Лао Цзу поддерживал связь с вертолетом до той минуты, пока Мертвый Лес не преградил путь радиоволнам. Целый день все были заняты исследованием дна озера. Когда прошел срок нашего возвращения, Осватич вылетел на самолете и, отыскав акустический след, бросился искать нас. Самолет не мог лететь так низко и медленно, как вертолет. Поэтому Осватич то и дело терял след и часа два нырял в тучах, пока не очутился над кратером. Он упорно пытался ввести машину вглубь пропасти, и все это чуть не кончилось катастрофой, так как предательские воздушные течения повлекли его вниз. Потом он кружил в тучах, все время вызывая нас по радио, но и это не дало результатов. Тогда он сбросил у кратера баллоны с провизией и полетел обратно: а баках у него осталось так мало горючего, что ему едва удалось долететь до озера. Беспокойство товарищей все возрастало. Они совещались, не поднять ли в воздух «Космократор», хотя разработанным перед нашим полетом планом это не было предусмотрено. Тем временем надвигались сумерки, ожидалась буря, и надо было закрепить ракету. Ее нос привязали к береговым скалам стальными канатами. Ураган налетел внезапно. Воздушные массы, скопившиеся в узком ущелье, врывались в котловину со скоростью больше трехсот километров в час. «Космократор», швыряемый бурными волнами, яростно дергал канаты. Чтобы противостоять необыкновенно сильному давлению воды и воздуха, Осватич запустил Двигатель и пытался держать ракету носом против ветра. Вдруг один из канатов лопнул, и «Космократор» начало сносить к берегу. Казалось, что единственный выход — улететь с озера, но товарищи этого делать не хотели, так как думали, что мы, по всей вероятности, находимся поблизости и что вернуться на ракету нам помешал ураган.

Непрерывно взбивая воду газовым выхлопом, «Космократор» в течение шести часов старался уменьшить силу натяжения еще не лопнувших канатов. Когда самая сильная волна урагана прошла, товарищи включили большой прожектор, и его свет указал нам дорогу.

На следующее утро я встал поздно. Все мускулы еще были налиты ощущением усталости, но это постепенно исчезало. Когда я вошел в Централь, там никого не было. Взглянул на аэрометрические приборы: давление росло, а температура упала до, минус девяти. Корпус ракеты едва заметно приподнимался и опускался, как грудь спящего великана. Иногда слышался скрежет льдины о корпус. Я уселся перед главным экраном. Его наполняла черная беззвездная ночь. Я откинул голову и, полузакрыв глаза, сидел так, наслаждаясь покоем, словно ожидая, что продолжится сон, прерванный пробуждением. Кто-то вошел в каюту. Это был Чандрасекар.

— Ну что, — спросил он, остановившись передо мною, — вы утолили свою сильную жажду?

— Нет, — ответил я. — Жажда знаний только увеличилась, а жажда приключений... Разве ее когда-нибудь можно утолить?

Накануне мы были так измучены, что лишь в нескольких словах описали товарищам свои приключения. Теперь я принялся рассказывать обо всем по порядку: и не знаю, было ли вызвано мое настроение ранним утренним часом, — к тому же голубоватый свет ламп создавал иллюзию предрассветного неба, — или улыбкой Чандрасекара, но я говорил так, словно поверял все своему лучшему другу. Под конец я добавил:

— Мы не избежали ошибок... хотя мне кажется, что в этом никто не виноват. Но Арсеньев изменил своим обычным правилам, задержавшись там, в этой пещере с металлическими созданиями. Разумнее было бы идти дальше, потому что кислород кончался, но мы не всегда руководствуемся только велением рассудка, и это, конечно, хорошо. Наши открытия могут иметь огромное значение. Арсеньев принес горсть этих металлических насекомых... Вы их видели, профессор?

— Да, они лежат в лаборатории. Арсеньев просил не начинать исследований без него. Возвращаюсь к нашему разговору... А подумали вы о том, что из-за этих литров кислорода, которые вы истратили в пещере, вам могло бы не хватить его на остаток пути?

— Так могло случиться.

— Какая же цена была бы тогда вашему открытию?

— Но мы не знали, хватит нам кислорода или нет, и я думаю, именно поэтому Арсеньев поступил так же, как я... в Мертвом Лесу...

— Вы так думаете?

— Да. Если бы я был уверен, что нам не удастся добраться до «Космократора» из-за остановки в пещере, я первый остановил бы профессора. Но дело в том, что этой уверенности у меня не было.

— Вы так думаете... — тихо повторил Чандрасекар. Опустив голову, он вглядывался в светившиеся темным блеском панели «Предиктора», словно искал в них свое отражение. Я с любопытством ждал, что он скажет, но в эту минуту в Централь вошел Солтык, и разговор принял другое направление.

— Эта подземная труба, эта открытая Смитом металлическая веха, наконец этот Белый Шар — между ними должна быть какая-нибудь связь, — начал инженер. — А это переменное магнитное поле! Если бы я знал, каким образом они получают электричество, я знал бы все!

— Ошибаетесь, — возразил Чандрасекар. — Если бы в какой-нибудь концертный зал на Земле попал марсианин, то что дало бы ему самое тщательное исследование геометрии здания, химический анализ кирпича, штукатурки, позолоты или знакомство с физическими свойствами скрипок и роялей? Он все равно не имел бы ни малейшего представления о том, для какой цели построено это здание. Он не знал бы самого важного.

— Музыки, не так ли? — произнес Солтык.

— Нет, истории человечества. Знать, кто это построил, гораздо важнее, чем знать конструкцию.

— Я уверен, что эти металлические мурашки — хозяева планеты, — вставил я. — Сначала мне казалось странным, что такие крохотные существа могут построить огромную электрическую сеть, но разве на Земле наши постройки не превосходят нас по размерам в сотни и тысячи раз? Взять хотя бы океанские плотины или Полярное атомное кольцо...

— Не знаю, что вы называете металлическими мурашками, — ответил математик, — но я уверен, что здесь должны находиться существа, гораздо больше похожие на нас.

— Откуда вы это можете знать?

— Из того, что вы мне рассказали, — спокойно ответил Чандрасекар. — Вы обнаружили в этой пещере надпись, — вернее, рисунок на стене, правда?

— Ну да, но...

— А как могли бы его сделать эти так называемые мурашки, у которых, насколько я видел, вовсе нет глаз?

— Черт возьми, вы правы! — воскликнул Солтык.

Я был ошеломлен.

— В самом деле, но... погодите, профессор, а может быть, они сделали этот рисунок случайно... то есть это был не рисунок, а...

— А что?

— Сейчас я не могу вам сказать — может быть, он тоже имеет какое-нибудь отношение к электричеству?

Чандрасекар улыбнулся:

— Не торопитесь. Вы, я вижу, хотите во что бы то ни стало отстоять свою славу «открывателя металлических мурашек». Пожалуйста, не притягивайте факты к вашим гипотезам. Нет ничего хуже... — Вдруг он нахмурил брови. — Извините. Мне пришла в голову одна мысль.

Он прошел между мной и Солтыком так быстро, что мы еще некоторое время смотрели на дверь, за которою он скрылся.

До обеда у меня, собственно говоря, не было никаких дел. Работы, не относящиеся к ракете, планом не предусматривались. Ученые заперлись в лаборатории, откуда доносилось резкое гудение трансформатора. В Централи у «Предиктора» сидел Осватич. Ракета, зажатая льдом, покрывавшим озеро все более толстым слоем, перестала колыхаться. Мороз крепчал. Я взглянул на книгу, которую читал Осватич: это были «Начала» Эвклида. Отчаявшись найти какое-нибудь занятие, я вышел в коридор.

Дверь лаборатории открылась.

— Конец легенде о разумных металлических существах! — увидев меня, воскликнул Арсеньев. Он был в белом халате с засученными рукавами, бинокулярная лупа была сдвинута у него на лоб. — Жаль мне вас, ведь вы ее автор, но все решают факты. Впрочем, действительность, пожалуй, еще более загадочна!

В лаборатории каждый свободный уголок был уставлен аппаратами. Большие дроссельные катушки пришлось даже подвесить к потолку. Со стола на стол были перекинуты пучки разноцветных проводов. Под большим рефлектором сидели Тарланд, Райнер и Лао Цзу, рассматривая в увеличительные стекла что-то такое, чего я не мог увидеть, стоя у двери. Я подошел ближе и, наклонившись, увидел на темном стекле какие-то мелкие искорки. Рядом с пустой металлической скорлупкой лежало несколько миниатюрных спиралек, проволочка тоньше волоса, и маленький, не крупнее булавочной головки, кристаллик, полупрозрачный, как капелька дымчатого стекла.

— Вот внутренности «металлической мурашки», — сказал Арсеньев. — Это что-то вроде крохотного радиопередатчика, работающего на сантиметровых волках, но передатчика совершенно необычного устройства. Вы видите этот кристаллик? — Он приподнял пинцетом поблескивающую капельку: — Это конгломерат нескольких элементов, кристаллизованных так, что они составляют словно «связку» окаменевших электрический колебаний. Если кристаллик «разбудить», он отдает их, как граммофонная пластинка.

— Что вы говорите? Погодите, погодите, профессор! — вскричал я. — Это невозможно, я сам видел, как «мурашка» реагировала на мое присутствие, как двигалась и замирала, и больше всего это было заметно, когда я приближался...

— Совершенно верно, — с удовлетворением ответил астроном. — Пожалуйста, мы сейчас оживим одну «мурашку»...

Физик положил «мурашку» на эбонитовую пластинку перед экраном большого радара и, манипулируя рычагами, направил на нее пучок невидимых лучей.

— Они порядочно заржавели, — говорил тем временем Арсеньев, — в них подучились разные спайки и замыкания. Сначала они не хотели работать, но когда мы их почистили, то отозвались почти все. Вот смотрите!

Он сказал это совершенно спокойно, а я был ошеломлен.

«Мурашка» дрогнула и приподнялась, высовывая тоненькую проволочку. Физик поворачивал радарный экран, поднимал его, опускал, описывал им круги, и «мурашка» послушно повторяла все движения, направляя заостренный конец с проволочкой к экрану.

— В каждом таком приборчике есть, как я уже сказал, кристаллик с пучком записанных колебаний, — объяснял Арсеньев. — Пока его не возбуждают, он лежит неподвижно. А возбудить его можно как раз с помощью радиоволн сантиметрового диапазона, на каком работают наши радары. Когда там, в Мертвом Лесу, вы приблизились к своей «мурашке», волны, испускаемые экраном в вашем шлеме, возбудили ее. «Мурашка» ожила и начала передачу. А когда вы от нее отдалялись или только отворачивались, волны больше не попадали на нее, и приборчик выключался. В этом приборчике есть устройство наподобие вариометра, с помощью которого он устанавливается точно в направлении пучка радиоволн. Ясно?

Последняя моя гипотеза разбилась вдребезги. Я молча кивнул и решил, что никаких гипотез никогда больше строить не буду.

— Значит, это не существо? — спросил я через минуту.

— Очевидно, нет.

— А что это может быть?

— Мы не знаем. Коллега Лао Цзу думает, что таким способом обитатели Венеры записывали различные сведения.

— А, так это что-то вроде книги?

— Или пластинки, фильма, письма... Во всяком случае, это какой-то документ, содержание которого можно будет, если потребуется, воспроизвести.

— А разве колебаниями... хотя, правда, «отчет», знаменитый «отчет» тоже был записан колебаниями... Может быть, эти такие же, как те?

— Как видите, профессора Чандрасекара здесь нет. В течение двух часов он старается с помощью «Маракса» ответить на этот вопрос. Пока что мы должны вооружиться терпением.

Возвращаясь в Централь, я прошел мимо кабины «Маракса». Мне хотелось заглянуть туда, но меня удержала большая красная надпись «Тихо!», светившаяся над дверью. Осватич все еще сидел в Централи со своим Эвклидом. Я пошел наверх, в шлюзовую, надел скафандр и вышел на палубу ракеты. Ночь была темная и морозная.

Включив ручной фонарик, я увидел, что туман исчез. Белый световой кружок пробежал по палубе, бросая светлые блики, пока не затерялся среди неясных очертаний, запорошенных тонким слоем снега.

Я погасил фонарь и уселся на палубе. Некоторое время ничего не было видно, и я выключил внутри шлема радар, так как его зеленоватый экран ослепительно светился. Постепенно глаза начали привыкать к темноте. Мрак вокруг меня был различной степени насыщенности; чернее всего он был низко над горизонтом, где, по моему мнению, находились горы. Небо было лишь чуть-чуть бледнее их. На нем не было даже того отсвета, какой отбрасывают на Землю тучи, освещенные сверху Луной. Снизу, с ледяной поверхности, доносилось тихое потрескивание: лед утолщался и выдавливал корпус корабля кверху.

До сих пор я смотрел на север, в сторону перевала. Повернувшись к югу, я увидел пепельный, мигающий отблеск. Сначала я подумал, что это мне показалось, но потом мне удалось различить вершины гор на сером, неясном фоне. Там был какой-то свет, но настолько слабый, что, поглядев на него какое-то время, я стал сомневаться, действительно ли вижу что-нибудь. Пришлось закрыть глаза. А когда я снова открыл их, то убедился, что это не ошибка, что там действительно тлеет какой-то очень слабый, но все же настоящий свет.

Я вернулся внутрь ракеты, оставил скафандр в шлюзовой и спустился в нижний коридор. Красного света над кабиной «Маракса» уже не было. Я приоткрыл дверь. Возле пульта, похожего очертаниями на колокол, стояли подвезенные-на тележке аппараты. Это были каскадные усилители и обыкновенный громкоговоритель. В кабине находилось четверо ученых. Физик, согнувшись, сидел у аппарата; астроном сидел несколько поодаль, спиной ко мне, в такой позе, словно рассматривал что-то в темноте между приоткрытыми изолирующими стенками «Маракса». Чандрасекар стоял в углу. Рядом с ним, закрыв руками лицо, облокотился на трубы конструкции Райнер.

Все молчали. Тишина эта показалась мне такой странной, что я не решался нарушить ее. Лао Цзу первый заметил меня и пошевельнулся; Арсеньев поднял голову и, мигая, словно ослепленный, спросил:

— Это вы?

Я все еще стоял в дверях.

— Войдите, — сказал Арсеньев.

Мне показалось; что китаец смотрит на меня как-то особенно, но это был только отблеск света в его очках.

— Вам удалось?.. Вы что-то открыли? Что? — спросил я.

Лао Цзу покачал головой.

— Нет, но... профессор Чандрасекар сделал один опыт... один эксперимент, который дал... странные результаты.

Он произнес это так тихо, что по телу у меня пробежали мурашки.

— Что это значит?

— Можно еще раз? — спросил китаец. Никто не ответил. Тогда он повернул ручку усилителя на тележке. Раздался глухой шум, потрескивание, потом неприятный, резко снижающийся свист. И вдруг из рупора полилась мелодия — мрачная, напряженная, стремительная и полная смятения. Она не вызывала ужаса, ибо сама была ужасом; он был в ней, как в огромных скелетах юрских ящеров, застывших в чудовищных судорогах, когда их залил поток расплавленной лавы и навеки оставил в позе, полной несказанных мук и страха. Эта мелодия была как огромные кости, которые, перестав быть позвонками и ребрами, уже не принадлежат живому существу, но еще не превратились в известковую скалу, не стали частью мертвого мира. Как они, она была страшна, отвратительна и в то же время близка, ибо чем-то вызывала вдруг почти человеческие чувства. Я хотел крикнуть: «Довольно, довольно, остановите!» — но не мог раскрыть рта и слушал, пораженный, словно мне довелось через стекло в оцепенении наблюдать за конвульсиями обитателя бездны, странного и непонятного чудовища, о котором я не знаю ничего, кроме того, что оно умирает.

Нестройный хор еще раз прогремел и утих. Теперь слышалось только равномерное шуршанье токов.

Я молчал. Молчали и все. Только где-то внизу слышался легкий шорох работающего механизма. Я долго не решался, но все же спросил:

— Что это было?

— Так звучит кристалл... одного из этих приборчиков... — произнес Чандрасекар и, подойдя к аппарату, вынул из держателей металлический кусочек. — Мне пришла мысль превратить электрические колебания в звуковые. Мы совершенно не знаем, таково ли действительно предназначение этого странного прибора... То, что в переводе на звук колебания прозвучали как музыка, — это может быть чистой случайностью...

— А другие? — спросил я, указывая на рассыпанные серебряные зернышки.

— Ничего, хаос звуков, раздирающий уши, — ответил математик. — Я сам не знаю, почему это сделал, — прибавил он, помолчав. — Не думаю, чтобы это была музыка, чтобы они тоже...

— Что с тобой, Лао? — спросил Арсеньев. Физик встал и поднял голову с таким выражением, словно вглядывался в отдаленный свет. Он не слышал вопроса Арсеньева и, медленно наклонив голову, несколько раз коснулся пальцами стеклянной доски аппарата, словно поглаживая ее. Потом обратился к Райнеру:

— Доктор... давно ли, по-вашему, существует на берегу эта железная глыба? Вы делали анализы...

— Да, делал еще перед нашим злосчастным полетом. Принимая во внимание низкий процент кислорода в воздухе... хотя, с другой стороны, присутствие воды должно действовать каталитически... я думаю, что железо существует в такой форме лет сто пятьдесят... ну, скажем, даже сто шестьдесят.

— А может быть... девяносто?

— Едва ли. Разве если температура была гораздо выше. А о чем вы думаете, профессор?

— Если температура была гораздо выше... — повторил китаец очень медленно и снова сел.

— Вы думаете... — обратился к нему Райнер, но Арсеньев жестом остановил его.

— Не мешайте ему. Он сейчас нас не слышит.

Эта история произвела на меня такое сильное впечатление, что я забыл о далеком отсвете, который видел во мраке, когда стоял на палубе. Наутро и в последующие дни небо мерцало тихими электрическими разрядами, и далекого отблеска уже не было видно.