Конечно же, дома меня давно ждали, но, естественно, не с теми результатами. Мой вынужденный отпуск слишком затянулся, причем на неопределенный срок.

В первую неделю мне еще радовались все. В квартире, наконец, появился мужчина. Всю неделю я устранял строительные дефекты и следы женской инициативы.

Моя деятельная теща, привыкшая рассчитывать только на себя, в бетонной коробке почувствовала себя неуютно. До переселения она всегда жила в деревянных домах, и теперь ее раздражало, что она не могла вбить гвоздь в стену там, где ей хотелось.

А когда Таня принесла с работы горсть дюбелей, теща с утра до вечера пыталась вколотить их в бетон при помощи обычного молотка. Она оставила эти попытки лишь, когда отлетевший от стены дюбель попал ей в лоб.

После этого она стала вбивать их в оконные рамы, в рамы встроенных шкафов, в любые деревянные детали. К ним она привязывала веревки для сушки белья. Естественно, что под нагрузкой дюбели вылетали. И постепенно их место занимали все более крупные гвозди, приколачиваемые рядом. К моему приезду часть деревянных конструкций уже была в трещинах и сколах и имела непрезентабельный вид, усугубляемый торчащими вкривь и вкось огромными гвоздями.

Когда все было приведено в порядок, теща стала изводить меня нелепыми поручениями. То требовала перевесить ковер чуть повыше, то сдвинуть его на метр влево, а то и вовсе переместить на противоположную стену.

— Вы решите все окончательно, тогда переделаю, а бессмысленно дырявить стену больше не буду, — взбунтовался я.

— Будешь... Мужчина нужен, чтобы носить в дом деньги, а дома он должен все время стучать молотком, выполняя женские прихоти... Денег ты не носишь, вот и стучи, — ехидничала теща. Я уже кожей ощущал ее неприязнь к моей персоне, вторгшейся вопреки ее воле на территорию, где она до сих пор царила безраздельно. Для начала я запретил ей выполнять "мужскую работу" по дому. А она это любила, хотя и ничего не умела делать.

Что ж, денег от меня действительно пока не было, но и бессмысленно стучать молотком не хотелось. "Не бери в голову. Гуляй пока со Светланкой", — посоветовала мне Таня. В армии этот совет я слышал неоднократно. Но я не в армии. И что теперь? Бороться с тещей? А может быть мать права, когда предупреждала, что жить в примаках нелегко? Ладно, дождусь, когда начну "носить в дом деньги"...

А пока я переключился на прогулки с дочерью. Прямо с утра мы уходили с ней из дома. Я не брал прогулочную коляску — мы оба любили ходить пешком. А когда Светланка уставала, я брал ее на руки и носил, пока она снова ни просилась на землю. Главное, что мы много разговаривали. Я старался говорить доступным ей языком, но не сюсюкаясь. Рассказывал ей сказки, фантазируя на ходу и наблюдая за ее реакцией. И мне нравились эти прогулки, потому что мне показалось, мы стали понимать друг друга. Моя маленькая доченька стала для меня моей расширяющейся Вселенной.

На прогулках мы никогда не ходили по одному и тому же маршруту. Я постепенно изучал окрестности и прилегающий лесной массив Лосиного Острова. До сих пор я, житель лесостепи, а потом пустыни, редко бывал в лесу. Теперь же лес был почти рядом с домом. И я изучал его с большим интересом...

В конце августа объявились дядя Ваня и Шурик. Они намеревались остановиться у моего двоюродного брата Бориса, но не знали, что он недавно переехал в Измайлово. А потому вынуждены были разыскать меня. Я уже знал его адрес, но еще не был у него в новой квартире. И вот такая возможность представилась.

В Москву дядя приехал все в тех же милицейских галифе и синем, в тон брюк, форменном кителе со следами споротых погон, но уже в хромовых сапогах и приличной рубашке с короткими рукавами. Не было на его голове ужасной кепки, а на спине — выгоревшего и засаленного рюкзака. Собственно, в руках у дяди вообще ничего не было. "Похоже, в этот раз все ухитрился зашить в галифе", — подумал я, увидев его в дверях нашей квартиры. Не был обременен поклажей и Шурик.

— Что это они? Вроде в гости приехали, а без гостинцев, — не преминула уколоть меня теща.

— А мешок картошки. Это дядя тогда передал, — выручил я гостя, хотя и сам давно знал о его скупости. Он и в Харьков тогда приехал с пустыми руками. Да и Шурик недалеко от него ушел.

Отобедав, мы отправились в Измайлово. Боря встретил меня восторженно.

— Ну, наконец. Давно тебя ждал. Слышал, что ты уволился, и будешь жить в Москве. Когда мы с тобой виделись в последний раз? — искренне интересовался моими делами брат.

— Год назад, когда ты из Чарджоу возвращался, — напомнил я ему.

Я хорошо помнил тот день, когда пришла телеграмма: "Буду проездом... Поезд... Вагон..." Мне удалось добраться в Тюра-Там, когда поезд уже прибыл и готов был отправиться дальше. Я успел вскочить в соседний вагон, когда он уже тронулся. Борю я увидел в тамбуре.

— А я подумал, что ты телеграмму не получил, — обрадовано бросился он ко мне, — Молодец! А поезд уже едет, — обеспокоено глянул в окно Борис.

— Я с тобой проеду до Казалинска. Это час езды. Успеем немного пообщаться, — успокоил я его.

Мы тогда о многом рассказали друг другу. Я узнал, что брат уже не работает на заводе "Каучук", где всю жизнь проработала его мать, где до сих пор работали его брат, их жены и где с юношеских лет работал сам Борис. Оказалось, что великолепный специалист, мастер своего дела со среднетехническим образованием теперь работает сторожем на автостоянке.

— Боря, что случилось? — поразился я тогда невиданному кульбиту моего любимого брата. Борис был старше меня на двенадцать лет. Он всегда казался мне человеком многоопытным, бывалым. По любым вопросам он имел свое мнение, иногда противоположное общепринятым представлениям и нормам. Много лет брат был для меня непререкаемым авторитетом, образцом для подражания. С годами я обошел его по многим показателям, но преклонение осталось навсегда. И Боря тоже особо выделял меня из всех своих родственни-ков.

— Знаешь, Толик, надоело горбатиться на государство. Хочется хоть немного нормально пожить, — удивил меня таким ответом брат.

— Нормально пожить сторожем?

— Причем здесь сторожем? Сторож — это мое прикрытие, чтобы не оказаться тунеядцем и не попасть под статью. Работа великолепная — сутки дежуришь, трое свободен. Занимайся, чем хочешь. Вот я и занимаюсь. Хобби стало моей работой. Днем снимаю детский садик или школу, ночью проявляю пленки и печатаю фотографии. С утра отдаю их воспитателям или учителям, а дня через три снимаю выручку. За одну съемку выходит моя зарплата сторожа, за две — моя зарплата мастера цеха. И три недели в месяц свободен, как птица. Делай, что хочешь. Захотел, поехал на Урал, захотел — на Дальний Восток. Вот сейчас еду из Чарджоу. Поснимал там от души. Такие лица. Экзотика.

— Боря, а дальше что? Поснимал и все?

— Почему все? Некоторые снимки показываю знакомым фотохудожникам из АПН. Иногда критикуют, иногда хвалят. Несколько снимков уже опубликовали под своими фамилиями, а гонорар мне.

— Боря, а почему тебе самому не стать фотохудожником того же АПН?

— Нашел дурака. Да я их зарплату за неделю зарабатываю. Они сами рады на моем месте поработать. Только оказалось, что не все могут. У них стабильности нет. Тут некоторые по моей наводке попробовали поснимать. Провалили все дело. Через неделю принесли в школу несколько снимков. Отличные снимки. А остальные где? Снимались то все. Не получилось, говорят. Вот тебе и фотохудожник на промысле. А у меня — скорость, стабильность и качество. И, соответственно, заработок.

Не понял я тогда меркантильных соображений брата, потому что все еще мыслил как типичный идеалист — главное это полезная человечеству работа, а зарплата и прочие блага придут автоматически, по твоим заслугам. Государство само оценит твой труд достойно. Как же я ошибался...

— Ну, здравствуй, дядя, — приветствовал меж тем Боря дядю Ваню, — Ты не меняешься. Заморозился в одном возрасте... О-о-о! Какие шикарные штаны себе приобрел! А сапоги! Неужели натуральный хром?.. Типичный жокей! В скачках собрался участвовать, дядя? Или так, для форса? — шутил Борис. Шурика он даже не замечал. И тот молча стоял в дверях.

— Ты все шутишь, как всегда, — недовольно ворчал дядя, — Нет, чтобы пригласить всех в дом, а уж потом расспрашивать, — поучал он племянника.

— Ну, раздевайтесь и проходите в дом, — пригласил Боря и вышел из тесной прихожей, — Пойдем, Толик. Пусть раздеваются.

Мы прошли в гостиную.

— Знаешь, Толик, вот не люблю я этого жлоба, хоть убей. Еще с детства, когда мы с Генкой жили в войну в Кораблино... Да и сыночек под стать папаше, — пожаловался Борис.

Степенно вошли гости — дядя Ваня в галифе, домашних тапках и рубахе с короткими рукавами, а за ним Шурик как был, но в носках, потому что ему тапок не хватило.

— Представляешь, Боря, такой большой кусок сала я тебе приготовил. Специально выбирал. Уже на стол положил. Так и остался на столе. Представляешь, склероз проклятый, забыл. Так жалею. Веришь? — вдруг понес какую-то чушь дядя.

— Верю, дядя Ваня. Ты же совсем не меняешься. Спасибо тебе за сало. Сейчас вот место в холодильнике освобожу, чтобы и Нина посмотрела, какой большой кусок ты для нас приготовил, — поддержал дядю Ваню Боря, а я содрогался от беззвучного смеха, — Ладно, дядя, ты зачем приехал? Говори, а то мне некогда. Надо фотографии срочно печатать.

— Так, ты, гостей встречаешь? Даже не угостил, а сразу в разговоры полез, — снова заворчал дядя.

— Дядя, ты же не предупредил, что в гости приедешь. Хозяйка на работе, да и я не прохлаждаюсь. А угощение еще найти надо. Я даже не знаю, что у меня в холодильнике осталось кроме твоего сала.

Боря достал из холодильника начатую поллитровку водки, поставил три рюмочки, быстро нарезал хлеб, положил на тарелку несколько маринованных огурчиков из банки. Дядя с явным неудовольствием следил за приготовлениями.

— Ну, ладно, вы тут давайте, угощайтесь, а я пошел, — сказал Боря и пулей вылетел из кухни.

— Ну и племянничек... Выставил початую бутылку... Как кость собакам бросил... Закуски никакой. И сам ушел... Ладно, Толик, наливай, — поворчав, выдал команду дядя.

Мы выпили и закусили. Стало ясно, что больше здесь делать нечего. Сильно потускневший дядя Ваня тут же засобирался навестить второго племянника — Гену. Когда мы прощались, Боря отвел меня в сторонку.

— Толик, ты меня извини. Но, честное слово, я как завязал с пьянством, на этот процесс спокойно смотреть не могу. Тянет так, что сил нет. Но надо держаться. Мне нельзя ни капли, иначе сорвусь, — пояснил Боря свой стремительный уход из кухни, — Ты заходи ко мне в любое время. Я в основном дома. Тогда и поговорим.

Гена жил в самом центре, где занимал комнату в коммунальной квартире. Старый дом был в ужасном состоянии. Вскоре его должны были снести, а семья Гены уже давно жила на чемоданах. Тем не менее, Гена очень обрадовался приезду дяди. Особенно, когда тот попросился пожить у него несколько дней. Оказалось, что недавно освободилась комната, из которой очень кстати выехали соседи.

Передав дядю с Шуриком в надежные руки, я вернулся домой.

К Боре я попал лишь через неделю. Мы приехали к ним в гости всей семьей в выходной. После того выходного мне было позволено бывать у брата в любой момент, когда мне захочется. Моя Таня попала под обаяние живого характера Бориса. Понравились друг другу и наши жены. Нина, жена Бориса, была прямым, открытым человеком — таким же, как Таня. И, конечно же, всем понравилась наша Светланка. Боря снова сделал кучу фотографий, в том числе и самую удачную фотографию моей жены.

Попытался поискать хоть временную работу. Но едва я показывал свой паспорт, выданный в Харькове и без прописки, мне отказывали. Мои объяснения никого не трогали, потому что никто не хотел неприятностей. Посетил и паспортный стол. Там меня встретили аналогично. Мне пояснили, что пропишут лишь после того, как в моем паспорте будут два штампика — о прописке в Харькове и о выписке оттуда...

А Боря, наконец, купил машину. Это был подержанный автомобиль "Москвич" — маленькая "Волга", как любовно называл это чудо позавчерашнего дня брат.

— Представляешь, рама сделана из трехмиллиметровой стали, а кузов — из миллиметровой. Куда там "Жигулям"... Здесь все можно варить. Я в ней все переберу. Сначала ходовую, а потом все подряд, — делился своими планами новоиспеченный автовладелец.

Мгновенно начались традиционные неприятности, как и у всех, кто хранил авто на улице. В тот день, когда я впервые увидел Борино приобретение, оно уже было не на ходу. Какой-то негодяй порезал шины всех стоявших во дворе автомобилей. Шиномонтажники ликовали.

А Боря выходил из себя, потому что был уверен, что это дело рук кого-то из соседей.

— Убью мерзавца, если поймаю! — кричал Боря на весь свой небольшой дворик.

— Боря... Убьешь человека из-за каких-то колес? — с удивлением спрашивал я брата, уже зная, что чувствует человек, убивший даже преступника. Слава богу, что не мои пули поразили тогда убийцу беззащитных людей. Он застрелился сам, когда понял, что я загнал его в ловушку, и он нейтрализован. Но я до сих пор содрогаюсь, вспоминая тот ужас, когда осознал, что убил ЧЕЛОВЕКА.

— Да это я так. Пар выпускаю... А вообще, честно говоря, взыграло таки чувство собственника... Уже прикипел к моей красавице. Ты посмотри, какой у нее задок. Красота! Пасть порву, если поймаю!!! — снова заорал Боря на весь двор.

Наконец, отремонтированные колеса встали на свои места. Боря сел за руль. Рядом с ним сел инструктор. Это был просто опытный водитель со стажем. Я тоже забрался в кабину. И мы часа три колесили по Москве. Тогда еще к экзаменам допускали и без обязательного обучения в автошколах. А для Бори научиться хорошо водить машину было важней, чем получить бумажку. Из первой поездки Боря вернулся весь мокрый от сильных эмоций.

— Вот когда приедешь сухим, считай, что чему-то научился. А вообще вождению будешь учиться всю жизнь, — сказал Боре его товарищ-водитель.

Для меня эти поездки тоже оказались не лишними. Но свое водительское удостоверение я получил лишь через несколько лет. А пока брат заразил меня идеей покупки автомобиля. Но о чем мне было мечтать, если я все еще находился между небом и землей...

Вскоре Боря получил "права". Все оказалось проще, чем представлялось брату, замороченному байками, которыми угощали его автолюбители стоянки. Однажды он рискнул поехать на машине в Тульскую область — на родину жены. С ним поехал и его инструктор. Случайно оказалось, что сосед родителей Нины, которого по-соседски пригласили на торжество по случаю приезда гостей — автоинспектор.

Назавтра Боря официально сдал все полагающиеся экзамены, а через день он уже вел машину по дороге в Москву как полноправный автолюбитель.

С тех пор мы ездили с братом повсюду. Я благополучно пересел на место инструктора, и постепенно осваивал транспортные магистрали Москвы. Ездили мы много, и вскоре я стал ориентироваться в этом гигантском городе, который в ближайшее время должен стать местом моего постоянного проживания.

Мое отношение к Москве всегда было двойственным. С одной стороны, я понимал, что Москва никогда не станет мне родным городом, таким как Харьков — город моего детства и юности, город, в котором я "получил путевку во взрослую жизнь". С дугой стороны, и Москва никогда не была мне чужим городом. Здесь всегда жили мои близкие родственники, которых мы нередко навещали. Москву я помню с детства. В последние годы я гораздо чаще бывал в столице, но всегда проездом, останавливаясь ненадолго и осваивая традиционные маршруты приезжих. Но вот уже два года здесь живет моя маленькая семья, для которой Москва — родной город. Он, конечно же, привлекал, манил своими возможностями, но одновременно отталкивал и даже пугал своими масштабами и непредсказуемостью сиюминутного бытия. И еще мне всегда казалось, что в этом гигантском мегаполисе так легко потеряться — потерять себя.

И все же, как бы я ни относился к Москве, мой выбор был предопределен уже тем, что у меня не было иного выбора. Я лишь надеялся, что со временем Москва станет и моим городом, потому что мне предстояло здесь жить не одному, а вместе с "дорогими моими москвичами" — женой и дочерью.

Однажды мы возвращались с Борей из Подмосковного Красногорска, где у него были какие-то дела. Неожиданно я ощутил в салоне сильный запах бензина. Когда сказал об этом брату, он не удивился.

— Да у меня бензобак подтекает. Никак не могу определить, в каком месте, — спокойно ответил Борис. По моей просьбе мы остановились и ужаснулись — весь бензобак был мокрым от вытекающего откуда-то бензина. Я осмотрел бензопроводы — они были сухими.

— Боря, новый бензобак стоит копейки. Недалеко от моего дома есть магазин "Автозапчасти". Заменить бензобак не проблема. Справимся сами, — предложил я.

Боря согласился. Прямо напротив моего дома мы нашли подходящую траншею, и минут за сорок справились с проблемой. А когда Боря, сняв старый бак, с досадой бросил его на землю, тот разошелся по проржавевшим соединениям. Внимательно осмотрев его, мы осознали, какой опасности подвергали бы себя, пытаясь залатать эту рухлядь.

Боря впервые оказался в нашей новой квартире. Больше года назад он был у нас еще в старой. Тогда он сделал первые снимки нашей двухмесячной крошки. Похоже, что теща его не запомнила. Сейчас же он ей очень понравился.

— Видный мужчина, — одобрительно заявила она, когда Боря уехал, — Самостоятельный и веселый... Хороший у тебя брат.

Как-то в выходной к Боре приехали в гости Гена с женой Тамарой. Я уже не видел Тамару лет пятнадцать, да и она меня смутно помнила. Когда я привез к Геннадию дядю Ваню и Шурика, она была на работе. Так что у Бориса мы познакомились с ней заново.

Гена объявил, что им уже выделили новую квартиру на южной окраине города. И они скоро переедут туда. Когда Гена куда-то вышел, Боря высказал мне все, что думал о визите брата.

— Знаешь, Толик, Генка не в нашу Зарецкую породу пошел. Типичный Панин... Представляешь, в кои то веки приезжаю к нему в гости, а он мне молоточек протягивает: "Боря, прибей мне вот сюда этот гвоздик, а то я не умею". Мужик называется... С детства такой... Терпеть не могу... Вот и сейчас, зачем, думаешь, ко мне пожаловал? Наверняка будет просить, чтобы помог им с переездом и обустройством новой квартиры.

Похоже, что в своих предположениях Боря оказался прав. Я не слышал разговора братьев, но вскоре Гена и Тамара попрощались и ушли. Я же получил приглашение посетить их всем семейством в ближайший выходной.

Таня восприняла приглашение положительно. До этого визита о моем втором брате и его семье она фактически ничего не знала. Встретили нас радушно. Нашлись и общие интересы — грибная охота. Сам Гена Тане не приглянулся, а вот с Тамарой они, несмотря на разницу в возрасте, быстро нашли общий язык, и вскоре уединились посплетничать. Гена же обратился ко мне с той же просьбой, на которую, очевидно, получил отказ брата.

В результате у меня на целых две недели появилось занятие. Оно не было для меня новым — еще в начале года я перевез на новую квартиру свою семью. Мой опыт, конечно же, пригодился. И вскоре семья Гены справила новоселье, а я снова объявился в Измайлово.

— Ну, что я тебе говорил? — смеялся Боря, — Генка меня не заарканил, так за тебя взялся. Я сразу понял, что ты сдашься.

Но помогать пришлось и самому Борису. По случаю, он приобрел великолепную деталь интерьера — люстру. Это было нечто. Очень красивая люстра с множеством изящных хрустальных штучек буквально преобразила квартиру. Когда мы ее, наконец, включили, от нее нельзя было оторвать глаз — она ожила, переливаясь всеми цветами радуги... Ни в одной из генеральских квартир я не видел такого чуда... Да-а-а... И такое чудо за приличные деньги приобрел простой сторож автостоянки...

ОТВЕТСТВЕННЫЙ КВАРТИРОСЪЕМЩИК

В октябре пришла телеграмма из Харькова — меня приглашали для участия в судебном процессе. Бюрократическая машина щелкнула и на один щелчок продвинулась к моей цели. Что ж, снова в путь.

В Харькове меня встретили как спасителя человечества. По мнению адвоката, я был проходной пешкой в предстоящих судебных баталиях. И еще меня ждали длинные мамины списки "Работа для Толика".

Но я начал с похода в паспортный стол. Неожиданно в голову пришла удачная мысль, которую тут же захотелось проверить на практике. А рассуждал я так. Прошло время, и вряд ли кто-то из паспортисток помнит о поголовном запрете прописки в нашу новую квартиру. Одно дело, если паспорта принесли бы все, кто вписан в ордер. Проверят ордер, поднимут документы, непременно вспомнят. Совсем иное, если требуется прописать одного человека — например, вернувшегося из армии сына к родителям.

Но за время службы родители получили новую квартиру. Спрашивается, зачем прописываться в старой квартире, где, возможно, живут другие люди, и тут же выписываться из нее, если проще отметку о прописке сразу сделать по новому адресу. Автоматически теряется прописка по старому адресу.

Захватив необходимые справки, я двинул в паспортный стол. Логика моих рассуждений сработала. Меня выслушали, проверили документы и, не обнаружив крамолы, предложили написать заявление. Едва я это сделал, мне порекомендовали поскорей попасть к начальнику паспортного стола, потому что его, в связи с юбилеем, не будет на службе целую неделю, а без подписи начальника дело встанет.

Чиновника я перехватил уже у машины. Я попросил его войти в положение: вернулся из армии, срочно нужна работа, а без прописки не устроишься. Мне повезло — попал под благодушное расположение широкой души бюрократа накануне его личного праздника.

— Как там наша армия? — покровительственно спросил начальник, очевидно бывший военный, даже не читая заявление, а лишь просматривая на нем визы своих подчиненных.

— Как положено — крепит могущество.

— Где служил? Чем занимался?

— Сушил порох на солнышке в Среднеазиатском округе.

— Как это? — не понял юмора бюрократ.

— Как учит партия — держать порох сухим, — уточнил я. Бюрократ рассмеялся и тут же подмахнул мое заявление.

Подписанное заявление подшили в дело, заполнили какие-то бланки. И произошло чудо — у меня взяли паспорт на прописку!!! Предложили зайти денька через три.

Три дня я был как на иголках. Все валилось из рук, а потому мамин список таял медленно. И вот я снова в паспортном столе. Очень буднично, покопавшись в ящичке, мне возвратили мой паспорт, в котором стоял штампик о прописке в новой квартире... Полный бред! Так просто? Но факт налицо — бюрократическая машина дала сбой и вместо тормоза нажала акселератор.

Как единственное прописанное в квартире лицо я автоматически стал квартиросъемщиком. Более того, с этого момента с нас просто обязаны брать квартплату, которую до сих пор брать отказывались. Одним словом оказалось, что в нашем гигантском бюрократическом аппарате правая рука совсем не знала, что делает левая, и мне удалось этим воспользоваться. Удача меня вдохновила, и я направился в военкомат.

В военном ведомстве такой же аппарат, размахивая множеством правых и левых рук, ситуацию все же контролировал. Я написал необходимое заявление о переводе моих документов в Москву, подписал его у военкома, контора заполнила бланки... Увы... На финишной прямой какой-то клерк, проверив уже упакованное дело, бланки и паспорт, заявил, что все будет отправлено по адресу, но предварительно я должен предъявить ему паспорт, в котором будет штампик о выписке из Харькова. Военные бюрократы нажали на правильную педаль и тормоза сработали...

Наш адвокат был в восторге. Он и так "накопал" немало. Оказалось, что претендент на нашу квартиру имеет собственный дом в области. Более того, он и его семья прописаны и до сих пор живут в том доме, а не в общежитии, как указано в заявлении "истца". Справки о проживании его семьи в общежитии — липовые. А недавно истец бросился активно продавать свой дом в надежде "на халяву" получить квартиру в Харькове.

— Да-а-а... Кому рассказать, не поверят, — удивлялся адвокат, — В арестованную квартиру прописывают человека, даже не включенного в ордер, то есть не имеющего на нее никаких прав. Этот человек женат, имеет ребенка. Он, как квартиросъемщик, имеет право прописать свою семью. Квартира для ведомства, выдавшего ордер, потеряна. Класс!!!

— Не хочет жена из Москвы переезжать в Харьков, — робко возразил я.

— Не хочет, и не надо. Важно, что это в принципе возможно, — продолжал рассуждать юрист, — Вернуть ситуацию в исходное невозможно. Вас уволили из армии по болезни, по психиатрической статье. У вас иммунитет. Допустим, из благородных побуждений вы согласитесь прописать в вашу квартиру родителей. А братьев, особенно женатого, не рекомендую, — продолжал фантазировать адвокат, — Все эти лица прописаны на жилплощади, на которую ведомство незаконно выдало ордер. В общем, это дело у меня в кармане.

Как всегда, совершили культпоход на старую квартиру. К всеобщему удивлению, в квартире плотно поселился Шурик — сын дяди Вани. Вся комната была загромождена его вещами. Самого Шурика, да и Саньки не было. Первый — на занятиях, второй — на работе. Нас встретила только Тамара с ребенком.

Тамара тут же пожаловалась, что ей такое соседство не полюбу. Мало того, что приходится ухаживать за незваным гостем, который, конечно же, как родственник ни за что не платит, но такое ощущение, что гость постепенно становится хозяином. А причина одна — водка. Он методично спаивает слабовольного Саньку, которому вообще нельзя пить.

— И давно он у вас живет? — спросила мама.

— С конца августа. Уже два месяца. Они тогда с дядей Ваней приехали. Дядя Ваня еще недели две пожил, а этот остался, — ответила Тамара.

— Надо же. А к нам ни разу не заехали, — удивилась мама, — И вы что-то затаились. Да и Володя ничего не сказал.

— Володю они особо предупредили, чтобы не говорил. Он к нам вообще перестал заходить, как только этот тип окончательно здесь расположился.

— Батя, — вмешался я, обращаясь к отцу, внимательно слушающему, но не участвующему в разговоре, — Это же легко прекратить. Пусть переселяется в общежитие, или снимает квартиру, но не здесь. Он же не просто так Саньку спаивает. Когда вопрос с квартирой решится, он втихаря пропишется здесь и оттяпает комнату, а то и всю квартиру. С него станет... У меня есть план.

— Что за план? — оживился отец.

— Проще простого. Мы сейчас уезжаем. Тамара никому ничего не рассказывает о нашем визите. А ты попроси своих знакомых милиционеров из паспортного стола, чтобы они внезапно проверили квартиру на предмет установления проживающих в спорной квартире. Все, кроме Шурика, проживают законно. А дальше совсем просто — в 24 часа покинуть спорное жилье.

План был принят и успешно реализован. Вот только результат оказался совершенно неожиданным для нас. Через день после нашего визита, поздним вечером Шурик внезапно объявился на новой квартире, причем, со всем своим скарбом, который привезли друг за другом сразу несколько легковых такси.

— Принимайте гостя, — сияя золотом и широкой улыбкой, приветствовал нас Шурик, — А меня из общаги выперли. Вот решил у вас пожить, пока ни устроюсь где-нибудь. Надеюсь, не возражаете? — нахально врал студент "блатного" института, не знавший, что мы давно в курсе его проблем — еще до того, как они у него возникли.

Тем не менее, браво, Шурик! Сюрприз удался. Время вторжения выбрано удачно. Кто же откажет в приюте "пострадавшему" родственнику. В общем, похоже, Шурик решил пережить смутное время у нас. Дальнейший его план очевиден — стесненные нагловатым племянником и его вещами, родители сами предложат ему старую квартиру, едва там минует смутное время. Размещая багаж так, чтобы и здесь расположиться с комфортом и надолго, по всем вопросам Шурик общался только с родителями, демонстративно не замечая меня. Они же были обескуражены настолько, что совсем не могли противостоять энергичному напору племянника. А он уже определился, что займет маленькую комнату, и попросил Володю срочно убрать оттуда его вещи, иначе ему там будет тесно. Что ж, пора брать инициативу в свои руки и показать, кто здесь хозяин, по крайней мере, юридически.

— Шурик, сегодня ты, конечно, можешь переночевать, но размещать багаж не спеши. Пусть останется, где лежит... За завтрашний день ты должен решить свою проблему с общежитием и к вечеру уехать отсюда... Нам сюрпризы накануне судебного процесса ни к чему. Вчера здесь была милиция, проверяла документы и строго предупредила, чтобы до решения суда здесь не было никого, кто не включен в ордер... Даже родителей и Володю чуть, было, ни выставили на старую квартиру — по месту прописки. Я один здесь прописан и по закону — ответственный квартиросъемщик. Мне неприятности не нужны, Шурик.

На этот раз был обескуражен Шурик. Этого он, похоже, не ждал. Не могли же мы знать о том, что именно милиция выставила его со старой квартиры. А потому мое сообщение о здешнем ее визите воспринял настороженно, нисколько не усомнившись в его достоверности. Повторное строгое предупреждение Шурику было ни к чему. Чего доброго, еще в институт сообщат. Он мгновенно сник и потерял интерес к багажу, горы которого загромоздили всю прихожую, часть кухни и даже маленькую комнату.

С утра мы с Шуриком занялись поиском подходящего жилья, а в обед уже ловили такси за такси и загружали их до предела багажом. И вскоре кавалькада авто умчала "богатенького" студента престижного вуза на новое место жительства...

Эти горы багажа еще неоднократно будут возникать то на новой, то на старой квартире в полном соответствии с непредсказуемыми планами беспокойного родственника. Это будет продолжаться все годы его пребывания в Харькове. А борьба за его принудительное выселение будет все ожесточеннее и ожесточеннее, ибо наглость не знает пределов...

А пока мы облегченно вздохнули. Операция "Ы" закончилась, впереди — "новые приключения Шурика" в частном секторе жилья.

Нас же ждала череда судебных заседаний и вынужденных, довольно длительных перерывов между ними, обусловленных необходимостью перепроверки все новых и новых фактов, которые, как фокусник, все выкладывал и выкладывал наш защитник в ответ на обвинительные выпады адвоката истца.

Заседания были захватывающими, но почти всегда короткими, за исключением последнего, где было оглашено судебное решение.

Кроме последнего заседания запомнилось лишь первое, точнее не само заседание, а его преддверие, когда я впервые столкнулся с нашим обидчиком.

Я опознал его еще издали. К нам с Санькой двигалось что-то громадное, заслонившее собой яркий свет, струившийся из большого окна, расположенного в торце коридора. Это был типичный крестьянин, упакованный в военную форму. Белых офицеров большевистские комиссары безошибочно опознавали по выправке, как бы они ни маскировались. Точно так же, как ни ряди крестьянина, его видно сразу. Его сопровождало несколько мелких людишек, незаметных на его фоне.

— Вот он стоит. Так что заседание состоится, — басила фигура кому-то из мелких, очевидно адвокату, — Постарайся, чтобы сегодня покончить с этим делом.

— Вряд ли выйдет за один день, если упрутся, — возразил мелкий.

— Я ему упрусь. Я его еще за оружие привлеку. Это он милиции смог лапшу на уши навешать. Пугач он им показал. Меня то не обманешь. Что молчишь? — вдруг обратился он к Саньке, — Или ты только дома смелый с пистолетом? — явно задирался "истец". Это уже было очевидным. "Здоровый жлоб. Палкой не убьешь", — мелькнуло в голове. Санька молчал, не отвечая на провокацию.

— Еще и стрелять не умеешь, — продолжал провоцировать жлоб, — Два выстрела и оба мимо. Знал бы, что ты так стреляешь, размазал бы по стенке. Никакой суд бы теперь не понадобился, — подойдя к Саньке, со злобой басил он свой монолог.

— Дурак ты, дядя, — не выдержал словесного поноса брат, — Если бы я целился в тебя, ты бы здесь не стоял. А нужно будет, не промахнусь — мишень слишком крупная, дядя.

— Смотри ты, осмелел, заговорил... Думаешь, тебе твой чокнутый братец поможет? И не таких видали... Никто и ничто тебе не поможет. Вылетишь ты из этой квартиры пробкой... Кстати, а не твой ли это сумасшедший брат? — показал он пальцем на меня и покрутил им у виска.

И тут я сорвался... Еще во время монолога этого придурка меня начало трясти, как в лихорадке. Но чем громче он басил над головой, тем ярче разворачивалась в моем воспаляющемся сознании картина недавних событий. Я вдруг ясно почувствовал, что все еще нахожусь в госпитале, в коридоре процедурного кабинета, куда нас, троих "психов", привели два медбрата. Вот они все стоят рядом со мной.

"Это уже было... Почему повторяется?.. Нас обязаны пропустить без очереди... Почему этот басовитый нас оскорбляет?.. Да это же многоликий полковник Кац! Почему он в Харькове? И здесь от него нет покоя... Псих был прав... Зачем мы вмешались?.. Но я успею. Я его задушу раньше, чем ему помогут", — решил я, чувствуя, как все мышцы наливаются кровью, а голова праведным гневом. Сначала этот полковник Кац назвался ветврачом полигона. Он надоел мне на дежурстве своей сумасшедшей собачкой: "Где ее голова? Куда дели голову?" Откуда я знаю, где ее голова. А потом он притворился крупным начальником и орал на меня в штабе полигона. Этот гад хотел посадить меня в тюрьму. Он орал на меня во все свои телефоны. А бедный графин дрожал от страха. Я застрелил его главный красный телефон в благородном поединке. А он все не унимался. В госпитале он прикинулся председателем медкомиссии. Он измучил меня вопросами и пытался загипнотизировать. И снова угрожал. А сам — полный кретин, потому что даже не знает гениев человечества, а думает, что разобрался в кристаллической жизни. Когда же он отстанет от меня? Передо мной снова стоял мой заклятый враг, которого надо во что бы то ни стало уничтожить голыми руками.

— Мразь!!! — взревел я и прыжком взметнулся в воздух, как тогда тот псих в госпитале. Мои руки в одно мгновенье с хрустом сжали горло полковника Каца. Я видел лишь его глаза. Они были полны ужаса. Он хрипел и валился куда-то в сторону. А я не чувствовал ничего, кроме наслаждения местью. Потом я провалился в пустоту...

Моя, в общем-то, мотивированная вспышка ярости напугала всех участников и свидетелей происшествия. Моего врага спас от гибели кто-то из его людишек, обрушивший на мою голову тяжелый горшок с комнатными цветами, висевший в простенке между двумя репродукциями. И лишь вовремя подоспевшие отец и наш адвокат спасли меня от дальнейшей расправы. Пока нас обоих приводили в чувство, адвокаты успели обо всем договориться. Они предложили забыть об инциденте и сосредоточиться на процессе. Нам же настоятельно рекомендовали отныне контактировать только через них.

Ни я, ни мой обидчик не участвовали в принятии решения. "Истец", оказавшийся на волосок от смерти, в тот день не проронил ни слова. И впоследствии я так и не услышал его густого баса. Некоторое время он говорил только шепотом и только со своим адвокатом. Да и позже он лишь сипел и хрипел, когда его допрашивали судьи. У меня же с неделю ломила голова, и постоянно подташнивало. Похоже, эти уроды устроили мне легкое сотрясение мозга.

Как бы обрадовался Иван Иванович, главный психиатр госпиталя, если бы узнал об этом. Его отчет о моем психическом состоянии непременно был бы тут же украшен таким замечательным фактом. Типичная схема Саши Дудеева. Жаль, что поздно...

Напуганы были и мои родители. Они, наконец, осознали, что просто так из армии не увольняют. Я заплатил за это своим здоровьем и своей растраченной впустую душевной энергией. На время, пока я приходил в себя после травмы и сильного душевного потрясения, меня оставили в покое. Мне, наконец, перестали докучать постоянными разговорами о моем будущем, которое родители представляли совсем не таким, каким его видел я...

Стоило мне тогда показать свой паспорт с пропиской, как обрадованные родители тут же посоветовали мне немедленно устроиться на авиазавод, где я когда-то работал в период учебы в авиационном институте.

— Мама, кем устроиться? — спрашивал я, — У меня всего лишь второй разряд слесаря-жестянщика... Да. Тогда я там прилично зарабатывал, но это было много лет назад. Все нормативы поменялись. Все изменилось... К тому же у меня высшее образование. А мастер и инженер получают копейки. Да и то эти места надо еще заслужить. У меня другая специальность... К тому же я все уже решил. Я буду работать по своей специальности в Москве. Я об этом вам уже говорил неоднократно.

— И ты уедешь в чужой город? Здесь тебе все знакомо с детства, а там? Огромный город, чужие люди. Здесь ты уже прописан, а там еще полная неизвестность, — пыталась убедить меня мама.

— Мама, там куча наших родственников. Даже больше, чем в Харькове. Там куча моих знакомых по Казахстану. Там, наконец, живет моя семья. Почему вы не можете меня понять? — выкладывал я свои аргументы.

— Вот-вот... Твоя семья... Здесь уже не твоя семья... Ты не спросил нас, когда женился, а теперь у тебя своя семья... Предложи им переехать в Харьков и увидишь, что они ответят — сразу откажутся. Вот тебе и семья... Вот у Саши Бондаря — семья. Валя, какая красавица, скоро институт окончит. А у тебя что? Ты и здесь, в Харькове, найдешь себе достойную жену, — продолжала воспитывать меня мать. В этом месте я, как правило, выходил из себя и взрывался.

— Мама, я не хочу обсуждать свою личную жизнь. Свой выбор я уже сделал. Тебе и Людочка не нравилась, хотя Вале до нее далеко по всем параметрам. Людочки больше нет. Что же касается Вали, то стоит мне ее позвать, она бросит все. Но надо ли мне разрушать ее семью? Ты всегда говорила: "На чужом несчастии счастья не построишь". А сами? И она, и ты готовы толкнуть меня именно на этот путь. Все, вопрос закрыт.

На этом разговор обычно завершался, но на следующий день все повторялось...

Лишь через неделю после инцидента в коридоре здания суда я, наконец, почувствовал себя немного лучше. Признаки сотрясения мозга почти прошли, постепенно рассосалась и большая шишка на голове. Но осталось нечто такое, чему я пока не мог найти объяснения. Я стал бояться самого себя, точнее, непредсказуемости своих поступков...

В первые дни, которые провел в постели, в моем сознании периодически возникали отдельные фрагменты происшествия. И я неожиданно обнаружил, что не в состоянии составить из этой мозаики общую картину того, что случилось. Постепенно всплыло самое страшное для меня откровение — Я ХОТЕЛ УБИТЬ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА и сделал бы это, если бы меня ни остановили.

Ничего подобного я не испытывал, когда однажды шагнул под пули преступника, прицельно стреляя в ответ. Но даже тогда у меня не было цели убить его, а уж тем более столь пронзительного желания сделать это непременно.

В момент атаки, своего противника я представлял не человеком, а бешеным зверем, которого необходимо обезвредить, нейтрализовать. Он был смертельно опасен, потому что вооружен таким же страшным оружием. У него было преимущество — он видел меня из засады. Я же стрелял по вспышкам коротких очередей его автомата. Мои точные ответные выстрелы загнали преступника в укрытие. Оттуда невозможно было вести огонь, и ему оставалось только сдаться. Он предпочел застрелиться...

Я видел его агонию, и меня долго преследовало ощущение моей вины в его смерти, пока ни понял, что такой свой уход он наметил заранее. Мне было жаль этого человека, хотя в тот день он стал преступником, убив и ранив десяток беззащитных людей. У него были свои мотивы, и он заранее приготовился заплатить за все своей жизнью. Его трудно понять, но ему можно посочувствовать...

Происшествие в суде показалось мне чем-то принципиально иным, хотя по последствиям для моего противника могло оказаться идентичным. У меня не было личной неприязни к обоим противникам — я их просто не знал. Но, мучительно пытаясь вспомнить мои ощущения в момент схватки, ловил себя на мысли, что снова не видел в своем противнике ЧЕЛОВЕКА. Передо мной было очень крупное и очень сильное НАСЕКОМОЕ. Я знал слабое место этой мрази и готов был задушить ее голыми руками. Почему же у меня возникли именно такие ощущения? Это было важно, потому что я почувствовал, что преодолел тот психологический рубеж, который фронтовики называли "страхом первой крови". Ибо окажись я снова в подобном, не контролируемом разумом состоянии, мог вновь стать смертельно опасным для окружающих. Именно это меня пугало больше всего. А потому мне необходимо было понять причины такой трансформации противника в моем сознании.

Итак, вначале возникла военная форма. Скорее всего, именно ее цвет и вызвал последующие ассоциации с насекомыми... Что еще? Габариты. Очевидно, что они тесно связаны с функцией "жрать". Не есть, не кушать, а именно жрать — без меры, без ограничений. Так ведут себя существа низкого порядка — безмозглые, примитивные... Что еще? Словесный понос. Именно так я воспринял монолог этого зеленого бесформенного колосса. Он унижал, оскорблял и запугивал, но не столько словами, сколько злобной интонацией и мощью своего баса. Я почти не вникал в суть его речи. Я воспринимал ее как свирепое жужжание огромной ядовитой мрази...

Ее цель — нанести максимальный урон противнику и хапнуть чужое. Истреблять, хапать, жрать и размножаться — основные рефлексы подобных безмозглых тварей...

Словом, типичное ядовитое НАСЕКОМОЕ. Насекомых много. По численности они на втором месте после микробов... Их не жаль. Особенно зловредных.

Но изначально возник многоликий полковник Кац. Человек, который в моем болезненном сознании ассоциировался с множеством копий этого полковника, возникавших повсюду, словно они стремительно размножались, подобно насекомым. Этого полковника, которого в действительности никогда не видел, я всегда воспринимал как своего личного врага. Его то воображаемый образ я и увидел перед собой в коридоре здания суда, прежде чем он превратился в ядовитое НАСЕКОМОЕ, которое хотелось безжалостно уничтожить.

Мои мысли скакали горохом в опустевшей после удара голове. Но время делало свое дело. Голова понемногу заполнялась роем воспоминаний, а целостная картина так и не складывалась. И постепенно я впал в состояние депрессии. Как всегда, навалились кошмары. Стоило мне уснуть, как я снова и снова стрелял по вспышкам автоматных очередей, или душил огромное насекомое, которое сначала пронзительно визжало, как испуганная женщина, а потом густым басом виртуозно поливало меня заковыристым отборным матом.

Я больше не мог смотреть телевизионных передач, в особенности, художественных фильмов. Они особым образом трансформировались в моей поврежденной голове, наслаиваясь друг на друга и перемешиваясь с гипертрофированным отображением реальных событий. Вскоре в мои сны стали проникать подробные сюжеты судебных заседаний, которые все повторялись и повторялись, раздражая меня во сне не меньше, чем наяву.

Судебный процесс затягивался. Перерывы между заседаниями становились все продолжительней и продолжительней. Создавалось впечатление, что моя судебная эпопея никогда не кончится, как и затянувшийся, вот уже на полгода, переходный период от моей военной службы к "гражданской" жизни.

Дома меня постепенно оставили в покое. Мамин список "Работа для Толика" был отложен до лучших времен. Неопределенность в судебных делах создавала чемоданное настроение не только у меня. Временами казалось, что родители готовы плюнуть на все и вернуться со всеми пожитками на старую квартиру. Там была наша прежняя жизнь. Там все было родное. А здесь? Обычный новый район. Странная "доработанная" квартирными мошенниками темная квартира на неудобном первом этаже. Ванная и туалет? Что толку от такой ванной. Горячая вода бывает редко, а летом вообще не подается. И тогда ванна превращается в привычное корыто. Да и к дворовому туалету в старом дворике мы давным-давно привыкли. Зато, куда ни глянешь, воспоминания, воспоминания, воспоминания...

Незаметно подтянулась осень. В Харькове она действительно сезон года. Подкрадывается постепенно, длится долго и плавно переходит в зиму. Совсем не то в Казахстане. Сегодня нестерпимая жара, а завтра, выйдя в рубашке с коротким рукавом, стремительно несешься назад и надеваешь теплый свитер и куртку. Потом с неделю дуют сильные ветры, поднимая тучи мелкого песка, а потом резко холодает. Снег еще будет нескоро, а может и вообще не выпасть всю зиму, но всем уже понятно, что пришла зима...

Теплая золотая осень уже подходила к финишу, когда наш адвокат вдруг объявил, что, похоже, мы, как и осень, выходим на финишную прямую. Не исключено, что еще до Октябрьских праздников начнется заключительное заседание, которое продлится дня два-три, по завершении которого будет оглашено судебное решение.

Новость вдохновляла, но ощущение бессмысленности моего пребывания на всех этих заседаниях меня не покидала. И я сказал адвокату, что скорей всего уеду на праздники в Москву. Мое сообщение его напугало.

— Да вы что? Вы же моя козырная карта. Забудьте о праздниках. Сейчас именно от вас будет зависеть все, — темпераментно пояснил мне адвокат.

А мне уже было все равно, чем закончится этот процесс. Лишь бы он закончился поскорее, и я смог бы, наконец, уехать туда, где меня уже давно ждут жена и дочь, где ждет интересная работа и учеба.

Но время до начала процесса тянулось томительно медленно. Днем я еще чем-то был занят, а вечерами меня одолевала тоска, причем тоска беспричинная. Хотя, мне кажется, беспричинной тоски не бывает.

Лишь Володя периодически пытался показывать мне свои картины и большие красочные альбомы репродукций картин известных авторов. В последнее время он увлекся импрессионистами, и весь вечер до поздней ночи я слушал его рассказы о жизни этих художников. Вначале я его почти не слушал, но с каждым вечером ощущал, что мои познания в области искусства становятся все обширней и все глубже.

А заключительное заседание все переносили и переносили. И лишь во второй половине ноября свершилось чудо — была назначена окончательная дата, перенос которой невозможен... Уже в первый день заседание продлилось несколько часов. Но лишь на следующий день добрались, наконец, до меня. Я проходил по делу как "свидетель".

И вот судья вызвал меня для опроса. После формальных вопросов судьи меня передали адвокатам.

— Вы женаты, — последовал вопрос адвоката "истца".

— Да, — ответил я, понимая, какой вопрос будет дальше. Так и случилось.

— А где живут ваша жена и ребенок?

— В Москве.

— У них есть жилплощадь?

— Да. Они проживают в квартире, которую получила мать жены.

— Значит, и у вас там есть жилплощадь, если вы решите жить с семьей в Москве?

— У меня нет там жилплощади... Да и как я могу знать, что будет завтра, если не знаю, чем закончится день сегодняшний... Из армии меня направили в Харьков, а не по месту жительства жены. Харьков — мой родной город. И в данный момент официально я — харьковчанин...

— Как вам удалось прописаться, если не секрет? — задал вопрос адвокат "истца", и я краем глаза отметил, как дернулся наш адвокат. Но я остановил его жестом.

— Без проблем. Все годы моей службы в армии, вопрос о моей прописке никем не ставился... Я жил в казарме, затем дома, а затем в офицерском общежитии части... Когда я оформлял паспорт, в паспортном столе сообщили, что моя харьковская прописка не аннулирована. И в мой паспорт можно без проблем вписать как старый адрес, так и новый — по месту жительства родителей, если они не возражают. В последнем случае моя прописка по старому адресу будет аннулирована. Я выбрал новый адрес.

— За эту операцию вы кому-нибудь платили? — последовал явно провокационный во-прос.

— Протестую, — тут же заявил протест наш адвокат. Судья протест принял.

— Скажите, по какой причине вас уволили из армии? — задал, наконец, вопрос наш адвокат.

— Я комиссован и уволен по болезни, — ответил я.

— В каком отделении госпиталя вас лечили и комиссовали?

— В психиатрическом, — ответил я, чувствуя, что больше у меня спрашивать нечего. Так и оказалось.

На следующий день объявили судебное решение. "Истцу" отказали. Все аресты сняты. Ордер нашего обидчика признан недействительным.

В общем, мы победили. Оставалось лишь дождаться решений по апелляции, если, конечно, "истец" ее подаст. Но все это уже будет проходить без нашего участия.

— Могу ли я, наконец, ехать в Москву, — спросил я адвоката.

— Подождите десять дней. Если апелляции не будет, можете ехать, — ответил адвокат, — Но выписаться вы сможете лишь после того, как родители получат на руки решение суда и на его основании пропишутся в новой квартире.

Что ж, мой полугодовой "отдых" близок к завершению. И еще, я интуитивно почувствовал, что это был последний столь продолжительный период моей жизни в родном городе.

А чтобы время пошло быстрей, пришлось вспомнить о мамином списке "Работа для Толика". Похоже, что другого Толика в обеих квартирах вплоть до следующего моего отпуска не найдется. И этот список так и будет расти и расти...

Апелляцию наш противник не подал. Отец попытался узнать, когда можно получить решение суда, но его лишь обнадежили обещанием, что это случится еще до новогодних праздников. Я оставил свой паспорт и доверенность отцу, и купил билет до Москвы.

За день до отъезда навестил кладбище. Перед тем, как надолго уехать из города, я всегда приезжал сюда, к моей любимой Людочке. За полгода, которые здесь не был, так и не обнаружил следов посещения могилы кем-нибудь из ее родственников. Памятник на новом основании теперь стоял надежно, но новая фотография на нем так и не появилась, и предназначенный для нее овал до сих пор зиял пустотой. Что ж, запишу в свой личный символический список "Работа для Толика".

За час привел в порядок могилку и заказал рабочим окраску оградки.

"Что еще я могу сделать для тебя, любимая?.. Как жаль, что это уже ничего не изменит в опустевшей без тебя Вселенной... Я не смог сделать для тебя самого главного — спасти от неминуемой смерти. А все остальное — бессмыслица. Оно лишь пустяк для тщетного успокоения твоих родных и близких, которые еще помнят тебя... Ты где-то здесь, любимая, совсем близко от меня, но как далеки мы теперь друг от друга... Как бы хотелось, чтобы хоть на миг исчезла страшная бездна, разделившая нас. Чтобы я смог протянуть мою руку к твоей руке и снова ощутить ее тепло и нежность, как тогда, когда я часами сидел у твоей постели, любуясь твоей красотой, которую так и не смогла победить болезнь, но которую безжалостно уничтожила смерть... Но я помню твое цветение, мой самый яркий и неповторимый цветочек... Я помню тебя совсем маленькой хорошенькой девочкой, одетой в хлам с чужого плеча. Помню наши детские игры, как я защищал тебя — свою младшую сестренку... Помню тебя маленькой мамой твоей двухлетней сестры. Помню, как мы вместе ухаживали за нашими малышами и играли с ними... Помню, как ты поразила меня своим блестящим выступлением на соревнованиях, а я понял, что люблю тебя, и буду сражаться за твою любовь хоть со всем миром... Помню нашу весну, когда впервые заглянул в твои глаза и утонул в них навсегда... Помню наши дни счастья, когда мы любили друг друга так искренне и так чисто, как бывает лишь, когда любовь взаимна... Помню решимость и одновременно слезы в твоих глазах, когда мы расставались на долгие годы, а я ничего не мог понять, что произошло, и почему ты так внезапно переменилась ко мне... Помню день нашей встречи через столько лет разлуки, искалечившей наши судьбы. Как же прекрасна ты была в тот день, любимая!.. Помню вечер, когда ты приняла мое предложение и стала моей невестой... Помню месяцы, проведенные у твоей постели, когда ты безнадежно болела, не жалуясь на судьбу... Помню наш последний разговор накануне твоей смерти. Ничто не подсказало мне тогда, что вижу тебя живой в последний раз. Ты простилась со мной без слез, с улыбкой, словно мы расставались ненадолго... Помню все наши разговоры в детстве и в юности, и в последний год твоей такой коротенькой жизни. Я помню все, любимая, и никогда не забуду ничего из того, что было связано с тобой. Потому что не было ничего ярче и светлей в моей жизни, чем наша с тобой дружба и наша большая любовь навсегда", — мысленно говорил я любимой, а, по сути, самому себе.

И снова заморосил затяжной осенний дождик, а я стоял и стоял у могилы моей любимой Людочки, ясно осознавая, что эта могила — самое дорогое, что я оставляю в родном городе, который теряю окончательно и бесповоротно.

Я вдруг припомнил точно такой же день поздней осени семилетней давности. Точно так же над городом плыли низкие серые тучи. Изредка сквозь редкие просветы пыталось пробиться солнышко. Листопад уже почти прошел, и деревья стояли скучные, голые. Я ненадолго отошел от постели уснувшей Людочки и смотрел из ее окошка, пытаясь представить ощущения любимой, когда совсем недавно она, как и я, грустила в одиночестве и смотрела на это небо, на эти деревья, на окна домов напротив, где жили чужие незнакомые люди.

— Толик, — вдруг услышал я голос любимой и обернулся. Людочка уже проснулась и теперь смотрела на меня и улыбалась своей удивительной улыбкой. Я тут же бросился к ней, сел у ее постели и взял ее руку, протянутую мне, — Я уже минут десять за тобой наблюдаю. Чем ты так увлекся?

— Людочка, ты уже проснулась, а я не заметил, — виновато улыбнулся я в ответ, — Изучаю вид из твоего окошка.

— Ну и как? — тут же потускнев, спросила Людочка. Я же в ответ лишь неопределенно пожал плечами, — Да, Толик. Я сюда попала, как в чужой город. До сих пор не привыкла. Там у нас все было родное, знакомое. Там хоть изредка, но я могла увидеть тебя. А здесь... Я смотрела на незнакомых людей, и мне становилось грустно и одиноко. Особенно в такую погоду. Не люблю осень. Даже зима лучше.

Людочка замолчала, и я удивленно молчал. Не удержавшись, все же спросил.

— Людочка, а разве ты хотела меня видеть? Мне показалось, что ты избегала наших встреч, даже случайных.

— Толик, какие же мы с тобой дураки. Почему ты не прислал мне хоть одно твое стихотворение еще тогда? И не было бы этих тоскливых лет, — косвенно ответила любимая на мой вопрос, который не давал мне покоя все долгие годы нашей нелепой разлуки, — Толик, а как ты сочиняешь стихи?

— Людочка, я не знаю. Они возникают сами по себе... Иногда почти мгновенно, иногда мучительно долго... Сначала из сильного чувства или впечатления возникает смутная мысль. Она тревожит, или забавляет — неважно, но она захватывает полностью. Иногда ни о чем другом даже думать невозможно... Мысль оформляется в слова, в набор слов. Возникает ключевая фраза. Она становится все точней и точней. Она начинает звенеть, будоражить, нравиться. Потом появляются другие фразы. Появляется ритм, плетутся рифмы. А потом, как озарение — внезапно рождается куплет, за ним другой. Иногда их меняешь местами. Чего-то не хватает, но есть основа. А потом — поток строк, вереница куплетов. И можно выбрать, с чего начать и чем окончить стихотворение. Иногда что-то записываю, а чаще забываю. Но всегда помню ключевую фразу. Вспоминая ее, можно сочинить много других стихов.

— Да-а-а... Непросто... Толик, а ты можешь прямо сейчас сочинить стихотворение, в котором просто расскажешь мне о твоих ощущениях осени?

— Людочка, я не знаю, получится ли прямо так, сходу. Никогда не сочинял по просьбе. Но для тебя попробую, — ответил я любимой, и сердце тут же забилось в ускоренном ритме. "Людочкин экзамен", — подумал я. В юности она любила меня экзаменовать. "А ты донырнешь до средины реки?" — вдруг спрашивала она на пляже. И я, выбиваясь из сил и почти задохнувшись, выныривал на средине. Нырял я лучше, чем плавал, да и река тогда, до строительства плотины, была намного уже, чем стала потом...

А сейчас — за дело. Людочкин экзамен я обязан сдать с первой попытки... Только что я смотрел на низко нависшие тучи, на едва пробивающееся сквозь них солнце. Правда, эту осень я воспринимал необычно радостно, потому что именно она вернула мне любовь моей Людочки через долгих пять с половиной лет нашей духовной разлуки. Но сейчас любимая болела, и это не давало мне радоваться в полную силу. И Людочка грустила по той же причине. Я чувствовал, что временами на нас обоих будто бы наваливается неодолимая тоска, словно эти свинцовые тучи... Я сосредоточился на этом образе, и мгновенно возникла ключевая фраза.

— Людочка! — вскрикнул я так, что Людочка даже вздрогнула от неожиданности, и испуганно посмотрела на меня, — Есть ключевая фраза... Слушай... "Морем тоски наливается небо — серое небо свинцовых раздумий". Ну, как?

— Толик, здорово! Я тоже думаю, но у меня пока так ничего и не вышло. А ты за пять минут сочинил.

— Да еще ничего не сочинил. Это лишь начало, или конец. Еще не знаю, — ответил я, и минуты через три выдал очередную фразу, — Людочка, послушай... "Выглянет солнце и скроется снова, с осени взглядом столкнувшись суровым". Ну, как?

— Да-а-а. Похоже, мне с тобой посоревноваться не удастся. Я все повторяю твою ключевую фразу, а у самой так ничего и не выходит.

— Выйдет, — успокоил я любимую.

Оказывается, она захотела посоревноваться со мной. Она всегда любила со мной соревноваться, особенно в беге. Она бегала хорошо. Я тогда еще не очень, но выносливости хватало. И мы часто бегали с ней по улицам, взявшись за руки. Как же давно это было...

— Людочка, слушай, — отвлек я любимую от ее сочинительства еще минут через пять, — "Смотрит печаль на свое отражение в зелени вод потемневшего озера". Ну, как?

— А я помню то озеро, — вдруг обрадовалась Людочка, — Я угадала? — улыбнулась она.

— Угадала, — подтвердил я. Мы ездили туда когда-то на электричке. Я уже давно знал то зеленоватое от тины, но очень чистое озеро в небольшом лесочке. И когда Людочка и ее подружка Ирочка отказались купаться в нашей грязной речке, я предложил им съездить на озеро всей нашей компанией. Это было совсем недалеко. Оказывается, она его помнила, хотя мы и были там всего один раз.

Я поколдовал еще минут пятнадцать над текстом и прочел Людочке только что сочиненное стихотворение ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ. Людочка была в восторге.

— Толик, ты за полчаса сочинил такое стихотворение! Даже не верится. Прямо на глазах... Знаешь, так хочется сходить в наш парк или в сад Шевченко. Как же там было хорошо! Ты помнишь?

— Людочка, я все помню. Все наши места, где мы бывали с тобой той весной, когда я был твоим Ромео, а ты моей Людочкой, — неожиданно слишком смело высказался я, поскольку все еще пребывал в состоянии творческого экстаза. Людочка на мгновение замолчала. Похоже, она еще не была готова к подобным разговорам. Что-то ее удерживало... Наше объяснение состоялось несколько позже... А пока мы заново открывали друг друга. Похоже, первый экзамен я выдержал.

— Толик, а наш клен у входа в общежитие уже осыпался? Он всегда был такой желтый-желтый. Я так любила рисовать его листочки. Толик, если там еще осталось что-нибудь, принеси, пожалуйста, букетик из кленовых листочков. Принесешь?

— Людочка, ты еще спрашиваешь.

— Толик, а ты помнишь зимний вечер, когда Светланка захотела спать, ты расстроился, а потом я вышла одна, и мы с тобой гуляли вокруг угольной кучи?

— Конечно, помню.

— Ты меня тогда так рассмешил. В первый раз, когда попросила тебя достать из моего кармана носовой платочек. У меня обе руки были Светланкой заняты. А ты застеснялся, как девочка. Я сначала не поняла. Думала, что ты боишься испачкаться. А когда догадалась, стало так смешно. Еле сдержалась. Ты же всегда был для меня как подружка. Я тогда впервые поняла, что мы с тобой уже выросли... А потом ты меня рассмешил, когда стал считать, сколько снежинок может поместиться на моих ресничках. А снежинки падали и таяли, и ты не мог сосчитать. Я потом дома весь вечер смеялась. И все это было у нашего клена.

Людочка еще о чем-то рассказывала, а я уже ее не слышал. Передо мной, как наяву, всплыл тот вечер. Крупными хлопьями тихо падал снег. И стояла такая звенящая тишина...

— Людочка, послушай, — перебил я любимую, когда она на секунду задумалась, что-то вспоминая, — Ключевая фраза... "Легкие пушинки, белые снежинки, падают и тают на твоих ресницах". Ну, как?

— Нет слов. Я только что об этом сказала, а ты уже придумал фразу. Нет, Толик, у меня ничего не получится. Буду ждать твое зимнее стихотворение, — слегка расстроилась Людочка. Но, судя по тому, как она пожала мою руку, она нисколько не жалела, что проиграла наше соревнование. Людочка улыбнулась мне и на время затихла, очевидно, чтобы не мешать мукам творчества. Минут через десять я прочитал любимой стихотворение ЗИМНИЙ ВЕЧЕР.

— Толик, ты стихи печешь, как блины. Про осень есть, про зиму есть. Теперь весна и лето, и получится, как у Чайковского — "Времена года". Ну, как? Одолеешь? — поставила мне новую задачку Людочка.

А передо мной уже разворачивалась картина весны. Весна — это яркий солнечный свет, это потоки света, пробуждающие природу от зимней спячки... Первый куплет возник мгновенно.

— Людочка, послушай. Сразу целый куплет получился... "В волнах весеннего света, в грозах прозрачного мая рвется чудесное лето, зиму с пути сметая!"

— Великолепно... А почему май прозрачный? — неожиданно удивилась Людочка.

— А какой? Я и другие слова подбирал. Он у меня и "беспечным" побывал. Но мне показалось, что "прозрачный" будет точней... В мае все всегда светлое, прозрачное. Деревья покрыты мелкими светло-зелеными листочками, а кое-где белыми и розовыми цветами. Сквозь кроны можно смотреть — все видно. И люди весной одеваются ярче, особенно девушки, — пояснил я свой выбор. Когда упомянул о девушках, Людочка рассмеялась. Минут через пятнадцать понял, что больше, чем два куплета, у меня не выходит. Но и с двумя текст выглядел цельным. И я прочитал Людочке стихотворение ВЕСЕННИЙ СВЕТ.

— Ну, Толик, осталось мое самое любимое время года, — подбадривала меня любимая, — А ты можешь придумать так, чтобы летом было море? Я еще ни разу не видела моря. Только во сне. Так хочется увидеть. И море, и другие страны. Особенно теплые, где всегда только лето, — высказала свои пожелания Людочка. А я уже почувствовал по ее виду, что она скоро снова уснет часа на полтора-два.

— Я постараюсь, Людочка, — пообещал я. Минут через десять я взглянул на нее. Она еще не уснула, — Людочка, послушай начало... "Волны синего моря мне сегодня приснились. О могучие скалы они с шумом дробились".

Людочка вяло улыбнулась и прикрыла глаза. Тут же возникло название стихотворения — ЛЕТНИЙ СОН. В полчаса я его окончил.

Пока Людочка спала, я взял четыре тетрадных листочка и переписал на каждый из них по стихотворению. В верхней части каждого листка написал: "Моей любимой Людочке. Ромео". Я подписался именем, которым Людочка так любила меня звать в нашу первую весну. Рядом с осенним стихотворением я нарисовал Людочкин любимый кленовый листочек. Зимнее стихотворение украсила снежинка, весеннее — улыбающееся солнышко, а на летнем я изобразил море, скалы и парусник.

Эти четыре листочка и пятый с четверостишьем, которое я вручил любимой в день, когда мы объяснились, Людочка взяла с собой. Они лежат в кармашке ее любимого платья. В нем она встретила меня после нашей многолетней разлуки, в нем была в день нашей помолвки, в нем она похоронена. Так она пожелала, и ее мама все выполнила в точности...

Я долго думал, почему она так распорядилась. Ведь у нее были обе тетради моих стихов, посвященных ей. Мы обсудили с ней каждое стихотворение. Они все ей нравились. Она знала их на память. А выбрала только эти пять.

Иногда мне кажется, что я понял ее выбор. Эти стихи возникли, когда мы с Людочкой вновь обрели надежду на счастье. Пусть призрачную...

ЗДРАВСТВУЙ, МОСКВА!

Москва встретила меня по-зимнему. Небо посыпало стылую землю снежной крупой. Мела поземка, но тротуары были еще чистыми от снега. Было прохладно, но еще не холодно. Так, временное похолодание.

Примерно так же меня встретили и дома. Едва вошел, теща, как всегда, съехидничала.

— А мы думали, ты в Харькове остался жить. Ну, что, завтра на работу?

Что ей ответить, и надо ли отвечать? Не моя вина, что так сложились обстоятельства, и что бюрократическая машина неповоротлива и работает со скрипом и скрежетом. Только и остается — набраться терпения и ждать.

Радовалась моему приезду только Светланка. Целый день она не отходила от меня. Вечером приехала с работы Таня. Конечно, она тоже была рада моему возвращению, но по мгновенно упавшему настроению было видно, что результаты этой поездки в Харьков ее, как и тещу, не порадовали. Еще бы! Из первой поездки я вернулся хотя бы с паспортом, а из второй — без паспорта, да еще с ненужной харьковской пропиской. Она уже не воспринимала, что это все-таки прогресс, потому что ждала конечного результата. А его не было... Чуть позже в нашем разговоре впервые всплыл финансовый вопрос. Поездки истощили мой кошелек, а денежных поступлений можно было ждать лишь, когда документы поступят в московский военкомат. И неизвестно, когда они еще поступят.

Вряд ли в день моего приезда мы с женой обсуждали бы эту тему. Но, похоже, не обошлось без влияния тещи, и Таня заранее была готова к нелицеприятному разговору. Представляю, сколько усилий приложила мать, внушая дочери свои меркантильные соображения. Помню, как еще в Казахстане я сказал Тане, что "на гражданке" мне, очевидно, не скоро удастся достичь уровня моего армейского жалования. Тогда она ответила, что неважно, сколько я буду получать. Важно, что мы, наконец, будем все вместе. И вот впервые оказалось, что этого недостаточно. Настроение резко упало.

— Что ж, в Харькове мне предложили устроиться работать на авиазавод. Если это выход, то я готов завтра же вернуться. К тому же наш адвокат сказал, что я имею право прописать мою семью в новой квартире. Ты готова ехать со мной в Харьков? — спросил я Таню, заранее зная ответ. Реакция на мои слова оказалась неожиданной для нас обоих. В комнату буквально ворвалась теща, которая, стоя под дверью, подслушивала наш разговор.

— Езжайте в свое Харьково! — тут же выложила она свое видение нашей проблемы.

Но нет худа без добра — неудачное вторжение тещи мгновенно положило конец нашей размолвке. Теща была выдворена, а Таня, наконец, стала слушать, а главное — слышать то, что я ей рассказывал о харьковских событиях.

Решили, что никто никуда не поедет, а с утра займусь ремонтом квартиры. Еще днем обратил внимание на отошедшие кое-где обои. Особенно это было заметно в комнате тещи — в углах у окон. В Харькове обои были не в почете, большинство предпочитало окраску стен. А потому мне предстояло освоить совершенно незнакомую операцию.

К моему удивлению, все оказалось гораздо сложней, чем думал. Стоило вскрыть угол, как оттуда высыпалось все, что могло сыпаться. Остальное вывалилось. Часть сразу, а часть от легких постукиваний молотком. Оголилась арматура, а в образовавшуюся щель между плитами была видна улица. И это новый дом. И года не прошло с момента сдачи в эксплуатацию. Теща была поражена и испугана.

— Да ты так весь дом разрушишь! Езжай в Харьково, там ломай, а здесь не смей. Немедленно прекрати, а то милицию вызову! — закричала она так, что напугала Светланку, которая тут же расплакалась. Успокоив дочь, убрал мусор, заткнул щели тряпьем и отправился на поиски стройматериалов.

В магазине "Хозтовары" цемент продавали расфасованным в килограммовые пакетики по рублю за пакетик. Мне же требовалось не меньше пятидесятикилограммового мешка. Стоил такой мешок цемента три рубля, но это был дефицитный товар. Обошел ближайшие стройки. Но туда поставляли готовый бетон, строго по графику. В конце концов, поиски все же увенчались успехом — за пятерку купил мешок цемента у какого-то пьяного сантехника.

Песок обнаружил лишь в детской песочнице. Но выхода у меня не было. Простите меня, дети. Хотя, какие дети глубокой осенью у песочницы? В качестве щебня решил добавлять то, что высыпалось из развороченного угла. Все было готово, и я приступил к работе. Неожиданно обнаружил подглядывающую в дверную щель тещу. Сделал вид, что не заметил.

Когда полностью заделал угол, пригласил ее оценить работу. Вид забетонированного угла впечатления не произвел, но успокоил.

— А где обои? Как я теперь в такой комнате буду спать? — снова закапризничала теща.

Зато когда я принялся за второй угол, проблем больше не возникло. Тане, вернувшейся с работы, тоже успел показать вид на вечернюю улицу через огромную амбразуру между панелями. Половина щели уже была заделана, а потому жена ничуть не испугалась, хотя и очень удивилась.

В выходной, отстояв четырехчасовую очередь в "Доме обоев", приобрели очередной дефицит — несколько вязанок этих самых обоев.

Новые обои очень понравились тещиному коту. Едва я далеко за полночь завершил обойные работы в коридоре, как наутро они уже висели клочьями. По следам когтей понял, что это резвился котяра, который, судя по всему, прыгал на стену, цеплял когтями клок еще сырых обоев и, сдирая их со стен от верха до самого пола, падал с добычей.

Целую неделю не мог себя заставить устранить следы кошачьей шалости. Переклеив, в конце концов, обои, следил за ними до тех пор, пока они ни высохли. Наутро снова обнаружил следы кошачьих когтей, но содрать обои хулиган не смог, а потому, похоже, потерял интерес к такого рода забаве.

Почти перед новогодними праздниками приехал из Харькова отец. Он, наконец, привез мой паспорт с нужными штампиками, удостоверение личности офицера запаса, а также мою трудовую книжку и удостоверение члена профсоюза. Я давно забыл о существовании этих "гражданских" документов, которые были оформлены, когда я еще работал на авиазаводе. Но оказалось, что мама их бережно сохранила.

Отец пробыл в гостях всего сутки. Но в тот его приезд он впервые увидел свою внучку, а Светланка — дедушку, и еще он успел порадовать всех, приготовив замечательный украинский борщ. А у меня, наконец, были развязаны руки...

Еще до праздников, уже без всяких проблем, я оформил московскую прописку и встал на учет в московский военкомат. В военкомате заверили, что, как только прибудут мои документы, меня известят открыткой. Что ж, полгода ушли на безделицу — на получение и юридическое оформление естественного человеческого права жить и работать там, где живет моя семья...

Предпраздничная Москва произвела удручающее впечатление. Казалось, что накануне праздников все население ринулось в магазины. Но если в рабочие дни очереди возникали в основном в утренние и вечерние часы, то теперь многократно выросшие вереницы людей заполняли каждый магазин, и очереди часто начинались прямо от входа в магазин, а то и на улице. Около нашего совсем небольшого для растущего микрорайона местного магазина постоянно стояли по два-три автобуса с владимирскими, ярославскими и подмосковными номерами, а прибывшие в них "туристы" штурмовали стремительно опустошаемые продуктовые прилавки.

— Отпускать только по одному батону в руки! — кричали любители колбасы из очередного только что подъехавшего автобуса.

— С какой стати? Отпускать без ограничений! Меньше спать надо! — кричали те, чья очередь уже подошла, а их автобус уже подавал беспокойные сигналы, поторапливая отстающих. В конце концов, побеждали те, кого в данный момент было больше или же те, кто кричал громче.

Мы с Таней съездили в ее родные места, где ей все было давным-давно знакомо и привычно. Но и там у всех магазинов стояли такие же автобусы с беспокойными стайками продовольственных "туристов", увешанных хозяйственными сумками, рюкзаками, а то и обычными мешками.

Кроме продовольствия купили двухметровую елку. Когда мы ее принесли, Светланка от восторга была на седьмом небе. Она не хотела уходить из коридора, где мы оставили лесную красавицу. От нее пахло хвоей и отдавало морозцем, а потому пришлось удалить дочь в комнату, пообещав, что скоро вместе начнем украшать нашу елочку.

В доме была большая коробка с елочными игрушками. Таня собирала ее годами, и я обнаружил много занятных экземпляров времени моего детства. Родители нас не баловали новогодними елками. Последнюю елку для нас устроили, когда младшему брату было пять лет, а мне тринадцать. А позже так случилось, что в канун нового года умерла бабушка, и с тех пор этот праздник у нас всегда проходил с некоторой грустью и без обычных новогодних атрибутов.

Оказалось, что только в Москве я впервые увидел настоящую ель. На Украине вместо елей почему-то ставили сосны, а потому именно они ассоциировались у меня с главным новогодним символом. И когда мы с Таней попали на елочный базар, я был поражен невзрачным видом предлагаемой продукции. А Таня только рассмеялась и рассказала, что точно также была поражена, когда в Харькове, куда ее направили в командировку, увидела, что вместо елей всюду стоят новогодние сосны.

Елочку мы выбрали замечательную. Украшенная игрушками, она выглядела великолепно. Это был первый праздник, который наша семья встретила в полном составе. А для дочери именно эта елка стала самым первым детским воспоминанием...

ПОДЛИПКИ-ДАЧНЫЕ

Едва отшумели новогодние праздники, ринулся в Подлипки устраиваться на работу. Полгода назад я уже договорился обо всем со своим будущим начальником Бродским, которого уже много лет знал по совместной работе на главном ракетном полигоне страны. Тогда же, еще до разговора с Бродским, переговорил и с начальником отдела кадров Петровым. Но в тот день у меня еще не было ни одного документа из тех, которые требуют при оформлении на работу. Сейчас же с полным комплектом документов я вошел в кабинет начальника отдела кадров ЦКБЭМ.

— А вы в курсе, что тема Н1 закрыта? — огорошил меня своим вопросом-сообщением Петров.

— Вы знаете, наши спецслужбы не смогли разыскать меня в Харькове, где я оформлял "гражданские" документы, а с агентами иностранных разведок, к сожалению, пока незнаком. Так что вы первый принесли мне это пренеприятнейшее известие, — развеселил я Петрова, пытаясь сообразить, чем это мне угрожает. Похоже, действительно угрожает, иначе не было бы этого вопроса. Закрыта и закрыта. Будут другие.

— Известие действительно неприятное, — продолжил, улыбнувшись Петров, оценивший мой юмор, — Вот только что с вами делать, не знаю. Прием на предприятие временно прекращен, — добил меня кадровик и замолчал... Молчал и я... Сколько усилий, и все напрасно. Что же теперь делать? Снова ждать или искать другую работу?

— Знаете, свяжитесь с Бродским. Он сможет вам помочь. Тем более вы с ним договорились, — посоветовал Петров.

— Ты куда пропал? — удивился Бродский моему неожиданному звонку, — Жди меня у Петрова, — выслушав меня, скомандовал он. Минут через пятнадцать Эмиль Борисович появился в кабинете начальника отдела кадров.

Бродский тут же заморочил голову Петрову, заявив, что клетку в штатном расписании, которую отвели для меня, не сократили, и она пуста, а это значит, что меня взяли на работу еще до выхода приказа о прекращении приема. Петров пытался спорить, но вскоре сдался, не выдержав напора и аргументации Бродского.

У меня приняли документы и проинформировали, что работать я смогу лишь после того, как меня проверят по линии госбезопасности. Это займет около месяца, а пока я могу продолжить свой отдых... Этого мне только ни хватало... Как же я устал от такого отдыха...

Удивительно, но дома мое известие восприняли спокойно. Похоже, всех устроило, что у меня приняли документы, установили должность и зарплату. И уже неважно, когда начну работать. Главное — определилось, наконец, мое общественное положение... Не самое плохое...

Примерно через месяц пришла открытка из военкомата. Прибыли мои документы из Харькова. Именно с этого момента появилось ощущение, что затянувшийся переходный период от военной службы к "гражданской" жизни близится к завершению.

Увы... Я оказался в начале очередного этапа все того же переходного периода. Хорошо, что еще не вышел на работу, потому что мне тут же пришлось брать двухнедельный отпуск, чтобы выполнить то, что от меня потребовали в военкомате.

Для начала мне выдали опечатанный конверт и направили в психдиспансер. Там меня поставили на учет и объявили, что мне предстоит пройти врачебную комиссию. А для подготовки к ней я обязан пройти диспансеризацию в местной поликлинике.

Ох уж эти местные поликлиники... Бывшая поликлиника городка "Метростроя" уже давно задыхалась от временно приписанных к ней жителей нашего нового микрорайона. Существовала система предварительной записи ко всем специалистам. Но в день приема все равно странным образом создавалась живая очередь. Народ, окончательно запутавшийся в номерах вчерашнего и сегодняшнего дней, стоял насмерть, не пуская никого, кто периодически пытался прорваться к дефицитному эскулапу вне живой очереди. И что показалось совсем невероятным, в одной очереди изнывали и больные, и здоровые пациенты, которым, как и мне, требовалась лишь подпись врача.

Едва очередь стихала, разобравшись, кто за кем, появлялась стайка инвалидов и ветеранов ВОВ. Эти тогда еще крепкие ребята тут же оттесняли всех, демонстрируя свои красные книжечки. С началом приема, однако, число внеочередников не таяло, поскольку подходили все новые и новые.

— Пропускайте их хотя бы через одного, — подавал, наконец, слабый голос кто-нибудь из очередников. Дружный вопль возмущения льготников лишал простого очередника из второй половины сегодняшнего списка последней надежды прорваться к врачу именно сегодня. Назавтра ему придется доказывать первоочередникам новой очереди, что он еще из той — вчерашней, а потому имеет право. Его право в новой очереди никого не интересовало. У каждого оно было свое и часто подкрепленное не только зычным голосом, но и мощной фигурой.

Недели через две я, наконец, прошел все мытарства диспансеризации, и, набравшись за это время практического опыта, легко проскользнул к психиатру. А очередь здесь была своеобразная... Явных "психов" было всего ничего, а остальные, как и я, за справками. Но именно эта шушера и была самой агрессивной составляющей очереди. Я быстренько переговорил со "своими", которые меня, разумеется, тут же признали. Общими усилиями мы быстро задавили фальшивых "психов", которые, почувствовав силу, не знающую преград, тут же умолкли. Поворчав и спрятав ставшие бесполезными красные книжечки, затихли даже ветераны ВОВ.

Едва пригласили следующего, я тут же вошел в кабинет и от неожиданности остановился в дверях. На меня, улыбаясь, смотрел настоящий "псих". Меня поразило то, что он был в халате врача. Похоже, это и был психиатр. Иван Иванович тоже временами напоминал умалишенного, но этот врач в ремесле фигляра явно преуспел. Ничего не оставалось, как широко улыбнуться ему в ответ. Он же, продолжая улыбаться мне, как старому знакомому, предложил сесть и подробно рассказать о себе.

Пока я рассказывал свою историю, он просматривал какие-то документы, очевидно мои. Неожиданно он, кривляясь и подмигивая, стал задавать вопросы, из которых я тут же понял, что он явно видит во мне настоящего сумасшедшего. Мои попытки разубедить его в этом, по-моему, дали обратный результат. И чем больше я старался, тем, похоже, лишь подтверждал его выводы. Тогда я просто перестал отвечать на его вопросы и попросил пригласить главного психиатра. Не хватало мне еще объясняться с этим полусумасшедшим "доктором".

Как ни странно, "врач" обрадовался и действительно кого-то пригласил. Вошла женщина в белом халате, с молоточком, и тоже с признаками психического расстройства. Тихим таинственным голосом, подмигивая и нервически дергая щекой, она сходу начала расспрашивать меня об особенностях кристаллической жизни... Все... Приехали...

Я встал и быстро вышел из кабинета. Не давая опомниться этим псевдопсихам и очереди, я стремительно ворвался в кабинет главврача диспансера. Благо кабинет с соответствующей табличкой был рядом. Главврач совсем не удивился моему вторжению. Возможно, в этом заведении подобное случалось ежедневно.

Взяв себя в руки и собравшись, я четко изложил историю того, как командование полигона упекло меня в ПСО военного госпиталя, как меня там долго наблюдали и не находили никаких отклонений в моей психике, и как я сам предложил вариант с кристаллической жизнью. Я пояснил, что мой расчет строился на том, что врачам, далеким от кибернетики, эта гениальная научная идея непременно покажется идеей-фикс заурядного сумасшедшего. Ничего удивительного в том нет — такой она кажется даже многим ученым, работающим в этой области. Но именно таким образом мне удалось убедить в своей болезни главного психиатра полигона и врачебную комиссию. В конце концов, я достиг цели — уволился из армии. Я понимаю, что это обман, но у меня не было другого выхода, ибо все иные, официальные способы увольнения по непонятным мне причинам оказались невозможными.

Главврач задумался. Похоже, мой рассказ его убедил. Он сказал, что сам посмотрит мои документы, но вряд ли сможет отменить решение врачебной комиссии. И мне все равно придется десять лет состоять на учете в психдиспансере. Если за этот срок не будет рецидивов заболевания, то меня снимут с учета. А так меня в любом случае обязаны направить на ВТЭК. Главврач пригласил обоих беседовавших со мной врачей. Меня тут же отпустили, сообщив, что ВТЭК будет на следующей неделе. Эта комиссия все решит, как надо.

Через неделю комиссия, на основании представленных документов, объявила меня инвалидом третьей группы... Полный бред... Есть человек, который утверждает, что он здоров. С ним беседуют "специалисты" и даже главврач. Но есть "правильные" документы, подтверждающие заболевание. И срабатывает бюрократический принцип — согласно документам человек болен. Значит, он болен... Все...

Мне выдали опечатанный конверт, который доставил в военкомат. Конверт вскрыли, меня попросили немного подождать в коридоре. Через полчаса вызвали и объявили, что мне, как инвалиду, утратившему трудоспособность в армии, назначена пенсия. Первый год буду получать ее по линии военного ведомства. И меня тут же направили в кассу, где я получил пенсию сразу за восемь месяцев. Что ж, неожиданный подарок.

Деньги оказались как нельзя кстати. Пришла открытка из мебельного магазина, известившая, что подошла наша очередь на комплект кухонной мебели. Денег хватило не только на этот комплект. Потолкавшись по магазинам, по случаю купили шкаф, потом стол со стульями, а вскоре и небольшой холодильник. Теща ненадолго подобрела...

И вот, наконец, свершилось. Меня вызвали в отдел кадров к Петрову. Он сообщил, что все проверки моей личности завершены и мне разрешено работать в ЦКБЭМ. С завтрашнего дня я должен приступить к работе. Вот и все. Восьмимесячный переходный период позади... Завтра на работу... Даже не верится...

Мой первый рабочий день "на гражданке"... Забавно... Такое уже однажды было...

Накануне начала учебного года нас, первокурсников авиаинститута, направили на авиазавод, где мы должны отработать одиннадцать месяцев, совмещая работу с учебой. Нам оформили пропуска, провели инструктаж по технике безопасности, а первого сентября мы впервые прошли проходную завода и разбрелись по цехам. Я попал в сборочный цех. Это был самый заметный цех завода. Его не надо было разыскивать.

Цех довольно шумный. Звенели на разные голоса десятка три дрелей, то там, то здесь гулко стрекотали автоматные очереди сразу нескольких пневмомолотков.

Я попал на участок сборки панелей крыла. Мастер подвел меня к стапелю, на котором работали три человека.

— Смотри и учись, — выдал он ценные указания и куда-то ушел. Смотреть было не на что. Три человека ручными дрелями зенковали отверстия под потайные заклепки. Отверстий было бесчисленное множество, и работа кипела.

Минут через пятнадцать дрели стихли, троица спустилась со стапеля и подошла ко мне знакомиться. Минут через десять перекура, мне вручили пневмодрель и показали, что надо делать. Едва я обработал десять отверстий, наблюдавший за мной рабочий улыбнулся и сказал: "Нормально. Работай", — и пошел на свое место.

Работа показалась примитивной. Подобную операцию мы легко выполняли в школе еще в шестом классе. Но там все это длилось лишь урок. Здесь же через два часа работы я почувствовал себя, как герой Чарли Чаплина на знаменитом конвейере Форда. Я стал придатком дрели. Я стал автоматом...

Неожиданно все стихло. Лишь мне оставалось обработать два последних отверстия. Вчетвером легко сняли подготовленную панель с вертикального стапеля и положили на горизонтальный. Появился мастер и человек с емкостью и кистями. Это принесли герметик, срок использования которого — двадцать минут.

Работая в пять кистей, быстро нанесли герметик туда, куда указывал мастер. Панель перевернули обшивкой вверх, на поверхность высыпали мешочек заклепок, и все дружно начали заполнять ими все подготовленные отверстия. Когда заклепки оказались на своих местах, панель поместили в клепальный станок. Там работал "свой" клепальщик.

А бригада в полном составе, взяв по два крюка, отправилась в заготовительный цех. Я и не подозревал, что именно в том цеху мне предстоит проработать почти десять месяцев из одиннадцати. А пока мы подошли к огромному прессу, где толпились люди. Оказалось, что там устраняли следы недавней аварии с гибелью людей. Близко нас не подпустили, потому что зрелище было не для слабонервных. А я лишь удивлялся, почему человека так тянет поглазеть на то, о чем потом долго будет вспоминать с содроганием.

Посокрушавшись, что не удалось подойти поближе, бригада, захватив крючьями деталь обшивки, указанную местным мастером, тронулась в обратный путь. Обшивку установили в вертикальный стапель, и снова вернулись в тот же цех "за лапшой". Так называли детали набора панели крыла.

Едва вернулись "с лапшой", начался обеденный перерыв. Заводская столовая понравилась. За сорок пять копеек прекрасно пообедал. Комплексный обед состоял из трех хорошо приготовленных блюд и компота, к которому прилагалось небольшое пирожное. Дешевле, чем в той столовой, меня не кормили больше нигде.

Лишь в обеденный перерыв я впервые осознал, уже не разумом, а чувствами, что моя школьная жизнь действительно позади. Ведь до сих пор мне казалось, что вот сейчас окончится моя заводская практика, я поеду домой, а завтра снова окажусь в знакомой обстановке родной школы. Увы... Отныне мне придется ежедневно ездить на этот завод, а отсюда — в институт. А в школу сегодня пошли совсем другие ребята. И мне уже никогда не быть среди них...

Сразу же после обеда мы начали крепить "лапшу", лючки и прочие детали к обшивке. Это делали опытные рабочие и мастер. Я и еще один из рабочих бригады работали на подхвате. А потом мы вчетвером приступили к бесконечному сверлению отверстий под за-клепки. И так до конца рабочего дня...

И вот через много лет я впервые прошел проходную завода, на территории которого размещалось и ЦКБЭМ. Прямо за проходной оказалась небольшая, покрытая гранитными плитами, площадь с памятником С.П. Королеву. Люди, выходя из проходной, огибали ее двумя потоками, хотя пройти напрямик было бы удобней. Оказалось, что на морозе плиты становились скользкими, и ходить по ним было небезопасно. А потому на зиму площадь огородили красными лентами.

Широкий тротуар, проложенный вдоль обычных заводских цехов и прерывающийся лишь там, где его пересекали железнодорожные пути, вывел на широкую дорогу, расположенную перпендикулярно. Повернув, как мне подсказали в бюро пропусков, налево, я прошел невысокий, но протяженный цех и подошел к нужному мне корпусу. Отдел Бродского располагался на первом этаже этого корпуса, в зале довольно приличных размеров, в котором стояли с десяток кульманов и множество канцелярских столов и шкафов.

Кроме Бродского, голос которого раздавался где-то в глубине зала, обнаружил множество людей, знакомых по Казахстану.

— Привет! А ты что здесь делаешь? Как сюда попал? — с этим вопросом они обращались ко мне весь мой путь, который вел через весь зал прямо к столу, за которым восседал Бродский.

— Зарецкий, иди сюда, — подозвал заметивший меня Эмиль Борисович, — Оставьте человека в покое. Успеете еще пообщаться, — осадил он особо ретивых работников, которые, вскочив со своих мест, уже направлялись ко мне.

Бродский представил меня сидевшим за его столом начальникам секторов. И Мазо, и Разумовского я знал по последнему пуску, а двух других видел впервые. Вскоре выяснилось, что именно в секторе Мазо мне придется работать. Ну и ну... Я тут же вспомнил отзывы о нем моего сменщика Пети Иванова, который, в отличие от меня, контактировал по большей части с ним. Выяснилось, что ведущий инженер Кузнецов — подчиненный Мазо.

Многоопытный Кузнецов в подчинении у самовлюбленного выскочки Мазо?.. Да-а-а... Похоже, и "на гражданке" возможны такие же чудеса, как и в родной Советской Армии. Но конструкторское бюро не армия. Непонятно...

Ну, что ж, и не такое переживали... "Вот Петя посмеется, когда узнает, кто у меня начальник", — подумал я.

А Бродский тем временем пригласил Кузнецова. С Владимиром Александровичем мы не виделись с момента моего первого визита в Подлипки, когда мы с ним случайно встретились у газетного киоска. Именно с его легкой руки я и оказался в испытательном отделе.

Эмиль Борисович объявил, что мы с Кузнецовым будем работать в паре и передал меня в его руки. Ну, хоть в этом повезло. У Кузнецова было чему поучиться.

Владимир Александрович тут же похитил меня у Бродского, и мы переместились за его стол. Порыскав по залу, обнаружили "ничейный" стол и тут же перенесли его к кузнецовскому. Нашли и лишний стул. Так в первый же рабочий день я получил свое рабочее место.

— Пора бы и перекурить, — объявил Кузнецов, едва завершили перестановку, и мы вышли из зала, — Пойдем на улицу. Погодка какая. Не хочется в зале сидеть.

Мы вышли в просторный вестибюль и через парадный подъезд по парадной лестнице попали в тихий уютный уголок, украшенный высокими серебристыми елями. Прямо напротив корпуса обнаружил парадный въезд на предприятие. Там, в огороженном высоким ажурным забором "кармане", стоял с десяток автомобилей.

— А откуда здесь иномарки? — спросил у Кузнецова, удивляясь тому, как они вообще могли оказаться на территории закрытого предприятия. А такие модели я вообще видел "живьем" впервые.

— Это машины космонавтов, — пояснил Владимир Александрович, — Вон тот "СААБ" — Феоктистова, "Мерседес" — Макарова.

В это время открылись ворота и в "карман" въехала четырехглазая черная "Волга". Открылись вторые ворота, и машина подъехала к парадному подъезду. Из нее вышли космонавт Попович с незнакомым майором и прошли в корпус, а машина тут же вернулась в "карман" и встала на стоянку.

— Владимир Александрович, а где кабинет Королева?

— Когда я пришел работать, он был там, — показал Кузнецов рукой на соседний корпус, — Мы тогда размещались в таком же зале рядом с его кабинетом. Сергей Павлович к нам заходил по несколько раз в день и всех нас знал в лицо. Тогда КБ было совсем маленьким. Каждый человек был на счету, каждый заметен и важен. А сейчас, — он безнадежно махнул рукой и замолчал, закутавшись клубами дыма и жадно глотая яд своей сигареты.

— А где сейчас кабинет Главного конструктора, и кто назначен вместо Мишина? — прервал я его молчание.

— А ты разве не знаешь? — удивился Кузнецов.

— Откуда?

— Глушко... Валентин Петрович... Его кабинет на втором этаже, прямо над нашим залом, — ответил ветеран таким тоном, что я сразу же вспомнил все, что слышал о соперничестве этих двух гениев ракетно-космической техники. Понятно, что для всех, кто работал с Королевым, назначение Глушко было воспринято, мягко говоря, без энтузиазма, — Сидит гад в кабинете "СП" и рушит все, что тот создал. Для начала тут же прикрыл Н1. Без всяких объяснений. Всех наверху взбаламутил. Ну, закрыл тему, а что дальше? Что он предложил взамен? Ничего... Вот и сидим, — и Кузнецов вновь исчез в облаке густого дыма.

— Может еще предложит, — с оптимизмом заявил я, — Глушко тоже не всегда только двигателями занимался. Он с ракет начинал.

— Да что он может предложить! Очередную вонючку? Потравимся все с его движками. "СП" всегда о людях думал, а не о технических характеристиках. А этот... Для начала отменил все совещания. Заявил, что разговаривать будет только с тремя своими "замами". А те должны узнавать все каждый от своих трех "замов" или "помов". И так по цепочке. Научная организация труда... Бред... "СП", если надо, мог дойти до любого рабочего и узнать у первоисточника все, что нужно.

— Да это, Владимир Александрович, у каждого свои методы. Он так привык работать в своем КБ.

— Но здесь то он не в своем... У нас свои традиции. Хрен он что узнает от своих трех замов. Они не гении, а обычные люди. Будут врать, чтобы не выглядеть некомпетентными. И так по всей цепочке. Никогда до правды не доберется... Королев это понимал. А этот, похоже, не совсем. В маленьком КБ может такая схема проходит, а у нас... "СП" сколько боролся, чтобы избавиться от балласта. Как только что-то начало получаться, КБ стало расти, как на дрожжах. И чем больше народу, тем меньше толку. Все ходят, что-то пишут друг другу. Все бумагой завалили. "СП" смотрел-смотрел на это безобразие, не выдержал, стукнул кулаком... А тут профсоюз. Ты хоть и главный, а без профсоюза не моги... А тут партком, завком и еще куча бездельников выползла с претензиями... Какая тут работа... Сначала отчитайся перед коллективом... "СП" когда понял, во что ввязался, обратился напрямую к Никите. Так ему и сказал: "Что я за Главный, если лодыря и бездельника уволить не могу?" Никита Короля уважал. Тут же дал все полномочия... И снова не тут то было. Визг поднялся жуткий. А потом кто-то подсказал выход. Создали ЦНИИМАШ...

Так, бутафория... Вроде бы головной институт над всеми КБ нашей отрасли. Вся шушера туда и ринулась. КБ мгновенно опустело. Остались одни энтузиасты. Снова пошла работа. А тут эти хорьки из института начали нас бумажками бомбардировать. Ну, "СП", разумеется, послал их подальше... Кто посообразительней, оттуда назад поползли. Не успели оглянуться, КБ опять разбухло. И так по спирали — то разбухнем, то сожмемся. А как Мишина поставили, все рухнуло. У Короля авторитет, а Мишина кто будет слушать. Его моментально придавили. Так и не смог он Н1 довести. Жаль машину. А еще больше жаль КБ. Оно теперь так разрослось, что три корпуса построили, а не помещаемся. Вон на той стороне громадину заканчивают — ЛКК. Думаю, что и там не разместимся... Пошли в зал, а то я совсем расстроюсь, — погасил окурок Кузнецов, и мы отправились на рабочее место.

По дороге зашли в туалет. Выходя оттуда, лоб в лоб столкнулся с космонавтом Феоктистовым. От неожиданности отскочил в сторону. "Поприветствовать? Неудобно. Не то место... Не заметить? Тоже неудобно. Невежливо как-то", — мгновенно пронеслось в голове, которая независимо от меня вдруг кивнула. Феоктистов кивнул в ответ, как старому знакомому, и мы разошлись.

— А что здесь делает космонавт? — спросил у поджидавшего меня Кузнецова.

— То же, что и все, — улыбнулся он, — Кстати, вот его кабинет... А в нашем зале до нас его проектанты и конструкторы размещались. Их давно переселили в новый корпус, а он пока здесь. Его "СП" любил. За заслуги космонавтом сделал. Наверняка знал, что такого почета, как у космонавтов, на конструкторской работе хрен дождешься... Как он теперь с Глушко сработается?.. А вот выгнать его просто так не удастся — космонавт все-таки, известный человек. Молодец Король, — выдал мне очередную порцию информации мой наставник.

Мы заняли свои рабочие места. "Пора бы и к работе приступить", — подумал я.

— Владимир Александрович, чем мне заняться в первую очередь? А то уже как-то неуютно просто так сидеть, — обратился я к Кузнецову.

— Толя, да я сам бы хотел это знать... Тоже мучаюсь... Хорошо, что ты объявился. Будем мучиться вдвоем... Хочешь, почитай пока свежие журналы. Вот новый "Изобретатель и рационализатор"... Бери, смотри, — огорчил меня Кузнецов невеселой информацией.

— Владимир Александрович, может какие документы посмотреть? Хоть польза какая-никакая будет. А журнальчики можно и в обеденный перерыв почитать.

— Да какие документы! Что было, ты и так знаешь. А новые еще нескоро появятся. Да и мы с тобой о них первыми узнаем. А в перерыв надо обедать.

Разговаривая с Кузнецовым, обратил внимание, что сидящие за столами коллеги все же заняты, хотя и непонятно, чем.

— А чем народ занимается? — поинтересовался я.

— Развлекаются... Кто как может... Ждут обеда.

— Что все развлекаются?

— Ну, не все, конечно. Некоторые готовят отчеты, кто-то пишет конспект к семинару, да и общественной работы хватает.

Да-а-а... Что-то все это слишком напомнило мне нашу комнату офицеров в период затишья между пусками. Только уж слишком большая комната... Меж тем ко мне подошла миловидная девушка.

— Здравствуйте, вы новенький? — странным образом обратилась она ко мне.

— Здравствуйте, меня зовут Анатолий Зарецкий. Я действительно буду здесь работать, — поприветствовал девушку и заодно удовлетворил ее любопытство.

— Очень приятно, Люся, — представилась она, — Вы комсомолец? — убила она меня неожиданным для знакомства вопросом.

— Увы... Вышел по возрасту.

— Очень жаль, — разочарованно произнесла Люся.

— Что жаль? — попробовал я уточнить причину разочарования молоденькой девушки, — Что вышел? Или что по возрасту?

— Я думала, вы комсомолец. Хотела поставить на учет, — ответила деловая, а вовсе не разочарованная комсомолка и отошла от моего стола, обиженно цокая туфельками. Сзади изнывал от смеха Кузнецов.

— Ну, все. Сейчас тебя общественники возьмут в оборот. Скучать не придется, — улыбаясь, пообещал он мне.

— Не получится, — успокоил я его, — Никакой общественной работы. Еле дождался, пока из комсомола вышел по возрасту. Несколько раз писал заявления о добровольном выходе, но их никто даже не рассматривал. Перестал платить взносы. Думал, выгонят за неуплату. Оказалось, за меня платил замполит. Пришлось ему потом долг отдавать.

— Здравствуйте, Анатолий, — меж тем подошла ко мне очередная, уже осведомленная о моем имени общественница, — Мне вас надо поставить на профсоюзный учет, — определила она свою задачу, тоже почему-то не представившись. Странная манера общения, но придется привыкать. В армии мне с женщинами по работе приходилось общаться редко. Так что опыта никакого. Может быть так и надо?

— А я не член профсоюза, — огорошил я общественницу, судя по ее выражению лица.

— Как ни член профсоюза? — растерянно спросила она.

— В армии нет профсоюза. Некуда было вступать.

— Тогда пишите заявление. Мы вас на ближайшем собрании примем.

— Спасибо. Только я больше никуда вступать не буду. Это мое кредо.

— Как не будете? Это же невозможно.

— Почему невозможно. Жил я до сих пор без профсоюза. Оказалось, вполне возможно.

— А как же вы будете посещать профсоюзные собрания? — растерялась общественница, — И путевки в санаторий вам не дадут, а вашим детям в пионерлагерь. Да и вообще без профсоюза нельзя. Не положено.

— Не переживайте вы так, — успокоил я, — Собрания я не люблю. Путевки мне не нужны, в пионерлагерь моей дочери еще рано. Так что все в порядке. Это раньше пиво отпускали только членам профсоюза, а сейчас всем подряд. Попробую прожить без профсоюза.

Огорченная общественница ушла, а сзади все веселился Кузнецов.

— Ну, с профсоюзом ты погорячился. Полезная организация. Вступай, — смеясь, дал он мне совет.

А вот и мужики пошли. Явно ко мне приближался прекрасно сложенный молодой человек.

— Добрый день. Меня зовут Алексей. Хочу взять с вас взносы. Надеюсь, вы член ДОСААФ? — бодро спросил Аполлон, как я окрестил его про себя. Позже узнал, что "Аполлончик" — это прозвище, присвоенное ему женщинами отдела.

— И не надейтесь. В армии не было ДОСААФ. Армия не может добровольно содействовать самой себе, разве что только авиации и флоту. А зовут меня Анатолий.

— Не беда. Сейчас примем. Пишите заявление и готовьте взносы.

— Алексей. Принимать меня никуда не надо. На ДОСААФ я обижен с детства. Эти досаафовские типы выгнали меня из аэроклуба. Так что я им принципиально ничего платить не буду. Извини.

— Жаль. Очень жаль, — отошел от меня огорченный Аполлон. А ко мне приближалась очередная дама.

— Здравствуйте Анатолий. Меня зовут Аля, — представилась дама. "Оказывается, есть женщины, которые представляются", — был я приятно удивлен, — Я из общества Красного Креста. Хочу вас поставить на учет и получить взносы.

— Аля, вы извините, но я не состою ни в каких тайных обществах. Меня не надо учитывать, а тем более брать взносы на их секретную деятельность. Не состоять ни в каких обществах это мое кредо, — пояснил я даме, которой, в отличие от всех предыдущих, уже слегка симпатизировал. Аля, как ни странно, весело рассмеялась, и, не задавая больше вопросов, отошла. Приятная женщина, а главное — понятливая.

А ко мне приближался очередной визитер — Леня Мокшин. Ну, этот тип мне давно знаком. С его инструкциями я боролся на полигоне. С ним часто дежурил у ракеты и даже однажды летал в зону падения ракеты. Да и спиртику вместе попили немало.

— Привет, — пожал он мне руку, — У нас будешь работать? Я почему-то так и подумал. Да и Кузнецов полгода назад что-то говорил. Ладно, давай карточку и партбилет. Я здесь парторг, — представился Леня в своем общественном качестве.

— Леня, я не член партии.

— Как так? Ты же был офицером. А все офицеры — члены партии.

— Леня, я и сейчас офицер, правда, в запасе. И не член партии.

— Пиши заявление. Поставим на учет. Придет разнарядка, примем в кандидаты.

— Что за учет? Мне когда-то давали рекомендации, причем, сразу для приема в партию.

— Это у вас в армии. А "на гражданке" только рабочих и колхозников сразу принимают. А интеллигенцию сначала ставят на учет — кандидатом в кандидаты. И разнарядка приходит редко — одна в год на весь отдел.

— Ну, Леня, ты меня удивляешь. Если я напишу заявление, то меня сразу должны принять, или отказать в приеме. А у тебя какие-то неясные телодвижения, да еще ступенчатые.

— Какие такие ступенчатые? Просто ты настоящего заявления написать не сможешь. Оно пишется на бланке, а бланки выдают по разнарядке. Понял? Так что пиши пока предварительное заявление, что ты в принципе готов вступить, а я поставлю тебя в очередь на получение бланка заявления.

— Леня, что за бред ты несешь? Я тебе завтра штук двадцать бланков принесу. Вот тебе и решение твоей проблемы. А какие-то промежуточные заявления писать не буду. Да и вообще раздумал вступать в вашу партию. Я если и вступлю в партию, то только не в коммунистическую.

— А в какую? — искренне удивился Леня, — Другой же нет.

— Создам свою, подпольную.

— Ну, ты даешь! — еще больше удивился Леня, а Кузнецов уже смеялся не таясь, в открытую.

Едва от меня отошел огорченный Леня, как подсел очередной общественник.

— Общество рационализаторов и изобретателей, — представился он.

— В обиде я на ваше общество. Много лет назад подал несколько заявок на изобретения, и ни ответа, ни привета... Вступать не буду, взносы платить не хочу, — резко закруглил я разговор.

— Понял, — отошел от меня изобретатель, даже не вступая в дискуссию.

— Владимир Александрович, сколько их? — спросил я Кузнецова, — Может трафарет поставить "В обществах не состою, и состоять не желаю"?

Кузнецов продолжал смеяться.

— Ладно, Толя, собирайся, пошли на обед. Повеселил ты меня. Хоть время до обеда незаметно прошло.

Столовая, или как ее называли "фабрика-кухня", располагалась у проходной, но вне заводской территории. Она показалась мне довольно солидным предприятием общественного питания, хотя и значительно уступала аналогичному заведению на заводе "Прогресс" в Куйбышеве. То заведение меня когда-то поразило своими масштабами...

На первом этаже фабрики-кухни располагалась обычная столовая самообслуживания. Там предлагали рядовые блюда на выбор, но были и комплексные обеды. На втором этаже находилась так называемая "шашлычная". Там кормили гораздо вкусней, но и стоимость обеда возрастала в полтора-два раза. В отдельном отсеке располагалась диетическая столовая, или "диетка". Так что выбор был на любой вкус и кошелек.

Отобедав, мы вышли в небольшой скверик напротив фабрики-кухни. Кузнецов задымил сигаретой, а я решил зайти в книжный магазин, замеченный неподалеку.

— Смотри, не опаздывай с обеда, — предупредил Кузнецов, — На минуту опоздаешь, запишут на проходной и тут же телегу в отдел пришлют. А потом премии лишат.

— Ничего себе строгости. В армии и то с обедом проблем не было. Обед это святое... Странно. Работы все равно никакой, а минуты считают. Бред какой-то... А что за премии, которых лишают?

— Премий всяких много, только их в основном начальство гребет. Но и нам кое-что перепадает с барского плеча. Но квартальная почти всегда бывает. А в остальном ты прав. Как только делать нечего, тут же начальство свирепеет. По любому поводу возникают претензии и наказание — лишение премии. Так что не дразни гусей, Толя, — проинструктировал меня наставник.

С обеда вернулся вовремя. А в зале все еще шли шахматные баталии. Несколько групп болельщиков наблюдали за поединками. Играли "блиц на вылет". Обеденный перерыв давно окончился, но никто этого, похоже, не замечал. Через полчаса после положенного времени в зал вошел Мазо.

— В чем дело?! — рявкнул он на шахматистов, как заправский старшина, — Рабочее время в разгаре, а они играют. Бродскому доложу.

Народ тут же смешал фигуры, загремел досками и разбежался по рабочим местам. Все дружно уткнулись в какие-то документы. Ну и ну...

— Владимир Александрович, а где это Мазо был? Да и Бродского что-то не видно.

— Где-где... На обеде. Им опаздывать можно. У них пропуск специальный. Ладно, займись чем-нибудь, а я подремлю, — объявил свою программу Кузнецов, и вскоре я услышал его мерное посапывание.

Оглядевшись, заметил, что его примеру последовали еще несколько коллег среднего возраста. Молодежь, судя по всему, резалась в морской бой.

Примерно через час народ вышел из оцепенения и засуетился. Появились чайники, чашки и кружки. Вытащил свою кружку и проснувшийся Кузнецов.

— Что происходит, Владимир Александрович?

— Перерыв на чай. А ты кружку принес? Сейчас я тебе стакан найду. У меня где-то завалялся. Помой его только. Хотя можешь не мыть — он стерильный. Недавно из него водку пили.

Появились девушки с дымящимися чайниками. На одном из столов, куда они поставили свою ношу, тут же возникли сахар, печенье, мелкие баранки. Народ по очереди подходил к столу, заправлял свои емкости, брал что-нибудь к чаю и отправлялся к шахматистам, которые заранее подготовили шахматные часы и доски с расставленными фигурами.

Пятнадцатиминутный перерыв растянулся вдвое и был прекращен лишь возникшим с обеда Бродским. Кузнецов тут же пригласил меня на перекур к серебристым елям.

— Владимир Александрович, и такая дребедень целый день?

— Не всегда. А начнется работа, и в выходные придется выходить. Так что не горюй, Толя, все утрясется. И не такое видали.

— Владимир Александрович, а Н1 давно начали проектировать?

— Дату не помню, но варианты компоновки видел еще до полета Гагарина. Мы тогда все в одном зале сидели. Я тебе утром рассказывал. Правда, тогда говорили, что это марсианский вариант. Лунным он стал позже. Королю Луну навязали. Он всегда Марсом бредил, а Луна у него получилась бы так, между прочим.

— А как случилось, что он упустил инициативу, и американцы нас обштопали с Луной?

— Знаешь, Толя, трудно сказать... Ему всегда несладко приходилось... Нарисовать ракету и мы с тобой сможем. А дальше что? Движков мощных не было. Надежной системы управления не было. Материалов нужных и тех не было... Подходящий движок мог бы сделать только Глушко, а он уперся... Компоненты его не устроили... Знаешь, Толя, по-моему, два гения в одном деле это перебор... У Глушко, как говорили его же люди, своя мечта — создать рекордный двигатель, и свое четкое мнение — прикрепи двигатель к забору, и забор полетит... Вот и не спелись два Главных... "СП" так и заявил Глушко — хочешь быть Главным, будь им, но не здесь. И пригласил Кузнецова... Кузнецов — авиатор, но в новом для него деле сделал все, что смог. Движок вышел, что надо. Глушко наверняка сто раз позавидовал... Но для такой ракеты движок явно слабоват. Вот и получилось, что на первой ступени понадобилось тридцать таких движков. А отсюда вся компоновка.

Диаметр хвоста — восемнадцать метров! Хоть умри, меньше не выходило. Помню, проектанты долго рисовали каких-то уродцев, пока ни дорисовались до сферических баков. А отсюда поползли веса. Не ракета, а типичный паровоз. Правда, этот паровоз мы могли бы тогда реально сделать. Причем, намного раньше американского "Сатурна". И на Луне были бы первыми... Но тут вылез еще один гений — Челомей со своим "Протоном". А у него замом — сын самого Никиты. И Глушко тут как тут, Челомея поддержал. Придумали программу Л1 — облета Луны одним космонавтом... Может, что слышал?

— Слышал, конечно. И не только слышал, но и видел спецфильм. Нам еще в училище на третьем курсе показывали.

— Ишь ты! Даже спецфильм выпустили... Ничего нет. Ракета не летает, а спецфильм есть. Чудеса... Толя, а ты тогда хоть что-то слышал об Н1?

— Слышал, конечно. После четвертого курса мы были в Куйбышеве на "Прогрессе". Там и увидели гигантские агрегаты. Нам тогда сказали, что это для новой ракеты. Но впервые все увидел уже на полигоне. Ну, и что дальше, Владимир Александрович?

— А дальше Челомею дали добро... Разработку Н1 заморозили... О ней вспомнили, когда Челомей окончательно Л1 провалил... Но время было упущено. Тут уже и сам Король не успел бы. А уж Мишин и подавно... Э-э-х!.. Вот так нас и обштопали, Толя, — сердито погасил окурок Кузнецов, и мы завершили тот перекур на грустной ноте.

Мы вернулись вовремя. Отдел уже собрался вокруг стола Бродского на политинформацию. И мне вместе со всеми пришлось целый час слушать в плохом исполнении то, о чем уже полдня талдычило радио.

Политинформация окончилась длительным перекуром, во время которого новые коллеги, знавшие меня по Казахстану, допытывались, как это мне удалось сбежать из армии.

Позвонил жене, и мы договорились встретиться на площади у станции "Подлипки-дачные", где была конечная остановка нашего автобуса.

От проходной к площади меня довела живописная аллея старых раскидистых деревьев. Площадь у станции окаймляли солидные многоэтажные здания, в одном из которых разместился вполне приличный универмаг "Заря".

Вот тебе и "Подлипки-дачные"... Где они теперь те липки, под которыми когда-то были те чудесные дачки? Ни того, ни другого. Похоже, все, что от них осталось это название станции.

"ПОДЪЕМ"

И завертелась карусель скучных и однообразных "рабочих" дней. Два дня ушли на знакомство с коллегами, которых еще не знал по полигону, и на бесконечные перекуры с Кузнецовым. Эти перекуры и были самым интересным в те неприкаянные дни. А содержание наших разговоров с моим наставником надолго осталось в памяти. Многое — навсегда.

Прежде всего меня интересовало, что же произошло в последнем полете Н1? Что показал анализ обломков ракеты, в поиске которых едва ни погибла наша группа? Какие были сделаны выводы, и действительно ли так безнадежна наша ракета, что новый Главный конструктор отверг ее с порога?

Понятно, что любому лидеру уровня Глушко намного комфортней тут же приступить к воплощению своих идей, чем продолжать чужую работу. Но есть еще государство, которое когда-то приняло предложенную Королевым программу. Сотни предприятий страны много лет работали на нее. И вот-вот на смену неудачам должны пойти успешные пуски, и страна, наконец, получит ракету, способную выводить на орбиту стотонную полезную нагрузку. Никакие "Протоны", а уж тем более "Союзы" на такое неспособны. А летные испытания всех ракет того времени не проходили без аварийных пусков. О них не сообщали в средствах массовой информации, но они были всегда...

В тот раз Кузнецов не стал ничего мне рассказывать, а тут же завершил перекур, и мы отправились в старый корпус, в котором Королев вынашивал свои идеи, которые подарили миру первый спутник и первого космонавта, и где начинал свою трудовую деятельность сам Кузнецов. Сейчас здесь располагался архив. "Здание, как здание", — подумал я, входя в своеобразное святилище, где, казалось, еще витал дух Сергея Павловича, не потревоженный его "другом и последователем", уже задушившим в своих объятиях все, что напоминало о нем в нашем корпусе. Кузнецов тут же узнал все стенды с фотографиями "героев дней минувших", которые теперь покоились здесь — подальше от глаз нового Главного и его высокопоставленных гостей...

Владимир Александрович взял несколько документов, и мы вернулись в наш зал. Именно с того дня началась моя настоящая работа в КБ. Я с головой погрузился в отчеты о последнем пуске Н1. Мне пришлось завести спецтетрадь с тем, чтобы выписывать заинтересовавшую меня информацию. А информация была занятной и во многом противоречивой.

Мою бурную деятельность неожиданно заметил Бродский.

— Чем это ты так занят? — спросил он, остановившись у моего стола и заглядывая в мои записи, — Можно посмотреть? — спросил он, едва прочел первые строчки.

— Конечно, Эмиль Борисович, — подал я ему тетрадь.

Он взял ее и ушел за свой стол, а через полчаса подозвал меня к себе.

— Отлично, Анатолий, — похвалил он меня, возвращая тетрадь, — У тебя несомненные способности к анализу информации. Я это еще на полигоне заметил. Знаешь, я что подумал. Возьмика ты отчеты обо всех пусках Н1, и сделай итоговый отчет с выводами, которые будут полезны при проектировании новой ракеты. Это будет твоим персональным заданием. Передай Кузнецову и Мазо, чтобы они вписали его в твой план. Впрочем, я им сам все скажу. А материалы периодически показывай мне. Я буду их лично контролировать.

Вскоре я перестал замечать время. Кузнецов с большим трудом отрывал меня на обеденные перерывы, а на перекуры он все чаще отправлялся в одиночку, тем более что я не курил и лишь рисковал постепенно стать пассивным курильщиком.

Периодически Кузнецов отрывал меня от захватившего дела.

— Брось, Толя, кому это нужно. Отдохни. Пойдем, пройдемся. Подвел ты меня. Я думал, мы вместе переживем это тяжкое время. Вот теперь в одиночку помираю со скуки, — жаловался мне мой наставник, и мы минут на пятнадцать-двадцать все-таки выходили к нашим серебристым елям.

Как-то раз Кузнецов рассказал, что все время после последнего неудачного пуска, шла напряженная работа на всех предприятиях отрасли, связанных с этой программой. Двигатели Н1 существенно доработали. Все одноразовые элементы автоматики заменили на многоразовые. Сократили число разъемных соединений, заменив их сварными. На стендовых испытаниях время безотказной работы нового двигателя превысило время его работы в полете в несколько раз. Существенно доработали системы ракеты. Все КБ верило, что предстоящий пуск непременно будет успешным. Увы. Похоже, что именно это меньше всего устраивало нового Главного, которого назначили, как снег на голову, буквально накануне завершения этих работ. И участь последнего детища Королева была мгновенно решена. Опасного ребенка, как явного претендента на трон, убили, не дав ему возможности даже сделать своих первых шагов...

Вскоре получил задание Кузнецов. На его столе появилась гора документов, из которых он, ворча и тяжело вздыхая, что-то переписывал в спецблокнот. Приступив в работе, Владимир Александрович заметно повеселел, а наши перекуры заметно сократились.

И вот настал день, когда я почувствовал, что мой отчет готов. Мне больше нечего в него добавить, и я уже не могу ничего в нем изменить. Я отдал материалы Бродскому и с нетерпением ждал его реакции.

Я немного волновался, и тому были причины. Прежде всего, это была моя первая работа в КБ, и я еще не знал, как вообще оцениваются подобного рода авторские труды. Кроме того, я отошел от принятых традиций построения такого рода отчетов. В то время мне больше нравилась американская система представления исходных данных. Мне казалось, что в ней было меньше субъективизма, чем явно страдали наши отчеты.

И еще, я дополнил материалы теми случаями, свидетелем которых был лично, или видел их последствия. По непонятным мне причинам они не были отражены в официальных отчетах. Это было тем более странно, что по одному случаю мы с моими сослуживцами официально заявляли в КГБ. Ответа оттуда, правда, не получили.

Мой вывод был однозначным. Существующая система контроля сборки ракеты ненадежна. Целый ряд производственных дефектов, допущенных при сборке, последующими контрольными операциями обнаружить невозможно. В заключительной части отчета я предложил стройную методику, следуя которой основная часть дефектов сборки исключалась автоматически. Все предложенные мной решения основывались на логике здравого смысла, и потому не вызывали сомнений в их эффективности. Однако зачастую они шли вразрез со сложившимися традициями. Но не предложить их я не мог, и теперь ждал, как все воспримут мои руководители.

Ждать пришлось несколько дней, но не из-за нерасторопности руководства. Просто на эти дни мы выпали из работы. Наш отдел временно переселили из зала, к которому я уже успел привыкнуть, в административный корпус заводского цеха. Все рассчитывали, что на новом месте мы долго не задержимся. Оказалось, задержались на пару лет... Отдел рассадили по небольшим комнатам. Бродский и его замы получили отдельные кабинеты, а наш сектор разместился в двух комнатах.

Вскоре после переселения Бродский вызвал меня в кабинет.

— Прекрасно, Анатолий. Честно говоря, не ожидал, — похвалил мою работу Эмиль Борисович, — В армии ты, оказывается, тоже время не терял.

— Мне так не показалось, Эмиль Борисович.

— Не спорю. Если бы хотел служить, не уволился. Но послужил все же с пользой... Мне понравился твой анализ. И дополнения здесь к месту. Факты эти действительно были, но в отчеты не попали — чистый политес... Полностью согласен с выводами, да и твои предложения заслуживают внимания, хотя и не бесспорны... Выводы и предложения отпечатай в виде служебной записки. Мы их всем разошлем за подписью Дорофеева.

Бориса Аркадьевича Дорофеева я знал еще по полигону и уважал этого человека. В свое время он был одним из многочисленных заместителей Королева. Какую должность он занимал при Мишине, мне неизвестно, но насколько я знал, на полигоне Дорофеев был непосредственным начальником Бродского.

Вслед за мной к Бродскому вызвали Кузнецова и Мазо.

— Чем ты так Бродского удивил? — спросил вернувшийся Кузнецов.

Я молча протянул ему свой спецблокнот. Но Владимир Александрович не успел его даже открыть, потому что возникший в комнате Мазо тут же пригласил меня с материалами к себе. Пока он углубился в чтение, Кузнецов передал мне свои блокноты.

— Почитай, Бродский сказал, чтобы мы теперь это делали вместе, с учетом твоей работы.

Выяснилось, что Кузнецов разрабатывал технические требования к новой ракете. Правда, то, что я прочитал, вызвало у меня странное чувство. Материал был изложен сумбурно, с множеством повторений одних и тех же мыслей, но разными словами. Но что меня особо удивило это корявый язык многих формулировок. Во всяком случае, при наших технических спорах Владимир Александрович таким языком не изъяснялся.

— Не бери в голову, Анатолий, — попытался успокоить меня Кузнецов, — Это дань традиции. Так писали все технические требования к предыдущим ракетам. А потому наше руководство, заказчики и военпреды привыкли именно к этим формулировкам. Начнешь что-то выдумывать, тебя все равно заставят написать так, как было раньше. Я понимаю, что это надо ломать, но совсем не хочется ломиться в открытые ворота.

Ну и ну... И на гражданке все то же: "Не бери в голову". А зачем она тогда нужна? Вот тебе и КБ самой передовой техники.

— Владимир Александрович, я еще в училище иногда читал, как работают наши американские коллеги. Так вот, если там кто-то заявляет, что некую работу надо делать так, потому что именно так ее делали раньше, его тут же увольняют. По-моему, то, что было написано для прежних ракет, для новой не годится.

— Вот-вот. И Бродский все о том же. А попробуй изложить по-другому, первый начнет править материалы. Он эти формулировочки наизусть знает. Ну, бери материалы и "твори, выдумывай, пробуй", а я посмотрю, как это у тебя выйдет, — окончательно расстроился Кузнецов.

Вскоре меня подозвал к своему столу Мазо.

— Отныне все материалы показывай мне, а я сам буду решать, когда их нести Бродскому. Да и показывать начальству все документы, выпускаемые сектором, должен я. Не дело работать через голову непосредственного руководителя, — высказал свои претензии начальник сектора. Он еще что-то говорил, но его слова как бы повисали в воздухе. Я их уже не слушал, а молча взял блокнот и ушел на свое рабочее место. Ощущение такое, словно меня ни за что выпороли.

Странно. Ведь я сам был инициатором моей первой работы, которую Бродский лишь одобрил. Бродский сам определил, что именно он будет первым смотреть материалы. Однако Мазо это, похоже, меньше всего интересовало. "Никакой инициативы! Работать строго по плану!" — как сквозь пелену доносилось до меня громовые раскаты его кредо. С того самого момента я на много лет попал под начало этого, несомненно, яркого и волевого, но удивительно безынициативного человека, и мне стоило большого труда вырваться из очередной, не сказать рабской — скорее феодальной, зависимости, в которую меня определил случай...

Я быстро выполнил поручение Бродского, но все отпечатанные материалы передал Мазо. Что он делал с ними, не знаю, но на следующий день меня вызвал Эмиль Борисович и высказал свое недоумение, почему я все изменил радикальным образом и не в лучшую сторону. Взглянув на документ, я ответил, что это не моя работа. Бродский все понял и тут же вызвал Мазо. О чем они договорились, мне неизвестно, но на какое-то время все словно забыли об этом документе...

Вскоре после злополучного события Кузнецов предложил мне одеться, потому что на этот раз нам предстоял не перекур, а деловой поход. Мы вышли из корпуса, и направились в сторону железной дороги. Прошли мимо огромного, из красного кирпича, здания, где когда-то собирали первые ракеты и спутники. Пока шли, Кузнецов рассказал, что именно в этом здании изначально размещался отдел Бродского. Сейчас там осталось лишь руководство во главе с Дорофеевым.

Затем мы перешли через магистральные железнодорожные пути по необыкновенно крутому мосту.

— Пузо Совкова, — смеясь, сообщил Кузнецов неформальное название этого странного сооружения, сделанного с явными нарушениями строительных нормативов.

— А кто такой Совков?

— О-о-о... Это занятная личность, — ответил Владимир Александрович и умолк. Позже я узнал, что именно Совков руководил всеми строительными работами на предприятии. Руководителем он был амбициозным, ни с кем и ни с чем не считался. Все проекты утверждал лично, не допуская на территорию закрытого предприятия никого из представителей многочисленных надзорных органов. А потому строил он быстро и решительно, несмотря на то, что изредка возникали курьезы вроде злополучного "пуза Совкова".

Он действительно был габаритным человеком, и многие служащие с интересом ждали момента его посадки в служебный автомобиль. Бедная "Волга" мгновенно получала постоянный крен на правый борт, что почему-то чрезвычайно потешало любопытствующую публику...

На территории, открывшейся за мостом, Кузнецов показал мне довоенное здание КБ Грабина, разрабатывавшего здесь когда-то зенитные орудия. Среди новых корпусов особо выделялось огромное, почти достроенное здание ЛКК.

В одном из корпусов мы быстро отыскали небольшой зальчик с кульманами, где разместились проектанты, занятые в новом проекте. Это было их временное пристанище на многотрудном пути в ЛКК, где они должны были закрепиться надолго. Кузнецов знал всех. Они его тоже. Мне же вначале запомнился лишь радушно принявший нас Иван Иванович.

Он буквально обрушил на нас лавину информации. В разговоре сразу же возникло странное название новой тематики — "Подъем".

— Кого это он поднимать собрался? — удивился Кузнецов, — Уж ни самого ли Сергея Павловича?.. Значит, считает, что мы лежим на боку?.. Ну и что же он, наконец, сам предложил? Интересно-интересно.

Увы... Ничего интересного мы не обнаружили. В основе нескольких вариантов ракет серии "Подъем" лежал модный тогда модульный принцип. Каждый из вариантов носителей представлял собой набор из нескольких модулей.

Едва нам показали первый вариант, раздался дружный смех. Смеялись все, включая самих проектантов.

— Да это же типичная королевская семерка, только уж очень жирная, — мгновенно опознал плагиат Кузнецов.

— Не совсем, — обиженно оппонировал Иван Иванович, — Центральный блок с кислородно-водородными двигателями, а каждый из четырех боковых блоков оснащен кислородно-керосиновым тысячетонником. Этот носитель способен вывести стотонную полезную нагрузку, — с гордостью пояснил он.

— Ну и когда он сделает свой тысячетонник? — вспыхнул Кузнецов, — Это лет десять понадобится. А мы что будем делать все это время? А Н1 уже сейчас готова выводить такую же нагрузку. Бред какой-то.

— Ну а главная изюминка проекта это спасаемые блоки многоразового применения, — поспешил обрадовать нас Иван Иванович "уникальным проектным решением".

— Да-а-а?.. Тут уж крыть нечем, — с усмешкой заявил Кузнецов, — Американцы ударились в многоразовость и мы за ними... Молодцы... Может и "Шаттл" скопируем? А что, мысль... Только сколько лет нам для этого понадобится? У них уже эта программа вовсю идет. Да и с твердотопливными движками у нас напряженка. Лет через пятнадцать-двадцать сделаем... С Луной пролетели и здесь успешно пролетим... При Короле у нас хоть королевство было, а при Глушко нас, похоже, ждет полная глухомань, — под дружный хохот закончил свой монолог Владимир Александрович.

Но едва все отсмеялись, Иван Иванович подвел нас к следующему кульману... На этот раз от взрыва смеха задрожали стекла окон. Нашему взору неожиданно предстала карикатурная копия "Шаттла". Четыре боковых модульных блока были сдвинуты и соединены попарно, а на центральном блоке приютился самолетик, явно скопированный из какого-то иностранного журнала. Плохо проработанная конструкция выглядела в глазах ракетчиков, привыкших к иным формам, нелепо и не внушала ничего, кроме разочарования.

— Типичный утюг, — выдал свою оценку Кузнецов.

— Вот-вот, — подтвердил кто-то из проектантов, — Сам Садовский этот вариант именно так и определил.

А вот и очередной "Подъем". На этот раз вместо самолетика сбоку прилепили универсальный обтекатель, под которым можно было разместить, что угодно. Этот вариант не вызвал никаких эмоций. Тот же утюг. А Иван Иванович уже манил нас к очередному "шедевру" проектной мысли.

На этот раз вокруг центрального блока расположились целых восемь боковушек. Центральный блок был увенчан разгонным блоком, продолжением которого служил все тот же универсальный обтекатель. Этот вариант хоть напоминал привычную ракету.

— Двухсоттонник, — с гордостью сообщил Иван Иванович. Лишь этот вариант был встречен нами с некоторым почтением.

— Да-а-а... Действительно "Подъем", — с легкой иронией подвел итог Кузнецов, — И когда же мы все это увидим в металле? — спросил он.

— Через три года, — к всеобщему удивлению выдал Иван Иванович.

— Через три года? — недоверчиво переспросил Кузнецов.

— Таков план-график, — пояснил Иван Иванович.

— Бумага все выдержит, — разочарованно выдал Владимир Александрович, — Пойдем, Толя, свою бумагу марать. Может, тоже что-нибудь с тобой поднимем.

Вернувшись в отдел, мы ни с кем не стали делиться полученной информацией. Зачем? Я уже давно заметил, что не только мы с Кузнецовым, но и весь коллектив постепенно втянулся в рабочий режим. Правда, вначале я недоумевал, чем это вдруг оказались заняты наши коллеги в условиях царившего всеобщего безделья. Но вскоре выяснилось, что для некоторых программ, предложенных Челомеем, потребовался разгонный блок, разработанный ЦКБЭМ для ракеты Н1.

Это была реальная работа. Для начала требовалось переиздать всю документацию блока. Оказалось, что платить за нее будут как за новую разработку, а "разработчики" получат возможность "отработки новой документации" на полигоне. А это не только повышенный оклад и командировочные, но и неплохие премии. Все, кто мог, постарались не упустить свой шанс. Но желающих оказалось слишком много. Образовалась очередь, в которой каждый стремился правдами-неправдами обойти конкурентов.

В нашем секторе из этой склочной возни выпали только мы с Кузнецовым. Что ж, похоже, новая тематика здесь интересовала только нас двоих. Даже Мазо переключился на разгонный блок и по слухам готовился уехать в командировку. Так что мы временно оказались предоставленными сами себе. И это в такой-то момент, когда обстановка в КБ вдруг начала стремительно меняться.

Неожиданно для всех Глушко уволил своего заместителя Садовского, доставшегося ему еще от Мишина. Ходили слухи, что тот открыто высказал Глушко все, что думал о его программе "Подъем". Изложил Садовский и свое мнение о копии "Шаттла": "Моя бабушка еще в детстве меня учила, что утюги не летают", — якобы заявил он на роковом для себя совещании.

Протестуя, подали заявления об уходе по собственному желанию еще несколько замов, которые давно поняли, что никогда не войдут в заветную тройку, с которой Валентин Петрович намерен работать лично. Поддержал Садовского и Дорофеев, правда, немного странным образом, но с тем же конечным результатом. Борис Аркадьевич с досады тут же написал заявление с просьбой предоставить ему сразу все накопленные им отпуска за несколько предыдущих лет. Резолюция Глушко "Против увольнения не возражаю" не оставила выбора, и обиженный Дорофеев уволился с предприятия. Его обязанности автоматически стал исполнять Евгений Васильевич Шабаров, стремительная карьера которого началась именно с этого временного поста.

Разом освободившись от королевской гвардии, Глушко, похоже, почувствовал себя в КБ достаточно уверенно. Причем, уверенно настолько, что провел несколько демаршей, которые тогда поразили все КБ, а возможно и более высокие государственные инстанции.

Обеспокоенный событиями, связанными с массовыми увольнениями известных в отрасли людей, министр Афанасьев официально вызвал Валентина Петровича на ковер. Однако Главный конструктор вызов проигнорировал, мгновенно оформив фиктивный краткосрочный отпуск. "Доброжелатели", скорее всего, тут же доложили наверх, что Глушко не в отпуске, а на своем рабочем месте.

Выждав заявленный срок отпуска, министр решил самолично посетить строптивого подчиненного с тем, чтобы ознакомиться с положением дел на месте. О визите министра его служба предупредила заранее. Я с интересом следил за приготовлениями к приезду высокого гостя. Это так напомнило мне аналогичную суету, которую многократно наблюдал на полигоне, и несколько раз даже руководил тотальным удалением чахлой пустынной растительности с территорий, прилегающих к дороге, по которой должны проехать длинные кортежи правительственных лимузинов, специально доставленных в город Ленинск по такому случаю...

В день посещения уже утром на всех перекрестках дежурили усиленные наряды ГАИ в парадной форме. Вся территория предприятия сияла чистотой. Повсюду, как и в городе, расставлены милицейские посты. По заводскому радио несколько раз предупредили о запрете любых перемещений по территории предприятия, даже по служебной необходимости. В вестибюлях корпусов дежурили люди с красными повязками, которые отлавливали нарушителей и возвращали их на рабочие места.

Любопытствующие коллеги прямо с утра заняли наблюдательные посты у всех окон, из которых можно было хоть что-то разглядеть. Наблюдателей периодически разгоняли проходившие мимо руководители или люди с красными повязками, но освободившиеся места тут же занимали другие.

Наконец за полчаса до начала обеденного перерыва в комнату влетела группка возбужденных сотрудников, своими глазами увидевших министра и его свиту. Все бурно выражали свое удивление тем, что гостя сопровождал не Глушко, а наш Шабаров. Именно этот факт и вызвал многочисленные дискуссии, продлившиеся даже после обеденного перерыва.

Оказалось, что накануне приезда министра Валентин Петрович оформил дополнительный отпуск и покинул предприятие. Его заместители в знаменательный день тоже оказались, кто в командировке, кто на больничном, а кто и в краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам. На рабочем месте остался только Шабаров, но он всего лишь исполнял обязанности заместителя Главного.

Похоже, что Евгений Васильевич приглянулся министру, поскольку он тут же подписал приказ о назначении его на должность. Не исключено, что это назначение было политическим ходом министра — Глушко не мог дезавуировать приказ...

Вскоре после этих событий меня пригласил к себе Бродский. Оказалось, что нас обоих вызвал Шабаров по поводу моей служебной, о которой я давно забыл.

— Это вы автор записки, за которую я теперь должен краснеть? — спросил Шабаров, показывая подготовленный мной документ. Это действительно был мой вариант, не откорректированный Мазо.

— Да, я исполнитель именно этого варианта служебной записки. Ее черновик я передал начальнику сектора, но дальнейшая судьба документа мне неизвестна.

— Ваш начальник отдела убедил меня подписать этот документ и разослать его по всему предприятию. Вот теперь полюбуйтесь, что я должен читать по этому поводу, — передал мне Шабаров несколько ответов, — Выйдите в приемную и внимательно почитайте. Будете готовы, заходите.

Я быстро просмотрел материалы. Документы были подписаны крупными руководителями, но, по сути, представляли собой заурядные отписки, написанные с апломбом, в менторской тональности. Понятно, почему так переполошился Шабаров. Он видел в этих бумажках вызов своей персоне, обласканной министром. И еще я понял, что мне не составит труда разнести оппонентов в пух и прах. Именно этого мне надо добиваться у Шабарова, поскольку под угрозой оказался и мой авторитет специалиста, хотя удар явно предназначался вновь назначенному заму, а не мне.

— Евгений Васильевич, краснеть должны, те, кто подписал эту белиберду, очевидно, не читая, — обратился я к Шабарову, возвращая ему документы, — Я готов ответить нашим оппонентам. Надеюсь, что заставлю их впредь отвечать на наши документы по существу, а не излагать свои путаные мысли. Такое могли написать только некомпетентные или ленивые исполнители. Мне жаль их начальников.

Шабаров с интересом посмотрел на меня.

— Что ж, жду... Это было бы кстати. Мне нравится ваша убежденность. Постарайтесь камня на камне не оставить от инсинуаций этих нахалов. Но интеллигентно. Мы же пишем не исполнителям, а их руководителям. Жду, — отпустил меня Шабаров, ободренный моим выступлением.

И я расстарался. Особое внимание уделил анализу ответов проектантов и двигателистов, подписанных известными руководителями — Каляко и Соколовым. Бродский, едва прочел мои "критические заметки", тут же позвонил Евгению Васильевичу, и через полчаса мы снова были у Шабарова.

Евгений Васильевич читал молча, но периодически хмыкал и улыбался. Закончив чтение, он молча подписал бумаги и протянул их не Бродскому, а мне.

— Спасибо... С вами действительно лучше не спорить. Мягко по форме, но жестко по существу. Большое спасибо, — пожав руку, отпустил меня Шабаров. Бродский остался у него.

— Евгений Васильевич доволен твоей работой. Просил отметить, — сообщил мне вернувшийся от Шабарова Бродский, — И еще просил полностью переключить тебя на новую тематику.

— Я и так переключен, Эмиль Борисович.

— Я знаю... Но это хороший знак, Анатолий. У Шабарова открылись неплохие перспективы. Многим это, конечно, не нравится. А отсюда этот коллективный демарш.

— Я так и понял, Эмиль Борисович.