«МЫ ЖИВЕМ БОЛЕЕ ЖИЗНЬЮ КОСМОСА,
ЧЕМ ЗЕМЛИ»

Домик Циолковских в Калуге стоит в конце очень круто бегущей к Оке улочки и нынче отличается от соседних домиков разве что аккуратностью подкраски, мемориальной доской на фасаде и двумя грубыми, нелепыми беленого цемента вазонами подле дверей. По величине, архитектуре и внутренней своей планировке он как все; тысячи людей в России живут в таких домиках. И все-таки этот совсем необыкновенный, единственный для нас, в веках прославленный своим великим и странным хозяином.

О домике этом написано немало статей и книжек. Еще больше — о Циолковском. Может быть, о Циолковском даже чересчур много написано. Вернее, чересчур много одинакового. И все уже заучили цитату о том, что Земля — колыбель разума и что нельзя вечно жить в колыбели. Такое упорное цитирование — непременная составная часть елея; и Циолковский, став гранитным и бронзовым, невольно как бы начал отодвигаться от живых людей. Этого никак нельзя допустить, ибо даже в числе гениев всех времен и народов человек этот является выдающимся.

Любовь к людям — очевидно, не совсем точное определение его духовного мира. Правильнее сказать — забота о человечестве, воспитание в людях убежденности в силе их коллективного разума. Он за всех нас болел душой. За четыре года до смерти 74-летним стариком Циолковский писал:

«В мои годы умирают, и я боюсь, что вы уйдете из этой жизни с горечью в сердце, не узнав от меня, что вас ожидает непрерывная радость...

Мне хочется, чтобы эта жизнь ваша была светлой мечтой будущего, никогда не кончающегося счастья...

Я хочу привести вас в восторг от созерцания вселенной, от ожидающей всех судьбы, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома. Это увеличит ваше здоровье, удлинит жизнь и даст силу терпеть превратности судьбы...

Мои выводы более утешительны, чем обещания самых жизнерадостных религий».

Это его программа. Это ключ к пониманию его работ, фундамент всех формулировок, зерно всех расчетов. Космос не самоцель, выход из колыбели предрешен не потому, что в колыбели тесно, но прежде всего потому, что сила и знания, полученные человеком вне колыбели — в космосе,— сделают его счастливее. Поиски путей в заатмосферные выси равнозначны для него поискам земного человеческого могущества.

Мы называем Циолковского отцом космонавтики. (И не только мы. «Циолковский является пионером в области вопроса о межпланетных сообщениях»,— писал один американский журнал еще в ноябре 1928 года. «Циолковского по справедливости следует признать отцом научной астронавтики» — утверждала газета «Юманите» в августе 1930 года. Однако разговор о признании еще впереди.) Космические полеты и дирижаблестроение были главными проблемами, которым он посвятил свою жизнь. Но говорить о Циолковском только как об отце космонавтики — значит обеднить его вклад в современную науку и технику.

Недавно мне посчастливилось достать и прочесть три десятка тех самых, ставших теперь такой большой редкостью, книжек, которые издавал Константин Эдуардович в Калуге на собственные скудные учительские деньги. Книжки эти очень разные. Фантазии и расчеты, рассуждения и чертежи. Есть среди них и такие, которые подарили свои страницы учебникам. Есть и наивные: прошедшие десятилетия многое поменяли в мире техники и в мире общественно-политических идей. Но в книжках этих повсюду блестят самородки удивительных, просто фантастически точных предвидений.

Возьмем атомистику — краеугольный камень множества наук. Повторяя (возможно, и не зная этого) гениальную ленинскую мысль о неисчерпаемости атома, Циолковский замечает в 1925 году: «Плотный и неделимый атом Лукреция и Лавуазье оказался мифом. Наверно, и элемент атома — электрон окажется таким же мифом». В 1929 году он более категоричен: «Рассудок и история наук нам говорят, что наш атом так же сложен, как планета или солнце». И уточняет в 1931 году: «Атом есть целая вселенная, и он так же сложен, как космос».

Еще не рождена астроботаника, десятилетия нужно ждать еще опытов по синтезу сложных органических молекул в условиях межзвездной среды, а Циолковский с убежденностью отстаивает идею разнообразия форм жизни во вселенной. Всемирно известный итальянец профессор Петруччи¹ был еще черноглазым мальчиком, когда Циолковский высказал идею внеутробного развития зародыша в искусственной матке. С треском разламывались на глазах ипподромной толпы легкие, похожие на этажерки самолетики, а Циолковский писал в 1911 году: «Аэроплан будет самым безопасным способом передвижения». (Кстати, задолго до этого он первый предложил «выдвигающиеся внизу корпуса» — колеса, опередив создание первого колесного шасси в самолете братьев Райт.) Словно догадываясь о будущем открытии лазера², он ставил инженерную задачу сегодняшнего дня: космическую связь с помощью «параллельного пучка электромагнитных лучей с небольшой длиной волны, электрических или даже световых...». Не было ни одной счетно-решающей машины, да и потребности жизни не взывали еще к спасительному могуществу числовых абстракций, а Циолковский предсказывал: «...математика проникнет во все области знания».

¹ Петруччи — Даниэль Петруччи — итальянский профессор, хирург из Болоньи, известный смелыми опытами по внеутробному развитию человеческих зародышей, проводившимися в конце 50-х — начале 60-х годов нашего века.

² Лазер — оптический квантовый генератор, работающий в диапазоне частот видимого и инфракрасного света.

Такие примеры можно было бы множить вновь и вновь, удивляясь широте кругозора интересов этого необыкновенного человека. Если же говорить о различных областях знаний, связанных с исследованиями космического пространства (а много ли их, не связанных?), то удивление не может не перерасти в восхищение.

Вспоминается мне один разговор с космонавтом Константином Петровичем Феоктистовым. В нем коснулись мы Циолковского, и Феоктистов сказал:

— Разумеется, нельзя сказать, что ученые вот сейчас претворяют в жизнь технические идеи Циолковского. Это вульгарно. Всей сложности полета в космос Циолковский представить себе не мог. Но меня поражает, как он смог серьезно говорить и думать обо всем этом совершенно на «пустом месте», с поразительной точностью определяя некоторые детали...

Слов этих я тогда не записал и передаю по памяти только их смысл, но смысл я запомнил хорошо и, читая Циолковского, многократно и с радостью находил подтверждение мысли Феоктистова. В равной мере можно говорить здесь и о научно-технических, и о фантастических книжках Константина Эдуардовича. В фантастике Циолковский так же безупречно точен, как и в технических статьях. Для него фантастика — лишь иная, более доступная для неподготовленного читателя форма пропаганды своих идей. Не уход, не отдых от истин, а лишь переодевание ее в более яркую одежду. (Этим путем независимо шли и идут многие фантасты-ученые, вспомните хотя бы нашего Владимира Афанасьевича Обручева.)

Помню самую первую «космическую пресс-конференцию» в Доме ученых на Кропоткинской в апреле 1961 года. Юрию Гагарину задали вопрос:

— Отличались ли истинные условия вашего полета от тех условий, которые вы представляли себе до полета?

Гагарин ответил:

— В книге Циолковского очень хорошо описаны факторы космического полета, и те факторы, с которыми я встретился, почти не отличались от его описания.

Звездной дорогой Юрия Гагарина мысленно уже прошел учитель из крохотного городка Боровска, окончив 12 апреля (ровно за 78 лет до полета Гагарина!) свой космический дневник «Свободное пространство».

Через четыре месяца после этой пресс-конференции «отчитывался» (теперь уже в большом зале МГУ — учли журналистский и телевизионный размах) Герман Титов. Он увлеченно рассказывал об аэродинамическом нагреве «Востока-2» при входе в плотные слои атмосферы. И вот нахожу: Циолковский предвидел опасности, связанные с нагревом, изучал полет метеоритов, подсчитал температуру в пограничном слое.

Наверное, все видели фильмы о подготовке к групповому полету Андрияна Николаева и Павла Поповича. Помните бешеную карусель центрифуги? А за 83 года до этого Циолковский записал: «Я еще давно делал опыты с разными животными, подвергая их действию усиленной тяжести на особых центробежных машинах. Ни одно живое существо мне убить не удалось, да я и не имел этой цели, но только думал, что это могло случиться. Помнится, вес рыжего таракана, извлеченного из кухни, я увеличивал в 300 раз, а вес цыпленка — раз в 10; я не заметил тогда, чтобы опыт принес им какой-нибудь вред». Читал про кухонного таракана и улыбался, а в горле какое-то волнение: надо ведь додуматься до центрифуги в те-то годы!

Лишь в 1918 году, окончив долгие скитания по редакциям, увидела свет фантастическая повесть Циолковского «Вне Земли». Прочтите ее, в советское время она переиздавалась много раз, а потом прочтите газетные отчеты о полете Павла Беляева, о прогулке в космосе Алексея Леонова. Велика ли разница? Разве что вместо нынешнего фала была у Циолковского обыкновенная цепочка...

«...только с момента применения реактивных приборов начнется новая великая эра в астрономии — эпоха более пристального изучения неба», — читаю у Циолковского в «Исследовании мировых пространств реактивными приборами» (1911 г.). И вспоминаю беседу с профессором Дмитрием Яковлевичем Мартыновым, директором Астрономического института имени П. К. Штернберга.

— Астрономия превращается в науку опытную,— говорил профессор.— Успехи космонавтики позволяют нам сегодня реально представить себе развитие принципиально новой отрасли науки — внеземной астрономии...

И снова читаю у Циолковского: «...следует употребить как регулятор горизонтальности маленький, быстро вращающийся диск, укрепленный на осях таким образом, чтобы его плоскость могла всегда сохранять одно положение, несмотря на вращение и наклонение снаряда. При быстром, непрерывно поддерживаемом вращении диска (гироскоп) его плоскость будет неподвижна относительно снаряда».

Это же тот самый гироскоп, без которого немыслимы сегодня полеты самолетов и ракет — сердце приборных отсеков!

«...маленькое и яркое изображение солнца меняет свое относительное положение в снаряде, что может возбуждать расширение газа, давление, электрический ток и движение массы, восстановляющей определенное направление, — иными словами, Циолковский предлагает ориентировать корабль в пространстве по Солнцу, то есть так же, как был ориентирован, например, гагаринский «Восток».

Циолковский предлагает устанавливать в горячем потоке газов специальные графитовые рули — много лет спустя Вернер фон Браун делает такие рули на своей «Фау-2», сверхсекретном оружии гитлеровского рейха.

Циолковский рекомендует путешествовать в космосе «или в особых одеждах, заключающих аппараты для дыхания, или в самих жилищах, оторванных от общей их массы» — читай, в ракетных капсулах. Перед вами — скафандры Елисеева и Хрунова, перед вами лунный модуль американского корабля «Аполлон».

Ну, а если не касаться этих технических деталей, то идеи искусственного спутника Земли, многоступенчатой ракеты, жидкостного ракетного двигателя и двигателя, использующего ядерный распад, — все эти идеи тоже принадлежат Циолковскому. Россыпь идей, богатейшая порода мечты, которую потомки переплавляют в реальность.

Как же так случилось, что глухой с детства человек, по существу самоучка, книжник, в светелке маленького домика, вдали от университетов и институтов, отнюдь не обласканный вниманием коллег, скромнейший школьный учитель, вдруг преподал человечеству такой урок гениального научного предвидения? Я хожу по калужскому домику, с педантичностью истового экскурсанта разглядываю модели и инструменты, часы и слуховые трубки, выписываю имена с корешков книг на полке, ищу — и не нахожу ответа. В общем-то есть ответ — гений. Но что это? Пушкин — гений, и Эйнштейн — гений. Что может их объединять? Не знаю, но думаю почему-то, что, разговорись Пушкин с Эйнштейном, им не было бы скучно: каждый почувствовал бы масштабность собеседника. Но тогда что объединяет Циолковского и с Пушкиным и с Эйнштейном?

Необыкновенное уважение к своему труду. Сознание нужности, важности и значимости своей работы. Отказов и хулительных отзывов, которые Циолковский получал на свои статьи, хватило бы и на десятерых. Их было вполне достаточно для того, чтобы эти десятеро забросили все свои проекты. Циолковский не забросил. «Мы, наученные историей, должны быть мужественней и не прекращать своей деятельности от неудач, — писал он. — Надо искать их причины и устранять их». Это не декларация — так он жил.

При внешней медлительности, почти болезненной застенчивости он был стоек и необыкновенно мужествен. Юношей, раскритиковав признанный всеми «вечный двигатель», он вступил на тропу войны с лжеавторитетами. В своей убежденности он не боялся выглядеть смешным — достоинство среди взрослых людей редчайшее. Обыватели «рвали животы», глядя на учителя, который обдувал в ветреную погоду на крыше свои модели или рассматривал звезды в подзорную трубу. Он сносил все эти насмешки: липкая молва узколобых не могла загрязнить, замутить его убежденности.

У него абсолютно раскованное мышление. Он не боялся мечтать, и масштабы его умственных построений не страшили его. Он не пригибался в своих мечтах, не опасался, что они ударятся о низкий потолок его калужской светелки. «Человек во что бы то ни стало должен одолеть земную тяжесть и иметь в запасе пространство хотя бы солнечной системы». Я подчеркнул слова, в которых ясно слышится — на меньшее он не согласен.

Бездну сил отдал он дирижаблю, и многие биографы его считают это заблуждением великого ученого. Однако у сторонников дирижаблестроения и сегодня веские доводы в защиту гигантов неба. Кто знает, не придется ли за это «великое заблуждение» поклониться еще в пояс Константину Эдуардовичу? Ведь вспомнили же бесколесный локомотив Циолковского на воздушной подушке, когда побежали над Волгой наша «Радуга», а над Невой — «Нева». И с дирижаблем может так случиться. Идеи Циолковского редко оказывались пустоцветом, и редко изменяло ему непостижимое чутье провидца.

Может быть, все это и есть гений? Может быть, как раз все это и роднит его с Пушкиным и Эйнштейном?

В числе пионеров космонавтики находим мы имена Германа Оберта и американца Роберта Годдарда. Это бесспорно выдающиеся инженеры, самоотверженные и смелые люди. Но разговоры об их приоритете в ракетных изысканиях, поднимающиеся время от времени не столько историками техники, сколько озабоченными конъюнктурой политиками, мягко говоря, несостоятельны. Циолковский переписывался с Обертом и его помощником, русским инженером Шершевским, посылал им книги, обсуждал их планы. Письма Шершевского в Калугу похожи на отчеты, «...я жалею, что не раньше 1925 года, услышал о вас,— писал Оберт в 1929 году,— тогда, зная ваши превосходные работы (с 1903 года), я, наверное, в моих теперешних успехах пошел бы гораздо дальше и обошелся бы без моих напрасных трудов»,— это полное признание первенства русского ученого.

Годдард не знал о Циолковском (а Циолковский— о Годдарде) тоже очень долго и выпустил свои первые труды по ракетной технике в начале 20-х годов. По этому поводу чикагский журнал «Office Appliances» писал в 1928 году: «Методы профессора Годдарда весьма сходны с теми, которые Циолковский предложил на 20 лет ранее».

А еще был человек, не гранитный и не бронзовый, который на крыльце стриг машинкой ребятишек со всей улицы, и любил ездить в бор на велосипеде забытой ныне фирмы « Дукс», и бегать на коньках забытой системы «нурмис». Любил летними вечерами пить чай в садике, много лет носил крылатку с пряжками в виде львиных голов и не признавал письменных приборов, предпочитая чернильные пузырьки. У него была большая семья — семь человек детей,— и маленькое жалованье (за все свои труды до Великого Октября, за 60 лет дерзкой своей жизни получил он 470 рублей от Императорской Академии наук). И жизнь была трудной, иногда попросту голодной, и немало было горя в ней и слез —лишь две дочери пережили отца, — не одной горькой чашей испытаний не обнесла его судьба... Он был убежденный домосед. Больших трудов стоило уговорить его даже на поездку в Москву, когда торжественно отмечали его 75-летие. Он и по Калуге не очень-то гулял — ведь так крута эта бегущая от Оки улочка, названная теперь его именем...

Я карабкался по ней, размокшей под желтым молодым солнцем и, выйдя на перекресток, увидел табличку: «Улица академика Королева». Символичное пересечение. Сегодня пересеклись улицы, а много лет назад — судьбы. Сергей Павлович послал в Калугу первую свою книжку, постеснявшись указать обратный адрес. Циолковский прочел. «Книжка разумная, содержательная, полезная», — так оценил он труд молодого инженера. И здесь не изменило ему удивительное чутье...

Оглядывая наше звездное прошлое, понимаешь, как много в нем тяжких трудов и как заслуженна его всемирная слава. В Калуге повесил космический век свой календарь. В нем много неизвестных до поры красных дней. И не раз в удивлении и благодарности поклонится человечество маленькому домику у Оки, когда скрип пера в калужской светелке откликнется новыми громами Байконура.