Это была часовая кассета. На обложке - его портрет. Перед полетом космонавтов, как правило, спрашивают, какие магнитофонные записи хотели бы взять с собой на орбиту. Мы с Юрой Романенко, не задумываясь, ответили: песни Владимира Высоцкого. Нам достали кассету. Не думал, что у нее будет не совсем обычная судьба - ей довелось побывать с нами в самом длительном для той поры полете. Долгих три месяца (для 1978 года рекордных) нам предстояло провести в орбитальной станции. Трудно было предположить, как сложится полет: накануне стартовал экипаж, которому так и не удалось состыковаться со станцией, что создавало определенную психологическую нагрузку для нас. Мы готовились к тому, что легко не будет. Легко и не было...

На Земле после трудного дня, после работы в экстремальных условиях человек возвращается домой, в семью. Он может поговорить с близкими людьми. Их внимание, забота помогут выйти из стрессового состояния. Космонавты лишены возможности такого общения, и многие проблемы, неудачи они «переваривают» внутри себя.

Психологическая усталость как бы накапливается. И в этих условиях «живая речь» песен Высоцкого, их юмор приобретают для тебя особое значение. Ты включаешь магнитофон. Звучит его голос, слова... и они снимают с тебя какой-то груз, ты начинаешь улыбаться. В эти минуты ты чувствуешь радость жизни, что ты не оторван от Земли... Но у Высоцкого есть и другие песни. Они зовут взять ответственность на себя, стоять до конца. Первый раз перед выходом в открытый космос ты испытываешь то же, что солдат перед боем, - ты представитель своей страны, она тебе поручила, и ты должен выдержать, несмотря ни на что. Песни Высоцкого в такие часы, как «локоть друга», придающий уверенность. Поэтому естественно, что перед возвращением на Землю у нас с Юрием Романенко появилась мысль подарить Высоцкому «космическую» кассету в знак благодарности за поддержку.

На правах внештатного начальника космического почтового узла я взял кассету, вынул суперобложку, поставил штамп станции. Вместе с Юрой мы написали слова благодарности Высоцкому, расписались и уже хотели положить кассету в мешочек для спуска на Землю, но одна мысль нас остановила: песни Высоцкого поддерживали нас, а ведь вскоре на станцию прилетят наши товарищи. Им предстоит быть в космосе дольше, и у них будет трудная задача. Почему мы лишаем их поддержки? Словом, осталась кассета на борту, а на Землю спустили только коробочку с суперобложкой.

Я подарил ее Высоцкому после спектакля в Театре на Таганке. Он был растроган, сказал, что хочет понять нашу профессию, что пока он знает о ней немного. Помню, я заверил его, что встретимся еще много раз и наговоримся вдоволь. Много не удалось. Ему оставалось жить всего два года...

Владимир Семенович говорил, что мало знает нашу профессию. Но у него уже была «Поэма о космонавте»: с тонкими психологическими ощущениями, точными деталями и образами. Ее удалось обнародовать лишь летом 1987 года. Конечно, важно, что она увидела свет. Но ведь мощный гуманистический заряд, который несет поэма, был нужен значительно раньше. В те самые 70-е годы. Но тогда, с одной стороны, у него было всенародное признание, с другой - ни тиражей пластинок, ни книг. Кому-то казалось, что многие его песни чересчур критичны, с «душком», подтекстом. Его критика не была злорадной, даже если он что-то высмеивал, она всегда была через боль его собственного сердца. Он не стоял в стороне и не зубоскалил. Он был в гуще людей, страдал сам и понимал страдания других. И героем его песен был не «блатняга», не отрицательный тип, как иногда пытались представить, а человек, остававшийся человеком в самых критических обстоятельствах. Всегда честным, мужественным, настоящим гражданином. Мужчине необходима трудная профессия. Но в застойные годы произошла переоценка ценностей. У многих они сменились. В творчестве Высоцкого ценности не упали в цене. Его положительные герои, которых он любит и которых он хорошо чувствует, - летчики, подводники, солдаты Родины.

Кто-то считал, что Высоцкий чернит многое зря, а ведь он чернил лишь то, что было не только черное - грязное. А вот то, что многие уже перестали рассматривать как передовое, зовущее, героическое, он, наоборот, чувствовал и воспевал.

И когда появились разговоры о том, что те полеты в космос - «легкий хлеб», быстрая дорога к наградам, к славе, Высоцкий написал поэму о космонавте. Она антипод не только бравурным газетным статьям, но и всей космической поэзии. Еще должны были пройти годы, прежде чем стали вести прямые трансляции со старта космических кораблей, общественность узнала, что случаются взрывы ракетоносителей, а космонавтов в корабле в последние секунды отбрасывает система аварийного спасения.

Вот первые строчки поэмы: «Я первый смерил жизнь обратным счетом...»

В самом деле, когда мы куда-то идем, мы начинаем считать километры - первый, сотый... Когда мы что-то делаем, смотрим на часы - час прошел, два... И только у космонавтов идет обратный счет. Садимся в корабль, значит, осталось два с половиной часа. Проверяем герметичность скафандра - два. Закрываем остекление скафандра - остается пять минут. Вот он, обратный счет. Кажется, никто из нас, космонавтов, и я в том числе, не сумел бы так емко сказать о своей профессии. А у него первая строчка - «Я первый смерил жизнь обратным счетом». И надо сказать, «обратным» мерять тяжелее, чем «прямым». Потому что, когда осталось два часа, остался час, осталось пять минут, - ты даже не знаешь, до чего. И когда за две минуты до старта взорвалась ракета, это и говорит, что такое обратный счет, к какому финалу он может вести... .

И далее:

Я буду беспристрастен и правдив: Сначала кожа выстрелила потом И задымилась, поры разрядив. Я затаился и затих, и замер. Мне показалось, я вернулся вдруг В бездушье безвоздушных барокамер И в замкнутые петли центрифуг...

Помню одно из своих обследований в барокамере. В экипаже двое. Откачивается воздух, падает давление, становится меньше кислорода. Неожиданно мне по радио кричит врач, наблюдающий за экипажем с помощью телевидения: «Держи». Я смотрю на себя и не понимаю, что держать. «Товарища держи!» Смотрю, а товарищ падает. Тут же аварийный спуск барокамеры, от быстрого изменения давления, как удар по ушам... Врываются врачи... Один из них говорит мне: «Сегодня барокамеру можно больше не проходить, а перенести ее на следующий день. Все-таки была нештатная ситуация». Я настаиваю: «Буду проходить сейчас». И вновь откачивают воздух. Я смотрю, а у меня в глазах туман. Думаю, дурак, зачем рискнул. Нужно было пойти отдохнуть. Может быть, на меня повлиял этот «спуск» и меня сейчас «забракуют» за мою же лихость? А врач, наблюдавший за мной, понял, что происходит, и спрашивает: «Ты чего? Туман?» Я говорю: «Туман». А он: я, мол, видел, что ты хорошо перенес «быстрый спуск» и дал просто быстрый подъем, и поэтому туман в барокамере, а не у тебя в глазах... В общем, пережил я много. А товарища увели, и дорога в космос для него оказалась закрытой...

Хлестнула память мне кнутом по нервам, В ней каждый образ был неповторим: Вот мой дублер, который мог быть первым, Который смог впервые стать вторым, Пока что на него не тратят шрифта - Запас заглавных букв на одного. Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта, Но дальше я поднялся без него...

Долгое время о дублерах писать как-то стеснялись. Если не брать наши международные экипажи, о которых сообщала вся мировая пресса, то только в 1987 году впервые объявили фамилии дублеров длительной космической экспедиции.

Я много раз был дублером. Не раз проходил полный курс подготовки к полету. Высоцкий очень точно почувствовал: «Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта». А ведь путь до лифта-то не та дорожка по красному ковру после возвращения. Путь до лифта - это те же барокамеры, те же самые центрифуги. «Но дальше я поднялся без него» - все, дублер исчезал. Надо сказать, что это было тяжело. До лифта были еще равные люди, а еще один шаг - в лифт, и уже один известен на весь мир, а другой, равный, а может быть, лучше (как Гагарин со свойственной ему широтой души говорил о Титове - мол, он лучше и поэтому его сохранили для более трудного полета), а потом он превращался в невидимку, в никого. Помните, даже когда мы видим снимки Гагарина в автобусе, то Титова как будто случайно кто-то закрывает своим корпусом, чтобы его не было видно. Представьте себе самочувствие человека, который был равным, а через шаг он не только не равный, не только не второй, а вообще никто - на время, а бывало, и навсегда. Что и говорить, переносить такое нелегко. И то, что это так тонко уловил Высоцкий, просто поражает. А мне он говорил: «Я так мало знаю о вашей профессии...»

И еще об одном. Иногда приходится слышать, что, собственно, Высоцкий сделал? Ну, утверждал гласность тогда, когда она не приветствовалась. А сейчас все говорят об острых проблемах, промахах, вскрывают недостатки, и Высоцкий бы сегодня просто потерялся. Мол, он был хорош для своего времени. Решительно не согласен с этим. Думаю, нам и сейчас не хватает Высоцкого точно так же, как его не хватало нам тогда. Перестройка - это революция, а революция - это дело, не терпящее приставки «полу», здесь не может быть полугласности, полудемократии, полухозрасчета и т. д. Здесь все должно быть честно и на особом накале. И вот, мне кажется, никто, как Высоцкий, сейчас не смог бы вскрыть то, что называется механизмом торможения. Мы открываем газету - на заводе идет брак, хотя и перестройка. Сервис отстает, по-прежнему нет достатка продуктов, хотя перестройка. Примерам несть числа. В чем дело? В силах торможения. Говорят: а покажите эти силы торможения, кто против перестройки? Никого. Тут нужен был бы опять Высоцкий, чтобы он как на ладони показал того, кто невидим. Его поэзия повела бы в бой...

Когда решали, какой ставить памятник Владимиру Высоцкому, оказалось, что и тут возникли какие-то бюрократические препоны - вроде он выше, чем «положено по инструкции», - космонавты присоединили свой голос к тем, кому была дорога память о народном поэте.

В завершение главы я хотел бы полностью привести «Поэму о космонавте» В. Высоцкого, тем более что она пока мало известна широкому читателю.

Я первый смерил жизнь обратным счетом. Я буду беспристрастен и правдив: Сначала кожа выстрелила потом И задымилась, поры разрядив. Я затаился и затих, и замер. Мне показалось, я вернулся вдруг В бездушье безвоздушных барокамер И в замкнутые петли центрифуг. Сейчас я стану недвижим и грузен, И погружен в молчанье, а пока, Меха и горны всех газетных кузен Раздуют это дело на века. Хлестнула память мне кнутом по нервам, В ней каждый образ был неповторим: Вот мой дублер, который мог быть первым, Который смог впервые стать вторым. Пока что на него не тратят шрифта - Запас заглавных букв на одного. Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта, Но дальше я поднялся без него. Вот тот, который прочертил орбиту, При мне его в лицо не знал никто. Я знал: сейчас он в бункере закрытом. Бросает горсти мыслей в решето. И словно из-за дымовой завесы Друзей явились лица и семьи. Они все скоро на страницах прессы Расскажут биографии свои. Их всех, с кем знал я доброе соседство, Свидетелями выведут на суд. Обычное мое, босое детство Обуют и в скрижали занесут. Чудное слово «Пуск» - подобье вопля - Возникло и нависло надо мной. Недобро, глухо заворчали сопла. И сплюнули расплавленной слюной. И вихрем чувств пожар души задуло, И я не смел или забыл дышать. Планета напоследок притянула, Прижала, не рискуя отпускать. И килограммы превратились в тонны, Глаза, казалось, вышли из орбит, И правый глаз впервые удивленно Взглянул на левый, веком не прикрыт. Мне рот заткнул - не помню - крик ли, кляп ли. Я рос из кресла, как с корнями пень. Вот сожрала все топливо до капли И отвалилась первая ступень. Там, подо мной, сирены голосили, Не знаю - хороня или храня. А здесь надсадно двигатели взвыли И из объятий вырвали меня. Приборы на земле угомонились, Вновь чередом своим пошла весна. Глаза мои на место возвратились, Исчезли перегрузки - тишина. Эксперимент вошел в другую фазу. Пульс начал реже в датчики стучать. Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу, И получил команду отдыхать. И стало тесно голосам в эфире, Но Левитан ворвался, как в спортзал. Он отчеканил громко: «Первый в мире!» Он про меня хорошее сказал. Я шлем скафандра положил на локоть, Изрек про самочувствие свое... Пришла такая приторная легкость, Что даже затошнило от нее. Шнур микрофона словно в петлю свился, Стучали в ребра легкие, звеня. Я на мгновенье сердцем подавился - Оно застряло в горле у меня. Я отдал рапорт весело, на совесть, Разборчиво и очень делово. Я думал: вот она и невесомость, Я вешу нуль, так мало - ничего! Но я не ведал в этот час полета, Шутя над невесомостью чудной, Что от нее кровавой будет рвота И костный кальций вымоет с мочой. * * * Все, что сумел запомнить, я сразу перечислил, Надиктовал на ленту и даже записал. Но надо мной парили разрозненные мысли И стукались боками о вахтенный журнал. Весомых, зримых мыслей я насчитал немало, И мелкие сновали меж ними чуть плавней, Но невесомость в весе их как-то уравняла - Там после разберутся, которая важней. А я ловил любую, какая попадалась. Тянул ее за тонкий невидимый канат. Вот первая возникла и сразу оборвалась. Осталось только слово одно: «Не виноват!» Но слово «невиновен» - не значит «непричастен», - Так на Руси ведется уже с давнишних пор. Мы не тянули жребий, - мне подмигнуло счастье, И причастился к звездам член партии, майор, Между «нулем» и «пуском» кому-то показалось, А может - оператор с испугу записал, Что я довольно бодро, красуясь даже малость, Раскованно и браво «Поехали!» сказал.