ГЛАВА ВТОРАЯ
САМОДВИЖУЩИЕСЯ ДОРОГИ
САМОДВИЖУЩИЕСЯ ДОРОГИ
— Может, ты все же проведешь вечер с нами? — сказал Женя Славин с виноватым видом.
— Правда, оставайтесь с нами, Сережа! — сказала Шейла. — Поедем к нам, потанцуем. Я приглашу друзей...
— Нет уж, — пробормотал Кондратьев. — Я уж пойду.
— Ну куда вы пойдете с таким печальным видом? — сказала Шейла. — Может, вам не хочется танцевать? Тогда просто побеседуем. У нас сосед очень славный человек...
— Инженер-ассенизатор, — вставил Женя.
— Да нет, спасибо, — сказал Кондратьев. — Мне тут надо в одно место...
Шейла, конечно, приглашает искренне, но Женька... Хотя кто их разберет, влюбленных... И вообще — сидеть, завидовать и еще беседовать с каким-то ассенизатором... Нет уж.
— До свиданья, — сказал он решительно, отступая от птерокара.
Шейла улыбнулась ему ласково и печально и кивнула. Прекрасный человек Шейла, она все понимает. И не станет смотреть вслед долгим взглядом, шепча громко: «Ах, как ему тяжело сейчас, бедняжке!» Везет этому рыжему.
Женя небрежно кончиками пальцев коснулся клавиш на приборной доске. Он даже не глядел на приборную доску. Левая рука его лежала за спиной Шейлы. Он был великолепен. Он не захлопнул дверцу. Он подмигнул Кондратьеву и рванул птерокар с места так, что дверца захлопнулась сама. Птерокар взмыл в небо и поплыл над крышами. Кондратьев поплелся к эскалатору.
Ладно, подумал он, окунемся в жизнь. Женька говорит, что в этом городе нельзя заблудиться. Посмотрим.
Эскалатор бесшумно понес его в недра здания. Кондратьев посмотрел вверх. Над головой была полупрозрачная крыша, на ней лежали тени птерокаров и вертолетов, принадлежавших, видимо, обитателям дома. Кажется, каждая крыша в городе была посадочной площадкой. Кондратьев посмотрел вниз. Там был обширный светлый вестибюль. Пол вестибюля был гладкий и блестящий, как лед.
Мимо Кондратьева, дробно стуча каблучками по ступенькам, сбежали две молоденькие девушки. Одна из них — маленькая, в белой блузе и ярко-синей юбке, — пробегая, заглянула ему в лицо. У нее был нос в веснушках и челка до бровей. Что-то в Кондратьеве поразило ее. На мгновение она остановилась и, чтобы не упасть, ухватилась за поручень. Затем она догнала подругу, и они побежали дальше, а внизу, уже в вестибюле, оглянулись обе. «Ну вот, — уныло подумал Кондратьев, — начинается! По улицам слона водили».
Он спустился в вестибюль (девушек уже не было), попробовал ногой пол — не скользит ли. Оказалось — не скользит. В вестибюле по сторонам двери были огромные окна, и в окна было видно, что на улице очень много зелени. Город тонул в зелени — это Кондратьев видел, пролетая на птерокаре. Сверху казалось, что зелень заполняет все промежутки между крышами. Кондратьев обошел вестибюль, постоял перед торшерной вешалкой, на которой висел одинокий сиреневый плащ, осторожно оглядевшись, пощупал материю и направился к двери. На ступеньках крыльца он остановился. Улицы не было.
Прямо от крыльца через густую высокую траву вела утоптанная тропинка. Шагах в десяти она исчезала в зарослях кустарника. За кустарником начинался лес — высокие прямые сосны вперемежку с приземистыми, видимо очень старыми, дубами. Вправо и влево уходили чистые голубые стены домов.
— Здорово! — сказал вслух Кондратьев и потянул носом воздух.
Воздух был очень хороший. Кондратьев заложил руки за спину и решительно двинулся по тропинке. Тропинка вывела его на довольно широкую песчаную дорожку. Кондратьев, поколебавшись, свернул направо. На дорожке было много людей. Он даже напрягся, ожидая, что праправнуки при виде его немедленно прервут разговоры, отвлекутся от своих насущных забот, остановятся и примутся пялить на него глаза. Может быть, будут даже расспрашивать. Но ничего подобного не случилось. Какой-то пожилой праправнук, обгоняя, неловко толкнул его и сказал:
— Простите, пожалуйста... Нет-нет, это я не тебе.
Кондратьев на всякий случай улыбнулся.
— Что-нибудь случилось? — услыхал он слабый женский голос, исходивший, казалось, из недр пожилого праправнука.
— Нет-нет, — сказал праправнук, доброжелательно кивая Кондратьеву. — Я здесь нечаянно толкнул одного молодого человека.
— А... — сказал женский голос. — Тогда слушай дальше. Ванда стала спорить, что хориола лучше пианино, и мы...
Пожилой праправнук удалялся, и женский голос постепенно затих. «Здорово! — подумал Кондратьев. — Это, конечно, радиофон. Только где он у него?»
Праправнуки обгоняли Кондратьева и шли навстречу. Многие улыбались ему, иногда даже кивали. Однако никто не пялил глаз и не лез с расспросами. Правда, некоторое время вокруг Кондратьева описывал сложные траектории какой-то черноглазый юнец — руки в карманы, — но в тот самый момент, когда Кондратьев сжалился наконец и решил ему кивнуть, юнец, видимо отчаявшись, отстал. Кондратьев почувствовал себя свободнее и стал присматриваться и прислушиваться.
Праправнуки казались, в общем, самыми обыкновенными людьми. Пожилые и молодые, высокие и маленькие, красивые и некрасивые. Мужчины и женщины. Не было глубоких стариков. Вообще не было дряхлых и болезненных. И не было детей. Впрочем, Кондратьев вспомнил, что все дети сейчас должны находиться в школах-интернатах. И вели себя праправнуки на этой зеленой улице очень спокойно и непринужденно — словно принимали у себя дома старых добрых друзей. Нельзя сказать, чтобы все они исходили радостью и счастьем. Кондратьев видел и озабоченные, и усталые, изредка даже просто мрачные лица. Один молодой парень сидел у обочины дорожки среди одуванчиков, срывал их один за другим и свирепо дул на них. Видно было, что мысли его гуляют где-то далеко-далеко и эти мысли совсем невеселые.
Одевались праправнуки просто и все по-разному. Мужчины постарше были в длинных брюках и мягких куртках с открытым воротом, женщины — тоже в брюках или в длинных платьях изящного раскроя. Молодые люди и девушки почти все были в коротких широких штанах и белых или цветных блузах. Встречались, впрочем, и модницы, щеголявшие в пурпурных или золотых плащах, накинутых на короткие светлые, с золотым шитьем... рубахи, решил Кондратьев. На модниц оглядывались.
В городе было тихо. Во всяком случае, не было слышно никаких механических звуков. Кондратьев слышал только голоса да иногда — откуда-то — музыку. Еще шумели кроны деревьев и изредка проносилось мягкое «фр-р-р» пролетающего птерокара. Видимо, воздушный транспорт двигался, как правило, на большой высоте. Одним словом, все здесь не было совершенно чужим для Кондратьева, хотя и было очень забавно ходить в громадном городе по тропинкам и песчаным дорожкам, задевая одеждой за ветки кустарника. Почти такими же были сто лет назад пригородные парки. Кондратьев мог бы чувствовать себя здесь совсем своим, если бы только не чувствовал себя таким никчемным, никчемнее, несомненно, чем любая из этих золотых и пурпурных модниц с короткими подолами.
Он обогнал мужчину и женщину, идущих под руку. Мужчина рассказывал:
— ...в этом месте вступает скрипка — та-ла-ла-ла-а! — а потом тонкая и нежная ниточка хориолы — ти-ии-та-та-та... ти-и-и!
Это получалось у него проникновенно. Женщина смотрела на него с любовью и восторгом.
У обочины стояли двое немолодых и молчали. Один вдруг сказал угрюмо:
— Все равно, ей не следовало рассказывать об этом мальчику.
— Теперь уже поздно, — отозвался другой, и они снова замолчали.
Навстречу Кондратьеву медленно шли трое — высокая бледная девушка, огромный пожилой индус и задумчивый, рассеянно улыбающийся парень. Девушка говорила, резко взмахивая сжатым кулачком:
— Вопрос решать надо альтернативно. Или ты художник-писатель, или ты художник-сенсуалист. Третьего быть не может. По крайней мере, сейчас. Я не могу считать достойными те приемы, к которым прибегает Вальедалид. Он играет пространственными отношениями. Это дешевка — уже хотя бы потому, что это техника, а не искусство. Он просто равнодушный и самодовольный дурак.
— Маша, Маша! — укоризненно прогудел индус.
— Не останавливайте ее, учитель Яшпал, пусть ее, — сказал парень.
Кондратьев поспешно свернул на боковую тропинку, миновал живую изгородь, пеструю от больших желтых и синих цветов, и остановился как вкопанный. Перед ним была самодвижущаяся дорога.
Кондратьев уже слыхал от Жени об удивительных самодвижущихся дорогах. Их начали строить давно, и теперь они тянулись через многие города, образуя беспрерывную разветвленную материковую систему от Пиренеев до Тянь-Шаня и на юг через равнины Китая до Ханоя, а в Америке — от порта Юкон до Огненной Земли. Женя рассказывал об этих дорогах неправдоподобные вещи. Он говорил, будто дороги эти не потребляют энергии и не боятся времени; будучи разрушенными, восстанавливаются сами, легко взбираются на горы и перебрасываются мостами через пропасти. По словам Жени, эти дороги будут существовать и двигаться вечно, до тех пор, пока светит Солнце и цел земной шар. И еще Женя говорил, что самодвижущиеся дороги — это, собственно, не дороги, а поток чего-то среднего между живым и неживым.
Дорога текла в нескольких шагах от Кондратьева шестью ровными серыми потоками. Это были так называемые полосы Большой Дороги. Полосы двигались с разными скоростями и отделялись друг от друга и от травы улиц вершковыми белыми барьерами. На полосах сидели, стояли, шли люди. Кондратьев приблизился и нерешительно поставил ногу на барьер. И тогда, наклонившись и прислушавшись, он услыхал голос Большой Дороги: скрип, шуршание, шелест. Дорога действительно ползла. Кондратьев решился и шагнул через барьер.
Он чуть не потерял равновесие — кто-то поддержал его под локоть, — выпрямился, постоял немного и перешел на следующую полосу.
Дорога текла с холма, и Кондратьев видел сейчас ее до самого синего горизонта. Она блестела на солнце, как гудронное шоссе.
Кондратьев стал глядеть на проплывающие над вершинами сосен крыши домов. На одной из крыш блестело исполинское сооружение из нескольких громадных квадратных зеркал, нанизанных на тонкие ажурные конструкции. На всех крышах стояли птерокары — красные, зеленые, золотистые, серые. Сотни птерокаров и вертолетов висели над городом. Вдоль дороги, надолго закрыв солнце, проплыл с глухим свистящим рокотом треугольный воздушный корабль и скрылся за лесом. Никто не поднял головы. Далеко в туманной дымке обозначились очертания какого-то сооружения — не то мачты, не то телевизионной башни. Дорога текла плавно, без толчков, зеленые кусты и коричневые стволы сосен весело бежали назад, в просветах между ветвями появлялись и исчезали большие стеклянные здания, светлые коттеджи, открытые веранды под блестящими пестрыми навесами.
Кондратьев вдруг сообразил, что дорога уносит его на окраину Свердловска. «Ну и пусть, — подумал он. — Ну и хорошо». Наверное, эта дорога может унести куда угодно. В Сибирь, в Китай, во Вьетнам. Он сел и обхватил руками колени. Сидеть было не мягко, но и не жестко.
 «Наверное, эта дорога может унести куда угодно...» |
Стеклянные этажи над вершинами сосен внезапно кончились. Гигантская глыба серого гранита выросла над соснами. Кондратьев вскочил. На вершине глыбы, вытянув руку над городом и весь подавшись вперед, стоял огромный человек. Это был Ленин — такой же, какой когда-то стоял, да и сейчас, наверное, стоит на площади перед Финляндским вокзалом в Ленинграде. «Ленин!» — подумал Кондратьев. Он чуть не сказал это вслух. Ленин протянул руку над этим городом, над этим миром. Потому что это его мир — таким — сияющим и прекрасным — видел он его два столетия назад... Кондратьев стоял и смотрел, как уходит громадный монумент в голубую дымку над стеклянными крышами.
Сосны стали ниже и гуще. На минуту рядом с дорогой открылась широкая поляна, на которой кучка людей в комбинезонах возилась с каким-то сложным механизмом. Дорога проскользнула под узкой полукруглой аркой-мостиком, прошла мимо указателя со стрелой, на котором было написано: «Матросово — 15 км. Поворот к Желтой Фабрике — 6 км» и еще что-то — Кондратьев не успел прочитать. Он огляделся и увидел, что людей на лентах дороги стало меньше. На лентах, бегущих в обратную сторону, было вообще пусто. «Матросово — это, наверное, поселок. А Желтая Фабрика?» Сквозь стволы сосен мелькнула длинная веранда, уставленная столиками. За столиками сидели люди, ели и пили. Кондратьев почувствовал голод, но, поколебавшись, решил пока воздержаться. На обратном пути, подумал он. Было очень радостно ощущать здоровый сильный голод и быть в состоянии в любой момент удовлетворить его.
Сосны поредели, и откуда-то вынырнула широченная автострада, блестевшая под лучами вечернего солнца. По автостраде летели ряды чудовищных машин на двух, трех, даже восьми шасси и вообще без шасси, тупорылых, с громадными кузовами-вагонами, закрытыми ярко раскрашенной пластмассой. Машины шли навстречу, в город. Видимо, где-то поблизости автострада ныряла под землю и скрывалась в многоэтажных тоннелях под городом. Приглядевшись, Кондратьев заметил, что на машинах не было кабин, не было места для человека. Машины шли сплошным потоком, сдержанно гудя, на расстоянии каких-то двух-трех метров друг за другом. В просветы между ними Кондратьев увидел несколько таких же машин, идущих в обратном направлении. Затем дорогу снова плотно обступили заросли, и автострада скрылась из глаз.
— Вчера один грузовик соскочил с шоссе, — сказал кто-то за спиной Кондратьева.
— Это потому, что снят силовой контроль. Роют новые этажи.
— Это-то так. Все равно, не люблю я этих носорогов.
— Ничего, скоро закончим многослойный конвейер, тогда шоссе можно будет закрыть.
— Давно пора...
Впереди показалась еще одна веранда со столиками.
— Леша! Лешка! — крикнули от одного из столиков и помахали рукой.
Парень и молодая женщина впереди Кондратьева тоже замахали руками, перешли на медленную ленту и соскочили на траву напротив веранды. И еще несколько человек соскочили тут же. Кондратьев хотел было тоже соскочить, но заметил столб с указателем: «Поворот к Желтой Фабрике — 1 км». И он остался.
Он соскочил у поворота. Между стволами была видна неширокая утоптанная дорожка, ведущая вверх по склону большого холма. На вершине холма на фоне закатного неба четко вырисовывались очертания небольших строений. Кондратьев не торопясь двинулся по дорожке, с наслаждением ощущая под ногами податливую землю. «А ведь в дождь здесь должна быть грязь», — почему-то подумал он. Через несколько минут он выбрался на вершину холма и остановился на краю исполинской котловины, тянувшейся, как ему показалось, до самого горизонта.
Контраст между спокойной, мягкой зеленью под синим вечерним небом и тем, что открылось в котловине, был настолько разителен, что Кондратьев попятился, зажмурил глаза и помотал головой. На дне котловины кипел ад. Настоящий ад, со зловещими сине-белыми вспышками, крутящимся оранжевым дымом, клокочущей вязкой жидкостью, раскаленной докрасна. Что-то медленно вспучивалось и раздувалось там, как гнойный нарыв, затем лопалось, разбрызгивая и расплескивая клочья оранжевого пламени, заволакивалось разноцветными дымами, исходило паром, огнем и ливнем искр и снова медленно вспучивалось и лопалось. В вихрях взбесившейся материи носились лохматые молнии, возникали и исчезали через секунду чудовищные неясные формы, крутились смерчи, плясали голубые и розовые призраки. Долго Кондратьев вглядывался как завороженный в это необыкновенное зрелище. Затем он понемногу пришел в себя и стал замечать и нечто другое.
Ад был бесшумен и строго геометрически ограничен. Ни одним звуком не выдавала себя грандиозная пляска огней и дымов, ни один язык пламени, ни один клуб дыма не проникал за какие-то пределы, и, приглядевшись, Кондратьев обнаружил, что все обширное, уходящее далеко к горизонту пространство ада накрыто еле заметным прозрачным колпаком, края которого уходили в бетон — если это был бетон, — покрывавший дно котловины. Потом Кондратьев увидел, что колпак этот был двойным и даже, кажется, тройным, потому что время от времени в воздухе над котловиной мелькали плоские отблески, вероятно, отражения вспышек от внутренней поверхности верхнего колпака. Котловина была глубокая, ее крутые, ровные стены, облицованные гладким серым материалом, уходили на глубину по крайней мере сотни метров. «Крыша» необъятного колпака возвышалась над дном котловины не более чем метров на пятьдесят. Видимо, это и была Желтая Фабрика, о которой предупреждали надписи на указателях. Кондратьев сел на траву, сложил руки на коленях и стал смотреть в колпак.
Солнце зашло, по серым склонам котловины запрыгали разноцветные отсветы. Очень скоро Кондратьев заметил, что в бушующей адской кухне хаос царит не безраздельно. В дыму и огне то и дело возникали какие-то правильные четкие тени, то неподвижные, то стремительно двигающиеся. Разглядеть их как следует было очень трудно, но один раз дым вдруг рассеялся на несколько мгновений, и Кондратьев увидел довольно отчетливо сложную машину, похожую на паука-сенокосца. Машина подпрыгивала на месте, словно пыталась выдернуть ноги из вязкой огненной массы или месила своими длинными блестящими сочленениями эту кипящую массу. Затем что-то вспыхнуло под нею, и она опять заволоклась облаками оранжевого дыма.
Над головой Кондратьева с фырканьем прошел небольшой вертолет. Кондратьев поднял глаза и проводил его взглядом. Вертолет полетел над колпаком, затем вдруг вильнул в сторону и камнем рухнул вниз. Кондратьев ахнул и вскочил на ноги. Вертолет уже стоял на «крыше» колпака. Казалось, он просто неподвижно повис над языками пламени. Из вертолета вышел крошечный черный человечек, нагнулся, упираясь руками в колени, и стал смотреть в ад.
— Скажи, что я вернусь завтра утром! — крикнул кто-то за спиной Кондратьева.
Штурман обернулся. Невдалеке, утопая в пышных кустах сирени, стояли два аккуратных одноэтажных домика с большими освещенными окнами. Окна до половины были скрыты в кустарнике, и качающиеся под ветерком ветки выделялись на фоне ярких голубых прямоугольников тонкими ажурными силуэтами. Послышались чьи-то шаги. Затем шаги на секунду остановились, тот же голос крикнул:
— И попроси маму, чтобы она сообщила Борису!
— Хорошо! — откликнулся женский голос.
Окна в одном из домиков погасли. Из другого домика доносились звуки какой-то грустной мелодии. В траве стрекотали кузнечики, слышалось сонное чириканье птиц. Во всяком случае, на этой фабрике мне делать нечего, подумал Кондратьев.
Он встал и отправился назад. Несколько минут он путался в кустарниках, отыскивая дорогу, затем отыскал и зашагал между соснами. Дорога смутно белела под звездами. Еще через несколько минут Кондратьев увидел впереди голубоватый свет, газосветные лампы столба с указателем и почти бегом сошел к самодвижущейся дороге. Дорога была пуста.
Кондратьев, прыгая, как заяц, и вскрикивая: «Гоп! Гоп!», перебежал на полосу, движущуюся в направлении города. Ленты неярко светились под ногами, слева и справа уносились назад темные массы кустов и деревьев. Далеко впереди горело в небе голубоватое зарево — там был город. Кондратьев вдруг ощутил зверский голод.
Он сошел у веранды со столиками, той самой, возле которой стоял указатель: «Поворот к Желтой Фабрике — 1 км». На веранде было светло, шумно и вкусно пахло. Народу было так много, что Кондратьев даже удивился. Были заняты не только все столики — их было не меньше пятидесяти, и они стояли полукругом, — но и пространство внутри полукруга, где люди сидели и лежали на каких-то ярко раскрашенных круглых матрациках. Большая куча таких матрациков громоздилась в углу веранды. «Здесь, пожалуй, поужинаешь...» — уныло подумал Кондратьев, но все-таки поднялся по ступенькам и остановился на пороге. Праправнуки пили, ели, смеялись, разговаривали и даже пели.
Кондратьева сразу потянул за рукав какой-то голенастый праправнук с ближайшего столика.
— Садитесь, садитесь, товарищ, — сказал он поднимаясь.
— Спасибо, — пробормотал Кондратьев. — А как же вы?
— Ничего! Я уже поел, и вообще не беспокойтесь.
Кондратьев, совершенно не зная, что сказать и как себя вести, с величайшей неловкостью уселся, положив руки на колени. Огромный темнолицый мужчина напротив, поедавший что-то очень аппетитное из глубокой тарелки, вскинул на него глаза и невнятно спросил:
— Ну, что там? Тянут?
— Что тянут? — спросил Кондратьев.
Все за столиком глядели на него.
Темнолицый, перекосив лицо, глотнул и сказал:
— Ведь вы из Аньюдина?
— Нет, — сказал Кондратьев. — Я с Желтой Фабрики. «Не ляпнуть бы чего-нибудь невпопад», — подумал он.
— Где это? — с любопытством спросила молодая женщина, сидевшая справа от Кондратьева.
— До поворота на Желтую Фабрику один километр, — пробормотал экс-штурман. — А там — по холму и... к домикам...
— И над чем вы там работаете?
Кондратьеву захотелось встать и уйти.
— Видите ли... — начал он.
Но тут коренастый юноша, сидевший слева, радостно сказал:
— Я знаю, кто вы! Вы штурман Кондратьев с «Таймыра»!
— Ох, простите! — сказала женщина. — Я не узнала вас. Простите!
Темнолицый сейчас же поднял правую руку ладонью вверх и представился:
— Москвичев. Иоанн. Ныне — Иван.
Женщина справа сказала:
— Завадская Елена Владимировна.
Коренастый юноша задвигал ногами под столом и сказал:
— Басевич. Метеоролог.
Маленькая беленькая девочка, затиснутая между метеорологом и Иоанном Москвичевым, весело пискнула:
— Оператор тяжелых систем Марина Черняк...
Экс-штурман Кондратьев привстал и поклонился.
— Я вас тоже не сразу узнал, — объявил Москвичев. — Вы здорово поправились. А мы вот здесь сидим и ждем. Не хватает планетолетов, остается только сидеть и поедать сациви. Сегодня днем нам предложили двенадцать мест на продовольственном танкере — думали, что мы не согласимся. Мы сдуру начали бросать жребий, а в это время на танкер погрузилась группа из Воркуты. Главное — здоровенные ребята! На двенадцать мест еле втиснулось десять человек, а остальные пятеро остались здесь, — он неожиданно захохотал, — сидят и едят сациви!.. Кстати, а не съесть ли еще порцию? А вы уже ужинали?
— Нет, — сказал Кондратьев.
Москвичев вылез из-за стола.
— Тогда я и вам сейчас принесу,
— Пожалуйста, — сказал Кондратьев благодарно. Иоанн Москвичев удалился, протискиваясь между столиками.
— Выпейте вина, — сказала Елена Владимировна, пододвигая Кондратьеву свой бокал.
— Спасибо, не пью, — механически сказал Кондратьев. Но тут он вспомнил, что он больше не звездолетчик и звездолётчиком никогда уже не будет. — Простите. С удовольствием.
Вино было ароматное, легкое, вкусное. Нектар, подумал Кондратьев. Боги пьют нектар. И едят сациви.
— Вы летите с нами? — пропищала оператор тяжелых систем.
— Не знаю, — сказал Кондратьев. — Может быть. А куда вы летите?
Праправнуки переглянулись.
— Мы добровольцы, — сказал Басевич. — Мы летим на Венеру. Надо превратить Венеру во вторую Землю.
Кондратьев резко выпрямился и поставил стакан.
— Венеру? — спросил он недоверчиво. Он-то хорошо помнил, что такое Венера. — А вы были когда-нибудь на Венере?
— Мы не были, — сказала Елена Владимировна. — Был Москвичев, да это ведь неважно. Плохо, что не хватает планетолетов. Мы ждем уже три дня.
Кондратьев вспомнил, как он тридцать три дня крутился вокруг Венеры на планетолете первого класса, не решаясь высадиться.
— Да, — сказал он с горькой иронией, — это неприятно ждать так долго...
Затем он с ужасом посмотрел на беленького оператора тяжелых систем:
— Простите, вы тоже летите на Венеру?
— У меня индекс здоровья восемьдесят восемь, — немножко обиженно сказала оператор.
— Простите... Конечно... восемьдесят восемь... — пробормотал Кондратьев. «Радиоактивные пустыни, — подумал он. — Атомные вулканы. Черные бури...»
Вернулся Москвичев и грохнул на стол поднос, уставленный пиалами и тарелками. Среди тарелок торчала пузатая бутылка с длинным горлом.
— Вот, — сказал он. — Ешьте, товарищ Кондратьев. Вот, собственно, сациви, вот, если захотите, соус... Приправы... Десерт... Лед. Пейте вот это. «Яшма». Оно вам понравится... Пегов опять говорил с Аньюдином. Обещают планетолет завтра в шесть.
— Вчера нам тоже обещали планетолет «завтра в шесть», — сказал Басевич.
— Нет! Теперь уже наверняка! Возвращаются звездолетчики. Д-космолеты — это не продовольственные танкеры. Шестьсот человек за рейс, Земля — Венера за двадцать часов. Послезавтра в это время мы уже будем там.
— Ура, звездолетчики! — неожиданно заорал юноша и потянулся к Кондратьеву бокалом.
— Ура! Ура! — охотно откликнулось кафе, кто-то запел превосходным гулким басом: «Тяжелые громады звездолетов уносятся в Ничто...» Остальные слова разобрать было невозможно, все потонуло в невообразимом шуме, смехе, аплодисментах...
Кондратьев торопливо отхлебнул из бокала и снова уткнулся в тарелку.
Москвичев тоже ел сациви, одновременно вещая:
— С Д-космолетами мы уже через месяц будем иметь на Венере полмиллиона человек... Все оборудование и снаряжение... Нужны свои заводы. Хватит! Сто лет живем там как собаки — носа не высунешь без спецкостюма. Давно пора!..
— Совершенно незачем было там жить, — сказала вдруг Завадская.
— Как вы можете так говорить? — жалобно запищала оператор тяжелых систем. — Всегда вы так, Елена Владимировна... Вы ее не слушайте, — сказала она, обращаясь к Кондратьеву. — Она всегда так, а на самом деле вовсе этого не думает...
— Нет, думаю, — сказала Елена Владимировна. — И моя точка зрения известна Совету. Прекрасно можно было поставить там автоматические заводы и уйти оттуда.
— Уйти, — сказал Москвичев благодушно. — Еще чего... Нет уж, матушка Елена Владимировна, уйти...
Юноша сказал металлическим голосом:
— Куда ступила наша нога, оттуда мы не уйдем.
— Что мы, зря умирали там? — крикнула беленькая девочка.
— Зря, — сказала Елена Владимировна. — Надо жить, а не умирать.
— Подумаешь! — сказал юноша. — На Земле тоже умирают. Даже молодые! И, если нужно умереть для того, чтобы после нас жили, любой из нас пойдет без колебаний на смерть. Так всегда было и всегда будет!
«Эк его!» — подумал Кондратьев одобрительно.
— Мы не позволим вам умирать, — сказала Елена Владимировна. — Уж пожалуйста, постарайтесь обойтись без этого.
— Ах, да не в этом дело, — сказала девочка. — Мы не об этом говорили. У вас, Елена Владимировна, так получалось, будто план «Венера» не нужен.
— Да, не нужен, — сказала просто Елена Владимировна.
— То есть как — не нужен? — угрожающе спросил Москвичев, отодвигая тарелку. — Нас там двадцать тысяч человек, мы даем Земле семнадцать процентов энергии, восемьдесят пять процентов редких металлов, а жить нам трудно. В оранжерею полежать на травке ходим по очереди. Голубого неба месяцами не видим.
— Так какого беса вы там торчите? — раздраженно сказал, обернувшись, широкоплечий человек, сидевший за соседним столиком. — Обошлись бы как-нибудь без ваших процентов...
— У тебя не спросили, — ответствовал Москвичев, не поворачивая головы.
Широкоплечий немедленно схватил свой стул и втиснулся между Кондратьевым и Еленой Владимировной.
— Не спросили? — сказал он. — А зря, Ваня, не спросили. — Он повернулся к Кондратьеву: — Я Зегерс, шахтер. Посудите сами, Сергей Иванович. Мы десять лет роем шахту к центру Земли. Нас тоже десять тысяч. Теперь всё бросают на Венеру. У нас отбирают производственные мощности и просят помочь. Где же справедливость?
— А вы бы отказались, — с сочувствием сказал штурман.
На лицах праправнуков изобразилось замешательство, и Кондратьев понял, что наконец что-то ляпнул. На него смотрели так, словно он посоветовал шахтеру обокрасть детский сад.
— То есть как это... отказаться? — сказал шахтер натянутым голосом.
— Простите, — пробормотал Кондратьев. — Я, кажется... В общем, не обращайте на меня внимания.
Все заулыбались. Шахтер, сообразив, видимо, что от экс-штурмана толку мало, апеллировал к Елене Владимировне.
— Ведь верно, Елена Владимировна? — сказал он.
— Вашу шахту я предлагала закрыть пять лет назад, — ледяным голосом сказала Елена Владимировна. Москвичев злорадно захохотал.
— О врачи, врачи! — воскликнул он. — Понавыбирали мы вас в Совет на свою голову!
— Мы хотим работы! — сказала девушка. — Поймите! Большой, ответственной, чтобы вся Земля работала! Чтобы было весело и трудно! А как же иначе? Что мои тяжелые системы на Земле? Ну передвинуть домик с места на место, ну котлованчик для фабрики отрыть... Да разве я только это могу? Дайте мне построить ракетодром. — Она взмахнула сжатым кулачком. — Дайте построить город на болоте! И чтобы была буря! И подземные взрывы! И чтобы потом сказали: «Этот город строила Марина Черняк», понимаете?
— Ну... без бури и взрывов было бы лучше, — сказал Москвичев.
— Правильно, Маринка! — закричали за соседними столиками. — А то зажали нас на Земле, и развернуться негде...
За спиной Марины воздвигнулся худущий юноша с очень большим носом.
— Это все правильно, — сказал он рассудительным голосом. — Я сам подрывник и ужасно хочу больших взрывов. Но есть еще другая сторона. Самая главная, простите меня, Елена Владимировна. Двадцать тысяч человек работают на Венере в тяжелых условиях. Это очень хорошие люди. Я бы прямо сказал — лучшие люди. А мы, десять миллиардов землян, никак не соберемся им помочь! Это просто срам! Ну и что же, что они хотят работать на Венере? Это их право — работать на Венере! И раз они не хотят уходить оттуда, мы должны им помочь. И, простите, Елена Владимировна, поможем.
— Милый! — растроганно пробасил Иоанн Москвичев. — Милые вы мои десять миллиардов!..
Елена Владимировна бесконечно умными глазами поглядела на носатого юношу, улыбнулась и сказала:
— Да-да, в том-то все и дело.
«Ах, молодцы, молодцы! — весело подумал Кондратьев. — Все правы!»
— Елена Владимировна, — понизив голос, спросил он, — а вы-то сами почему летите на Венеру?
— На Венере пока еще очень мало хирургических кабинетов, — тоже вполголоса ответила Елена Владимировна. — А я хирург-эмбриомеханик. Я могу работать без кабинета, в любых условиях, даже по пояс в болоте...
Кондратьев огляделся. Шахтер перебрался поближе к Москвичеву, и сейчас Москвичев во взаимодействии с носатым юношей наступал на него, а он яростно отбивался. Коренастый Басевич шептался с оператором тяжелых систем. Елена Владимировна, прищурившись, задумчиво смотрела поверх голов. Кондратьев встал и потихоньку вышел на крыльцо. Ночь была безлунная и ясная. Над черной бесформенной громадой леса низко висела яркая белая Венера. Кондратьев долго смотрел на нее и думал: «Может быть, попытаться туда? Все равно кем — землекопом, каким-нибудь водителем или подрывником».
— Смотрите? — раздался из темноты голос. — Я вот тоже смотрю. Дождусь, когда она зайдет, и пойду спать. — Голос был спокойный и усталый. — Я, знаете, думаю и думаю. Насадить на Венере сады... Просверлить Луну огромным буравом. Была, знаете, такая юмореска у Чехова — прозорливец был старик. В конечном счете смысл нашего существования — тратить энергию... И, по возможности, знаете, так, чтобы и самому было интересно и другим полезно. А на Земле теперь стало трудно тратить энергию. У нас все есть, и мы слишком могучи. Останавливаться — не в природе человека. Противоречие, если угодно... Конечно, и сейчас есть много людей, которые работают с полной отдачей — исследователи, педагоги, врачи-профилактики, люди искусства... Агротехники, ассенизаторы... И их всегда будет много. Но вот как быть остальным? Если человеку хочется стать инженером, оператором, лечащим врачом... Конечно, кое-кто уходит в искусство, но ведь большинство ищут в искусстве не убежища, а вдохновения. Судите сами — чудесные молодые ребята... Им мало места! Им нужно взрывать, переделывать, строить... И не дом строить, а по крайней мере мир — сегодня Венера, завтра Марс, послезавтра еще что-нибудь... Молодцы Совет! Вот и начинается межпланетная экспансия Человечества — разрядка великих аккумуляторов... Вы согласны со мной, товарищ?
— С вами я тоже согласен, — сказал Кондратьев.
Женя и Шейла работали. Женя сидел за столом и читал «Философию скорости» Гардуэя. Стол был завален книгами, лентами микрокниг, альбомами, подшивками старых газет. На полу, среди разбросанных футляров от микрокниг, стоял переносный пульт связи с Информарием. Женя читал быстро, ерзал от нетерпения и часто делал пометки в блокноте. Шейла сидела в глубоком кресле, положив ногу на ногу, и читала Женину рукопись. В комнате было светло и почти тихо, в экране стереовизора вспыхивали цветные тени, едва слышно звучали нежнейшие такты старинной южноамериканской мелодии.
— Изумительная книга, — сказал Женя. — Я не могу ее читать медленно. Как он это сделал?
— Гардуэй? — рассеянно отозвалась Шейла. — Да, Гардуэй — это великий мастер.
— Как он этого добился? Я не понимаю, в чем секрет.
— Не знаю, дружок, — сказала Шейла, не отрываясь от рукописи. — И никто не знает. И он сам не знает.
— Поразительное чувство ритма мысли и ритма слова. Кто он такой? — Женя заглянул в предисловие. — Профессор структуральной лингвистики. А! Тогда понятно.
— Ничего тебе не понятно, — сказала Шейла. — Я тоже структуральный лингвист.
Женя поглядел на нее и снова углубился в чтение. За открытым окном сгущались сумерки. В темных кустах мелькали искорки светляков. Сонно перекликались поздние птицы.
Шейла собрала листы.
— Чудесные люди! — громко сказала она. — Смелые люди.
— Правда? — радостно вскричал Женя, повернувшись к ней.
— Неужели вы все это перенесли? — Шейла смотрела на Женю широко раскрытыми глазами. — Все перенесли и остались людьми. Не умерли от страха. Не сошли с ума от одиночества. Честное слово, Женька, иногда мне кажется, что ты действительно старше меня на сто лет.
— То-то, — сказал Женя.
Он поднялся, пересек комнату и сел у ног Шейлы. Шейла запустила пальцы в его рыжие волосы, и он прижался щекой к ее колену.
— Знаешь, когда было страшнее всего? — сказал он. — После второго эфирного моста. Когда Сережка поднял меня из амортизатора и я хотел пройти в рубку, а он не пустил меня.
— Ты об этом не писал, — сказала Шейла.
— В рубке оставались Фалин и Поллак, — сказал Женя. — Они погибли, — добавил он, помолчав.
Шейла молча гладила его по голове.
— Знаешь, — сказал он, — в известном смысле предки всегда богаче потомков. Богаче мечтой. Предки мечтают о том, что для потомков рутина. Ах, Шейла, какая это была мечта — достигнуть звезд! Мы все отдавали за эту мечту. А вы летаете к звездам, как мы летали к маме на летние каникулы. Бедные вы, бедные!
— Всякому времени своя мечта, — сказала Шейла. — Ваша мечта унесла человека к звездам, а наша мечта вернет его на Землю. Но это будет уже совсем другой человек.
— Не понимаю, — сказал Женя.
— Мы и сами этого еще как следует не понимаем. Ведь это мечта. Человек Всемогущий. Хозяин каждого атома во Вселенной. У природы слишком много законов. Мы их открываем и используем, и все они нам мешают. Закон природы нельзя преступить. Ему можно только следовать. И это очень скучно, если подумать. А вот Человек Всемогущий будет просто отменять законы, которые ему неугодны. Возьмет и отменит.
Женя сказал:
— В старое время таких людей называли волшебниками. И обитали они по преимуществу в сказках.
— Человек Всемогущий будет обитать во Вселенной. Как мы с тобой в этой комнате.
— Нет, — сказал Женя, — этого я не понимаю. Это как-то выше меня. Я, наверное, мыслю очень прозаически. Мне даже сказали вчера, что со мной скучно разговаривать. И я не обиделся. Я действительно еще не все понимаю.
— Это кто сказал, что ты скучный? — сердито спросила Шейла.
— Да там... Неважно. Я действительно был не в форме. Очень спешил домой.
Шейла взяла его за уши и посмотрела в глаза.
— Тот, кто тебе это сказал, — проговорила она, — неблагодарный осел. Ты должен был посмотреть на него сверху вниз и ответить: «Я проложил тебе дорогу к звездам, а мой отец проложил тебе дорогу ко всему, что ты сейчас имеешь».
Женя усмехнулся:
— Ну, это забывается. Неблагодарность потомков — обыкновенная вещь. Мой дед, например, погиб под Ленинградом, а я даже не помню, как его звали.
— И очень плохо, — сказала Шейла.
— Шейлочка, Шейлочка, — легкомысленно сказал Женя, — потому потомки и забывчивы, что предки не обидчивы.
Он схватил ее в охапку и принялся целовать. В дверь постучали.
— Ну вот! — недовольно сказал Женя.
— Войдите! — крикнула Шейла.
Дверь приоткрылась, и голос соседа, инженера-ассенизатора Юры, спросил:
— Я здорово вам помешал?
— Входите, входите, Юра, — сказала Шейла.
— Эх, мешать так мешать, — произнес Юра и вошел. — А ну, пошли в сад, — потребовал он.
— Чего мы не видели в саду? — удивился Женя. — Давайте лучше смотреть стереовизор.
— Стереовизор у меня у самого есть, — сказал Юра. — Пойдемте, Женя, расскажете нам с Шейлой что-нибудь про Луи Пастера.
— Какую сливную станцию вы обслуживаете? — осведомился Женя.
— Сливную станцию? Что это такое?
— Обыкновенная сливная станция. Свозят туда всякое... мусор, помои... А она перерабатывает и, стало быть, сливает. В канализацию.
— А! — радостно воскликнул инженер-ассенизатор. — Как же, вспомнил. Сливные башни. Но на Планете давно уже нет сливных башен, Женя!
— А я родился через полтора века после Пастера, — сказал Женя.
-. Ну, тогда расскажите про доктора Моргенау.
— Доктор Моргенау, насколько я знаю, родился через год после старта «Таймыра», — устало возразил Женя.
— Одним словом, пойдемте в сад. Шейла,. берите его. Они вышли в сад и уселись на скамейке под яблоней.
Было совсем темно, деревья в саду казались черными. Шейла зябко поежилась, и Женя сбегал в дом за курткой. Некоторое время все молчали. Потом с ветки сорвалось большое яблоко и с глухим стуком ударилось о землю.
— Яблоки еще падают, — сказал Женя. — А Ньютонов что-то не видно.
— Ты имеешь в виду ученых-полилогов?1 — серьезно спросила Шейла.
— Д-да, — сказал Женя, который всего-навсего хотел сострить.
— Во-первых, мы все сейчас полилоги, — с неожиданным раздражением сказал Юра. — С вашей, допотопной точки зрения, конечно. Потому что нет биолога, который не знал бы математики и физики, а такой лингвист, как Шейла, например, сразу пропал бы без психофизики и теории исторических последовательностей. Но я-то знаю, что вы хотите сказать! Нет, видите ли, Ньютонов! Энциклопедический ум ему подавай! Узко, видите ли, работаете! Шейла — всего только лингвист, я — всего только ассенизатор, а Окада — всего-навсего океанолог! Почему, видите ли, не все сразу, в одном лице?..
— Караул! — закричал Женя. — Я никого не хотел обидеть! Я просто пошутил!
— ...А вы знаете, Женечка, что такое современная так называемая узкая проблема? Всю жизнь ее жуешь, и конца не видно. Это же клубок самых неожиданных задач. Да возьмем хоть то же яблоко. Почему упало именно это яблоко? Почему именно в данный момент? Механика соприкосновения яблока с землей. Процесс передачи импульса. Условия обращенного падения. Квантовая картина падения. Наконец, как, пропади оно пропадом, извлечь пользу из этого падения...
— Это-то просто, — примирительно сказал Женя. Он нагнулся, пошарил на земле и поднял яблоко. — Я его съем.
1 Полилог — здесь: специалист во многих областях знания.
— Еще неизвестно, будет ли это максимальная польза, — язвительно сказал Юра.
— Тогда съем я, — сказала Шейла и отобрала яблоко у Жени.
— Кстати о пользе, — сердито сказал Женя. — Вы, Юра, очень любите рассуждать о пользе. Между тем вокруг бегают невообразимо сложные кибердворники, киберсадовники, киберпоедатели-мух-и-гусениц, киберсоорудители-бутербродов-с-ветчиной-и-сыром. Ведь это же дико. Это даже не стрельба из пушек по воробьям, как говорили в наше время. Это создание однокомнатных индивидуальных квартир для муравьев. Это же сибаритство чистейшей воды!
— Женечка! — сказала Шейла.
И Юра весело засмеялся.
— Это вовсе не сибаритство, — сказал он. — Наоборот. Освобождение мысли, удобство, экономия. Елки-палки, да кто же пойдет в сборщики мусора? А если даже и найдется такой любитель, то все равно он будет работать медленнее и хуже киберов. Потом, эти киберы вовсе не так трудно производить, как вы думаете. Их было довольно сложно придумать, это правда. Их трудно совершенствовать. Это тоже правда. Но уж коль скоро они попали в серийное выращивание, с ними гораздо меньше возни, чем с... э-э... как у вас назывались ботинки?
— Ботинками, — кротко сказал Женя.
— И самое главное, в наше время никто не делает одноплановых машин. Во-первых, вы совершенно напрасно разделяете кибердворников и киберсадовников. Это одни и те же машины.
— Позвольте, - сказал Женя. — Я же видел. Кибердворники — они с такими лопатками, с пылесосами... А киберсадовники...
— Да просто на них сменные наборы манипуляторов. И дело даже не в этом. Дело в том, что все эти киберы... и вообще все бытовые машины и приборы... это все великолепные озонаторы. Они поедают мусор, сухие ветки и листья, жир с грязной посуды, и все это служит им топливом. Вы поймите, Женя, это не грубые механизмы вашего времени. По сути, это квази-организмы. И в процессе своей квази-жизни они еще и озонируют воздух, витаминизируют воздух, насыщают воздух легкими ионами. Это маленькие добрые солдаты огромной славной армии ассенизации.
— Сдаюсь, — сказал Женя.
— Нынешняя ассенизация, Женя, — это не сливные башни. Мы не просто уничтожаем мусор и не создаем мерзких свалок на дне океанов. Мы превращаем мусор в свежий воздух и солнечный свет.
— Сдаюсь, сдаюсь, — сказал Женя. — Слава ассенизаторам. Превратите меня в солнечный свет.
Юра с наслаждением потянулся.
— Приятно встретить человека, который ничего не знает. Самый лучший отдых — растолковывать общеизвестные истины.
— До чего мне надоело быть человеком, с которым отдыхают! — сказал Женя.
Шейла взяла его за руку, и он замолчал.
Раздался тонкий писк радиофона.
— Это меня, — шепнул Юра и сказал: — Слушаю.
— Ты где? — осведомился сердитый голос.
— В саду. Сижу отдыхаю.
— Ты придумал что-нибудь?
— Нет.
— Каков тип! Он сидит и отдыхает! У меня ум за разум заходит, а он отдыхает! Товарищ Славин, Шейла, гоните его вон!
— Ну иду, иду, чего ты раскричался! — сказал Юра поднимаясь.
— Иди прямо к экрану. И вот что — теперь мне совершенно ясно, что бензольные процессы здесь не годятся...
— А я что говорил? — вскричал Юра и с треском полез через кусты к своему коттеджу.
Шейла и Женя вернулись к себе.
— Пойдем ужинать? — спросил Женя.
— Не хочется.
— Вот всегда так! Яблок налопаешься и потом ничего не ешь.
— Не ворчи на меня! — сказала Шейла. Женя пошел ее обнимать. — Я замерзла! — жалобно сказала она.
— Это потому, что ты проголодалась, — объявил Женя. — Я тоже немножко замерз, и страшно неохота идти в кафе. Неужели нельзя организовать жизнь так, чтобы ужинать дома?
— Организовать все можно, — сказала Шейла. — Только какой смысл? Кто же ест дома?
— Я ем дома.
— Ну Женечка, — сказала Шейла, — ну хочешь, переедем в город? Там есть Линия Доставки, и можешь ужинать дома сколько угодно.
— А я не хочу в город, — упрямо сказал Женя. — Я хочу на лоне.
Шейла некоторое время задумчиво смотрела на него.
— Хочешь, я сейчас схожу в кафе и принесу ужин? Всего две минуты... А может быть, все-таки пойдем вместе? Посидим с ребятами, поболтаем.
— Я хочу вдвоем, — сказал Женя. Тем не менее он взял куртку и стал одеваться. — Знаешь, Шейла, у меня идея, — сказал он вдруг и полез в карман. — Вот послушай.
— Что это? — спросила Шейла.
— Реклама. Каким-то образом попала мне в карман. Слушай. «Красноярская фабрика бытовых приборов...» Ну, это пропустим. Вот. «Универсальная кухонная машина УКМ-207 «Красноярск» проста в обращении и представляет собой кибернетический автомат, рассчитанный на шестнадцать сменных программ. УКМ-207 объединяет в себе механизм для переработки сырья и полуфабрикатов с механизмом мойки и сушки столовой посуды. УКМ-207 способна готовить одновременно два обеда из трех блюд, в том числе на первое — супы и борщи разные, бульоны, окрошки...»
— Женя! — Шейла засмеялась. — Это же реклама для кафе и столовых!
— Ну и что же? — сказал Женя.
Шейла попыталась объяснить:
— Представь себе новый поселок. Или временное поселение, лагерь. Линия Доставки далеко. Связи с Доставкой на Дом нет. Снабжение централизованное. Вот там такая УКМ необходима.
Женя очень огорчился.
— Значит, нам такую не дадут? — спросил он расстроенно.
— Да нет, дадут, конечно, только... Знаешь, вот это уже чистое сибаритство.
— Шейлочка! Дружочек! Ну можно я закажу такую машину? Ведь никому от этого плохо не будет! Зато никуда не надо будет ходить по вечерам.
— Как хочешь, — коротко сказала Шейла. — Но сегодня мы еще ужинаем в кафе.
Она вышла, и Женя смиренно последовал за ней.
Рано утром Женю Славина разбудило фырканье тяжелого вертолета. Он вскочил с постели и подбежал к окну. Он успел заметить синий фюзеляж вертолета с надписью большими белыми буквами: «Доставка на Дом». Вертолет прошел над садом и скрылся за кронами деревьев, сверкающих росой, полных птичьего гомона. На садовой дорожке у крыльца стоял большой желтый ящик. Возле ящика, неуверенно переступая коленчатыми лапами, топтался изумрудно-зеленый киберсадовник.
— А вот я тебя, ассенизатора! — заорал Женя и полез через окно. — Шейла! Шейлочка! Привезли!
Киберсадовник порскнул в кусты. Женя подбежал к ящику и, не притрагиваясь, обошел со всех сторон.
— Она! — сказал он растроганно. — Молодцы, «Доставка на Дом»! «Красноярск», — прочитал он сбоку ящика. — Она!
На крыльцо, кутаясь в халатик, вышла Шейла.
— Утро какое чудесное! — сказала она, сладко зевнув. — Что ты так расшумелся? Соседа разбудишь.
Женя посмотрел в сад, где за деревьями белели стены Юриного коттеджа. Там что-то вдруг загремело, и послышалось невнятное восклицание.
— Он уже проснулся, — сообщил Женя. — Помоги мне, Шейлочка, а?
Шейла сошла с крыльца.
— А это что? — спросила она.
Около ящика лежал большой пакет, обклеенный пестрой бандеролью с рекламами различных кушаний.
— Это? — Женя растерянно уставился на пеструю бандероль. — Это, наверно, сырье и полуфабрикаты.
Шейла сказала со вздохом:
— Ну ладно. Понесли твои игрушки.
Ящик был легкий, и они втащили его в дом без труда. И только тут Женя сообразил, что в коттедже нет кухни. «Что же теперь делать?» — подумал он.
— Ну, что будем делать? — спросила Шейла.
Нечеловеческим усилием мысли Женя мгновенно нашел нужное решение.
— В ванную, — сказал он небрежно. — Куда же еще?
Они поставили ящик в ванную, и Женя побежал за пакетом. Когда он вернулся, Шейла делала зарядку. «Шекснинска стерлядь золотая...» — фальшиво пропел Женя и оторвал у ящика боковину. Машина УКМ-207 «Красноярск» выглядела очень внушительно. Гораздо более внушительно, чем ожидал Женя.
— Ну как? — спросила Шейла.
— Сейчас разберемся, — сказал Женя бодро. — Сейчас я буду тебя кормить.
— Я тебе советую вызвать инструктора.
— Ни в коем случае. Беру эту машину на себя. Ибо сказано: «Проста в обращении».
Машина горделиво поблескивала гладкой пластмассой кожуха среди вороха мятой бумаги.
— Все очень просто, — заявил Женя. — Вот четыре кнопки. Всякому ясно, что они соответствуют первому блюду, второму, третьему...
— ...четвертому, — подсказала Шейла вполголоса.
— Да, четвертому, — подхватил Женя. — Чай, например. Или какао.
Он опустился на корточки и снял крышку с надписью: «Система управления».
— Кишок-то, кишок! — пробормотал он. — Не дай бог — испортится. — Он встал. — Теперь ясно, для чего четвертая кнопка: для нарезки хлеба.
— Интересное рассуждение, — сказала Шейла задумчиво. — А тебе не кажется, что эти четыре кнопки могут соответствовать четырем стихиям Фалеса Милетского? Вода, огонь, воздух, земля.
Женя неохотно улыбнулся.
— Или четырем арифметическим действиям, — добавила Шейла.
— Ладно, — сказал Женя и принялся распаковывать пакет. — Разговоры разговорами, а я хочу гуляш. Ты еще не знаешь, Шейла, как я готовлю гуляш. Вот мясо, вот картофель... Так... Петрушка... Лучок... Хочу гуляш! С последующей кибернетической мойкой посуды! И чтобы жир с тарелок превратился в воздух и солнечный свет!
Шейла сходила в гостиную и принесла стул. Женя, держа в одной руке кусок мяса, а в другой — четыре большие картофелины, в нерешительности стоял перед машиной. Шейла поставила стул возле умывальника и удобно уселась. Женя произнес, ни к кому не обращаясь:
— Если бы кто-нибудь сказал мне, куда кладутся продукты, я был бы очень благодарен.
Шейла заметила:
— Два года назад я видела киберкухню. Правда, она совсем не была похожа на эту, но, помнится, было у нее справа этакое окно для закладки продуктов.
— Я так и думал! — радостно вскричал Женя. — Здесь два окна. Справа, значит, для продуктов, а слева — для готового обеда.
— Знаешь, Женечка, — сказала Шейла, — пойдем лучше в кафе.
Женя не ответил. Он вложил мясо и картофель в окно справа и со шнуром в руке отправился к штепселю.
— Включай, — сказал он издали.
— Как? — осведомилась Шейла.
— Нажми кнопку.
— Какую?
— Вторую, Шейлочка. Я делаю гуляш.
— Лучше бы нам пойти в кафе, — протянула Шейла, неохотно поднимаясь.
Машина ответила на нажатие кнопки глухим рокотом. На переднем щитке ее зажглась белая лампочка, и Шейла, заглянув в окно справа, увидела, что там ничего нет.
— Кажется, мясо приняла, — проговорила она с изумлением. Она не рассчитывала на это.
— Ну вот видишь! — произнес Женя с гордостью. Он стоял и любовался своей машиной и слушал, как она щелкает и жужжит. Потом белая лампочка погасла и зажглась красная. Машина перестала жужжать.
— Все, Шейлочка, — сказал Женя подмигивая.
Он нагнулся и вытащил из пакета тарелки. Тарелки были легкие, блестящие. Он взял две штуки, поставил их в окно слева, затем отступил на шаг и скрестил руки на груди. Минуту они молчали. Наконец Шейла, озадаченно переводившая глаза с Жени на машину и обратно, спросила:
— А чего ты, собственно, ждешь?
В глазах у Жени появился испуг. Он вдруг сообразил, что, если гуляш уже готов, то он должен был оказаться в окне слева независимо от того, были в нем тарелки или нет. Он сунул голову в окно слева и увидел, что тарелки пусты.
— Где гуляш? — спросил он растерянно.
Шейла не знала, где гуляш.
— Тут какие-то ручки, — сказала она.
В верхней части машины были какие-то ручки. Шейла взялась за них обеими руками и потянула на себя. Из машины выдвинулся белый ящик, и странный запах распространился по комнате.
— Что там? — спросил Женя.
— Посмотри сам, — ответила Шейла. Она стояла, держа в руках ящик, и, скривившись, рассматривала его содержимое. — Твоя УКМ превратила мясо в воздух и солнечный свет. Может быть, здесь лежала инструкция?
Женя посмотрел и ойкнул. В ящике лежала пачка каких-то тонких листов, красных, испещренных белыми пятнами. От листов поднимался смрад.
— Что это? — растерянно спросил Женя и взял верхний лист двумя руками, и лист сломался у него в руках, и куски упали на пол, дребезжа, как консервная жестянка.
— Прелестный гуляш, — сказала Шейла. — Гремящий гуляш. Пятая стихия. Интересно, каков он на вкус.
Женя, сильно покраснев, сунул кусок «гуляша» в рот.
— Смельчак! — с завистью произнесла Шейла. — Ну?
Женя молча полез в пакет с продуктами. Шейла поискала глазами, куда бы все это девать, и вывалила содержимое ящика в кучу упаковочной бумаги. Запах усилился. Женя вытащил буханку хлеба.
— Какую кнопку ты нажала? — грозно спросил он.
— Вторую сверху, — робко ответила Шейла, и ей сразу стало казаться, что она нажала вторую снизу.
— Я уверен, что ты нажала четвертую кнопку, — объявил Женя. Он решительно сунул буханку в окно справа. — А это хлебная кнопка!
Шейла хотела было спросить, как можно объяснить странные метаморфозы, происшедшие с мясом и картошкой, но Женя, оттеснив ее от машины, нажал четвертую кнопку. Раздался какой-то лязг, и стали слышны частые негромкие удары.
— Видишь, — сказал Женя, облегченно вздохнув, — режет хлеб. Хотел бы я знать, что там сейчас делается внутри,
Он представил, что там сейчас, может быть, делается внутри, и содрогнулся.
— Почему-то не загорается лампочка, — сообщил он. Машина стучала и фыркала, и это длилось довольно долго, и Женя начал уже искать глазами, на что бы нажать, чтобы она остановилась. Но машина издала приятный для слуха звон и принялась мигать красной лампочкой, не переставая жужжать и стучать. Женя посмотрел на часы и сказал:
— Я всегда думал, что приготовить гуляш легче, чем нарезать хлеб.
— Пойдем лучше в кафе, Женя, — боязливо сказала Шейла.
Женя промолчал. Через три минуты он обошел машину и заглянул внутрь. Он не увидел там ровным счетом ничего такого, что могло бы послужить пищей для размышлений. Ничего такого, что могло бы послужить просто пищей, он тоже не увидел. Выпрямившись, он встретился глазами с женой. В ответ на ее вопрошающий взгляд он покачал головой.
— Там все в порядке.
Он ничем не рисковал, делая это заявление. Оставались еще две неисследованные кнопки, а также масса всевозможных перестановок и сочетаний из четырех.
— Ты не могла бы ее остановить? — спросил он Шейлу.
Шейла пожала плечами, и некоторое время они еще стояли в ожидании, глядя, как машина мигает лампочками — белой и красной попеременно. Потом Шейла протянула руку и ткнула пальцем в самую верхнюю кнопку. Раздался звон, и машина остановилась. Стало тихо.
— Хорошо как! — невольно воскликнул Женя. Было слышно, как за окном ветер шумит в кустах и стрекочут кузнечики. — А где ящик? — испуганно спросил он.
Шейла оглянулась. Ящик стоял на полу среди тарелок.
— А что? — спросила она.
— Мы не вставили на место ящик, и теперь я не знаю, где нарезанный хлеб.
Женя обошел машину и заглянул в оба окна — справа и слева. Хлеба не было. Он со страхом поглядел на черную глубокую щель в машине, где раньше был ящик. Машина ответила угрожающим взглядом красной лампочки. Женя стиснул зубы, зажмурился и сунул руку в щель.
В машине было горячо. Женя нащупал какие-то гладкие поверхности, но это был не хлеб. Он вытащил руку и пожал плечами.
— Нет хлеба.
Шейла, нагнувшись, заглянула под машину.
— — Тут какой-то шланг, — проговорила она.
— Шланг? — спросил Женя с ужасом.
— Нет-нет, это не хлеб. Не имеет с хлебом ничего общего. Это действительно шланг.
Она вытянула из-под машины длинную гофрированную трубку с блестящим кольцом на конце.
— Глупый. Ты же не подключил к машине воду. Понимаешь — воду! Вот почему гуляш вышел таким...
— Н-да, — сказал Женя, косясь на останки гуляша. — Воды в нем, действительно, немного... Но где же, все-таки, хлеб?
— Ну не все ли равно? — сказала Шейла весело. — В общем-то конфуз, но хлеб — это не проблема. Смотри, вот я подключаю шланг к водопроводу.
— А может быть, не стоит? — с опаской произнес Женя.
— Глупости. Исследовать так исследовать. Будем делать рагу. В пакете есть овощи.
На этот раз машина, побужденная к действиям нажатием первой кнопки сверху, работала около минуты.
— Неужели рагу тоже вываливается в ящик? — неуверенно пробормотал Женя, берясь за ручки.
— Давай-давай, — сказала Шейла.
Ящик был до краев наполнен розовой кашей, лишенной запаха.
— Борщ украинский, — грустно сказал Женя. — Это похоже на...
— Вижу сама. Ну и срамотища! Даже инструктора стыдно вызывать. Может, позовем соседа?
— Да, — сказал Женя уныло. — Ассенизатор здесь подойдет больше. Пойду позову.
Ему очень хотелось есть.
— Войдите! — произнес голос Юры.
Женя вошел и, пораженный, остановился в дверях.
— Надеюсь, супруги с вами нет, — сказал Юра. — Я не одет.
На нем была плохо выглаженная сорочка. Из-под сорочки торчали голые загорелые ноги. На полу по всей комнате были разложены какие-то странные детали и валялись листы бумаги. Юра сидел прямо на полу, держа в руках ящик с окошечками, в которых бегали световые зайчики.
— Что это? — спросил Женя.
— Это тестер, — ответил Юра устало.
— Нет, вот это все?..
Юра огляделся:
— Это УСМ-16. Универсальная стиральная машина с полукибернетическим управлением. Стирает, гладит и пришивает пуговицы. Осторожнее! Не наступите.
Женя посмотрел под ноги и увидел кучу черного тряпья, лежащего в луже воды. От тряпья шел пар.
— Это мои брюки, — пояснил Юра.
— Значит, ваша машина тоже не в порядке? — спросил Женя.
Надежда получить консультацию и завтрак испарилась.
— Она в полном порядке, — сердито сказал Юра. — Я разобрал ее по винтикам и понял принцип действия. Вот подающий механизм. Вот анализатор — его я не стал разбирать: он и так в порядке. Вот транспортный механизм и система терморегулирования. Правда, я не нашел пока шьющего устройства, но машина в полном порядке. Я думаю, вся беда в том, что у нее почему-то двенадцать клавиш программирования, а в проспекте было сказано — четыре...
— Четыре? — спросил Женя.
— Четыре, — ответил Юра, рассеянно почесывая колено. — А почему вы сказали «ваша машина тоже»? У вас тоже есть стиральная машина? Мою мне привезли всего час назад. Доставка на Дом.
— Четыре, — повторил Женя с восторгом. — Четыре, а не двенадцать... Скажите, Юра, а вы не пробовали закладывать в нее мясо?
Сергей Иванович Кондратьев вернулся домой в полдень. Все утро он провел в Малом Информарии: он искал профессию. Дома было прохладно, тихо и очень одиноко. Кондратьев прошелся по всем комнатам, попил нарзану, стал перед пустым письменным столом и принялся придумывать, как убить день. За окном ярко светило солнце, чирикала какая-то птичка, а в кустах сирени слышалось металлическое стрекотание и пощелкивание. Видимо, там копошился один из этих многоногих деловитых уродов, отнимающих у честного человека возможность заняться, скажем, садоводством.
Экс-штурман вздохнул и закрыл окно. Пойти, что ли, к Женьке? Да нет, его наверняка не застанешь дома. Обвешался диктофонами новейшей системы и носится по всему Уралу; в голове тридцать три заботы, не считая мелких поручений. Как это он говорит? «Недостаток знаний нужно восполнить избытком энергии». Прекрасный человек Шейла, все понимает. Но ее никогда нет дома, когда нет дома Женьки.
Штурман пошел в столовую и выпил еще стакан нарзану. Может быть, пообедать? Мысль неплохая, пообедать можно тщательно и со вкусом. Только не хочется есть...
Штурман подошел к окну Линии Доставки, набрал шифр наугад и с любопытством стал ждать, что получится. Над окном вспыхнула зеленая лампа: заказ исполнен. Штурман с некоторой опаской сдвинул крышку. На дне просторного кубического ящика стояла картонная тарелка. Штурман взял ее и поставил на стол. На тарелке лежали два крепеньких малосольных огурца. Такие огурчики — да на «Таймыр» бы, к концу второго года... Может, сходить к Протосу? Протос редкой души человек. Но ведь он очень занят, милый старый Протос. Все хорошие люди чем-то заняты...
Штурман рассеянно взял с тарелки огурец и съел. Потом он съел второй и отнес тарелку в мусоропровод. «Может, опять сходить потолкаться среди добровольцев? — подумал он. — Или съездить в Китай? В Китае я не был...»
Размышления штурмана были прерваны пением сигнала — кто-то просил разрешения войти. Штурман обрадовался, он не привык, чтобы к нему заходили. Видимо, праправнуки из ложной скромности не хотели его беспокоить. За всю неделю, что он здесь жил, его только один раз посетила соседка, восьмидесятилетняя свежая женщина со старомодным узлом черных волос на затылке. Она отрекомендовалась старшим оператором хлебозавода и в течение двух часов терпеливо учила его набирать шифры на клавишной панели Линии Доставки. Задушевного разговора с ней как-то не получилось, хотя она несомненно была превосходным человеком. Несколько раз без всякого приглашения являлись очень юные праправнуки, совершенно лишенные, по-видимому, чувства ложной скромности. Визиты эти были продиктованы соображениями чисто эгоистическими. Один, судя по всему, пришел для того, чтобы прочитать штурману свою оду «На возвращение «Таймыра», из которой штурман понял только отдельные слова («Таймыр», «Космос») — ода была на суахили. Другой работал над биографией Эдгара Аллана По и без особой надежды просил каких-нибудь малоизвестных подробностей из жизни великого американского писателя. Кондратьев передал ему слухи о встречах Э. А. По с А. С. Пушкиным и посоветовал обратиться к Евгению Славину. Прочие юнцы и девчонки являлись за тем, что в терминах двадцать первого века Кондратьев определил как «собирание автографов». Но даже юные охотники за автографами были лучше, чем ничего, поэтому пение сигнала Кондратьева обрадовало. Кондратьев вышел в прихожую и крикнул:
— Войдите!
Вошел человек высокого роста, в просторной серой куртке и длинных синих штанах пижамного типа. Он тихо притворил за собой дверь и, несколько наклонив голову, принялся рассматривать штурмана. Физиономия его очень живо напомнила Кондратьеву виденные когда-то фотографии каменных истуканов острова Рапа-Нуи — узкая, длинная, с узким высоким лбом и мощными надбровьями, с глубоко запавшими глазами и длинным острым вогнутым носом. Физиономия была темная, а в распахнутом вороте куртки проглядывала неожиданно нежная белая кожа. На охотника за автографами этот человек был решительно не похож.
— Вы ко мне? — с надеждой спросил Кондратьев.
— Да, — тихо и печально ответил незнакомец. — Я к вам.
— Так входите же, — сказал Кондратьев.
Он был тронут и немного разочарован печальным тоном незнакомца. «Кажется, это все-таки собиратель автографов, — подумал он. — Надо принять его посердечнее».
— Спасибо, — еще тише проговорил незнакомец.
 Горбовский уже лежал на кушетке. |
Немного сутулясь, он прошел мимо штурмана и остановился посреди гостиной.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал Кондратьев.
Незнакомец стоял молча, устремив взгляд на кушетку.
Кондратьев с некоторым беспокойством тоже посмотрел на кушетку. Это была чудесная откидная кушетка, широкая, бесшумная и мягкая, с пружинящей пенопластовой покрышкой светлого зеленого цвета, пористой, как губка.
— Меня зовут Горбовский, — тихо сказал незнакомец, не спуская глаз с кушетки. — Леонид Андреевич Горбовский. Я пришел поговорить с вами как звездолетчик со звездолетчиком.
— Что случилось? — испуганно спросил Кондратьев. — Что-нибудь с «Таймыром»? Да вы садитесь, пожалуйста, садитесь!.
Горбовский продолжал стоять.
— С «Таймыром»? Вряд ли... Впрочем, не знаю, — сказал он. — Но ведь «Таймыр» в Музее космогации. Что с ним еще может случиться?
— Да уж, — сказал Кондратьев, широко улыбнувшись. — Уж дальше некуда.
— Некуда, — согласился Горбовский и тоже улыбнулся.
Улыбка у него, как и у многих некрасивых людей, была милая и какая-то детская.
— Так чего же мы стоим? — бодро вскричал Кондратьев. — Давайте сядем!
— Вы... вот что, Сергей Иванович, — сказал вдруг Горбовский, — можно я лягу?
Кондратьев поперхнулся.
— П...пожалуйста, — пробормотал он. — Может быть, вам водички?
Горбовский уже лежал на кушетке.
— Ах, Сергей Иванович! — сказал он. — И вы такой же, как все. Ну при чем здесь водичка, если человеку просто хочется полежать? В античные времена все лежали... Даже за едой.
Кондратьев, не оборачиваясь, нащупал за спиной кресло и сел.
— Уже в те времена, — продолжал Горбовский, — имела хождение многоэтажная пословица, существенной частью которой было «лучше лежать, чем сидеть». А я только что из рейса. Вы сами знаете, Сергей Иванович: ну что такое диваны на кораблях? Отвратительные жесткие устройства! Да разве только на кораблях? Эти невообразимые скамейки на стадионах и в парках! Складные самопадающие стулья в кафе! А ужасные камни на морских купаниях? Нет, Сергей Иванович, воля ваша, искусство создания по-настоящему комфортабельных лежбищ безвозвратно утрачено в нашу суровую эпоху эмбриомеханики и Д-принципа.
«Бедняга!» — подумал Кондратьев сочувственно. Проблема «лежбищ» встала перед ним в совершенно новом свете.
— Знаете, — сказал он, — я застал еще то время, когда в Северной Америке подвизались всякие там фирмы и монополии. Так вот, дольше всех продержалась небольшая фирма, которая сколотила себе за полтора века баснословный капитал на матрацах. Она выпускала какие-то особенные шелковые матрацы — немного, но страшно дорого. Говорят, миллиардеры дрались из-за этих матрацев. Замечательные были матрацы! На них ничего нельзя было отлежать.
— И секрет их погиб вместе с империализмом? — сказал Горбовский.
— Вероятно, — ответил Кондратьев. — Я ушел в рейс на «Таймыре» и больше ничего о них не слыхал.
Кондратьев блаженствовал. Давно уже ему не приходилось вести такие легкие и приятные светские разговоры! Протос и Женя были отличными собеседниками, но Протос очень любил рассказывать про операции на печени, а Женя большей частью учил Кондратьева водить птерокар и ругал за социальную инертность.
— Нет, почему же, — сказал Горбовский, — у нас тоже есть отличные лежбища. Но ими у нас никто не интересуется. Кроме меня.
Он повернулся на бок, подпер щеку кулаком и вдруг сказал:
— Ах, Сергей Иванович, дорогой, и зачем это вы высадились на Планете Синих Песков?
Штурман опять поперхнулся. Планета Синих Песков с ужасающей отчетливостью встала перед его глазами. Детище чужого солнца. Совсем чужая. Она была покрыта океанами тончайшей голубой пыли, и в этих океанах были приливы и отливы, многобалльные штормы и тайфуны и даже, кажется, какая-то жизнь. Вокруг засыпанного «Таймыра» крутились хороводы зеленых огней, голубые дюны кричали и вопили на разные голоса, пылевые тучи гигантскими амебами проползали по белесому небу. И ни одной тайны не открыла людям Планета Синих Песков. Штурман при первой же вылазке сломал ногу, роботы-разведчики потерялись все до единого, а затем при полном безветрии налетела настоящая буря, и славного доброго Кёнига, не успевшего подняться в корабль, швырнуло вместе с подъемником о реакторное кольцо, раздавило, расплющило и унесло за сотни километров в пустыню, где среди голубых волн гигантские провалы засасывали миллиарды тонн пыли в непостижимые недра планеты...
— А вы бы не высадились? — хрипло сказал Кондратьев. Горбовский молчал. — Вы хороши сейчас на ваших Д-звездолетах... Сегодня одно солнце, завтра — другое, а послезавтра — третье... А для меня... а для нас это было первое чужое солнце, первая чужая планета, понимаете? Мы чудом попали туда... Я не мог не высадиться, потому что иначе... Зачем же тогда все?
Кондратьев остановился. «Нервы, — подумал он. — Надо спокойнее. Все это прошло».
Горбовский задумчиво сказал:
— После вас на Планете Синих Песков первым высадился, наверное, я. Я пошел на десантном боте и взял ее с полюса. Ах, Сергей Иванович, как это было нелегко! Полмесяца я ходил вокруг да около. Двенадцать зондирующих поисков! А сколько автоматов мы там загубили! Классическая бешеная атмосфера, Сергей Иванович. А вы ведь бросились в нее с экватора. Без разведки. Да еще на старой, дряхлой «черепахе». Да.
Горбовский закинул руки за голову и уставился в потолок. Кондратьев никак не мог понять, одобряют его или осуждают.
— Так ведь, Леонид Андреевич, — сказал он, — как я мог вернуться на Землю и заявить — так, мол, и так, летел десять лет, долетел до планеты, был около и вернулся. Вы понимаете, был около и вернулся! С пустыми руками! Да вы бы первый меня осмеяли. Ведь верно же?
— Да, — сказал Горбовский. — Пожалуй. Все равно, это было очень дерзко.
И опять Кондратьев не понял, одобряют его или осуждают. Горбовский оглушительно чихнул и быстро сел, спустив с кушетки ноги.
— Извините, — сказал он и снова чихнул. — Я опять простудился. Проваляешься ночь на бережку — и сразу насморк.
— А зачем это — на бережку? — осторожно спросил штурман.
— Ну как же, Сергей Иванович? На бережку лужайка, травка, приятно так рыбка плещется в заводи... — Горбовский опять чихнул. — Извините... И луна на воде — «дорожка к счастью», знаете?
— «Дорожка к счастью» хороша на море, — сказал Кондратьев мечтательно.
— Ну, не скажите. Я сам из Торжка, речушка у нас там маленькая, но очень чистая. А в заводях — кувшинки. Ах, как отлично!
— Ага, — сказал Кондратьев улыбаясь, — в мое время это называлось «тоска по голубому небу».
— Это и сейчас так называется. А на море... Я как-то сидел — на Гаваях это было — ночью, луна изумительная, где-то девушки поют, и вдруг из воды как полезли, полезли какие-то... в рогатых костюмах...
— Кто?!
— Эти... спортсмены...
Кондратьев хохотнул.
— Нет уж, Леонид Андреевич, — сказал он. — Море вы не трогайте. Я и сам не прочь так... в рогатом костюме! А куда вы сейчас ходили, Леонид Андреевич?
Горбовский махнул рукой и лег опять.
— А, — сказал он. — Брожу к Венере и обратно. Нужно возить добровольцев. Славные ребята — добровольцы. Только очень шумные, едят ужасно много и все, знаете, рвутся на смертоубийственные подвиги.
Кондратьев с интересом спросил:
— А как вы смотрите на проект, Леонид Андреевич?
— Очень правильный проект, — сказал Горбовский. — Я его составлял. Не я один, конечно, но я тоже участвовал. В молодости мне много приходилось иметь дела с Венерой. Злая, злая планета. Да вы, наверное, сами знаете...
— По-моему, очень скучно возить добровольцев на Д-космолете, — сказал Кондратьев.
— Да, конечно, задачи у Д-космолетов несколько иные. Вот я, например, на своем «Тариэле», когда все это закончится, пойду к ЕН 17 — это на пределе, двенадцать парсеков. Там есть планета Владислава, и у нее — два чужих искусственных спутника. Мы будем искать там город. Это очень интересно — искать чужие города, Сергей Иванович!
— Какие — чужие?
— Чужие... Их не земляне строили. Знаете, Сергей Иванович, вас как звездолетчика, наверное, интересует, чем мы сейчас занимаемся. Я приготовил для вас специально небольшую лекцию и, если хотите, сейчас ее вам прочитаю, а?
— Ну конечно же!.. С удовольствием... Пожалуйста. — Кондратьев подтащил кресло поближе к кушетке.
Горбовский уставился в потолок и начал:
— В зависимости от своих вкусов и наклонностей наши звездолетчики решают главным образом три задачи, но меня лично интересует четвертая. Ее многие считают слишком специальной, слишком безнадежной, но, на мой взгляд, человек с воображением легко найдет в ней призвание. Тем не менее есть люди, которые утверждают, что она ни при каких условиях не может оправдать затраченного горючего. Так говорят снобы и утилитаристы. А мы отвечаем им на это...
— Виноват, в чем, собственно, состоит эта четвертая задача? — осведомился Кондратьев. — И заодно — первые три?
Горбовский некоторое время молчал, глядя на Кондратьева и помаргивая.
— Да, — сказал он наконец, — лекция, кажется, не получилась. Я начал с середины. Первые три задачи — это... двоеточие: планетологические, астрофизические и космогонические исследования. Затем — проверка и дальнейшая разработка Д-принципа, то есть берут новый, с иголочки, Д-космолет и гоняют его у светового барьера до изнеможения. И, наконец, попытки установить контакт с иными цивилизациями в Космосе; в общем, пока тщетные попытки. Моя любимая задача тоже связана с иными цивилизациями. Только мы ищем не контакты, а следы. Следы побывок чужих космолетчиков на разных мирах. Некоторые утверждают, что эта задача ни при каких условиях не может оправдать... Или я это уже говорил?
— Говорили, — сказал Кондратьев. — А что это все-таки за следы?
— Видите ли, Сергей Иванович, каждая цивилизация должна оставлять множество следов. Возьмите хотя бы нас, человечество. Как мы осваиваем новую планету? Мы ставим возле нее искусственные спутники, от Солнца до нее тянется длинная цепь радиобакенов — по два-три бакена на световой год, — маяки, всевозможные пеленгаторы... Если нам удается высадиться, мы строим на планете базы, научные города. И не берем же мы все это с собой, когда покидаем планету! Вот так же и другие цивилизации.
— И нашли вы что-нибудь? — спросил Кондратьев.
— А как же! Фобос и Деймос — ну, это вы, конечно, знаете. Подземный город на Марсе, искусственные спутники у Владиславы... Вот куда я полечу. Очень интересные искусственные спутники. Да. Вот чем мы, в общем, занимаемся, Сергей Иванович.
— Интересно, — сказал Кондратьев. — Только я, будь моя воля, выбрал бы все-таки исследования Д-принципа.
— Ну, это зависит от вкусов и наклонностей. А сейчас все мы возим добровольцев. Даже гордые исследователи Д-принципа. Мы сейчас — как в ваше время кучера трамваев...
— В наше время уже не было трамваев, — сказал с негодованием Кондратьев. — И трамваи водили не кучера, а... м-м-м... Это как-то по-другому называлось. — Его вдруг осенило: — Слушайте, Леонид Андреевич, а что, если мы с вами сейчас пообедаем? И бутылочку винца...
Горбовский чихнул, сказал «извините» и сел.
— Постойте, Сергей Иванович, — сказал он, доставая из кармана огромный цветастый носовой платок. — Постойте... Я вам сказал, для чего я к вам пришел?
— Чтобы поговорить как звездолетчик со звездолетчиком.
— Правда. А больше ничего не сказал? Нет?
— Нет. Вас сразу очень заинтересовала кушетка.
— Ага. — Горбовский задумчиво высморкался. — Вы, случайно, не знаете океанолога Званцева?
— Я знаю только врача Протоса, — печально сказал Кондратьев. — И вот с вами познакомился.
— Отлично! Вы знаете Протоса, Протос хорошо знает Званцева, а я хорошо знаю Протоса и Званцева... В общем, Званцев сейчас придет. Николай Евсеевич его зовут.
— Вот хорошо-то! — обрадованно сказал Кондратьев. — Пообедаем втроем. А то мне, знаете, как-то одиноко все...
Послышалось пение сигнала. Кондратьев вскочил.
— Это он, — сказал Горбовский и снова улегся.
Океанолог Званцев был громадного роста и чрезвычайно широк в плечах. У него было круглое, медного цвета лицо, густые темные, коротко остриженные волосы, большие, стального оттенка глаза и прямой маленький рот. Он молча пожал Кондратьеву руку, покосился на Горбовского и сел.
— Вы тут посидите, — сказал Кондратьев, — а я пойду закажу обед. Вы что любите, Николай Евсеевич?
— Я все люблю, — сказал Званцев. — И он тоже все любит.
— Да, я все люблю, — сказал Горбовский. — Только, пожалуйста, не надо овсяного киселя.
— Ладно, — сказал Кондратьев и пошел на кухню.
— И цветной капусты не надо! — крикнул Горбовский вслед.
Набирая шифры у окна Линии Доставки, Кондратьев думал: «Они пришли неспроста. Они умные и добрые люди, значит, они пришли не из пустого любопытства, они пришли мне помочь. Они люди энергичные и деятельные, значит, вряд ли они пришли утешать. Но как они думают помочь? Мне нужно только одно...» Кондратьев зажмурился и немного постоял неподвижно, упираясь рукой в крышку окна Доставки. Из гостиной доносилось:
— Ты опять валяешься, Леонид! Есть в тебе что-то от мимикродона.
— Валяться нужно, — с глубокой убежденностью отвечал Горбовский. — Это философски необходимо. Бессмысленные движения руками и ногами неуклонно увеличивают энтропию Вселенной. Я хотел бы сказать миру: «Люди! Больше лежите! Бойтесь тепловой смерти!»
— Удивляюсь, как ты еще не перешел на ползанье.
— Я думал об этом. Слишком велико трение. С энтропийной точки зрения выгоднее перемещаться в вертикальном положении.
— Словоблуд! — сказал Званцев. — А ну вставай!
Кондратьев отодвинул крышку и расставил на столе пиалы и тарелки.
— Кушать подано! — крикнул он насильственно-веселым голосом. «Ну, держись, Сергей Иваныч», — подумал он.
В гостиной завозились, и Горбовский откликнулся:
— Сейчас меня принесут!
Впрочем, в столовой он появился в вертикальном положении.
— Вы его извините, Сергей Иванович, — сказал Званцев, появляясь следом. — Он везде валяется. Причем сначала валяется в траве, а потом, не почистившись, лезет на кушетку.
— Где в траве? Где? — закричал Горбовский и принялся себя осматривать.
Кондратьев с трудом улыбался.
— Ну, вот что, — сказал Званцев, усаживаясь за стол. — По вашему лицу, Сергей Иванович, я вижу, что преамбулы не нужно. Мы с Горбовским пришли вербовать вас на работу.
— Спасибо, — тихо сказал Кондратьев.
— Я океанолог и давно работаю в организации, которая называется «Океанская охрана». Мы выращиваем планктон — это протеин — и пасем китов — это мясо, жир, шкуры, химия. Врач Протос сказал нам, что вам категорически запрещено покидать Планету. А нам всегда нужны люди. Особенно сейчас, когда многие уходят от нас в проект «Венера». Я приглашаю вас к нам.
Наступило молчание. Горбовский, ни на кого не глядя, истово хлебал суп. Званцев тоже начал есть. Кондратьев крошил хлеб.
— Я готов, — пробормотал он. — Если вы считаете, Николай Евсеевич, что я справлюсь, я готов.
— Вы справитесь, — уверенно сказал Званцев.
— Изъяснись подробнее, — сказал Горбовский, — чем Сергей Иванович может у вас там заниматься.
— Можно смотрителем на плантации ламинарий, — стал перечислять Званцев. — Можно в охрану на планктонные плантации. Можно в патруль, но там нужна очень высокая квалификация, это со временем. А лучше всего — китовым пастухом. Идите-ка вы, Сергей Иванович, в китовые пастухи. — Он положил нож и вилку. — Как я жалею, что ушел из китовых пастухов в океанологию! Какие это были годы, Сергей Иванович!
Горбовский с любопытством на него посмотрел.
— Рано-рано утром... Океан тихий, ни волны, ни ветерка... Розовое небо на востоке... Всплывешь на поверхность, откинешь крышку люка, выберешься на башенку и сидишь, сидишь, сидишь... Вода под ногами зеленая, чистая, из глубины поднимется медуза, перевернется и уйдет под субмарину... Рыба большая лениво так это проплывет... Хорошо!..
Кондратьев взглянул в его лицо, мечтательно-ублаготворенное, и вдруг ему так нестерпимо захотелось немедленно сейчас же на океан, на соленый воздух, что он даже дышать перестал.
— А когда киты переходят на новые пастбища! — продолжал Званцев. — Знаете, как это выглядит? Впереди и сзади идут старые самцы, по два, по три в стаде, огромные, иссиня-черные, мчатся плавно, будто и не они мчатся, а вода мимо них несется... Идут по прямой, а молодняк и щенные самки — за ними... Старики ведь у нас ручные, ведут, куда мы хотим, но им помогать надо. Особенно когда в стаде подрастают молодые самцы — те всегда норовят стадо расколоть и увести часть с собой. Вот тут-то нам и работа. Вот тут и начинается настоящее дело. Или вдруг касатки нападут... Ну, с ними разговор короткий — акустическими пушками...
Он внезапно очнулся и посмотрел на Кондратьева совершенно трезвым взглядом.
— Одним словом, здесь все есть. И просторы, и глубины, и большая польза для людей, и добрые товарищи... и приключения... если захотите особенно.
— Да, — с чувством сказал Кондратьев.
Званцев улыбнулся.
— Готов, — сказал Горбовский. — И я тоже готов. Ну их, эти Д-звездолеты. Хочу, как Коля, на башенке... и чтобы медузы...
— Теперь так, — деловито сказал Званцев. — Я отвезу вас во Владивосток. Занятия в школе переподготовки начинаются через два дня. Вы уже пообедали?
— Пообедал, — сказал Кондратьев.
«Работа, — думал он. — Вот она, настоящая работа!»
— Тогда поедем, — сказал Званцев поднимаясь.
— Куда?
— На аэродром.
— Прямо сейчас?
— Ну конечно, прямо сейчас. А чего ждать?
— Ждать, конечно, нечего, — растерянно сказал Кондратьев. — Только...
Он спохватился и принялся быстро слегка трясущимися руками убирать посуду. Горбовский, доедая банан, помогал ему.
— Вы езжайте, — сказал он, — а я тут останусь. Полежу, почитаю. У меня рейс в двадцать один тридцать.
Они вышли в гостиную, и штурман растерянно оглядел комнату. Он с отчетливостью подумал, что, куда бы он ни приехал на этой странной планете праправнуков, всюду в его распоряжении будет такой вот прекрасный тихий домик, и добрые соседи, и книги, и стереовизор, и сад за окном...
— Вот, — сказал он с грустью, — пожил здесь всего неделю... ,
Званцев переминался с ноги на ногу. Видимо, ему было непонятно, что переживает экс-штурман.
— Поедем, — сказал Кондратьев. — До свиданья, Леонид Андреевич. Спасибо вам за ласку.
Горбовский уже умащивался на кушетке.
— До свиданья, Сергей Иванович, — сказал он. — Мы еще много раз увидимся.
Кондратьев затворил за собой дверь и вслед за Званцевым вышел в сад. Они пошли рядом по песчаной дорожке.
— Николай Евсеевич, — сказал Кондратьев. — Почему вы так заинтересовались моей скромной персоной? Вы обо всех здесь так заботитесь?
— Нет, — просто ответил Званцев. — О других заботиться не надо. Они хозяева. А вы пока гость. А почему именно мы... Видите ли, Сергей Иванович, и я и Леня Горбовский в свое время были весьма тяжелыми пациентами у врача Протоса. Он нас, как видите, спас. И он наш друг на всю жизнь. И он попросил помочь вам.
— Ага, — сказал Кондратьев. Он остановился. — Вот что, Николай Евсеевич, — сказал он решительно, — Женьке Славину я позвоню с дороги, а сейчас едем к врачу Протосу.