То же самое на французском МИКРОМЕГАС ФИЛОСОФСКАЯ ПОВЕСТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Путешествие обитателя звезды Сириус на планету Сатурн

Найдутся алгебраисты, люди весьма полезные обществу, которые сейчас же схватятся за перо и высчитают, что рост господина Микромегаса, обитателя Сириуса, достигает двадцати четырех тысяч шагов, другими словами — ста двадцати тысяч футов, в то время как рост жителей земли не превышает пяти футов, а окружность нашей планеты равна девяти тысячам миль; следовательно, скажут они, совершенно очевидно, что планета, которая его породила, в двадцать один миллион шестьсот тысяч раз больше нашей малютки Земли. В природе это явление совершенно естественное и заурядное. Владения некоторых государей Германии и Италии, которые можно объехать в какие-нибудь полчаса, при сравнении их с империями Турции, Московии или Китая дают лишь слабое представление об удивительных различиях, свойственных, по воле природы, всему сущему.

Так как стан его светлости равен указанной мной высоте, наши ваятели и живописцы не удивятся тому, что в охвате он имеет пятьдесят тысяч футов, — в общем, очень приятная пропорция.

Микромегас — один из просвещеннейших умов нашего времени; он знает множество вещей, и у него даже есть изобретения; ему не было и двухсот пятидесяти лет, и он, согласно обычаю, еще учился в иезуитском коллеже своей планеты, когда, ведомый лишь собственным разумением, составил и доказал более пятидесяти теорем, то есть восемнадцатью больше, чем Блез Паскаль, который, доказав тридцать две, играючи, как утверждает его сестра, стал после этого довольно посредственным геометром и очень плохим метафизиком. К четыремстам пятидесяти годам — на пороге юности — Микромегас занялся анатомическим исследованием тех крохотных насекомых, которые не имеют и сотни футов в диаметре и не поддаются наблюдению в обычный микроскоп; он написал о них весьма любопытную книгу, навлекшую, однако, на него кое-какие неприятности. Муфтий его страны, страшный придира и вместе с тем невежда, нашел в книге положения подозрительные, опасные, дерзкие и отдающие ересью, после чего начал яростно преследовать автора; речь шла о том, тождественна ли субстанциональная форма у блох и улиток Сириуса. Микромегас защищался весьма остроумно и привлек на свою сторону женщин; тяжба длилась двести двадцать лет, и в конце концов муфтий добился того, что книга была запрещена законниками, хотя они ее и не читали, а автор получил приказ не являться ко двору в течение восьмиста лет.

Он не слишком огорчился удалением от двора, погрязшего в суете и дрязгах. Сочинив очень забавную песенку о муфтии, которая, впрочем, того ничуть не смутила, Микромегас отправился в путешествие по чужим планетам, дабы, как говорится, завершить образование ума и сердца. Тот, кто путешествовал только в дилижансах или каретах, будет, без сомнения, очень удивляться экипажам жителей горних сфер, потому что мы, на нашей кучке грязи, не способны представить себе чего-либо, выходящего за пределы земных привычек. Но наш путешественник великолепно знал и законы тяготения, и все силы притяжения и отталкивания. И он использовал их так разумно, что, иной раз оседлав солнечный луч, иной раз прибегнув к помощи какой-нибудь кометы, переправлялся вместе со своими слугами с планеты на планету, подобно птице, порхающей с ветки на ветку. Так в короткое время он изъездил весь Млечный Путь, и я не вправе умолчать о том, что в просветы между звездами, коими этот последний усеян, Микромегас так и не узрел того прекрасного эмпирического неба, которое, по утверждению знаменитого викария Дерхема, было обнаружено этим последним посредством обыкновенной подзорной трубы. Я отнюдь не хочу сказать, что господина Дерхема обмануло зрение, — нет, сохрани меня бог! Но Микромегас бывал в тех местах, он внимательный наблюдатель, а я стремлюсь никому не противоречить.

Изрядно поездив, Микромегас добрался до планеты Сатурн. И как ни привычен он был ко всяким диковинам, все же при виде крайней малости этой планеты и ее обитателей он не мог удержаться от улыбки превосходства, которая иногда невольно появляется даже на устах мудрецов. Ведь, в конце концов, Сатурн всего только в девятьсот раз больше Земли, и его жители — просто карлики, ростом в тысячу туазов или около того. Вначале он немного посмеялся над ними со своими приближенными, примерно так, как итальянский музыкант, приехавший во Францию, смеется над музыкой Люлли. Но, обладая здравым умом, он быстро понял, что нельзя считать смехотворным мыслящее существо на том лишь основании, что оно всего-навсего шести тысяч футов ростом. Сперва поразив сатурнийцев, Микромегас потом сблизился с ними. Особенно тесную дружбу он завязал с секретарем Сатурнийской академии, человеком на редкость умным, который, правда, ничего не изобрел, но зато очень хорошо излагал суть чужих изобретений, неплохо сочинял легкие стишки и делал сложные вычисления. Для развлечения читателей я изложу здесь примечательную беседу, которая произошла однажды между Микромегасом и господином секретарем.

Когда его светлость улегся, а секретарь склонился к нему:

— Нужно признать, — сказал Микромегас, — что природа очень многообразна.

— Да, — сказал сатурниец, — природа — это клумба, чьи цветы...

— Бросьте вы вашу клумбу, — прервал его Микромегас.

— Природа, — снова начал секретарь, — это сборище блондинок и брюнеток, чьи уборы...

— Какое мне дело до ваших брюнеток! — воскликнул житель Сириуса.

— Она — это галерея портретов, чьи лица...

— Ну нет, — возразил путешественник, — говорю вам еще раз: природа — это природа. Зачем искать для нее сравнений?

— Чтобы доставить вам удовольствие, — ответил секретарь.

— А я вовсе не хочу, чтобы мне доставляли удовольствие, — ответил путешественник. — Я хочу, чтобы меня просвещали. Расскажите для начала, сколько органов чувств у людей вашей планеты?

— Семьдесят два, — сказал академик, — и мы постоянно жалуемся на то, что их слишком мало. Наше воображение улетает за пределы наших возможностей. Да, нам даны семьдесят два чувства, и одно кольцо, и пять лун, но мы все время чувствуем свою ограниченность; при всей нашей любознательности и немалом числе страстей, порожденных семьюдесятью двумя чувствами, мы еще находим время скучать.

— Охотно вам верю, — сказал Микромегас. — Мы, жители Сириуса, одарены примерно тысячью чувств, и все-таки в нас всегда живет какое-то смутное стремление, неопределенное беспокойство, которое непрестанно напоминает нам о том, что мы ничтожны и что есть существа, куда более совершенные, чем мы. Мне довелось немного попутешествовать: я видел смертных, намного уступающих нам, видел и намного нас превосходящих, но никогда не видел таких, чьи желания были бы ограничены истинными нуждами, а нужды — возможностью их удовлетворения. Когда-нибудь я, быть может, набреду на планету, где царит полная гармония, но пока что мне никто не указал, где такая планета находится.

Тут обитатель Сириуса и житель Сатурна пустились во всевозможные догадки, но после многих рассуждений, столь же хитроумных, сколь и неопределенных, решили, что пора вернуться к сути дела.

— Какой срок жизни вам отпущен? — спросил приезжий с Сириуса.

— О, совсем ничтожный, — ответил маленький сатурниец.

— Вот и мы, вроде вас, вечно жалуемся на мимолетность жизни, — сказал великан. — Таков, очевидно, всеобщий закон природы.

— Увы, — вздохнул сатурниец, — мы живем всего лишь пятьсот полных оборотов солнца (по нашему счету это составляет примерно пятнадцать тысяч лет); как видите, мы умираем почти в то же мгновение, когда появляемся на свет; наше существование не более чем точка, наш век — мгновение, наша планета — атом. Едва начинаешь приобретать кое-какие познания, как, опережая опыт, приходит смерть. Поэтому я и не осмеливаюсь строить планы на будущее, я чувствую себя каплей воды в беспредельном океане. Мне стыдно, особенно перед вами, за тот смехотворный образ, какой являю собой в этом мире.

— Не будь вы философом, — возразил Микромегас, — я побоялся бы опечалить вас, сообщив, что наша жизнь в семьсот раз продолжительнее вашей; но вы слишком хорошо знаете, что когда приходит время отдать тело стихиям и возродить природу в другой форме, иными словами — умереть, когда наступает этот час превращения, уже решительно все равно, жили вы вечность или всего один день. Я побывал в местах, где обитатели в тысячу крат долговечнее нас, но они ропщут так же, как мы. Есть, однако, везде и здравомыслящие люди, которые умеют мириться со своей долей и благодарить творца вселенной. Он создал в этом мире множество различий и вместе с тем некое удивительное единообразие. Например, все мыслящие существа различны и в то же время схожи друг с другом даром мысли и желаний. Материя вездесуща, но на каждой планете у нее свои особые свойства. Сколько их, по вашим подсчетам, у материи Сатурна?

— Если вы говорите о тех свойствах, без которых эта планета не могла бы, по нашему мнению, существовать в ее нынешнем виде, то мы насчитываем их триста: протяженность, непроницаемость, подвижность, тяжесть, делимость и другие.

— Очевидно, — сказал пришелец с Сириуса, — это небольшое число сообразуется с намерениями творца в отношении вашего небольшого обиталища. Меня восхищает его мудрость: я вижу повсюду не только различия, но и соответствия. Ваша планета мала, ее обитатели тоже. У вас мало чувств, у вашей материи мало свойств — все это дело рук провидения. А какого цвета ваше солнце при тщательном рассмотрении?

— Белое с сильной желтизной, — сказал сатурниец, — а если разложить один из его лучей, мы обнаружим в нем семь цветов.

— Наше солнце красноватого цвета, — заметил житель Сириуса, — а первичных цветов у нас тридцать девять. Солнца, к которым я приближался, так же отличаются одно от другого, как лица жителей вашей планеты.

Он задал еще много подобных вопросов и, наконец, осведомился, сколько на Сатурне существенно различных субстанций. Оказалось, их насчитывается не более тридцати, как-то: бог, пространство, материя, существа, имеющие объем и чувствующие, существа, имеющие объем, чувствующие и мыслящие, существа мыслящие, но не имеющие объема, существа проницаемые, непроницаемые и прочие. Житель Сириуса, который на своей родине знал три сотни таких субстанций, а за время путешествий открыл еще три тысячи, привел в несказанное удивление сатурнийского философа. Сообщив друг другу немногое из того, что они знали, и многое из того, чего не знали, проговорив в течение целого солнечного оборота, друзья решили совершить небольшое философское путешествие.

Наши философы, оснастившись немалым запасом математических инструментов, уже приготовились направить свои стопы в атмосферу Сатурна, когда, прослышав об этом, к ним явилась любовница сатурнийца и, проливая слезы, начала его упрекать. Эта хорошенькая брюнетка, всего лишь шестисот шестидесяти туазов ростом, с успехом возмещала другими прелестями миниатюрность своего стана.

— О жестокий! — вскричала она. — Полторы тысячи лет противилась я тебе, и вот, после того как наконец сдалась и провела в твоих объятиях едва лишь сто лет, ты покидаешь меня и отправляешься путешествовать с великаном из другого мира! Что ж, ступай, ты искатель новых ощущений, тебе неведома любовь. Будь ты истинным сатурнийцем, ты сохранил бы мне верность. Куда тебя влечет? Чего ты ищешь? Наши пять лун — и то более оседлы, чем ты, кольцо нашего Сатурна — и то более постоянно. Все кончено, я больше никогда и никого не полюблю. Философ поцеловал ее и заплакал вместе с ней, хотя и был философом с головы до пят; а дама, очнувшись от обморока, пошла утешаться с каким-то местным франтом.

Между тем наши любознательные друзья пустились в путь; сначала они прыгнули на кольцо Сатурна, которое оказалось довольно плоским, как правильно угадал некий знаменитый обитатель нашей маленькой планеты. Затем они начали перебираться с луны на луну; вблизи последней из лун пролетала комета, и они, нагрузившись научными приборами, прыгнули на нее вместе со своими слугами. Приблизительно через сто шестьдесят миллионов лье они достигли спутников Юпитера. Перепрыгнув на самый Юпитер, они прожили там целый год и проникли за это время во множество интереснейших тайн, которые были бы ныне опубликованы в печати, если бы не господа инквизиторы, нашедшие некоторые положения несколько рискованными. Тем не менее я читал рукопись в библиотеке прославленного архиепископа де ***, который разрешил мне пользоваться его книгами с таким великодушием и добротою, что я не нахожу достойных слов для похвал.

Но возвратимся к нашим путешественникам. Покинув Юпитер, они пересекли пространство приблизительно в сто миллионов лье и поравнялись с Марсом, который, как известно, в пять раз меньше, чем наша маленькая Земля; им посчастливилось обнаружить две луны, принадлежащие этой планете и ускользнувшие от глаз наших астрономов. Я не сомневаюсь, что отец Кастель будет опровергать — и даже не без остроумия — существование этих лун, но я сошлюсь на тех, кто всегда и обо всем судит по аналогии. Эти добрые философы понимают, как трудно было бы Марсу, столь отдаленному от солнца, обойтись менее чем двумя лунами. Как бы то ни было, все это показалось нашим друзьям таким ничтожно маленьким, что они усомнились, найдется ли там ночлег для них, и решили продолжать свой путь, подобно двум путникам, которые, презрев скверный сельский трактир, отправляются дальше до ближайшего города. Однако житель Сириуса и его спутник скоро раскаялись в этом. Они довольно долго двигались в полной пустоте, пока наконец не заметили слабого мерцания. То была Земля; она показалась жалкой тем, кто недавно покинул Юпитер. Однако, боясь раскаяться вторично, путешественники решили устроить здесь привал. Они уселись на хвост кометы, а потом, заметив северное сияние, воспользовались им, достигли Земли и 5 июля 1737 года по новому стилю высадились на северном берегу Балтийского моря.

Немного отдохнув с дороги, они съели на завтрак две горы, довольно искусно приготовленные слугами. Затем они решили исследовать маленькую планету, на которой очутились. Сначала они отправились с севера на юг. Обычный шаг жителя Сириуса, так же как и его слуг, равен приблизительно тридцати тысячам футов; карлик с Сатурна едва поспевал за ними и с трудом переводил дух, потому что ему приходилось делать чуть ли не двенадцать шагов, в то время как его спутник делал один: представьте себе (если позволительны такие сравнения) крохотную комнатную собачонку, которая бежит за капитаном прусской королевской гвардии.

Так как иноземцы шли довольно быстро, они обошли всю Землю за тридцать шесть часов; правда, солнце — или скорее Земля — делает подобный оборот за сутки, но ведь само собой ясно, что гораздо удобнее вращаться вокруг собственной оси, чем вышагивать собственными ногами. Итак, они вскоре вернулись к исходной точке, миновав море, называемое Средиземным и еле приметное, и другой маленький пруд, который под именем Великого океана омывает кротовую кучку — Землю. Карлику этот океан был по колено, а Микромегас лишь омочил в нем пятки. Прохаживаясь взад и вперед, направо и налево, пытаясь определить, обитаема ли эта планета, они наклонялись, ложились плашмя, повсюду шарили руками. Но существа, которые здесь пресмыкаются, слишком мизерны для их глаз и рук, поэтому ничто не навело их на мысль о том, что мы и наши собратья — люди имеем честь существовать на этой планете. Карлик, который судил иногда слишком опрометчиво, решил вначале, что Земля необитаема. Основным его доводом было то, что он никого не видит. Микромегас вежливо дал ему понять, что этот довод недостаточно убедителен.

— Подумайте сами, — сказал он, — вот вы, например, не различаете вашими маленькими глазками некоторых звезд пятидесятой величины, а я их вижу очень отчетливо; неужели вы сделаете отсюда вывод, что эти звезды не существуют?

— Но я все сплошь обшарил, — возразил карлик.

— Но у вас плохое осязание, — настаивал первый.

— Но эта планета так дурно устроена, — снова возразил карлик, — здесь все такой неправильной, такой нелепой формы и повсюду царит такой беспорядок! Посмотрите на эти ручейки, из которых ни один не течет по прямой, на эти пруды расплывчатых очертаний, которые не назовешь ни круглыми, ни квадратными, ни овальными, на эти остроконечные камешки, усеявшие планету и исцарапавшие мне ноги. (Он имел в виду горы.) Обратите внимание и на форму всего шара: он так сплющен у полюсов и так неуклюже вертится вокруг солнца, что климат в полярных областях непригоден для жизни. Я уверен, что планета необитаема хотя бы уже потому, что сколько-нибудь здравомыслящие существа не согласятся жить в таких условиях.

— Ну так что же? — сказал Микромегас. — Может быть, здравомыслящих существ здесь действительно нет, но тем не менее нельзя пренебрегать вероятностью того, что все это создано не впустую. Вас поражает неправильность здешних очертаний потому, что на Юпитере и на Сатурне все вытянуто в струнку. Но, может быть, как раз по этой причине здесь и господствует некоторый беспорядок! Не говорил ли я вам, что во время моих путешествий я всюду отмечал удивительное разнообразие?

Сатурниец немедленно нашел возражения на доводы сирианца. Спор их, наверно, так никогда и не закончился бы, если бы, по счастью, Микромегас, разгорячившись, не порвал своего алмазного ожерелья. Камни рассыпались по земле — красивые камешки, одни побольше, другие поменьше, весом в четыреста фунтов, и — самые мелкие — в пятьдесят. Карлик подобрал несколько штук и, поднеся их к глазам, заметил, что алмазы, искусно отшлифованные, являлись отличными микроскопами. Тогда он приставил к глазу один из таких маленьких микроскопов, ста шестидесяти футов в диаметре, а Микромегас выбрал другой, диаметром в двести пятьдесят футов. Они были превосходны; но сначала путешественники ничего не увидели, ибо к микроскопам надо было приладиться. Наконец сатурниец усмотрел нечто еле заметное, нырявшее в волнах Балтийского моря; это был кит. Очень ловко подцепив его мизинцем и переложив на ноготь большого пальца, карлик показал свою добычу Микромегасу, который вторично расхохотался, забавляясь мизерностью обитателей маленькой планеты. Сатурниец, убедившись теперь, что наша Земля обитаема, немедленно вообразил, будто она населена одними китами, а так как он был большой резонер, то ему захотелось разгадать, каким образом движется столь ничтожный атом и обладает ли он какими-нибудь представлениями, волей и свободой. Весьма озадаченный Микромегас тщательно осмотрел зверька и пришел к выводу, что душе в этой штуке никак не уместиться. Путешественники уже было решили, что население Земли лишено способности мыслить, как вдруг с помощью тех же микроскопов обнаружили некий предмет гораздо большей величины, чем кит, который тоже плыл по Балтийскому морю. Известно, что как раз в это время целый выводок ученых возвращался с Полярного круга, где они производили наблюдения, до которых прежде никто не додумывался. В газетах писали, будто их корабль потерпел крушение у берегов Ботнического залива и что они едва спаслись; но закулисной стороны этого происшествия до сих пор никто не знал. Сейчас я с полным чистосердечием расскажу вам, как все произошло, ничего не прибавляя от себя, а историку это совсем не так просто.

Микромегас осторожно протянул руку к предмету, затем отдернул, боясь промахнуться, снова протянул и двумя пальцами, то сдвигая, то раздвигая их, ловко поднял корабль со всеми учеными господами и, по примеру сатурнийца, положил на свой ноготь, стараясь при этом не раздавить.

— Это животное совсем другой породы! — воскликнул карлик с Сатурна, а великан с Сириуса переложил мнимое животное к себе на ладонь.

Меж тем пассажиры и экипаж судна, решив, что ураган подхватил их и выбросил на какую-то скалу, подняли суматоху; матросы выкатили винные бочки, спустили их за борт, на ладонь Микромегаса, а потом и сами прыгнули туда же; геометры забрали свои секстанты, квадранты и лапландских девиц и спустились на пальцы великана. Они подняли такую возню, что Микромегас почувствовал наконец какое-то покалывание. Дело в том, что ему на целый фут вогнали железный лом в указательный палец. Ощутив этот укол, он рассудил, что зверек на его ладони что-то в нее вонзил, но дальше этой догадки не пошел. Микроскоп, в который он с трудом разглядел кита и корабль, оказался бессильным, когда дело дошло до столь крохотного существа, как человек. Я вовсе не хочу оскорбить здесь чье-либо самолюбие, но тем не менее вынужден просить гордецов произвести вместе со мной следующий небольшой подсчет: если принять, что рост человека приблизительно равен пяти футам, то на Земле он не более крупный предмет, чем животное высотой в одну шестисоттысячную часть дюйма на шаре в десять футов окружностью. Теперь представьте себе существо, в чьей ладони умещается Земля и чье сложение напоминает своими пропорциями наше, — ведь вполне может быть, что таких существ в мироздании очень много; а теперь, прошу вас, вообразите, что оно подумало бы о наших сражениях, где победа сводится к захвату двух деревушек, которые тотчас же приходится снова отдать врагу.

Если это сочинение попадет в руки какому-нибудь капитану верзил-гренадеров, он, без сомнения, сразу велит сделать кивера солдат своей роты, по крайней мере, на два фута выше. Но предупреждаю этого капитана, что, как там ни старайся, и он, и его гренадеры все равно останутся бесконечно малыми величинами.

Какой изумительной наблюдательностью должен был обладать наш сирианский философ, чтобы заметить атомы, о которых я только что говорил! Когда Левенгук и Гартсекер впервые увидели, или сочли, что видят, те клеточки, из которых мы состоим, они сделали гораздо менее удивительное открытие. Какую радость испытывал Микромегас, глядя на то, как шевелятся эти маленькие механизмы, рассматривая все их круговращения, следя за всеми их движениями! Какие возгласы он издавал! В каком восторге сунул один из микроскопов в руку своему спутнику!

— Я их вижу, — говорили они в один голос.

— Посмотрите, как они тащат тяжести, как нагибаются, как выпрямляются снова!

При этом руки их дрожали и от радости, что они обнаружили столь необычные существа, и из боязни их потерять. Сатурниец, у которого полное неверие сменилось чрезмерным легковернем, решил, что он наблюдает их в процессе размножения.

— Ага! — вскричал он. — Я поймал природу на месте преступления.

Но он ошибочно истолковал то, что видел, а это весьма обычный случай, и никакой микроскоп тут не помогает.

Микромегас, более внимательный наблюдатель, чем карлик, с несомненностью установил, что атомы разговаривают друг с другом. Он указал на это своему спутнику, но тот, стыдясь своей ошибки насчет размножения, ни за что не желал поверить, что подобные твари способны обмениваться мыслями. У него, так же как и у сирианца, были отличные способности к языкам; не слыша, как говорят эти атомы, он, естественно, полагал, что они не говорят вовсе. К тому же какие органы речи могли быть у этих микроскопических существ, да и о чем они стали бы разговаривать между собой? Чтобы говорить, надо хоть немного мыслить, а чтобы мыслить, надо иметь подобие души. Но предположение, что такого рода насекомые обладают душой, казалось ему нелепым.

— Однако, — сказал сирианец, — вы только что утверждали, что они занимаются любовью; значит, по-вашему, можно заниматься любовью, не мысля и не произнося никаких слов или, по крайней мере, не пытаясь понять друг друга? Вы полагаете, значит, что доводы за или против труднее произвести на свет, чем сделать ребенка?

— И то и другое мне представляется великой тайной; я не осмеливаюсь больше ни верить, ни отрицать, — признался карлик. — У меня больше нет гипотез, нужно попытаться рассмотреть этих насекомых, а рассуждать мы будем потом.

— Вот это верно, — ответил Микромегас, и тотчас же взялся за ножницы и подстриг себе ногти; из обрезка ногтя большого пальца он сделал нечто вроде большого рупора в виде широкой воронки, узкий конец которой вставил себе в ухо, а широким накрыл корабль вместе со всем его экипажем. Самый слабый звук улавливался круговыми волокнами ногтя, и, таким образом, благодаря своему изобретению Микромегас отлично слышал теперь жужжание насекомых. Через несколько часов он уже начал различать отдельные слова, и наконец ему удалось понять, что козявки говорят по французски. Карлик, хотя и с большим трудом, достиг того же. Удивление путешественников возрастало с каждой минутой. Речь козявок была вполне разумна, и эта игра природы казалась нашим друзьям необъяснимой. Вы, вероятно, понимаете, как они жаждали поскорее завязать беседу с этой мелюзгой, но карлик боялся, как бы его громовый голос, и особенно голос Микромегаса, не оглушил козявок прежде, чем они успеют что-нибудь понять. Нужно было ослабить его силу. Они вложили в рот нечто вроде маленьких зубочисток, заостренные концы которых доходили до корабля. Держа карлика у себя на коленях, а корабль с экипажем на своем ногте, житель Сириуса наклонил голову. Соблюдая эти и еще многие другие предосторожности, он тихим голосом начал свою речь:

— Незримые насекомые, которых создателю угодно было породить в бездне бесконечно малого! Я благословляю его за то, что он соизволил открыть мне тайны, которые казались непроницаемыми. Может быть, при моем дворе вас не удостоили бы вниманием; но я никого не презираю и, более того, предлагаю вам мое покровительство.

Если когда-либо кто-нибудь и был поражен, как громом, то это были люди, услыхавшие речь Микромегаса. Они не могли понять, откуда она исходит. Корабельный священник стал читать молитвы и заклинать дьявола, матросы начали браниться, философы — строить системы; но никакие системы так и не объяснили им, кто же все-таки с ними говорит. Тогда сатурниец, чей голос был потише, чем у Микромегаса, в нескольких словах рассказал им, с какими существами они имеют дело. Он поведал им о путешествии с планеты Сатурн и о том, кто такой господин Микромегас, затем выразил свое соболезнование по поводу того, что они так малы, спросил, всегда ли они были в столь жалком состоянии, близком к полному небытию, что они делают на планете, хозяевами которой, очевидно, являются киты, счастливы ли они, размножаются ли, имеют ли душу, и задал еще сотню вопросов в том же роде.

Некий любитель разглагольствовать, более смелый, чем другие, и оскорбленный тем, что усомнились в существовании у него души, навел на говорящего диоптры своего квадранта, произвел необходимые вычисления и ответил так:

— Вы воображаете, сударь что ежели ваш рост равен тысяче туазов, то вы можете...

— Тысяча туазов! — закричал карлик. — Праведное небо! Откуда он знает мой рост! Тысяча туазов! Он ни на дюйм не ошибся. Как! Этот атом меня измерил! Он геометр и знает мои размеры, а я, который вижу его только в микроскоп, я о его размерах даже понятия не имею.

— Да, я вас измерил, — сказал физик, — и тотчас же измерю вашего великана-спутника.

Предложение было принято. Его сиятельство растянулся на земле во весь рост, потому что, когда он стоял, голова его была высоко над облаками. Наши философы воткнули ему высокую мачту в то место, которое доктор Свифт не преминул бы назвать полным именем, чего я не позволю себе сделать из глубокого уважения к дамам. Затем, с помощью системы треугольников, связанных вместе, они пришли к заключению, что наблюдаемый ими предмет был действительно молодым человеком ста двадцати тысяч футов ростом.

Тогда Микромегас произнес такие слова:

— Теперь я вижу яснее, чем когда-либо, что ни о чем нельзя судить по видимой величине. О боже, даровавший разум существам столь ничтожных размеров! Бесконечно малое равно перед лицом твоим бесконечно большому; если только возможны существа, еще меньшие, чем эти, то и они могут обладать разумом, превосходящим ум тех великолепных творений твоих, виденных мною на небе, одна ступня которых покрыла бы эту планету.

Один из философов ответил ему, что он может не сомневаться в существовании разумных творений, куда более малых, чем человек. Он рассказал ему о пчелах, — не Вергилиевы басни, а то, что открыл Сваммердам и анатомически исследовал Реомюр. Он поведал ему затем, что существуют животные, которые по сравнению с пчелами то же, что пчелы по сравнению с человеком, или сам житель Сириуса — с теми громадными созданиями, о которых он только что поминал, или, в свою очередь, эти громадные создания по сравнению с теми великанами, перед которыми они кажутся всего лишь атомами. Мало-помалу разговор становился все занимательнее, и Микромегас сказал тогда следующее.

- О разумные атомы, в которых Вечному Существу угодно было явить свое могущество и мудрость! Вы, несомненно, вкушаете на вашей планете самые чистые радости, ибо в вас так мало плоти и так много духа, что, по-видимому, жизнь ваша соткана только из любви и размышлений, а это и есть истинно духовная жизнь. Здесь-то, конечно, и находится та обитель настоящего счастья, которую до сих пор я тщетно искал.

Выслушав эту речь, философы потупились, и один из них, более прямодушный, чем другие, чистосердечно признался, что за исключением очень немногих людей, кстати, весьма мало уважаемых, жители Земли — это сборище безумцев, злодеев и несчастливцев.

— Судя по нашим злодеяниям, в нас больше чем достаточно материи, если только зло — свойство материи, — сказал он, — или слишком много духа, если оно — свойство духа. Знаете ли вы, например, что в эту самую минуту, когда я беседую с вами, сто тысяч безумцев нашей породы, носящих на голове шляпы, режутся не на жизнь, а на смерть с сотней тысяч других таких же животных в чалмах и что так ведется почти по всей земле с незапамятных времен?

Житель Сириуса, ужаснувшись, спросил, что за причина столь жестоких раздоров между столь тщедушными существами.

— Дело идет о нескольких кучках грязи величиной с вашу пятку, — ответил философ. — При этом никто из всех безумцев, убивающих друг друга, не поживится ни единой крупицей этой грязи. Дело идет лишь о том, достанется ли она некоему человеку, которого именуют султаном, или другому, которого, неизвестно почему, величают кесарем. Ни тот, ни другой в глаза не видели и не увидят спорного клочка земли; и почти ни одно из животных, взаимно истребляющих друг друга, никогда не лицезрело животного, ради которого оно идет на убой.

— О, нечестивцы! — воскликнул возмущенный житель Сириуса. — Непостижимо, откуда у них такой разгул бешеной злобы! Мне даже захотелось сделать сейчас три шага и тремя ударами каблука раздавить этот муравейник, населенный жалкими убийцами.

— Не трудитесь, — ответили ему. — Они сами достаточно трудятся над собственным уничтожением. Знайте, что через десяток лет не останется и одной сотой этих несчастных. Если бы даже они и не воевали, все равно голод, тяжкий труд и невоздержание прикончили бы почти всех. К тому же карать надо вовсе не их, а ту кучку домоседов-варваров, которые, не выходя из своих кабинетов и занимаясь пищеварением, отдают приказы об убийстве миллионов людей и потом устраивают благодарственные молебствия богу.

Путешественник почувствовал сострадание к маленькому роду человеческому, являющему собой такие контрасты.

— Так как вы представляете разумное меньшинство, — сказал он своим собеседникам, — и, видимо, никого ради денег не убиваете, скажите мне, прошу вас, чем же вы занимаетесь?

— Мы анатомируем мух, — сказал философ, — измеряем отрезки прямых, слагаем числа; мы пришли к соглашению относительно двух-трех проблем, понятных нам, и ведем бесконечные споры о двух-трех тысячах вопросов, нам непонятных. Тогда обоим путешественникам немедленно захотелось узнать, в чем же сходятся между собою эти мыслящие атомы.

— Какое расстояние, по вашему мнению, от созвездия Пса до большой звезды Близнецов? — спросил их Микромегас.

— Тридцать два с половиной градуса, — ответили все разом.

— А от вас до Луны?

— Шестьдесят земных радиусов круглым счетом.

— Сколько весит ваш воздух?

Он думал поймать их на этом, но они сказали, что воздух весит примерно в девятьсот раз меньше, чем самая чистая вода такого же объема, и в девятнадцать тысяч раз меньше червонного золота.

Карлик-сатурниец, пораженный их ответами, готов был уже счесть чародеями тех самых людей, которым четверть часа назад отказывал в душе.

— Раз вы так хорошо осведомлены о внешнем мире, — сказал им наконец Микромегас, — вы, без сомнения, еще лучше знаете ваш собственный внутренний мир. Скажите же мне, что такое ваша душа и как образуются в вас понятия?

Философы, как и раньше, заговорили, перебивая друг друга, но каждый придерживался на этот счет своего особого мнения. Самый старый цитировал Аристотеля, другой называл имя Декарта, третий — Мальбранша, тот — Лейбница, этот — Локка. Дряхлый перипатетик сказал очень громко и убежденно:

— Душа является энтелехией и той причиной, по которой имеет возможность быть такой, какова она есть. Именно это утверждает Аристотель на странице шестьсот тридцать третьей луврского издания: 'Eyteleceta eoti', и так далее.

— Я не очень-то хорошо понимаю греческий, — сказал великан.

— Я тоже, — ответила философическая козявка.

— Зачем же вы цитируете по-гречески этого самого Аристотеля? — удивился сирианец.

— Затем, — ответил ученый, — что цитировать следует то, чего совсем не понимаешь, на языке, который хуже всего изучил.

Слово взял картезианец и заявил следующее:

— Душа есть чистый дух, который в утробе матери воспринял все метафизические идеи, однако, выйдя оттуда, должен идти в школу и заново постигать то, что он так хорошо знал и чего уже не узнает более.

— Вряд ли стоило твоей душе быть столь ученой в утробе матери, — ответило восьмимильное животное, — чтобы стать невеждой к тому времени, когда у тебя начнет расти борода. Но что ты разумеешь под словом «дух»?

— Зачем вы меня об этом спрашиваете? — ответил любитель разглагольствовать. — Я не имею об этом ни малейшего понятия; существует точка зрения, что он не материален.

— Но знаешь ли ты, по крайней мере, что такое материя?

— Еще бы не знать! — ответил человек. — Вот, к примеру, этот камень: он серый и такой-то формы, у него три измерения, он весом и делим.

— Ну, хорошо! — сказал житель Сириуса. — Этот предмет кажется тебе делимым, весомым и серым, но не объяснишь ли ты мне, что он все-таки собой представляет? Ты перечислил некоторые его свойства, но знаешь ли ты, в чем его суть?

— Нет, — ответил тот.

— Значит, ты вовсе не знаешь, что такое материя.

И Микромегас обратился к другому философу, которого он держал на большом пальце, и спросил у него, что такое душа и в чем проявляется ее деятельность.

— Ни в чем, — ответил последователь Мальбранша. — За меня все делает бог; я вижу все в нем, созерцаю все в нем, это он вершит земные дела, а я ни во что не мешаюсь.

— Ну, это все равно, что вовсе не существовать, — возразил мудрый сирианец. — А ты, мой друг, — обратился он к ученику Лейбница, который стоял тут же, — что скажешь о душе ты?

— Душа, — ответил философ, — это стрелка, которая указывает часы в то время, как тело мое отбивает их, или, если хотите, душа отбивает часы в то время, как тело их показывает; или иначе, моя душа — это зеркало вселенной, а мое тело — оправа; все это совершенно ясно.

Когда Микромегас задал тот же вопрос крохотному почитателю Локка, тот заявил:

— Не знаю, каким образом я мыслю, но знаю, что мыслю не иначе, как по поводу моих ощущений. Я отнюдь не сомневаюсь в том, что есть субстанции нематериальные и разумные, но сильно сомневаюсь в том, чтобы богу было невозможно наделить материю мыслью. Я чту вечное Всемогущество, мне не подобает ограничивать его; я ничего не утверждаю и довольствуюсь убеждением, что на свете гораздо больше возможного, нежели нам кажется.

Житель Сириуса улыбнулся: он нашел, что этот мудрец не глупее других; карлик-сатурниец обнял бы последователя Локка, не будь такой диспропорции в их росте. Но было там, к несчастью, еще одно микроскопическое насекомое в четырехугольной шапочке; оно-то и заткнуло рот всем прочим козявкам-философам. Сказав, что ему известны все тайны бытия, ибо они изложены в «Сумме» святого Фомы Аквинского, оно сверху вниз посмотрело на обоих обитателей небес и объявило им, что их собственные персоны, их луны, солнца и звезды — все это было создано единственно для пользы человека. При этих словах наши путешественники повалились друг на друга, задыхаясь от того неудержимого хохота, который, согласно Гомеру, является достоянием богов; их плечи и животы так тряслись от судорожного смеха, что корабль, который сирианец все еще держал на своем ногте, упал в один из брючных карманов сатурнийца. Однако после долгих поисков наши добряки нашли весь экипаж, водворили его на прежнее место и привели все в надлежащий порядок. И тогда житель Сириуса снова обратился к маленьким насекомым. Он говорил с ними необычайно благодушно, хотя в глубине души был раздосадован тем, что эти бесконечно малые существа обладают бесконечно большой гордыней. Он обещал сочинить для них превосходный философский труд и переписать его мельчайшим почерком, чтобы они смогли его прочесть; из этого труда они узнают суть вещей. И он действительно дал им это сочинение перед своим отъездом, и том этот был доставлен в Париж, в Академию наук. Но когда секретарь раскрыл его, он ничего, кроме белой бумаги, там не обнаружил.

— Я так и думал! — сказал он.

Первое издание повести появилось не ранее марта 1752 г.; она была напечатана в Лондоне без указания года выпуска, но под именем Вольтера. Время работы писателя над повестью точно неизвестно.

С. 142. Микромегас — имя героя повести образовано из греческих слов «микро» — малый и «мегас» — великий.

С. 143. ...как утверждает его сестра... — Вольтер имеет в виду Жильберту Перье (1620 — 1687), выпустившую в 1684 г. «Жизнеописание» своего брата, великого французского математика, физика и философа Блеза Паскаля (1623 — 1662).

Муфтий — богослов-правовед, представитель высшего духовенства в странах мусульманского Востока. Под муфтием Вольтер подразумевает главу церковной цензуры.

Дерхем Уильям (1657 — 1735) — английский теолог, «доказывал» существование бога ссылками на чудеса природы.

С. 144. Туаз — старинная мера длины (около 2 м).

...как итальянский музыкант... — Вольтер имеет в виду ожесточенные споры о путях развития музыкального театра, вспыхнувшие в начале 1752 г. в связи с приездом в Париж итальянской оперной труппы. Сторонниками итальянской оперы-буфф стали многие передовые деятели эпохи — Руссо, Дидро, Даламбер и другие.

Люлли Жан-Батист (1633 — 1687) — французский композитор, создатель классицистического жанра «высокой» оперы.

С. 147. ...некий знаменитый обитатель нашей маленькой планеты. — Вольтер имеет в виду работы выдающегося голландского ученого Христиана Гюйгенса (1629-1695).

С. 148. Кастель Шарль-Ирене (1688 — 1757) — французский иезуит, выступавший во многих изданиях того времени, в частности в реакционном журнале «Записки Треву».

Сваммердам Ян (1637 — 1680) — голландский натуралист, создатель оригинальной классификации насекомых.

С. 155. ...сто тысяч безумцев нашей породы... — Вольтер намекает на русско-турецкую войну 1736 — 1739 гг., где в союзе с Россией выступала Австрия.

С. 156. Мальбранш Никола (1638 — 1715) — французский философ-картезианец.

Энтелехия — термин Аристотеля, обозначающий осуществление того качества, которое заложено в материи как потенция.

...воспринял все метафизические идеи... — Ирония Вольтера направлена против учения Декарта о врожденных идеях пространства и времени, будто бы присущих человеку. Картезианцами назывались последователи Декарта.

С. 157. ...к ученику Лейбница... — Далее Вольтер излагает теорию Лейбница о «предустановленной гармонии».

...почитателю Локка... — Вольтер излагает принадлежащую английскому философу Джону Локку (1632 — 1704) классификацию субстанций и его теорию опыта, в основе которого лежат ощущения.

С. 158. ...насекомое в четырехугольной шапочке... — т. е. богослов.

Фома Аквинский (1225 — 1274) — средневековый католический философ-схоласт. Вольтер упоминает его основное сочинение — «Теологическая сумма» (1263-1273).