МОСКВА КОСМИЧЕСКАЯ

У каждого из нас в душе не одна Москва. Вернее, одна, конечно. Но эта одна Москва набирается, как мозаика, из разноцветных впечатлений. У меня есть туманная Москва далекого детства. Походы с отцом в Третьяковку. Тихие аллеи сада Эрмитаж. Китайцы в маленьких прачечных у Каретного ряда. Механические куклы в полный человеческий рост
- целый джаз-оркестр,
- которые сидели в витрине Петровского пассажа, дули в саксофон, били в барабан. Есть Москва военная. Карточки в булочной на Садово-Самотечной. Осколок фугаски, который храню до сих пор. Даже возил его в ФРГ, хотел там бросить, да раздумал. Фугаска попала в керосиновую лавку на углу Лихова и Садовой. Напротив стоял (и сейчас стоит) большой дом начала века, купеческая псевдоготика с рыцарями и львами, один осколок перебил льву шею, и когда дул ветер, лев укоризненно качал головой, а мы, мальчишки, все ждали, когда голова упадет, но она не упала, шею льва зацементировали. Москва школьных лет. Футбол во дворе с негодующим управдомом. Марочный магазин на Кузнецком мосту. Робкие прогулки с девушкой Наташей в Александровском саду, где еще не было Могилы Неизвестного солдата. Как долго можно было бы все вспоминать, вспоминать... Ведь вся моя жизнь
- Москва. И вот годы зрелости. В буднях долгой газетной работы возникла и живет, все более разрастаясь и укрепляясь, еще одна Москва
- Москва космическая.

Где начало ее? Наверное, все-таки в апреле 1961 года, когда сама столица была подобна ракете, яркой, брызжущей огнем фейерверочной ракете: по Москве из Внуково в Кремль ехал Гагарин! Ведь знали, догадывались, что человек полетит в космос скоро. В самых доверительных журналистских кругах даже произносились сверхсекретные фамилии: Гагарин, Титов, Попович, но все равно как неожиданно все это произошло! После Дня Победы я не могу припомнить вот такого искреннего, радостного проявления чувств огромного города, которое вызвал гагаринский полет. Стихийные демонстрации, студенты с самодельными плакатами, летчики, с радостной беспомощностью взлетающие в воздух: качали всех летчиков без разбора, лишь бы петлички были голубые.

Гагарин возвращался в Москву 14 апреля. Стояла чудесная погода, настоящая весна. Город был солнечным и мокрым, но не слякотно-мокрым, как нередко бывает, а словно умытым. Самолет, в сопровождении эскорта истребителей, летел по какому-то лишь ему разрешенному воздушному коридору. Он пролетел над городом, и Гагарин видел сверху красные флаги и запруженные народом улицы.

Для журналистов и киношников слева от парадной трибуны, к которой прямо по бетону тянулась красная ковровая дорожка, поставили какую-то металлическую этажерку, собранную наспех из труб и винтовых замков, которыми скрепляют ремонтные леса. На нее все лезли и лезли, как я понимаю, люди, ни к журналистике, ни к кино никакого отношения не имеющие, лезли, потому что видно лучше. Этажерка эта ходила ходуном и как-то нехорошо поскрипывала, готовясь развалиться. Но все сразу забыли об опасности, когда длинный белый ИЛ-18 с сонной медлительностью стал приближаться к нам из аэродромных далей и, наконец, тихо встал так, что дверь пришлась точно против красной дорожки, и тут же с незнакомой проворностью подкатил трап. Теперь все, не отрываясь, смотрели на эту маленькую, плотно пригнанную к телу ИЛа дверь, с жадным нетерпением ожидая ее раскрытия. Казалось, что дверь не открывалась очень долго, хотя прошли всего секунды. Дверь, наконец, отошла, обнаружив темное нутро самолета, и в следующий миг в ее проеме показалась маленькая человеческая фигурка. Над аэродромом прокатился какой-то нестройный ликующий крик-выдох, сразу пресеченный громкими звуками старого, еще довоенной Москве принадлежащего, марша «сталинских соколов»: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор...» Гагарин быстро сбежал по трапу, на ходу примериваясь к ритму марша, и ровно, размашисто зашагал к парадной трибуне. Все уже знали его в лицо по портретам, но теперь его увидели, узнали, убедились в факте его реального существования, и, опять заглушая звуки марша, над аэродромным полем поплыл нестройный восхищенный гул. И тут все на нашей этажерке увидели вдруг, что шнурок на одном ботинке Гагарина развязался, точнее
- соскочил с крючков форменных офицерских ботинок, и болтается, и все поняли, что он может наступить на него и споткнуться, даже упасть! Я почувствовал величайшую несправедливость такой возможности, стало очень страшно за Гагарина, страшнее, чем когда он летал. И все, кто видел этот шнурок, молились шепотом: «Не наступи, не упади, дойди...» Потом мне приходилось слышать, что Гагарин будто бы увидел, что шнурок у него развязался, и, проявив исключительное самообладание и мужество, тем не менее продолжал идти к трибуне. Это был замечательный человек, не надо его приукрашивать, ничего он тогда не видел, никакого мужества не проявлял. Шел бодро и весело по красной ковровой дорожке и дошел до трибуны и, лихо вскинув руку к козырьку, начал рапортовать. Грузный пожилой человек, бесцеремонно растолкав строй караула, приблизился к Гагарину очень близко и почти в упор снимал его любительской кинокамерой. Я узнал Туполева. Никакому кинооператору такого никогда не разрешили бы, с Андреем Николаевичем спорить было трудно, остановить, если уж он что задумал,
- невозможно...

Как замечательно ехал Гагарин по Москве! Сколько москвичей навсегда запомнят его сияющее лицо! Наверное, единственным очевидцем, который не запомнил этот триумфальный проезд, был он сам. Он рассказывал мне, что с той минуты, когда он вступил на красную ковровую дорожку, он мало что помнит. Люди, известные ему лишь по портретам, обнимали и целовали его. Отец, мать, Валя
- он не очень хорошо понимал, как они оказались тут. Проезд по Москве, тысячи ликующих людей, бросающих цветы в его машину, трибуна Мавзолея, суворовцы с фанфарами, Золотая Звезда... Он пришел в себя только в чистом пустом особняке на Ленинских юрах, куда отвезли его с Валей после кремлевского приема...

Работая над хроникой «Королев», я старался непременно побывать там, где жил и трудился мой герой, и когда дошел до организации Группы изучения реактивного движения (ГИРД), поехал на Садово-Спасскую, 19, во двор, где в подвале помещалась эта историческая группа. Никакой отметки, тем более мемориальной доски, как сейчас, тогда не было, и отыскать подвал было нелегко. Он оказался просторнее, чем я думал, но удивительно нежилым, хмурым. Вот тут все и началось в 1931 году...

Один из гирдовцев вспоминает: «...Нам отвели помещение для базы в подвале большого дома на углу Орликова переулка... Конструкторские кабинеты и мастерские разместились в этой узкой, неуютной катакомбе... Когда стали туда переезжать, все наше добришко, все «приданое» разместилось на одной жалкой подводе...» Да, «богатой невестой» группу не назовешь. Друзья из ЦАГИ подарили им ручное точило. Потом в подвале появился списанный токарный станок. Но уже к лету 1933 года у них было шесть токарных станков, один строгальный и много другого разного оборудования.

Я ездил на квартиры к старым гирдовцам, говорил с Тихонравовым, Победоносцевым, Галковским, Корнеевым, Мошкиным, Паровиной, Андреевым - молодыми обитателями подвала на Садово-Спасской 1931 года. И он оживал в их рассказах, теплел, наполнялся железным лязгом и веселыми голосами. Да, было тесно, холодно, мрачновато без окошек, но было хорошо!
- так говорили все. Я понимал, что о молодых годах человек всегда вспоминает с приятностью,
- вспомните солдат Великой Отечественной. Воспоминания о молодости оптимистичны по самой своей природе: жизнь была хороша уже потому, что ты был молод, здоров, влюблялся, бегал, спал без порошков, что все было впереди!

И в то же время я чувствовал, что не только радостные краски молодости окрашивают их воспоминания в радужные тона, что тогда, в 1931-м, им действительно хорошо было в подвале на Садово-Спасской! Я слушал их и думал о великом знатоке человеческой души Сергее Павловиче Королеве, который сумел облечь их молодой энтузиазм, так располагающий к веселому анархизму мансарды вольных художников, в рамки серьезного научно-исследовательского учреждения и при этом сумевшего этот молодой энтузиазм не погасить! ГИРД -- не кружок, не клуб по интересам. В ГИРДе была секретность, пропуска, вахтер. Был кабинет начальника и объявление на двери, в котором значились часы приема. Были строгие планы, приказы, входящие и исходящие бумаги. И все-таки как весело они жили, с каким подъемом работали без сна, без отдыха, да и без денег бывало! Дух ГИРД представляется мне иногда потерянным секретом, наподобие старинного фарфора или перегородчатых эмалей: мы умели это, но вот теперь на беду свою забыли, как это делается. А как надо вспомнить! Как это всем нам нужно!

9 апреля 1932 года газета «Комсомольская правда» писала: «В настоящее время ГИРД приступает к осуществлению плана практических работ в области конструкций советских ракет и ракетопланов, изучения стратосферы и т. д...»

Весной они «приступали к осуществлению», через год летом
- уже осуществили.

Отсюда, из подвала на Садово-Спасской, возили завернутую в рогожу ракету в Нахабино на испытания. После многочисленных доводок, переделок, опрессовок 17 августа 1933 года первая советская жидкостная ракета успешно стартовала и за тринадцать секунд полета достигла высоты 400 метров. Потом я случайно обнаружил: у Алексея Толстого в «Аэлите» американский журналист Скайльс читает объявление инженера Лося, приглашающего лететь с ним на Марс, тоже 17 августа! «День 17 августа,
- писал тогда Сергей Павлович Королев,
- несомненно, является знаменательным днем в жизни ГИРД,
- и, начиная с этого момента, советские ракеты должны летать над Союзом республик!» Так и случилось. Фантастика «Аэлиты» обернулась явью в никому тогда не известном подвале на Садово-Спасской улице.

И вспоминается ЦУП. Я только что родился, когда Королев пришел в подвал ГИРДа. Я работал много дней и ночей в ЦУПе
- Центре управления полетом. Значит, подвал и ЦУП вместила одна короткая человеческая жизнь, не удивительно ли?

ЦУП увлекает, как музыка. Какое-то глубинное, беспричинное волнение возникает в моменты соприкосновения с этой необыкновенной дозорной системой, все знающей, все понимающей, постоянно готовой к действию. Огромное пятиэтажное здание, с прекрасными, пожалуй, даже «избыточно мраморными» интерьерами и гигантскими мозаичными панно, живет жизнью, отличной от жизни Москвы, подчиненной своему глобальному биоциклу беспрестанно сменяющих друг друга сеансов связи. Артур Хейли написал странные романы, в которых препарирует организмы аэропорта, отеля, автозавода. ЦУПу нужен свой Хейли, чтобы вы поняли, что космонавтика
- это не только грохот старта, полеты в невесомости и спуск в огненном вихре, а и вот эти многосуточные, многомесячные перегрузки внимания, этот постоянный утомительный, но совершенно необходимый контроль тысяч людей за всем, что происходит там, на орбите, с единицами. Этот земной труд
- фундамент, на который опирается прославленное в стихах и песнях здание труда космического. И когда я говорю о тысячах людей,
- это не в запале, не ради красного словца,
- их, действительно, тысячи,
- здесь в ЦУПе, на НИПах (наземных измерительных пунктах), расставленных по всей стране, от Украины до Камчатки, на белых красавцах судах науки: «Академик Сергей Королев», «Космонавт Юрий Гагарин», «Космонавт Владимир Комаров», «Космонавт Владислав Волков» и других, поменьше, которые несут свою вахту в океанских просторах. И те двое-трое-пятеро, которые работают на орбите, привязаны ко всем этим людям тысячами невидимых нитей, и эти люди на земле знают о тех, в космосе, гораздо больше, чем они сами о себе знают. Они знают, какая у них там температура, тепло ли, холодно ли, какое давление и влажность, подзаряжаются ли солнечные батареи, крепко ли задраены люки, сколько рабочего тела осталось в двигателях ориентации,
- могучая река информации ежесекундно низвергается на ЦУП, приводя в движение весь его сложный механизм. Только за один сеанс связи ЦУП получает более 100 миллионов двоичных единиц информации. Много это? Мало? Для сравнения: для того, чтобы закодировать и передать по космической связи вот эту главку, открывающую книгу, потребуется примерно в 2500 раз меньше этих самых двоичных единиц. Этот неохватный поток информации надо направить, разделить по протокам, ручьям, струйкам, капиллярам, процедить, отфильтровать, выпарить и, наконец, разобраться в том, что же осталось.

Главный зал управления, с рядами кресел внизу, с просторным гостевым балконом наверху, с огромной светящейся картой там, где полагается быть сцене, действительно напоминает зрительный зал, на подмостках которого разыгрывается многодневное космическое представление. Только зрители и действующие лица часто сменяют друг друга, а драматург хранит в секрете все будущие перипетии своих героев. Впрочем, сравнение упрощает действительность: ведь человек, сидящий в зале, часто является не просто исполнителем своей роли, а представляет очень многочисленный коллектив невидимых исполнителей, в зале не находящихся. Именно других исполнителей, а не статистов, сидящих в других рабочих комнатах, за другими пультами, у других телеэкранов. Группы планирования, анализа, управления, связи, баллистики, систем жизнеобеспечения, медицины, обслуживания командно-измерительного комплекса, комнаты телеграфной связи со всеми станциями слежения, комнаты телефонной связи, зал телевизионных коммутаторов
- переключателей телевизионных программ пультов,
- круглые сутки, день за днем, месяц за месяцем несут свою вахту. Записывается и хранится каждый сигнал, каждое слово, каждый телекадр, переданные из космоса. Своя служба до долей секунды измеряет бег времени, ведь одна десятая доля секунды
- это почти километр пути по орбите. Свой зал счетных машин. Одна из них обслуживает баллистиков, непрерывно ведущих траекторные измерения, другая
- телеметристов, дающих сведения о корабле и экипаже. Два других электронных гиганта стоят в резерве, каждую секунду готовые к работе. Бесконечное множество других вычислительных устройств разной величины, конструкции и назначения собирает, группирует, запоминает, анализирует, решает, что в норме, а что нет, наконец, превращает в цифры, таблицы и графики всю эту информацию, преобразует их в видимое изображение и выносит в зал к пультам управления полетом.

...А гирдовцы рассказывали, что ракету заворачивали в рогожу и везли на трамвае и платили за нее сердитым кондукторам, как за провоз багажа...

Но если ГИРД и Гагарин и ЦУП вместились в одну короткую человеческую жизнь, то что же будет завтра? И какие чудеса откроются людям Москвы космической на пороге XXI века? И какие чудеса могу открыться им, если человечество поймет всю бессмысленность невероятных затрат разума, труда и богатств Земли для уничтожения всех
- прошедших и будущих
- сокровищ разума, труда и Земли, всю чудовищность деятельности обитателей планеты, направленную на то, чтобы сделать эту планету необитаемой?

Древние, измеряя положение планет на небосклоне, составляли гороскопы, пытаясь проникнуть в будущее. Спутники, межпланетные зонды, орбитальные станции,
- искусственные созвездия сегодняшнего дня,
- как хочется, глядя на вас, составить единственно верный гороскоп, предрекающий счастье моему великому городу!

Москва, 1986 г.