Вечером должна была ко мне прийти О - это был ее день. Я спустился к дежурному взять право на шторы.
- Что с вами,- спросил дежурный. - Вы какой-то сегодня...
- Я... я болен...
В сущности, это была правда: я, конечно, болен. Все это болезнь. И тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане: вот - шуршит. Значит - все было, все было действительно...
Я протянул бумажку дежурному. Чувствовал, как загорелись щеки; не глядя видел: дежурный удивленно смотрит на меня.
И вот - 21.30. В комнате слева - спущены шторы. В комнате справа - я вижу соседа: над книгой - его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб - огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне - после всего - с нею, с О? И справа - ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу - ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется - эти строки обо мне.
Без четверти 22 в комнате у меня - радостный розовый вихрь, крепкое кольцо розовых рук вокруг моей шеи. И вот чувствую: все слабее кольцо, все слабее - разомкнулось - руки опустились...
- Вы не тот, вы не прежний, вы не мой!
- Что за дикая терминология: «мой». Я никогда не был... - и запнулся: мне пришло в голову - раньше не был, верно, но теперь... Ведь я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус-единицы.
Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом - я вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку...
- Я думала - я хотела встретить вас сегодня на прогулке. Мне о многом - мне надо вам так много...
Милая, бедная О! Розовый рот - полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было - хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в Бюро Хранителей и следовательно - -
О лежала. Я медленно целовал ее. Я целовал эту наивную пухлую складочку на запястье, синие глаза были закрыты, розовый полумесяц медленно расцветал, распускался - и я целовал ее всю. Вдруг ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя. Надо - и нельзя. Губы у меня сразу остыли...
Розовый полумесяц задрожал, померк, скорчился. О накинула на себя покрывало, закуталась - лицом в подушку...
Я сидел на полу возле кровати - какой отчаянно холодный пол - сидел молча. Мучительный холод снизу - все выше, все выше. Вероятно, такой же молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах.
- Поймите же: я не хотел... - пробормотал я... - Я всеми силами...
Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же: какими словами сказать ей. Как объяснить ей, что железо не хотело, но закон - неизбежен, точен - -
О подняла лицо из подушек и, не открывая глаз, сказала:
- Уйдите, - но от слез вышло у нее «ундите» - и вот почему-то врезалась и эта нелепая мелочь.
Весь пронизанный холодом, цепенея, я вышел в коридор. Там за стеклом - легкий чуть приметный дымок тумана. Но к ночи, должно быть, опять он спустится, налегнет вовсю. Что будет за ночь?
О молча скользнула мимо меня, к лифту - стукнула дверь.
- Одну минутку, - крикнул я: стало страшно.
Но лифт уже гудел, вниз, вниз, вниз...
Она отняла у меня R.
Она отняла у меня О. И все-таки, и все-таки.
Запись 15-я.
Конспект:
КОЛОКОЛ. ЗЕРКАЛЬНОЕ МОРЕ.
МНЕ ВЕЧНО ГОРЕТЬ.
Только вошел в эллинг, где строится «Интеграл», - как навстречу Второй Строитель. Лицо у него как всегда: круглое, белое, фаянсовое - тарелка, и говорит - подносит на тарелке что-то такое нестерпимо вкусное:
- Вы вот болеть изволили, а тут без вас, без начальства, вчера, можно сказать, - происшествие.
- Происшествие?
- Ну да! Звонок, кончили, стали всех с эллинга выпускать - и представьте: выпускающий изловил ненумерованного человека. Уж как он пробрался - понять не могу. Отвели в Операционное. Там из него, голубчика, вытянут, как и зачем... (улыбка - вкусная...).
В Операционном - работают наши лучшие и опытнейшие врачи, под непосредственным руководством самого Благодетеля. Там - разные приборы и, главное, знаменитый Газовый Колокол. Это, в сущности, старинный школьный опыт: мышь посажена под стеклянный колпак, воздушным насосом воздух в колпаке разрежается все больше... Ну и так далее. Но только, конечно, Газовый Колокол значительно более совершенный аппарат - с применением различных газов, и затем - тут, конечно, уже не издевательство над маленьким беззащитным животным, тут высокая цель - забота о безопасности Единого Государства, другими словами, о счастии миллионов. Около пяти столетий назад, когда работа в Операционном еще только налаживалась, нашлись глупцы, которые сравнивали Операционное с древней инквизицией, но ведь это так нелепо, как ставить на одну точку хирурга, делающего трахеотомию, и разбойника с большой дороги: у обоих в руках, быть может, один и тот же нож, оба делают одно и то же - режут горло живому человеку. И все-таки один - благодетель, другой - преступник, один со знаком +, другой со знаком - ...
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус - и вот наверху уж другое: еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули - а ее, I, нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече - прижавшись к правому плечу, I - рядом со мной в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман... все люблю, и все - упругое, новое, удивительное, все - хорошо...
- Все - хорошо, - вслух сказал я.
- Хорошо? - кругло вытаращились фаянсовые глаза. - То есть, что же тут хорошего? Если этот ненумерованный умудрился... стало быть, они - всюду, кругом, все время, они тут, они - около «Интеграла», они...
- Да кто они?
- А почем я знаю, кто. Но я их чувствую - понимаете? Все время.
- А вы слыхали: будто какую-то операцию изобрели - фантазию вырезывают? (На днях в самом деле я что-то вроде этого слышал.)
- Ну, знаю. При чем же это тут?
- А при том, что я бы на вашем месте - пошел и попросил сделать себе эту операцию.
На тарелке явственно обозначилось нечто лимонно-кислое. Милый - ему показался обидным отдаленный намек на то, что у него может быть фантазия... Впрочем, что же: неделю назад, вероятно, я бы тоже обиделся. А теперь - теперь нет: потому что я знаю, что это у меня есть - что я болен. И знаю еще - не хочется выздороветь. Вот не хочется, и все. По стеклянным ступеням мы поднялись наверх. Все - под нами внизу - как на ладони...
Вы, читающие эти записки, - кто бы вы ни были, но над вами солнце. И если вы тоже когда-нибудь были так больны, как я сейчас, вы знаете, какое бывает - какое может быть - утром солнце, вы знаете это розовое, прозрачное, теплое золото. И самый воздух - чуть розовый, и все пропитано нежной солнечной кровью, все - живое: живые и все до одного улыбаются - люди. Может случиться, через час все исчезнет, через час выкаплет розовая кровь, но пока - живое. И я вижу: пульсирует и переливается что-то в стеклянных соках «Интеграла»; я вижу: «Интеграл» мыслит о великом и страшном своем будущем, о тяжком грузе неизбежного счастья, которое он понесет туда вверх, вам, неведомым, вам, вечно ищущим и никогда не находящим. Вы найдете, вы будете счастливы - вы обязаны быть счастливыми, и уже недолго вам ждать.
Корпус «Интеграла» почти готов: изящный удлиненный эллипсоид из нашего стекла - вечного, как золото, гибкого, как сталь. Я видел: изнутри крепили к стеклянному телу поперечные ребра - шпангоуты, продольные - стрингера; в корме ставили фундамент для гигантского ракетного двигателя. Каждые 3 секунды могучий хвост «Интеграла» будет низвергать пламя и газы в мировое пространство - и будет нестись, нестись - огненный Тамерлан счастья...
Я видел: по Тэйлору, размеренно и быстро, в такт, как рычаги одной огромной машины, нагибались, разгибались, поворачивались люди внизу. В руках у них сверкали трубки: огнем резали, огнем спаивали стеклянные стенки, угольники, ребра, кницы. Я видел: по стеклянным рельсам медленно катились прозрачно-стеклянные чудовища-краны, и так же, как люди, послушно поворачивались, нагибались, просовывали внутрь, в чрево «Интеграла», свои грузы. И это было одно: очеловеченные, совершенные люди. Это была высочайшая, потрясающая красота, гармония, музыка... Скорее - вниз, к ним, с ними!
И вот - плечом к плечу, сплавленный с ними, захваченный стальным ритмом... Мерные движения: упруго-круглые, румяные щеки; зеркальные, не омраченные безумием мыслей лбы. Я плыл по зеркальному морю. Я отдыхал.
И вдруг один безмятежно обернулся ко мне:
- Ну как: ничего, лучше сегодня?
- Что лучше?
- Да вот - не было-то вас вчера. Уж мы думали - у вас опасное что... - сияет лоб, улыбка - детская, невинная.
Кровь хлестнула мне в лицо. Я не мог, не мог солгать этим глазам. Я молчал, тонул...
Сверху просунулось в люк, сияя круглой белизной, фаянсовое лицо.
- Эй, Д-503! Пожалуйте-ка сюда! Тут у нас, понимаете, получилась жесткая рама с консолями и узловые моменты дают напряжение на квадратной.
Недослушав, я опрометью бросился к нему наверх - я позорно спасался бегством. Не было силы поднять глаза - рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, - здесь не место. Мне никогда уж больше не влиться в точный механический ритм, не плыть по зеркально-безмятежному морю. Мне - вечно гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза - вечно, пока я, наконец, не найду силы пойти и - -
И ледяная искра - насквозь: я - пусть; я - все равно; но ведь надо будет и о ней, и ее тоже...
Я вылез из люка на палубу и остановился: не знаю, куда теперь, не знаю, зачем пришел сюда. Посмотрел вверх. Там тускло подымалось измученное полднем солнце. Внизу - был «Интеграл», серо-стеклянный, неживой. Розовая кровь вытекла, мне ясно, что все это - только моя фантазия, что все осталось по-прежнему, и в то же время ясно...
- Да вы что, 503, оглохли? Зову, зову... Что с вами? - Это Второй Строитель - прямо над ухом у меня: должно быть, уж давно кричит.
Что со мной? Я потерял руль. Мотор гудит вовсю, аэро дрожит и мчится, но руля нет - и я не знаю, куда мчусь: вниз - и сейчас обземь, или вверх - и в солнце, в огонь...
Запись 16-я.
Конспект:
ЖЕЛТОЕ. ДВУХМЕРНАЯ ТЕНЬ.
НЕИЗЛЕЧИМАЯ ДУША.
Не записывал несколько дней. Не знаю сколько; все дни - один. Все дни - одного цвета - желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее - а она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме...
С тех пор я видел ее только один раз на прогулке. Два, три, четыре дня назад - не знаю; все дни - один. Она промелькнула, на секунду заполнила желтый, пустой мир. С нею об руку - по плечо ей - двоякий S, и тончайше-бумажный доктор, и кто-то четвертый - запомнились только его пальцы: они вылетали из рукавов юнифы, как пучки лучей - необычайно тонкие, белые, длинные. I подняла руку, помахала мне; через голову I - нагнулась к тому с пальцами-лучами. Мне послышалось слово «Интеграл»: все четверо оглянулись на меня; и вот уже потерялись в серо-голубом небе, и снова - желтый, иссушенный путь.
Вечером в тот день у нее был розовый билет ко мне. Я стоял перед нумератором - и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом шторы. Ее не было. Не пришла.
И может быть, как раз сию минуту, ровно в 22, когда я пишу это - она, закрывши глаза, так же прислоняется к кому-то плечом и так же говорит кому-то: «Ты любишь?» Кому? Кто он? Этот, с лучами пальцами, или губастый, брызжущий R? или S?
S... Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по лужам, шаги? Почему он все дни за мной - как тень? Впереди, сбоку, сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но она все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть может, эта пуповина - она, I? Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже известно, что я...
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И вот вдруг - у вас странное ощущение: руки - посторонние, мешают, и я ловлю себя на том, что нелепо, не в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг - непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея - закована. И я бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от нее - никуда, никуда...
У себя в комнате, наконец, один. Но тут другое: телефон. Опять беру трубку. «Да, I-330, пожалуйста». И снова в трубке - легкий шум, чьи-то шаги в коридоре - мимо дверей ее комнаты, и молчание... Бросаю трубку - и не могу, не могу больше. Туда - к ней.
Это было вчера. Побежал туда и целый час, от 16 до 17, бродил около дома, где она живет. Мимо, рядами, нумера. В такт сыпались тысячи ног, миллиононогий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на необитаемый остров, и ищу, ищу глазами в серо-голубых волнах.
Вот сейчас откуда-нибудь - остро-насмешливый угол поднятых к вискам бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей «ты» - непременно «ты»: «Ты же знаешь - я не могу без тебя. Так зачем же?»
Но она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу - Музыкальный Завод, и понимаю: уже больше 17, все давно ушли, я один, я опоздал. Кругом - стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде - стеклянной глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие, стены и опрокинуто, насмешливо, вверх ногами подвешен я.
Мне нужно скорее, сию же секунду - в Медицинское Бюро получить удостоверение, что я болен, иначе меня возьмут и - - А может быть, это и будет самое лучшее. Остаться тут и спокойно ждать, пока увидят, доставят в Операционное - сразу все кончить, сразу все искупить.
Легкий шорох, и передо мною - двоякоизогнутая тень. Я не глядя чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо всех сил улыбнулся и сказал - что-нибудь нужно было сказать:
- Мне... мне надо в Медицинское Бюро.
- За чем же дело? Чего же вы стоите здесь?
Нелепо опрокинутый, подвешенный за ноги, я молчал, весь полыхая от стыда.
- Идите за мной, - сурово сказал S. Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины - фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже - скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
Остановились. Передо мною - ступени. Один шаг - и я увижу: фигуры в белых докторских фартуках, огромный немой Колокол...
С силой, каким-то винтовым приводом, я, наконец, оторвал глаза от стекла под ногами - вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»... Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня - об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком - через ступени, плотно захлопнул за собой дверь - и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не билось сердце - и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди...
Двое: один - коротенький, тумбоногий - глазами, как на рога, подкидывал пациентов, и другой - тончайший, сверкающие ножницы-губы, лезвие-нос... Тот самый.
Я кинулся к нему, как к родному, прямо на лезвия - что-то о бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали, улыбались. - Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа.
Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда «душа в душу», «равнодушно», «душегуб», но душа - -
- Это... очень опасно, - пролепетал я.
- Неизлечимо, - отрезали ножницы.
- Но... собственно, в чем же суть? Я как-то не... не представляю.
- Видите... как бы это вам... Ведь вы математик?
- Да.
- Так вот - плоскость, поверхность, ну вот это зеркало. И на поверхности мы с вами, вот - видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя электрическая искра в трубке, и вон - мелькнула тень аэро. Только на поверхности, только секундно. Но представьте - от какого-то огня эта непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней - все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством заглядываем детьми - дети вовсе не так глупы, уверяю вас. Плоскость стала объемом, телом, миром, и это внутри зеркала - внутри вас - солнце, и вихрь от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное зеркало отражает, отбрасывает, а это - впитывает, и от всего след - навеки. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице - и она уже навсегда в вас; однажды вы услышали: в тишине упала капля - и вы слышите сейчас...
- Да, да, именно... - Я схватил его за руку. Я слышал сейчас: из крана умывальника - медленно капают капли в тишину. И я знал это - навсегда. Но все-таки почему же вдруг душа? Не было, не было - и вдруг... Почему ни у кого нет, а у меня...
Я еще крепче вцепился в тончайшую руку: мне жутко было потерять спасательный круг.
- Почему? А почему у нас нет перьев, нет крыльев - одни только лопаточные кости - фундамент для крыльев? Да потому что крылья уже не нужны - есть аэро, крылья только мешали бы. Крылья - чтобы летать, а нам уже некуда: мы - прилетели, мы - нашли. Не так ли?
Я растерянно кивнул головой. Он посмотрел на меня, рассмеялся остро, ланцетно. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего кабинета, глазами подкинул на рога моего тончайшего доктора, подкинул меня.
- В чем дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на рога) - я вам говорил: надо у всех - у всех фантазию... Экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия...
Он напялил огромные рентгеновские очки, долго ходил кругом и вглядывался сквозь кости черепа - в мой мозг, записывал что-то в книжку.
- Чрезвычайно, чрезвычайно любопытно! Послушайте: а не согласились бы вы... заспиртоваться? Это было бы для Единого Государства чрезвычайно... это помогло бы нам предупредить эпидемию... Если у вас, разумеется, нет особых оснований...
- Видите ли, - сказал он, - нумер Д-503 - строитель «Интеграла», и я уверен - это нарушило бы...
- А-а, - промычал тот и затумбовал назад в свой кабинет.
Мы остались вдвоем. Бумажная рука легко, ласково легла на мою руку, профильное лицо близко нагнулось ко мне; он шепнул:
- По секрету скажу вам - это не у вас одного. Мой коллега недаром говорит об эпидемии. Вспомните-ка, разве вы сами не замечали у кого-нибудь похожее - очень похожее, очень близкое... - он пристально посмотрел на меня. На что он намекает - на кого? Неужели - -
- Слушайте... - я вскочил со стула. Но он уже громко заговорил о другом:
- ...А от бессонницы, от этих ваших снов - могу вам одно посоветовать: побольше ходите пешком. Вот возьмите и завтра же с утра прогуляйтесь... ну хоть бы к Древнему Дому.
Он опять проколол меня глазами, улыбался тончайше. И мне показалось: я совершенно ясно увидел завернутое в тонкую ткань этой улыбки слово - букву - имя, единственное имя... Или это опять только фантазия?
Я еле дождался, пока написал он мне удостоверение о болезни на сегодня и на завтра, еще раз молча крепко сжал ему руку и выбежал наружу.
Сердце - легкое, быстрое, как аэро, и несет, несет меня вверх. Я знал: завтра - какая-то радость. Какая?
Запись 17-я.
Конспект:
СКВОЗЬ СТЕКЛО. Я УМЕР. КОРИДОРЫ.
Я совершенно озадачен. Вчера, в этот самый момент, когда я думал, что все уже распуталось, найдены все иксы - в моем уравнении появились новые неизвестные.
Начало координат во всей этой истории - конечно, Древний Дом. Из этой точки - оси X-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси X-ов (Проспекту 59-му) я шел пешком к началу координат. Во мне - пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди, мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из умывальника - так было, было однажды. И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там - за расплавленной от огня поверхностью, где «душа».
Чтобы выполнить предписание доктора, я нарочно выбрал путь не по гипотенузе, а по двум катетам. И вот уже второй катет: круговая дорога у подножия Зеленой Стены. Из необозримого зеленого океана за Стеной катился на меня дикий вал из корней, цветов, сучьев, листьев - встал на дыбы - сейчас захлестнет меня, и из человека - тончайшего и точнейшего из механизмов - я превращусь...
Но, к счастью, между мной и диким зеленым океаном - стекло Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой Стеной изолировали свой машинный, совершенный мир - от неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных...
Сквозь стекло на меня - туманно, тускло - тупая морда какого-то зверя, желтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль. Мы долго смотрели друг другу в глаза - в эти шахты из поверхностного мира в другой, заповерхностный. И во мне копошится: «А вдруг он, желтоглазый, - в своей нелепой, грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни - счастливее нас?»
Я взмахнул рукой, желтые глаза мигнули, попятились, пропали в листве. Жалкое существо! Какой абсурд: он - счастливее нас! Может быть, счастливее меня - да; но ведь я - только исключение, я болен.
Да и я... Я уже вижу темно-красные стены Древнего Дома - и милый заросший старушечий рот - я кидаюсь к старухе со всех ног:
- Тут она?
Заросший рот раскрылся медленно:
- Это кто же такое - она?
- Ах, ну кто-кто? Да I, конечно... Мы же вместе с ней тогда - на аэро...
- А-а, так, так... Так-так-так...
Лучи-морщины около губ, лукавые лучи из желтых глаз, пробирающихся внутрь меня - все глубже... И наконец:
- Ну, ладно уж... тут она, недавно прошла.
Тут. Я увидел: у старухиных ног - куст серебристо-горькой полыни (двор Древнего Дома - это тот же музей, он тщательно сохранен в доисторическом виде), полынь протянула ветку на руку старухе, старуха поглаживает ветку, на коленях у ней - от солнца желтая полоса. И на один миг: я, солнце, старуха, полынь, желтые глаза - мы все одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и по жилкам - одна общая, буйная, великолепная кровь...
Мне сейчас стыдно писать об этом, но я обещал в этих записках быть откровенным до конца. Так вот: я нагнулся - и поцеловал заросший, мягкий, моховой рот. Старуха утерлась, засмеялась...
Бегом через знакомые полутесные гулкие комнаты - почему-то прямо туда, в спальню. Уже у дверей схватился за ручку и вдруг: «А если она там не одна?» Стал, прислушался. Но слышал только: тукало около - не во мне, а где-то около меня - мое сердце.
Вошел. Широкая, несмятая кровать. Зеркало. Еще зеркало в двери шкафа, и в замочной скважине там - ключ со старинным кольцом. И никого.
Я тихонько позвал:
- I! Ты здесь? - И еще тише, с закрытыми глазами, не дыша, - так, как если бы я стоял уже на коленях перед ей: - I! Милая!
Тихо. Только в белую чашку умывальника из крана каплет вода, торопливо. Не могу сейчас объяснить, почему, но только это было мне неприятно; я крепко завернул кран, вышел. Тут ее нет: ясно. И значит, она в какой-нибудь другой «квартире».
По широкой сумрачной лестнице сбежал ниже, потянул одну дверь, другую, третью: заперто. Все было заперто, кроме только той одной «нашей» квартиры, и там - никого.
И все-таки - опять туда, сам не знаю зачем. Я шел медленно, с трудом - подошвы вдруг стали чугунными. Помню отчетливо мысль: «Это ошибка, что сила тяжести - константна. Следовательно, все мои формулы - - »
Тут - разрыв: в самом низу хлопнула дверь, кто-то быстро протопал по плитам. Я - снова легкий, легчайший - бросился к перилам - перегнуться, в одном слове, в одном крике «Ты!» - выкрикнуть все...
И захолонул: внизу - вписанная в темный квадрат тени от оконного переплета, размахивая розовыми крыльями-ушами, неслась голова S.
Молнией - один только голый вывод, без посылок (предпосылок я не знаю и сейчас): «Нельзя - ни за что - чтобы он меня увидел».
И на цыпочках, вжимаясь в стену, я скользнул вверх к той незапертой квартире.
На секунду у двери. Тот - тупо топает вверх, сюда. Только бы дверь! Я умолял дверь, но она деревянная: заскрипела, взвизгнула. Вихрем мимо - зеленое, красное, желтый Будда - я перед зеркальной дверью шкафа: мое бледное лицо, прислушивающиеся глаза, губы... Я слышу - сквозь шум крови - опять скрипит дверь... Это он, он.
Я ухватился за ключ в двери шкафа - и вот кольцо покачивается. Это что-то напоминает мне - опять мгновенный, голый, без посылок, вывод - вернее, осколок: «В тот раз - - ». Я быстро открываю дверь в шкаф - я внутри, в темноте, захлопываю ее плотно. Один шаг - под ногами качнулось. Я медленно, мягко поплыл куда-то вниз, в глазах потемнело, я умер.
-- Позже, когда мне пришлось записывать все эти странные происшествия, я порылся в памяти, в книгах - и теперь я, конечно, понимаю: это было состояние временной смерти, знакомое древним и - сколько я знаю - совершенно неизвестное у нас.
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 - 10 секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл глаза: темно и чувствую - вниз, вниз... Протянул руку - ухватился - царапнула шершавая, быстро убегающая стенка, на пальце кровь, ясно - все это не игра моей больной фантазии. Но что же, что?
Я слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в этом - так все было неожиданно и непонятно). Минута, две, три - все вниз. Наконец, мягкий толчок: то, что падало у меня под ногами, - теперь неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул - открылась дверь - тусклый свет. Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая квадратная платформа. Кинулся - но уже было поздно: я был отрезан здесь... где это «здесь» - не знаю.
Коридор. Тысячепудовая тишина. На круглых сводах - лампочки, бесконечный, мерцающий, дрожащий пунктир. Походило немного на «трубы» наших подземных дорог, но только гораздо уже и не из нашего стекла, а из какого-то другого старинного материала. Мелькнуло - о подземельях, где будто бы спасались во время Двухсотлетней Войны... Все равно: надо идти.
Шел, полагаю, минут двадцать. Свернул направо, коридор шире, лампочки ярче. Какой-то смутный гул. Может быть, машины, может быть, голоса - не знаю, но только я - возле тяжелой непрозрачной двери: гул оттуда.
Постучал, еще раз - громче. За дверью - затихло. Что-то лязгнуло, дверь медленно, тяжело растворилась.
Я не знаю, кто из нас двоих остолбенел больше - передо мной был мой лезвиеносый, тончайший доктор.
- Вы? Здесь? - И ножницы его так и захлопнулись. А я - я будто никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и совершенно не понимал, что он говорил мне. Должно быть, что мне надо уйти отсюда; потому что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил меня до конца этой, более светлой части коридора - и толкнул в спину.
- Позвольте... я хотел... я думал, что она, I-330. Но за мной...
- Стойте тут, - отрезал доктор и исчез...
Наконец! Наконец, она рядом, здесь - и не все ли равно, где это «здесь». Знакомый, шафранно-желтый шелк, улыбка-укус, задернутые шторой глаза... У меня дрожат губы, руки, колени - а в голове глупейшая мысль:
«Колебания - звук. Дрожь должна звучать. Отчего же не слышно?»
Ее глаза раскрылись мне - настежь, я вошел внутрь...
- Я не мог больше! Где вы были? Отчего... - ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду - быстро, несвязно - может быть, даже только думал. - Тень - за мною... Я умер - из шкафа... Потому что этот ваш... говорит ножницами: у меня душа... Неизлечимая...
- Неизлечимая душа! Бедненький мой! - I рассмеялась - и меня сбрызнула смехом: весь бред прошел, и всюду сверкают, звенят смешинки и как - как все хорошо.
Из-за угла снова вывернулся доктор - чудесный, великолепный, тончайший доктор.
- Ну-с, - остановился он возле нее.
- Ничего, ничего! Я вам потом расскажу. Он случайно... Скажите, что я вернусь через... минут пятнадцать...
Доктор мелькнул за угол. Она ждала. Глухо стукнула дверь. Тогда I медленно, медленно, все глубже вонзая мне в сердце острую, сладкую иглу - прижалась плечом, рукою, вся - и мы пошли вместе с нею, вместе с нею - двое - одно...
Не помню, где мы свернули в темноту - и в темноте по ступеням вверх, без конца, молча. Я не видел, но знал: она шла так же, как и я - с закрытыми глазами, слепая, закинув вверх голову, закусив губы - и слушала музыку: мою чуть слышную дрожь.
Я очнулся в одном из бесчисленных закоулков во дворе Древнего Дома: какой-то забор, из земли - голые, каменистые ребра и желтые зубы развалившихся стен. Она открыла глаза, сказала: «Послезавтра в 16». Ушла.
Было ли все это на самом деле? Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный след только один: на правой руке - на концах пальцев - содрана кожа. Но сегодня на «Интеграле» Второй Строитель уверял меня, будто он сам видел, как я случайно тронул этими пальцами шлифовальное кольцо - в этом и все дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть. Не знаю - ничего не знаю.
Запись 18-я.
Конспект:
ЛОГИЧЕСКИЕ ДЕБРИ. РАНЫ И ПЛАСТЫРЬ.
БОЛЬШЕ НИКОГДА.
Вчера лег - и тотчас же канул на сонное дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то на средине глубины открываю глаза: моя комната, еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа - осколок солнца - в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего - открыть шкаф. Но я весь - как в паутине, и паутина на глазах, нет сил встать...
Все-таки встал, открыл - и вдруг за зеркальной дверью, выпутываясь из платья, вся розовая - I. Я так привык теперь к самому невероятному, что сколько помню - даже совершенно не удивился, ни о чем не спросил: скорей в шкаф, захлопнул за собою зеркальную дверь - и задыхаясь, быстро, слепо, жадно соединился с I. Как сейчас вижу: сквозь дверную щель в темноте - острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа, выше - и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на запрокинутую, обнаженную шею I... и в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул - и еще раз открыл глаза.
Моя комната. Еще зеленое, застывшее утро. На двери шкафа осколок солнца. Я - в кровати. Сон, Но еще буйно бьется, вздрагивает, брызжет сердце, ноет в концах пальцев, в коленях. Это - несомненно было. И я не знаю теперь: что сон - что явь; иррациональные величины прорастают сквозь все прочное, привычное, трехмерное, и вместо твердых, шлифованных плоскостей - кругом что-то корявое, лохматое...
До звонка еще далеко. Я лежу, думаю - и разматывается чрезвычайно странная, логическая цепь.
Всякому уравнению, всякой формуле в поверхностном мире соответствует кривая или тело. Для формул иррациональных, для моего √-1, мы не знаем соответствующих тел, мы никогда не видели их... Но в том-то и ужас, что эти тела - невидимые - есть, они непременно, неминуемо должны быть: потому что в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые, колючие тени - иррациональные формулы; и математика, и смерть - никогда не ошибаются. И если этих тел мы не видим в нашем мире, на поверхности, для них есть - неизбежно должен быть - целый огромный мир там, за поверхностью...
Я вскочил, не дожидаясь звонка, и забегал по комнате. Моя математика - до сих пор единственный прочный и незыблемый остров во всей моей свихнувшейся жизни - тоже оторвалась, поплыла, закружилась. Что же, значит, эта нелепая «душа» - так же реальна, как моя юнифа, как мои сапоги - хотя я их и не вижу сейчас (они за зеркальной дверью шкафа)? И если сапоги не болезнь - почему же «душа» болезнь? Я искал и не находил выхода из дикой логической чащи. Это были такие же неведомые и жуткие дебри, как те - за Зеленой Стеной, - и они так же были необычайными, непонятными, без слов говорящими существами. Мне чудилось - сквозь какое-то толстое стекло - я вижу: бесконечно огромное, и одновременно бесконечно малое, скорпионообразное, со спрятанным и все время чувствуемым минусом-жалом: √-1... А может быть, это не что иное, как моя «душа», подобно легендарному скорпиону древних добровольно жалящих себя всем тем, что...
Звонок. День. Все это, не умирая, не исчезая, - только прикрыто дневным светом; как видимые предметы, не умирая, - к ночи прикрыты ночной тьмой. В голове - легкий, зыбкий туман. Сквозь туман - длинные, стеклянные столы; медленно, молча, в такт жующие шароголовы. Издалека, сквозь туман потукивает метроном, и под эту привычно-ласкающую музыку я машинально, вместе со всеми, считаю до пятидесяти: пятьдесят узаконенных жевательных движений на каждый кусок. И, машинально отбивая такт, опускаюсь вниз, отмечаю свое имя в книге уходящих - как все. Но чувствую: живу отдельно от всех, один, огороженный мягкой, заглушающей звуки, стеной, и за этой стеной - иной мир...
Но вот что: если этот мир - только мой, зачем же он в этих записях? Зачем здесь эти нелепые «сны», шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы в честь Единого Государства - у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах, если бы и в самом деле это был только роман, а не теперешняя моя, исполненная иксов, √-1 и падений, жизнь.
Впрочем, может быть, все к лучшему. Вероятнее всего, вы, неведомые мои читатели, - дети по сравнению с нами (ведь мы взращены Единым Государством - следовательно, достигли высочайших, возможных для человека вершин). И как дети - только тогда вы без крика проглотите все горькое, что я вам дам, когда это будет тщательно обложено густым приключенческим сиропом...
Вечером:
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь - земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко от вас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в лицо - вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует; раньше или позже - надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя - имя О-90...
Сегодня вечером далекая земля напомнила о себе.
Чтобы выполнить предписание доктора (я искренне, искренне хочу выздороветь), я целых два часа бродил по стеклянным, прямолинейным пустыням проспектов. Все, согласно Скрижали, были в аудиториумах, и только я один... Это было, в сущности, противоестественное зрелище: вообразите себе человеческий палец, отрезанный от целого, от руки - отдельный человеческий палец, сутуло согнувшись, припрыгивая, бежит по стеклянному тротуару. Этот палец - я. И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется быть на руке, быть с другими: или - вот так, одному, или... Ну да, мне уж больше нечего скрывать: или вдвоем с нею - с той, опять так же переливая в нее всего себя сквозь плечо, сквозь сплетенные пальцы рук...
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел - на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи падают под тем же точно углом, что и загорающиеся утром, а все - совершенно иное, иная эта розовость - сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром - опять будет звонкая, шипучая.
И вот внизу, в вестибюле, из-под груды покрытых розовым пеплом конвертов - Ю, контролерша, вытащила и подала мне письмо. Повторяю: это очень почтенная женщина, и я уверен - у нее наилучшие чувства ко мне.
И все же, всякий раз как я вижу эти обвисшие, похожие на рыбьи жабры щеки, мне почему-то неприятно.
Протягивая ко мне сучковатой рукой письмо, Ю вздохнула. Но этот вздох только чуть колыхнул ту занавесь, какая отделяла меня от мира: я весь целиком спроектирован был на дрожавший в моих руках конверт, где - я не сомневался - письмо от I.
Здесь - второй вздох, настолько явно, двумя чертами, подчеркнутый, что я оторвался от конверта - и увидел: между жабер, сквозь стыдливые жалюзи спущенных глаз - нежная, обволакивающая, ослепляющая улыбка. А затем:
- Бедный вы, бедный, - вздох с тремя чертами и кивок на письмо, чуть приметный (содержание письма она, по обязанности, естественно, знала).
- Нет, право, я... Почему же?
- Нет, нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я уж давно приглядываюсь к вам - и вижу: нужно, чтобы об руку с вами в жизни шел кто-нибудь уж долгие годы изучавший жизнь... Я чувствую: весь облеплен ее улыбкой - это пластырь на те раны, какими сейчас покроет меня это дрожащее в моих руках письмо. И наконец, - сквозь стыдливые жалюзи - совсем тихо:
- Я подумаю, дорогой, я подумаю. И будьте покойны: если я почувствую в себе достаточно силы - нет-нет, я сначала еще должна подумать...
Благодетель великий! Неужели мне суждено... неужели она хочет сказать, что - -
В глазах у меня - рябь, тысячи синусоид, письмо прыгает. Я подхожу ближе к свету, к стене. Там потухает солнце, и оттуда - на меня, на пол, на мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел.
Конверт взорван - скорее подпись - и рана - это не I, это... О. И еще рана: на листочке снизу, в правом углу - расплывшаяся клякса - сюда капнуло... Я не выношу клякс - все равно: от чернил они или от... все равно от чего. И знаю - раньше - мне было бы просто неприятно, неприятно глазам - от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко - как туча, и от него - все свинцовее и все темнее? Или это опять - «душа»?
Письмо:
«Вы знаете... или, может быть, вы не знаете - я не могу как следует писать - все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только... ну, да это не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него, эти дни - я бы не знаю что... За эти дни и ночи я прожила десять или, может быть, двадцать лет. И будто комната у меня - не четырехугольная, а круглая, и без конца - кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
Я не могу без вас - потому что я вас люблю. Потому что я вижу, я понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и - понимаете: именно, если я вас люблю, я должна - -
Мне нужно еще только два-три дня, чтобы из кусочков меня кой-как склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, - и я пойду и сделаю сама заявление, что снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите.
О».
Больше никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же - отчего - -
Запись 19-я.
Конспект:
БЕСКОНЕЧНО МАЛАЯ ТРЕТЬЕГО ПОРЯДКА.
ИСПОДЛОБНЫЙ. ЧЕРЕЗ ПАРАПЕТ.
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек... или нет, нет - не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, - она сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» - сегодня, и все - на крыльях, день - летит, и наш «Интеграл» уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя, и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них - салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
При первом ходе (= выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся нумеров из нашего эллинга - от них ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и наши станки - продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров - это едва ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических расчетах - это бесконечно малая третьего порядка. Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
И мне смешно, что вчера я мог задумываться - и даже записывать на эти страницы - о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это - все то же самое «размягчение поверхности», которая должна быть алмазно-тверда - как наши стены (древняя поговорка: «как об стену горох»).
Шестнадцать часов. На дополнительную прогулку я не пошел: как знать, быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...
Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены - мне далеко видно вправо и влево и вниз - повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерненной солнечной тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны шаги - и я вижу сквозь дверь - я чувствую: ко мне прилеплена пластырь-улыбка - и затем мимо, по другой лестнице - вниз...
Щелк нумератора. Я весь кинулся в узенький белый прорез - и... и какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел, хлопнул лифт. Передо мною - небрежно, набекрень нахлобученный лоб, а глаза... очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда, исподлобья, где глаза.
- Вам от нее письмо... (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы непременно - все, как там сказано.
Исподлобья, из-под навеса - кругом. Да никого, никого нет, ну давай же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
Нет, не один: из конверта - розовый талон, и - чуть приметный - ее запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее - письмо, чтобы прочитать это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...
Что? Не может быть! Я читаю еще раз - перепрыгиваю через строчки: «Талон... и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас... Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль...»
Письмо - в клочья. В зеркале на секунду - мои исковерканные, сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку - -
«Просила, чтоб непременно - все, как там сказано». Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня, и я, кажется, сделаю так, как она хочет. А впрочем... впрочем, не знаю: увидим - до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.
В зеркале - мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня у меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца, кругом всей Зеленой Стены - и потом свалиться в кровать - на дно... А я должен - в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы два часа - два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.
Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата - не металлический, как обычно, а какой-то мягкий, мохнатый, моховой голос. Женский - мне мелькает она такою, какою когда-то жила маленькая - крючочек-старушка, вроде той - у Древнего Дома. Древний Дом... и все сразу - фонтаном - снизу, и мне нужно изо всех сил завинтить себя, чтобы не затопить криком весь аудиториум. Мягкие, мохнатые слова - сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то - о детях, о детоводстве. Я - как фотографическая пластинка: все отпечатываю в себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп - световой отблеск на громкоговорителе; под ним - ребенок, живая иллюстрация - тянется к сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь - легкая, пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка - я отпечатываю: вот теперь голая нога - перевесилась через край, розовый веер пальцев ступает на воздух - вот сейчас, сейчас об пол - -
И - женский крик, на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа, подхватила ребенка - губами - в пухлую складочку на запястье, сдвинула на середину стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый - рожками книзу - полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это - О. И я, как при чтении какой-нибудь стройной формулы, - вдруг ощущаю необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
Она села чуть-чуть сзади меня и слева. Я оглянулся; она послушно отвела глаза от стола с ребенком, глазами - в меня, во мне, и опять: она, я и стол на эстраде - три точки, и через эти точки - прочерчены линии, проекции каких-то неминуемых, еще не видимых событий.
Домой - по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал: весь тикаю - как часы. И стрелки во мне - сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там думал: она - у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до ее «нужно». Я не хочу быть чужими шторами - не хочу, и все.
Сзади - знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей - и потом, наверное, будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в мою комнату - пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...
Он, Ангел-Хранитель, поставил точку. Я решил: нет. Я решил.
Когда я поднялся в комнату и повернул выключатель - я не поверил глазам: возле моего стола стояла О. Или, вернее, - висела: так висит пустое, снятое платье - под платьем у нее как будто уж не было ни одной пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
- Я - о своем письме. Вы получили его? Да? Мне нужно знать ответ, мне нужно - сегодня же. Я пожал плечами. Я с наслаждением - как будто она была во всем виновата - смотрел на ее синие, полные до краев глаза - медлил с ответом. И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:
- Ответ? Что ж... Вы правы. Безусловно. Во всем.
- Так значит... (улыбкою прикрыта мельчайшая дрожь, но я вижу). Ну, очень хорошо! Я сейчас - я сейчас уйду.
И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На столе еще лежит скомканный розовый талон той. Я быстро развернул эту свою рукопись - «МЫ» - ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от О).
- Вот - все пишу. Уже сто семьдесят страниц... Выходит такое что-то неожиданное...
Голос - тень голоса:
- А помните... я вам тогда на седьмой странице... Я вам тогда капнула - и вы...
Синие блюдечки - через край, неслышные, торопливые капли - по щекам, вниз, торопливые через край - слова:
- Я не могу, я сейчас уйду... я никогда больше, и пусть. Но только я хочу - я должна от вас ребенка - оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!
Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас - - Я заложил назад руки, улыбнулся:
- Что? Захотелось Машины Благодетеля?
И на меня - все так же, ручьями через плотины - слова:
- Пусть! Но ведь я же почувствую - я почувствую его в себе. И хоть несколько дней... Увидеть - только раз увидеть у него складочку вот тут - как там - как на столе. Один день!
Три точки: она, я - и там на столе кулачок с пухлой складочкой...
Однажды в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу - точки-люди, и сладко тикнуло сердце: «А что, если?» Тогда я только еще крепче ухватился за поручни; теперь - я прыгнул вниз.
- Так вы хотите? Совершенно сознавая, что...
Закрытые - как будто прямо в лицо солнцу - глаза. Мокрая, сияющая улыбка.
- Да, да! Хочу!
Я выхватил из-под рукописи розовый талон - той - и побежал вниз, к дежурному. О схватила меня за руку, что-то крикнула, но что - я понял только потом, когда вернулся.
Она сидела на краю постели, руки крепко зажаты в коленях.
- Это... это ее талон?
- Не все ли равно. Ну - ее, да.
Что-то хрустнуло. Скорее всего - О просто шевельнулась. Сидела, руки в коленях, молчала.
- Ну? Скорее... - Я грубо стиснул ей руку, и красные пятна (завтра - синяки) у ней на запястье, там - где пухлая детская складочка.
Это - последнее. Затем - повернут выключатель, мысли гаснут, тьма, искры - и я через парапет вниз...
Запись 20-я.
Конспект:
РАЗРЯД. МАТЕРИАЛ ИДЕЙ. НУЛЕВОЙ УТЕС.
Разряд - самое подходящее определение. Теперь я вижу, что это было именно как электрический разряд. Пульс моих последних дней становится все суше, все чаще, все напряженней - полюсы все ближе - сухое потрескивание - еще миллиметр: взрыв, потом - тишина.
Во мне теперь очень тихо и пусто - как в доме, когда все ушли и лежишь один, больной, и так ясно слышишь отчетливое металлическое постукивание мыслей.
Быть может, этот «разряд» излечил меня, наконец, от моей мучительной «души» - и я снова стал, как все мы. По крайней мере, сейчас я без всякой боли мысленно вижу О на ступенях Куба, вижу ее в Газовом Колоколе. И если там, в Операционном, она назовет мое имя - пусть: в последний момент - я набожно и благодарно лобызну карающую руку Благодетеля. У меня по отношению к Единому Государству есть это право - понести кару, и этого права я не уступлю. Никто из нас, нумеров, не должен, не смеет отказаться от этого единственного своего - тем ценнейшего - права.
...Тихонько, металлически-отчетливо постукивают мысли; неведомый аэро уносит меня в синюю высь моих любимых абстракций. И я вижу, как здесь - в чистейшем, разреженном воздухе - с легким треском, как пневматическая шина,- лопается мое рассуждение «о действенном праве». И я вижу ясно, что это только отрыжка нелепого предрассудка древних - их идеи о «праве».
Есть идеи глиняные - и есть идеи, навеки изваянные из золота или драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой, Одну из таких кислот знали и древние: reductio ad finem. Кажется, это называлось у них так; но они боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное, хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же - слава Благодетелю - взрослые, и игрушки нам не нужны.
Так вот - если капнуть на идею «права». Даже у древних - наиболее взрослые знали: источник права - сила, право - функция от силы. И вот - две чашки весов: на одной - грамм, на другой - тонна, на одной - «я», на другой - «Мы», Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у «я» могут быть какие-то «права» по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, - это совершенно одно и то же. Отсюда - распределение: тонне - права, грамму - обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты - грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны...
Вы, пышнотелые, румяные венеряне, вы, закопченные, как кузнецы, ураниты - я слышу в своей синей тишине ваш ропот. Но поймите же вы: все великое - просто; поймите же: незыблемы и вечны только четыре правила арифметики. И великой, незыблемой, вечной - пребудет только мораль, построенная на четырех правилах. Это - последняя мудрость, это - вершина той пирамиды, на которую люди - красные от пота, брыкаясь и хрипя, карабкались веками. И с этой вершины - там, на дне, где ничтожными червями еще копошится нечто, уцелевшее в нас от дикости предков - с этой вершины одинаковы: и противозаконная мать - О, и убийца, и тот безумец, дерзнувший бросить стихом в Единое Государство; и одинаков для них суд: довременная смерть. Это - то самое божественное правосудие, о каком мечтали каменнодомовые люди, освещенные розовыми наивными лучами утра истории: их «Бог» - хулу на Святую Церковь - карал так же, как убийство.
Вы, ураниты, - суровые и черные, как древние испанцы, мудро умевшие сжигать на кострах, - вы молчите, мне кажется, вы - со мною. Но я слышу: розовые венеряне - что-то там о пытках, казнях, о возврате к варварским временам. Дорогие мои: мне жаль вас - вы не способны философски-математически мыслить. Человеческая история идет вверх кругами - как аэро. Круги разные - золотые, кровавые, но все они одинаково разделены на 360 градусов. И вот от нуля - вперед: 10, 20, 200, 360 градусов - опять нуль. Да, мы вернулись к нулю - да. Но для моего математически мыслящего ума ясно: нуль - совсем другой, новый. Мы пошли от нуля вправо - мы вернулись к нулю слева и потому: вместо плюса нуль - у нас минус нуль. Понимаете?
Этот Нуль мне видится каким-то молчаливым, громадным, узким, острым, как нож, утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили от черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века - мы, Колумбы, плыли, плыли, мы обогнули всю землю кругом, и, наконец, ура! Салют - и все на мачты: перед нами - другой, дотоле не ведомый бок Нулевого Утеса, озаренный полярным сиянием Единого Государства, голубая глыба, искры радуги, солнца - сотни солнц, миллиарды радуг...
Что из того, что лишь толщиною ножа отделены мы от другой стороны Нулевого Утеса. Нож - самое прочное, самое бессмертное, самое гениальное из всего, созданного человеком. Нож - был гильотиной, нож универсальный способ разрешить все узлы, и по острию ножа идет путь парадоксов - единственно достойный бесстрашного ума путь...
Запись 21-я.
Конспект:
АВТОРСКИЙ ДОЛГ. ЛЕД НАБУХАЕТ.
САМАЯ ТРУДНАЯ ЛЮБОВЬ.
Вчера был ее день, а она - опять не пришла, и опять от нее - невнятная, ничего не разъясняющая записка. Но я спокоен, совершенно спокоен. Если я все же поступаю так, как это продиктовано в записке, если я все же отношу к дежурному ее талон и затем, опустив шторы, сижу у себя в комнате один - так это, разумеется, не потому, чтобы я был не в силах идти против ее желания. Смешно! Конечно, нет. Просто - отделенный шторами от всех пластыре-целительных улыбок, я могу спокойно писать вот эти самые страницы, это первое. И второе: в ней, в I, я боюсь потерять, быть может, единственный ключ к раскрытию всех неизвестных (история со шкафом, моя временная смерть и так далее). А раскрыть их - я теперь чувствую себя обязанным, просто даже как автор этих записей, не говоря уже о том, что вообще неизвестное органически враждебно человеку, и homo sapiens - только тогда человек в полном смысле этого слова, когда в его грамматике совершенно нет вопросительных знаков, но лишь одни восклицательные, запятые и точки.
И вот, руководимый, как мне кажется, именно авторским долгом, сегодня в 16 я взял аэро и снова отправился в Древний Дом. Был сильный встречный ветер. Аэро с трудом продирался сквозь воздушную чащу, прозрачные ветви свистели и хлестали. Город внизу - весь будто из голубых глыб льда. Вдруг - облако, быстрая косая тень, лед свинцовеет, набухает, как весной, когда стоишь на берегу и ждешь: вот сейчас все треснет, хлынет, закрутится, понесет; но минута за минутой, а лед все стоит, и сам набухаешь, сердце бьется все беспокойней, все чаще (впрочем, зачем пишу я об этом и откуда эти странные ощущения? Потому что ведь нет такого ледокола, какой мог бы взломать прозрачнейший и прочнейший хрусталь нашей жизни...).
У входа в Древний Дом - никого. Я обошел кругом и увидел старуху привратницу возле Зеленой Стены: приставила козырьком руку, глядит вверх. Там над Стеной - острые, черные треугольники каких-то птиц: с карканием бросаются на приступ - грудью о прочную ограду из электрических волн - и назад, и снова над Стеною.
Я вижу: по темному, заросшему морщинами лицу - косые, быстрые тени, быстрый взгляд на меня.
- Никого, никого, никого нету! Да! И ходить незачем. Да...
То есть как это незачем? И что это за странная манера - считать меня только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все - мои тени. Разве я не населил вами эти страницы - еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без меня разве бы увидели вас все те, кого я поведу за собой по узким тропинкам строк?
Всего этого я, разумеется, не сказал ей; по собственному опыту я знаю: самое мучительное - это заронить в человека сомнение в том, что он - реальность, трехмерная - а не какая-либо иная - реальность. Я только сухо заметил ей, что ее дело открывать дверь, и она впустила меня во двор.
Пусто. Тихо. Ветер - там, за стенами, далекий, как тот день, когда мы плечом к плечу, двое-одно, вышли снизу, из коридоров - если только это действительно было. Я шел под какими-то каменными арками, где шаги, ударившись о сырые своды, падали позади меня - будто все время другой шагал за мной по пятам. Желтые - с красными кирпичными прыщами - стены следили за мной сквозь темные квадратные очки окон, следили, как я открывал певучие двери сараев, как я заглядывал в углы, тупики, закоулки. Калитка в заборе и пустырь - памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли - голые каменные ребра, желтые оскаленные челюсти стен, древняя печь с вертикалью трубы - навеки окаменевший корабль среди каменных желтых и красных кирпичных всплесков.
Показалось: именно эти желтые зубы я уже видел однажды - неясно, как на дне, сквозь толщу воды - и я стал искать. Проваливался в ямы, спотыкался о камни, ржавые лапы хватали меня за юнифу, по лбу ползли вниз, в глаза, остросоленые капли пота...
Нигде! Тогдашнего выхода снизу из коридоров я нигде не мог найти - его не было. А впрочем - так, может быть, и лучше: больше вероятия, что все это - был один из моих нелепых «снов».
Усталый, весь в какой-то паутине, в пыли, - я уже открыл калитку - вернуться на главный двор. Вдруг сзади - шорох, хлюпающие шаги, и передо мною - розовые крылья-уши, двоякоизогнутая улыбка S.
Он, прищурившись, ввинтил в меня свои буравчики и спросил:
- Прогуливаетесь?
Я молчал. Руки мешали.
- Ну что же, теперь лучше себя чувствуете?
- Да, благодарю вас. Кажется, прихожу в норму.
Он отпустил меня - поднял глаза вверх. Голова запрокинута - и я в первый раз заметил его кадык.
Вверху невысоко - метрах в 50 - жужжали аэро. По их медленному низкому лету, по спущенным вниз черным хоботам наблюдательных труб - я узнал аппараты Хранителей. Но их было не два и не три, как обычно, а от десяти до двенадцати (к сожалению, должен ограничиться приблизительной цифрой).
- Отчего их так сегодня много? - взял я на себя смелость спросить.
- Отчего? Гм... Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека, такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю. Профилактика, да!
Он кивнул, заплюхал по каменным плитам двора. Потом обернулся - и через плечо мне:
- Будьте осторожны!
Я один. Тихо. Пусто. Далеко над Зеленой Стеной мечутся птицы, ветер. Что он этим хотел сказать?
Аэро быстро скользит по течению. Легкие, тяжелые тени от облаков, внизу - голубые купола, кубы из стеклянного льда - свинцовеют, набухают...
Вечером:
Я раскрыл свою рукопись, чтобы занести на эти страницы несколько, как мне кажется, полезных (для вас, читатели) мыслей о великом Дне Единогласия - этот день уже близок. И увидел: не могу сейчас писать. Все время вслушиваюсь, как ветер хлопает темными крыльями о стекло стен, все время оглядываюсь, жду. Чего? Не знаю. И когда в комнате у меня появились знакомые коричневато-розовые жабры - я был очень рад, говорю чистосердечно. Она села, целомудренно оправила запавшую между колен складку юнифы, быстро обклеила всего меня улыбками - по кусочку на каждую из моих трещин, - и я почувствовал себя приятно, крепко связанным.
- Понимаете, прихожу сегодня в класс (она работает на Детско-воспитательном Заводе) - и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и на самом деле...
- Нет, нет, что вы, - поторопился я сказать (вблизи в самом деле ясно, что ничего похожего на жабры нет, и у меня о жабрах - это было совершенно неуместно).
- Да в конце концов - это и не важно. Но, понимаете: самый поступок. Я, конечно, вызвала Хранителей. Я очень люблю детей, и я считаю, что самая трудная и высокая любовь - это жестокость - вы понимаете?
Еще бы! Это так пересекалось с моими мыслями. Я не утерпел и прочитал ей отрывок из своей 20-й записи, начиная отсюда: «Тихонько, металлически-отчетливо постукивают мысли...»
Не глядя я видел, как вздрагивают коричнево-розовые щеки, и они двигаются ко мне все ближе, и вот в моих руках - сухие, твердые, даже слегка покалывающие пальцы.
- Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю детей выучить наизусть. Это нужно не столько вашим венерянам, сколько нам, нам - сейчас, завтра, послезавтра.
Она оглянулась - и совсем тихо: - Вы слышали: говорят, что в День Единогласия...
Я вскочил:
- Что - что говорят? Что - в День Единогласия?
Уютных стен уже не было. Я мгновенно почувствовал себя выброшенным туда, наружу, где над крышами метался огромный ветер и косые сумеречные облака - все ниже...
Ю обхватила меня за плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя мое волнение - косточки ее пальцев дрожали).
- Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят... И потом, если только вам это нужно - в этот день я буду около вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь другого - и буду с вами, потому что ведь вы, дорогой, вы - тоже дитя, и вам нужно...
- Нет, нет, - замахал я, - ни за что! Тогда вы в самом деле будете думать, что я какой-то ребенок - что я один не могу... Ни за что!(Cознаюсь: у меня были другие планы относительно этого дня).
Она улыбнулась: неписаный текст улыбки, очевидно, был: «Ах, какой упрямый мальчик!» Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова запавшую между колен складку юнифы - и теперь о другом:
- Я думаю, что я должна решиться... ради вас... Нет, умоляю вас, не торопите меня, я еще должна подумать...
Я не торопил. Хотя и понимал, что должен быть счастлив и что нет большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
...Всю ночь - какие-то крылья, и я хожу и закрываю голову руками от крыльев. А потом - стул. Но стул - не наш, теперешний, а древнего образца, из дерева. Я перебираю ногами, как лошадь (правая передняя - и левая задняя, левая передняя - и правая задняя), стул подбегает к моей кровати, влезает на нее - и я люблю деревянный стул: неудобно, больно.
Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить эту сноболезнь или сделать ее разумной - может быть, даже полезной.
Запись 22-я.
Конспект:
ОЦЕПЕНЕВШИЕ ВОЛНЫ. ВСЕ СОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ.
Я - МИКРОБ.
Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны - мерно вверх; и поднявшись - вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и не естественно было и это - когда внезапно спуталась, смешалась, остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка. Последний раз нечто подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую чащу прогулки, со свистом и дымом свалился с неба метеорит.
Мы шли так, как всегда, то есть так, как изображены воины на ассирийских памятниках: тысяча голов - две слитных, интегральных ноги, две интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта - там, где грозно гудела аккумулирующая башня - навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди, сзади - стража; в середине трое, на юнифах этих людей - уже нет золотых нумеров - и все до жути ясно.
Огромный циферблат на вершине башни - это было лицо: нагнулось из облаков и, сплевывая вниз секунды, равнодушно ждало. И вот ровно в 13 часов и 6 минут - в четырехугольнике произошло замешательство. Все это было совсем близко от меня, мне видны были мельчайшие детали, и очень ясно запомнилась тонкая, длинная шея и на виске - путаный переплет голубых жилок, как реки на географической карте маленького неведомого мира, и этот неведомый мир - видимо, юноша. Вероятно, он заметил кого-то в наших рядах: поднялся на цыпочки, вытянул шею, остановился. Один из стражи щелкнул по нему синеватой искрой электрического кнута; он тонко, по-щенячьи, взвизгнул. И затем - четкий щелк, приблизительно каждые 2 секунды - и взвизг, щелк - взвизг.
Мы по-прежнему мерно, ассирийски, шли - и я, глядя на изящные зигзаги искр, думал: «Все в человеческом обществе безгранично совершенствуется - и должно совершенствоваться. Каким безобразным орудием был древний кнут - и сколько красоты...»
Но здесь, как соскочившая на полном ходу гайка, от наших рядов оторвалась тонкая, упруго-гибкая женская фигура с криком: «Довольно! Не сметь!» - бросилась прямо туда, в четырехугольник. Это было - как метеор - 119 лет назад: вся прогулка застыла, и наши ряды - серые гребни скованных внезапным морозом волн.
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером - она была только человеком, она существовала только как метафизическая субстанция оскорбления, нанесенному Единому Государству. Но одно какое-то ее движение - заворачивая, она согнула бедра налево - и мне вдруг ясно: я знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело - мои глаза, мои губы, мои руки знают его, - в тот момент я был в этом совершенно уверен.
Двое из стражи - наперерез ей. Сейчас - в пока еще ясной, зеркальной точке мостовой - их траектории пересекутся, - сейчас ее схватят... Сердце у меня глотнуло, остановилось - и не рассуждая: можно, нельзя, нелепо, разумно, - я кинулся в эту точку...
Я чувствовал на себе тысячи округленных от ужаса глаз, но это только давало еще больше какой-то отчаянно-веселой силы тому дикому, волосаторукому, что вырвался из меня, и он бежал все быстрее. Вот уже два шага, она обернулась - -
Передо мною дрожащее, забрызганное веснушками лицо, рыжие брови... Не она! Не I.
Бешеная, хлещущая радость. Я хочу крикнуть что-то вроде: «Так ее!», «Держи ее!» - но слышу только свой шепот. А на плече у меня - уже тяжелая рука, меня держат, ведут, я пытаюсь объяснить им...
- Послушайте, но ведь вы же должны понять, что я думал, что это...
Но как объяснить всего себя, всю свою болезнь, записанную на этих страницах. И я потухаю, покорно иду... Лист, сорванный с дерева неожиданным ударом ветра, покорно падает вниз, но по пути кружится, цепляется за каждую знакомую ветку, развилку, сучок: так я цеплялся за каждую из безмолвных шаров-голов, за прозрачный лед стен, за воткнутую в облако голубую иглу аккумуляторной башни.
В этот момент, когда глухой занавес окончательно готов был отделить от меня весь этот прекрасный мир, я увидел: невдалеке, размахивая розовыми руками-крыльями, над зеркалом мостовой скользила знакомая, громадная голова. И знакомый, сплющенный голос:
- Я считаю долгом засвидетельствовать, что нумер Д-503 - болен и не в состоянии регулировать своих чувств. И я уверен, что он увлечен был естественным негодованием...
- Да, да, - ухватился я. - Я даже крикнул: держи ее!
Сзади, за плечами:
- Вы ничего не кричали. - Да, но я хотел - клянусь Благодетелем, я хотел.
Я на секунду провинчен серыми, холодными буравчиками глаз. Не знаю, увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная цель опять на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее одному из державших меня - и я снова свободен, то есть, вернее, снова заключен в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок с географической картой голубых жилок - скрылись за углом, навеки. Мы идем - одно миллионоголовое тело, и в каждом из нас - та смиренная радость, какою, вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире - это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение - добродетель, а гордыня - порок, и что «МЫ» - от Бога, а «Я» - от диавола.
Вот я - сейчас в ногу со всеми - и все-таки отдельно от всех. Я еще весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный поезд. Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность - только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб - их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание - это только болезнь.
Я, быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов (с голубым виском и веснушчатых); я, быть может, микроб, и, может быть, их уже тысяча среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами...
Что, если сегодняшнее, в сущности, маловажное происшествие - что, если все это только начало, только первый метеорит из целого ряда грохочущих горящих камней, высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?
Запись 23-я.
Конспект:
ЦВЕТЫ. РАСТВОРЕНИЕ КРИСТАЛЛА.
ЕСЛИ ТОЛЬКО.
Говорят, есть цветы, которые распускаются только раз в сто лет. Отчего же не быть и таким, какие цветут раз в тысячу - в десять тысяч лет. Может быть, об этом до сих пор мы не знали только потому, что именно сегодня пришло это раз-в-тысячу-лет.
И вот, блаженно и пьяно, я иду по лестнице вниз, к дежурному, и быстро у меня на глазах, всюду, кругом неслышно лопаются тысячелетние почки и расцветают кресла, башмаки, золотые бляхи, электрические лампочки, чьи-то темные лохматые глаза, граненые колонки перил, оброненный на ступенях платок, столик дежурного, над столиком - нежно-коричневые, с крапинками, щеки Ю). Все - необычайное, новое, нежное, розовое, влажное.
Ю берет у меня розовый талон, а над головой у ней - сквозь стекло стены - свешивается с невиданной ветки луна, голубая, пахучая. Я с торжеством показываю пальцем и говорю:
- Луна, - понимаете?
Ю взглядывает на меня, потом на нумер талона - и я вижу это ее знакомое, такое очаровательно целомудренное движение: поправляет складки юнифы между углами колен.
- У вас, дорогой, ненормальный, болезненный вид - потому что ненормальность и болезнь одно и то же. Вы себя губите, и вам этого никто не скажет - никто.
Это «никто» - конечно, равняется нумеру на талоне: I-330. Милая, чудесная Ю! Вы, конечно, правы: я - неблагоразумен, я - болен, у меня - душа, я - микроб. Но разве цветение - не болезнь? Разве не больно, когда лопается почка? И не думаете ли вы, что сперматозоид - страшнейший из микробов?
Я - наверху, у себя в комнате. В широко раскрытой чашечке кресла I. Я на полу, обнял ее ноги, моя голова у ней на коленях, мы молчим. Тишина, пульс... и так: я - кристалл, и я растворяюсь в ней, в I. Я совершенно ясно чувствую, как тают, тают ограничивающие меня в пространстве шлифованные грани - я исчезаю, растворяюсь в ее коленях, в ней, я становлюсь все меньше - и одновременно все шире, все больше, все необъятней. Потому что она - это не она, а Вселенная. А вот на секунду я и это пронизанное радостью кресло возле кровати - мы одно: и великолепно улыбающаяся старуха у дверей Древнего Дома, и дикие дебри за Зеленой Стеной, и какие-то серебряные на черном развалины, дремлющие, как старуха, и где-то, невероятно далеко, сейчас хлопнувшая дверь - это все во мне, вместе со мною, слушает удары пульса и несется сквозь блаженную секунду...
В нелепых, спутанных, затопленных словах я пытаюсь рассказать ей, что я - кристалл, и потому во мне - дверь, и потому я чувствую, как счастливо кресло. Но выходит такая бессмыслица, что я останавливаюсь, мне просто стыдно: я - и вдруг...
- Милая I, прости меня! Я совершенно не понимаю: я говорю такие глупости...
- Отчего же ты думаешь, что глупость - это нехорошо? Если бы человеческую глупость холили и воспитывали веками так же, как ум, может быть, из нее получилось бы нечто необычайно драгоценное.
- Да... (Мне кажется, она права - как она может сейчас быть неправа?)
- И за одну твою глупость - за то, что ты сделал вчера на прогулке, - я люблю тебя еще больше - еще больше.
- Но зачем же ты меня мучила, зачем же не приходила, зачем присылала свои талоны, зачем заставляла меня...
- А может быть, мне нужно было испытать тебя? Может быть, мне нужно знать, что ты сделаешь все, что я захочу - что ты уж совсем мой?
- Да, совсем!
Она взяла мое лицо - всего меня - в свои ладони, подняла мою голову:
- Ну, а как же ваши «обязанности всякого честного нумера»? А?
Сладкие, острые, белые зубы; улыбка. Она в раскрытой чашечке кресла - как пчела: в ней жало и мед.
Да, обязанности... Я мысленно перелистываю свои последние записи: в самом деле, нигде даже и мысли о том, что в сущности я бы должен...
Я молчу. Я восторженно (и, вероятно, глупо) улыбаюсь, смотрю в ее зрачки, перебегаю с одного на другой и в каждом из них вижу себя: я - крошечный, миллиметровый - заключен в этих крошечных, радужных темницах. И затем опять - пчелы - губы, сладкая боль цветения...
В каждом из нас, нумеров, есть какой-то невидимый, тихо тикающий метроном, и мы, не глядя на часы, с точностью до 5 минут знаем время. Но тогда - метроном во мне остановился, я не знал, сколько прошло, в испуге схватил из-под подушки бляху с часами...
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты - такие до смешного коротенькие, куцые, бегут, а мне нужно столько рассказать ей - все, всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих детских годах - о математике Пляпе, о √-1 и как я в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе - в такой день - оказалось чернильное пятно.
I подняла голову, оперлась на локоть. По углам губ - две длинные, резкие линии - и темный угол поднятых бровей: крест.
- Может быть, в этот день... - остановилась, и брови еще темнее. Взяла мою руку, крепко сжала ее. - Скажи, ты меня не забудешь, ты всегда будешь обо мне помнить?
- Почему ты так? О чем ты? I, милая?
I молчала, и ее глаза уже - мимо меня, сквозь меня, далекие. Я вдруг услышал, как ветер хлопает о стекло огромными крыльями (разумеется, это было и все время, но услышал я только сейчас), и почему-то вспомнились пронзительные птицы над вершиной Зеленой Стены.
I встряхнула головой, сбросила с себя что-то. Еще раз, секунду, коснулась меня вся - так аэро секундно, пружинно касается земли перед тем, как сесть.
- Ну, давай мои чулки! Скорее!
Чулки - брошены у меня на столе, на раскрытой (193-й) странице моих записей. Второпях я задел за рукопись, страницы рассыпались и никак не сложить по порядку, а главное - если и сложить, все равно, не будет настоящего порядка, все равно - останутся какие-то пороги, ямы, иксы.
- Я не могу так, - сказал я. - Ты - вот - здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса - и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор - или, может быть, ничего этого не было?
I положила мне руки на плечи, медленно, глубоко вошла в глаза.
- Ты хочешь узнать все?
- Да, хочу. Должен.
- И ты не побоишься пойти за мной всюду, до конца - куда бы я тебя ни повела?
- Да, всюду!
- Хорошо. Обещаю тебе: когда кончится праздник, если только... Ах да: а как ваш «Интеграл» - все забываю спросить - скоро?
- Нет: что «если только»? Опять? Что «если только»?
Она (уже у двери):
- Сам увидишь...
Я - один. Все, что от нее осталось, - это чуть слышный запах, похожий на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за Стены. И еще: прочно засевшие во мне крючочки-вопросы - вроде тех, которыми пользовались древние для охоты на рыбу (Доисторический Музей).
...Почему она вдруг об «Интеграле»?