Дорогой Митенька!

Очень ты меня расстроил сообщением о болезни Маринки. Но, слава богу, все обошлось. Ты уж там береги сестренку. Она у нас очень славная и добрая девочка. Мне кажется, она меня любит. Я разглядывал ее по ТВ, она совсем невеста...

Ты спрашиваешь меня о моей жизни. Я уже рассказывал тебе, что она довольно однообразна. Утром после завтрака иду в свою лабораторию и работаю до обеда. После обеда — короткий отдых, минут 40. Читаю. Главным образом специальную литературу. Вечером играем во что-нибудь, слушаем музыку, просто болтаем. На ночь я обязательно читаю, но уже не химические, а нормальные книги. Грета — наш врач — считает, что я мало двигаюсь, а Карел убеждает ее, что я домосед по психологическому складу. Грета, наверное, права: надо давать себе большую физическую нагрузку. Марс очень балует нас своим слабым гравитационным полем. Ведь здесь твой отец весит всего 30 килограммов. Мы все быстро слабеем здесь физически.

Иногда я хожу на прогулки. Чаще всего с Томом Датлом или Индирой Рамшикхари. Я бы и один ходил гулять, но по инструкции одиночное шлюзование допускается только в аварийной ситуации. Гулять скучновато: ни деревьев, ни травы, ни воды какой-нибудь. На Марсе есть очень красивые, правда, суровые пейзажи, но это далеко от нашей базы, пешком не дойдешь. А у нас тут скалы, маленькие, зализанные ветром песчаные дюны. Индира говорит, что земные пустыни или тундры не веселее. Наверное. Туареги любят пустыню, а чукчи — тундру. Но чтобы любить их, надо там родиться, вырасти, жить. Марс ужасно меня интересует, его история, его геологическая, химическая жизнь, его дальнейшая судьба, но сказать, что я люблю Марс, я все-таки не могу. Думаю, что я буду очень скучать по нему, когда вернусь на Землю. Если вернусь... Интересно, будет ли любить его земной человек, для которого он станет родиной? А ведь человек родится на Марсе уже скоро.

Ты говоришь, что дела твои с английским и испанским идут не очень хорошо, и спрашиваешь, как мой английский, не смеются ли надо мной и как мы тут вообще общаемся.

Английский у меня вполне на уровне. Да и французский тоже. То есть это, конечно, не совершенное знание языка, я не могу назвать многих зверей, птиц, насекомых, кушаний или каких-нибудь мелочей. Например, недавно с Сирилем долго выясняли, как по-французски детские переводные картинки. Английский знают все, кто-то лучше меня (не считая Тома и Питера, для которых это родной язык), кто-то хуже. По-русски говорят Том, Карел, похуже — Ци Юань и немного Хидеки. Только Хидеки никак не научится произносить русское «л» и вместо него произносит «р». Он утверждает, что все японцы этим страдают. Но это не мешает нам с ним петь русские песни. У него идеальный слух, голос очень приятный, и он любит петь. Так что я могу всегда с удовольствием поболтать по-русски. Другим труднее. Индира жаловалась мне, что ей очень хочется поговорить с кем-нибудь на чистом хинди. Кнут — единственный, кто знает шведский. У Эмилии Модесто — нашего микробиолога и повара — родной португальский, она из Бразилии. Банту — язык Патриса Убанго. На нем говорит его народ бангала и некоторые другие народы в Заире.

Но все это в общем никаких проблем у нас не создает, поскольку всегда под рукой транслейторы. Ты надеваешь легкий шлем с наушниками и маленьким микрофоном у губ и говоришь, скажем, с Индирой по-русски. А она слышит тебя на хинди или на английском, как ей захочется. Но видишь ли, почему я все-таки очень агитирую тебя подналечь на английский и испанский — транслейторы сейчас еще дороги и повсеместно не распространены. Однако даже когда они станут совершенно доступны всем, это все равно не то. Даже не знаю, как тебе объяснить... Транслейтор, в электронной памяти которого сотни тысяч слов, переводит правильно, даже чересчур правильно и делает язык бездушным. Русский язык без буквы «л» Хидеки Юшахары мне милее, чем правильное «л» транслейтора. Беда транслейтора не в том, что в его память забыли ввести «переводные картинки», «подосиновик» или «трясогузку». Ну, забыли сегодня, так завтра не забудут. Теоретически объем его памяти во много раз превышает словарный запас любого языка. Но ведь есть слова действительно труднопереводимые. Сириль по десять раз на день кричит «Алёр!». И всякий раз перевести можно по-разному. Мы тут спорили с Томсоном и Олафссоном, я говорю: «Ну, братцы, это чистая маниловщина!» А потом час объяснял им, что это такое. Я установил, что не существует точного перевода русских слов «приволье» и «раздолье» ни на один язык мира. Вот так-то, брат Митяй! Ну, я что-то заболтался. Целую тебя и жму лапу. Продолжу свою лекцию.

Итак, Персивал Ловелл построил обсерваторию. Его яростное желание убедить весь мир, что на Марсе существует высокая цивилизация, было безгранично. Он дал новую жизнь каналам Скиапарелли, населив целый мир разумными существами. Он нарисовал трагическую картину погибающей от жажды планеты, жители которой из поколения в поколение обречены на циклопический труд: уже многие тысячелетия они строят в своих красных песках гигантские ирригационные системы, открывая путь воде тающих летом ледяных шапок на полюсах. Никогда никакая другая астрономическая проблема не была так ярко окрашена красками человеческих эмоций, от которых всегда так далека была Урания — муза астрономии. Наверное, поэтому столь уязвимы книги Ловелла, в которых веры больше, чем знания. Критики палили в него со всех сторон: в упор, издалека, рикошетом. Даже такой ясный и светлый ум, как Альфред Рассел Уоллес, разделивший с Чарлзом Дарвином славу творца теории естественного отбора, даже он не понял трагического романтизма американца и считал Ловелла мошенником. Об астрономах и говорить нечего. «...Я думаю, — писал французский астроном Амедей Гильемен, — что наука ничего не выгадает, пустив разнузданное воображение в погоню за химерами, одною из каковых я готов считать вопрос об открытии сношений с планетами». Итальянец Черулли согласно кивал французу: «Удивительный вид каналов обусловливается не самыми объектами, но неспособностью современного телескопа верно показывать подобные объекты». Маундер, астрофизик из Гринвича, изготовил карту Марса, на которой вместо линий стояли точки, и предложил школьникам издалека перерисовать карту. На многих рисунках детей точки слились в линии. В своей работе «Каналы Марса», которую я, кстати, только что здесь прочел, Маундер с простой и неотвратимой силой пресса абзац за абзацем выдавливал жизнь из гипотезы американца. Все меньше и меньше сторонников становилось у Ловелла. Аризонская обсерватория превращалась в храм забытой веры. Там и скончался Персивал Ловелл 12 ноября 1916 года.

Из далека прошедших лет я, например, читаю его книги уже другими глазами, нежели его современники. На пороге еще невиданной всемирной капиталистической бойни перед холодными людьми, укладывающими в походные планшеты карты с разбойничьими красно-синими стрелками, он разворачивал свои карты Марса и говорил о мирной работе, способной объединить жителей всей Земли. Да, он был, если хотите, утопистом, но его мысль о бессмысленности грядущей войны не была утопией. Он писал: «Война для нас является пережитком первобытного состояния и привлекает теперь в основном драчливых мальчишек и безответственные элементы. Самые мудрые понимают, что для проявления героизма имеются лучшие возможности и более определенные цели в борьбе за существование. Война — это то состояние, которое человечество перерастает».

Он так много писал и так страстно говорил о Марсе, а думал-то он, как я понимаю, о Земле...

После смерти Ловелла вопрос об искусственном происхождении каналов не сразу был снят с обсуждения, хотя даже в кругу фантастов говорить об этом почиталось банальностью. Иногда «каналы» снова появлялись из небытия. Я недавно просматривал старинные отчеты Международной астронавтической федерации и нашел одну работу, в которой разбирался вопрос о «степени связанности» марсианских каналов. Вывод даже допотопных вычислительных машин, анализировавших тогда карту Марса, был неожидан: оказалось, что степень связанности каналов Марса равна примерно степени связанности железнодорожных станций в штатах Айова и Огайо и намного превышает степень связанности естественных трещин лавы, ледников и известковых пород.

Конечно, знания — сила. Но не всякая сила в радость. И когда узнаешь, что никакой инопланетной цивилизации нет и даже следов ее не видно, радоваться как-то не хочется. И не радует мысль, что уже не десятки миллионов, а миллионы миллионов километров бездны невероятные, не подвластные никакому воображению, отделяют тебя от существ, которые могли бы понять и научить тебя, которых ты, быть может, смог бы уберечь от ошибок.

Ну, вот на этом давайте кончим сегодня, ребята. Всего вам хорошего. Учитесь хорошо. Нам вы нужны ученые.

Марс. База Цандер.

21 ноября 2032 года.

Август 1914 года. Войны называют национальными трагедиями. Трагедии национальные складываются в нечто огромное из личных трагедий. Первая мировая война пощадила Фридриха Цандера, не убила, не искалечила никого из его близких. Но война была для Цандера личной трагедией потому, что она убила его мечты, искалечила планы на будущее, лишила всякой перспективы в осуществлении идей, которые владели всем его существом. Он почувствовал вдруг, что совершенно бессилен, ибо не распоряжается будущим. Будущим распоряжалась война. «Не унывать, не падать духом!» — он успокаивал себя, как умел. Даже в это суровое время надо использовать все возможности для приближения эры межпланетных путешествий. Диплом с отличием давал ему право самому выбрать место будущей работы. Он задумался и выбрал завод «Проводник».

И по нынешним меркам завод «Проводник», построенный с привлечением французских капиталов, был завод большой: на нем работало более четырнадцати тысяч человек. А по тому времени даже в мировом масштабе это было гигантское предприятие еще молодой тогда резиновой промышленности.

— Но почему резина? Что тебя интересует в резине?.. — спрашивал сына Артур Константинович.

— Видишь ли, папа, — ответил Фридрих, — я хотел бы получше изучить и саму резину, и технологию изготовления ее. Это для меня очень ценный по своим свойствам материал. Вряд ли отыщется вещество, которое могло бы создать лучшую герметизацию межпланетного аппарата, его люков и отдельных отсеков. Она прекрасный изолятор и, следовательно, уменьшит вероятность замыкания электрических цепей и пожара, который в условиях космического полета — бедствие трагическое. Ну а потом я считаю, что из резины лучше всего изготовить скафандры, без которых никакие путешествия, скажем, по Луне, да и по другим планетам, просто невозможны...

— Послушай, Фридель, какие путешествия по Луне! — воскликнул отец. — Война! Ты знаешь, что мы разбиты в Восточной Пруссии? Александр Васильевич застрелился!

— Какой Александр Васильевич? — рассеянно спросил Фридрих.

— Генерал Самсонов!

— Папа, я слышал, что Самсонова предали Жилинский и Ранненкампф, что его армия разбита и он покончил с собой. Я знаю это, и меня все это печалит не меньше, чем тебя. Но, прости, судьба межпланетных путешествий не зависит от побед или поражений генералов. Единственно, что генералы могут: отсрочить старт космического полета. Тут я согласен: могут. Но не более! Рано или поздно мы обязательно полетим на Марс. Неужели ты не понимаешь, что мы все равно обязательно полетим на Марс? А раз так, для этого надо работать. И я буду работать для этого...

Но работать над проектом марсианской экспедиции ему было нелегко. Фридриха Артуровича назначили помощником заведующего автошинным отделом «Проводника». Хозяйство было большое, сложное, мало ему знакомое. Требовалось резко увеличить производство автомобильных шин для нужд фронта. Никакого плана модернизации и расширения производства не существовало.

Рабочих подбадривали «патриотическими» речами. Но речи уже не действовали: в год поступления Цандера на завод «Проводник» пережил пять забастовок. Только что появившемуся в цехе инженеру рассказывали, как недавно работницы отравились импортным американским бензином, с которым без масок работать было нельзя.

Цандер видел, что так продолжаться не может. Он понял вдруг: вся эта мешанина из организационного хаоса, выдаваемого за реконструкцию, квасных и хвастливых призывов, считавшихся демонстрацией патриотизма, безжалостной эксплуатации, объясняемой трудностями военного времени, — все это нужно для одного — нажиться на войне. Быстро, цепко и по-крупному нажиться. Наживались все, кто мог, от поставщиков лежалых сухарей и гнилых подметок до металлургических воротил и артиллерийских магнатов. Он понял, что величайшее бедствие миллионов оборачивается для единиц крупной наживой, и еще более укрепился в сознании аморальности этой войны, всего этого правопорядка.

На производственном совещании инженер Цандер выступил с критикой тех средств техники безопасности, которые применялись в шинном производстве. Его выслушали. Тезисы выступления занесли в протокол. Некоторые инженеры переглядывались: за Фридрихом Артуровичем уже закрепилась репутация человека странного, немного не от мира сего. С такими главное не спорить. Соглашаться, а делать по-своему. Разумеется, с техникой безопасности ничего не изменилось, а если и изменилось, то только к худшему.

Один из биографов Цандера цитирует воспоминания Фридриха Петровича Тупиня, работавшего в автошинном цехе: «Молодой инженер не гнушался рабочими, он часто приходил к собравшимся на перекур и расспрашивал, как живем, как работается... Многие из нас тогда жили, как и я, в Марупе, за десять километров от завода, и, чтобы попасть вовремя на работу, вставали еще затемно. Выслушав нас, Цандер, устремив взор вдаль, рассказывал нам о своей мечте и о том, что скоро, очень скоро будет возможность доставлять рабочих на далекое расстояние на летательных аппаратах, которые будут взлетать и садиться прямо у их домов, а затем настанет время, когда можно будет летать не только в любой край Земли, но и в космос, на другие планеты».

Какой, однако, удивительный человек! Ведь, с одной стороны, Цандер — воплощение скромности, человек вроде бы необщительный, «некоммуникабельный», как теперь говорят. С другой стороны, при всей своей замкнутой самоуглубленности он с юных лет, с бесед у кроватки маленькой Маргареты, потом в училище, в институте, теперь на заводе, позднее везде, где он работает, где контактирует с людьми, непременно выступает активным пропагандистом идей космического полета, не боясь при этом показаться несовременным, смешным, чудаковатым, если не слегка помешанным. Мнение собственно о нем никогда его не интересовало. Несравненно важнее было увлечь других, найти единомышленников. Космические путешествия могут готовиться одиночками, такими гениями, как Циолковский. Но осуществляться одиночками они не могут! Сколько бы он ни работал, одного его труда мало, чтобы улететь на Марс. Да и вряд ли на Марс полетит один человек...

Всю жизнь он искал на Земле будущих марсиан... А между тем положение на фронте оставляло желать лучшего: русские войска отступали. К лету 1915 года линия фронта стала подползать к Риге. Ряд предприятий, выполнявших военные заказы, стал готовиться к эвакуации. В Москву уезжал «Мотор». Еще в апреле 1913 года умер Калеп. Его смерть Фридрих Артурович пережил с большой болью. Уже тогда связи Цандера с заводом ослабли, но и теперь он часто с теплой грустью вспоминал огромный ящик, в котором прибыл из Берлина долгожданный «Райт», полеты с горы Дзегужкалнс, когда он вечно ходил в синяках, выставку в театре «Казино» — все это было так давно... Война обладает способностью молниеносно отбрасывать прежнюю мирную жизнь в невероятно далекое прошлое.

Эвакуировался и «Проводник». Из трех тысяч вагонов с оборудованием, сырьем и людьми часть следовала в Москву, часть — в Подмосковье, часть — в Переславль-Залесский. И снова скажу: тесен мир! Если бы Цандер попал в этот древний русский городок на берегу Плещеева озера, где царь Петр строил когда-то свою «потешную флотилию», то еще в 1919 году мог бы встретиться он с Мишей Тихонравовым, девятнадцатилетним комсомольским активистом, мог бы встретиться в этом маленьком городке, не дожидаясь, пока ракеты пересекут их судьбы лишь через двенадцать лет в подвале ГИРД.

Но его эшелон должен был идти не в Переславль-Залесский, а в Спас-Тушино — московский пригород.

Война, отъезд из дома, отъезд вынужденный и никаким временем не ограниченный — все это требовало характера, и он стремительно взрослел в эти месяцы, менялся, становился непохожим на прежнего Фриделя. Есть его фотография 1913 года. Сестра Маргарета сохранила нам его словесный портрет:

«Обычно он редко смеялся, но охотно улыбался («ухмылялся», как говорила Лени*); выглядел он хорошо: выше среднего роста, светловолосый, маленькие усики. Красивы были его зеленые глаза, мерцающие всеми полутонами. Он был худощав и казался почти хрупким, ходил чуть наклонившись, не так стройно и прямо, как другие члены нашей семьи».

*Средняя сестра Фридриха Артуровича.

Это портрет Фриделя-студента, но не инженера Цандера. Все вроде бы осталось прежним: волосы, усики, зеленые глаза, а человек выглядел совсем по-другому. Он чувствовал, что 1915 год — год для него рубежный. Детство, отрочество, юность отсеклись. Начиналась жизнь другая, взрослая, с другими заботами, требованиями, устремлениями. Да, все так обычно и случается с людьми. Но новая его жизнь, еще неизвестная, туманная, не вызывала у него чувства робости, тревоги, потому что он знал: из прежнего бытия в бытие новое переходит главное: он будет строить межпланетные корабли. Как, где, когда, на какие средства, с чьей помощью, в каких условиях, он не знал. Он знал главное: что бы ни случилось, какие бы преграды ни возводило время, история или отдельные люди, он будет строить межпланетные корабли!

Последний день в Риге. Сестра Маргарета вспоминает: «В 1914 году отец отправил в Москву наше столовое серебро и другие ценности. Меня это не трогало, но когда Фридель пришел прощаться, так как он вместе с заводом «Проводник» уезжал в Россию в качестве инженера автошинного отдела, я заплакала и уцепилась за него. «Оставайся, оставайся!» — просила я. Отец редко говорил с пафосом, но теперь он положил руку на плечо, прослезился и сказал: «Итак, мой мальчик, отправляйся в путь. Я знаю — ты пойдешь своей дорогой. Оставайся честным, порядочным, каким ты всегда был». Тогда и Фридель положил руку на отцовское плечо. Мама поцеловала его, и Фридель, который, подобно всем «отцовским сыновьям», не признавал целования руки, вдруг склонился и поцеловал ее руку. Я побежала за ним. В передней он обнял меня, вырвался и бросился вон из квартиры».

Порога этого дома он никогда больше не переступит. И никогда не увидит больше отца: доктор Цандер умрет в Риге в декабре 1917 года.

Отъезд из Риги в июле 1915 года делит жизнь Фридриха Цандера на две половины. В Риге он жил в семье, почти всю свою сознательную жизнь на одном месте — в отцовском доме на улице Бартас. Сохранились документы, связанные с его учебой. Многие детали его биографии оживлены воспоминаниями сестры М. А. Юргенсоп-Цандер, семейными фотографиями, юношескими дневниками самого Фриделя. Он как бы на виду и из нашего сегодня виден в Риге лучше, чем в Москве. Здесь все иначе. Прежде всего время совсем другое. Первая мировая война. Февральская революция 1917 года, падение династии Романовых. Наконец, Великий Октябрь, рождение нового, социалистического государства. Гражданская война. Голодные и холодные годы разрухи. Цандер еще не женат, живет один. Как уже отмечалось, человек он был довольно замкнутый. Точнее, даже не замкнутый, а просто никому никогда в друзья не напрашивался. Близких друзей в Москве у него в этот период нет.

Известно, что неудачи на фронте в то время повсеместно вызывали волну шпиономании. Можно допустить, что Цандер — немец по национальности, говорящий по-русски с заметным акцентом, — не мог не почувствовать это на себе, что могло лишь усилить его уединенность, неконтактность. До момента оккупации Риги он переписывался с родными. Известно и письмо Артура Константиновича, написанное в марте 1916 года, в котором он пишет сыну: «Радуюсь, что тебе пришлось применить твои знания для военных нужд нашей дорогой России».

О внешних проявлениях его жизни известно очень мало. Цандер никогда не отличался любовью к развлечениям, а тут тем более. Мало свидетельств, которые могли бы рассказать о его участии в политической или общественной жизни в годы, предшествующие Октябрю. Очевидно, эти внешние проявления были скупы и однообразны: работа —- дом — работа. Причем и дома тоже работа, и очень напряженная. Известно, что по прибытии автошинного отдела завода «Проводник» в Подмосковье Фридрих Артурович продолжает работать на нем в качестве инженера, занимая различные руководящие должности: заведующего автошинным, затем автозакройным отделами, помощника заведующего отделом прорезиненной ткани, заведующего лабораторией по механической части, заведующего патентным отделом.

Можно представить себе, сколько сил и времени отнимала у Фридриха Артуровича работа на предприятии, выполнявшем в годы войны военные заказы. И тем не менее... «С 1915 по 1917 год я занимался... — пишет Цандер, — насколько время позволяло, опытами над оранжереей авиационной легкости, а с 1917 года энергично работал над теоретической и конструктивной разработкой вопроса о перелетах на другие планеты».

Он оставался верен себе. И это главное, что мы знаем о его жизни.

Романтик по натуре, Цандер никогда не был прожектером и реально представлял себе, что до тех пор, пока война не кончится, говорить даже не о постройке, а хотя бы о разработке и моделировании космического летательного аппарата, способного достичь Марса, по меньшей мере смешно. Однако просто ждать лучших времен он не хотел, не мог. Поэтому из обширного круга вопросов, связанных с заатмосферными путешествиями, он выбирает тот, который, как ему кажется, не требует для своего разрешения ни специального оборудования, ни станков, ни квалифицированных рабочих, ни металла или какого-нибудь иного дефицитного сырья. Он решает заняться тем, что сегодня в космической технике сокращенно именуется СЖО — системой жизнеобеспечения. Не надо быть специалистом, чтобы понять, насколько многогранная эта система. Здесь и необходимость поддержания заданных параметров атмосферы, влажности, газового состава. И обеспечение пищей и водой. И утилизация отходов, возможность соблюдения правил личной гигиены. И масса всяких других проблем, на которые мы в нашей земной жизни не обращаем внимания, принимая их как нечто само собою разумеющееся.

Цандер все проверил математикой и видел, что математика не пускает его на Марс.

Реальное потребление нынешним космонавтом кислорода составляет около одного килограмма в сутки. Воды — около трех килограммов, из которых примерно половину человеческий организм возвращает в окружающую атмосферу, что требует ее постоянного удаления из окружающей воздушной среды. Для поддержания нормальной трудоспособности космонавт на нынешних орбитальных станциях планирует калорийность своего рациона где-то в пределах 3100 килокалорий в сутки. Это примерно 80 граммов жиров, 100 граммов белков, 420 граммов углеводов. Итого, без учета веса всяких регенерационных систем, вентиляторов, осушителей, ассенизационных устройств, влажных салфеток и полотенец, душевой установки с отсосом воды, электрической бритвы с отсосом срезанных волосиков и всевозможных емкостей для сбора разных жидких и твердых отбросов, тары, просто мусора и пыли (увы, пыль тоже есть, ее создают сами люди, когда работают, когда просто двигаются), так вот, без всего этого хозяйства, призванного обеспечить относительный комфорт, человек в космосе потребляет около 4—5 килограммов полезного груза в сутки. На двоих с учетом реальных сроков экспедиции на Марс и обратно получаем около шести тонн. Шесть тонн, не считая веса самого корабля, топлива, аппаратуры, энергетики и всего другого. Шесть тонн только для того, чтобы не задохнуться и не умереть от голода и жажды.

Приведенные цифры и нормы доказаны практикой реальных многомесячных космических полетов. Пусть у Цандера были другие цифры, но порядок их должен был получиться примерно тот же. Необходимость поднять в космос такой груз делала саму идею межпланетного полета совершенно нереальной, переносила ее из мира строгой инженерии в мир фантастических грез. Ни о каких шести тоннах Цандер не мог разрешить себе даже думать. Его конструкторский оптимизм был столь велик, что его межпланетный аппарат в проекте должен был быть сначала почти в 20 раз, а позднее — в 10 раз легче реального гагаринского «Востока», который, как известно, не предназначался для межпланетного полета, а выполнял несравненно более скромную задачу, «Востока», который был построен почти через полвека и вобрал в себя вершинные достижения науки и техники за эти полвека. Выходит, Цандер — прожектер? Нет. Его конструкторский оптимизм основывался на убеждении, что столь огромных запасов брать с собой с Земли не потребуется. О регенерации атмосферы уже был разговор, а продукты питания надо научиться выращивать прямо в космосе. Так возникла мысль об «оранжерее авиационной легкости».

Мысль, правда, не новая. О создании биологического круговорота веществ «подобно тому, как это имеет место на земле», писал еще К. Э. Циолковский в 1911 году. Но, высказав эту идею применительно к длительным космическим экспедициям, Константин Эдуардович никаких расчетов не делал и никаких попыток реализовать ее, хотя бы в опытном варианте, не предпринимал. Цандер был первым в мире исследователем, который пытался решить эту проблему на практике.

Очевидно, проблемы СЖО давно сидели в его мозгу. Сестра Маргарета вспоминает, что он еще юношей размышлял вслух, какие растения лучше смогут очистить атмосферу космического аппарата, и решил, что лучше всего выбрать овощи с большой поверхностью зеленых листьев и стеблей: капусту, салат, лук. У него был маленький огородик на веранде отцовского дома на улице Бартас. Вспоминал ли он о нем в Москве? Во всяком случае, сам Фридрих Артурович писал так:

«Первые мои опыты мною были произведены в 1915— 1917 годах, я вырастил в древесном угле, который в 3— 4 раза легче обыкновенной почвы, горох, капусту и некоторые другие овощи. Опыты показали, что возможно применять древесный уголь, удобренный отбросами. Древесный уголь сильно впитывает также всякие выделения, и этим можно держать воздух в оранжерее довольно чистым... От выращивания в воде можно перейти к простому обрызгиванию корней растений питательной жидкостью. В этом случае растения будут расти без грунта. Методом аэрации можно превращать в 24 часа все отбросы в полезное удобрение».

Сама идея обрызгивания корней тоже не нова. В том же 1911 году, когда Циолковский писал о биологическом круговороте веществ, другой выдающийся русский ученый-ботаник, Владимир Мартынович Арциховский, опубликовал в журнале «Опытная агрономия» статью «О воздушных культурах растений», в которой рассказал о своем методе физиологических исследований корневых систем с помощью разбрызгивания различных веществ в окружающем корни воздухе. Но если Цандер и читал эту статью (что мало вероятно, поскольку тогда он, как вы помните, больше интересовался практической авиацией, чем опытной агрономией) и сама идея не принадлежит ему, он, бесспорно, был первым, кто задумался о ее практической реализации в условиях космического полета, потому что в работе Арциховского нет даже намека на какое-либо «межпланетное выращивание» растений. Кстати, Цандера всегда отличала необыкновенная способность использовать и приспособлять уже известное к своему космическому аппарату, к полету. Просто он постоянно думал об этом и все виденное вокруг, услышанное и прочитанное соотносил с проблемами, которыми он жил.

Оранжерея авиационной легкости вообще-то тоже может рассматриваться лишь как частный вопрос общей проблемы, которую он так сформулировал: «О возможности жить неограниченное время герметически закрыто, получая извне лишь энергию». Именно так написал он своими стенографическими крючками на обложке тетради № 6 (по списку Цандера), целиком посвященной системам жизнеобеспечения в космическом аппарате. Здесь и оранжереи, и регенерация воздуха, и утилизация отходов. Первая запись датирована 19 января 1916 года — одинокий Цандер живет в Тушине. Последняя — 30 июня 1931 года — Цандер с семьей на своей последней квартире в Медовом переулке в Москве. До сих пор тетрадь эта до конца не расшифрована. Если перевести очень убористую скоропись Цандера на обычный машинописный текст, в тетради окажется около 600—700 страниц, то есть это три-четыре таких книжки, как эта. В ней множество рисунков, схем, графиков, фотографий растений. Около 20 страниц полностью заняты таблицами. Дается описание более 50 различных опытов.

Историки науки, изучая датировку записей, говорят о пяти периодах, когда Цандер вновь и вновь возвращался к проблеме жизнеобеспечения и всякий раз поднимал ее на более высокий теоретический уровень. Сначала речь ндет вроде бы только о пилотируемом космическом аппарате. В 1926 году в книге «Перелеты на другие планеты; первый шаг в необъятное мировое пространство», которую он так и не закончил, Цандер, формулируя содержание одиннадцатой главы, пишет: «Оранжереи авиационной легкости и круговой процесс для поддержания жизни в герметически закрытом помещении в межпланетном корабле, на межпланетной станции, на Луне, на другой планете, обладающей атмосферой». Подумать только, когда это писалось — более полувека назад!

Великий французский писатель Виктор Гюго отметил: «Продвигаясь вперед, наука непрестанно перечеркивает сама себя. Плодотворное зачеркивание...» Нигде, наверное, как в космонавтике, не были столь высоки темпы таких перечеркиваний. И стоит ли расшифровывать до конца эту гигантскую тетрадь Цандера — найдем ли мы там что-нибудь, что сможет пригодиться нашим современникам? Думаю, что расшифровывать стоит, что обязательно что-нибудь найдем. Работы классиков науки потому и называются классическими, что никогда нельзя предугадать, когда, кому и зачем они могут понадобиться. Еще не раз будем говорить мы о приоритетах Цандера и влиянии его на развитие современной космонавтики. Что же касается оранжереи, то, разумеется, в частностях, как выяснилось за прошедшие годы, он не всегда был прав. Иная нужна дозировка растворов, новые синтетические пористые материалы удобнее, чем активированный уголь, который может сильно пылить в невесомости. Но главная, основополагающая мысль Цандера спустя полвека остается верной: да, бортовая оранжерея сможет снизить общий вес космического объекта, а следовательно, упростить многие проблемы межпланетных экспедиций.

Сложностей здесь много, и проблема получения «космических урожаев» не решена до сих пор. Опыты по выращиванию высших растений в условиях невесомости были противоречивы. В некоторых случаях удавалось добиться успеха, часто растения погибали. Во время своего рекордного полета на орбитальной станции «Салют-7» летчик-космонавт Валентин Лебедев записал в дневнике 13 июля 1982 года: «Из беседы с биологами узнали и были удивлены, что чувствительность клеток растений к силе тяжести чрезвычайно высока и равна одной десятитысячной земного ускорения». Очевидно, Циолковский ошибался, когда говорил, что сила тяжести сдерживает рост растений и невесомость раскрепостит их, позволив создать новые, неизвестные Земле формы и огромные плоды. Нет, как и всему, рожденному на Земле, как и всему, имеющему в прошлом миллионолетнюю историю эволюции в мире тяжести, растению тоже, видимо, нужно земное притяжение и тоже, как и человеку, необходимо время и опыт, чтобы научиться жить в безопорном мире. Опыт и время. Они докажут правоту Цандера.

Работы в этом направлении ведутся и в космосе, и на Земле. Советскими учеными создана опытная установка для культивации китайской листовой капусты методом аэропоники. Была построена и работала модель космической оранжереи, использующая отходы жизнедеятельности человеческого организма. Проведены новые исследования энергетического баланса листьев различных растений. Короче, как сказал советский ученый Г. И. Морозов в своем докладе на Первых чтениях, посвященных разработке научного наследия и развитию идей Фридриха Артуровича, в Риге весной 1970 года, «подход Ф. А. Цандера к анализу проблем создания межпланетного космического корабля имеет ценность и в наше время при исследовании проблем создания систем жизнеобеспечения».

Нужен опыт и время. А там видно будет.

Цандер — классик космонавтики. Но если заняться простейшими подсчетами, то окажется, что собственно космонавтикой, и только космонавтикой, как говорится, «по долгу службы» он в своей жизни занимался всего около двух лет: примерно год, с лета 1922-го по лето 1923 года, когда он сам оставляет работу на авиазаводе и дома проводит расчеты космического самолета, и примерно год перед смертью — в ГИРД. Все остальное время существовал не только классик космонавтики Цандер, но просто инженер Цандер. Инженер, который ходил на работу и выполнял множество различных инженерных заданий. И среди его записей, сделанных теми же стенографическими крючками, среди расчетов космических кораблей, можно найти нечто несравненно более прозаическое: то, чем он повседневно занимался. Разумеется, Цандер-классик — классик космонавтики для нас, живущих в эпоху ее бурного развития, куда интереснее Цандера — просто инженера. Впрочем, и для современников тоже: просто инженеров много, а классиков мало. Поэтому биографы Фридриха Артуровича в лучшем случае называют место его работы, справедливо сосредоточивая все внимание на том, чем он собственно на службе, то есть большую часть времени, остающегося от сна, не занимался. А между тем Фридрих Артурович очень много работал. В четырех тетрадях зашифрованы его «Расчеты для автомобильных шин», которые он вел с 16 августа 1914 года до 5 апреля 1918 года. Несколько нерасшифрованных тетрадей называются просто «Расчеты».

Другие темы его инженерных записей, хранящихся в Архиве Академии наук СССР, обозначены совершенно конкретно: «О кручении винтов», «Карбюрация горючей смеси для авиационных двигателей», «Определение потерь в каналах карбюратора», «К расчету трубы для вентилятора к печи Моргана». В марте 1920 года он рассчитывает отдельные автомобильные узлы, затем проводит исследования различных деталей и параметров всевозможных авиационных двигателей: РОН, «Либерти», составляет сравнительную таблицу характеристик звездообразных авиационных двигателей. Это его повседневная работа, за которую он получал деньги и продовольственные карточки. И она делает его космическое подвижничество еще возвышеннее. Ведь этой главной его работы никто с него не требовал. За нее никто денег не платил и не кормил. Более того, большинство, подавляющее большинство окружающих считало неглавную работу главной и наоборот.

Ему некому было жаловаться и не на что было жаловаться: он сам обрек себя на этот неустанный многолетний бесплатный труд. И даже столь необходимого всякому подвижнику морального удовлетворения, интеллектуальной поддержки он тоже получал не всегда, потому что, хотя и имел репутацию грамотного инженера, слыл чудаком, который если и страдает, так по своей же воле! Чего же его жалеть и сочувствовать ему, коли сам он не хочет жить «как все»?! Среди окружающих его людей он и впрямь долгие годы оставался марсианином, существом инопланетным, если и симпатичным, но все равно непонятным, чужеродным. И это благо, если к идеям его и образу жизни относились просто равнодушно. Это еще благо. Воинствующий обыватель не терпит любой непохожести на себя и сразу становится агрессивным. Это куда хуже. Да, от «оранжереи авиационной легкости» действительно идет запах нехороший, тяжелый. Но как доказать, что ты не сумасшедший, что все это нужно, что иначе невозможно будет улететь на Марс?..

За окном лежали глубокие снега. В коротких вечерних сумерках на какие-то минуты они становились сиреневыми. Но только на минуты, потом их заливало темнотой. Он сидел над своими тетрадями, изредка поглядывая в окно. Он никого не ждал: некому было к нему прийти, а так хотелось, чтобы кто-то пришел! Кто-то, кто поймет его сразу, положит руки на его плечи и спросит его: «Ты устал?» И скажет ему: «Ну, рассказывай...» И он все расскажет...