. Хотел сам все посмотреть, с рабочими потолковать. Знаешь ведь, провожатый мне на твоем заводе не нужен, а без родного руководства-то - проще, так ведь? А то при тебе на тебя жаловаться не будут! А так вот спокойненько и посмотрели и поговорили. Есть непорядочек, есть! Кое-где.

- Дмитрий Федорович, и на сборке были? - с тревогой спросил Бабакин.

- Нет, товарищ Бабакин, на сборку я не пошел. Там вы, конечно, все приготовили, там-то у вас порядок! На сборку мы потом зайдем.

Так что, все собрались? - Устинов окинул взглядом поблескивающее черным лаком скопище машин.

- Все собрались, ждали только Вас, - ответил Бабакин.

- Ну, это не порядок, что меня одного ждали. А Келдыш Мстислав Всеволодович приехал? Хорошо. Впрочем ... еще без пяти десять. Так что я не опоздал. Ну, пошли, товарищи?

Пропустив гостей вместе с Бабакиным и Миловановым вперед, Лукин чуть приотстал и зловеще посмотрел на начальника охраны. Тот стоял ни жив ни мертв.

- Ну, погоди! - и, показав ему кулак, Лукин быстро поднялся по лестнице.

Бабакин начал доклад с лунной тематики. На заводе уже делались новые лунные станции, посолиднее, посложнее наших первенцев "лун". На них должны были пойти в полет и луноходы, и специальные ракеты для доставки с Луны образцов лунного грунта, и лунные спутники.

Как бывает со всем новым и сложным, работа шла не всегда гладко. Что-то "застревало" у нас, что-то у смежников. А их не один десяток. Сборка первого лунохода (еще не того, которому лететь на Луну, а так называемого технологического, для наземных испытаний) задерживалась. Одна из крупных смежных организаций НИИтрансмаш никак не могла поставить нам свои изделия - ходовую часть. А без нее луноход - не луноход. Бабакин, естественно, об этом умолчать не мог.

Устинов внимательно слушал доклад главного конструктора и что-то записывал в свою толстую тетрадь. Чуть приподняв голову, он остановил жестом Бабакина.

- Подождите, Георгий Николаевич, подождите. Спросим директора Старовойтова. Почему вы в срок не отдали ваши изделия, хочу я вас спросить? Вы что, не знали, что это делать вам и никому другому? С вами Королев еще про это говорил. Не знали? Знали! Надо прекратить дискуссию после принятия решения. А у вас какие настроения? Есть у вас товарищи, которые считают, что это, видите ли, не ваш профиль. "Это не интересно"! И к бабочке надо подходить со страстью! Вы что скажете, товарищ Старовойтов?

- Мы все будем делать, и делаем... мы работаем... брошены все люди.

- Да у тебя пять тысяч человек! Зачем такие красные слова? Сколько работет на Луну, скажи-ка нам!

- Сто человек...

- Вот то-то и оно! "Бросил все людей"! Когда у Бабакина будут ваши изделия?

- Я гарантирую: через пять дней все отдадим...

- Поймите и вы, и все товарищи, вопрос этот исключительной вжности. Приоритетнейший вопрос. Сорвать никак нельзя. Знаю, что трудно, зело трудно... Георгий Николаевич, надо внимательно посмотреть еще и еще раз графики работ и в 2-3 дня их переутвердить. Я правильно понимаю? Вы говорите о пуске станции с луноходом в конце октября. Сроки надо сократить. Но я уверен, что это очень не просто, можно и оступиться где-нибудь. Так нельзя. Надо наметить все на начало октября! Да-да! На начало. Это зело трудно. Тем более надо так планировать, тогда будет хотя бы гарантия, что к концу октября полетим, к празднику. Заводу надо помогать. Лукину и Бабакину надо превзойти самих себя! Я так понимаю?

- Правильно, совершенно правильно. Иначе нельзя, - согласно кивнул головой Лукин. - Я думаю и все товарищи понимают, но ... У нас ведь не только лунные машины, Дмитрий Федорович. У нас еще и "Венера".

- Знаю, что и "Венера". А как с ней дела?

Бабакин подробно рассказал о результатах, которые дала станция "Венера-4", о том, что полагают ученые об условиях на планете, в ее атмосфере.

- Сколько-сколько атмосфер давления там, вы говорите? Мстислав Всеволодович, неужели действительно там такие сумасшедшие условия? - обратился Устинов к Келдыщу.

- Очень может быть. Знаете, Дмитрий Федорович, многое говорит за это. Мы внимательно разбирались, есть большая вероятность, что давление там за сотню атмосфер и температура градусов 450-500! Но мы считаем, что в следующем году к Венере надо обязательно лететь , даже если у Бабакина не смогут для таких условий сделать спускаемые аппараты...

- Какие спускаемые аппратаы - это ваше дело, на то вы ученые и инженеры. Я скажу только одно - очередной срок пуска к Венере пропускать нельзя. Если пропустим, то за полтора года отстанем на три, а то и больше. Я понимаю, что и по лунным, и по венерианским, да и по марсианским станциям все сделать в срок очень трудно, да и сроки - тут даже мы перенести не можем. Но надо. Надо, товарищи. И все надо отработать " до звона", и всю работу организовать очень умно. Ни одного часа времени не должно пропадать. Накал, большой должен быть накал. Но у каждого исполнителя работа должна идти спокойно, чтобы каждый знал, что делает и зачем. Каждый должен быть горд, что участвует в таких делах. Вот это задача ваша, товарищи руководители.

Устинов обвел взглядом всех присутствующих в кабинете. Главные конструкторы, директора заводов, ученые, министры молчали. Секретарь ЦК тяжело вздохнул.

- Понимаю, что это нелегко. И Лукину с Бабакиным нелегко. Вам прежде всего, прежде всех надо отмобилизоваться, чтобы превзойти самих себя! Вы поняли, товарищи? Смежники вам помогают и будут помогать, но машины делать вам. Вам прежде всего и отвечать. Я думаю так: через десять дней опять в таком составе соберемся здесь же. А как дела по Марсу?

Большой разговор закончился около часа дня. В кабинете стало шумновато. Задвигались.

- А вот теперь пойдем на сборку. Надо посмотреть машины. А то ведь улетят и не увидишь...

В это время к Устинову подошел один из министров.

- Я бы очень просил разрешить мне уехать. У меня в 14 часов совеание назначено...

- Важное?

- Да как сказать, - как-то нерешительно ответил министр.

- Нет. Я думаю тебе будет полезно машины посмотреть. Ведь не видел, небось, на чем твои приборы летают, а? Вот то-то. Полезно посмотреть. Полезно. Так что, товарищ Бабакин, пошли? Похвалитесь вашими достижениями.

Собрались через месяц, в начале августа, почти в том же составе. Разговор начал Устинов.

- Товарищи дорогие, посмотрел я ваши дела и понял, что для обеспечения пуска станции с луноходом в начале октября, к ак прошлый раз договорились, нужны очень тонко продуманные мероприятия. Я прошу докладывать объективнее - только это даст возможность такие мероприятия наметить. А дела-то за месяц не очень-то развернулись. Знаю, летная машина еще только в сборке, технологическую, правда, на испытания передали, но это к моему приходу, что ли? Испытания-то её еще не начали? Так?

- Так, Дмитрий Федорович, - подтвердил Бабакин, - летная машина будет в КИСе ( контрольно-испытательная станция) в середине августа, по графику. Испытания пройдут одновременно и на технологической и на летной...

- Ой, Георгий Николаевич, смотрите, как бы вам не обмануться, - с укоризной произнес Келдыш. - Техника-то совсем новая, смотрите...

- Мстислав Всеволодович, это мы понимаем, но что делать? Времени совсем нет, попробуем запараллелить испытания, только не в ущерб качеству, конечно.

- Товарищи, качество - это главное, - подхватил Устинов. - Вы же знаете, на все наши космические выходы мир смотрит. Георгий Николаевич, а как дела с лунными машинами для доставки грунта? Пришел ко мене ваш министр - Сергей Александрович и зажег этой идеей. Если нужны какие-нибудь решения Центрального комитета, то давайте предложения, ради бога, скорее!

- Дмитрий Федорович, мы так наметили: в следующем году, в январе соберем такие машины, в КИСе подготовим в марте, а в апреле можно и пускать, - доложил Бабакин.

- Работать только в апреле под май - праздник ведь, и двумя машинами. Только так!

- Дмитрий Федорович,- поднялся Лукин, - мы решили немного по-другому раьботу в КИСе организовать, создали комплексную бригаду, она и будет все испытания вести. А руководителем назначим заместителя Бабакина - Ивановского.

- Как организовать - это дело ваше. Главное, чтоб результат был. А Ивановского я знаю, не возражаю... В апреле... в апреле... да в апреле две машины пустить за грунтом нужно. Внутреннее напряжение должно быть на порядок выше. Все вы должны вовремя предусматривать и предугадывать. Задержка на 2-3 дня может привести к срыву всех планов. И луноходы, и грунт, и "Венеры", И "Марсы"! В1970 году мы должны дойти до Венеры! Должны! Это же громадное дело и для науки и для международного престижа. А грунт с Луны - это исключительно! У Бабакина и Лукина особенное тяжело. Надо им помогать. Я считаю, что через месяц надо будет еще раз собраться и опять все посмотреть...

То, что говорил тогда на двух совещаниях у нас Устинов приведено здесь почти со стенографической точностью. Не очень представляя, пригодятся ли записи для чего-нибудь впоследствии, я тогда их сделал. Они сохранились, и вот теперь я решил их привести. Мне кажется, они достаточно точно воспроизводят стиль проведения подобных совещаний в те годы.

И таким был Дмитрий Федорович!

Все, что вспомнилось, чем решил поделиться с читателями, никак не претендует на полный, подробный портрет Дмитрия Федоровича. Это лишь малые штрихи к тому портрету, который, надеюсь, создан на страницах этой книги.

Если эти штрихи хотя бы в малой степени позволили оживить память об этом большом человеке, автор может считать свою задачу выполненной.